Гарик Васин был губошлеп. Это бы не беда, подумаешь, толстые губы. Но у него были прыщи. Разноцветные. Болезненные - жёлтые, окруженные красно-малиновой каймой, похожей на кольца Сатурна, и некрупные - белые. Эти без колец. Желтые гнездились на щеках и подбородке, а белые - на лбу.
Некрасиво.
Гарик стеснялся. На девчонок не смотрел, увертывался, как мог, от грубоватых приятельских подначек: надо, мол, переспать - и пройдут.
Как переспать, когда прыщи?! Заколдованный круг.
Вдобавок Гарику не нравилось слово "переспать". Он не показывал вида - боялся, что обзовут ботаном, и туманно намекал, что "с этим" у него все в порядке, не стоит беспокоиться - парень он ого-го, просто не выставляется. Но приходила ночь, белесая и немощная весной и непроглядная осенью, и он оставался наедине с прыщами. Кружил по комнате, разглядывал лицо, безжалостно давя и белые, и желтые, прижигая их клеросилом.
Как назло, не с кем было посоветоваться. Отец был болен - и к своим пятидесяти походил на идиота. Мать вышла за другого - тоже старого, но работящего и в силе. Подруги ахали: "Зачем он тебе?!" Мать гордо посмеивалась.
Гарик остался один.
У него была девятиметровая комнатка с клетчатым пледом на диване, старыми гантелями за дверью, столом, компьютером и комодом, который мать перетащила из своей: "Чтоб не валялись тут твои шмотки! Смотри мне!" Она, как девочка, порхала вокруг нового мужа, оказавшимся на удивление подтянутым шестидесятилетним столяром, и боялась, как бы сын не отчебучил чего, и все время шикала на Гарика, а иногда даже плакала: "Ну, Игорек, ну ты же понимаешь..."
Он запирался в девятиметровке, слушал музыку, распахивал окно.
Черный космос с крапинами беспорядочно разбросанных звезд окутывал его холодом. Гарику чудились непонятные голоса. Хотелось улететь далеко-далеко - туда, где падали серебряные кометы, где кружились и плыли в пустом пространстве метеориты, где сверкали слюдяными брызгами осколки планет, где вспыхивали они и гасли. Он представлял себя одним из них - колючим и острым, как лезвие.
"Куда я лечу? Одинокий и маленький?!"
С подоконника была видна мокрая земля, и в лужах отражались звезды.
"Прыгну! - отчаянно думал он. - Возьму - и прыгну! И полечу! Ну, почему никто не видит, как одиноко мне, как страшно?! Зачем она меня родила? Пусть бы меня не было, не было!.."
Во дворе лаяли собаки. Прямоугольные остовы высоток мигали и светились окнами. Кто-то задергивал занавески. Хлопали форточки. Скрипели подъездные двери. Вспыхивали, пугая прохожих, визгливые тормоза. От ив, тянувшихся вдоль дороги, сладко пахло желто-лимонными сережками.
Была весна, хотелось чего-то волшебного и таинственного, но какие тайны, когда прыщи?!
- Игорек, ужинать.
Он фыркал столяру в лицо и строил презрительные гримасы.
- Еще положить? - мать делала испуганные глаза, умоляя вести себя прилично. - Котлетку?
- Обойдусь.
"Ничего не понимает, кроме котлет!"
После ужина столяр смотрел новости и злился, ругая дерьмократов. Гарик включал на всю громкость японские мультики и хохотал. Сверкающая принцесса Харуки Ногидзаки была похожа на Лариску Груздеву. "Ноги - дзаки!" - смеялся он, придумывая, что Лариска в него влюблена, и они гуляют внизу, где пахнет ивами, и он рассказывает ей про кометы...
Отсмеявшись, Гарик хватался за лицо: прыщавый Квазимодо!
Что он расскажет?! Кому?
На выпускной он не пошел. Потолкался в вестибюле, у спортзала.
- Гарсон, ты че? - подмигнул дурковатый Степанов, обалдуй, с которым они сидели за партой. - Давай к нам! Потусим.
И показал на карман, где кое-что оттопыривалось.
"Возьму и напьюсь".
Груздева пританцовывала на шпильках вокруг Славки Андрианова. Она была в белых гольфах, коротком форменном платьице с фартуком, в котором никогда не ходила, с бантами во всю голову, и он напился. Упал в куст, поднялся, полез на Андрианова, который засветил ему между глаз, опять упал - на этот раз в лужу со звездами...
