Ветер на дне колодца
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
как ни странно, опубликован в сборнике "Аэлита 2004 - Новая волна"...
Что сказать - первая бумажная публикация...
|
Как листья разметает ветер,
Что мечется на дне колодца...
Оно - не камень и не птица,
Ничтожно малое в огромном:
Не разорвать. И в нить не свиться.
Не вознести, не бросить в омут...
***
Уснул Теночтитлан. Медленно вплыл в день. Жалюзи спущены, шторы задёрнуты, но светлое пятно всё-таки дрожит на полу. Это Солнце обгладывает вершину пирамиды Тольтахуа - напротив.
Мир изменился, но не Солнце, оно по-прежнему не друг мне. Да и никому... но я так отвлекусь и начну рассуждать сейчас о другом. Буду курить без счёта чёрные сигареты, забуду пить пиво, и оно степлится. Жар в бамбуковых щелях поплывёт красным, карамелью, - значит, до вечера я опять просидел, заговаривая час от часу с платяным шкафом, оскалившим дверцу.
Говорить-то мне больше не с кем.
Зато как я вспоминаю! Я в своих воспоминаниях роскошествую: они мои в самом окончательном смысле.
Декан, доктор, продажный боец, живописец, вещуны, прихлебатели, прекрасная женщина!
Где вы теперь? В каких слоях?
По памяти я всё-таки поставлю её первой. Катерину. Хотя, вначале было слово Декана... но я не стану припоминать Декана Лелюка именно сейчас. Успею ещё. Я считал тогда, что отрастил себе достаточно длинный поводок, чтобы послать Декана с его очередным, беспочвенным и безвоздушным заданием - на фиг. Сначала временно. А потом - хотя бы время от времени.
Рейс из-за океана сел на полчаса раньше. Такое бывает только на нашем побережье. Попутный ветер! Что за ветер!
Рыжеволосая, в талии тонкая, в остальном - что надо, метр восемьдесят на каблучках... Вся в белом, и даже свозь купол аэровокзала просвеченная теночтитланским Солнцем. Всё её изумляло: лавсановый балахон, котрым надо было укутаться с ног до головы. Площадь, обильно политая маревом. А между дрожью жары верхней и нижней, то есть наведённой от камней - незыблемый шоколадный коатлекль с бликами на гладкой коже.
В Теночтитлан её привёл наш бесконечный театральный фестиваль. Дала мне карточку с золотым цветком в углу. Издание не совсем для дам, не вполне для мужчин, кое-что на подростковом жаргоне, советы, как сберечь здоровье в очень большом городе... так она сама отрекомендовалась. Я взглянул повнимательнее - не притворяется ли? Нет, она откинула капюшон - мы ехали в задраенной, как БТР, "Сюизе", - и от незагорелого лица чужестранки шла прохлада.
Гостья удивилась, когда я посоветовал лечь спать среди раскалённого бела дня. Ведь она приехала увидеть чудо, беспрерывное извержение вулкана страстей, ветер на дне колодца, что ещё там... как же спать? Зачем? И Артём Тарпанов, небрежно красуясь превосходством настоящего "теноко", пояснил, что все чудеса и извержения в Городе Пернатого Змея смотрятся хорошо да и бывают, собственно говоря, исключительно ночью. Ни один талант, даже самый меднолобый, не выдержит дневного Солнца, оно здесь плавит мозг и испаряет кровь - вот уж лет триста или более.
Ну, что же делать - она вздохнула, а я, помедлив, сколько прилично, спустился в пустой вестибюль башни Нопаль Виц. Приятное знакомство возобновится с закатом, сейчас я спешил. Мало ли кто из приятелей-полудёнников вынырнет сейчас из-за тростниковых занавесок - а мне ещё нужно доложиться Кочету, что сиуатль прибыла и устроена. На этом, пожалуй, одно расписание заканчивалось, а потом ещё была назначена встреча - не то, чтобы напрямую из Лелюковых дел, но близко.
Хотя, при моей-то работе правильно было всякого, вплоть до бабульки на кассе в общественном сортире, считать человеком Декана. Я привык примеряться к совпадениям текстов, прислушивался к обмолвкам дикторов теленовостей... И не удивлялся, что якобы случайное слово попутчика в самолёте может оказаться паролем. А на том конце пароля упомянутая выше бабуля даст сдачи чужеземной монеткой. По каковой монетке тебя признает лавочник, и, доставая с полки альбом Дали, "нечаянно" уронит тебе на голову тяжеленный справочник "Суеверия шарракин"... Правда, в случае, о котором речь, тактика Декана была несколько иной. Он просто посадил где-то (может быть, что и под замок) целую бригаду аналитиков и шифровальщиков. Сама суть казуса была такая тонкая, неопределённая, что эти мученики прикладной мелогвистики вынуждены были вылавливать информацию, пользуясь самым несвязным и независимым источником - всемирными новостями. Они проделывали какие-то многоступенчатые процедуры, а результат их каторжного труда поступал ко мне - как ни странно - в форме всё тех же новостей. Прямо на сетевой принтер "Кетцаля". Моя задача была уже много легче, я всего только применял таблицы Маркова и бросал пакаль , чтобы узнать следующий ход. Таким образом, за несколько дней до того, как появилась Катерина, я уже знал - оно называлось Перо Эммануила.
