Аннотация: почётный диплом Мирового Зла за первое место во внеконкурсном рейтинге
Флейтист стоял на сундуке Буцы.
- Бери, сынок, другого нет, - и, словно опасаясь, что я не пойму, сама сунула мне в руки жёсткие лоскуты шёлка, пучки конского волоса.
- Спасибо. Спасибо, Нама.
- Ну, иди, Стано, не бойся... Хлеба ему дашь, спирт не забудь, всё получится.
Я кивнул на прощание. Притворил поплотнее дверь хибарки, осторожно заглянул в промежуток между рукавом и курткой. Флейтист прижался к плечу, шёлковые одежды стояли колом, как крылья. Светлое в полутьме лицо показалось мне недобрым: глаза узкие, острые, и губы тоже узкие. Я взял фигурку под оттопыренные локти и увидел заткнутые за пояс два меча - длинный и покороче. Э, да и флейту ли он держит в руках? Буца старенькая совсем, кто знает, чего насоветовала? Хорош я буду, если кто меня заметит по дороге... или, того лучше, в мастерской - с куклой Намы Буцы, со спиртом и хлебом...
Вот ещё, вздумал теперь сомневаться... Уложил Флейтиста за пазуху и отправился в мастерскую.
Я собирался вызвать ветер.
Да, Стан Полозан, один из Трёх Героев, - один из трёх убогих, - ты мог бы придумать что-нибудь получше... Нет, ты должен был сделать получше, раз уж придумывает Гури, Любимец Солнца. Или, может, Манави - Руки Коротки, может быть он должен был нарисовать получше? Какая разница. Город мы всё-таки построили. Ох, этот город... Открывая дверь, придержал дыхание - вдруг петли скрипят? А половицы... а эхо - должно же в таком огромном помещении об эту пору шевелиться эхо...
Город стоял на станке. Гури его туда взгромоздил ещё вчера. Сказал, что скорее пустит в распыл, чем отдаст на позорище. Дескать, лучше он сам будет болтаться на древе, чем позволит его этим украсить... Манави захихикал, а мне и отвечать было нечего. Гури ведь эту речь нарочно произнёс, обернувшись ко мне, чтобы ни единое слово не пропало. А я, даже если б и отвёл глаза, всё равно видел бы кривое отражение в куполе - как оно шлёпает обожженным ртом... Ну, и говорил бы уже прямо, что думает - весь позор на самом деле твой, Стан Полозан, потому что руки-крюки и сердце жабье, и вообще ты ни на что не годен... Так нет же, изображает героя-координатора...
Я сглотнул, высвободил Флейтиста и поставил его рядом с куполом. Положил ладони на холодную кривизну и стал выбирать место для входа.
Город наш, гнусный, гадкий. Стылый и постылый. Под руками проплывали пятна дневного света, ночные тени. Это можно - день и ночь без Звезды. Это Гури сумел, я так и сделал. И дождь. Оросительные системы такие, что о пожарах в нашем городе никто и не слыхивал. Ну, а чтобы не думали лишнего - откуда свет, да почему вода с неба - для того купол дымчатый. Как белёсая плёнка на глазах Гури. Наш город - как мы сами, это даже полуслепой Любимец Солнца должен был бы понять, ведь он ходил туда со мной, а Манави - ему вольно смеяться, он не может войти - Руки Коротки, он не увидит, до чего там все линии и углы странные. Рисовать, даже с чудо-планшетом, если можешь только пальцами босых ног - не так-то просто... Ну, а я сам? Не моим ли треклятым шумом в ушах они там все придавлены? Не может быть, чтобы Гури не догадался. Значит, он не...
Ладони подались внутрь - ночная сторона. Это хорошо, это правильно... какие же руки-крюки? Я глубоко вздохнул - почувствовал, как звук отдался в гортани, - прихватил Флейтиста и вошёл. Плёнка на миг отрезала всё, даже для меня настала тишина полная - вот бы так... и снова ворвалось: а-а-а-о-у-у!
Мы оказались на площади. Мутный купол отсвечивал синим, как чернила. От Флейтиста протянулась длинная тень. Вздорные мысли наперебой лезли в голову, но я их обманул. Я стал слушать пламя - как оно бьется и ревёт в контуженном черепе. За этим занятием руки сами накрошили хлеб (Буца дала кусок лепёшки), спирт я налил в фарфоровую чашечку, и, пока охлопывал свободной рукой карманы - огниво? Зажигалка? Спички? - вдруг что-то коснулось ладони с хлебом. Я шарахнулся. Белое, набелённое лицо Флейтиста потянулось следом. Он ловко собрал всё до крошки, присосался к чашечке, зажатой между большим и указательным пальцами - досуха! "О-о аи-ао", - шевельнулись тонкие губы, другого я не разобрал. Отвесил мне поклон, - шелка, наверное, заскрипели! - и отвернулся, к флейте своей припал.
Вот и всё. Никаких заклинаний, чертежей, синего плаща и венка из цветов папоротника. Немного же ему надо! Оставалось только ждать. Я отошёл в сторонку, сел на сырой от недавнего дождя камень, зорко поглядывал по сторонам - не несёт ли кого из здешних: какое-нибудь унылое создание в длинном, до пят, балахоне, в головной повязке, натянутой по самые глаза, скрюченное, с острым металлическим посохом в кулаке. Иногда они ещё чёрные очки напяливают, для разнообразия. Никогда бы не поверил, что в моём городе заведутся такие... тараканы, а не жители! Зачем им чёрные очки - уж не ради Гури! - ведь Звезды у них нет. Нет Звезды. Сумрачно. Холодно.
Холоднее даже, чем в последний раз, когда мы с Гури делали прямые замеры... Так и задницу отморозить... Я поднялся рывком - и вскрикнул, надо думать - воздух больно полоснул по рукам, по щеке. Дёрнулся с открытым ртом, и что-то плотное, жгучее влетело в лёгкие, ударило изнутри в барабанные перепонки. Меня согнуло, развернуло, жёсткие струны охлёстывали со всех сторон, я попытался ухватиться, хоть и не видел - за сам поплотневший воздух, что ли? И тут всё кончилось. Флейтист, снова кукла из сундука, опрокинулся навзничь. А я, согнувшись, замер с протянутой рукой - словно птицу ловил. И почувствовал его - как пойманную птицу.
Ветер.
Я осторожно присел, нашарил Флейтиста, сунул в какое-никакое тепло - как будто ему не всё едино! А сам глаз не сводил с этого... почти невидимого, в редких ледяных блёстках... И тяжесть давила на запястье, и он сжимал руку, как сжимает охотничья птица, сокол, и когти его были острее соколиных.