Он пропустил пол-лета, а когда ивы запылились, и с тополей полетел белый пух, поступил на лесопилку - в Лесотехническую академию, которую тут же бросил, потому что нашел работу на мойке. Мыть машины было противно. Хозяин придирался и недоплачивал. Гарик прокантовался с полмесяца и пристроился в бухгалтерский техникум, серая коробка которого торчала неподалёку от дома. Матери было все равно, она давно махнула на него рукой, столяру - тем более. Кто он ему? Пасынок. Гарику чудилось: "Пащенок - щенок". А вот бабушка, опекавшая безумного папашу, расстраивалась: "Выучись, Игорек".
Ради неё и пошел.
Решил: "Бабуля успокоится, и я смажу лыжи из этого бухгалтерского. Все равно скоро в армию. Убьют, они хватятся: "Какой хороший мальчик был!" Может, памятник поставят - пусть!"
Гарик бродил по бухгалтерскому, как во сне: думал о школе, Груздевой, о том, что жизнь кончена - а Болконский с дубом козел, и вообще все взрослые - придурки. Что скоро его привезут грузом-200 домой, и все будут плакать. На занятиях он фантазировал, как станет рвать на себе банты Лариска, как пригорюнится Степанов - все же они пуд соли съели на своей последней парте, как зарыдают мама с бабушкой, нахмурится столяр... Хорошо!
В группе были одни девчонки. Невзрачные - без слез не взглянешь. Гарик и не глядел, но глаз не завяжешь. Бухгалтерши курили, слонялись по кабинетам. Губы у них были алые, веки - сиреневые, а лица - плотно заштукатуренные: студентки были в прыщах. От их прыщей у Гарика сводило скулы, будто он видел себя в зеркале: "До сессии дотяну, а там скажу, что не сдал".
- Короче, ну, ты че? - подвалил к нему между парами белобрысый пацан, протянул руку и представился "короче, Вадиком".
- Да ниче, ваще...
- Давай, короче, это...
Они стали "ходить". Слова "дружить" Гарик стеснялся. Дружить можно с другом, а кто ему этот белобрысый? Никто. "Короче, Вадик" учился курсом старше и был похож на толстого Буратино: длинный нос, соломенные волосы, мучнисто-белые щеки. Гарик не позавидовал бледной коже нового приятеля: тот выглядел хуже прыщавого.
- Прикинь, нас, короче, это - десять пацанов ваще. Во всём техникуме.
- Ну, дак, бабы всегда бухгалтеры, - небрежно усмехнулся Гарик, решивший показать себя взрослым и опытным.
Лицо у него было белое, а кончик носа - малиновый. Вельветовые штаны плотно обтягивали толстый зад, старый полосатый джемпер - пузо, и только сапоги на новом знакомце были отменные: коричневые, на высоких каблуках с подковками. Гарик пошевелил разношенными кроссовками: надо развести бабулю на новые. Мать-то точно денег не даст.
- До сессии дотяну - и смоюсь, - он повернулся к Вадику. - А ты че? Типа, так и будешь с этими? - он дернул плечом в сторону бухгалтерш, которые в ответ на кивок пренебрежительно фыркнули. Студентки не жаловали "смелую десятку" местных парней, называя их недоделанными - Гарик сам слышал.
Буратино похлопал рыжими ресницами:
- Бизнес у меня.
- У тебя?!
- Ну.... У папаши.
- Круто, - вылетело у Гарика.
А его папаня ссытся в памперсы. Когда Гарику было пять лет, пьяного отца избили в подъезде. Мать и бабушка нашли его под утро. Врачи сказали: черепно-мозговая, сделали две операции, и отпустили с богом.
Гарик не слышал про каретный двор. Название красивое.
- Ну, - признаваться не хотелось, - типа, слышал че-то...
- Пошамаем? - бизнесмен голодно сглотнул.
Кафетерий у зеркала был набит пестро одетыми сокурсницами. Они хохотали, сплетничали "про парней": "А мой, сечёшь, мне сразу: "Пойдём!" Обнаглел в натуре ваще!" - и подтягивали сползающие с круглых поп джинсы.