Но ещё раньше Йош Вашкаштра, аркаимский беглец... Да, тушка Йош, который попросту ни в какие расписания не укладывался. Никогда. Лелюковой подставой он не был, и к внешней жизни моей ацтланской не относился. Да и что общего у Артёма Тарпанова, без стыда и совести, с духовидцем весом в добрых два центнера? Разве только шоу ольмеков, в котором Йош был на сцене, а Тарпанов, со "смуглой девой" в зубах и восхищеньем в сердце - в зале, в глубокой тьме. Однако же их частенько видели вместе в компании прочих "ольмеков", рано утром, когда уже всё отплясано и выручка подсчитана, - в каком-нибудь "Ягуаре и Попугае". Да Бог с вами, любопытные! Пиво они пили вместе, да трепались, вот и всё. Ничто так не сближает, как свежее "Манитобо" под игуану. Сущее отдохновение был для меня этот толстый, вечно насморочный гениальный плясун. Напившись пива, он начинал сморкаться, вытирать слёзы и рассказывать про прекрасный Аркаим. Авестийские песни пел, читал стихи. Жить в Теночтитлане Йошу было несладко: как истинно верующий, он почитал Солнце, трепетал к нему любовью, но ясноликий бог был тут слишком близок к рабу своему Вашкаштре - обжигал... И так его жизнь обламывала во всём. От священного подсолнуха у него была аллергическая сыпь. В шерсти священного ягуара, на процессию которого он упорно ходил каждый год, таилась астма. Шоколад, томаты и перец обрекали на голодную диету. Да Бог с ней, Йош мог на запасах подкожного жира въехать даже в бриллиантовую страну Гренландию, хватило бы на полгода автономного существования. Беда была в том, что он как раз жить не мог без священного чего-нибудь. Я его мог бы понять - у самого прабабка в лесах из берёзовой веры в рябиновую перекидывалась, - но уж очень восторжен был мой приятель. В последние месяцы только и разговоров было у него, что про какого-то чудо-доктора Леопольда, который-де может его избавить от мистической аллергии. Мол, целит он без таблеток и шарлатанства, почти одним приятным разговором, и так тонко даёт понять духовную природу недуга, что отёкам и сыпи ничего не останется, как отступиться... Чихая, Вашкаштра взахлёб пояснял: священный подсолнух он ещё выносить не может, это в следующем сезоне, но что касается ягуара - О!!!! Я бы, в общем, порадовался за беднягу. Но он стал мне этого доктора усиленно рекомендовать. И познакомил нас, в конце концов, хоть я об этом и не просил. Доктор вынырнул из каменного чана с парной минеральной водой в клубе "Соланика" и развернул передо мной все побрякушечные приёмы людоведа. Пока Йош, то ли по деликатности, то ли предусмотрительно, хлюпал в бассейне вместе с прочими "корешками", чудо-лекарь Леопольд Гнездович разоблачил меня как приезжего (по светлым корням волос, так он сказал), обратил моё внимание на отсутсвие телесной гармонии, будучи сам изрядно брюхат... и так далее. При этом он постоянно напоминал, что не консультирует, и что все его советы в данный момент абсолютно бесплатны. Так что мне остро захотелось ему уплатить, чтобы он уже почувствовал себя консультирующим и умолк. Заткнуть ему рот было нечем (я сам сидел нагишом в каменной чаше), удовольствие от купания сошло на нет; я полез вон, обернувшись к нему самой негармоничной частью своего прекрасного тела, - у меня там было светлое пятно с заходом на поясницу, след от Дракона, цветной татуировки в пять мегабайт. Картинку пришлось свести уже на службе у Декана, воспоминание не из приятных, но другого отсутствия гармонии я за собой, ей-Богу, не знал. А доктор хитро щурился мне вслед, примечал, сканировал.
Йоша я, конечно, не утопил, как хотелось сразу. Потому что уже через минуту, когда доктор исчез в испарениях целебной воды, сообразил, что такие выпады абсолютно не в манере Декана. На всякий случай дома ещё раз тщательно проверил всё, что мне успели прислать мелогвисты. Сделал десять поисков по разным параметрам (в том числе по бороде, чёрной бороде, Леопольду и бане), два комбинированных - убил несколько драгоценных ночей. Ничего не нашёл. Матрицы, конечно, не молчали - этого не бывает, но индекс связности стабильно был меньше пяти.
Поэтому в следующий раз, когда толстячок в белом возник из-за спины счастливого Вашкаштры, я был гораздо терпимее. Мало ли что? Надо же ему практику расширять. Он ни разу так и не смог попасть, что называется, в точку: на его провокации я отвечал в своём лучшем стиле - парадоксами. Теперь уже и не помню, как всплыла в нашем многоборье та тема... мы, видно, болтали о книгах вообще. Или об истории? С доктором приходилось держать ухо востро, он даже из пятен томатного соуса на салфетке, которой я вытирал губы, умудрялся делать какие-то далеко идущие выводы. Однако же, было ли это на фоне совокупляющихся жриц-черепах в аквариуме Храма Вечности (восторженный Йош маячил поблизости), то ли на базаре - посреди маринованных ростков и алой фасоли... слово вылетело, а я поймал, будучи на сто процентов уверен в том, что доктор - не зацепка.
Я должен был заехать к нему за книгой, которую он всячески мне накануне рекомендовал, и потому-то спешил, оставив прекрасную чужеземку в Нопаль-Виц. Она, ей-Богу, была реальнее любого из чудес, и я, принимая холодный артезианский душ в бывшей фотомастерской, пламенно и со старанием просчитывал орбиту вблизи этой славной Новой звезды. Сколько она тут пробудет? Неделю или две... время есть. Если только она не глупа и не вздумает в самом деле пропадать на фестивальных толкучках. Но на дуру не похожа, и на дурочку - тоже. Плохо будет, если окажется синий чулок, феминистка, или того хуже - лесбиянка. Нет, я в принципе не готов отстреливать последние два типа существ... но то в принципе. В теории. А на практике, когда распустишься весь перед нею, а она высматривает в толпе юниц с голодными глазами... тьфу, крокодил!
И всё-таки звезда была пока отдалена, а встреча назначена. Я бы, в сущности, и не пошёл туда... что мне эти докторовы читанки... однако пакаль советовал - идти. И я послушно шмыгнул под безумным прессом Солнца, втиснулся в скользкое кожаное сиденье "Сюизы", скользкими пальцами повернул ключ, скользкой ступнёй выжал сцепление... поехал, одним словом, в самый пекельный предвечерний час на окраину, в подпольный кабинет.
Место и в самом деле было подпольное. В подвале дома в тольтекской слободе. Сверху - восемь метров кладки из дикого камня, каждой каменюкой можно убить богатыря. Окна - щелями, под самой деревянной крышей, да кое-где между камнями просвет. И под землю это чудо фортификации уходило на добрых два метра, освещаясь дневным сиянием через полукруглые проёмы на уровне почвы. Зато у доктора было прохладно без всяких кондиционеров. Гнездович вздумал было поить меня гуаюсой, но я отказался. Не тот был тип доктор, чтобы с ним разделять питьё большой дружбы. Я приложил все старания, чтобы поскорее отделаться и домой - отсыпаться за вчера, и позавчера, и сегодня... В конце концов обошлось созерцанием довольно китчевой коллекции узелковых писем (висели они повсюду, как дешёвое макраме у моей бабушки, только макраме было невинное, а письма, хоть доктор об этом и не догадывался, полны ужасных проклятий, семиэтажной матерщины во всех богов и Великую Змеиную Мать, и самым ходовым было выражение "спустить шкуру от макушки до задницы"...) Книга, которую Гнездович мне подал с многозначительным видом, оказалась в самодельном картонном переплёте, перехваченная резинками. Я поблагодарил отрывисто и сбежал как можно скорее. У меня ещё оставалось два часа до захода Солнца.
И эти два часа (не считая обратной дороги из слободы в Кухум Виц) я удачно проспал. Никто меня не тревожил, даже мадам Квиах не шастала туда-сюда со своими уникальными фотоснимками на стекле. Проснулся другим человеком. Который знать не знал ничего ни о каких Перьях (и вообще во всю эту чушь не верил), и которого ждала ночь развлечений в компании прекрасной дамы. Как сказал об этом Чатегуатеквокотетл...