Ветер!
Мне пришлось поднести его к лицу - так близко, что защипало в носу, перехватило дыхание. Он был зимний, горный, ледяной. Северный ветер.
Ну, что? Этого хотел?
Нет, нет... Но ведь его не прогонишь? Раз вызвал? Запястье уже онемело, я дёрнул рукой - ничего. Ветер проклекотал коротко и только крепче вцепился. Делать нечего - убрался из города в мастерскую, оттуда - домой.
Скрипача я смастерил сам.
Северный ветер не улетел (а я-то надеялся!), хорошо хоть, с руки перебрался под обычный лабораторный стеклянный колпак, а Флейтиста я пока поставил рядом. Хотел отдать Наме, но с утра её в хибарке не оказалось, видно, в холмы за травами подалась. Лучше бы я пошёл её разыскивать, чем на работу.... Гури, может, и подслеповат теперь, но чутьё у него просто невероятное. Пристал, навис, загундосил - всё ему расскажи, он координатор, обязан знать - чем это я помимо команды занимаюсь? Пришлось рассказывать - а говорить с Гури мне ещё хуже, чем читать по его губам. С ним я, как нарочно, напрягаю голос, а Любимец Солнца знай кривит облизанный пламенем рот, пялит белёсые непримиримые гляделки, и в конце концов веско изрекает что-нибудь уничижительное. В этот раз процедил: "Дурак...", и тут же давай осматривать город. Ощупывал его, даже щекой прикасался. Манави что-то рисовал, я скосил глаза на планшет: "Дурак, дурак" - разными шрифтами, в цвете и в объёме. И ухмылялся. Я очень вежливо и, наверное, очень громко сказал: "До свиданья", и ушёл.
А дома занялся Скрипачом. Уж на это мне не нужно ничьей придумки, одобрения, рисунка, раз я просто знал, какой он - худой и лёгкий. Простая мысль - ну, не тот ветер я вызвал! Оттого, что Флейтист... да и он, бедняга, не виноват, что у него злое белое лицо из холодного камня. Я даже подумывал дать ему ещё хлеба со спиртом - пусть сыграет, потешится... но потом взглянул на заиндевелый изнутри колпак - и поостерёгся. Выпустить заодно этого скаженного - нетушки. Пусть посидит, пока не придумаю, что с ним делать. Может, сгодится.
Я делал Скрипача из самого лёгкого, что нашлось - из тонкой бумаги, проволочек, из сухих цветов лунников. Только скрипку пришлось вырезать из дощечки... Я кроил и склеивал, обтягивал, подбивал и набивал, и спохватился, когда уже почти совсем готовый Скрипач стоял на столе.
Для чего?
Флейтисту в пару? Как это я вообще послушался Буцу? С чего поверил, что если городу нужно тепло - так непременно живое, почему ветер? Ладно, пусть даже ветер. Но почему Скрипач - в конце концов?
Потому! Что мне хотелось его сделать, как вот хочется съесть яблоко - будешь себя спрашивать, зачем да почему? На меня и раньше находило, и в ударе я мастерил такое, что ни в тын, ни в ворота, всякую кипучую чепуху. Такое, что обычно никак не годится для городов. Полгода вот здесь, на этом самом столе, ходил у меня, как заведённый, хоровод с шигами и шишигами... правда, это когда я ещё слышал. А с тех пор, как оглох - первый этот, печальный тощий Скрипач.
Я разглядывал неловкую фигурку. А ведь он на меня похож! Стоит, голову чуть набок повернул, губы поджал, рожица скорбная... Ладно. Живи. Стой себе спокойно. Не буду я вызывать ветер. Глупо ведь. Город я не спасу. Гури мне не верит. У него самого нет сил на новую Звезду, а Звезда бы, конечно, поправила всё. А-а, ничего бы не поправила - не в Звезде ведь причина, а в том, что нет её, а из-за того, что её нет - оттого я нынче глух, как пень, Гури изуродован, Манави - калека. Манави пытался вытащить Гури. Гури пытался погасить пожар. А я тогда уже валялся в коридоре с полным набором контузий и сотрясений. Звезда сначала вскипятила криостат, выплюнула эту газовую пробку, а потом уже огонь... Тьфу, дрянь. Наваждение!
Я помотал головой. Да. Выжить, конечно - дело не такое уж и героическое. Тем более, когда всего-навсего оглох. Может быть, из-за этого всё? Из-за того, что я стыдился обоих - и Манави, который, правда, быстро наловчился рисовать на планшете, босиком... и Гури, потому что смотреть на рубцы от ожогов неприятно, а не смотреть - как поймёшь? Или чувствовал - тем виноват, что легко отделался - лежал себе брёвнышком, горел потихоньку, оросители меня затушили, пожарные вытащили, врачи выходили, и по губам я научился читать в две недели, как будто всю жизнь только и практиковался...
Я взял Скрипача в руки, поправил острый подбородок - выше голову, бумажная душа!
Для того тебя сделал, что страшно. Вдруг я и вправду Стан-Дурак теперь, и руки мои тоже оглохли, ослепли, отняты по самую душу - раз налепили уродов в чёрных очках? Ты тоже невесть что, приговаривал я - наверное, не вслух, - суетясь, и нащупывая свечу, яркого света зажигать не хотелось, а ночь уже совсем подступила. Невесть что, но ты всё-таки живой. Другой.
Я обжёгся язычком свечи. Дёрнулся, потому что Скрипач будто пошевелил проволочным локтём. Посмотрел внимательно - не-ет, показалось. Поставил свечу, только присел - предвестие тут как тут: голова сделалась тяжёлая, пламя в ушах взяло тоном выше, выше...
Вот же дрянь! Я поднялся - медленно, а надо было торопиться, в два тягучих шага добрёл до полочки с лекарствами, а огонь уже зудел комаром, тучей злых комаров, жалит, сволочь... Всё-таки я успел. Глотнул сначала сладкого, густого, приторного до тошноты, и оно уплыло внутрь, и там разлилось горечью, поднялось, обернуло голову, спасло. Буца старенькая, что б я без тебя... Руки подёргивались, и ноги были ватные, но это уже от лекарства... Поплёлся к окну, отворить створку не получится сейчас, но хоть в щёлочку подышать... Разогнать полтора морока - от припадка и от Буцыного зелья. Ну, куда это годится? Куда я гожусь - вот не успел бы, и что? Катался бы по полу, колотился глухой своей башкой обо что ни попадя, штаны бы обмочил... Строитель...
