Ништячка собирала ништяки -- объедки на ещё не убранных тарелках кафетериев и кафе -- отсюда и ее кликуха. А кому нужно её имя? У бомжей имен, как и прошлого, нет. То есть прошлое то, конечно, есть у всякого живого существа, но каждый бомж и сам не верит в своё прошлое, так что у бомжей запах, прошлое и будущее -- на всех общие. А Ништячке её погонялово -- её полное прозвище Ништяк-баба -- дали еще и в насмешливую отместку за её наглость, вздорный характер, да и вообще... Поначалу-то её крестили Пионеркой: во-первых, потому, что поселилась она под мостом через Пионерку -- ну, ту, что раньше Царицей была; -- а во-вторых, потому, что громадная она, Ништячка, -- тонна мяса, никак не меньше, и -- Пионерка! -- прикольно. Ну и побили пару раз для прописки: территория-то давно поделена, лишний рот никому не нужен. А потом смотрят, нет, никому не мешает, по мусорным ящикам, по урнам не лазит -- гордая, блин, что ли? Нет, конечно, если кто просто так бутылку отставит -- заберёт, но это -- святое, за это по морде не бьют: всё равно, не она, так пенсионерка какая ни то подберет. А по ящикам-урнам -- нет, не лазила. А уж потом в Ништяк-бабу переименовали -- из своего бомжовского юмора. Ну, представьте себе, она, во-первых, никогда не клянчила, к столам шла как хозяйка, а если ей понравится кусок, то могла и с вилки его снять, прямо у самого рта. Да ещё и лапищей своей замурзанной чиркнет по лицу. Бедные посетители после этого чуть ли не блевать бежали. А во-вторых, она вообще за собой не следила, то есть абсолютно. Мало того, что когда-никогда, а при удобном случае не искупается, от чего ни один бомж не откажется, а вовсе не умывалась, не чесалась, рук не мыла. Ею и её ништяками даже бомжи брезговали. К её костерку подваливали только тогда, когда совсем уж не повезло, и за душой нет ни кусочка хлеба. Ну, или наоборот, когда уж очень повезло -- пойла море, а за хавкой бежать в лом. Так однажды, когда удалось стащить в аптеке три ящика настойки перца стручкового, бомжи жили у неё целую неделю и от души пробавлялись её ништяками. И вот теперь представьте себе, что это чудо в струпьях, идя по улице, не только не уступала дорогу нормальным людям, а наоборот, так и норовила толкануть-терануть их каким-нибудь своим огузком. Уж и сколько раз её били, и кто только не бил, а она отлежится и -- как тут и была. Бомжи смеялись: -- "Если у кошки девять жизней, то в нашей Ништячке -- все девять кошек." Да она и сама бросалась в драку по поводу и без и просто так -- для смысла жизни. И всё молча. Придет ли кто к её костерку, уйдет ли, она -- ни "здрасти", ни "до свидания". И дралась молчком -- лишь похрякивает, да так и подворачивается за нос или ухо укусить или же глаза выдавить-выцарапать. Одним словом, если б её каким-нибудь дождичком смыло с лица земли -- та только бы вздохнула облегчённо. Самое что ни на есть Ништяк-баба. И не стоило бы о ней речь заводить, если бы не её Самый Большой Ништяк -- был у нас тут штрих такой.
Объявился штрих этот на Набережной -- ну, у фонтана, что у нас из-под полы именуют Тверскою бригадой. День сидит, второй сидит; не курит, пива не пьет, чего сидит -- одному богу известно. На второй день -- уже к вечеру -- Ништячка стала на его скамеечке свои ништяки разбирать. А он, видать, совсем оголодал, бедняга, и только щас о том очнулся. Такими глазами посмотрел он на ништячную шамовку, что та невольно протянула ему какой-то шницель обглоданный. А может, и в издевку подала -- на, мол, рванина, с барского плеча. Представляете картину Репина "А на-кась!": молодой -- ну, от силы под тридцатник, -- симпатичный, высокий -- играл бы в кино -- был бы секс-символом -- вполне прилично -- явно не от "Большевички" -- одетый, хотя и в отполяненном виде, но вполне, вполне прилично одетый парень и -- подмонастырился под ништячную раздачу!
