Аннотация: Куда бежать из Москвы в октябре 1941 года, когда с запада идут немцы, а с востока - белые, готовые вцепиться друг другу в глотку за последний клочок советской земли? Кто будет бежать из такой Москвы? И чего они будут хотеть?
Скорпионы
Я твердо знаю, что мы у цели,
Что неизменны судеб законы,
Что якобинцы друг друга съели,
Как скорпионы.
Та самая ночь.
Рэм вдохнул полную грудь ледяного октябрьского воздуха и посмотрел на небо.
Это было вечернее, осеннее, холодное небо, без луны и звёзд, без облачков и тучек, серое и ровное, такое, что сколько ни гляди, всё равно ни на нём, ни сквозь него ничего не увидишь. Безразличное к раздираемой войной земле. Равнодушное. Не пятналось оно здесь, вдали от столицы, пятнами зенитных разрывов, не нарезалось световыми клинками прожекторов, не разрывалось воем самолётных моторов.
Тишина. Город словно вымер. Попрятался за ставнями, дверями, в напрасной надежде, что анархия не вломится в их дома.
Уже едва различались на далёких стенах полуразрушенных осквернённых кремлёвских соборов отблески гигантских костров. Уже вовсе стихли нечеловеческие крики убиваемых на центральной площади: спешили, торопились горожане расплатиться по накопившимся за два десятка лет счетам. Уже подумывал стихать отчаянный собачий вой и лай. И пока пёсий гам ещё перекатывался по городу из конца в конец, ещё щемил сердца людей смертной тоской, следовало не медлить.
Потому что это - та самая ночь.
Глухими тёмными переулками, вдоль солидных, с каменным первым этажом, некогда купеческих родовых гнёзд, мимо простых деревенских изб бежал Рэм к своей цели.
Дом ничем не выделялся в ряду таких же точно по здешним окраинным улицам. Обычный, деревенский, утянутый в растущую городскую черту.
Хозяином его был Микитич. Некогда сибирский красный партизан, теперь мастеровой сыродельного завода, нелюдимый бобыль, глушивший в одно рыло водку одинокими вечерами и не сующий носа в чужие дела, что было особенно ценно по последним временам. Идеальный сосед, кабы не орал иногда ночами, словно его черти кусками на калёной сковороде нарезают. Красный партизан, кровища у горла плескаться должна... Но кто совершен?
Временами навещали его кореша, но о том никто ничего не знал и знать не желал. Не тот здесь народ.
И вот - пропал Микитич. Три дня как. А может - и больше - кто смотрел?
Участковый приходил, глядел рассеянно, ничего не обнаружил, взял на заметку, да и ушёл. Не до того ему было. Видал он уже заголовки: "Положение на Западном направлении фронта ухудшилось". Эти необычно сухие для советской печати слова тогда потрясли всех, но всего значения сводки народ ещё понял не сразу. Поняли то управдомы, вторые секретари и тому подобный люд. Скоренько увязав деньги, драгоценности, с жёнами-детьми, а иногда и бросив их, серыми мышками выскальзывали они из города, теряя дорогой партбилеты. На Север. Ибо куда ещё? На Запад и Восток коммунистам ходу нет. А за спиной их поднимался шторм самосудных кровавых расправ. Много расправ. Потому что много и счетов накопилось. Ой - много. Не до исчезновения Микитича, даже не члена Партии, было участковому.
А после сегодняшней ночи - где и сам участковый?
Рэм ухватился за наличник, опёрся ногою о кирпичный остов и сторожко, одним глазом заглянул в окно, в щёлочку между шторами.
Там, при тусклом свете керосинки сидел за столом здоровый мужик в накинутой на плечи шинели и мирно надирался.
Рэм спрыгнул на землю, прошёл к дверям, достал пистолет, поднял руку к притолоке, уцепил пальцами тонкую скользкую леску, потянул.
Едва прошуршав сдвинулся внутренний засов, провернулись вовсе неслышно тщательно смазанные петли. Тенью скользнул в сени незваный гость, застыл возле горницы чуть дыша, распахнул дверь...
Они смотрели друг на друга поверх стволов.