В Нопале я поднялся на сорок третий этаж, окунулся в сильно кондиционированный воздух с запахом луны (в холле красовался неизменный кактус в цвету, бедная чужестранка...) Дверей запирать она не была приучена (что меня совсем не удивило, запорных культур теперь раз-два и обчёлся, но здесь - запирают). Так вот, я и вошёл, и в спальне уселся тихонько в кресло. Должен признаться, ничего особого не увидел - чудесного медного оттенка рыжина, плечо, правая нога...прочее было укутано в гостиничную льняную простыню с кружавчиками. Наверное, она и не спала вовсе, потому что очень скоро сбилось дыхание, она зашевелилась и повернула голову. Посмотрела на меня, что-то пробормотала и очнулась окончательно. Не похоже было, чтобы она была мне рада.
- Ты что здесь делаешь?
- Это я, Тарпанов Артём, "Кетцаль", - на всякий случай, вдруг не запомнила в лицо, бывают такие - забывчивые.
- Вижу, вижу, - она поморщилась, - но с какой стати?
- У ложа прекрасной дамы, отгоняя демонов ночи... Ведь ночь-то уже наступила.
- Ну, и что? А-а... да-да. И давно ты тут?
- Две минуты. Невинные две минуты.
- Однако, местные обычаи... Что, в следующий раз найду тебя рядом с собой?
- SМ DМos quМerИ...
Она уже поднялась с постели, что меня восхитило - без жеманства, не волоча за собой простынные бастионы, и я увидел прекрасного тела и дорогущего белья ровно столько, сколько можно было увидеть за пятнадцать секунд её следования в ванную. Оттуда она отозвалась:
- Что? Ты говоришь по-испански?
- Нет! Это так, просто... навеяло, - и в самом деле, хотя она совсем не связывалась у меня с Иберией, однако же - "Эль Хирасоль"... и то, что послышалось невнятно, когда она просыпалась - как будто кастильская речь. - А ты?
Ответа не было. Зашумела вода. Потом она показалась, обёрнутая в индейскую циновку.
- Так всё же - что ты тут делаешь?
- Как не едят цветы - тобой любуюсь... Кто-то должен быть твоим проводником, помощником и другом.
Она, не показываясь из-за створки шкафа, вдруг перестала шуршать одеждой (почему-то мне представилось - стоит с юбкой на голове...) и спросила приглушённым этой самой одеждой голосом:
- Скажи-ка... ты, случайно, не гей?
Я фыркнул.
- Нет. Не-ет. Но и не насильник, ты понимаешь... Во всяком случае, не в первый вечер...
- Скромен, что и говорить, - она ещё пошуршала и захлопнула шкаф. Светлый костюмчик "сафари" смотрелся на ней, как королевская роба. - Так куда мы?
- В гости. Представляться, завязывать знакомства.
- Это неизбежно?
- Абсолютно. Тебя жаждет видеть мой шеф, Кочетуатль-текутли, господин мэр Тамагочтекль, Чатегуа Третий, потомок Чатегуатеквокотетла по линии бабушки, и прочие достойные граждане столицы. Эй, что ты делаешь? Это обувь - на верёвочках? Сейчас опять такое стали носить?
- Да.
- Ничего не выйдет. Это же Теночтитлан. Ты думаешь, выжила на какой-то там вашей фиесте... здесь всё по-другому. Ты сломаешь ноги!
- Другого-то нет... Значит, я пойду босиком. Предстану в таком виде перед мэром Тамагочкаклом.
- Тамагочтеклом. Не выдумывай. Тебе оттопчут пальцы. У тебя должно быть ещё что-нибудь про запас!
- Ничего нет, - злорадно отвечала она. - Или так, или никак. Ну? Ты идешь, или нет?
Она была, что называется, в ударе. Под ударом, - ибо город бил под дых - сносил напрочь, перехватывал дыхание. Горячий в ночи и тёмный, с залитыми искусственным светом ступенчатыми башнями - граница резкая, свет не рассеивается в сухом прокалённом воздухе. Она откидывалась назад, ахала и смеялась. Я повёз её кружным путём, потому что прямо к центру города в такую пору было не пробиться, и всё равно нам пришлось бросить машину. Малолитражки, джипы, квадробайки заполняли окружное шоссе Усумасинта в шесть полос. Над его рубиновым сиянием плавился огнями мост.
-Что там?
- Ущелье. Пропасть! А вон - видишь, мутный такой свет, столбом - там Колодец.
- Для жертвоприношений?
- Почти. Там общественная сцена. Любой может выйти, нести чушь, лаять собакой или орать ламой. Или играть Лорку.
- Это забавно. Я... ничего об этом не знаю. Мы - туда?
- Не сейчас. Мэр ждёт.
Я приманил фонариком вертолёт. "В Ах-Пиц", - сказал пилоту, и Катерина опять невесть почему рассмеялась, и вдруг заявила, что ей не хватает шарфа, - почему это у меня нет? Я отвечал, что это не мой стиль, а она, заметив, что в Теночтитлане вообще нет стиля, процитировала вдруг что-то очень знакомое: про воздушные лодки, огни в каналах, шарфы и смеющиеся женские лица, но я так и не смог вспомнить, и не догадался, к чему бы это.
Всё вышло удачно: носатый Кочет клокотал от восхищения; мэр, собиравшийся преподнести Лазурное перо поэтессе Вирго Селис, передумал - полуметровое отличие досталось Катерине, разумеется. Она вела себя очень непринуждённо, никакой скидки на босые ноги и подарок мэра, и я всего раза два заметил в её лице профессиональное отсутствие - значит, брала на заметку для себя впечатление или кого-то из гостей... Сам я, сказать честно - скучал. Примелькавшиеся профили и фасы, синий свет, зелёный рыбий свет, горячий воздух, холодный кондиционированный воздух, еда и питьё, шум - как у водопада. От нечего делать стал думать о книге Гнездовича. Собственно, это была старопечатная ойлянская "опись", запретная самодельщина, духовный самогон. "Еры" и "фиты" торчали из сбойных строк и подмигивали - весьма многозначительно. Я знал, что она может оказаться скучной. Или глупой, или пошлой... Но в самом её существовании, ей-ей, представлялось мне больше смысла, чем, скажем, в любом из Декановых артефактов, подшипников земной оси... И я уже хотел читать её, снять обхватки, узнать, в чём там соль... гораздо более, нежели топтаться в "Ах-Пице". Правда, вот Катерина...
Катерину окружали городские мужи-управленцы: темпераментные, кофейно-сливочные, оливково-масляные, с глазами как вишни. В одной руке у ней был плоский индейский глиняный сосудик с вином, в другой - голубое перо, дар арары. И она задумчиво поднесла к губам перо, и даже не опомнилась. Я посмотрел туда, куда она уставилась - ничего особенного. Проход. Пустое место. Туда уже стягивались пары, примеряясь к новой танцевальной музычке. Я приблизился и решительно отобрал у неё смятое перо:
- Пошли танцевать...
Возвращались пешком, потому что и вертолёта было уже не поймать. Один мой шаг - три её. Устала. Жалко, а что делать - не на руках же нести! То есть, я бы, конечно, не против, - но ведь нынешних женщин этим не осчастливишь. Наоборот, ещё оскорбится, не ровен час. Катерина поспешала за мной изо всех сил, и всё-таки отставала, и наконец сердито вскричала: "Да постой же!"
