Началась жара, и Таня-милицонериха вывезла её из города, потому что милиционер сказал: "Хочу на даче пожить". Министерство Внутренних дел меняло облик, и здорового, как бык, милиционера выперли на пенсию. "Домик надо подделать", - задумался милиционер. "А маму, куда?" - спросила Таня. Милиционер пожал плечами, и маму пришлось брать с собой. Мама была полуходячая после инсульта, а домик - сарай, в котором помещались две койки да крохотный обеденный столик. "В машине поспишь, - сказала Таня. - Говорила тебе: строй дачу, строй. Нормальную, чтобы всем было место!"
К сараю из-за клубники было не подъехать.
- Я на себе её попру?
- Я попру, - обиделась Таня. - Моя ноша - я и попру.
И потащила бабку, как раненного бойца, к сараю.
Та переступала вялыми ногами, но, в основном, висела на Тане плетью.
- Сволочь, - сказали на милиционера наблюдавшие за скорбной процессией соседки, а одна не выдержала, крикнула:
- Таня, погоди, подсоблю!
Бабку свалили на постель мешком и побежали разгружать вещи. Она заплакала. Она всё время плакала, пока дочь не видит. Волновать Таню бабка Анохина не хотела: год назад у дочери нашли рак, и всё вырезали. Тогда бабку Анохину и вдарило. "Мне бы за тобой ходить, а ты, больная, за мной ходишь", - печалилась она.
Больше других бабка ненавидела милиционера: мыслила, из-за него Таня слегла. Нынче говорят: "Где-то так". Милиционер - даром, что пузат - всю жизнь был бабником. Оттого и дачу не любил: женщины в околотке подобрались замужние и что называется - порядочные. Если у какой и заводилась передняя мысль, то воплощать её сподручнее было в городе - тут-то всё на виду. Была, впрочем, одна любительница, но дачные ухажёры, наглядевшись на её выкрутасы, опасались с ней связываться. Четырёх мужиков обобрала - и выставила. Первый ей - дом построил, второй - вагонкой обшил, третий - баню соорудил. Какой след оставил четвёртый, неизвестно. Поговаривали, он лишился городской квартиры. С такими талантами станется.
В солнечную погоду Таня приставляла к сараю стул и выволакивала мать погреться. Бабка смотрела на огород - картошку, клубнику, затянутые плёнкой огурцы - и плакала. Глазами-то она всё бы поделала, но приходилось сидеть на стуле, как попугай, и смотреть на мир со стороны. Со стороны он был прекрасен. По зелёному дёрну ползали блестящие жуки, порхали бабочки, божьи коровки, медлительные гусеницы совершали свой ежедневный променад и грызли Танину розу, посаженную когда всё ещё было слава богу. Бабка стеснялась радоваться - в её положении! Она смотрела на мир светлым прощальным взглядом, думала: "Какой там - рай! Где? И будет ли? И зачем другой, когда этот - перед глазами?" Пышные сосны пахли смолой и молодыми иголками, трепетала на ветру тонкая берёзовая кора, горели шиповники, рябины, блестела, будто покрытая лаком, смородина, кудрявилась настурция. Даже ёжики - и те прибегали по утрам к кухонным объедкам, аккуратно прибранным Таней под верстак. Бабка качалась на стуле, кивала головой: "Хорошо!" - хотя хорошего было чуть.
- Не упадёт она у тебя? - спрашивали Таню соседки.
- Не должна...
- Щас столик принесу! - махнула через забор Эля, соседка справа. - У меня старый есть, - и бабка Анохина стала сидеть "с руками", чему очень радовалась. Теперь она могла помогать: перебирать малину и прочие ягоды, чистить картошку, и я даже видела, как она улыбается, глядя на остатнюю красоту...
Голый по пояс милиционер, поигрывая татуировками, бродил по участку с топором, тюкая им то в одном, то в другом месте. "Что ты делаешь-то? - спрашивали окрестные мужики. - Может, помочь?" Он отмалчивался. "Чудило", - резюмировал Коля, непросыхающий Элин муж, вставляя букву "м" вместо благообразной "ч". Выходило в самый раз.
- Второй сарай городит, - пригляделся Филиппыч - сосед слева. - Помнишь, как он сосну-то пилил?
Как пилил, все помнили. Даже я.