Сглымздал он, значит, шницель этот, -- только, что не с пальцами, -- да так и сидит, отвернувшись, боится взглядом себя выдать.
Ништячка, коль нашла струя такая, швырнула ему ещё шматок какой-то -- и нет, что-бы по-хорошему, по-доброму протянуть из рук в руки -- нет, прицельно шваркнула прямо-таки в гульфик -- как в душу плюнула -- да и поутилась к себе на стойбище. Но парень всё же изловчился, поймал кусок в самый последний момент -- чуть ли не снял с самого святого в мужском одеянии -- и поплелся за благодетельницей -- так старая такса ходит за хозяином: никогда не рядом, а всегда на всю длину поводка сзади.
Пришли. Ништячка костерок вздухарила, чайку сгондобила, а пока суть да дело, причастилась парой флаконов настойки боярышника: на голодный-то желудок оно ловчее забирает, -- сидит, чавкает.
Приблуда: -- "А можно мне тоже чаю? Так горячего хочется..." -- как и не слышала.
Поужинав, расстелила свои коробки, котомку -- в голову, -- ничуть не стесняясь парня, а наоборот, намеренно оборотившись к нему всей своей необъятной полувековой амбицией, -- хотя, кто возьмется возраст бомжа или, тем паче, бомжуйки определять?.. срок ещё ладно, -- милиция есть, -- а вот возраст... -- намеренно обернулась к парню всей своей необъятной вонючей амбицией, по-пионерски погасила костер да и завалилась дрыхнуть.
Утром за полдень проснулась -- а чего ей раньше у кафе делать -- а костерок уже горит и чайничек посапывает. Штрих вчерашний -- умытый, причесанный, как не под кустиком и ночевал, -- прутиком головёшки ворочает. Ништячка к котомке -- нет, хозяйство всё в сохранности, а что ещё ей надо. Пошамкала, похмелилась, нога за ногу да на работу. Парень следом по образу таксы. Она -- "пушнину" сдавать (так у нас пустые бутылки называют), подралась там, пришлось к другому пункту приема идти -- он в сторонке держится, ни на шаг ближе, ни на шаг дальше. Она -- по столикам, он -- от кафе к кафе садится на отдаленную скамейку и сидит потерянно.
Ну и, видать, умаслил-таки Ништячку своей ненавязчивой привязанностью: часа в четыре -- в пятом, когда обед уже давно закончился, а ужин ещё и не думал начинаться, когда новые посетители к кафе не подходят, а те, что ещё сидят за столиками, ничего серьёзного не заказывают, так, чисто кофе потягивают да пепельницы пачкают, она сама принесла ему объедки. И не в пакетике, а на одноразовой тарелочке с голубой каёмочкой. И даже вилку прихватила. Представляете?! В берлинских лесах последний медведь сдох -- тот самый, что из зоопарка убежал, -- так что им теперь придется герб менять!
Штрих стал было отнекиваться, но она взглянула на него -- как гигантская морская черепаха на пачку новеньких стобаксовых бумажек на своем пути -- и промолвила: -- "Меня дочь из дома выжила. Родная дочь. Так что я всем вам не верю. Особенно таким вежливыперднутым," -- и ткнула в парня тарелкой так, что тот вынужден был перехватить её.
Ночью, когда утихли пятничные торжества по поводу трехсотлетия граненого стакана, к их костру пришли бомжи. И сразу стало ясно, что-то случилось: уже на подходе слышались самые нижние, грозовые нотки в бочковом голосе Дюка Пизанского.