Я остановился. Сразу исчезла подтаявшая ночь, иллюзия прохлады от движения. В Теночтитлане жарко даже перед рассветом. Катерина догоняла.
- Слушай, - она запыхалась, - ф-фу, нельзя же так... как вы тут... как плавленые сырки...
- Иди сюда, - я взял её за кончики пальцев - раскалённые, - и повёл туда, где обыкновенно сидел здешний "кактус". Правда, он мог и высохнуть. Или уйти в другое место, хотя этого, кажется, не бывает.
-Что это? Холодно!
- Угу. Градуса четыре разницы. Здорово, правда?
- Здорово?! - она водила рукой, нашупывая границы в пространстве. - С ума можно сойти... Что тут у вас? Вечная мерзлота подымается? Эта... как её... Сибирь?
- Нет. Это странная штука, однако мы привыкли. Помнишь, ты видела человека возле аэровокзала?
- Ну?
- Днём они сидят под солнцем. Голые. С выбритой головой. И им ничего не делается. На ночь они исчезают, а остаётся как будто их тень - вот такое прохладное пятно.
- Чушь, - фыркнула Катерина. - я что-то не почувствовала холода, когда фотографировала. И живых холодильников не бывает. Во всяком случае, не у нас, на бедной Земле. Ты меня разыгрываешь.
- Больно нужно. А днём они никакого холода не производят.
- Что же они делают? - не верила, а сама поворачивалась в воздушном потоке, расстегнув половину пуговиц, встряхивала волосы.
- Так... сидят. Впитывают Свет. Познают себя. Кто что говорит. А сами они молчат.
- Странно... Но, вообще-то, пусть себе сидят. Значит, что-нибудь другое... Я не верю в чудеса, - я думал, она засмеётся после этих слов, она, может быть, и готовилась. Но не засмеялась. - Ладно. Пойдём, только не беги так.
Мы прошли метров сто молча. И она не выдержала:
- Слушай... Ведь ты бываешь на таких сборищах, должен знать... Кто такой: высокий, волосы светлые, но, по-моему, не от природы... хорошо двигается... странная одежда, византийский какой-то стиль...
- Эк-Балам?
- Кто такой?
- Самая дорогая в западном полушарии модельная попка. Вроде подходит по описанию, а уж одевается...
- Нет, не модель, - Катерина поморщилась. - Подумай... ему лет тридцать пять... Я не разглядела лица как следует, просто видела, как он прошёл. Он, по-моему, ещё с каким-то толстяком разговаривал - борода в косичках.
- А! Тогда это наверняка Кчун Шик. Юкатекское чудо. Мастер на все руки и не только. Сейчас он плясун. А толстый - Йош Вашкаштра, эмигрант из Аркаима. Они оба выступают в шоу ольмеков. Йоша я знаю, он мой приятель. А с Кчун Шиком не знаком, так, понаслышке только... Однако, у тебя и глаз! Будешь подступаться к интервью?
- Нет, какое там... Я просто обозналась. Да, наверное. На другого человека он очень похож. Куда мы теперь?
- Куда прикажешь.
- Как тихо... И безлюдно. Раз у вас ночь - это день, то где же люди?
- Ночь везде ночь, просто у нас по ночам не спят.
- Вот и пойдём туда, где они не спят. Но не к мэру, конечно.
Так и сделали. Только пришлось сначала разыскивать у моста мою наспех припаркованную "Сюизу".
Солнце у нас восходит в это время года в шесть утра. Три часа спустя, уже в невозможную, звенящую жару, я подвёз Катерину к башне "Нопаля". Мы побывали с ней в "Каменной голове", потом она с восхищением наблюдала процессию дудочников. Музык и факиров снимало городское телевидение, над рядами тромбонистов слитно взлетали кулисы, флейтисты корчили гримасы... Катерину это дурацкое зрелище отчаянно рассмешило, но потом она сказала, что больше не может, хватит на сегодня, она хочет к себе. По дороге я поглядывал на неё в зеркало. Она устроилась на заднем сидении вдоль, вытянув босые усталые ноги. Время от времени позёвывала, потом стала хмуриться. Лицо её менялось, наверное, что-то в уме сочиняла, только почему такое мрачное? Ох, она не проста, моя Новая звезда...
На прощанье она мне вяло помахала ручкой и только лавсановый балахон смутно мелькнул в дверях.
"... принадлежат перу Одина Юреца, который, по моим сведениям, проживал в городе Итиль в период между 75 и 85 годами Третьей Смятки. По нашему календарю это годы 2438 - 2445 (годы Смятки короче Солнечного счисления, ойляне умудрились всё запутать...)"
Я потянулся к кувшину, отпил воды, а кубик льда вынул и притиснул ко лбу. Я читал уже добрых два часа, изнывая, как домохозяйка над детективом - ничего не понимал. Отступление об ойлянах-путаниках принадлежало какому-то современному комментатору, может, даже Гнездовичу - оно было вписано на обороте листов обыкновенным пером, ядовито-синими чернилами.
Капли щекотали мне скулу. Надо ещё льда поставить в холодильник, а то рехнусь. Тяжело поднявшись, я совершил нужные манипуляции. Было также минутное искушение засунуть голову в холодильную камеру, но я его одолел. "Опись" оказалась прековарнейшая штука! Прочесть, во что бы то ни стало, одним духом... но с какой стати? Сейчас, когда глядел на неё от холодильника, всё снова казалось проще. Но я знал, что сяду, переверну с трудом прочитанную страницу, и ухну в этот текст, как в прорву.
Я и комментарии-то взялся подряд читать, - верный знак того, что влип, хочу понять, что и как. А понять было ох как трудно! Начиная со времени. Третья Смятка - это был для меня пустой звук. Из истории Земли Ойле я знал только, что там с тех пор, как подвесили они над собою Звезду МАИР, никакой истории нет. Никто туда не ездил, послов там не держали, ойляне наружу не показывались. Да, конечно, "опись" старая. Хотя бы по языку можно судить. Этот самый Один Юрец, видимо, вёл дневник. Муж учёный, корешок мочёный... Так...
"Ерёма Бартер аппроприировал голиндраму. Занят сминцией и просил у меня в том допомоги. Сотяготение грядущее ему гребтит крепко. Опасаюсь, как бы не оставил он сминцию ради каштелей своих, на воздусех строенных. Давеча сказал Ворону: Гай, im der Folge genauer wor het ein monster besolventeegen, не в том устремлении наш брат Бартер. На что гебрайствующий брат Ворон отвечал только, закидывая власы за уши: "Бесэдер!"
Числа сякого-то, месяца вырвеня. "Чем более рассуждаю о сотяготении, тем более испытываю стыдного разочарования. Уж впору сказать: братья, стойте! Схаменитесь, бессмысленные, на что восстали! Что вам эти сермяжники дались? Ошую их за рабочий матерал мыслите, одесную воспеваете - дескать, колосса создадим! Великодушника! Тщета это, тщета горькая, и проклинаю сам себя, что под росписью сего безумства свою руку приложил."
