"...взбеленились мои Общинники - человеколюбцы. Когда я им с любовью взращённый "Ад либитум", великую книгу Вольных Текстов предъявил - думаешь, кинулись премудрости ея изучать? Как бы не так! Вавкиль, тот орал, мол, покажите ему обученных червей, коими, по его мнению, кощунственные знаки в капустном листе прогрызены. А Петрило-Вычурновский вообще грозился меня под суд отдать - зачем-де опыты совершаю противу векового уклада огородничества. Видал, какую вину мне вздумал вменить? Но горше всего, что Марьяма с ними вроде бы как заодно, не нашлось у неё для меня слова поддержки, одно лишь недоверие да презрение. Где ж это, мол, видано - книги на грядке растить? Хотел я им всем в назидание "Вертоград былинный" произрастить, в ста томах, так Сонька, сестра моя, дурища, по ошибке семена твои все скормила скотине да птицам. Оно им не во вред, конечно, да только куры как-то стали в стаю сбиваться, всё порывались взлететь, пришлось их за ноги к тыну привязывать. А поросята, вообрази, выхрюкивать стали складно хором, да как встанут посреди двора, пятаки к небу задерут, и давай распевать... Пришлось раньше срока прирезать, а то бы ещё всем в округе объясняй, что да как", - я завершил страницу, придвинул чистый лист и понял, что писать-то больше и нечего, новости вышли все. Филок, почтовик Горьки Бодунова, топтался на подоконнике, вращал глазищами.
- Ну, что, птица? Видишь, дописал уже почти. Давай, показывай, что братан мой с тобой переслал?
Хитроумный филин принёс от Бодунова пакет, обвязанный лыком, но мне не отдавал, покуда не напишу письма. Знал же, что я могу об ответе и позабыть, увидев какую-нибудь лесную диковинку, а порожняком обратно в Тихий лес улетать - только крылья зря трудить. Вот и стерёг передачу, щёлкал клювом. И опять застучал, заскрёб когтем по дереву - давай, мол, заканчивай уже!
Я вздохнул и вернулся к посланию: "За сим на подарках благодарствую, хоть твоя чёртова птица и не даёт прежде посмотреть, кланяюсь Ледушке и неизбывно надеюсь, что ты нас всё же посетишь. Остаюсь твоим добрым другом..."
Филок одобрительно кивал ушастой башкой и гыкал, пока я сворачивал письмо и вкладывал в хитрую сумку. На прощание черкнул мягким крылом по скуле и вылетел в ночь.
Я стал смотреть, что же прислал Горька. За пять лет его сидения в Тихом лесу - после того нашего путешествия за Семенами Разумного - я его ни разу и не видал. Пришлёт Филка, с ним записочка, коряво написанная - жив-здоров, Леда кланяется, - да пачка Лединых рисунков, да иногда лесного "табачку" от Зная, чтобы я не забывал, значит... Эх, Бодунов, Бодунов! На сей раз, впрочем, рисунков лесной девы не было в посылке, а была довольно пространная пояснительная записка. И семена! Добрых три фунта Семян! Ай да Горька! Вот так голова! "Поезия уродилась, сил нет", - читал я при свече каракули друга, - "мне тут такое читать - скука заполярная. Не знаю, как взойдёт. А вторым урожаем корми Марьяму. Может, на человека станет похожа".
И далась ему Марьяма! Сам любит, чтобы из-за бабы белого света было не видать, ну, а по мне, с его Ледой и обниматься-то страшно - раздавит. Я худеньких предпочитаю. И уж никак не семенами кормить. А вот посадить бы поезию... да только не на грядке, а в кадочке, у себя, а как листики-то первые разворачиваться пойдут, как начнут буковки-то наливаться - вот бы Марю и позвать! И хорошо бы "Кругознать Мучительских Римов" вырастить, под редакцией Мимасена-сан, или его же "Сеченье острословий". Или "Оптицыарий". Бог его знает, почему, но сия невразумительная книжища с картинками в сушёном виде курится не хуже морвенской "Смуглой девы".
Я всерьёз загорелся вырастить из бодуновского дара что-нибудь для завлечения Марьямы - провозился с горшками да почвою, да с калибровкой, да с посадкой изрядно за полночь и уснул, когда уж за окном розовело. Оттого, разбуженный отчаянным стуком в дверь, долго не мог попасть в лапти и ругал вторженца ругательски.
Наконец отпер - ба, да это же Фимка Змееедов, местным прозванием Горыныч, - как всегда, с перепою, бледный до зелени.
- И не проси, - сурово сказал я, не дожидаясь пьяной речи. Известно, зачем пожаловал... на опохмел клянчить.
- Буду! - истово отвечал Фимка-Змей. - Помощи твоей просить буду, Влас! Не от себя... народом послан...
Вот охамели, думают, что я чародей какой и спирт мановением пальца делаю, что ли? Но Фимка не унимался:
- Ты не того, Влас... А только там это... Слон там у нас.
- Где?
- Слон! Чтоб мне лопнуть! У Цыплячьего Брода!
- Ага, - я отошёл от окна. - Скажи ещё - белый. Пить меньше надо.
- Ну, пил. И пью. А только слон не белый. И мужик при нём, бормочет не по-нашему. А языков, сам понимаешь, кроме тебя...
Не то, чтобы так уж мне мог польстить Фимка-Змей насчёт языков... Но одно дело - если бы ему со свекольного бодуна слон привиделся, хоть бы и не белый, а другое - чтобы ещё и чужестранца приплести...
- Ладно. А какой чужестранец? - это я спросил уже на ходу.
- Чёрный. Ну, не то, чтоб совсем, но вот как... вот как дуб морёный. Зубы белые, глазищи - во! И голый. На слоне. Мы с мужиками... ну, это... а тут он! Только что, понимаешь, глядели - пусто на броду, ещё Тырь говорит, мол, что-то никого не видать сегодня, не иначе - к дождю, и вдруг - раз! Слон из воды...
- Плетёшь, Горыныч, - я старался держаться с наветренной стороны. - Какой же на Цыплячьем Броду может быть слон из-под воды? Там птице по колено.
- Вот и мы тоже, - согласился Фимка. - Слон-то и поскользнись на камнях... И черномазого-то этого уронил, а он давай орать! И не по-нашему... Ну, утонуть-то ему в броду никак, барахтался только. А слон поднялся и давай трубить! Старик Повскикай со страху даже испортился маленько... О! Слышишь?
