Эта нe придуманная история о нас, рождающих одиночество. Нам бы оглянуться во-время, но мы уходи не оборачиваясь дальше....
***
Когда пришла пора рожать, сука выбрала место тихое, укромное, в кустах за оврагом. Овраг этот, тянулся вдоль всей дороги, и по другую его сторону, на сколько хватало глаз, раскинулось вот это самое, и по сей день действующие городское кладбище. Поселилась она здесь давно, и этот печальный погост, кажется, навсегда стал для нее родным домом. Настоящего своего дома она не помнила, да может, его и вовсе никогда не было. Но вот хозяин раньше у нее был, по крайне мере, она считала его таковым. Кладбищенский сторож, когда-то служивший здесь, был жалостливый до всякой божьей твари, и подкармливал собаку. Петрович, так его здесь величали, характера был покладистого, тихого, а пропустив стаканчик, настолько добрел, что мог и приласкать бродяжку. Красивой назвать ее было нельзя. Среднего роста, ладно скроенная, выглядела она все же довольно невзрачно. Ее коричневая, с темными подпалинами шкура, казалась пегой, от обилия оттенков, зато глаза у суки были особенные: живые, выразительные. Случалось, в минуты благодушного настроения, Петрович, поглаживая и почесывая ее грубой, пропахшей табаком ручищей, приговаривал: - Ишь ты, Шельма. Глаза-то, какие, в самую душу смотрят. Другого имени у нее не было.
Года 3 назад, Петрович неожиданно исчез, но она по-прежнему прибегала, всматривалась в лица посетителей, ожидая, что вот, сейчас, появится ее Петрович, пока грубый окрик нового сторожа, - "Пошла вон сука!", не прогонял ее прочь, так у нее появилось второе имя, данное ей людьми. Время шло, и навещать сторожку стало привычкой. Прибежит, покрутиться вокруг, приветливо помахивая всем встречным хвостом, и снова спешит на свой пост у дороги, попрошайничать. Не обученная хитрым трюкам бродяжка удивительно-безошибочным чутьем вычисляла правильных посетителей, чтобы привлечь внимание, сперва подавала голос и если попрашайку по рассеянности не замечали, прихватывала лишь губами краешек одежды, у самого низа, и тут уж всякий мог заметить и повторить вслед за Петровичем: - Ишь ты, Шельма. Глаза-то, какие, в самую душу смотрят.
***
С тех пор, как исчез Петрович, время для Шельмы разломилось надвое, счастливое при хозяине и полное незаслуженных обид без него. Не так уж много хорошего было в ее жизни, но и она могла бы вам рассказать о том, что наполняло когда-то ее жизнь собачьим смыслом, о том невероятно-важном, что было, все-таки, было и у нее когда-то тоже и теперь вспоминается лишь иногда в чутких собачьих снах и нет, нет да выплеснется наружу радостным щенячьим повизгиванием и улыбкой в уголках ее темных влажных губ. Один из таких дней она помнила особенно ясно и даже не день, а ночь из той первой, счастливой половины ее жизни!
Пил Петрович в тот вечер особенно много, пока не обрел блаженно-восторженное состояние. Он то бережно трепал по загривку собаку, то положив тяжелую руку на ее голову, что-то говорил ласковое. Шельма изнемогая от наслаждения чутко вслушивалась в шорохи надвигающейся ночи и наблюдала, как постепенно смыкаются причудливо тени, удлиняясь, разрастаясь тянутся подступая, пока, дотянувшись, не поглотили наконец все вокруг, оставив им один пятачок света от лампы, висящей над крыльцом сторожки. Петрович поднялся и решив размяться, или еще по какoй другой надобности, двинулся меж оградок. Дорожка неожиданно вильнула в сторону и он, едва успев ругнуть темень: - "Hизги б&&&&, не видно", закрутив руками мельницу ухнул в свежевырытую яму.
- Шельма. Ты здесь? - Отчего-то шепотом позвал из мрака Петрович.
Сука, припала к краю ямы и тихо заскулила, усердно махая хвостом, пытаясь как-то приободрить хозяина, но Петрович не унывал. Он лежал там, на дне, раскинув руки, и глядел в черное, очерченное прямоугольником небо, усыпанное множеством мерцающих, словно подмигивающих Петровичу звезд. Ему вдруг подумалось, что может, кто-то, сейчас там, тоже смотрит на него, Петровича, сквозь эту черную бездну. Хмельная душа его откликнулась и рванулась на встречу молчаливому призыву космических братьев, и он затянул, прочувственно и серьезно.
- Земля в иллюминаторе. . .