Так. Опять месяц вырвень. Сплошные сминции, аккомодации, Ингерманландово счисление и прочая тарабарщина. Пропустим. Ага, вот месяц сажень начался. Интересно, как это у них - сначала вырвень, потом сажень. Наоборот бы я ещё понял, хотя... наверное, ошибаюсь. Поверхностная, так сказать, аналогия. Что там у него, в этом сажене: "...утвердили и наметили к исполнению. Теперь ничего не отменить. Брат Бартер оставил всё, на что прежде полагался, получил три хутора сермяжников и одну плавильню для опытов. Я его почти не вижу. Зашед к Ворону, обнаружил Гая тоскливо почитающим Субботу. В сильной горловой жабе говорить брат не мог, а писать запрещает Закон. Так что он только воздевал очи горе и теребил талескотон. Но очи эти исполнили меня столь сильно тревогою, что заутре первым делом к нему наведаюсь."
Наведался. Вот что пишет: "принёс с собою настойку чучулы. Спасибо старику шабу, не забывает меня, всякий раз с оказией что-нибудь пришлёт от даров сельвы. Ворон выпил дозу в изюмном вине, прослезился, и спустя краткое время обрёл сызнова голос. И что же? Оказалось, давеча, в пятницу, в самый канун священного дня, явился к нему Бартер, взволнованный крайне. Горько упрекал он Ворона в неправильных расчётах, дескать, сверхтонкие поля им просчитаны по Лазарю, а следовало - по Септию, Луке и Магнусу. От чего сотяготительные силы вышли пропорциональны не второй степени мощности, а имели экспонент три с половиною. "Уроды! Уроды!", - горько восклицал Ерёма, то ли детищ своих разумея, то ли нас с Вороном. Я и то был, конечно, огорчён, а брат Ворон, по вспыльчивости характера, принялся тогда орать на Бартера, доказывая ему с мелом в руках и пеною на устах, что не в Лазаре дело, а в том, что Магнус был невежею, Лука из Фаленты - прелюбодеем, а Септий Анкор - его полюбовником. Может, и был - давнее то дело, только вот голоса брат Ворон лишился, а доказать ничего не доказал. Разумеется, касательно экспонента. "
В общем, к концу сажня 83-го года Смятки я сообразил, что трое "братьев" занимались почтенной и давно похеренной социоматематикой. сдин Юрец, правда, ещё штудировал Тарот (странно, я бы от брата Ворона скорее такого ожидал, но что уж...). Гай Ворон, кроме того, что был хазарином и имел холерический темперамент, разрабатывал теорию, как бы сейчас выразились, психосоматического единого поля, применяя дифуравнения высших порядков ко всему, на что взгляд его падал. Ерёма Бартер, невыясненного происхождения, был среди них единственным практиком, за что я проникся к нему определённым уважением. Сотяготение, которое они то ли изобрели, то ли предложили к внедрению в жизнь, внушало из всех троих сильное опасение только Юрецу. Гай Ворон был уверен, что все там в порядке, только безумец Ерёма вечно путает знаки, пропускает плавающую точку, от того все его беды и разочарования. Ну, а Бартер то ли путал, то ли нет - но из населения своих трёх хуторов пытался вылепить, кажется, сверхчеловека. В этом, собственно, сотяготение и заключалось. Я предположил по обмолвкам Юреца, что Третья Смятка была эпохой технократов, и слово учёных воплощалось в жизнь с лёгкостью военного парада. М-да... Представить себе, что сермяжники с трёх хуторов... это ж человек двести, наверное... слитно продуцируют общую мысль, способную постичь природу Солнечной системы по изображению луны в календаре огородника... Не слабо. Также я смог сделать вывод, что приверженность главного расчётчика брата Ворона школе Лазаря Швечки на практике привела к тому, что узы сотяготения никак невозможно было разорвать. Хуже - отдельные сермяжники совершенно терялись в мыслительной мощи своего мета-эго (что совсем не удивляло меня, но Юрец и Ворон почему-то ожидали другого). Супер-человека у Бартера не вышло. Это стало ясно Юрецу и компании примерно к середине месяца репника. Тем не менее, пилотный проект, видимо, удовлетворил верхушку государства, и был принят ко всеобщему исполнению. Вот тут-то все трое и почувствовали настоящий ужас. Ойле-Богатырь, по уточнённым Вороном расчётам, не мог оставаться стабильным. Он рос бы, как на дрожжах, впитывая и поглощая всё новые и новые личности. Всё равно - первого поэта или собирателя бутылок. Было бы серое вещество, а так - всё сгодится. Он даже поощрял бы свои единицы воспроизводить потомство, чтобы получать нетронутые, чистые младенческие разумы, в которых так хорошо, без помех протекают биотоки. Но самым горьким разочарованием стало то, что Ойле-Богатырь (и пилотные уроды Бартера это доказывали собственным примером) не смог бы выполнять своего основного предназначения. Творчески мыслить и познавать мир это облое чудище не могло, раз мира как такового для него не существовало. Братья любомудры даже стали подозревать, что оно и собственного-то существования толком не осознаёт... Печальное дело - двухсотединичный Ерёмин соединщик, полукустарное изделие, но совсем другим, адской серой пованивал миллионный Ойле-Богатырь государственной выпечки...
Тут я полил из кувшина себе на шею. Ладно, ладно, нагнали страху! Раз мы ещё существуем сами по себе, значит, три ойлянина что-то такое придумали и всех нас спасли. Один Юрец как раз приступил к изложению этого. Шёл уже 84-й год Смятки, месяц зузень.
"...испорчен шабский вызыватель. В коем мракобесии мы теперь пребываем! Отвержены, сосланы в глухую степную местность Байконур. В соседней землянке ссыльный же поселенец, некто Эммануил Фингер, целыми днями рассуждает вслух о полётах на Луну! Истинно безумец! Добро, хоть бывшие собратья не интересуются, чем мы досуг заполняем. Однако же сломанного вызывателя тут не починить. Бартер пробовал, но отступился, помог бы сам старик шабу, да уж покинул он бренную оболочку, и где сейчас обретается духом - неведомо."
Пришлось-таки математикам попотеть в поисках надёжного способа порвать сотяготительные связи. Юрец и Бартер в тончайших опытах на мышах обнаружили, что энегрия поля сотяготения квантуется, а запредельный эксперимент на тараканах подтвердил, что величина едничной порции сотяготения не зависит от массы организма. Мыши и насекомые, как и ранее сермяжники, охотно поглощали энергию, сливались, стремительно размножались и мёрли от бескормицы. А вот заставить их излучать удавалось не часто. Зато, раз начав отдавать запасённое, суперорганизмы не останавливались, покуда не переходили в низшее из всех возможных энергетических состояний. То есть дохли. Иногда они при этом самовозгорались. Гай Ворон, обращённый содействием знакомых бурятов в буддизм шаманического толка, не соблюдал ни суббот, ни вообще режима, и за три месяца трансцендентных бдений разработал идею резонансного съёма и рассчитал резонатор. Это он, Ворон, сломал шабский вызыватель духов и картировал индивидуальные силовые линии сотяготения на своём примере.
