Сотори Го Гэллико, выйди за дверь, перегнись в ноющей от дневного труда пояснице. Подыми орех, и другой, и ещё, и один. Мягкая скорлупа - между дверью и косяком легко раздавишь, сладкая сердцевина тебя подкрепит. А едким, пачкающим пальцы соком...
Никому не признавайся, Го Гэллико, даже дереву не показывай виду - вон сколько листьев, так и выболтает ветру, а уж ветер не унять.
Они и так узнают.
Тяжело поднялся, посмотрел на свою тень. Скоро... и так ещё долго, если мерять болью и стыдом, и тайной.
Дерево, дерево кно, весёлое и могучее, серая кора, сладкие орехи... Кто тебя будет... впрочем, и не нужен тебе пригляд, ты вольное, не то, что капризное дерево аули, молчу, молчу...
Снял верхнюю одежду, медлил стянуть чисто белую, незапятнанную нижнюю... Скосил взгляд, потому что ни одного зеркала же в доме...
Тут оно. Никуда не делось. Черное на светлой коже, прямо против сердца - пятно. Вчера, кажется, было меньше.
Не больно, когда прикасаешься к нему, и дурного запаха нет, но эта язва страшнее любой заразы. Боль от неё - изнутри, и оттого-то чернота проступает; а Сотори себя без этой боли и не помнил уже.
Так и будет: чернота помалу, но верно разъест и кожу, и мышцы, и рассыплет в прах рёбра, обнажит глупое сердце, а он всё ещё будет жить и двигаться, и губы не шелохнутся, потому что от этой боли не кричат и не плачут, а когда обнажится сердце, недолго ждать - тогда ночные змеи вползут в него, прогрызут и выпустят наружу дух.
Тогда Го Гэллико встанет и пойдёт, и дух его невидимый будет лететь впереди, подымая пыль и закручивая вихри, а тело без разума...
Нет, нет. Нет.
Есть же дерево кно, и это от его едкого сока почернели и ссохлись подушечки пальцев...
Нет.
Не поможет.
Уронил скорлупу, постоял немного - белый в белом свете из окна, потом медленно, как на площади, поднял руки, расплел все три косы, поднял одежду и постелил себе на ночь, и лёг, и спал, как всегда, без сновидений.
В общине называли его "деревом", "поясом земли и неба" - любили, чтобы всё, им принадлежащее, носило звучные имена. Хотя Сотори принадлежал всё же земле и небу, воде и воздуху. А ещё его называли "морем", даром что моря никто из общины не видал - разве только деды Итараки топтали в юности белый песок, помнили вкус морской рыбы и запах отмелей. Сотори был изменчив, как широкая вода - потому и прозвали так. Как море, казался неподвижным: вот он, вот же его видно отовсюду - стоит посреди площади, дивно сохраняя равновесие на одной ноге, глаз зажмурен, в другой - гляди, не гляди - ничего не увидишь, рука вытянута к бегущим по небу облакам.
Вот и дерево. И пояс между землёй и небом, И - море, потому что незаметно глазу текут пальцы, сдвигается локоть, разворачивается торс, и вот уже Сотори изогнут дугой, он - "врата ветра", и неумолимо, как само время, переливается в другую позу.
Как само время.
Всем было ясно и понятно - Сотори здесь, и время течёт правильно, и дни нанизываются на его пальцы, и ветер треплет три его косы, играет полами длинной одежды.
Каждый должен делать своё дело. Поэтому Сотори Го Гэллико не ловит рыбу в реке, не растит плодов в садах, ни упрямых горных злаков, не зачинает детей. Его работа - быть и чуять. Знать и совпадать. Пока он есть - ничего не страшно, всё идёт через него - своими путями.
А до него - были другие, конечно. И после него будут. Но Сотори, проснувшись до рассвета, не хотел думать о том, что будет после. В темноте оделся, в лиловых сумерках выпил горячего молока, сквозь зелёные, желтеющие, наливающиеся алым и лазурью волны нового дня прошёл на площадь.