Молодой, гибкий гость, обряженный в не по умному городскому лицу бесформенный затрёпанный ватник. Старший застольник, лет сорока, усатый, чуть погрузневший, но всё ещё крепкий. Он глядел на пришельца тем особым, кристально ясным взором, который отличает уже изрядно пьяного человека. Не спуская ни глаз ни пистолета налил во второй на столе пустой стакан мутноватого первача, подвинул в сторону гостя, кивнул приглашающее:
- Пей.
Рэм подошёл, сел на противостоящий табурет, опёр пистолет о стол, взял стакан и, жадно дёргая кадыком, выпил. Прослезился, но не сморгнул, пристально глядя на "хозяина".
- Кто таков?
Гость, помолчав, ответил:
- Рэм Эйхе.
- Ого...! - протянул собутыльник. - То-то смотрю я - морда не трудовая, а оченно даже номенклатурная... Чего тут забыл?
- То же, что и ты, - кривовато ухмыльнулся Рэм. - Микитича ищу.
- Ага...
Они подумали и единовременно положили пистолеты на устланный газетами стол.
- Степан Афанасьевич я, - разлил по стаканам старший, искоса поглядывая на Рэма. Тот равнодушно кивнул.
Неподалёку завыла примолкшая было псина. Потом ещё одна. И ещё. Поутихший вроде район опять наполнился томящим душу звуком.
- Как там эти? - качнул головой на окна старший.
Рэм пожал плечами:
- Не слыхать больше. Видимо кончились у нас в городе коммунисты.
- Шмаркачи-и, - с какой-то яростью сжал мощный кулак Степан Афанасьевич. - Мелкий народец. Даже тут не зробив по-людски. Ужо б я на их месте... Медленно... Ленточками... А эти... - испытующе глянул на молодого. Тот криво ухмыльнулся и Степан довольно кивнул. - Ты мне ещё в дверях полюбился. И теперь вижу - не ошибся. Хотя и молодой, а из наших. Из старых большевиков, а не нонешних, что лишь сапоги лижут. Роберта воспитание? - Рэм кивнул. - Сын? - опять кивок.
Выпили. Захватили по куску лежалого залома. Закусили. Помолчали.
С подёрнутого дымкой жирного развода газетного листа, из-под тучного селёдочного бочка на новых знакомцев мужественно глядел Вождь.
- Старая газета, - кивнул на изображение Степан Афанасьевич. - Нынче они народцу не напоминают, за что он воюет. Всё больше о родине, - ловко подхватил луковое колечко толстыми сильными пальцами. - Яку страну просрал, падлюка! - проглотил. - Ништо-о. Ещё доберутся до него...
Рэм вновь ухмыльнулся.
- Уже. - Степан Афанасьевич как-то даже поражённо воззрился на гостя. - Орёл наш, Рокоссовский. Поднял войска.
- Иди ты!
- Ага. Энкавэдэшников покрошили - страсть. Говорят - с Лубянки говноедов огнемётами выкуривали. Ну а Виссарионыча нашего в Спасских воротах вздёрнули...
Старший расхохотался. Гулко, хлопая себя по бёдрам. Успокоился, вытер обильную слезу.
- Эт они поспешили.
Рэм развёл руками.
- Отомстил типа за Тухача, - развил мысль Степан Афанасьевич. - И за Смоленск с Киевом, - взял стакан. - Ну, бовдуру - бовдурью смерть! - выпили. - Наливай!
Рэм без звука подчинился. Залихватски крутанул кистями, будто заправский лакей, вынимающий из рукава платок, подхватил обеими руками бутыль, предупредительно налил старшему, затем - себе.
- Эк ты! - даже несколько восхищённо цокнул тот. - Как?
- Жизнь.
- Это после того, як батьку твоего повязали?
- Да.
- Ну вот. Считай и за батьку генерал воздал. А чего там теперь? Битва трёх армий?
Рэм отрицательно качнул головой и пропел:
- Добились мы освобожденья, своею собственной рукой.
- Чего-о?
- Того, - ухмыльнулся Рэм. - Советское информбюро сообщает: актуальный лозунг современности: Белая Россия - тоже Россия. А те и рады. Как там в гимне поётся их? Чтобы всех отыскать, воедино созвать и единой народною волей обнять.
Степан Афанасьевич хохотнул.
- От зхыблоный Константин Константинович! Его ж в Харбин в клетке, як обезьяну! И галстух слащёвский... Ты чего башкой вертишь?