Кто такой Пизанский Дюк? Если вы видели Врублевского Илью Муромца, то вы видели и Дюка -- копия, только без шлема и прочих прибамбасов, и борода раза в три покороче. Дюк среди бомжей -- явление особое, его даже и бомжем уже вряд ли можно называть. Выпуклился он года за три до того на речном вокзале оплывший и осипший от запоя. Вокзальная милиция взялась гнать его в три шеи -- ты нам тут всех людей перепугаешь, а у нас что ни день, то концерты, публика чистая ходит... Но тут его приметила охрана Центрального рынка, -- он поразил их своей степенностью, рассудительностью и, главное, силой, -- показали своему начальнику -- о, смотри, какой хрюндель! Надо его себе забрать: он нам и бомжей в строгости держать будет, и если что не то -- поможет -- вон какой хрюндель. Начальник попил неделю водочку с новоявленным откровением природы и, придя в полный восторг от нового знакомца, заявил:
-- Да какой же это хрюндель?! Это ж настоящий барон!
-- Не-е, барон -- это у цыган, -- возразил кто-то из охраны.
-- Дюк, -- предложил другой.
-- Почему -- дюк? -- удивился начальник. -- Кто такой -- дюк?
-- Ну, Дюк -- это герцог значит, только по-французски. Был такой Дюк Эллингтон. Он на рояле джаз играл. У него ещё свой оркестр был.
-- Негр?
-- Негр.
-Ну что ж, Дюк -- так Дюк.
А так как Дюк уже успел намять бока кое-кому из охраны -- начальник всё подбивал их на спаринг, а кому охота выглядеть в глазах работодателя сопляком, -- то кто-то и добавил:
-- Ага. Пизанский.
-- Какой-такой пизанской? Почему это -- пизанский? -- опешил начальник охраны.
-- А потому, что сокращенно.
Вот, так и повелось: Пизанский Дюк или просто Дюк, а что касаемо до сокращать -- так то себе дороже.
И так же с тех пор сложилось, что ночует Дюк в бытовке грузчиков на базаре, а днём держит в строгости окружных бомжей и нищих.
-- Ишь, что удумали, лети ваши утки! -- басил Дюк. -- Даже волк -- и тот у логова не куролесит. А вы, лети ваши утки!... Мы -- не гопники, мы -- честные бомжи!
А случилось то, что Труха со Слепой Кишкой...
Что такое Труха? Ну, Труха -- он и есть Труха, что ещё о нем скажешь. Было, правда, у него ещё одно громкое прозвище -- как-раз на "ще", -- что называется за красоту и чистоту лица, души и помыслов, -- которое в связи с тем, что он был губаст и при разговоре брызгал слюной, переделывали порой на "ушлёпище", но все равно длинно и слишком громко для такой трухи. Кишка, -- ясный перец, длинный такой, худющий, как жердь, щетина, удивительное дело, всегда одной длины -- трехдневного загула, самое что модно сейчас, и вечно на носу капля висит.
Так вот, Труха с Кишкой стопорнули какого-то синяка -- ну, тюкнули слегка по темечку пьяного да, пока тот бекал-мекал, шементом и обшманали. Взяли три с чем-то косых, мобилу, кроссовки-джинсы, ну и, конечно, пакетик прихватили. А в пакете -- две бутылки коньяка, коробка конфет шоколадных и разная там прочая хавка-травка. По дороге наткнулись на Дюка с Безруким и Королевой Марго.
Безрукий вечно все ломал. Ему даже бутылки нести не давали -- непременно разобьет. А у бабы зубы остались только на нижней челюсти -- да какие там зубы, осколки одни и то через шаг, ну точно -- зубцы на королевской короне.
Дюк для начала обоим -- Трухе с Кишкой -- зубы посчитал, а потом -- не пропадать же коньяку -- все вместе и направились к Ништячке. Так что у них было бухалово, и они суетились.
-- Так вот. Запомни, Труха, -- сказал Дюк, подняв первую стопку. -- Если ещё такое случится, -- тебя там даже и не будет, -- сам уходи. Лучше сразу сам уходи. И остальных жалеть не буду. Поняли, лети ваши утки?