Он мог бы делать это где угодно - в своём саду, прямо тут, на дороге. Пока ещё - мог, и с каждым шагом всё наполнялся и наполнялся ощущением дня - событий, которые ещё не случились, минут, которые ещё не истекли. Сотори Го Гэллико, камень, брошенный в пустоту, средоточие игры кругов.
Он запел на ходу, и взмахами широких рукавов зачерпнул и перемешал юное утро, и голос его был такой же - зеленовато-золотой, алый и лазоревый, а пел Сотори без слов.
Этому утру подобало пение, а не движение, и это не означало ничего, кроме того, что Сотори здесь, на своём месте, и день поэтому будет полон.
Мимо Го Гэллико уже проходили жители общины - улыбались, кивали, каждый был рад, что песня льётся. Но никто не останавливался послушать - жизнь в горах нетороплива, но и скупа, и слушать пение - так и день пропустишь, и нечем станет поддерживать силы. Поёт Сотори, наполняет воздух живыми звуками, это его работа, и - хорошо-то как!
А голос тем временем - тем самым, которым он был, - изменился, сгустился, загудел, как пламя в печи. Сотори уже не мог охватить всё сегодняшнее песней, он распахнул руки, ловя то, что втекало в него, подался навстречу... и сердце больно толкнулось, будто зацепилось за острый край, за ребро, сокрушённое чернотой. Сотори удержал и голос, и плавное движение, довёл до выдоха, замолчал.
- Не поёшь уже? Почему?
Сотори открыл глаза. Ребёнок... мальчик... рубашка по земле волочится, чей - не вспомнить...
- Почему?
- Вот... не поётся, - выдохнул Сотори. - Не ко времени, значит. А ты что здесь один?
- Гуляю, - важно отвечал мальчишка. - Зачем это три косички?
- А у тебя и вовсе ни одной, - Сотори опустился на землю. Сердце уже не болело, трепыхалось только, и в горле плавал жесткий комок. Дитя глубокомысленно ковыряло в ухе, не сводя с Сотори сине-лиловых глаз. Ворочало тугие неповоротливые мыслишки - их гулкое бултыханье он почти отчётливо различал.
- Пой, - наконец изрёк малыш. - Ты пой. Надо, чтобы ты всегда пел.
- Сам такое придумал?
- Пой!
Сотори покачал головой. Он не мог петь, не мог и говорить больше - его заливало вязкой тоской. Всё было плохо, и страшно, и плоско, и...
Высоко, на перевале, сверкнуло что-то. И ещё раз - двигаясь, спускаясь в долину.
Не отводя взгляда от этого живого блеска, Сотори поднялся, вытянулся и завертелся вихрем. Так просто. Так просто.
...замер. Почти упёрся ладонью в широкую грудь пришельца.
Воздух, разъятый рукавами Сотори, опахнул плечи. Звякнули тусклого металла пластины, нашитые на рубаху. Взлетели и упали в беспорядке пряди бледных негустых волос.
- Я здесь, - сказал незнакомец.
Сотори тяжело дышал. Не от танца - вокруг пришельца воздух был густой и текучий.
- Я - Огонь.
Го Гэллико опустил руку. Огонь? Этот - блёклый, с сероватой кожей и глазами, как небо зимой, в дымке...
- Это.. твое имя? Я Сотори Го Гэллико. Добро... пожаловать к нам, Огонь.
Огонь не ответил. Он смотрел сквозь Сотори и улыбался.
Го Гэллико поклонился и побрёл с площади. Он больше ничего не должен был этому дню.
Утро оказалось хуже ночи. Сотори стонал, подымаясь с постели, и это был голос его собственного времени, которого оставалось - всего ничего.
Воздух же, небо и земля, время всего мира - молчали.
Сотори был один в тишине. Он знал, что всё заканчивается, и потому собрался с силами, оделся и вышел в сырой рассвет.
На площади было непривычно людно.
Огонь не пошёл к старосте - представиться, рассказать, что умеет, чем может украсить жизнь. Вместо этого деревня пришла к нему. Огонь не сошёл с места - уселся прямо там, где его остановил Сотори. Неподвижный, будто неживой. Зато воздух вокруг него жил - мерцал, стекал по плечам. Вокруг Огня столпились, как зачарованные, жители общины.