- Амнистия военным. Полная.
- Ага! Нашли йолопов!
- Малиновский поверил. Сейчас Киев штурмует вместе с марковцами Блейша. Вряд ли немца выбьют, но окруженцев, вроде, вытащили.
- Иди ты... - качнул головой Степан Афанасьевич. Построжел, хищным волком глянуло его настоящее лицо. - А где теперь фронт идёт, ежели без брехни большевистской?
- Немец - под Москвой. Беляки - под Владимиром. Если всё как на юге повернётся, сейчас двинут на помощь Рокоссовскому. Не до нашей глухомани всем в общем.
- Ага... - кивнул старший. Крякнул. - Экая межклассовая идиллия! Словно только и надо было - большевиков в расход пустить во главе с рябым... - он тяжело опёрся локтями о стол и вонзил тяжёлый взор в глаза молодого. - Чего ты теперь делать думаешь? С твоей фамилией?
Рэм не отстранился, не отвёл взора. Помолчал.
- Есть у меня завязки. На Севере. Спасибо товарищу Сталину за союзническую экстерриториальную зону. Завязка - на двоих-троих. Как раз. Потому как одному до Архангельска... Я думал рвать вместе с Микитичем. Но его, по ходу, демоны сволокли, - собеседник кивнул. - Говорил он мне о надёжном кореше... О тебе, похоже. Человек ты бывалый, по всему видать. Что в единой-неделимой, что в тысячелетнем рейхе тебе ловить нечего. Будем идти вдвоём?
В глазах Степана Афанасьевича вспыхнула безумная надежда. Но лишь миг было видно её пламя - силой воли он загасил его.
- А как расплачиваться будем?
- ТАМ есть. А у тебя?
Старший мгновение помолчал:
- Прихватил коё-чего. На память о родине, - осклабился он.
Рэм поднял стакан. Выпили. За такое - до дна. Крепко закусили.
Здесь Степан Афанасьевич достиг той кондиции, когда тянет поговорить или об очень высоком или об очень низком. Взор его снова ткнулся в фотопортрет, уже нимало не скрытый нарезанной рыбой.
- Ай, падлю-ука... Таку страну просрал... Не страну даже - идею!
- Идею?
- Точно! Идею! - старший заозирался, чуть потрясая рукой, не то ища подсказку в убогой клети, не то пытаясь обнять её всю. - Счастье! - наконец выпалил он. - Для всех! Даром! - он поморщился на непонимающее лицо Рэма. - Ай... Всё ж ты молод ещё... Не видал, не чуял... Вот. А я - помню старые времена. Ходят кругом офицерики, попики, интеллигентики всякие: учителя там, инженеришки. А ты - лайно. А счастье... Был - никем, стал - всем. И начал их ломтиками нарезать, соломкою. Як фуа-гра какую. Уже почуял я! А как дом, пожрать по-людски... - на миг мечтательно прищурил глаза; затем глянул на собутыльника, поднял значимо палец. - И все тебя уважают, - ткнул пальцем в газету. - А этот - стал всем. А другие - лайно. Как раньше.
- Ага... - глубокомысленно кивнул Рэм.
- И просрал.
- Просрал.
- Вот скажи ты мне. Ты ж там около тех крутился?
- Да.
- Вот. На хрена было стрелять всех этих горе-вояк? Ведь держали, скотоложцы!
- Чего-о?
- ...Держали немца! - не понял вопроса Степан Афанасьевич. - Беляцко-фашистский заговор, едрить... Кто поверит в такой? В разгар войны, успешные генералы! Их же толпу целую на мясо пустили, начиная с Тухачевского. И ведь заметь: кого не пустили - тот обосрался! Тут-то немцу масть и пошла! И покатился фронт от Смоленска... Там и беляки подтянулись... Как же! Единую-неделимую германец на штык берёт... - вздохнул тяжко. - От когда Духонин-то подгрёб со штабом своим, - подумал. - Чтобы, значитца, мертвяков далеко не таскать, - гыгыкнул, опять ткнул в Рэма толстым пальцем. - А народишко-то - что?
- Что?
- По-одлый! - значительно выдохнул перегаром Степан Афанасьевич. - Счастья своего не разумеет. Всё ему под себя, под себя, - загрёб мощной дланью селёдочные кости - Думали - молодёжь иная пойдёт. Куда там... Вот ты только добрый хлопец. А так... Этими начали, - махнул на окно, за которым не утихал собачий вой. - Им самим кончили. Народишко, конечно, подлый... И для чего было начинать?