Я остановился. От реки, скрытой зарослями кустов и тростниками, раздался пронзительный, всколыхнувший всю душу трубный звук.
- Слон...
- То-то же, - отозвался вполголоса Фимка.
Мы умерили шаг, и за поворотом тропинки открылась мне толпа односельчан и жителей ближнего хутора Утыкова. Все, кто не в полях, побросали домашние дела и примчались, приплелись и приковыляли поглядеть на чудесных пришельцев.
Слон индийский, обыкновенный, весьма похожий на изображения в книгах, стоял на берегу, развесив уши и поражая воображение селян подвижной кишкою хобота и формой бивней. Фимка криками: "Посторонись! Языкознатца я привёл, Власия!" проложил мне дорогу. Вблизи животного толпилась всё больше детвора, а самые смелые - малые дети Петракова-Богинецкого - дёргали слона за хвост и раскапывали прутиками огромные слоновьи яблоки. Впопыхах я не сразу разглядел второго пришельца - он был завёрнут в яркую попону, окружён бабами и девами. Но, увидев меня, чужестранец сам вдруг бросился навстречу, крепко меня обнял и заговорил на чистейшем языке Арьев:
- Брат любезный, пандит Шалабха! Это ты, это ты! О, радость! О, счастливое завершение моих несчастий!
Я с удивлением внимал и с ещё большим удивлением, полагаю, глядел на этого человека, с виду - жителя Джамбудвипы или другого какого княжества по ту сторону Небесных Гор.
Я отвечал ему на лучшем санскрите:
- Привет тебе, о почтенный странник, отри от пыли лице своё и сообщи нам благородное, вне всякого сомнения, имя и высокую цель приезда.
Тут Фимка-Змей толкнул старца Повскикая в бок и сказал довольно громко:
- А чё это он нашего Власия каким-то бандитом и щелбаном обозвал?
Стремительно обернулся незнакомец и огненным взором пронзил пьянчужку. Горыныч задрожал в коленках.
- А, ардха-левит, - громовым голосом вскричал джамбудвипец, - и ты здесь! Недостойный! Пади ниц! Кайся!!!
- Чё он, Власе? - Фимка попятился, глядя на меня с надеждой. - Чё это он? Чё я ему... того...
- Признал он тебя, - язвительно отвечал я. - Должно быть, в прошлой жизни знакомство водили. Ниц падать велит. И каяться.
- Ещё чего, - Горыныч надулся, разобиделся. - Мало ли чего я там в прошлой жизни... А то ещё и тебя обзывает!
Я сделал ему знак нишкнуть и не высовываться, а сам обратился в слух. Рассыпаясь в витиеватых периодах, пришелец дал понять, что зовут его Шри Моше Кундали Бен Авраам Прабхападма, по роду занятий он вольный мудрец, и в настоящее время следует за вещим видением и исполняет волю богов. О каковой поведает мне наедине, ибо дело это серьёзное.
Я не спорил. Наедине, так наедине. Возникший было вопрос - куда девать слона - счастливо разрешил пастух, дядя Валуй. Он запросто похлопал зверя по хоботу, и слон покорно пошёл за ним в деревенское стадо. То-то наш бык Уриэль удивится, подумал я. Конец теперь его власти!
***
Сельчане довольно долго шли за нами. Сначала просто болтали, потом принялись петь, отчего почтенный Шри Моше занервничал. Полагая, что ни отец, ни матушка не преминут докучать гостю деревенским порядком встречи, я шугнул певцов и бездельников за три улицы до дому и провёл Шри Моше в свой флигель задворками.
Дома я убедился, что не только сам вызываю у мудреца отчаянный восторг, но и даже предметы моей скромной рабочей обстановки. При виде латаного-перелатаного Медного Таза Моше расчувствовался необыкновенно и шёпотом попросил меня принести розовой воды, дабы наполнить сосуд и наслаждаться гармонией. Пока я, озадаченный, думал, где бы достать этой самой воды, иогин тихими стопами ходил по комнате, трогал тонкопалой рукою кадки с будущими книгами, касался чудинских плетёнок и долго, с почтением, смотрел на фаллическое настенное блюдо из избы Девы.
Розовой воды у нас в селе не водилось, потому я набрал в кувшин обычной, из колодца. Чернил красных чуток добавлю, подумал я, вот она розовая и будет, сойдёт за неимением... Однако Шри Моше принял у меня кувшин, так что никаких чернил добавлять не пришлось. Он сам наполнил таз водою, из набедренной повязки достал какие-то смоляные комочки и серый травянистый прах, разложил по краям таза и воскурил от свечи, которую зажёг мановением пальца. Вдохнул дым, закрыл глаза и, слегка раскачиваясь на одной ноге в позе сосредоточения, мелодичным голосом повёл свой рассказ.
Суть его сводилась к тому, что во времена раджи Хешван-Мандука жили-были два брахмана, звали их Шалабха да Шалаппа. Проводили они свои дни в том, что нынче называлось наукою: извлекали суть из субстанций жидких, твёрдых и газообразных, дистиллировали неуловимую пятую сущность, заточали в хрустальные сосуды духов и вели с ними долгие полезные беседы. Оттого одарены были способностью проницать пространство и правдиво вещать о прошлом (ибо правдиво вещать о будущем нету смысла, все туда движемся). Раджа Хешван был князь крутого нрава, яро почитал Шиву Разрушителя и весь свой дворец украсил статуями опасного бога. Тут и там Шива плясал, разрушал Вселенную, почивал на лотосах, посыпал главу пеплом, усмирял змеев, тешился с Парвати и тому подобные достойные дела совершал. Лучшая из статуй, ростом в десять саженей, изображала бога четырёхликим. Одно из лиц было изваяно, как водится, милостиво улыбающимся, при этом улыбку Шивы украшали сиянием лучшие в княжестве алмазы.