Я прижался лбом к стеклу, смотрел в наступившую ночь. Отсюда было видно древо. Города на нём мерцали огоньками, сияли дневным светом - каждый своим, ни одного похожего. Наш бы светился молочно-белым, опаловым - красиво, а внутри... Нет, нет. Нельзя об этом думать. Тем более, сейчас. Ничего я не придумаю хорошего. Нельзя же заселить город одними Скрипачами, нет? Пусть придумывает Гури. Этот город никогда не попадёт на древо, и я, наверное, никогда больше не буду делать городов. А другие? Да, что другие? У Манави жена, каждый день ждёт его внизу, они уходят вместе... Вот он и смеётся над нами, он большой весельчак, Руки-Коротки, потому что его любят и таким, и он всё-таки может рисовать - ну, странно рисует, но всё же... Он - Герой. И Гури, как ни крути - тоже, он сам - холоднее северного ветра, холодильник, ледяной шкаф, он свой позор превратит в серебряную цепь, умрёт, но не отступит от совершенства. Только я - один, и такое совершенство, как его понимает Гури - не для меня. Отвёл взгляд от древа... Но и здесь, внутри, с моей стороны стекла - огоньки. Скрипач! Я обернулся, и тут створка окна распахнулась мне вслед (беззвучно!), и я не устоял.
Он погасил свечу. Мягко, вскользь съездил меня по затылку. Он лежал у моих колен - огромный, тяжкий, пахнущий морем. Западный ветер.
Когда я наконец поднялся и выпутался из водорослей, из его щупалец - первое, что сделал, - подбежал к столу - цел ли..?
Скрипач уцелел. Он лежал ничком, вытянув руку со смычком, краешек рукава намок в восковой лужице. А скрипку прижимал к себе - бережно, ловко, там тоже всё было в порядке. Я поднял его, счистил воск, поправил волосы, помедлил - и опустил сведённые проволочной судорогой руки так, будто концерт окончен, и он просто вышел на поклон. Вот так. Отдыхай, да. Отдыхай.
Пленный ветер я не без труда убрал в самый большой кристаллизатор, прикрыл крышкой. Смотрел, как он там возится, переливаясь сероватой моросью, потом смотрел на колпак с жёстким инеем внутри - и сам себе не верил, и эти двое - тоже смотрели друг на друга, шёлковый и бумажный, один щурил и без того узкие глаза, другой поджимал готовые прыснуть губы...
Я их всех оставил в темноте, запер дверь (чего обычно не делаю), и пошёл в ночи в Овраг, к Буце.
Нама была дома. Конечно, я дурак - приходил к ней белым днём! Совсем ума решился. Окно светилось сквозь промасленную бумагу, и дымок плыл над трубой, и у Буцы были гости. Гостья. Я, правда, не сразу её разглядел.
- Добрый вечер, Стано, - Буца вроде и не старалась выговаривать, и даже как будто на меня и не глядела, но я всё понимал. - Добрый вечер. Ну, как, вызвал ветер?
- Да, Буца, спасибо.
- Оставь его себе, музыканта. Садись вот тут. Пил лекарство, я вижу?
- Да, Буца, но я...
- Познакомься, Стано, это Дьяра.
Я вздрогнул. Я-то думал, это просто куча старых перемётных сумок, ворох древних одежд, которые Буца носила в незапамятные времена, когда была девушкой в далёкой стране. Но из кучи блеснули глаза - прозрачные, тёмные - как алмазы в глине, и высунулась жёлтые пальцы-тростинки. Зашевелились, и я прочитал, глазам не веря - добрый вечер, Стан Полозан, Из Колоса Рождённый...
- Она меня знает? И что я...
- Она сама глухая, Стано, - Буца присела рядом, улыбнулась. - Зато вы будете говорить на одном языке. Дьяра старая даже для меня, но вот пришла проведать. Поговори, оно того стоит.
Я растерянно оглянулся. Потом перевёл взгляд на Дьяру. Я не видел её лица, губ - только эти ясно-тёмные глаза и тонкие косточки в тонкой коже. Старая даже для Буцы... да что же она, неужто сама Старуха с Гор? И что я ей скажу? Да я и пальцевый язык-то знаю не очень...
И я рассказал всё. Всё, что пришло в голову - о Звезде, что хотели как лучше, нет - лучше всех, и как оно вышло, и про Руки Коротки, и про шрамы вместо губ, и про огонь, который шумит в ушах, и что в нашем городе нельзя жить - холодно, студёно и стыдно, и как Буца - тут я смущённо оглянулся, - Буца сказала, что хорошо бы вызвать туда живой ветер, и дала мне своего Флейтиста, а Скрипача я сделал сам, но это всё не то...
Я выдохся. Очаг пускал дым, в глазах стояли слёзы. Хрупкий указательный пальчик согнулся, поманил Наму. Та подошла, заслонила руки, я не видел, о чём они разговаривали. Потом Буца обернулась ко мне.
- Понимаешь, Стано, она говорит - не всякий сумеет призвать ветер, даже если ему помогает музыкант. Ты - как будто можешь, так и Дьяра считает. Но, видишь, тут я не угадала - какой ветер отзовётся на флейту. Послушать Дьяру, так тебе нужна Волынка или Бойран...
- Что?
Буца обернулась снова, знаком велела подойти, положила ладонь Дьяры в мою. И я прочёл - Бой-ран.
- И что это?
Давно нет, ответила рука. Волынщик ещё здесь. Спроси у него.
- Кто такой Волынщик, Дьяра?
Живёт в долине, был ответ. Четверо играют, каждый вызывает ветер. А ещё лучше - вместе. Четыре ветра, но одного давно не слыхать.
Тогда я решился спросить главное:
- Дьяра, - спросили мои пальцы, - скажи, это поможет нам? Если я всё-таки вызову нужный ветер?
Не знаю, отвечала сухая ладонь. Но можешь попробовать. Ты можешь.
Я нашёл Волынщика там, где сказали старухи. Я вышел в ту же ночь, ещё до зари, миновал запертый дом, мастерскую, древо, сиявшее чужими городами. Я спешил, потому что за мною оставались две древние тени, и моя бывшая команда, и наш город. Я перебрался через три ручья - последний вонял серой и дымился, поднялся - уже при свете дня - на холмы, оттуда и не видать было нашего поселения в долине, только синий, как ежевика, туман плавал внизу. А за холмами я нашёл долинку, от края до края камнем добросить можно, и посреди той долинки торчало сухое высокое дерево. Я должен был торопиться - хоть никто меня и не гнал, я чуял, что вернуться нужно сегодня же, не ночевать ведь в лесах! Потому не стал отдыхать под деревом. Снизу хорошо видно было дупло, в котором, если верить пальцам Дьяры, спал Волынщик.