Помолчали.
Рэм собрался с мыслями:
- Видал я Тухачевского. К отцу приходил, - собеседник заинтересованно склонил голову. - И был он такой... Заносчивый очень. Будто всё кругом - его. Всё он может покорить. Этакий... - Рэм замялся в поисках слова.
- Бонапартик, - осклабился Степан Афанасьевич.
Рэм задумался.
- Не думай даже. Бонапартик. Знавал таких, знавал... Много о себе понимают. Не терплю! Сразу в расход пускал... Да. Были времена...
Рэм согласно кивнул.
- Ну - с этим ясно. А ты мне скажи теперь. Чего беляки так прут? Их же с гулькин нос! Да против них сам Будённый стоял, наволоч кавалеристская.
- А как у нас бывает? Предатели.
- От только давай мне без этой брехни только! Чего там?
- Откуда мне знать?! Я ж после ареста отчима на дно лёг. Там всех родичей похватали. Профилактически. По таким помойкам кочевал - куда там Горькому! - затянул. - Хазы да малины... - Вскинулся. - Хотя! Пивал я кой с кем. Но всё это так... - помахал рукой в воздухе. - Половину я домыслил.
Степан Афанасьевич махнул рукой - не томи, мол. И Рэм не стал томить.
- Так вот. Говаривали, что у немца - техника лучше. Так у белых - как у немцев. Танки их, "Цейцы" да "Фирсовы", вроде как наши, а лучше, надёжнее, прочнее Авиация... Плакался мне один... Ястребок. И немного той авиации, а быстра, мощна. Куда там этим - на ишачках. А кроме ишачков - нечем. Западный фронт лучшее забрал. И - самое паршивое. Знают они. Где соколы сталинские и сколько их, - Рэм немного откинулся и эдак посмотрел на Степан Афанасьича. Знаю, мол, в чём дело.
- Не тяни!
- Радиолокация. Обнаружение с помощью радиоволн! Ястребку тому невдомёк. А я темой в школе в последнем классе увлёкся. Роберта-то суки взяли, когда я к институту готовился. У беляков этим Рошанский занимался. А у нас? Так что поздно... Кстати - и радио у них чуть не каждая собака имеет, а не как в непобедимой и легендарной.
- Мда-а... - протянул Степан Афанасьевич. - В общем, не на вист и куртизанок их высокоблагородия царское народное золотце да йены нефтяные пустили-то.
- Уж. Не на мировую революцию.
- Мда-а... - снова протянул старший.
- Потому как у наше Политбюро с рылами чугунными не чета местоблюстителю да верховному. Ну и, конечно, Ворошилов Иссерсону, начгенштаба ихнему, не ровня.
- Иссерсон?
- Иссерсон.
- И тут жиды?
- И тут.
- Да есть ли человеку от них спасение?!
- Климу - точно нет.
Старший хохотнул.
- И помню я, как отчим раздобывал для вояк наших по своим каналам труды того Иссерсона... Ну, в общем, понял ты. А у нас - сам знаешь. Товарищ Будённый. И вообще... - вздохнул. - Петух не грянет...
-Хе-хе. Мужик не перекрестится.
- Точно.
Помолчали. Наконец, Степан Афанасьевич вымолвил:
- Только херня это всё.
- Это как?
- Многое ты заметил, Рэм. Только вот главного не разглядел.
- Чего?
- И о танках ты знаешь, и о радиоволнах. Да не в том сила.
- Как это - не в том? В чём тогда?
- В правде.
- В правде?
- В правде. А она такова, что подлые людишки-то. Плевать им на идею, на счастье. Им бы под себя, под себя. Ведь вспомни, как первые недели война шла! Не драпёж, конечно, как теперь, но... - со значением поднял палец. - Я ж своих харьковских хлопцев бачив - плевать им на всё было. На родину советскую, на товарища Сталина... А Мишка-Бонапартик то учуял - и пошли директивы: солдать мобилизовывать.
- Солдат?
- Солдат. Кто ту войну помнит. Империалистическую. Она же "Великая". Кому на родину не насрать. Сразу - в сержанты. И остановили немца-то под Смоленском.