И вот в некую горестную ночь статуя, охраняемая лишь именем божества, была повергнута, сокрушена и осквернена. Восемью рубиновыми очами смотрел упавший Шива на служителей князя, грозно торчал, подобный кинжалу, позолоченный лингам, однако в драгоценной улыбке недоставало зуба. Одного лишь алмазного зуба, но из-за этого бог уже не улыбался, а криво скалился, и ужас объял раджу Хешвана. Собрал он мудрецов, но те, что читали по костям о будущем, лишь расстроили его дурными предвещаниями, и легли сами костьми, не выходя из зала собраний. Тогда обратился он к Шалабхе с Шалаппою, что читали в прошлом. Их рассказ был правдив, но невероятен. Поведали они князю, будто бы в полную луну кружил над дворцом залётный злой дух, охочий до чужих сокровищ, грабитель, изгнанный за превеликую хитрость из всех Восьми миров. Не было ему ни пристанища, ни даже формы, коли не украдёт какую, а в то время был он, по случаю, в форме кулачного бойца. Блеск алмазов ослепил злодея, но не остудил воровского пыла. И рассказали брахманы, заводя истину зрящие очи под мудрые лбы, будто сам Шива сошёл с места, раздражённый намерениями вора, но, хоть и был о восьми руках и восьми прицельных очах рубиновых, против точного удара в челюсть не выстоял и рухнул. Вор же забрал выпавший из улыбки бога зуб - и был таков.
- Так вот, теперь, брат Шалабха, мы...
- Простите, почтенный, раз уж вы теперь и по-нашему... не соблаговолите ли меня называть всё же Власием, - я от собственной наглости торопел, но дико было слышать чужеземное имя.
Шри Моше поморщился.
- Привязанность к бренным именам привязывает к бренной сущности, - высокопарно заметил он на древнем наречии, однако смилостивился. - Пускай уж. Власий так Власий. Тем не менее, в восьмом воплощении ты и был тем брахманом Шалабхой, а я - брахманом Шалаппой, и потерпели мы от жесткого князя. Поскольку в духов-воров он не поверил, то заподозрил нас в дерзкой краже. И, хоть не найден был зуб ни в одеждах наших, ни в помещении для учёных занятий, ни в скромных кельях - всё же он велел нас казнить мучительной смертью. Палачи выщипали нам все волосы, и даже в местах, кои не показывают людям, а обращают исключительно к земле, затем выдернули нам все зубы, затем...
- Остановись, почтенный Прабхупадма! - воскликнул я. - Не желаю я слушать такие подробности. Довольно и того, что ты открыл мне глаза на подлинные причины моей горестнонаполненной судьбы...
- Это ты остановись, пандит! Что ты говоришь! Величава и достойна преклонения судьба твоя... во всяком случае, отныне, потому что я потратил семь лет из этой жизни, чтобы отыскать твоё воплощение, и сделал это с величайшей точностью, ошибки быть не может, а также отыскал я злодея, который сидит на куче награбленных сокровищ не далее, как в семи тысячах йоджан от сего места!
- Скольки йо... чего?
Шри Моше горько вздохнул.
- Далеко, сказать по правде, - экстаз миновал, а с ним и высокое наречие сменилось родным говорком. - И придётся нам пройти их, от первого шага до последнего, так-то!
- Это ещё почему?
- Потому! Богов прогневать - раз плюнуть, а потом наплачь хоть целый океан - не отмоешься. Князя за наши муки Шива-отец по головке не погладил. Вбил в землю по самую шею, и в макушку кармический гвоздь засадил. Так что раджа Хешван сначала бессмысленным лишайником прозябал, камни глодал, после того пять миллионов раз возрождался мухою в навозной лепёшке, и только три последних раза - в коровьей, а нынче обречён толочься в комариной стае. Но и нам, за неразумную нашу беспечность, не уйти от перерождений. Правда, мы-то оба воплощены в человеческом теле, и, хвала Шиве, ни ты, ни я не в женском, как то было у тебя в пятом, а у меня, грешного, ещё только в прошлом круге. И Чудище Блюдище Подзаконное - тоже здесь. Всё совпало, наконец-то, и потому задача: найти чудище и отнять зуб.
Говоря это, Шри Моше решительно постукивал кулаком по моей неоконченной рукописи, будто полководец по карте.
- А... зачем? - осторожно спросил я. - Не мы же его украли. Вот бы князь и искал. А нам почто?
- Да ты, гляжу, совсем... Нет, вовремя я пришёл, в следующем воплощении быть тебе ослом, брат Шалабха! Князь, быть может, вон над той лужей крылышками зудит, волею Шивы... Что же до наших цепей: вот ты сам сказал, что не хочешь позорных подробностей слышать. А хочешь, не хочешь ли - был нам с тобой и позор, и поругание. Одно нас отвратит от вечного колеса перевоплощений - если найдём зуб и вернём Шиве. Тогда - нирвана, самое меньшее на девяносто одну кальпу. А может, и дольше, это как благой заслуги хватит.
Я отошёл от стола - всё это время, оказывается, стоял навытяжку, - сел на перевёрнутый рачий пестерь тупорыльской работы и задумался. Вот оно что... А то я всё в толк не мог взять: отчего, например, я с Горькой Бодуновым подался в поход за Семенами? Вроде никогда не был склонен бродяжить... а это, стало быть, кармическое... И только я помыслил о друге Бодунове, как распахнулась напрочь дверь флигеля, и сам Горис возник на пороге.
Я даже "здрастье" не мог сказать. А Бодунов, как увидел, что я жив-здоров, вздохнул во всю могучую грудь и вытер взмокшую рожу.
- Ну, Власище... Жив! А тут сказали, что у тебя не то слон в дому, не то сам ты в плену, шут этих наших пьяниц разберёт... Ну, здорово, сколько зим, сколько лет!
И пошёл меня тискать. Я пробормотал:
- Здорово-то здорово... Но ты - как?
- Ногами! - радостно бубнил Бодунов у меня за плечом. - А через Кратобурову Лёжку - на плоту. Но больше пешком! Пять дней шёл, а тут у вас такое!
- Эй, Горька! Неужели ко мне?
- А почему бы нет? - Бодунов заглянул мне в лицо. - Что мы из-за Байды тогда поругались - так ведь это дело прошлое, нет? И к своим же думал наведаться... пять лет не видались, как-никак, а тут смотрю - переполох какой-то, посреди дороги бык распластан, вокруг ямищи вытоптаны, навоз вот такими комьями... И дедок Повскикай тут же. В навозе валяется, лыка не вяжет. Одно понял: Власия, говорит, слоны истоптали... Я аж ошалел: где? Как? Там, говорит, и на хату вашу ручкой кивает... Я его под Феонин тын бросил и сюда со всех ног...
- Что ж ты не предупредил, что будешь в гости? Я тебе только письмо с Филком отправил...
