"...наблюдая более двадцати лет пациентов страдающих психическими расстройства я пришёл к выводу, что существующие методы выявления диагноза не всегда дают возможность полностью поставить именно правильный диагноз, а потому, существует большая вероятность потенциальных рисков развития не выявленных психических заболеваний...
...но, всё же, главной задачей моего метода является дополнительная возможность для определения: человек болен или всё же здоров!..
...когда человек берётся за перо он уже становится немного другим человеком, не правда ли..."
"из доклада доктора А.И. Иванова,
25 октября 1902 года, Женева"
Глубокоуважаемая, Евдокия Афанасьевна!
Только на третий денёк моего пребывания в Канатчиковой даче, голубушка моя, пишу Вам, только на третий денёк. И то ведь, благодаря одному милостивому Александру Ивановичу, только ему, голубчику моему и благодарность глубочайшую выражаю. Вот о здравии кого нужно боженьку молить и Вы, милая моя, Евдокия Афанасьевна, тоже помолитесь, да сходите на службу и первому убогому целковый то и отдайте, да и свечечку у праздника за здравие раба Божьего Александра поставьте; кабы, матушка моя, не Александр Иванович, не благодетель то мой, так и не знаю, жив ли я был бы ещё, в этих то кабинетах. И чем я господа так прогневал и не знаю даже, жил то я ведь смирненько, жил, можно сказать, потихонечку. Службу свою я завсегда нёс исправно, поперек других не забегал, а вот ведь всё равно пришлось на старости лет горюшка хлебнуть.
Ох, и нагоревался я да наплакался за эти дни: и от горя и с радости. Привезли меня четвёртого дня сентября месяца, да сразу халат белый одели навыворот, рученьки мои повязали, и давай расспрашивать кто, мол, я такой да отколь буду, а я ведь, матушка моя, и хочу сказать, да не могу, слёзы у меня льются, обида душит и слова, поэтому, несуразные да дикие получаются. Захрипел я только: "...что ж вы это ... супостаты, бога, не боитесь... антихристы...", хотел руками замахать, да ведь связаны рученьки мои были, да так и повалился на пол то, а слёзы так и льются у меня; такая обида у меня появилась, так горько стало мне, что разрыдался я окончательно, силушки мои последние меня покинули и начал я шипеть только одно словечко: "ироды... ироды...", да так и памяти лишился. Очнулся только второго дня, после полудни на кровати. Открыл глаза, а надо мною потолок белый-белый и не помню ничего, только одно слово "..ироды.." и припомнилось. От страха этого так меня передёрнуло всего, что онемел я, да так и пролежал почти что до вечера. Всё лица да лица, какие то проносились, и не пойму я, то ли сон это был то ли и взаправду. А потом, голос чей то нежный да ласковый окликнул меня: "Макар Пантелеевич...", как во сне прямо, растяжисто так да медленно, и опять: "Макар Пантелеевич...", ну я глаза то и приоткрыл маленько. А надо мною усища рыжие чьи то склонились да и заговорили опять: "Макар Пантелеевич, просыпайтесь", ну я от страха и зажмурился. Ну, не иначе как в преисподней я оказался, а сам подумал, отчего это чёрт с усами то, откудова у него усы взялись, их ведь, чертей, с усами не бывает. Осмелел я немного от догадки своей, насчёт усов, да и приоткрыл глаза опять, а усов то и след простыл, вроде и не было их вовсе. Да только за место усов бородёнка появилась, редкая такая, почти что козлиная. "С вами, батенька, будут разговаривать, не бойтесь, и отвечайте всё... как было, отвечайте" - молвила та же козлиная бородёнка и исчезла. Голову я поднял, а передо мною господа стоят незнакомые, да все в халатах белых, опрятные, важные, смотрят с глубоким интересом и без вражды. Тот, который, посерёдке, видать, за главного, пенсне снял, повернулся к козлиной бородке и говорит распорядительно так: "Петр Петрович, голубчик, развяжите-ка его и, через пол часа ко мне в кабинет, да покормить не забудьте, а мы с Викентеем Павловичем закончим обход". Этот, который Викентием Павловичем оказался, произнёс так задумчиво "Да-с...", усища свои пышные погладил и вышел следом за распорядителем.