- А отчего подлые?
- Да как не разумеешь-то?! - почти в отчаянии хлопнул Степан Афанасьевич по столу. Так хлопнул, что кости рыбьи на пол осыпались. - За родину - это значит как в старые времена! Когда спецы да интеллигентики всякие гоголем ходят, а ты - лайно! И для чего всё?!
- Для счастья?
- Точно. Но как быть, ежели народишко - подлый? И не разумеет счастья? А?
- Заставить.
- Заставили! И толку? Пришлось солдат, ты понимаешь? - солдат! - звать. Которые за Родину! А не бойцов, которые за коммунизм! Потому как за коммунизм - это не за Родину. А солдат-то именно и только за Родину! Плевать он на коммунизм хотел. И против немца-то - насмерть, а супротив беляков - ни-ни. И от чего?
- Народишко подлый?
- Нет. Да... А-а-а - не в том дело! Мы ж як думали. Народишко - подлый? Перевоспитаем! Молодёжь иной будет! Какой надо! Потому как бытие определяет сознание - слыхал? Во-от. А оказалось-то - нет. Брехня то. И ежели человечек падлюка - падлюкой и будет. А ежели добрый хлопец - и в лайне будет себя по людски вести.
- Чушь!
- Опа, - удивился Степан Афанасьевич. - Ну-тко, изложи.
- Среда формирует человека - только так. Вот был человек. И сволочи ему жизнь испоганили: родных насмерть забили, мать изнасиловали и на куски порезали! Как такой человек в падлюку не заделается?!
- О как они с твоими-то... Не ожидал. Последний раз такое при Интервенции видал, когда наши драпёжников нагоняли.
- Драпёжников? - перевёл разговор в другое русло Рэм.
- Драпёжников, - кивнул Степан Афанасьевич. - Когда беляки в тридцать втором отступали от Свердловска... Понимаешь - входили мы в города, которые ещё год назад советскими были. А людей там - нет. Разумеешь? Пустые города, пустые поезда... Людишки потому как с беляками драпали. Никто под советскую власть возвращаться не хотел, даже молодёжь!
- Ну, от голода подыхать никто не хотел.
- Да причём тут голод?! Молодёжь же! Эх... Так вот. Когда мы тех драпёжников нагоняли, - он крепко сжал могучий кулак, - мы... - Он замолчал. Посерьёзнел. Повёл напряжённо головой.
- Слыхал, Рэм?
- Чего?
- Да шебуршит, вроде, там, - качнул головой на окно.
Рэм вслушался.
- Степан Афанасьевич отёр жирные пальцы о шинель. Встали из-за стола, взяли пистолеты, вышли в сени - тьма.
- Давай, молодой, как скажу - выпрыгивай, а я - прикрываю.
- Хорошо.
Рэм напрягся, вслушался в тихое самогонное дыхание старшего... И резко наклонился, пропуская над головой удар. Локтем - в грудину собутыльника. Тот хекнул, но схватки не прекратил. Пистолет - на пол. Шум - ни к чему. Захват обеими руками. Степан Афанасьевич захрипел, задёргался в попытке достать врага или, хотя бы, вырваться из стальных рук - тщетно. Наконец, его накрыла тьма.
***
- Стар ты сделался, Саенко. Рука не та, глаз не тот, - поделился наблюдением Рэм.
Степан Афанасьевич сощурился от света болтающейся под потолком голой лампочки. Попробовал шевельнуться - не вышло: руки, ноги, даже голова. Крепко связанный лежал он на крытом клеёнкой столе. Похоже - в сарае Микитича. Рэм стоял тут же, одетый в нечто прорезиненное.
- ... - прохрипел пленник.
- Быть может, - не стал отпираться Рэм и провёл точильным камнем по ножу. Скрежещущий мерзкий звук наполнил помещение. - Лучше скажи: чего это ты меня, своего нового товарища, кончать удумал?
- Какой ты мне товарищ, сука?!
- Ну, какой-никакой...
- Врал ты много, - помолчав ответил привязанный. Дёрнулся - мёртво. - И не пойму - в чём врёшь, но врёшь. Я ложь за версту чую.
- О как. А если ты ошибся? Если я тебя на деле вывезти собирался?