Другой песни о чем-то высоком и космическом, более подходящей случаю, Петрович все равно не знал. Шельма, стоя наверху, прислушалась, повернув голову на бок, словно стараясь оценить вокал Петровича, и вдруг подхватила, завывая сначала тихо, а потом все громче и протяжнее, запрокидывая морду высоко к небу. Так они пели, каждый о своем, со всей страстью и вдохновением отдаваясь этому занятию, пока партия Петровича, всхрапнув, не оборвалась.
Утром их нашли и обоих вытащили, так как собака отчего-то оказалась там же, в яме с Петровичем. Может быть, она слишком близко подобралась к краю и сорвалась, а может, сама спрыгнула. Кто знает?
***
Осень. Промозглый ветер разгулявшись сбивает с ног. Шельма вышла к автобусной остановке, когда скачущий клубок из листьев неожидано напугал настигнув и умчался дальше. Шельма чихнула и бродяжку заметили. Oбижено захныкал подхваченный на руки ребенок. Шельма потянула носом воздух, пахло нестрашно, бензином, гнилой сыростью, еще чем-то незнакомым, принесенным сюда этими людьми из другой жизни, но главное, пахло едой. Пустой желудок сердито заурчал и пасть немедленно наполнилась голодной слюной. Один из oжидaющих попробовал подманить бродяжку, но сразу вызвал общее неудовольствие.
- Не видишь что ли, больная она, небось, бешеная. Вся морда в пене.
Гражданин с досадой крякнул, может по близорукости своей или от невзыскательности вкуса, собака ему как раз нравилась. Он ободряюще подмигнул ей, достал из сумки пакет и вынув из него пластик розовой колбаски, бросил.
Подкатил автобус и распахнул двери, внутри было светло и уютно, остановочный люд с радостью заполнял собой теплый, светлый салон, и добрый гражданин было поднялся следом, но так и застрял в дверях.
- Слышь! Ты это...! Айда со мной! Какое-то время он звал ее, сражаясь с настойчиво стремящимися закрыться дверями.
Наконец, двери сомкнулись и отсекли теплый свет от холода и мрака наступающей ночи, притихший было салон, с облегчением вздохнул и автобус, довольно заурчав, покатил прочь, оставив за собой ветер, листья и одиноко стоящую собаку на дороге. Шельма постояла, провожая автобус и потрусила обратно, в сторону кладбища, за овраг, к щенкам, помахивая прощально большим желтым листом уцепившемся за ухо. А ночью ей приснился Петрович. Он сидел отчего-то согнувшись и так печально качал головой, что Шельма тихо, тихо во сне заскулила, Петрович, будто услышав, обернулся и позвал, - Шельма, Шельма. Шельма проснулась.
***
Час был ранний, когда на территорию, разбрызгивая из-под колес грязь, въехал старый, крытый выгоревшим, когда-то зеленым брезентом грузовичок. Из него вышли двое. На крыльце часовенки появился любопытный, худенький дьячок и стал наблюдать, как из кузова деловито достают инвентарь.
- Глянь-ка, никак благословить вышел нашу благородную миссию, - Хохотнул первый.
- Сначала прикармливают, а потом нас вызывают суки. А мы подчищай за ихней добродетелью. Чистоплюи, - Зло сплюнул второй, но глядя на часовенку, все же перекрестился.
- А вот и посмотрим, сознательные ли здесь граждане обитают - И помaхав приветливо из далека дьякону, пошел к часовне.
Вернулся скоро.
- Ну, и ...?
- Вот тебе и ну! К дороге двигать надо!
Побросав инвентарь обратно, сели в машину и двинулись в глубь кладбища.
Все было кончено. Шельма еще долго искала щенков снова и снова возвращаясь к схрону, пока наконец не покинула страшное место, и навалилась темнота, а с ней и тоска, в которой не было ни конца, ни края. Такая нестерпимая и злая, что жутким воем, выплеснулась наружу, уже не умещаясь, в таком маленьком для нее теле суки. Она выла, будто кому-то жалуясь и протестуя, и голос ее поднимался разливаясь далеко по мертвому, холодному небу, словно ища и не находя ответа - За что!
Всю неделю было пасмурно и непрерывно лил дождь. Вокруг все почернело и напитавшись влагой, болезненно разбухло. Редкие посетители, укрывшись под зонтами или надвинув поглубже капюшоны торопливо проходили мимо, старательно обходя лужи. С наступлением ночи, дождь наконец, прекратился и лужи на раскисшей дороге слегка подморозило. Сука лежала, привалившись к отсыревшим доскам часовни, и казалась не живой, если бы не вздымались ее облепленные комьями грязи бока.