Вот отчего Сотори не мог ни петь, ни двигаться. Время вытекло из него и билось вокруг Огня, вокруг пойманных им людей.
Час за часом стоял с опущенной головой, ожидая - как никогда, да он и не знал уже, не помнил, что за ожидание может быть...
Ни звука.
Ни движения.
Сотори истомился. Ему было страшно. Но он не мог открыть лицо, чтобы все увидели, как он испуган подступившей пустотой.
Прилетел овод и жужжал над ухом. Пилил и пилил слух Сотори, ожидавшего совсем иных звуков, и от этого мир съёжился - показался маленьким, будто кувшин. Кувшин с трещиной, но всё же не груда черепков.
От невозможного молчания, от тишины болело горло. От непривычной неподвижности ныли мышцы. Но именно поэтому Сотори Го Гэллико всё же сдвинулся с места и направился туда, где сидел Огонь.
Он шёл плавно, обманывая себя и душу свою - в этой плавности не было сути, движение было ненастоящее. Но шёл, и удерживался, чтобы не закричать, потому что крик тоже был бы ненастоящий.
Вот они. Стоят и смотрят, затаив дыхание. Сам Сотори, сколько ни глядел на Огонь, не замечал ничего, кроме переливов, игры света в воздухе. Но у молодой Фадо текли слёзы, а всё же она не уходила. Рыбак с удилищем прикусил губу - и тоже не двигался с места.
Сотори тронул его за плечо. Рыбак Орими, почему ты здесь?
Орими опомнился. Закричал, сломал удилище, бросил обломки в Сотори. И ушел, причитая и бормоча несуразицу - будто уже унесла река всё, что было...
И старый Даго, корзинщик. И Утма, мастерица шить и вышивать, и кузнец, и плотник, и дети, и...
Все, кто смотрел на Огонь, ушли по домам в печали, не сделав ни дневной работы, ни просто доброго дела.
Фадо умерла на третий день. Орими утонул. Корзинщик... он был старый совсем, и пальцы застыли на прутьях, и так с недоплетеной корзиной отвели его на ту сторону, к мёртвым. Утма не умерла, но разрезала и разорвала вышивки и полотна. Она сидела над ними в саду - слепая от слёз, сама себе ненужная, страшная.
Сотори не ходил больше на площадь. Ему было всё равно - раз время его оставило. Он почти не вставал с расстеленной на полу одежды. Не разбирал, что это жжёт - то ли чёрная язва против сердца, а, может, обида? Но даже так - лицом в рукава - он знал всё. Слышал, как странно кричала Фадо - будто от тоски, или петь пыталась? Никто не поёт, бормотал Сотори, пытаясь прогнать её голос - раз я не пою, а ты не можешь.. молчи, Фадо, молчи... И она замолчала. Ледяная вода подымалась от колен Сотори... нет, это был Орими, и не вода, а просто холод - ведь одежда Сотори тонка, а ночи в горах холодные.. и река такая быстрая... и не залить её водой огня... Огня. Сотори пылал, а скрюченные пальцы стыли, как у бедного корзинщика, потому что таких узоров не сплести, не выплести, и так же тупо, как мёртвый Даго на неоконченную работу, смотрел Го Гэллико на голые стены своего жилища, смотрел, как солнце рисует светом и тенью, и ничего не отзывалось внутри... или слишком много... или весь мир вдруг заговорил на чужом языке?
Сотори не пережил бы этих дней, потому что не ел и не пил, и хуже голода и жажды была боль в груди. Он позволил бы пройти мимо себя и кузнецу, и плотнику, и детям, и старосте, и последним ушёл бы сам, наверное, когда бы не одноглазая Гобна. Она не ходила смотреть на Огонь. Она пришла к Сотори, крича ещё за воротами, чтобы вставал, одевался и заплетал косы, потому что время покосилось и пора его выправлять, если не хотим пропасть все. Гобна знала толк в выправлении кривого, и в сложении целого из того, что разбито, и детей она принимала, и знала, какой глиной вылечить понос, а какой корой - лихорадку. Но эту болезнь мог исцелить только Сотори Го Гэллико - сам больной и наполовину мёртвый.