- Ага, собирался... А и вывез бы - чего б я там делал? Во враждебном окружении? Где я сыщу такое дело? Где мне ещё так развернуться дадут?
- Здесь уже точно не дадут.
- Отчего ж? Немцы, например?
Рэм в задумчивости провёл ножом по точилу. Мерзкий звук опять заставил Саенко задёргаться.
- Ну, разве что немцы. Хотя - ты человек слишком известный. А коммунистов немцы не очень...
Пленник снова потянул верёвки - не помогло. Захрипел яростно.
- Зря дёргаешься, Степан. Я вязать умею. Не ты первый.
- А кто ж до меня был?
- Да вы все, уроды. Микитич, например. До того - Гришеньку Сыроежкина с Родосом.
Связанный застыл.
- Что - знакомые имена?
- Да кто ты такой, ублюдок?
- Левитин.
- Левитин?
- Забыл, скотина, - Рэм склонился к самому лицу Саенко, приставив для верности к его горлу нож. - На конечно. Где вам всех "драпёжников" упомнить, кого в расход при ресоветизации пустили.
- Так ты из этих... - напряжённо, чуть шевеля кадыком, чтобы не налезть на лезвие, выдавил из себя пленный.
- Нет! - рявкнул тому в лицо Рэм. Выпрямился, убрал нож. Отошёл в сторону и начал металлически погромыхивать раскладываемыми инструментами. - Я сын Марка Левитина... Ага - вспомнил, сука... Да - тот человек был моим отцом. Эйхе меня усыновил позднее, я к нему через полстраны пёр. Ты отца при встрече не слушал, а я тебе расскажу, - он в задумчивости побрякал железяками. - Мой отец с самого начала был с большевиками. С Робертом сдружился, когда в СибЧК работал. В двадцатом, когда колчаковцы драпали к Байкалу, когда казалось, что вот-вот - его забросили в Маньчжурию. На усиление подполья. Рабочих харбинских поднимать. Чтоб в тылу, в столице у адмирала второй фронт сорганизовался, - с верстака с грохотом упала какая-то железяка, Рэм чертыхнулся. - Но тут дроздовцев как раз привезли, марш-бросок порт-артурского гарнизона... В общем - не вышло, - в сомнении повертел в руках пилу, бросил взгляд на притихшего Степана Афанасьевича. Опять загремел. - Отец залёг на дно, переходить обратно с женой и младенцем на руках не рискнул. Он нам это всё время припоминал... Всё детство... Всё детство рассказывал мне - о Революции, о Ленине, о товарищах. Готовил потихоньку подполье. Ждал, когда Красная армия пойдёт громить недобитков, - развёл руками. - А Белая армия сама пришла. Устроила Интервенцию, когда народ от коллективизации да голода бунтовать пошёл, - звуки очередного натачиваемого клинка. - Попытался поднять мятеж - куда там! Всех почти повязали ещё до сигнала. Сам вместе со мною да матерью ушёл. На Запад. Думал - вот вдарит сейчас Красная армия... - попробовал остриё, пробормотал нечто и продолжил заточку. - А русская армия уже Иркутск взяла, Омск, Курган, Свердловск - и готовились отступать. Так прямо народу и сказали. И знаешь что? - направил на пленника нож. - Нам навстречу толпами валили люди! Потоками! Никто их не гнал - они сами бежали на Восток! Я уже тогда почуял неладное, мать тоже... А он - как всегда! Избил её! - хрястнул кулаком по верстаку. На пол с лязгом посыпались инструменты. Рэм выругался, присел на корточки и начал поднимать их. - Пробрались мы в Екатеринбург. Хе. Они тогда все города переименовывали обратно, даже те, которые удерживать не собирались. Знали мы уже, что идёт непобедимая и легендарная. Пришла. А вместе с ней - и вы пришли! - он вернулся к Степану Афанасьевичу. - Мать спрятала меня в подполе. Видимо чуяла, потому как связала и в рот кляп сунула, - склонился к потному лицу пленника, заглянул в его бегающие глаза. - Я лежал там, под вашими ногами. Я слышал как вы говорили. Я слышал крики матери и отца. Меня заливала их кровь! Что скажешь, ублюдок?!
Саенко глянул прямо в лицо пленителя, широко улыбнулся:
- Превосходно!