За узорно подгоревшими оладьями Вадик рассказал, что "Каретный двор" - обыкновенная конюшня в пятнадцати километрах от города с шестью лошадьми и двумя каретами, на которых папаша Вадика катает молодоженов с туристами. Незанятых лошадей отдаёт в поднаем на птичник и односельчанам - возить дрова, навоз и всё, что придется. Доходы у фирмы аховые, и Василий Кириллович - почтительно выговорил Буратино - распорядился попросту: чужих бухгалтеров не нанимать, а выучить сына.
- Прикинь: все деньги - в семью. Папаша не дурак, - грустно подытожил он и вытер оладышком красную жижу с тарелки, обозначенную в меню вишневым вареньем.
Гарик промямлил:
- Конечно, - посмотрел в окно, где с берез осыпались бледные листья, подумал: хорошо, ему никто не указывает.
- А у меня отчим - столяр. Козел...
- Бьёт?
- Еще чего. Я ему сам... накостыляю, если че. Не, придет, нажрется и - в телевизор.
Буратино почесал красный нос:
- Денег не дает?
Гарик распустил толстые губы:
- Дак чё он, обязан? Он же отчим.
Вся сиреневая от перламутрового блеска одногруппница толкнула его в бок:
- Васин, ты вообще на последнюю пару идешь?
- Иду, - буркнул он в сторону. - Ну, покеда! - хлопнул нового знакомого по круглому плечу и двинулся за размалеванной.
Октябрь выдался ветреным. Народ ворчал: "Прям зима, только без снега". Студентки кутались в шарфы, спотыкались о замёрзшие комья и, сонно матерясь, таращились стеклянными глазами на пустой, разом опавший сквер и серый корпус училища. Бледное солнце скользило по верхам: ластилось к заиндевелым крышам, прыгало по верхушкам деревьев, застревало в истрепанных сиренях, не достигая укрытой желтым одеялом земли.
Земле было холодно.
Буратино топтался у входа, поджидая Гарика. На щеках у него плавали синие круги. Нос походил на баклажан:
- Привет. Дубак конкретный.
- Угу.
- Постой...
"Чего прицепился? - подосадовал Гарик. - Караулит-караулит. Я все равно уйду".
Он вспомнил небо с колючими звездами и мокрый двор.
- Чё сказать-то хотел: тебе работа нужна?
- Ну, как...
- Нам, короче, это... подсобный рабочий требуется. Пойдешь? Четыреста в день чистыми, прикинь.
- Это конюхом, что ли? - Гарик повозил носком кроссовки по льду.
Приятель замялся:
- Типа того. Пошли, а то зуб на зуб, - и юркнул в вестибюль училища.
Всю дорогу Гарик разглядывал заборы с надписями "Шиномонтаж", помертвевшие от мороза лопухи, гигантский, в человеческий рост борщевик и думал: "Напрасно связался. Сколько они его наворотят? Может, горы говна. Век не вывезешь". Нравилось только, что он едет на работу, как взрослый. Дядька в кепке-жириновке толкнул его в бок: "Подвинься, парень", - и он, не спеша, отъехал на сидении к окну. Кивнул мужику: "Садитесь", - и со скучающим видом работяги прислонился виском к холодному стеклу.
Автобус вырвался из промзоны.
За сухими скелетами зонтичных потянулись пустые поля и кусты - то бурые, то оранжевые, а то и вовсе зеленые, как последние солдаты лета. Широкие яблони с похожими на ёлочные шары плодами хороводились вокруг одноэтажных домишек. Черноплодные рябины, клены и всякая растущая разность, от которой рябило глаза, толпилась у крашеных заборов.
"Яблоки! - присвистнул Гарик - он никогда не видел, как они растут. - Ни фига себе! В городе осень скучная, а здесь - чё-то другая совсем".
Горы дров, кирпичей, песка, гравия ждали прибора у ворот и воротцев, хлипких калиток и разодранных для проезда металлических сеток. Во всем чувствовалась живая осенняя усталость - не угрюмая, а бодрая и радостная.
"Потрудились, потрудились! - кивали кусты, скрипели ветки. - Теперь отдохнем!"
- До Лунёва далеко?
- Ась? - поморгал с полудремы "жириновец". - Дак через поворот.
Гарик прихватил рюкзачок и протиснулся к выходу.
В Лунёве было тихо и по-лунному пустынно.