Дальше повесть стала совсем невнятной. Я страшно зевал над ней, талая вода капала на страницы, пятная их. Я ещё подумал - нехорошо оставлять такие следы, аминокислотный анализ может меня потом выдать, не хуже отпечатков пальцев... Это всё ерунда, отвечал мне высокий, узкоглазый Гай Ворон, разворачивая полуистлевшую холщовую хламиду, как крылья одноимённой птицы. Ничего не стоит проследить твои связи! Вот они, ниточки и пружинки, - и я удивился, что он говорит не своим непроглядным суржиком, а нормальной речью, как мой современник. Ворон плавно перемещался, как бы и не ходил, а проплывал над полом туда-сюда, размахивая тем, что держал в правой руке, будто указкой. Вот эти, вещал он, короткие, тянутся к тем, кто сейчас возле твоей субстанции физической. Чем дальше - тем длиннее, а чем длиннее, тем она, брат, прочнее, такой вот парадокс!
А эта вот, - и призрачный математик вытянул костлявый перст, и погладил действительно видимую мне в ту минуту бледную вибирирующую струну, - это самое важное! Род человеческий! Пуповина! Стоит мне её обрезать... ну, не бойся, не буду! "Что у тебя?" - без звука вскричал я, сонный, понимая, что это сон, и тут же свалился за грань понимания. "Резонатор", - отвечал Ворон. - "Хорош? Нравится?"
И он на раскрытой ладони протянул мне что-то, блеснувшее в дневной полутьме коротким ломаным блеском.
Неужели его в самом деле назвали пером?
Оно мерцало у меня перед носом, каменное, чуть искривлённое, похожее на жертвенный нож. Совсем недолго - я и сообразить успел мало что, а брат Ворон, как ему полагалось, захохотал, закаркал, запахнул хламиду, обернулся самим собой, и улетел, клацая острыми лезвиями на крылах, роняя смертельные каменные перья.
Катерина разбудила меня. Её живые часы не позволяли спать днём, и вот она, извольте видеть, облеклась в плащ и отправилась пешком из своей башни ко мне. Пешком!!! Среди бела дня!!! Она, конечно, заблудилась, обожгла глаза, то и дело подымая капюшон, чтобы фотографировать, - в общем, вела себя как стопроцентная туристка. К башне её подвёз какой-то таксист. Хорошо отделалась... Я спросил, что она собирается делать, - неужели работать? Катерина отвечала отрицательно. Уселась напротив и смотрела невнимательно, как я, путаясь в отсиженных ногах, пытаюсь выбраться из-за стола.
-Ну-у... раз не хочешь работать, будем обедать. Снимай свою хламиду, располагайся.
-Спасибо. Уже расположилась, как видишь. Что ты ешь? Небось, заплесневело всё.
-Ничего не заплесневело, нормальная пища, - я вытащил из холодильника пакеты, подёрнувшиеся серебром. Ну, снимай плащ, он же мешает.
-А у меня там ничего больше нет, - небрежно отвечала она, - жарко! Чей это стол, а?
- Мадам...кх... Квиах, - я поперхнулся. Всё-таки не ожидал. - Э-э... да. Мадам... Наша фотографесса... Что ты там нашла?
-Точно! Я так и подумала - зачем мужчине столько побрякушек? Она симпатичная?
- М-м-м... Э-э-... да ей лет шестьдесят, не меньше. Не трогай её браслеты, пожалуйста, они приносят несчастье.
- Что ты?
- В самом деле, - я старался, раскладывая запасы по бумажным тарелкам, пореже подымать глаза. Катерина стояла ко мне спиной, уперев колено в скрипучий стул. - Когда она мне их в прошлый раз одолжила...
- Те-бе?
- Угу, - я облизал пальцы и выкинул в мусоропровод пустую банку из-под гуакамоле. - есть тут такие... некоторые места...
- И что?
- Мне так навешали...
- Тебе навешаешь... - с сомнением протянула она. Браслеты посыпались обратно в ящик. - Не поверю, пока сама не увижу.
- Не увидишь. Это к нашему театру не относится.
- Дневные места... - задумчиво произнесла Катерина. - Туда женщин, конечно, не берут...
- Ага, начинаешь соображать. Ну, садись. Пиво будешь?
- Сок.
- Тогда томатный.
- Почему томатный? - она взяла тарелку и вернулась к мадаминому заброшенному столу. Ей там было интересно.
- Потому что... "Прохладен лишь томатный сок В полдневном сне Теночтитлана... Не станет сил у Океана Твердыню превратить в песок... ", и что-то там: "как поясок вокруг пленительного стана..." Держи.
Но сердце тяжко, непрестанно, толчками бередит висок... Я запил и заел бедного поэта так скоро, как только мог. Катерина прихлебнула из индейской кружки.
- Кого ты всё время цитируешь? Это твоё?
- Бог с тобой, женщина! Чатегуатеквокотетл, был такой поэт лет сто назад... Воспел Солнце и был им съеден заживо.
- Как так?
- Да вот... в один прекрасный день ушёл из дому, бросил жену и семерых детишек. Они стояли вокруг него на площади Огня, жена молилась всем богам, дети, как водится, плакали навзрыд. Но он не вернулся. День, и другой сидел на площади, подставляя Солнцу обритый наголо череп... через неделю исчез совсем.
- Фу, страх какой! Что же - испарился? Высох?
- Ну, может и так. Присмотрись, раз уж всё равно днём бродишь - коатлекли и вправду как бы тощают.
- Не мудрено - ведь не едят ничего, да ещё жара.
- Не-ет, не только. Они тоньше становятся, словно Солнце их обгладывает. Облизывает, как леденцы.
- Как шоколадки. Значит, все они - поэты, и тот, у вокзала?
- Нет. Поэтом быть не обязательно. Честно признаюсь - среди моих знакомых змеечубцев нет. И вообще, к ним быстро привыкаешь. Сначала, когда я только что... ну, словом, первое время я страшно любопытствовал - что они, как это? Пытался даже, дурак, с ними в разговоры вступать.
- А они разве...
- Нет, конечно. И я тебе не советую. Какая-то от них жуть...
- А это не заразно? Откуда они вообще берутся, ведь появляются новые?
- Да Бог с ними. Никто не знает, и я не знаю. Может быть, они перерождаются, сегодня тут исчез, завтра - там появился. Никто же их учёта не ведёт. Может быть, они бессмертные. Может быть... да это всё впустую. Вот, если повезёт тебе и разговоришь Кчун Шика - спроси тогда у него.
- А ему откуда знать?
- Говорят, он был коатлеклом.
- Был?!
- Ну, так рассказывают. Будто он чем только не отличился - и у повстанцев ходил в главарях, и в заливе пиратствовал, подарил правительству алмазную трубку в горах и был прощён...