- А, отправил, и ладно, - сказал Горька, озираясь, куда бы присесть. - Незваный гость всё же лучше хазарина... эге, а кто это у тебя тут?
Я оглянулся. Мудрец Шри Моше не подавал ни голоса, ни другого признака жизни. Смуглое лицо его было неподвижно, безволосая плоская грудь не вздымалась, глаза подёрнулись пеленою, будто оловянные пуговицы. Мне стало не по себе. Что делается?
- Слушай, Горя, - сказал я, стыдясь и нервничая. - Ты в самый раз. Слон-то у нас с утра, точно, был, а на нём приехал вот этот мудрец. Пока ты не вломился, он совсем живой был... А только он опять меня странствовать сманивает, понимаешь? То ты был с семенами, а теперь - этот вот, с алмазным зубом.
- Нет, не ходи, - сказал Горис, косясь на застывшего мудреца. - Какой из тебя, блины-ладушки, странник, забыл, что ли? Ладно, раз он всё равно ни тпру, ни ну, - оставь, пошли к моим, я им там всяких рыжичков несу, разносольчиков всяких... Пошли, выпьем за встречу!
Я засомневался. Ещё раз посмотрел на неподвижную фигуру - угодники, святые милостивцы, да не сплю ли я, не от жары ли мне вся эта чушь верзится? И Горис в особенности... Но так ясно помнилась мне живая речь Прабхупадмы, что я ещё сопротивлялся:
- Понимаешь, Горька, он такие вещи рассказал... Выходит, хочу ли, нет ли, а странничество у меня кармическое, выходит - должен...
- Вот ещё, кармическое-мармическое, - фыркнул было Горис, и осёкся.
Шри Моше в углу испустил глубокий вздох и просиял очами.
- Приветствую почтенного Варвагила, Друга Связанных и Покровителя Избитых!
- Почтенный Шри Моше, очевидно, впадал в транс, - тихонько пояснил я, в большом облегчении от того, что мудрец ожил. Чересчур неуютно было бы мне в таком сновидении.
- Дешёвые, однако, у мудреца шутки, - процедил Горис. Мало чем его можно было смутить, и сейчас он мгновенно опомнился.
- Меня, почтенный, от рождения зовут Горисом, семейство моё Бодуновы прозывается. А насчёт того, покровительствовал ли я когда избитым, или, может, о посаженных на кол радел - об этом ни мне, да и никому, думаю, доподлинно неизвестно.
Прабхупадма открыл было рот, но Горька продолжил:
- Так что ты, по всему видать, обознался. А этому человеку, - Бодунов указал на меня, - я старинный друг и боевой товарищ, и потому говорю тебе - не смущай ты его никакими странствиями, если не хочешь, чтобы я тебе все спинные жилы наново перетянул.
- Что ты, Горя, как можно?
- Цыц, - свирепо огрызнулся Бодунов. - Твоего же покоя ради стараюсь. Или мало тебе в прошлый раз показалось? Ведь и сейчас простить не могу, что затеял с тобою такое...
Я подумал о том, что всего пару часов назад сидел вот в этой комнате, один-одинёшенек, полагая Горьку за тридевять земель отсюда, а наши с ним отчаянные приключения - навсегда минувшей бывальщиной, которую только недорослям рассказывать в назидание.
- Да будет тебе, Бодунов, - сказал я, как мог, развязно. - Не так всё было черно, и мы оба живы, и мир цел. Слушай, ведь я же не намерен прямо сейчас всё бросить и удрать невесть куда. Но ты посмотри - человек из самой Джамбудвипы явился, на слоне, семь лет жизни потратил, меня разыскивая силою мысли!
Шри Моше горячо кивнул: дескать, подтверждаю.
- И потом, будь я знаменитый путешественник, так ещё ему какая-нибудь оказалась бы в том корысть. Ну, а раз мы знаем, что я в пути только рот разевать горазд, так не больше ли он опасности примет, залучая меня в товарищи? Ты подумай - ведь если бы я ему по важности дела не был нужен - стал бы он ко мне подступать? Тебе-то, вспомни, всё равно было, лишь бы одному не идти, да чтобы знакомец был не болтун. А ему, так он говорит, именно я надобен для исполнения кармы и достижения благой заслуги! Как же в таком деле не помочь?
Горька, который в продолжение моей пламенной речи потихоньку увлекал меня к двери за руку, остановился и ещё раз взглянул на мудреца. Прабхупадма вежливо улыбался и как бы оглаживал на груди невидимую пышную бороду. В моём взоре, полагаю, прочёл Горис лишь искреннее желание не допустить свары и стремление поскорее отведать рыжиков с разносолами. Оттого мой суровый друг смягчился.
- Лады, - сказал он, подавив ехидное замечание. - Раз уж к тебе по делу мудрецы из-за семи морей являются... что же. Но сейчас ты пойдёшь со мною, мы будем пить, есть и веселиться! А наутро, как оно нынешнего вечера будет мудренее, пусть твой гость сам решает, стоит ли его дело выеденного кратобурова яйца, или, может, ему попросту со своим слоном удалиться на все четыре стороны.
Шри Моше кивнул значительно: подчиняюсь, мол, здешнему обычаю. А я, обрадованный последними словами Гориса, выбежал вон и увидел, что со стороны родительского двора стоит у тына моя матушка, а в дверях хаты - отец с неизменным своим ружьишком. И оба дивятся, всяк по-своему, на огромного роста и могучего сложения женщину, белокожую и простоволосую, одетую в плетёное из травы рубище и навьюченную выше головы мешками, корзинами, сулеями и калебасами. И точно - из верхней корзинки показывались пёстрые скорлупы яиц кратобуров! Ай да Горис, ай, молодец!
- Здоровы будьте, Афанасий Маркович, Макоша Еремеевна, - Горька поклонился старикам, будто и не уходил никуда, и не пропадал вовсе. Родители молча отдали робкие поклоны, и всё не могли глаз отвести от лесной великанши.
- А это Ледушка моя. Извините, что не кланяется, пуглива! Ну, при добром здравии, на добром хозяйствовании оставайтесь, храни вас всякая сила!
- И вас, - тихонько проговорила матушка. - Привет от нас вашим передавайте...
Хотя с тёткой Властой, наверняка, виделась сегодня утром в мелочной лавочке у Савки.