Коротко рассказывать, а лез я к тому дуплу так долго, что Солнце изрядно склонилось к закату. Лез и думал - какого злого духа ради этот Волынщик забрался мало что в глушь, так ещё и на такую высоту. На гладкое, будто отполированное дерево, из которого тут и там торчали сучки, острые и кривые, как крючья. У самого отверстия дупла был, разумеется, сук потолще (а то как бы сам Волынщик забирался в убежище?). Вот, упираясь в этот сук, я и запустил исцарапанную руку внутрь.
Дупло было глубокое, стенки поросли какой-то дрянью, и я уже ушёл в отверстие почти по плечо, ещё чуть-чуть - и соскользну, а там, внутри - вот, что-то мягкое, мохнатое, в жёстких чешуях? Ай!
Как я не сломал шею, верзясь чуть ли не с вершины вниз - не знаю. Судьба, видно, дурней любит. За что хватался, чем тормозил... Опомнился у комля, хватая воздух, отплёвываясь, но правой руки не разжимал, - ох, а вдруг раздавил добычу?
Не раздавил, хотя он и лежал недвижимо у меня в ладони.
Вот это, значит, и есть Волынщик?
Ростом в два вершка, завёрнутый в траченную молью или лишаями какую-то шкурку, лохматый такой, что не видно, есть ли у него в этих зарослях лицо или морда хоть какая... Должно быть, от падения у меня больше прежнего мутилось в голове, хотя на скорый припадок было не похоже, но всё-таки я не мог толком рассмотреть Волынщика. Он как будто то уменьшался, то опять вырастал, становясь с молодую кошку величиной. Из-под шкурки торчали складки - нету ли у него крыльев? Но это оказались не крылья, а засаленный и заношенный до кожаного блеска плащ, или плед, или кто знает какая тряпка. И ещё при себе у него был мешок, из которого торчали трубки, и этот мешок он даже во сне (или в обмороке?) крепко прижимал ручками к толстому животу.
Я подстелил шкурку на дно сумки (взял самую прочную, какая только нашлась у Буцы в хозяйстве), брезгливо прихватил Волынщика за шиворот - или что там у него было под космами, - и уже почти опустил на шкурку, как этот лесной гном вдруг зашевелился, вывернулся, я только и успел заметить чёрный, вздвоенный змеиный язык. Язык мелькнул, будто холодом прошёлся по царапине у основания большого пальца, и тут же запекло огнём, но Волынщик уже лежал на дне сумки, как ни в чём ни бывало, и никакой змеи там...
Добрых пять минут я сидел, закрыв глаза, ожидая не знаю чего: судорог, боли, просто внезапной смерти. Но рука только ныла, и следов укуса я не обнаружил, царапина распухла - и всё. Дольше медлить не было смысла, я отправился в обратный путь. По крайней спешке у меня не было с собой ни еды, ни питья, я устал, рука болела всё сильнее и сильнее, и проклятый Волынщик будто набирал тяжесть с каждой милей пути. Солнце село, когда впереди ещё были три ручья. Поскользнувшись в темноте, я чуть не утоп в последнем, который оказался с привкусом железа и бряцал по камням, как стальной полоз.
Думал идти домой, спать, однако ноги сами вынесли к Буце.
Она была одна, и ни словом не обмолвилась о Дьяре, и я не спросил. Нама Буца отломила мне, совсем как тому Флейтисту, свежей лепёшки, налила супу из бобов - от рисовой водки я отказался, - осмотрела руку, ничего не сказала, смазала чем-то из своих холодных фарфоровых плошек. Я ещё видел, сонный, как она вытащила из сумки Волынщика, потом заплескалась вода, и я уснул.
Наутро Буцы я не дозвался. Вот чудная она старуха, при дневном свете никогда не бывает дома. Зато Волынщик был тут как тут, только я его едва узнал. По-прежнему толстенький, пузатый, и мешок с трубками при нём - но он был чистый! Оказалось, что у него вполне заурядная щекастая физиономия с огненным румянцем. Вместо заеложенной тряпки Волынщик картинно кутался в кусок домотканого Буцыного полотна. Вообще же, когда я проснулся, этот странный гном и ухом не повёл. Он был занят. Косы заплетал, ты подумай! Справа у него уже красовались две, отмытые до цвета кукурузных рылец, перевязанные алыми нитками, теперь он возился с левой стороной.
Я уже поднялся, умылся, (рука не болела, хоть и не зажила бесследно, как обычно бывало от снадобий Буцы), и вообще был готов уходить, когда Волынщик закончил прихорашиваться и приметил меня. А заметив, тут же притворился мёртвым - повалился на спину, показал стоптанные сапоги размером в палец.
Я засмеялся, спрятал его в плетёный мешочек - Буца, наверное, специально оставила на виду, и пошёл к себе.
В двери белела записка. Почерк Гури, я даже услыхал его гнусавый голос: "Не застал. Приду позже. Нужно поговорить. Г. "
Поговорить? Да милости просим! Тянется это, тянется, и ведь ясно же, что не сегодня-завтра я буду отлучён, отстранён, отправлен в отставку - и, наконец-то, избавлюсь от Гури и Манави, раз уж не могу им ничем помочь. Гури придёт - вот и скажу, первым, не дожидаясь. А пока - не заняться ли нам делом?
Волынщик, вытряхнутый из плетёнки, немедленно принялся охорашиваться. Пока он расправлял складки и раскладывал косы, я пошёл посмотреть, как там мои пленники и музыканты. Ветра были в порядке, во всяком случае, в колпаке царила зима, а в кристаллизаторе плескалась изморось. Флейтист хмурил брови, Скрипач разглядывал носки башмаков. Я перенёс Волынщика в рабочую комнату, и там он показал себя во всей красе. Не выпуская из рук пресловутого мешка - я уж догадался, что это и есть его волынка, - бегал по столам, заглядывал в стекло, дёргал струны на скрипке, а Флейтиста исхитрился потянуть за косицу на затылке. Счастье твоё, подумал я, что Флейтист не ел, не пил, а не то пропорол бы тебе брюхо, да и волынку заодно... Наконец я его отловил, поставил перед собою.