"Люди-то, где?" - он поискал глазами, у кого бы спросить про "Каретный", но никого не нашёл. Из ольшаника с хрустом выкатился толстый Вадик, пропыхтел:
- Фу ты! Думал, опоздал.
В проулке у обочины им встретилась самодельная вывеска с лошадиной мордой, которая смеялась, как человек. Под мордой Гарик прочитал: "Конные прогулки, туры, походы, аренда лошадей и карет для торжеств и катания по окрестностям".
- Здорово. А я час всего ехал.
- Не, тут близко. Нам, короче, сюда...
- Сам рисовал?
- Галка.
Гарик не спросил, какая Галка. Чё он полезет? Надо ему?
За обветшалым, но крепким ещё забором и домом с деревенским крыльцом тянулись перекопанные грядки.
- Туда, - показал Вадик.
Они миновали огород и у дровяных поленниц и бесконечных, страшных, как осенние сумерки, сараев свернули ещё раз, теперь уже на широкую песчаную дорожку, обсаженную рябиной, багровыми клёнами и старыми берёзами в обхват. Дорога подозрительно смахивала на аллею. Гарик видел такие в фильмах про господ. По ним прогуливались дамы с зонтиками, катались велосипедисты в клетчатых бриджах и бегали мальчишки в матросках с сачками для ловли бабочек.
- Хазар! Вон он, смотри!
- Эгей!
Прямо на них мчался злой и отчаянный конь с белой полосой во всю морду. Конь был чёрен, как ночь. Правила им девушка в жокейской шапочке, из-под которой торчала чёлка прямых, как палки, смоляных волос. На руках у неё были перчатки, на ногах - высокие "под колено" сапоги. Тоже чёрные. Девушка смахивала на ведьму в седле. Конь был не киношный, и Гарик попятился.
- Посторонись!
Хазар бил копытами.
- Гоняет, зараза. Папаша ей задаст.
- Кто это?
- Да Галка - сестра.
- А как он узнает?
- Не, ну он в мыле.... Пришли.
Перед конюшней, которую Гарик по незнанию принял за дровяной сарай, был отгорожен небольшой аккуратный манежик с редким забором из ошкуренных осин.
- Чтоб не выпрыгивали, - шепнул ему Вадик. - Кобылы смирные, а Плюмбум с Хазаром такие бешенные, что, короче, вообще.
- Этот? - не здороваясь, строго спросил поджарый дядька в свитере и синей вельветовой жилетке с металлическими пуговицами. Выправка у него была офицерская, а повадки - птичьи: небольшую ястребиную голову он держал прямо и без надобности ею не вертел, спину не гнул, а похожие на длинные сорочьи крылья руки плотно прижимал к туловищу.
"Под англичанина косит", - подумал Гарик.
- Игорь, - представился он, не зная толком, кивнуть или протянуть руку.
- Молодой человек, - отрывисто проклекотал "англичанин", - на это место полдеревни желающих, но Вадик отрекомендовал вас, как надёжного товарища, и я сделал выбор в вашу пользу.
Хозяин "Каретного" помолчал, чтобы Гарик оценил великодушие.
- Надеюсь, вы не пьёте и не курите. Я этого не терплю. Объясняю мотивы найма: моя дочь Галина поступила учиться на ветеринара, и теперь у неё нет времени чистить стойла и выгуливать лошадей...
- Я сама буду выгуливать, папа.
Все обернулись. "Маленькая ведьма" подкралась сзади, ведя под уздцы мокрого блестящего Хазара.
- Тогда сама и плати, - цыкнул на неё Василий Кириллович. - Кончим разговор. Я сказал, чистить и выгуливать. Введёшь его в курс дела.
Галка поморщилась.
- Четыреста рублей за четыре часа работы. И попрошу не волынить. Лошади - не люди, халтуры не терпят.
- Я постараюсь, - с неожиданной армейской ноткой в голосе отрапортовал Гарик.
- Надеюсь. А с тобой будет особый разговор. Ещё раз увижу!..
- Ну, папа!
Он погрозил Галке хлыстиком и, перелетев через ограду, понёсся к дому.
- Военный?
- Бывший, - виновато шмыгнул носом Буратино. - Привык командовать, не обращай внимания. Я это... короче, пошёл, вы тут сами.