Вот так, провожаемые растерянными взглядами моих родителей, отправились мы к новым приключениям.
***
Сначала, правда, к Бодуновым - поклониться и всё такое прочее.
Бодуновы обрадовались, конечно, но несколько сдержанно. То ли они уже считали Гориса за ломоть отрезанный, то ли вовсе в поминальный синодик записали, несмотря на редкие весточки... Возможно, что и невестка пугала стариков своей статью и лесными повадками. И, уж конечно, в диковинку им был маслинооокий мудрец. Прабхупадма увязался за нами - видать, не хотел спускать с меня глаз, на всякий случай. Однако ж посидели неплохо: изрядно опустели короба с гостинцами, а старик Бодунов наподымался чарочки за наше и своё здоровье так, что пришлось его отпаивать аммонией. Я тоже воздал должное Бодуновской самогонке на берёзовых почках. Не пили за столом только Леда и Шри Моше. Лесная дева, любознательная и любопытная, хоть и кушала за двоих, но успевала при этом трещать сорокою. Всё ей хотелось разузнать - и сколько лет йогину, и есть ли у него жена, и впадают ли в "Жабувыпе" женщины в спячку, и как разводят слонов... Мудрец охал, взывал тихонько к Кундалини, но терпел.
После обеда мы вышли на крыльцо покурить. Горька рассказал кое-что о своём лесном житье, объяснил, что Леда баба уютная, хозяйственная, к тому же на три холодных месяца в спячку впадает вместе с одноплеменницами. Но во время бодрствования есть у неё один недостаток: повсюду норовит за мужем увязаться.
- Видишь, хоть корзины таскать приспособил. А то сладу нет. Догонит, норовит повалить... ну, да ты помнишь сам, небось.
- Ох, Власий...Доверчивый ты человек. Кого, кого это искать собрались?
- Да какое-то Чудище Подзаконное.
-А, слыхал, - Бодунов пыхнул дымом. - Это вам к Горе Закона надо идти, оттого, слышь, оно Блюдищем Подзаконным прозывается - под горою в пещерах всякие сокровища будто бы блюдёт. Ну, и что сей йог там забыл?
Я подробно рассказал про зуб. Горис слушал, не перебивая. Потом стал чертить пальцем ноги в тёплой пыли.
- Вот, смотри, - сказал он, когда я выдохся. - Это, значит, идти отсюда поначалу к рекам: от Малявки к Вострухе, потом в Упадаву, а она к морю течёт... А вот тут надо будет морем плыть к Завидущим горам, а Гора Закона, между прочим, вовсе не за первым перевалом, а в Третьем Кольце, и пока вы туда с вашим йогом доползёте...
- Откуда ты всё это знаешь? Как по-писаному изложил!
- Ать ёк-макарёк! Книги на что?
- Пропали мои книги... Свиньи поели да куры расклевали. Я ж писал, вот только что.
Бодунов поглядел на меня с сожалением, как на дурачка.
- Ну да... Где уж тебе уследить. И как, скажи на милость, будешь ты путешествовать? Да ещё чудище это... Что ты о нём знаешь?
Я пожал плечами. Чудище, я был уверен, покорится йогу. Моё же дело, как известно, маленькое - составлять компанию. Из кармических соображений.
- Скормит он тебя Блюдищу, это как два пальца обмочить, - угрюмо заключил Бодунов и воткнул окурок прямо в обозначенную Гору Закона. Гора превратилась, таким образом, в потухший вулкан. - Вот и вся тебе карма. Значит, так. Хотел я дома побыть, на перинах матушкиных поваляться, да вижу - не судьба. Ну, как сказал - утром пусть этот твой йог заново решает - идти ли ему со мною и с тобою, или пусть на все восемь сторон убирается, а одного я тебя никуда не пущу.
И свирепо выпрямился во весь двухсаженный рост.
Тут я радостно понял - не пустит!
Шри Моше не то, чтобы возражал, когда мы с Горькой наутро заявились к нему с вестью, но как-то мялся. Возводил очи горе, перебирал пальцами на тощем животе, сучил бороду в нитку. В конце концов мудрец сознался, что Горьку бы он взял, но ведь за ним и Леда увяжется.
- Не увяжется. Она всё равно скоро в спячку заляжет. Влас, не в службу, а в дружбу, кстати: пусть уж тогда у твоих поспит, а?
- Это ещё почему?
- Да потому, - передразнил меня Горька, - что у тебя Сонька с Глашкой, а у меня - Давидка с Утером. Братцы мои молодые, дурни, каких поискать... им что спящая братова, что бодрствующая... Понял?
Я-то понял, и мои не возражали бы - до спячки Леда в хозяйстве пригодится, а со спящей и вовсе возни никакой, одно меня смущало: ведь зимовать наверняка ко мне во флигель устроят. А я сдуру поклялся волшебной клятвою, что ни единой женщины не будет у меня в постели, ниже Марьямы Козолуповой! Но говорить о таких глупостях Горьке, конечно, не стоило. Вот я и не сказал.
***
Пока то да сё - в сборах провозились с неделю. Выехали без всяких проводов - мои с Бодуновыми как раз подались в Утыково на торжище, а Леда уже совсем осоловела, даже за ворота не вышла. Ехали на слоне, могучий зверь неторопливо двигался полями, подъедая зеленя. Никто, однако же, не решался выйти и прогнать чудовище. Горька в с первых же дней перекрестил Шри Моше в дядь Мишу - мудрец скрежетал зубами, однако Горьке было наплевать, и тот смирился. Иогин уступил Горису начальствование в смысле того, где делать нам привал, какие места обходить стороною, какие коренья употреблять в пищу. Сам же подавал пример стойкости духа - читал нам из учёных книг наизусть, отгонял гнус песнопеньями. На четвёртый или пятый день, когда уже жилые места остались позади и начинались болота Упадавы, на привале мы вдруг услыхали в кустах шум. Солнце уже почти закатилось, комариный тонкий злой зудёж мешался с охранительным напевом дяди Миши.
- Тихо! - Бодунов оторвался от самодельной карты Побережий.
Йогин не умолкал - видно, впал уже в какую-нибудь самадхи. Пришлось зажать ему рот и нос ладонью, благо, дышать мудрецу в таком состоянии вовсе не обязательно. В кустах же столь страшно сопело, чавкало сырой почвой и пыхтело, приближаясь, что и Бодунов даже побледнел слегка.