Этот, конечно, был не то, что куклы - Буцы и моя. Этот - как будто живой. Я, в общем-то, не слишком раздумывал, что он за создание такое. Но про Флейтиста - про спирт и хлеб - мне сказала Буца, Скрипача, видимо, оживило пламя свечи, а как договориться с этим? Поймёт ли?
Он понял. Он отчаянно корчился, стараясь вырваться из моих пальцев, наконец высвободил ручки, закрыл уши, закатил глаза. Дескать, не ори! Сыграю я тебе, вызову я тебе ветер! Надо думать, я слишком уж форсировал голос. Я сел, переводя дух, а Волынщик завозился вокруг своего мешка. Мало-помалу мешок надувался, трубки смешно топорщились. Я не слышал такой музыки до того, как оглох, и мне было любопытно угадать. С другой стороны, я опасался упустить пришельца. Ничего, однако, не происходило. Я отвернулся, думая, что так, может быть, лучше... и тут Волынщик тронул меня сзади за руку.
- Ну, что тебе?
Волынщик глядел на меня блестящими, как у ящерки, глазками. Наверное, он что-то говорил, но из-за усов и густой бороды я ничего не мог разобрать. Он показал на мешок, потом опять тронул за руку.
- Где же твой ветер? Ну?
Волынщик покачал головой. И вдруг - я решил, померещилось - изо рта его высунулся раздвоенный чёрный язык, тронул подживающий рубец у основания пальца. Только тронул, и в пальце тотчас завелась тупая нудная боль. Волынщик спрятал жало и смотрел, не мигая. Как змея.
- Что ты хочешь? Вот ещё на мою голову...
И тут я догадался. Вчера я был весь исцарапан, палец сочился кровью... Это было ужасно глупо, глупее всего, что я до сих пор делал. Я поднялся и принёс нож, которым буйволову кожу резал для приводных ремней, таким и палец отчехнёшь - не заметишь. Посмотрел на лезвие и понял - ни за что не полосну себя по живому. Волынщик нервно теребил косы, похлопывал ручкой по волынке. Я показал ему кулак, отложил нож подальше и выбрал из инструментов тонкую иглу. Это другое дело, это - как в больнице, или у Буцы, когда она (я стиснул зубы)... когда она рассматривает каплю крови из пальца на просвет, чтобы потом выбрать нужные травки...
Змеиный язык снова метнулся, подхватил каплю - она ещё и упасть не успела, а маленькую ранку запекло огнём, как от кислоты. Я пустил воду в раковине, сунул палец под струю. Похоже, Волынщик мазнул по коже каким-то ядом, потому что кровь не унималась, и боль не утихала, но истечь кровью из пальца - ерунда! И я, стоя у воды, посмотрел туда, где огромный, как гора, толстый Волынщик управлялся с трубками. Он был теперь грозен, он скинул смешную шляпу, и тёмно-рыжие волосы змеями плясали на жирных плечах, и румянец на щеках сделался багровым, и музыкант притоптывал в такт - а я не слышал ничего, кроме свиста и рёва пламени. Рука горела огнём, вода стекала по коже, пузырясь и закипая, как жидкий газ в криостате... Я хотел ступить шаг, просто отойти от боли, но щиколотки у меня оказались спутаны сухими путами - как травами, или засыпаны песком? Хотя я ничего такого не видел, чувствовал: они ползут от коленей к бёдрам - отовсюду, из каждой щёлки, нет спасения! - стягивают меня, как мумию, пеленают, и я рвался, пытаясь сойти с места, а сухая сеть захлестнула горло и закачалась перед самыми глазами, как змеиная голова...
Нет, ничего... Я отдышался. Я смотрел с тупым удивлением на распухший палец, пошевелил ступнями - всё в порядке, сделал два неверных шага - вот он, сидит на краю стола, злой гоблин с волынкой, болтает ножками. А сухой и упругий, как змеиное тело, как ползучая лоза, его ветер - у меня на плечах.
Что это, прохрипел я. Что ты вызвал? Волынщик, безмятежно ухмыляясь, ткнул пальчиком в окно напротив, в то, куда утром первым заглядывало солнце.
Восточный ветер. Ветер с востока.
Я забыл думать о Волынщике. Восточный ветер, померещившийся змеёй и убийцей, теперь лежал повсюду почти невидимым лёгким песком. Его плети осыпались с меня при каждом движении, погружая руки в эту чуть золотистую пыль, я ощущал только тепло. Я поискал, во что бы его сложить до поры - ведь это, может быть, то, что мне нужно - воды и льда в городе и без ветров довольно. Сгодился большой глиняный кувшин, сам же я когда-то вылепил пузатого безголовца. Я собирал ветер совком, сыпал руками, не обращая внимания на боль, и от раза к разу мой пленник казался всё более мягким, гладил пальцы - и я не заметил, конечно, как вошёл Гури. Ткнулся носом в его парусиновые колени.
- Дома, наконец. Чем ты занят? - поинтересовался Любимец Солнца.
- Уборку. Вот как, - Гури глубоко упрятал руки в карманы штанов, покачивался с носков на пятки, смотрел поверх меня. Ни пленных ветров, ни музыкантов он, конечно, не видел, да и моя физиономия, насколько я понимал, была для него довольно расплывчатым пятном. - Я искал тебя. Вчера, сегодня утром. Не важно, где ты был. Ты был мне нужен. Но тебя нет... Короче...
- Я не приду, - я ворвался в эту паузу, единственную, прежде, чем он скажет сам. - Гури, проваливай, уходи, я увольняюсь, всё! Свободен!
Я выпрямился перед своим бывшим начальником. Плети восточного ветра, что ещё болтались у меня на шее, ожили и потянулись к Гури. Им хотелось добраться до светло-жёлтых, масляных, будто и не тронутых огнём волос. Но Гури отмахнулся, дёрнул щекой.
- Собственно, - процедил он, щурясь, - что это у тебя тут? Осы? Собственно... Я это и хотел тебе сказать. Ты уволен. И чтобы я тебя больше не видел в мастерской.
Он говорил спокойно, как будто ничего не случилось. Но с тех пор, как кое-что случилось, это меня грызло и раздражало, я сейчас только узнал - если бы он хотя бы не делал вид, что мы по-прежнему в полноте своих тел и умений, что мы не нуждаемся в чём-то... может быть, даже в отвращении, или в стыде, или... Не важно. Уже ничего не было важно. И я уже ничего не был должен Любимцу Солнца, и мог обещать ему что угодно.