Он поковылял за отцом, а Гарик неожиданно разволновался: как он останется с ней наедине? Взрослая девушка, а у него прыщи. Она, конечно, не красавица. Тощая, как прут - ни груди, ни задницы. То ли дело у бухгалтерш! Но вскоре успокоился: Галка на него не смотрела. Ей, похоже, не было дела до всего телесного: чьих-то ног, рук, прыщавых или, наоборот, гладких, как мытые сливы, лиц. Она смотрела вдаль - поверх аллеей и ломаных крыш, и взгляд её искал пространства и простора, широты и синего в дымке горизонта, к которому надо скакать и скакать - всю жизнь! - не думая о повседневном и обыденном. Это смахивало на его ночные кометы. Небо, в котором он летал, тоже было широким и огромным, как осенняя земля.
Поразмышляв таким образом, Гарик решил, что они с Галкой похожи.
Только она - дневное земное существо, а он - ночное небесное.
Рассуждение сложное, но он чувствовал, что правильное.
В конюшне было темно, тепло, и пахло не потом или навозом, а сухим деревом и известью. Трёхлетка Хазар оказался сыном Американского рысака и Зоряны, дамы занозистой, но благородного происхождения: её жеребёнком привезли из Нагорного Карабаха.
- По характеру - зверь. Осторожнее с ним, - предупредила его "земная девушка".
Приглянувшийся Гарику Плюмбум, полукровка английской верховой и ахалтекинца, смирно жевал что-то в стойле. Он был похож на Пегаса.
- Я - не я, и лошадь не моя. Этот себе на уме, - Галка кивнула радостно заржавшему жеребцу. - Коварный тип. Чуть отвернешься, укусит.
Ямаху, Марго и Корицу в "Каретном" звали простолюдинками. Участь их была незавидна. Кобыл отдавали в аренду, многодневный извоз, на них пахали огороды и ездили "в дрова". Лошадёнки были невзрачные, коротконогие, но ласковые.
- Барышни-крестьянки, - Галка сунула каждой по кусочку сахара.
Чистить стойла оказалось делом простым. Бери себе лопату и сваливай добро в тачку. Гарик даже обрадовался: до чего немудрёная работа!
- Ты его... в мешки упаковывай. В углу лежат - целлофановые. А потом под навес.
- Зачем?!
- Я знаю? Он его продаёт, - пожала плечами Галка, вывела красавицу Зоряну в манеж и принялась наглаживать щёткой шелковые бока. - С жеребёнком будем. Смотри, вот так надо, вот так.
- Когда?
- В конце зимы.
- Покажешь, как запрягать? Я не умею, - Гарик постеснялся сказать, что Плюмбума с Хазаром он ещё и побаивался.
- Делай, как я, и научишься, - она зашептала кобыле ласковые слова, засмеялась. Та дёрнула мордой, зашевелила толстыми розовыми губами. - А жеребцов не бойся, иначе они верх возьмут.
- Ты чё, правда, хочешь стать ветеринаром? - Гарик прикинул: скучно всю жизнь лечить животных. Ладно, лошадей. А если котов? Удавиться можно.
- Не знаю, - Галка уставилась поверх крыш.
По Гариковой голове поползли крупные щекотные мурашки - он телепат! - и прочитал её мысли: "Не хочу я никаким ветеринаром. На фик сдалось. Хочу скакать по полям - чтобы ветер в лицо, чтоб сердце билось в ритме конского аллюра и взлетало высоко-высоко!".
"Мы - близнецы?! Мы, типа, родственные души? Я тоже люблю летать - только в небе. Среди звёзд красивее".
Галка по-прежнему не смотрела на Гарика, а он пригляделся: мало того, что тощая! Она была вся из углов. Носик - остренький, плечи - торчком, подбородок - лодочкой. Обтянутые бриджами коленки тоже далеко не ушли.
- Может тебе... в жокеи пойти? Женщин берут?
- Берут, - она потемнела лицом.
"Опять угадал!"
- Ты как раз мало весишь. Туда, вроде, толстых не принимают.
- Сорок пять кило, - кивнула она. - В самый раз.
- Ну вот!
- Не болтай, давай. Стойла очистил?
- Ага...
- Выводи крестьянок.
- А... пойдут? - Гарик оробел.
- Пойдут. Бери под уздцы и веди. Смело!