- Ломят как, черти, - прошипел Горис и потянулся за поленом поувестистее. - Р-разбойники...
При этом слове весьма некстати очнулся наш слон. Животное прянуло с места, вострубило и ринулось было в кусты, но оттуда показалось истинное чудовище, такое, что и слон осадил назад. Огромное, чёрно-зелёное, косматое, с растопыренными конечностями, оно лезло прямо на нас и тоненько визжало. Я обречённо замер, йогин, не выходя из самадхи, повалился на спину и окоченел, а чудище навалилось на Горьку и прижало его к рядну, на котором мы собирались ужинать.
- Ы-ыы! У-ууу!, - из нечленораздельных всхлипов вдруг прорезалось знакомое:
- Гоооренька... мууужа... да куды ж ты...
- Леда?! Ты что не спишь?
- Ага, уснёшь там, в этой деревне, - чудище Леда обернулась и сердито посмотрела на меня. - Дома-то без корней, да ещё шумят все, да ещё птица эта противная - петух!
- Так ты что - за нами шла?
- А то! - жалобно отвечала лесная жёнка. - Хотела я на звере ехать, на савраске, так он упал...
Я охнул, представив, как эта туша пытается оседлать Савраску. Да её и битюг не сдюжит!
- Ну, ну, не плачь, вот он я, - Горька сердито отводил от лица перепачканные болотной землёй руки благоверной. - Что ж ты будешь делать! Вот баба! Зима же на носу!
- Я с вами пойдууу, - ныла Леда. - Всё равно не усну уже... А вы же на юг идёте, там мне и вовсе спать не надо будет. А на носу у меня грязь болотная, это я тут провалилась, на полянке. Я отмоюсь, а нет - так она высохнет, отпадёт, тоже ничего.
"Спокойно, Кундалини", - вдруг внятно произнёс мудрец Прабхупадма. - "Ты в мулатхаре. Ты на месте".
Бодунов тяжело вздохнул.
Так пришлось нам продолжать путь вчетвером. Решительно никакого жилья не было до самого устья Упадавы, точнее - до лимана, за которым начиналось уже море. Шри дядя Миша старательно избегал Леды, а она, между прочим, весьма и весьма нам пригодилась, когда йогинов слон утоп в трясине. Огромный зверь ушёл под воду, и даже вострубить не успел, а нас троих непотопляемая Леда вытащила на сухое место. И даже котомки кое-какие спасла, правда, пища почти вся пропала. Однако ж мы вскоре вышли на побережье, вопреки ожиданиям и горисовой карте - прямёхонько на рыбацкий посёлок.
Хутор был - три улицы, пристань с пришвартованным пароходиком, маяк поодаль, часовня Всех богов - как полагается. Только я сразу заметил неладное.
Тих был посёлок, словно нарисован на желтоватой водной глади. Ни лодок в лимане, ни мальчишек на пристани, ни хозяек в садочках при аккуратных домиках... Бодунов остановился у забора ближнего дома, потянул носом.
- Ничем таким не пахнет... Эй, Аврамыч, а ты - чуешь что?
Шри Моше и бровью не повёл. Леда тоже не беспокоилась.
- Эй, люди добрые, мы нездешние, пустите переночевать!
Тишина.
Бодунов пошмыгал, кашлянул громко и толкнул калитку.
- Никого тут нет, - сказал я. - Вымерли, что ли?
- А два типуна тебе в язык,- буркнул Бодунов, осторожно отворяя дверь в погреб, будто там мог лежать на пороге страшный мертвец или скелет. В погребе, однако ж, было пусто. Совсем пусто. И в доме - не заперто, и тоже ни души. Да мы уж и так догадались, что посёлок покинут. Видимо, не болезнь согнала жителей с места, и не какие-нибудь внезапные беды, отступали организованно, но спешно: ни в одном доме не оказалось лодки, еды тоже нигде не нашлось, а вот всякий домашний скарб остался в изобилии. Да ведь вышитыми полотенцами не накушаешься! Мы с Бодуновым оставили Леду и Шри Моше прибираться в первом попавшемся дому, а сами залезли на мол с удочками. Не Бог весть что, но бычков на юшку натаскали. Решено было поужинать и заночевать, а наутро Бодунов обещал разобраться с пароходиком или хотя бы постараться понять, не будет ли какого другого пути отсюда по морю - до Мандукара, откуда до Горы Закона уже можно было добраться сушею.
Ужин как-то не пошёл впрок. Бычки не хотели вариться, даже в кипятке били плавниками, норовили всплыть и смотрели на нас из казана белыми укоризненными глазами, разевали дымящиеся пасти. Леда только ойкала, однако ж от юшки не отказалась. Шри Моше подышал паром от котелка. Мы с Горькой выхлебали каждый с несколько ложек - пресная жижа в горло не шла.
Легли спать - мы с Прабхупадмой в горнице, Бодунов с Ледой - по-супружески, как повелось, - те в сенях.
Мирской обычай Бодуновых - любиться при всяком удобном случае - страшно смущал старика йогина. Вот и сейчас он лежал, уставясь в потолок, и тихо бормотал под нос из Камасутры - из той главы, где о духовном слиянии. Впрочем, на этот раз любовной возни особой и не было. Горька ворочался на скрипучей раскладушке, послышались было звуки, похожие на поцелуйные, потом в сенях шоркнуло, громыхнуло, Бодунов помянул нечистую силу и с четверть часа затем чем-то звенел и брякал. Да и после того я, терзаемый не то колотьём в желудке от неугомонных бычков, не то странной душевной болью, не услыхал весёлых визгов и страстного оханья Леды. А, напротив, услыхал её противный тонкий плач с подвыванием.
- Я толстая, - выводила лесная жёнка, - я глупая бабааа, я ходячая бочка сааала, топить меня надоооо...
Вот те раз. Я и сам ощущал уже вполне явственную тоску - но всё грешил покуда на чрезмерно живых рыб. Впрочем...
Не сиделось мне и не лежалось. На дядю Моше даже не глядел - тот и землетрясение бы не заметил, занятый равновесием Кундалини. Я завернулся в простыню и вышел в сени, предварительно покашляв.
Горька и Леда отнюдь не любились. Зарёванная лесовичка, тоже укутанная в простыню, белой горой возвышалась в полутьме. Бодунов обнимал её за плечи.
