Такса была старой, огромной, рыжей, на сносях. Её брюхо волочилось по земле, точнее, по асфальту, поскольку собака никак не желала покидать проезжую часть нашего двора и флегматично презирала берега лужи, раскинувшейся посередине, -- пёрлась прямо в центр.
Девочка была маленькой -- лет четырёх -- в белых колготках и очень заботливой: каждый раз, когда псина уже почти добиралась до центра нашего водоёма, хозяйка вдруг отрывалась от созерцания пустующего двора или чистого неба, бежала к своей подопечной, плюхалась перед ней на колени, гробастала в охапку и пыталась поднять, повторяя:
-- Оза! Ну сколько тебе можно говоить?!.. Тут мок`о, сюда нельзя!
И вздымала вверх ту часть собаки, которую могла хоть на немного приподнять, и волокла зверину на сухое.
Такса флегматично перебирала своими карикатурными ножками.
Девочка роняла свою ношу на сухие былки травы и вновь обращалась в созерцание.
Я был пьян с сигаретой на лавочке.
Каждый раз, когда ребёнок плюхался коленками в давно уже небелых колготках в лужу, я изрекал "Э!.." махал рукой и отхлёбывал пива. И окидывал двор глазами в поисках её матери.
Приближаться к чужим детям меня уже давно отучили.
Двор был полон осени. Зелень мелколистных вязов была давно уже съедена мерзкими червяками, что потом обращались в жёлтых с зелеными полосками жучков, и вокруг каждого ствола на пол-, а то и побольше, метра шириной копошилась куча этих гадостных гусениц. Эту отраву ни одна птица и никакая другая прорва не берёт. И только мой виноград, вытянувшийся до третьего этажа, сверкал багрянцем. Да кустики шелковицы -- тутовника, по-нашему, -- что отгораживали проезжую часть от живой земли, осеняли наш скромный быт своим золотом с прозеленью.
Я уже совсем было собрался за второй бутылкой пива, когда краем глаза заметил внедорожник из народных вагонов, несущийся на неизбежную встречу с девочкой и таксой.
Я даже не успел крякнуть своего сакраментального "э", как оказался под стеной нашего дома с обеими дамами в охапке.
Помнится, я пукнул. Или просто выматерился.
Как на меня налетела мать хозяйки белых колготок:
-- Извращенец!..
Ну, и ещё очень много нелицеприятного да и вообще неприятного и нелитературного.
И я, наконец, вновь обрёл дар речи.
-- Твою мать!.. -- успел-таки сказать я.
Но тут вышел отец девочки с гостями, и собирание моего зубного протеза воедино совсем скоро перестало представляться целесообразным.
А щенков таксы потом утопили, поскольку сука была к тому времени ну уж оченно старой и ничего жизнеспособного у неё не получалось.