***
Через ворота уверенной походкой вошел человек. Только 20 минут назад он сошел с пригородной электрички, купив на станции, по такому случаю "Беленькой". Нынешний сторож заметив гостинец, душевно расположился. Жаловался гостю на мизерную пенсию и на живодеров, черт знает кем присланных и наделавших шуму, вроде, как сигнал им поступил от бдительных граждан. Гость слушал затягиваясь с наслаждением старого курильщика, и посидев еще немного, закинув видавший виды рюкзак за спину, пошел прочь.
Сука очнулась и втянув в легкие холодный, сырой воздух, резко поднялась и потрусила к сторожке, куда не наведывалась уже с тех самых пор, как ощенилась. По мере приближения, она торопилась все больше, постепенно переходя на бег. Возле сторожки, заметалась, словно приклеившись носом к земле, дыхание ее стало частым, потухшие было, глаза ожили, и вся она, как-то сразу подобралась. Петрович! Она помнила этот запах. Ошибиться было невозможно. В сторожке никого не было, но след был совсем еще свежий. Сука кинулась по дороге, что вела на станцию. Она не бежала, летела, предчувствуя радость скорой встречи. Вот, впереди показался человек. Но, нет. Чужой! Дальше! В эту минуту, она не помнила, не чувствовала себя, только зовущий запах гнал ее все быстрее и быстрее вперед. Всем своим существом она устремилась к единственному человеку, который был ей так дорог, который один в мире мог пожалеть и понять ее. Теперь все будет иначе, как раньше! Шельма не заметила, как выскочила на пути и, услышав резкий гудок, от неожиданности осела к земле, прижав уши. Последнее, что она видела, был яркий свет, на одно мгновение осветивший пронзительные глаза суки.
Петрович шел, закинув рюкзак за спину, широко шагая в видавших виды старых кирзовых сапогах. До дома, от станции, идти на прямки, через поле, было недалеко. Он глядел только вперед и, представляя, как навстречу ему выскочит крепкий, да ладный собой его любимый пес Верный, довольный улыбался в бороду. Вот, уже сквозь почерневшие деревья показалось поле, а за ним и окраина поселка. Неожиданно сквозь лес прорвался пронзительный гудок поезда, догнал Петровича и покатился дальше.
Эпилог
Едва утих дождь, из сторожки выскочил мелкий, как школяр дьячок и потрусил к часовенке. За дьячком, следом, поднялся до этого дремавший у крыльца диковатого вида пес. Глинистые дорожки окончательно размыло и дьячок, подобрав полы длинной рясы, чтоб не испачкаться, или как он говаривал, любя простонаречье, не изгваздаться, и, стараясь сохранить сухость ног, держался ближе к краю дороги, ловко, по мальчишески перепрыгивая лужи. Рослый, чуть заметно прихрамывающий кобель держался поодаль и брызги из-под его широких лап были дьякону не опасны, зато коротенькие, хлипкие сапожки, попав на сырое, немедленно дали течь, промочив хозяйские ноги, рассупонились в простонаречье. Дьячок сразу пожалел, что отказался от рюмочки, заботливо поднесенной сторожем. - 'В этакую-то непогодь и не осудит никто, примите исключительно для профилактики, уж так настойчиво, подвергая опасному соблазну, увещевал его сторож. Эх, ту бы рюмочку сейчас, для профилактики, да ножки в теплые носочки! Дьячок мечтательно вздохнул и даже язычком причмокнул от представившейся приятной перспективы и его пес, послушно трусивший рядом, тотчас вскинул на него лохматую голову. Дьячок сконфузился и перекрестился, отметив, что пес его чисто бес, будто наверняка знает или догадывается о грешном, нечистом и, напустив в голос строгости, уже выговаривал своему четвероногому путнику.
- Разве не говорил я тебе, уймись и возлюби ближнего своего, как и положено нам всем, испытывать умиление и любовь ко всякому творению Божьему.
Удачно перемахнув особенно неприятное, гнилое место, дьячок приободрился и наставлял уже благодушнее. Видно, уже не в первый раз, и скорее больше из страсти к различного рода наставлениям.
- А ты бестия? Умничаешь. На сторожа Василия скалишься. А он, между прочим, к тебе со всей душой. Третьего дня жирную кость дал. Даже я бы не побрезговал, суп с нее сварил. А ты морда бесовская, дьячок быстро перекрестился, но в следующую секунду уже потрясал пальцем в воздухе, угощение принял с дающей рукой вместе, едва не оттяпав оную. Нехорошо. Ох как нехорошо!
В небе громыхнуло, и дьячок припустил резвее скакать по лужам.