Дело было лет двадцать назад. Дачи только что дали, и ещё никто никого не знал. Соседи слонялись по шести соткам, не зная, с чего начать, за что ухватиться. И тут милиционер полез на сосну. Лезет - и ветки ножовкой спиливает. Причём, по-умному: ниже себя. Сосна высокая, широкая - шишкинская. "Я извиняюсь, - вежливо спросил, выйдя на дорогу, Филиппыч. - Как вы спускаться будете?" Милиционер обернулся - и натурально позеленел. "Ё! - присоединился к Филиппычу Коля. - Надо стремянку". "Не достанет", - философски заметил еще один мужик - с параллельной улицы. Толпа собиралась. Милиционер дёрнулся, поставил ногу на обрубок - она соскользнула. Поставил на второй - тот же результат. Отпиливал-то он добросовестно - в ствол. "Вы ножовку бросьте!", - посоветовали снизу. Бросил - и сидит, как медведь. Бугай здоровый. "Ну что, - почесали затылки мужики, - у кого брезент есть?" "У меня!" - вылез вперёд дед Фисташкин. Бабы охнули, догадавшись о перспективе. Соседи ощупали брезент, одобрили качество и, переглянувшись, двинулись под сосну. "Прыгайте!" - восемь человек вцепились в фисташкинский брезент, упёрлись, стиснули зубы. Милиционер сидел, как прикованный. "Прыгайте! Раз-два-три!" - улица напряжённо всматривалась ввысь. "Панда китайская", - проблеял чей-то дурашливый голос, все засмеялись. "Да прыгай ты, ёж твою в корень! - гаркнул Коля. - Щас уйдём на хер!" И милиционер рухнул вниз, как переспелая груша. "Вы чего, я извиняюсь, их спиливали? - спросил, когда всё мало-мальски улеглось, Филиппыч у милиционера. - Ветки-то?" "Затеняют", - пожал плечами милиционер и отошёл вглубь участка - он был тогда начальником и не баловал мужиков разговорами. С тех пор, однако, и его сторонились: одно слово - чудило.
- Времянку бы нормальную поставил, а то колотит, не пойми, что!
- Жену с тёщей в курятник посадил!- соседи повозмущались и разошлись.
Жить и в самом деле было негде, а тут ещё дожди. Таня привезла из города масляный радиатор. Так они спасались от сырости. В дождь бабка Анохина торчала из крохотного оконца. Она была в платочке и меховой безрукавке. Смотрела на мокрую траву, вытирала глаза.
Я тоже плакала - и смотрела в окно.
Так мы глядели друг на друга, пока не выглянуло солнце.
Милиционер решил развеяться и убыл в город. Таня, оставив бабку на попечение соседей, помчалась следом, но не за мужем - на него она давно махнула рукой - а к дочери. Высокая, крупная - вся в папу - девка, проболтавшись до двадцати пяти, вышла замуж за простого электрика. И съехала к нему на Гражданку. В двухкомнатной квартире, кроме электрика, жила его полоумная тётка, которая в минуту просветления взяла с племянника и Таниной дочери слово "доглядеть её" в обмен на квартиру. В специнтернат ей не хотелось. Молодые взялись "доглядывать". Тётка реально куролесила: отказывалась есть, резала простыни, разговаривала во сне и, что самое неприятное, гадила по-большому не в унитаз, а где придётся. Ко времени моего рассказа у пары родилась девочка - Танина внучка, - которая вынужденно сидела с родителями в городе: от тётки было не отъехать. Таня решила: "Будет со мной спать - поместимся", - и помчалась к дочери с твёрдым намерением перетащить девочку в сарай. Ребёнок всё лето без воздуха! О себе - не думала, откладывая положенное в июле обследование на осень. Ей хотелось помочь дочери.
- Леночку тебе привезла. Всё веселее, - виновато сказала она матери.
Бабка Анохина сидела теперь "со скатертью" - шаткий столик обили клеёнкой с фруктами. За ним ели, пили чай, и даже соседи, приходившие к Тане, подсаживались к столику, чтобы поболтать об урожае. В частности, об огурцах, которые "плохо шли". Бабка с охотой вступала в дискуссии: "У вас не закручиваются? У нас что-то закручиваться стали".
Человек везде обживается.
Леночкин приезд бабка не одобрила:
- Тебе теперь за двумя ходить, - пригорюнилась она.
- Что за ней ходить, мама! Она сама вон - бегает, - слукавила Таня, не показывая, как ей тяжело.