Привели меня, любезная моя, в какой то кабинет особый, с мебелью богатенькой, почти что как у нашего управляющего Богатырёва Аркадия Родионовича, вот только за место Спасителя, икона Казанской Божьей Матери висит. Огляделся я так немножко боязно, гляжу на ужин, а шага ступить не могу, замялся как-то весь. А, Пётр Петрович ентот и говорит так спокойненько, почти что с лаской: "Прошу, прошу, покушайте. Ну же, не робейте, всё накрыто для вас. Лично Александр Иванович распорядился, сами в палате слышать изволили". И таким милым да уважительным мне голос его показался, что осмелел я немного, подошёл к столу, на икону то перекрестился и давай уплетать, даже салфетку повязать забыл. Признаться, матушка моя, и не думал я, что изголодаться то так можно, ведь почти что двое суток, как ни одной росиночки у меня во рту не было. Ем да и думаю, вот ведь, сердечко какое у этого Александра Ивановича заботливое, добрейшей души человек получается, уважительно то с людьми как обходиться, бережно да заботливо, как отец родной, не иначе, как в Господа глубоко верующий. Откушал я, из-за стола встал, перекрестился да и поблагодарил Петра Петровича за заботу да уважение и так как то смелость в себе почувствовал что спросить осмелился где мол я нахожусь сейчас, да кто мол за человек этот Александр Иванович, что так обо мне учтиво распорядился. А этот Пётр Петрович усмехнулся только, бородёнку свою пригладил и ответил мне, что сейчас я всё от самого Александра Ивановича то и узнаю, потому как, приглашают они меня к себе тотчас.
Ну, значит и пошли мы вместе с Петром Петровичем к Александру Ивановичу. Ох, и нагляделся я, матушка, на людей странных да дивных, покамест, по коридору то шли. Обратил я внимание ещё и на решётки, которые на окнах то были, подумал ещё, грешный, не тюрьма ли это, да потом догадался, что должно быть и не тюрьма то, ведь жандармов и не было вовсе, вот, только люди всё в халатах белых туда-сюда бегают, суетятся. Заметил, я, матушка, господина одного чудного. Сидел он на табурете, возле окна, яблоко в руке держал, да так держал будто бы и не яблоко это вовсе, а не иначе как алмаз! И такое восхищение на лице было у него, будто бы ребёночек малый на потешную вещицу ранее не виданную для него глядит. Бережно так глядит, заботливо, то прижмёт к груди это яблоко, то выставит, будто бы на обозрение всем и по сторонам горделиво оглядывается, показывает, как бы, нате, поглядите, какое у меня сокровище то есть, полюбуйтесь! Я даже было, остановился возле него, да, Пётр Петрович, сказал, мне: "Пойдёмте, пойдёмте, голубчик". Поверьте, матушка, не успел и двух шагов сделать, как подбежал ко мне вдруг человек один, весь взволнованный из себя, небритый давно да с руками трясущимися, за полы сюртука меня схватил, в волнении страшном, да как закричит скороговоркой: "Вот! Вот и ты, окаянный! А ты, думал, не найду! А я ведь нашёл! Нашёл тебя! Отдай, отдай, подлец, отдай, не губи! Отдай...". Растерялся я, к Петру Петровичу повернулся, а тут, вдруг, два господина в халатах белых, бедолагу этого под руки схватили да и потащили, почти что насильно, по коридору, а он вертится весь несчастный, голову ко мне поворачивает да кричит не своим голосом: "Отдай! Отдай! Не губи...". А я ведь и хотел спросить у него чего отдать то, даже побежать хотел за ними, да только Пётр Петрович остановил меня и сказал так торопливо: "Не стоит, не стоит...". Опять мы, матушка моя, по коридору пошли, затем Пётр Петрович остановился, и говорит: "Сюда, Макар Пантелеевич, пожалуйте" и дверь открыл, меня пропуская. Я, матушка, признаюсь, бывал в кабинетах похожих только один раз. Ещё года четыре назад, у генерала Дорошина Ивана Фёдоровича, по службе к себе вызывал меня, бумаги кое какие сверял, за службу благодарил, даже двумя червонцами меня наградил, так ему моя служба угодила. Принимал генерал в кабинете у себя и, признаюсь, матушка, кабинет у генерала был просторный, светлый, окна почти что аршина четыре в высоту, с мебелью богатой, картинами весь увешанный; для меня потом ещё его превосходительство даже шампанского велел подать, да сробел я вовсе, потому как шампанского то и пить мне ещё ведь не доводилось, поэтому, и откланяться поспешил.