Он вывел Ямаху, Марго и заупрямившуюся было Корицу в манеж. Шепнул Корице: "Пойдём, моя хорошая". От такой интимности, оттого, что никому ранее он не говорил нежных слов, у него покраснели щёки, за ними уши и нос. "Хорошая" сверкнула влажным глазом, фыркнула, выдохнула - тоже стеснительно, в сторону, и потопала следом.
- А ты боялся, - Галка, наконец, посмотрела ему в лицо. - Папаша слышать не хочет об ипподроме. Говорит, деньги надо зарабатывать.
- Я понимаю, - он потупился.
Глаза у Галки были синие, как небо.
"Увидела теперь прыщи, - он поковырял землю кроссовкой. - Ну и пусть".
Домой он приехал поздно. Зато с четырьмястами рублями в кармане. Ему хотелось похвастаться. Всё-таки не лох какой-нибудь: и работает, и учится. Мать высунулась из комнаты:
- Макароны в холодильнике, - голова у неё была встрёпанная.
Гарик буркнул: "Угу", - поковырял политые кетчупом макароны и ушёл в девятиметровку. Паршиво. Никому он не нужен - одним лошадям. Есть ещё звёзды - Гарик задрал голову: на него сквозь тюль и ветки смотрела одинокая Венера. Но звёздам люди не нужны.
- Ну, чё? - заспанный Вадик, как всегда, топтался у техникума:
- Да, вроде, ничё. Нормально.
- Бабки, конечно, смешные, - он взялся оправдываться.
- Мне лошади понравились. Ты, куда вчера пропал?
- Я это.... Навоз продавал, - ему было неловко, но, в конце концов, у них фирма, а деньги не пахнут.
- А!
На занятиях они сидели, как самостоятельные серьёзные мужики. Гарик посматривал на часы: сейчас он забежит домой, пошамает - и поедет на работу. А здорово, когда тебя ждут живые лошади! Он мог поручиться, что Корица его запомнила!
Раньше дни позли, а теперь - полетели. Гарик освоился, разглядел фирменные кареты. Ничего так.
Первая была старая, как пиковая дама, с откидным чёрным верхом и красными паровозными колёсами. На ней катались в костюмах петровской поры, которые Василий Кириллович брал в театральной студии. От костюмов пахло старостью и нафталином. И не Петром, а придушенным Павлом. Публика улыбалась, фотографировалась, Василий Кириллович гладил костюмы через тряпку, и публика опять улыбалась.
Вторая - свадебная, белая, как снег. Она смахивала на Золушкину, только завитушек на ней было поменьше. На самом деле, обе были не каретами, а ландо. Такого слова Гарик не знал. Хотел порыться в интернете, чтобы не быть совсем уж профаном, но, возвращаясь из Лунёва в половине одиннадцатого, так уставал, что до компьютера не доползал - сваливался замертво.
Галку видел редко. Им было не встретиться. Крутились на разных орбитах: она возвращается - он уезжает. Перекидывались парой слов на автобусной остановке. "Ну как?", - она спросит. "Нормально", - пожмёт плечами Гарик.
И все дела.
Он научился выгуливать жеребцов. С Плюмбумом поладил, а с Хазаром мучился. Тот не подпускал к себе, хоть тресни. Стоило Гарику приблизиться, скалил зубы, косил глазами и шарахался так, что перегородки стонали и скрипели, как пиратские галеры. Это был Галкин конь. Он чуял соперника, бесился и ревновал. "И лошади любят!", - удивлялся Гарик. Ему льстило, что Хазар держит его за равного, и он нет-нет да покрикивал: "Но-но! Не балуй!". Откуда взялось это "Не балуй!" - неизвестно. Само выплыло.
Однажды - это было в тихую ночь, луна блестела, как взволнованная барышня, - он схитрил и опоздал на автобус. Будто из-за Корицы, которая неожиданно захромала. На самом деле - из-за Галины.
Ему хотелось....
Он не знал, чего. Наверное, поговорить.
- Ну как? - она подлетела к конюшне - джинсы, куртка, красный нос и синие глаза: на улице подмораживало. Земля была покрыта изморозью, а в небе, кроме луны, дрожала одинокая Венера. Вообще-то звёзд было много, но он видел одну.
Гарик пожал плечами:
- Нормально.
Жёлтый круг электрического фонаря раскачивался под ногами.
Галка нырнула в конюшню, обежала стойла, потрепала любимого Хазара:
- У Корицы мозоль...
- Ага. Я чё сказать хотел: она это... хромает.