- Ты не увидишь, - сказал я, и понял, что это правда - он не увидит. Он слепнет с каждым днём. Но Гури в ответ даже не поморщился. Повернулся на каблуках и вышел твёрдо, уверенно.
Ох, как же мне стало хорошо, когда он ушёл! Сделал почти всё, что хотел: уволился, оскорбил Гури - не могу сказать, что я его любил, но мне всегда хотелось его уважать, он был знающий мастер, ну, а что самоуверенный до крайности... Но за те полгода, пока мы, оправившись, кто как смог, от ран и увечий, пытались закончить так прекрасно запланированный город... Пока нас считали - и за это тоже - Героями... В эти полгода всякий бы понял, что дело ушло, ускользнуло, прахом рассыпалось. Но Гури либо не понял, либо не захотел признать, и в эти шесть месяцев его воля съела мою, сам я стал его тенью. Манави - нет, потому что Манави просто рисовал и смеялся, может быть, он сошёл с ума - с ним я не говорил: на губах вечная ухмылка, а пальцев, чтобы показать знаками, нет, Руки Коротки... Может быть, он и Манави сказал то же самое, да мне-то что? Я должен был дождаться ночи, чтобы прийти в мастерскую и закончить то, что задумал - с ветром.
Я собрал весь Восточный ветер в кувшин, остался только тот, что вокруг шеи. Теперь он казался на ощупь шёлковой пряжей. Я не стал его снимать. В конце концов, не тащить же с собой кувшин в мастерскую! До времени воров оставалось ещё немного, я поужинал, чем пришлось, и там было ещё с полбутылки вина... После первого глотка мне пришла мысль, что это ведь я вроде бы напиваюсь в одиночку - нет, зачем? Я собрал всё, что нужно, перешёл из кухни в рабочую комнату. Флейтисту - кусочек хлеба и три капли из спиртовки, хватит... Скрипачу - что там осталось в резервуаре, будет гореть - хоть недолго, зато воском не обольёт... Волынщик спал, положив буйну голову на чрево волынки. Его я будить не собирался, да он сам проснулся, почуял меня, наверное. Сначала он принял красное вино за кровь, и у него даже уши задвигались - ему! Столько! Но разнюхал, скривился, замотал головой, ручками стал отпихивать от себя - хоть я и предложил в шутку. Но, когда увидел, что Флейтист, отложив флейту, поправляет сбившуюся косицу, а Скрипач, шевеля губами, настраивает скрипку - кинулся ко мне, хватал за рукава, глядел уже не как змея - как верный пёс. Я отказывался - вот ещё, что придумал! Я показывал распухший палец - вот, мол, что от твоих причуд бывает. Тут Флейтист вмешался - просеменил к нам, поклонился мне, Волынщику, и что-то, видимо, ему сказал. Вот это да - они друг друга понимали! Волынщик затряс головой - рассердился, что ли? А Флейтист - я не успевал опомниться: что делает, что делается? - отступил на шажок, вынул из ножен длинный меч и протянул мне, низко кланяясь.
Я пью мало и не чаще двух-трёх раз в год. Но чтобы опьянеть от нескольких глотков вина? Меч, светлая полоска стали на фарфоровых ладошках... Я посмотрел на злых гоблинов, перевёл взгляд на Скрипача. Скрипач изготовился и ждал. И я знал, что он не опустит занесённого смычка, покуда я не сделаю того, что нужно одному из них. А мне-то что ваша музыка, глухому - сказать бы? Но раз налил спирт, и зажёг огонь, и дал хлеба, теперь - хочешь, не хочешь - должен закончить дело. И я взял меч, только не позволил Волынщику припечь отравой другой палец. Пришлось ему слизнуть своё прямо с лезвия. Флейтист бы только не счёл за обиду.., но тот - ничего, и с поклоном же принял оружие обратно, и больше я для них не существовал. Флейтист завёл первым, за ним подхватил Скрипач, и только благодарный Волынщик обернулся и кивнул, заметив, что я пораненный палец прижимаю ко рту - тише, значит, чтобы без ветров и разрушений!
Вино осталось недопитым - я заснул в кресле под неслышный этот концерт. Очнувшись, долго растирал виски. В окно заглядывала полная луна, мне было немного холодно и, кажется, я ногу отсидел... Поднялся, ощущая в ступне противный зуд. Спирт давно выгорел, музыканты мои валялись, как пришлось кому: Флейтист на спине, раскинув руки - надо же, Скрипач - на боку. Волынщик снова дрых, волынка совсем опустела, превратилась в мешок. Я провёл ладонью по плечам - здесь он, не утёк, не рассыпался... И хорошо. И отлично. Скоро в городе будешь жить, разгуляешься. Ветер не ответил, да и что бы он мог сказать?
В мастерскую - дверь не подалась, тоже новое дело, - я пролез через окно. Запереть окно наш умник не догадался. Я уже оседлал подоконник, когда внезапно накатил страх, что всё зря - Гури опустил пресс, города нет ...
Но город был. Он молочным туманом отсвечивал на месте. Я пробежал к нему на цыпочках, мысли не было входить, но посмотреть, как мой ветер приживётся и согреет этих... кукарачей, - посмотреть хотелось. Потому я пританцовывал нетерпеливо, покуда руки искали подходящую слабину на куполе, и потом, когда с ладони отпускал в пустоту под ним кровью купленный Восточный ветер - меня даже зазнобило от нетерпения. Я отмахнулся и от озноба, и от внезапной тяжести в затылке - ну, что это, вздор, не сейчас! Изыди! И отступило всё, и я только видел, как изменился молочный свет - стал чуть розоватым, словно внутри разлилась заря.
Мне очень хотелось знать больше, например - как они там скидывают, наконец-то, унылые долгополые плащи, и балахоны, может быть, обнимаются вовсю, потому что мир ведь переменился! Я почти утопил лицо в плёнку, рискуя потерять дыхание, и я таки увидел.
Да, они скинули дурацкие одежды. И даже обнимались, да вот не любви ради. Тут и там, куда бы я ни ткнулся - полуголые, оседлавшие друг друга, вцепившиеся мёртвой хваткой - они сошли с ума, все, все, сколько их там было, не соблюдая различий, свалом - убивали друг друга. Город ночной стороны горел, это был тот самый отсвет, зарница. И причину я видел вполне ясно - ползут по улицам золотые змеи, свиваются кольцами, хватают жертву - любого, кто ещё не обезумел, - стягивают, пеленают, впиваются в шею, заползают в глаза...