- Бред какой-то. Ты же говорил - он танцовщик?
- Так ведь одно другому не мешает. Один его нынешний коллега рассказывал, что Кчун и на площади сидел. Искал смысл бытия.
- Нашёл?
- А вот ты сама у него и спроси.
- Может быть... может быть...
Она вдруг отставила кружку, замерла вполоборота ко мне. Я не видел со своего места, что она там раскопала среди сокровищ мадам. Молчание становилось странным. Шутить-то я шутил насчёт несчастье приносящих вещей, но... Поднялся, зашёл со спины и увидел, что она рассматривает фотографии. Конечно, что ж ещё!
Это были хорошие снимки. Надо отдать должное нашему страшилищу - дело своё она знает туго. Луна светила у неё над цветными городскими пропастями, но цвета почти не было. Отважный также был натурщик: фотографироваться на нашей верхней площадке, да ещё на самом краю. Да ещё у мадам... Я не любитель разных там выдрючиваний на темы человеческого тела, и обратил внимание только на одну картинку, с парадоксальным крупным планом, где почти не было видно лица из-за распушившихся светлых волос. Видно, мадам поймала момент, когда он отрицательно качал головой.
Катерину творчество Квиах просто заворожило. Она перебирала фотографии одну за другой, разложила их на столе пасьянсиком, накручивала на палец рыжую прядь. Обо мне она позабыла совсем. Я торчал у неё за спиной до тех пор, пока это не стало глупо... Отошёл на заранее подготовленные позиции - уселся в своё кресло и наблюдал. Она вертела головой так и эдак, потом стала бормотать что-то, потом, наконец, стукнула кулаком по вернисажу: "никогда же не видела его голым!"
С этими словами она села, но не стул, а прямо на столе устроилась, посидела секунд десять, глядя в стену, потом лихорадочно собрала снимки и снова принялась их тасовать. До меня стало доходить, что она вовсе не любуется.
Прозвучал сигнал приёма новостей. Я вышел в соседнюю комнату, где Кочет велел поставить принтер Мирововй сети, и подставил ладонь под бумажную волну. Когда вернулся, Катерина всё так же сидела на столе, понурившись и что-то рисуя пальцем на серебряном колене. Я вытащил из ящика пакаль и бросил ей. Просто так, без наития.
- Держи.
- Это что?
- Поможешь мне.
- Зачем?
- Надо. Это не сложно. Когда скажу, бросай монетку и говори, что выпадет: пакаль или ахав.
- А... где тут что?
- Ну, пакаль, - это вроде подушки с ушами. Ахав - это где физиономия. - Разберёшься?
- Угу.
Минут пять мы добросовестно работали. Так как пакаль был в других руках, я продолжал размышлять, что за дела у этой женщины с Кчун Шиком, отчего она делает вид, будто его не знает, и чем всё это может обернуться. У меня, например, были свои счёты с этим господином: как раз тот случай, когда меня подвели браслеты Квиах. Майяское чудо, конечно, само рук марать не стало - оно просто не пришло в назначенное место, а явились какие-то гопники, втроём на одного. Боевые искусства хорошо смотрятся в кино; хоть я, вроде бы, наставников не посрамил, досталось мне всё-таки на орехи. Помня о своём, я для Катерины построил две с половиной версии развития событий - месть за поруганную честь (!), правительственное спецзадание (?), и... в третьей версии тоже всё как-то склонялось к разборкам и занесённому над горлом виртуоза сцены стилету...
- ...пакаль... Дальше.
Молчание. Я поднял голову от записей. Катерина задумчиво катала монетку между пальцев.
- Как ты думаешь, давно она...?
- Ты о чём?
- Да вот об этом, - она пальцем босой ноги обвела валявшиеся на полу снимки.
- Там дата должна быть на обороте.
- Я посмотрела. В прошлом месяце... но этого быть не может.
- Почему не может?
У Катерины судорога прошла по губам.
- Слушай, а этот натурщик? Ты его, случайно, не знаешь?
- Почему я его должен знать?
- Она... всё-таки с тобой рядом работает. Может, видел...
- Слушай, мадам находит себе натурщиков без моей помощи. Что тебя так прищемило? На тебе лица нет.
Она швырнула монетку, я поглядел - опять пакаль.
- То, что ты рассказывал про этого... Кчун Шика - можно этому верить?
- Не знаю. Я бы поверил.
- Тогда это другая жизнь, - пробормотала она с отстутствующим видом, нагнулась и собрала снимки. - Это - не он?
- Не кто?
- Не Кчун этот?
- Дай посмотреть.... Н-нет. Вряд ли. По-моему, этот моложе. Хотя... тут же только силуэты, сам чёрт не разберёт. А тебе-то чего надо? Чтобы это был он или нет?
- Чего мне надо? Чего надо.... Откуда я знаю!
Я не то, чтоб плечом пожал - так, только лопаткой дёрнул, понезаметнее. Женская логика!
- Ты ничего не думай такого... я просто ошиблась...
- Да ну, не извиняйся! Кстати, что ты стесняешься? Возьми снимок себе, если нравится.
- А... она?
- Мадам? Ты об этом не беспокойся. У неё, во-первых, негативы есть, во-вторых, она и не заметит, в третьих, она одержимая. Ловит таких вот фигуристых парней, в основном приезжих, и уговаривает позировать. Будущая слава в обмен на...
- ...вот и этот так похож..., - Катерина вела свой разговор, не слишком прислушиваясь к моим сплетням. - Конечно! - она вдруг тихонько шлёпнула себя по лбу. - Если мне его где-нибудь ещё раз повстречать, то только в вашем навыворотном Теночтитлане! С ума сойти... Так что ты говоришь?
- Возьми, говорю, себе на память.
- Пожалуй, - и она отвернулась от меня, уткнулась в кружку с соком.
Разговор наш на этом увял. От увиденного на снимках, то ли от моего консервированного угощения, Катерина сильно заскучала и ушла, когда стали собираться более-менее постоянные сотруднички. Она унесла-таки с собой один из снимков. Сказала, что вызовет такси, и я не стал навязываться. Видел, что она в досаде на себя.
На сей раз перестановки дали слово "Кахамарка". Это могло означать либо известный в городе ресторан южной кухни, либо... Либо собственно Кахамарку, то есть - собирайся, Тарпанов, и вперёд, через экватор, в бывшую столицу Инков... Я покатал в уме эту возможность - нет, не сейчас... Не известно, сколько я там проторчу. А Катерина уедет через неделю, много - через десять дней. Если я, конечно, не последний дурень и она меня не разыгрывает со своей этой комедией ошибок.