Бледненькой белобрысой Леночке было четыре, и она не бегала. Медленно бродила по участку, застывала в кустах, садилась в траву, разглядывая букашек и поднося Тане то кузнечика, то божью коровку. Её стали привечать. Соседи кричали: "Лена, иди к нам, у нас качели!" Или: "Таня, пусть Лена в песочницу приходит!" Спать они ложились рано. Половина десятого, а в сарайчике - смотришь - уже занавеска задёрнута. И просыпались рано - Леночка ждала ёжика и кружила вокруг верстака в надежде, что он появится. Местный ёж тем временем переселился к нам. Видя, что ребёнок мается, мы подкараулили его у колодца, отловили. Сунули в корзинку и принесли толстый игольчатый комок - ёж на дачных харчах разожрался - Леночке. Она села перед ним на корточки и просидела до обеда. Разговаривала, совала травинки, приносила молоко в блюдечке, яблоки. Играла, как с куклой.
Прабабушки Лена побаивалась. Та была с ней неласкова: скажет два слова - и замолчит. Освоившейся с дачным житьём девочке хотелось поделиться детскими "историями".
- А Надя Павлова в садике не спит, - тихо сказала она, подобравшись к столику.
Бабка качнулась - и ничего не ответила.
- И Саша не спит. Только глаза закрывает, а сам - не спит.
- А ты спишь?
- Сплю!
- А как же ты видишь, что они не спят? - поджала губы бабка Анохина.
Леночка открыла рот и, тихо пятясь, спряталась за сарайчик.
Лето перекатило за июль. На дачах зацвели флоксы с ноготками. Поспели малина, смородина, потемнел и налился крыжовник. Утренники стали холодные - росистые. День разогревался к полудню. До него было зябко. "Как там Леночка?" - спрашивали, беспокоясь, соседи, видя, как нехотя уступает прохлада, и неяркое солнце скользит по верхушкам так и не спиленных сосен.
Про бабку - забыли. Ребёнок - важнее. Люди уходят, когда с ними перестают разговаривать - о чём говорить, когда всё переговорено? - потом замечать, и досадовать, случайно заметив: "Эта-то жива ещё!? Надо же". "Бабка всё сидит?" - спросит, зевая с похмелья, сосед и, не дождавшись ответа, примется за дела.
То ли старушка почувствовала общее настроение, неласковую перемену и равнодушие, то ли дело в осени, которая, как известно, время конца, только она всё реже выползала "за столик", и как ни звала её Таня, отмахивалась: "Я полежу". Тане было не до разговоров: стирка, готовка, варенье, которое, не смотря на бедственное обустройство, хотелось сварить, огурцы. Анохина почти не показывалась в окошке - как-то её не было целых три дня, и я подумала, что её отправили на зимние квартиры.
- Бабушка ваша где? - спросила я у Тани, она устало отмахнулась:
- Приболела. Придётся переезжать. Хотелось август добыть - из-за Леночки...
Назавтра к домику подкатил милиционер, погрузил в багажник скарб - подушки, одеяла, радиатор, сваренное варенье, банки с огурцами. Помог Тане дотащить до машины старуху - соседи закивали: "Молодец". "Не совсем идиот", - одобрила Эля милиционера. Леночка прыгнула на сиденье - на спине у неё болтался синий рюкзачок, с которым она приехала в жарком июле - автомобиль тронулся и покатил через дачи к шоссе. Одинокий столик, покрытый клеёнкой с фруктами, остался у сарайчика. "Стул-то забыли! - Эля шагнула на милицейский участок. - На веранду поставлю - намокнет".
Скоро забыли и про Таню с Леночкой.
Пошла черника, за ней - грибы, брусника, за которой ездили "на холмы", и народ кинулся запасать. Делал он это истово, уматываясь до того, что не было сил подняться и раздеться. Вернувшиеся из леса грибники подолгу сидели на лавках, вытянув ноги. Медленно чистили подберёзовики, белые, липкие маслята, лисички, негромко вспоминая: "Этот я у развилки нашел"...
У меня ныло сердце. Предчувствие беды - своей и общей, даже вселенской, когда земное и небесное раскалывается, рассыпается, оборачиваясь вместо белого - чёрным и наоборот, не давало уснуть. Ночью я смотрела на звёзды и окно Таниного сарайчика. Утром - на опиленную милиционером сосну. Она была прекрасна, как весь живой тёплый мир, медленно засыпающий в зиму. Придёт весна - его видимое и никем не замечаемое в обыденности дней воскресение - и он заколышется, зазеленеет, зацветёт иван-чаем, обрастёт лохматым чубушником, сиренью. Новые ёжики забегают у теплиц и сарайчиков. Зашуршат в валежнике полёвки. Вырастут новые грибы. Новые русские бабки - Тани, Лены - усядутся у нищих сарайчиков, глядя слезящимися глазами на остатнюю красоту...
- Мать-то у Тани померла, слышала? - крикнула мне Эля через дорогу.