Я испугался. Так сильно, что стал шарить под куполом, грозя порвать плёнку и наследить необратимо. Пытался схватить неуловимые сети, вытащить, но ничего не получалось. И тут меня самого рвануло за шиворот, я вылетел из купола и оказался лицом к лицу с Гури.
Он был в бешенстве. В мастерской горели все лампы. Откуда? Что? Распахнута была дверь в каморку, где хранились запчасти - ну, конечно! Я-то его не услышал, но меня, наверное, не учуять было просто нельзя. Дело выходило дрянь, и хуже становилось с каждой секундой, потому что Гури уже сунул лицо внутрь, и что он там мог разглядеть - об этом и думать нечего. Бежать мне, спасаться - но всё сделалось вязкое, как сироп, в затылке плескался свинец, и пламя запело комариным адским голосом. Гури вынырнул из города, руки его протянулись ко мне. Он что-то говорил, шевелил губами, но в слова это не складывалось. Уже ни к чему было - сейчас сам свалюсь, если раньше не прибьёт, - но всё-таки понял: не говорит он, а плачет! Без слёз, всухую - просто хватает ртом убегающий из горла воздух. Тут меня ударило, как взрывной волной, и конец настал всему.
Шторм шумел и ревел, скользкий Западный ветер заползал в рот и золотой змеёй норовил проскользнуть внутрь, а я сопротивлялся, и от морской воды меня стошнило.
Я не удивился, отчего это посреди моря мою голову держит Нама Буца. Кому ж ещё тут быть, особенно если ночь и буря?
- Нама, - сказал я с силой, - Нама, я пить хочу.
И она, улыбаясь одними глазами - губы строгие! - подала мне столько воды, что я пил, пил, а когда уже больше не влезало, оказалось, что я выпил море. Пучина превратилась в обычную госпитальную постель на пружинах. Они кололи мне бока.
- Буца, - сказал я, пытаясь подняться, - ты что делаешь в больнице? Кто тебя пустил?
Буца в ответ затулила мне рот ладошкой и пальцами показала: лежи!
Я послушался. Мне снова стало нехорошо, не только от выпитой воды или сотрясения. Я вспомнил - а с чего бы мне забыть? - да, поймал Восточный ветер на приманку из собственной крови, и ветер жестоко меня одурачил, а Любимец Солнца, должно быть, врезал мне по заслугам... Или не успел, если меня скрутило раньше...
- Буца, - я старался не напрягать связки, чтобы вышло шёпотом, - Нама Буца, что же это такое, кончится оно или нет?
- Не знаю, Стано, - отвечала знахарка. Она никогда не говорила неправды, но мне от этого всегда бывало легче, чем смотреть в глаза врачей, которые приучены плести слова. - Ты бы поспал.
- Нет. Не получится. Знаешь, что было?
- Знаю.
- А... Гури? - я вдруг испугался, что он умер. Мало ли что? От горя...
- Ничего. Не бойся. Он сразу ушёл. Потом вызвал врачей. Сказал, что вы работали, а тебе вдруг стало плохо.
Я под натянутым до подбородка одеялом прикусил палец. Какого лешего он так себя ведёт? Не хватало ещё, чтобы он мне жизнь спас... Испугался. Конечно, приятного мало, а он ещё и брезгливый, но всё-таки...
- Буца, - я закрыл глаза, чтобы не видеть, что она мне скажет, - в городе у нас такое творится... Ветер, который Волынщик мне вызвал - понимаешь, это ветер-убийца.
Ты спи, сказали её пальцы на моей ладони. Спи, Стано, есть ещё Бойран...
В больнице меня продержали всего три дня, что им со мной долго возиться? Физически я был, можно сказать, в порядке: припадок не сильный, ничего я себе не повредил, да и Гури меня не тронул... Лучше бы он всё-таки не побрезговал и придушил. Никто из врачей не заговаривал насчёт того, что, собственно, случилось - может быть, они и не знали. Если Гури не сказал... А он мог и промолчать... Зато у него теперь был хороший вариант избежать позора: что возьмёшь с такого строителя, который то и дело грохается в корчах? И город можно было бы оставить в мастерской - для восстановления, а на самом деле...
Я только об этом и думал: что я ничего не должен, что этих ублюдков так или иначе нужно было извести, что Гури мне ещё спасибо скажет... но всё это были людоедские мысли, а сам я себе казался стеклянным, пустым - и как никто этой пустоты не видит?
Я понимал, и решил уже для себя, что оставаться здесь невозможно. Но куда идти, и как быть дальше - об этом я мог поговорить, пожалуй, только с Намой... Или с Дьярой. Но Дьяра - не приснилась ли мне? А Нама Буца незаметно исчезла, как только я перестал блевать и проваливаться в обмороки. Для начала зайду к ней, первым же делом. Отдам Флейтиста. И Волынщика. Насчёт Скрипача я был пока не уверен, но, может быть, ему предстояла пещь огненная - сожгу, к лешей матери, да и всё.
Но Буца ждала меня у выхода, сидела на ступеньках, завернувшись от солнца в соломенный плащ. И с чего это я взял, что она бывает только по ночам? Видно, днём у неё другие дела - вот как сейчас. Она кивнула, взяла меня за руку, как маленького, и так мы пошли у всех на виду - этакий детина Стан Полозан (ну и что, раз глухой и припадочный) и старушка-знахарка, небесный одуванчик. Дома всё было, как прежде, и три пленных ветра всё ещё сидели взаперти, и трое музыкантов лежали так, как я их бросил в ту ночь. Ни слова не говоря (во всяком случае, я не заметил ни слова), Нама заставила меня выпить травяного чаю из термоса, а потом оказалось, что на столе между нами - чужая вещь.
- Буца?
- Бойран, - сказала она пальцами, чтобы я лучше понял. - Это твоё, Стано.
- Нет.
Она шмыгнула носом, - плачет, что ли? - обняла мою голову, прижала к плечу. Я посмотрел - неужто всё-таки плачет? - и ничего не разглядел в сплошных морщинах.
- Нама Буца, я не колдун. Забери это, и их тоже забери, а ветра я сам выпущу. Я ведь ухожу, не останусь тут. Если бы мог поправить - остался бы, но как?
Буца вдруг заглянула мне прямо в глаза - не так часто случалось, ведь я выгнался как дуб, здоровенный, а она маленькая, годами пригнутая, - нет, не плакала, и её глаза мерцали сплошь чёрным, как у Флейтиста. Но было совсем не страшно.
- Стано, мне ли не жалеть? Но что твоё - то твоё.
- Я не хочу, Нама. Я разве должен?!