Таким образом, я решил загадку в пользу южной кухни. Но между мною и супом из акульих плавников в тот день ещё были: совещание у Кочета (мелкая злоба дня, жалоба Квиах на то, что кто-то рылся в её столе, трепетная, удивительно благоглупая речь редактора об Уважаемой Гостье и тэ дэ), затем я бездумно накропал обзор происшествий на автодорогах побережья - мартиролог на двадцать персон из лицедейской братии, мораль - не хрена ездить по горным трассам в обкуренном благодушии, как раз отрастишь зефирные крылышки... Потом сочинил три письма в редакцию, одно - от лица сексуально озабоченного подростка-эмигранта, и подкинул их Куц-Тхапан. Через полчаса она оповестила всю редакцию счастливым визгом и принесла мне же - похвалиться "этой грязной, гнусной провокацией". За следующий номер "Кетцаля" можно теперь было не волноваться. Я уже успел сходить к верстальщикам, посмотреть макет "Плясок скелетов", как всегда, слишком эстетский относительно моего текста, но бороться с магистром Пудниексом бесполезно, у него три Оксфордских диплома... Вернулся - под кактусом вдохновенно спорили и возмущались. Куц-Тхапан восклицала: "Пубертатная обсессия! Очевидный шок! Сексуальные игры матери!", и кто-то весьма здраво ей возражал (по-моему, Митлан-текутли, водитель Кочета) - "приставить бы их всех... пусть станки двигают, или электричество вырабатывать, раз уж рукам покоя нету..." Хороший человек Митлан, зрит в корень. Не забыть подкинуть потом номер Катерине, как-никак, ей обязан, её и только её имел в виду... увы, лишь мысленно...
Трудоголиков у нас в редакции нет. На местах бывают в основном в предвечерние и предутренние часы - перед отправкой в ночь развлечений и после, нагруженные впечатлениями. Так что жить можно.
Вечерние Декановы новости я обрабатывать не стал, с ума они там посходили, что ли? Спровадил тех, от кого можно было ожидать приставаний по работе, а от Кочета с его сиропом смазанной подозрительностью заперся у себя в каморке. Посидел, задрав ноги на столик, - из всех медитативных поз эту почитаю наилучшей. Привёл себя в надлежаще небрежный вид и...
И кого же я встретил, расположившись в красно-коричневом, с золотыми камышовыми плетёнками на полу и стенах, в славном уютном малом зале "Кахамарки"? Не то, чтобы под ложечкой засосало, но непринуждённо наслаждаться пищей я уже не мог, завидев обтянутую лимонно-жёлтым пиджачком пухлую спину и чёрную волосатость д-ра Гнездовича. Доктор был в чисто мужской компании - напротив сидел тощий, в белом полотняном костюме мешком, старец, а по левую руку от старца помещался очень колоритный индеец. Не майя, те разнежены и утончены цивилизацией, а из лесовиков, наверное. Они сидели в стороне, меня отчасти прикрывал аквариум с золотыми рыбками. Я старался не пялиться, чтобы не накликать доктора на свою голову. Тем не менее исподтишка наблюдал за ними, - развлекался на свой лад, раз уж не вышло просто посидеть в своё удовольствие. Доктор, как и следовало ожидать, жевал и говорил одновременно, против всякой врачебной науки. Старец вкушал амарантовые лепёшки и запивал горной водой со льдом. Индеец ел вегетарианскую пищу, и я заметил, как он чуть не вытер пальцы о шорты. Это его смутило. Он вообще-то вёл себя прилично, только взглядом всё время рыскал по сторонам. Тут уже нужно было мне следить за собой; и всё-таки не успел отвести глаза, задержка была всего в секунду, не более. Раз, два, выдох - и уже боковым зрением я отметил, как "вождь", помедлив, что-то говорит старцу. Я расслабил мышцы, собрался, снова расслабился - нормально, сижу себе, доедаю свинину "лима"...
- Это вам просили передать.
Я посмотрел на подавальщика - парень еле заметно ухмылялся. Он держал блюдо нарезки из сырого тунца. Тут уж я дал волю мимике. Кто? Что такое? Откуда?
- Вон те господа...
Ага! Гнездович, широко улыбаясь, помахал мне призывно ручкой. Я прибегнул к уклончивым жестам и остался на месте. Пару минут спустя они были все у меня. Доктор, любезно усмехаясь, предводительстовал. Старец скромно сел на отодвинутое для него Гнездовичем кресло, а "вождь" промедлил и сел справа от меня только после едва заметного кивка старца.
- Вы уж простите, - заструился Гнездович, - но у меня собралась хорошая компания, почему бы и не познакомиться? Господа, это вот Артёмий Тарпанов, э.... работник масс-медиа.
- Журналист, - с достоинством поправил я. - Хроника происшествий и обзор самоубийств.
- Да, мы тут перенасыщены, - небрежно отозвался доктор. - А вам, Артём, позвольте представить: кардинал Очеретти... доктор Тукупи.
Кардинал? Я вежливо выразил удивление по поводу гражданского костюма.
- Юноша, видимо, далёк от религии, - кардинал говорил тихо, невыразительным глухим голосом, как в подушку. - Он видел нас только в исторических боевиках...
- Римская Церковь четверть века назад упростила церемониал, - сказал Гнездович.
- Мы носим Господа в сердце своём, а не на раменах...
- Прошу прощения, Ваше высокопре...
- Джиованни, сын, мой, меня зовут Джиованни Марко Лука Маттео, но вы можете называть меня Джио...
- Джио представляет Святой Престол в Перу. Приехал навестить меня в нашем языческом раю, хе-хе.
Очеретти наклонил лысую, с пухом над ушами, голову и налил себе горной воды. Доктор Тукупи сидел на своём месте, вытянувшись в струнку, и даже по сторонам не зыркал. Видно, он благоговел перед святым отцом, и вообще его слово было в собрании последнее.
- Доктор Тукупи - антрополог. Он получил степень за уникальный опыт выживания в джунглях.
Я посмотрел на доктора с сочувствием. Он на меня - пристально.
- Да! - сказал он с ударением. - Семнадцать лет в сельве! Я вам покажу фотокарточки! Вы ахнете!
- Да зачем же... я и так уже... впечатлён. Очень приятно... Вы там заблудились?
- Я там жил! С женой и двумя дочерьми! Я там...
- Селиван, дружище... молодой человек ничего дурного не хотел тебе сказать.
- В самом деле, э... доктор. Я страшно далёк от науки, это чистая правда. Я даже думал, что вы - пациенты господина Гнездовича, и никак не предполагал... Надо же, как мне нынче повезло - святой отец, антрополог... Чувствую себя даже не в своей тарелке. Приятное знакомство... Но позвольте откланяться?
-- Нет, - небрежно вскинул руку с вилкой Гнездович. - То есть как откланяться? С какой стати? А тунец?
- Я не ем сырого тунца.
- Напрасно! Ну, так мы едим. Кушайте, Джио. Ешь, Селиван. Тебе после лесной пищи это хорошо пойдёт.
Очеретти тонко улыбнулся, но есть не стал. Селиван Тукупи послушался.
- Мы как раз отмечали докторскую степень Селивана, - пояснил Гнездович. - Он защитился в Куско, но я его упросил приехать. Селиван, а как Сарита?
- Жива, - буркнул "вождь".