Вошёл я, значит, в кабинет этот, а за мной Пётр Петрович следом и указал рукой мне, мол, проходите, у двери не стойте. За столом рабочим сидел тот самый господин, которого в палате я видел да которому благодарность свою за его заботу хотел выразить. Ну, думаю, стало быть, Александр Иванович это и есть. Далее, мила моя, Евдокия Афанасьевна, писать мне очень и не ловко даже; как подошёл ко мне Александр Иванович, так и упал я ему в ноженьки, за полы халата хватаю его, а слёзы так и льются у меня, так и льются, матушка; сказать то и не могу ничего, только рыдания у меня одни и вырываются. Он, родимый, уж и смутился даже, руки ко мне протянул и ну же подымать меня с колен. Признаться, моя хорошая, не думал, что так растрогаюсь, а он всё подымает меня да приговаривает: "Ну, будет, будет... Макар Пантелеевич... будет,... подымайтесь, с коленок то, хороший мой, подымайтесь". Усадил он меня, плачущего на диван, а сам рядом присел, да так заботливо и чувственно глядит на меня, что пуще прежнего я расстроился, собой уж совсем не совладаю, да так и рыдаю, матушка. Уж и не знаю, сколько времени прошло, но успокаиваться я начал, а он и говорит: "Вы, любезный мой, не серчайте так, успокойтесь, ну же, голубчик, я ведь зла Вам и не желаю вовсе, одну только цель и преследую - помочь Вам". Вы, говорит, знаете, где находитесь, батенька, а я только головой из стороны в сторону верчу, а ответить то и не могу вовсе.
Две четверти часа со мной Александр Иванович разговаривал. Многое, многое узнал я от него, вот только о причине моего присутствия здесь, в Канатчиковой даче, он как-то и не поведал мне, и на мой вопрос относительно этого ответил: "А можете ли Вы мене, Макар Пантелеевич, описать всё, что случилось с Вами в тот день, как привезли Вас сюда. Только описать нужно со всеми подробностями, так описать, что бы и мысли Ваши я увидел. Ничего нельзя пропустить, батенька. Вот так и пишите: что делали, и, главное, зачем, как переживали, о чём думали, что испытывали при этом, ну, буквально всё! Да смотрите, ничего не утаите! А то, что Вы, как изволили заметить, не писатель, так это ничего, письма ведь писали когда ни будь? Вот. Вот и чудненько. И напишите письмо! И верьте, верьте мне, Макар Пантелеевич, насколько искренне и подробно опишете всё, настолько быстро и дома можете оказаться! Я это, батюшка, наверное Вам говорю! Согласны? Вот и славно! Давайте завтра прямо с утра и приступайте. Пётр Петрович, родненький, выдайте-ка завтра, с утра Макару Пантелеевичу перо да бумаги столько, сколько в надобности будет, и кабинет предоставьте отдельный, что бы ни смущал никто. Ну-с, батенька, желаю Вам здоровья, и прощайте".
Вот так, матушка моя, я с Александром Ивановичем то и расстался. Ночь моя беспокойно прошла, только под утро и сумел меня сон одолеть. Проснулся я всё же с надеждой, что скоро меня отпустят, ведь находиться то мне здесь нечего, и это, матушка, более чем верно.
Потому начну свой рассказ прямо с того самого утра, которое уже сейчас и можно назвать не иначе как роковым. Проснулся я четвёртого дня сентября месяца и проснулся, как оказалось на свою беду, раньше обычного, почти что в половину шестого. Повалялся немного на кровати, покрутился из стороны в сторону, повертелся, а сон всё не идёт, не идёт окаянный и всё тут. Сел на кровати да и начал соображать: Марфа, прислужница моя, раньше семи кофею не подаст, и просить нечего, дрыхнет ещё, небось, а в комнате оставаться и ждать более часа тягостно мне да и тоскливо очень; потому и порешил я умыться, одеться да и пойти на службу, вот только не через Ь-ый проспект, то бишь, не так как обычно в управу хожу, а через В-ний парк. Ну, наперво потому, что парк утренний для здоровья моего в полезности своей очень необходим будет, вроде как моциона получится, а во-вторых, трактирщик Виноградов с семи утра посетителей принимать начинает, а это для меня в самый раз и получается по времени то для завтрака. И так я даже почто что и обрадовался своей идее. Вот ведь, думаю, как хорошо будет, глядишь, и в другие дни стану подыматься раньше обычного, да таким приятным и полезным маршрутом следовать. Вышел, я, матушка, с квартиры своей, и направился по У-ой улице прямо к В-ному парку.
Шёл я, почти что как обычно на прогулки хожу, не спеша. И до парка, матушка, совсем ничего оставалось, только площадь то и стоило перейти. Да вот только возле дома купца Тищеева я и остановился. Купец Тищеев комнаты отдаёт жильцам за плату. Комнатами этими служащие мелкие пользуются, солдаты покалеченные, пансиона которые ожидающие после службы отставной да студенты. Впрочем, матушка, не потому остановился, что надобность какая то возникла. Вроде, как и не было надобности то, но...видимо, впрочем, и была!