- Серая ты моя шейка. Бедненькая, - Галка сунула заржавшей кобыле сахару. - Завтра мы тебя подлечим. Не волнуйся, хорошая... Чаю выпьём? - она неожиданно повернулась к Гарику. - Я замёрзла.
- Давай, - он покраснел.
Хорошо, в темноте не видно ни красных щёк, ни белых прыщей. Гарик иногда мечтал: "Вот если бы!" Если бы его папаша не ссался в памперсы, а был олигархом. Если бы у него не было прыщей, и он был красив, как Жан-Клод Ван Дам, или, на худой конец, как Бред Пит. Если бы Груздева влюбилась тогда не в выскочку Андрианова, а в него. Да мало ли. А если бы столяр утонул в болоте, как Степлтон из "Собаки Баскервилей"? Клёво.
Он протопал за Галкой в дальний конец конюшни, где фанерой была выгорожена комнатка с печкой, в которой стояли топчан, стол и пара стульев. Это была "дежурка". В ней по очереди спали Вадик, Василий Кириллович и Галка. Время гнилое: лошадей и кареты могли спереть, конюшню поджечь, а так они под охраной. Гарик волновался, когда Галка дежурила. У Василия Кирилловича - ружьё, а у неё - дохлый мобильник, которым, по уговору, она должна сигнализировать, если что. Позвонит, а они не проснутся? Бледнолицего Вадика он не жалел: какой-никакой мужик - отобьётся.
В Галкиной сумке оказались колбаса и батон. Они сделали по бутерброду, потом по другому. Горячий чай, заваренный по-тюремному, обжигал руки, губы. Пили его из кружек: он - из синей, она - из красной. Вкусно! За стеной фыркали крестьянки, ревниво перебирал копытами Хазар. "А здорово, что люди - как лошади!", - думал Гарик. Ему хотелось сказать что-то большое, глубокое, то, что он чувствовал сердцем, но не мог выразить. В голове плыл туман.
- Нравится учиться?
- Да так, - она отломила кусок батона, достала с полки банку с вареньем. - Добьём? Я проголодалась. А тебе?
- И мне - нет. Я из-за бабушки. Она просила, типа: "Выучись".
- Я бы в жокеи пошла. Или в медицинский - людей лечить.
Гарик промолчал. Буратино проболтался: их с Галкой мамаша спилась, и лет десять как слонялась в городе, не работая, водя в десятиметровку, которую ей выделили после продажи общей трехкомнатной квартиры, мужиков. На оставшиеся деньги Василий Кириллович купил в пригороде дом и увёз туда детей. Гарик знал, что Галка тайком ездит к матери, моет заблёванные полы, готовит, стирает, убеждает её "подшиться" и мечтает о времени, когда та вылечится и бросит пить. У неё было своё "если бы".
- А мне скоро в армию.
- Жаль. Лошади к тебе привыкли.
- Скажешь тоже! - улыбнулся Гарик.
- Я вижу, - она положила ногу на ногу. - У тебя... есть кто-нибудь? Девушка?
- Нет, - он отчаянно помотал головой, решил: будь, что будет! - У меня... прыщи.
- Где? - она так редко смотрела ему в лицо. - А! Это возрастное. Пройдут.
- Когда там пройдут! - Гарик мотнул головой. - А у тебя... есть?
Она поняла, что он не про прыщи:
- Я некрасивая.
- Ну и что? В смысле, нормальная ты!
- Все говорят.
Что, правда, то, правда. Даже Вадик однажды сказал: "Уродина! Её одни лошади не боятся".
- Мне наплевать, - она посмотрела в окно, за которым мигали звёзды. - Все только треплются: "Любовь-любовь", - а любят только себя. Никто мизинцем не пожертвует ради другого, - Галка выставила остренький пальчик. - Бросит, и загибайся, как хочешь.
"Она об отце! - догадался Гарик. - Моя вон тоже кинула больного папашу".
- Паршиво, если так.
- А как ты думал? Нет любви. Одни лошади не предают.
- И собаки. Белый Бим Черное Ухо, ага.... А чего ж тогда в книжках?
- Врут!
- Так ты это... совсем не веришь?
Галка ополоснула кружку. Распахнула печь, янтарные круги запрыгали по потолку.
- Маленький ты ещё. "Веришь - не веришь". Мне очень хочется. Очень.