Сотори не впустил знахарку в дом. Единственным глазом Гобна видела - дай всякому, и Го Гэллико вовсе не хотел, чтобы она углядела, как под истончившейся плотью на груди шевелится пока ещё живое сердце. Он спеленал его одеждами, стянул тугим поясом, причесался и вышел.
- Иди к нему, - сказала Гобна. - Что-то он сделал с людьми... Он их рвёт изнутри. Мимо тебя проходили - радовались. Возле него стоим - плачем. Иди, разберись. Нельзя так.
Сотори нечего было возразить. Он плёлся следом, дышал, но не думал ни о чём и ни слова не мог найти внутри.
Огонь сидел всё там же, только вокруг него были натыканы колья, а снаружи сидел здоровенный парень Маако. Глаза у него были завязаны - чтобы не смотрел на соблазн. Вот так сторож...
Огонь не изменился нисколько - та же бледная кожа, запавшие щёки, светлые, будто пеплом присыпанные волосы. Тусклый металл на рубахе - от ключиц до подола, от плеч до запястий. Сотори ухватился за кол. Ноги подкашивались, дыхания не хватало.
Огонь открыл глаза.
Он знал.
Он видел всё. И улыбнулся.
Сотори не мог испугаться больше, чем теперь. Но страх обернулся облегчением: перед ним была долгожданная погибель. Сегодня. Наконец-то - сегодня. Сейчас.
Нет. Нет. Погоди... если ты пришёл занять моё место.. то для чего же ты убиваешь своих людей?
Они сами убивают себя, отвечал Огонь. Ты им был - картина. А я зеркало. Ты певец и танцор. А я - Огонь.
Что они видели, скажи мне? И почему я не вижу?
Ты видишь себя, отвечал Огонь с улыбкой. Ты привык. Это твоя жизнь - петь.
Они никогда не пели...
Каждый может петь. Я - Огонь. Я даю им это. Я показываю им тебя - в каждом из них.
Зачем? Зачем? Они этого не вынесут.. они погибают от этого... от Огня! Ни слезами, ни горной водой... зачем ты это делаешь?
Потому, что я Огонь. Потому, что каждый должен жить полной жизнью. Каждый должен нести Огонь.
Я несу, сказал Сотори. Я делаю это за них, потому что многие слабы.
Ты будто силён! Посмотри на себя!
Я пел и танцевал для них многие годы. Ты заставил время замолчать. Я ничего не слышу. Но они - посмотри - никто из них не может слышать время. Они не настроены, ты хочешь играть на них - но они не инструменты. Я инструмент. Был. Пока ты не заставил меня замолчать, а их - заговорить. Но посмотри - они не могут. Они умирают. Посмотри - всё рушится.
Они научатся жить по-новому. А ты скоро умрёшь. Потому что ты им не нужен.
Ооооах.
Да. Да, Огонь, может быть, и так. Но, если даже я теперь не нужен им... я был нужен.. и я буду нужен земле и небу. Разве это ты отменишь? Спроси у них!
Я не стану спрашивать, сказал Огонь. До земли и неба мне нет дела.
Чего ты хочешь, Огонь? Встань, выйди, ведь тебя стережёт незрячий! Чего ты ждёшь?
Ничего я не жду. Ничего не хочу. Я должен быть самим собой.
Тогда и будь! - Сотори качнуло, горячий воздух плеснул в лицо. - Выходи, Огонь.
Мы будем сражаться?
Я не шучу. Мы будем петь и танцевать. Ты не уйдёшь отсюда, пока не выправишь то, что сделал. Я - Сотори Го Гэллико, я голос времени, пояс неба и земли, дерево, ворота ветра, -
выходи, Огонь, и сыграй на мне то, что хочешь сыграть этим людям.
Ты болен. Как ты можешь называть себя этими именами, ты - ходячий мертвец!
Сотори должен был сжаться под струёй пламени, скорчиться и рассыпаться прахом. Но сердце колотилось в плотную ткань, и он всё ещё был жив.