Вырвал руку из верёвок, схватил Рэма за шею и, отчаянно взревев, опрокинул на него себя вместе со столом, придавил. Хрустнула ломаемая кость. Хрип. Из последних сил задыхающийся Рэм дотянулся до валяющегося на полу скальпеля и с силой вонзил его в руку врага, в нервный центр. Тот заорал, на миг, только на миг, ослабил хватку - Рэму хватило. Он выскользнул из смертельных объятий, вскочил и скальпелем пригвоздил свободную руку пленника к покрытому клеёнкой полу.
- Ну ты и сука!
Саенко в ответ прохрипел нечто невнятное.
- Ничего, полежи так, - Рэм, скрипя зубами от боли в сломанной руке, обежал вокруг опрокинутого навзничь стола, проверяя, как крепко привязаны остальные конечности пленника.
- Ну отчего ж с тобой-то по-людски не выходит?! С другими и десятой доли таких проблем не было!
- Да потому что я - это я! А не эти. Куда тела девал?
- На куски, в клеёнку и - в реку, как Микитича, или в землю.
Рэм осмотрелся, прихватил пару дощечек, как раз по размеру предплечья. Покопался на верстаке, сыскал шпагат.
- А сам-то чего дальше делать будешь? Я ж последний. К немцам подашься?
- Зачем? - удивился Рэм. Приложил руку к дощечке, положил сверху вторую. Прихватил зубами верёвочный кончик и начал, шипя от боли, заматывать руку.
- А ты думаешь, беляки, эти бастионы буржуазной законности, тебе людей на куски резать дадут? Или людей стрелять, как тебе отчим давал? Там тебе не социализм.
Рэм молчал и наматывал шпагат.
- Думал - не знаю? Знаю, знаю. Я тебя с самого начала понял. Из наших ты. Из старых большевиков. А уж как ты имя своё назвал, так я сразу и вспомнил про знаменитого сына робертова.
- Чего ж я тогда вас, старых большевиков на куски режу, а не белых или хоть немцев тех?
- А потому, Рэмушка, что большевик - это не политическая платформа, а состояние души. Нам похер, кого резать. Главное - резать.
- Это вы меня заставили! Кончу вот тебя - и всё!
Снизу донёсся смешок.
- Хоть сам себе, Рэмушка, не ври. Сознание определяет бытие - не наоборот. Скольких мы, большевики, на мясо пустили? Сотни тысяч? Или миллионы? А где мстители народные, а? Нетути.
- Ты заглохнешь или помочь? - ледяным голосом спросил Рэм.
- Нету народных мстителей почти. А таких как ты - и вовсе единицы. А всё почему?
Рэм зашарил свободной рукой по верстаку.
- А потому, что человек сам решает. Один свернёт направо, другой - налево. Как в Священном-то Писании сказано?
Наконец - искомое найдено. Тряпка.
- Ты у меня заткнёшься!
- Ну да - конечно. Не читали вы, молодые, Писания. И ты, Рэмушка, как и я - налево идёшь. И совершенно добровольно.
Рэм склонился над пленником.
- Потому что ты сам так хочешь.
***
Та самая ночь.
Рэм вдохнул полную грудь ледяного октябрьского воздуха и посмотрел на небо.
Это было вечернее, осеннее, холодное небо, без луны и звёзд, без облачков и тучек, серое и ровное, такое, что сколько ни гляди, всё равно ни на нём, ни сквозь него ничего не увидишь. Безразличное к раздираемой войной земле. Равнодушное. Не пятналось оно здесь, вдали от столицы, пятнами зенитных разрывов, не нарезалось световыми клинками прожекторов, не разрывалось воем самолётных моторов. Не здесь решались судьбы мира.
Но здесь, как и везде, люди решали свои судьбы.
Далеко за спиной Рэма уже едва различался отблеск гигантского костра на месте дома Микитича. Где-то постреливали.
Теперь он точно знал - куда идти. На Запад. Потому что только в Рейхе остались люди, которые ценят таланты настоящих большевиков.
Он счастливо улыбнулся - и шагнул во тьму.
Та самая ночь.
Конец
Если Вам понравился этот рассказ или если Вам интересны другие задумки автора и Вам хочется ускорить их появление, можете поддержать сочинительский энтузиазм переводом на карту 2202 2032 5730 5591
Буду признателен за пометку с названием рассказа.