А тут мобильник запищал. Труха подмигнул, нажал кнопку: "Да?" -- слушал, слушал, а потом и брякнул: -- "А ты скажи ему, пусть на это самое идёт, как его, -- ха-ха! -- чисто на сердечное! От всего сердца, мол, и -- руки вперед и вместе. Да, да, вот так ему и скажи, чистосердечное одно его и спасёт. Ну, бывай," -- вновь подмигнул бомжам и загоготал.
И вдруг наш штрих забубнил:
"...и чистосердечная,
словно свирель пасторальная,
вновь женщина эта мне душу придёт бередить
и скажет, что больше нет силы
коня на скаку останавливать,
что больше нет силы
в горящую избу входить.
Когда же пожар всё кругом превратит в пепелище,
спасите её!
Мне не важно, что будет со мной.
Я сплю не проснусь
в подожженном тобою и мною жилище,
и конь мой
огонь раздувает
горячей скрипичной ноздрёй..."
(П. В. Вегин)
Все остолбенели. Нет, никто не выронил свои платиковые стаканчики и куски закуски. И гром небесный не разверз твердь земную у них перед ногами. Нет. Просто все замерли с поднятыми стаканами и вылупившись во все глаза на штриха.
Первым очнулся Труха. Он глупо хихикнул: -- "Ой, пап, что это было?" -- и тут же получил затрещину от Дюка.
-- Так, -- вздохнул парень. -- Вспомнилось.
Дюк покачал головой и молча выпил. За ним и остальные мужчины.
-- Офигеть! -простонала Марго. Выпила и попросила парня: -- "Ещё."
-- Я не помню, -- помолчав, ответил тот.
-- Чего ты не помнишь?
-- Ничего не помню. Ни кто я, ни откуда. Как стерли всё. И какой это город -- не помню.
-- Да-а, -- промычал Кишка. -- Во какие чудеса бывают с нами в одном городе да под одними небесами.
И штрих встрепенулся.
Я в этом городе раздавлен небесами.
И здесь, на улицах с повадками змеи,
где ввысь растет кристаллом косный камень,
пусть отрастают волосы мои.
Немое дерево с культями чахлых веток,
ребенок бледный белизной яйца,
лохмотья луж на башмаках и этот
беззвучный вопль разбитого лица,
тоска, сжимающая душу обручами,
и мотылек в чернильнице моей...
И, сотню лиц сменивший за сто дней, -
Я сам, раздавленный чужими небесами.
(Ф. Г. Лорка)
Он не читал это так, как поэты читают свои нетленки, -- с завыванием и вытягиваясь в струнку, через все заснеженные степи и вьюги слыша, как ласковое море перекатывает меленькую галечку на берегах изнеженной Эллады. Он не читал это так, как читают актеры, -- акцентируя смысловые нагрузки и беря Станиславские паузы. Он просто бормотал это, как человек разговаривает сам с собой; как кошка мурлычет у вас на коленях, хотя вы давно уже спите; как отставной влюбленный угасает у себя в уголке... Слова лились сами собой и звучали совсем неправильно со всем не теми паузами.
Королева Марго, пяненькая ещё со вчерашнего, разрыдалась и полезла ко всем обниматься. А Труха -- ну, Труха, он и есть труха -- брякнул первое, что пришло на ум: -- "Я помню..."
-- Я помню этот мир, утраченный мной с детства, Как сон непонятый и прерванный, как бред... -- встрепенулся чтец, и долго, долго слышался только его голос: -- ...Все утолённые восторги и печали, Всё это новое -- напрасно взяло верх Над миром тем, что мне -- столетья завещали, Который был моим, который я отверг. (В. Я. Брюсов)
Все молча снова выпили. А Ништячка отставила стакан, так и не выпив ещё первой рюмки, и отвернулась. Она сидела, опустив свои большие грязные, искореженные руки на колени и плакала, как мать пятерых пацанов плачет на могиле своего последнего сына -- её давно уже нет, она вся по кусочкам лежит там, рядом с сыновьями, и лишь слёзы редко-редко стекают из её опрокинутых немигающих глаз.