Я болен, сказал он, облизнув губы. Я болен, и ты это знаешь. Но это - мой огонь, мой, и он палит меня изнутри, но я всё же мог его выдерживать годы и годы. Ты даёшь моим людям чужой огонь. Ты убийца. Я вызываю тебя держать ответ. Покажи, на что ты способен.
Огонь поднялся и вышел из круга кольев - прошёл сквозь, будто не имел тела. Маако дёрнул головой, но остался сидеть на месте.
Сотори не видел, что делается вокруг. Он смотрел в серо-голубые глаза Огня. Он первым протянул ему руки.
Огонь понял. Ладони их почти соприкасались. Сотори ощущал, что пред ним - пламя, но это было не так больно, как он опасался. Почти совсем не больно. И время тут как тут - запело между пальцев, и Сотори запел, и Огонь подхватил.
Голос Огня - низкий, Сотори же взял высоко, главное - не сбиться, на мгновение раньше начал, это хорошо, никого нет, и Огня нет, а руки... Руки уже поднимались вслед за голосом, за ладонями Огня. Это было легко, даже легче, чем петь - потому что тело знало своё место в потоке, как и голос знал своё, главное - не оступиться, а голос...
А плечо - по плечу, и через плечо - взгляд. Сонные, светлые глаза. Иссиня-чёрные глаза. Главное - петь и не оступиться. Главное - плести узор, не уступать.
Но танцевать с Огнём - но петь с ним... сушит горло, застилает глаза дрожащим воздухом, а дыхание нужно удержать, и руки, руки - уже по локоть жжение, ожог. Сотори снова слышал время, но сквозь радость пробивалось толчками дыхание Огня.
От этого, от этого голос истончался, а вовсе не от того, что жар... и сердце...
Ты сейчас умрёшь, цедил Огонь сквозь сомкнутые губы, гудел песней.
Умру, отвечал Сотори немыслимо высокой острой нотой. Но не сейчас. Не сейчас ещё.
Ты не выдержишь.
Ты тоже.
Ты тоже.
Ты тоже.
Почему ты пришёл сюда, Огонь?
Потому, что я всегда в пути.
Потому, что тебя отовсюду гонят!
Потому что я - Огонь. Я должен идти.
Потому что тебе нигде нет места!
В каждом есть место для Огня.
В каждом, а я...
Сотори не смог закончить. Огонь уже вошёл в него по самые плечи, плескался выше колен, стекал по влажным косам. И он всё ещё был здесь, снаружи, и там, внутри, он ухмылялся прозрачным ртом, ему всего-то надо было соединиться со своим двойником - с тем, что точил сердце издавна, и тогда...
Голос Сотори упал, движение замерло - вот-вот окончится. Скулы Огня, его глаза - пустые, высасывающие душу, сухие его губы - рядом, жар нельзя терпеть...
Не буду больше терпеть, успел решить Сотори. Он был прикован к Огню и не мог опустить взгляд, не мог видеть - но знал, что всё уже случилось, что плоть прогорела насквозь, сердце обнажилось, это так больно, но если и есть место для Огня...
То оно - здесь.
Без размышления, без страха и без надежды мёртвый Сотори Го Гэллико повернулся внутри охватившего его пламени, и прижался к Огню, и вдохнул его последним вдохом.
Стало тихо.
Никто не шевелился.
Никто не танцевал.
Сотори Го Гэллико, истекая не кровью, но потом, стоял посреди площади один - без врага, без партнёра, без опоры.
Подогнулись ноги, подломились неловко выставленные локти - Сотори ткнулся лицом в пыль и его вырвало желчью.
Гобна сердито глядела на старосту - сказать ей было нечего. Сотори Го Гэллико, голос времени, средоточие кругов, не умер. Но и жив не был, и нельзя было признать его больным, потому что не оказалось никакого серьёзного изъяна в его теле, только худоба да жар. Да пальцы без ногтей - Огонь выел. Да косы остались лежать в пыли, когда подняли его - раз Гобна велела поднять - и отнесли к ней в дом, и оставили там - ждать, что будет.