- Ну, что ты, в самом деле, телушечка моя... А, Власька, это ты? Чего шастаешь?
- Горя, - сказал я осипшим вдруг голосом. - Горя, я вот боюсь, что это...
- Тихо! - прошипел Горис и вдруг вскочил, отворил окошко во двор. - Слу-шай!
До спазмов, до горечи во рту пробрало - тонкий, на пределе слышного голосок доносился откуда-то из ночи, падая к низкому утробному вою и снова возвышаясь до нестерпимого: "А-а-а-и-и-иу-у-а-а..."
- Как я сразу...
- Что?
- Угрюмщик, - я с трудом одолевал желание разбить голову о стену. Бодунов захлопнул створку и тяжко привалился к подоконнику. Вид у него тоже был не бодрый.
- У Кинтаны я читал... Ежели заведётся такой в селении, то жители покидают его не позже, чем в три дня, иначе житья не будет... Вот почему тут пусто всё...
- Верю охотно,- проворчал Бодунов. - А только куда ж мы ночью подадимся? И обезвредить его никак нельзя?
- Поймать да рот заткнуть. А только как его поймаешь? Кинтана считал, что угрюмшик бестелесен, "ибо никто никогда не видел его".
- Мало ли кто кого никогда не видел, - возразил Горька, отдуваясь и вертя головой, точно воду из ушей вытряхивал. - Давай-ка вот что... возьми там полотенец, обвяжем головы, чтобы не так в уши дула эта его чёртова музыка, да пойдём посмотрим. Бестелесен или телесен, а воздух сотрясает, однако же, изрядно. Вот на звук и пойдём. А там уже видно будет.
Как сказано - обвязались полотенцами, выбрались из дому. На открытом воздухе немного полегчало. Бодунов поводил туда-сюда головою и сунулся к площади. Я плёлся следом. Загадочный голос нарастал, вот уже можно было разобрать слова:
Постыл мне жизни жир, постыла сытость брюха!
Весь мир постыл, пять чувств - дорога лжи!
Хочу в эфир - бесплотным чистым дууухом
Возвыыышенных идей среди кружить!
- ...мать, - внятно произнёс Горис, останавливаясь и хватаясь за живот. От звуков неведомого голоса, равно как и от слов, спазмы делались просто невыносимые. Я тоже едва переводил дух. Иззубренный лунный серп грозил впиться в горло. Деревья в садах плескали ветвями и будто рвались от корней ввысь. В холодном воздухе запахло зубодёрней.
- Рассыплет в прах увядшие цветыыы!, - выводил Угрюмщик. - И будет "Я" сияяаать средь пустотыыыы!
Отвратительные сии звуки, как можно было утверждать почти наверняка, доносились со стороны часовни Всех Богов.
- И чем только жив, сволочь певчая, - простонал Горис, заводя глаза.
- Духом. Слышишь, как о бестелесной радости заливается?
- Да уж, слышу, ох мне... Но надо его оттуда выколупать, Власька, иначе... ох!
Внезапная мысль озарила Бодунова.
- Погоди. Знаю я этих, горних духом... Выманим его, как миленького!
Горис, не разгибаясь, заковылял в переулок и появился, волоча за собою зарёванную Леду в простыне.
Угрюмщик всё не унимался:
Духовности алчу я, горнего полёта!
Желаю душу с звёздным сонмом слить!
О как мне, как мне воспарить охота!
О, как же ж мне охота воспарить!
- Щас ты у меня воспаришь! - прошипел Горис, толкая вперёд Леду. - Щас я тя воспарю, сучок духовный!
Леда упиралась, однако Бодунов толкнул её посильнее, сдернул простыню, и в лунном свете мягко заколыхалась обильная плоть лесной бабы.
И Леда заплясала. Угрюмщик не тотчас вышел из песенного забытья, видать, щёлка в двери часовенки была маловата для духовного зрения. Однако же топота ног могучей женщины и запаха её было довольно, чтобы сбить певца с возвышенного толку.
- Ты поближе подойди, - командовал Горис. - Не боись, отобьём, если что! Нас двое, он один! Давай, поближе, чтобы он тебя видел...
Леда, конечно, не лебедушкой плыла, но есть и в толстухах некая чародейская властная сила. Я отвернулся, и голову между колен сунул, и зажмурился, - в такой позе уж наверняка никого не мог бы отбивать.
А и не понадобилось. Угрюмщик пытался, сколько мог, сопротивляться неожиданному искушению, даже песню по новой затягивал, однако вскоре с криком: "О, как же ж мне охота!" выпрыгнул из кумирни. Он целил, разумеется, в Леду, но та подобрала зад, и певец высокого пролетел мимо, а там его уже ждала простыня.
Горька часть полотнища предусмотрительно затолкал духовному созданью в рот, и, спеленатого, поднял за шкирку. При луне только и видно было, что Угрюмщик мал ростом - просто карла, хил сложением и космат.
И точно! Даже и с кляпом во рту, Угрюмщик шевелил челюстями. Кусок простыни быстро исчезал в пасти. Я протянул руку.
- Укусит! - вскрикнула Леда, а за нею сразу и я. Проклятая тварь таки укусила - да что там, - от большого пальца на правой руке остался только обрубок, истекающий кровью.
Я орал от боли. Угрюмщик мычал - увидев, как обернулось дело, Бодунов собрал и затолкал ему в пасть его же собственные власы и бородищу. Леда тихонько подвывала от пережитого. Мне удалось с её помощью кое-как перемотать руку и остановить кровь, однако же дёргающая боль в месте укуса беспокоила не на шутку. То ли от слабости, то ли от ядовитой слюны - а я уже не сомневался, что Угрюмщик ядовит - голова шла кругом. Смутно помню, когда мы вернулись в дом, Бодунов хотел промыть мне рану сначала кипятком, но не мог сыскать спичек впотьмах, потом плюнул и собрался к лиману за морской водой (кажется? Или я уже бредил?). Когда он вышел, Леда, сидевшая до того со мною рядом и смотревшая жалостливо, вздохнула, пошептала в угол что-то на лесном наречии, и, раздвинув вдруг необъятные бёдра, вложила изувеченную ладонь себе между ног.
Руке сразу же стало тепло, но я ощущал её как бы зажатой в крепкие тиски. Сердце своё я чувствовал на самом кончике культяпки.
- Только пальцами не двигай, - пропыхтела Леда. - А то я сама...