И только Труха никак не унимался:.
-- Не-е, Ништячка, -- кричал он, -- зуб даю -- вот этот вот, последний здоровый! -- это твой самий большой ништяк! Правда, Дюк? Ведь это -- мысль? -- и снова брякал что-нибудь типа: -- Я...
-- Бессоница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины... -- тут же подхватывал Ништяк. (О. Э. Мандельштам)
А наутро Дюк повёл всех в баню. Три косых он, конечно же, сразу забрал. И мобильник. А бомжи и не противились, потому что отдать деньги Дюку -- всё равно что в банк положить. Даже лучше. Потому что Дюк при надобности даст тебе ровно столько, сколько нужно и -- ни копейкой больше. А то ещё и сам сходит и купит всё, что нужно. И мобилу он продаст так, что ни одна милиция не придерётся.
Сводил Дюк всех в баню, а потом представил Ништяка начальнику охраны. Начальник охраны послушал, послушал, водочки бомжовской попил -- Дюк постарался -- да и говорит: -- "Ну, и хрен с вами. Пусть живут. Только -- чтоб не мельтешили, чтоб их никто не видел."
Вот так и прописался Ништяк у нас у Тверской бригады. Ночевали они -- Ништяк с Ништячкой -- у Дюка в бытовке грузчиков, а вечером выходили к фонтану, Ништячка подбрасывала какое-нибудь слово -- а она быстро что-то полюбила, а что-то, поняла -- особенно цепляет, -- Ништяк читал, толпа собиралась и денежки сами собой текли в шапку.
На второй или третьей неделе к ним опять подошли менты и уже не ухмылялись, как первые разы, а пришли чисто послушать. И тогда Ништячка подошла к ним -- вот, мол, человек потерялся, не то, что мамы-папы не помнит, себя совсем забыл -- у вас таких не ищут? Менты на другой день подошли -- нет, мол, у нас такой не числится. Ну, Ништячка тогда совсем удила закусила -- пошла по театрам актеров собирать да к фонтану приводить -- не знаете ли, мол, такого -- он же, сами видете, из ваших, большой актер, наверно, раньше был -- ну, вы не можете его не знать? Нет, и вся эта театральная вшивотень его не знала.
А Ништячка к тому времени совсем раздухарилась -- штаны со свитером сменила на платье, -- оказывается, у нее в загашниках много чего было, -- в баню чуть ли не каждое утро ходить стала да и вообще... Труха её все подначивал: -- "Чё, Ништячка, думаешь, он теперь тебя вкулдыхивать зачнёт?" А Ништячка молчала и только глаза опускала. Представляете! Совсем не материлась и драться не бросалась -- ну, окончательно съехала баба.
А по вечерам -- пока грузчики свою водку жрут -- они шли к Пионерке -- туда, где до того Ништячка обреталась, -- костерчик малый взвеют, а тут, глядишь, и каэспупники припрутся -- с домашним вином и гитарами -- и Ништяк им читает:
"Костер мой догорал на берегу пустыни.
Шуршали шелесты струистого стекла.
И горькая душа тоскующей полыни
В истомной мгле качалась и текла..."
(М. А. Волошин)
А тут как-то -- гостей в тот раз не было -- где-то как раз на "Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень Незрячий и немой, бескрылый, как и ты," -- из кустов вылетели молодые люди в берцах и с бейсбольными битами.
Бомжи, конечно, -- в рассыпную, а когда вернулись к костру, Ништячка была уже там. Она сидела, отвернувшись от Ништяка, и тихо-тихо, словно колыбельную, пела, как выла: "Над озером чаечка вьётся -- Ей негде, бедняжечке, сесть..."
Труха пощупал пульс у Ништяка и присвистнул -- влипли, мол, господа бомжи. Ну и все, конечно, разбежались. Одна Ништячка и не шевельнулась. И где только она откопала эту песню -- она до сих пор у меня в ушах -- "Над озером чаечка вьётся..."