- У тебя три ветра в плену, они не уйдут без товарища. Ты меня прости, с меня всё началось, сколько лет уже землю топчу, а всё ума не нажила...
- Что ты, Буца! Я и в мыслях не держал...
- Держи, не держи - что сделали, то сделали. Этот бойран твой, так сказала Дьяра.
- Да она кто такая? Откуда ей знать, если даже ты не знаешь?
Буца отпустила мою глупую голову и мелко засмеялась:
- Она Мать Ветрам. Уж она-то знает. Ну, прощай. Зла не держи...
Я ещё только хотел сказать - Буца, что ты, какое зло?! - а её уже и не видать. Словно кошка - только что была, и уже нет...
Эта штука больше всего была похожа на полную Луну - выпуклая, обтянутая плотным - кожей, что ли, медного цвета, будто отполированной... Это что же, у меня оркестрик получается - флейта , скрипка, волынка и этот вот... бубен! Мать Ветрам... хорошо, а где же музыкант? Я долго разглядывал инструмент, потом всё-таки протянул руку...
Я его слышал!
Не сам звук, конечно, а лишь то, как натянутая перепонка ударила в пальцы. Показалось, что трое кадавров в тени шевельнулись?
Я ещё раз прикоснулся - только погладил, а под щепотью зарокотало глухо, отозвалось сбоем в сердце. Скрипач поднял лёгкую голову, Флейтист скорчился, Волынщик пробудился и потягивался, сгоняя одурь.
Да, да, сказал я тихо-тихо, глядя на них то ли с ненавистью, то ли с радостью. Дождались? Ну, кто сыграет для Южного ветра?
Они молчали. Я поднялся, опасаясь выйти из комнаты к ним спиной, а у самого руки тряслись, пока шарил по ящичкам в кухне и по шкафчикам в рабочей комнате - вдруг не найду чего-нибудь?
Нашёл. Деловито всё приготовил, палец колол - даже не поморщился, и вот они смотрят на меня - вроде куклы, нежити, но глаза! Живые, жадные.
Кто сыграет, спросил я.
Скрипач вздёрнул брови. Флейтист поклонился, скрывая усмешку. Волынщик похлопал меня по ладони.
Вы с ума сошли. Я даже пальцем повертел у виска - чтобы поняли наверняка. Я не могу. Я глухой, если вы ещё не заметили.
А я из проволок и бумаги. А я - фарфор, и шёлк, и конский волос. А Волынщик и слушать не стал, отмахнулся - вздор, дескать...
И тут до меня дошло, наконец. Что это я говорил Буце: ухожу, но ещё сам не знаю, куда и зачем? Потому, что не могу исправить?
Да, не могу. Не всё можно исправить. Но если это, как она сказала - моё... И если это всё, что я могу...
Я сказал: прошу прощения, ребята, в тесноте, да не в обиде... Побросал их в первый попавшийся пакет, туда же сунул остатки - сухарь, аптечную бутылочку, зажигалку. Нож - тот самый, острейший, - спрятал в чехол для газового ключа и подумал, что это смешно - в случае чего - не защита, я зарезать, наверное, даже "кукарачу" не смогу ... а защищаться, очень может быть, что и будет от кого, не всех же я их перевёл... ну, и... Ах, да, бубен же этот...
Дверь я не запер. И ещё я опрокинул колпак, сбросил крышку с кристаллизатора и разбил кувшин. Ничего особенного не случилось, да я и не думал об этом. Я спешил.
Мне везло. Никто не попался на пути, и тяжёлые двери мастерской оказались не на запоре. Почти не дыша, постоял на пороге: Гури? Ты здесь?
Нет никого. Даже больная совесть иногда берёт передышку.
Я прошёл к станку, разложил своё кукольное хозяйство. Оглянулся... ах, чего-то я не сделал, и засмеялся, сообразив - чего именно. Никому не сказал! Записку оставить? Ерунда. Не важно, чтобы об этом знали. Делай, что делаешь - или ничего...
С этим я быстренько сгрёб музыкантов в охапку - и ушёл в город, ничего за собою не оставляя.
Я не выбирал место, это снова оказалась ночная половина - гулкая, в руинах, в тусклом свете. Я не знал, прячется ли тут ещё Восточный ветер, но его холодный братец точно не ушёл далеко. Проделал всё привычно, чуть ли не с закрытыми глазами, и острой боли в отравленном пальце - котором по счёту? - даже обрадовался. Теперь мы стояли рядом - плечом к плечу... потому что это были уже не куклы. Флейтист, правда, приходился мне чуть выше локтя... Скрипач тронул за руку, и я прочёл по нарисованным губам: начинай. Мы подстроимся, подхватим. Я нерешительно вынул инструмент, в нём была удобная перемычка, он так и просился под прикосновение, и самое простое было - как сердце. То, что всегда с собой.
Там- та-там, Там-та-там... Пораненные пальцы отзывались болью, сначала это было терпимо, но медного цвета кожа сама ударяла в ладонь, и тот ритм, что я в себе нащупал, становился всё жёстче. Я не ждал чуда, и скрипка, волынка, флейта - они оставались немые, я видел только движения, а потом заметил движение вокруг нас...
Они пришли. Надо думать, мы их выманили, как крыс. Ох, сколько же их, и это всё - глухота, слепота и калечество, смотри, какие у них лица - рожи из кошмаров! Прислушиваются, переглядываются, трясут головами. Как одурманенные, как зачарованные, раскачиваются, тянут руки, притоптывают босыми и кое-как обутыми ногами...
Мне бы крикнуть: а ну, прочь! - но я чувствовал, что связки сорваны в хрипе. Плохо дело - я понимал, что уже не остановлюсь - да и как, сердце остановить, что ли? Пылающие ладони, ветер и бубен - где что? Всё вокруг струилось и корчилось, как в огне, слёзы текли из обожжённых глаз. Страшилища теснили нас к стене - ближе, ближе, вот и конец, не отбиться - до ножа не дотянусь, да и не управлюсь...
Но слева из-под руки взвился Флейтист, два меча, - по его белому, словно фарфоровому лицу, катился пот, под распахнувшимся кимоно тяжело ходила грудь. Справа - здоровяк Волынщик, только сунься кто! И Скрипач впереди обернулся, оскалился - ну, давай, жги! - смычок, как шпага, полоснул наотмашь - и сорванная струна выстрелила в лицо. Я уже не видел, только почувствовал, как льдом и палом скользнуло змеиное жало, слизнувшее кровь - и больше о себе самом я не знал ничего.