Огонь разлился вольно внутри его тела, но убить Сотори не мог. Разорвать его душу не мог. Палил сухим пламенем, сводил по временам мышцы судорогой, нашёптывал в уши... без конца шептал, только разобрать его речи было трудно...
Где смерть моя, Огонь?
Не отвечает. Не отвечает.
А твоя где?
А моя смерть - вода.
Смеётся. Смеётся, скручивает в узел. Не выпить тебе воды, Го Гэллико, не напиться, вся вода из твоей реки - ничто, суше песка, суше пыли...
Отнесите же меня к реке, отнесите меня к морю, морскую воду пить стану - может быть, утихнешь?
Не утихну и не умру я, я - Огонь! Нет такой воды в этом мире, под этим солнцем, нет воды живой, что родится из мёртвой, и всё это - сказки, сказки, и гореть тебе вечно, глупый Го Гэллико!
Отнесите... отнесите... к живой воде...
Поджав губы, смотрела Гобна на старосту, пересчитывала жёлтыми от трав пальцами узелки на плетёном поясе. Сотори позади них метался тяжёлой горячей головой по травяным подушкам, бормотал, боролся.
- Нужно сделать так, - сказала Гобна, и люди, что пришли со старостой, приготовились запоминать.
- Скажи, чтобы приготовили лодку. И пусть принесут новую ткань, чтобы нам одеть его в чёрное, как полагается.
- Так он же ещё не умер, Гобна?
- И не умрёт. Потерял свою смерть, что ли. Или променял на что-то.
- Как же так?
- Вот и пусть за ней отправляется.
Гобна говорила довольно громко, она была сердита - и поправляться не поправляется, а сколько трудов! И душу от тела никак не отпустит, а это - неправильно, но Сотори всё равно не слышал ни её слов, ни сердитого голоса. Он разговаривал с Огнём. Он рвался глотнуть из любого источника - вдруг да эта вода - живая? Ему казалось, он видит перед собой все ключи, все источники мира, корни рек и морей. Но вода в них была - суше пыли, жёстче песка с ветром.
- Отпустим его по реке. Найдётся другой, кому для нас петь. А иначе не будет добра, староста.
Тот потупился, искоса поглядел на Сотори - страшен бывший "пояс неба и земли", иссох весь... такого у себя держать - точно, ещё беду накличешь.
Провожали всей деревней, в молчании, ночью, чтобы дневная звезда не углядела - страха ли? Стыда? Сам Сотори об этих проводах ничего не знал. Он не чувствовал ни течения, ни брызг, а на чёрной одежде мертвеца не оставалось следов...
Сотори уплыл по течению реки.
Деревня - осталась.
Она и была там - на прежнем месте, когда он очнулся и вспомнил себя, своё имя и многое другое. Сотори Го Гэллико лежал на берегу реки, холодная горная вода вымочила грубую чёрную рубаху. Сотори, одетый, как мёртвый, был жив и радовался жизни. Он напился ледяной воды, чтобы заглушить голод - он был голоден! Поднялся, ощущая головокружение от разреженного воздуха здесь, в горах. Тропинка в деревню была ему знакома, он мог бы пройти и с закрытыми глазами.
Но глаза он, конечно, не закрывал.
Деревня была другая.
Он один стоял посреди площади, лёгкий, как ветер. Отсюда был виден дом - покосившийся, явно нежилой, и сад - разросшийся без ухода, чей же это дом и сад? Это не та деревня... Никого, кто бы тянул нитку дней между небом и землёй. Но время здесь, очевидно, текло само по себе. Никто не говорил с ним. Не слушал его. Или - каждый, как мог. Сам по себе.
И этого было довольно.
Сотори постоял ещё, чувствуя, как отступает смятение: что? Всё сначала?!
Нет. Нет. Река унесла. Он нагнал подростка, показавшегося в конце улицы, и попросил проводить к старосте. Там, глядя в глаза незнакомому человеку, сказал:
- Я - Сотори Го Гэллико, почтенный, - и, в ответ на суеверный страх во взгляде:
- Я дерево между землёй и небом. А прочему ты меня научишь сам.