Так мы и сидели: Леда - чуть раскачиваясь и закрыв глаза, я - с рукой, погружённой в теплое.
- Уже не болит, - прошептал я, однако Леда не отпускала. Тут вошёл Бодунов с котелком, разглядел положение, хмыкнул и вышел вон. Вернулся вскоре, сел рядом, закурил сигару.
- Терпи, - сказал снисходительно, пыхая дымом. - А я-то ещё и подумал было... Да это уж как лесная согласится... У них это способ древний. Грун Грыну в позапрошлом году - помнишь Грына-то? - росомаха всю кисть оттяпала. Так ему три девицы отращивали с неделю по очереди. И то сказать - дело летом было, да пока с болот они до девок добрались... Так что сиди, не рыпайся. Ай да Леда, ай да молодчина баба! Ишь, зажмурилась как!
- Толкается, - тихонько пробормотала лесная баба. Я и впрямь чуял в обрубленном месте сильные толчки... будто палец и в самом деле рос!
- Оп! - Леда выпустила меня внезапно, так что я чуть на спину не опрокинулся. С несказанным удивлением глядел я на руку - большой палец был на месте. Только онемевший какой-то, будто с непривычки.
- Как и не мой вовсе...
- Это пройдёт, - небрежно отозвался Горис и зевнул. - Слушай, приморил он меня, сучок проклятый! Пошли спать? Утром разберёмся, что там и к чему...
Утром, после скромной трапезы (йогин опять вкушал только пар от заваренных Ледой вишенных веточек) Горис втащил Угрюмщика в горницу и бросил на пол. Проклятущий певец духовных радостей изрядно прогрыз волосяную затычку, и теперь хорошо было видно, что зубы у него белые и острые (я безотчётно поджал новорожденный палец), а в верхней и нижней губах проделаны немаленькие дырки. Не иначе, подумал я, как на замок запирать...
- Уродится же такое, - бормотал Горис, брезгливо касаясь грязного и тощего Угрюмщика носком сапога. - Гляди-ка, у него и хвост есть! Может, он вообще не человек?
Угрюмщик при этих словах дико завращал впалыми нечистыми глазами, зашморгал носом, оскалился и изрёк, вытянув в сторону Шри Моше острые локти (кисти пленника были всё ещё связаны обрывком простыни):
- Пятнадцать!
- Чего пятнадцать? - Горис оторопел.
Угрюмщик перевёл огненный взор на него.
- Три!
И на меня:
- Пять!
- Чего - три? А пять?
"Зверушка" уставилась на Леду. Бывшая наяда под его взглядом мелко затряслась и уже наладилась завыть.
- А у бабы, - пронзительно опередил её Угрюмщик, - духовных единиц и вовсе нет! На сальные све...
Горис с размаху треснул песнопевца по дырявым губам.
- Не надо бить зверюшку! - вступилась сердобольная Леда. - Кусака хороший, хороший, он только кушать хочет, наверное, он голодный, да?
И поднесла ему чашку тёплого питья. Угрюмщик оттолкнул протянутую руку, разлил питьё и получил ещё одну зуботычину от Бодунова.
В посёлке у моря привелось нам сидеть неделю. Питались бычками да креветками. В одном сарае нашли детский плотик, на нём Бодунов затеял было доплыть до косы, на которой какая-то неведомая сила (скорее всего, просто маячник - но мы уж отвыкли от других людей в странствии) зажигала по вечерам огонь. Ничего из этого не вышло, чуть сами не потонули, опять-таки вытаскивала нас Леда. В морской воде она держалась, будто воздухом надутая, и от полноты своей никак не могла нырнуть. Лесовичка тем огорчалась до крайности - даже противный угрюмщик, "зверушка", - и тот нырял, как утка, однажды даже вынырнул с жестяным подносом, который, видно, принял по дурости за золотой. От сего подвига песнопевец чуть не утоп, и Бодунов изрядно был недоволен, когда всё-таки отплевался и задышал снова. Всякий час приходилось следить за этим дивным созданием - не укусил бы ненароком, а пуще того - не завёл бы иссушающую песню. Бодунов не связывал страшилищу ни ног, ни рук - казалось бы, ступай себе, на все четыре или восемь сторон, ан нет! Видимо, присутствие возможных обращаемых держало духовного певца рядом с нами крепче стальных цепей. Заткнуть его лучше всего получалось у дяди Шри Моше: не выходя из созерцательной тишины, мудрее сотворял в левой руке то репку, то свеколку, то початок молоденькой кукурузы - а движением мизинца правой отправлял затычку в зубастую певцову пасть. И сразу становилось тихо.
"Хоть бы для нас чего сотворил", - зло ворчал Бодунов, - "не иначе - родственную душу почуял", но мудрец на то внимания не обращал.
На шестой день посёлочного бытия на горизонте показалась точка.
К полудню дня седьмого она сделалась кораблём под латаным парусишком. Корму судна уродовала труба, пускавшая густой чёрный дым. На гребцовой палубе с десяток плешивых заговоренных гамадрилов тягали туда-сюда проточенные ракушками вёсла. На всех этих трёх движителях посудина еле чапала, подобралась к нашему причалу и замерла.
Мы с Бодуновым, битый час раздувавшие до того сигнальные дымы на молу, прибежали, запыхавшиеся и грязные.
- Эй, люди-лю! - орал на палубе бородач в зелёно-коричневой пятнистой рубахе и таких же портах. Он был одноног - от колена деревяшка, и одноглаз - через лицо шла чёрная повязка. - Эй! Кто живой-вой?!
- Нема никого вдома, - развязно и лениво отвечал ему другой моряк, развалясь в кресле из старых ящиков под натянутой над палубой лохматой какой-то сетью. - Бачиш, Ляво, никого нема.
- Та иди ты! А это кто ж?
Ленивый зыркнул на нас с Горькой и снова накрыл нос бесформенной шляпой с пером.
- Ето духи, - отзвался он гундосо из-под шляпы, и впредь уже знать о себе не давал.
- Сам ты дух, - сказал Горис сердито. - Мы честные люди, ойляне, хотим ехать отсюда в Мандукар на вашем корабле.
- Чё-то я тебя не помню, - сказал одноглазый. - Ты Петро, что ли?
- Я Горис, - честно отвечал мой друг. - Нас тут...ммм...четверо. Сколько возьмёшь за проезд?