Согласно всем учёным книгам, каталогам и справочным пособиям, - его просто не должно было быть. Он считался вымершим, эндемным, давно прекратившим своё существование видом, вот уже тридцать лет не осчастливившим ни одного таксодермиста.
Но он, ничего не ведавший о том, продолжал жить. С годами в нём всё больше росло чувство потерянности, собственной уникальности и безысходного, неизбывного одиночества. Пятую весну кряду не мог он найти подругу, да и вообще не видел уже никого подобного себе.
Его домом были горы, высочайшие, недоступные отроги северного хребта, с дикими кручами, пропастями без дна и края, сиреневыми туманами, снежными метелями зимой. Горы были старыми, ветхими, изобиловавшими пещерами, гротами и расщелинами, с тысячами укромных мест для охоты, гнездовий и выведения птенцов... но подруги не было, а значит - не было и ни сил, ни смысла чинить бездумно разваливающееся гнездо.
А потом в горы пришли двуногие. Не те редкие охотники-одиночки, умевшие вписываться в пейзаж, ощущая себя его частью. Те ему не мешали, хоть и норовили убить. Нет, эти пришли чужаками, ведя за собой циклопические неживые существа-монстры. Они принялись кромсать горы, вгрызаться в их дряхлое, изнурённое бессильем тело, всё глубже и глубже, словно желая истребить саму землю. Горы, небо и воздух наполнились громом и смрадом, ручьи исчезали или засорялись отравой, животные гибли сотнями, бежа со всех ног, - и он, насилу и впроголодь пережив лето, понял, что не сможет, как бы не хотел, пережить ещё и зиму в своих родных горах.
Сам не зная, куда и зачем, он летел к югу. Боясь потерять ориентацию в незнакомых краях, он решил придерживаться берега моря, стараясь не приближаться к облакам ядовитого тумана, окутывавших гнездовья двуногих.
Он летел над простёршимся под ним ничтожным клочком суши, некогда красивым, гармоничным, изобильным, а теперь вконец истерзанным, потонувшим в газах и нечистотах, похороненным под уродливыми, невесть зачем возведенными над ним мёртвыми горами.
Клочком суши, помпезно именовавшимся неведомым ему словом "Империя".
К закату он приблизился к неохватных размеров облаку, плотно висящему над непроглядной под ним землёю. Оно было столь ядовито, смертоносно для любой жизни, что было бы самоубийством попытаться пронзить его, в надежде взлететь выше, прорвавшись на чистый простор. Не повернув вовремя, теперь он летел максимально низко к земле, почему-то опасаясь её меньше гибельных воздушных паров, летел вдоль берега, над морем, ощущая, что и оно мертво так же, как и земля под ним, летел, всё больше отчаиваясь... а облако не кончалось...
***
Капитан был орнитологом-любителем. Его фамильное сельское гнездо славилось богатейшей коллекцией птичьих чучел, насчитывавшей сотни экземпляров, в числе которых были и настоящие редкости.
Завидя птицу, чётко обрисовавшуюся на фоне дымно-закатного, заморышного неба, - капитан удивился: птицы над городом не летали. За все долгие месяцы прозябания в этом проклятом месте, он ещё не видел ни одной, даже распоследней вороны.
Капитан был зол на весь свет и тёщу его впридачу: сто сорок седьмой день, он и его рота дислоцировались в этом гребаном отстойнике дерьма и отравы под названием "мегаполис", и одной Жабе было ведомо: зачем и для чего. А ему, вдобавок, ещё и поручили "охранять побережье", будто хоть один кретин в целом мире мог позариться на этакий подарочек - насквозь протухшее, провонявшееся дерьмом и прочей хреномутью море и такую же, как оно землю, с вытекающей из неё мерзкой клоакой, именуемой этими упадочными, сорвавшимися со всех катушек горожанами "рекой". Капитан изнывал от скуки, поносов, пота, чесотки, кашля и тоски по дому, и хоть сейчас вызвался бы добровольцем в любой, сколь угодно убийственный рейд в тылу врага, сменив на него то, что имел...
Завидя птицу, он несколько секунд тупо следил за неровным полётом, вяло и почти безразлично, но азарт охотника пересилил, и он потянулся за полевым биноклем, в полной уверенности, что распознает в ней заблудшую, ополоумевшую чайку или иную морскую птицу, хоть полёт и ничем не напоминал чаячий... Он вскинул бинокль, навёл резкость... и сердце его забилось сильнее. Нет, то была не чайка. Птица явно была сухопутной, причём относилась, несомненно, к отряду хищных. Она летела с севера на юг, упрямо придерживаясь линии берега, пробиваясь сквозь мутный смог, гнилостность испарений золотушного моря и вечерний бриз, норовящий увлечь её вглубь суши.
Капитан прилип к биноклю и, по мере приближения птицы, улавливая всё новые детали, чувствовал, как стремительно теряет рассудок.
"Это фата моргана, - сказал себе капитан, - ещё один мираж свихнувшегося города. А может, свихнувшийся - как раз таки, я сам, и это не мираж, а иллюзия, горячечный бред? Вот оно, доигрался... Тебе уже мерещится чертовщина."
Но птица, живая, растущая на глазах, продолжала трепетать в объятьях объектива, в перекрестьи прицела, и капитан понял, что надо действовать, и действовать немедля, иначе... иначе он никогда в жизни не простит самого себя. Пот лился с него ручьми, в горле пересохло, лицо пошло пятнами...
В иных, обычных условиях, он не задумываясь вскинул бы свой старый добрый дробовик двенадцатого калибра но, ... дробовика не было. И он, полностью лишившись самообладания, завопил, истошно, дурным голосом и тут же, не дожидаясь реакции, что было мочи заверещал в командирскую сирену, - зверское, нечеловеческое изобретение, превратившее жизнь солдат в ад. Работающая на переменных частотах, от ультразвука до нижайших, невоспринимаемых ухом колебаний, она издавала невыносимый визг, режущий уши, рвущий перепонки и ткани, выворачивающий на изнанку, доводящий до безумия.
Солдат, застигнутых врасплох за своим всегдашним ничегонеделанием, спящих или месящих до одури прокисшую пыль лагеря, - пронзило навылет жутким воем, подбросило, повалило оземь и подбросило вновь, как вышедших из строя тряпичных марионеток. С третьей попытки им удалось кое-как разобраться с оружием и, шатаясь и корчась, почти в полном беспамятстве, броситься на зов своего командира.
Капитан понимал, что попади в цель хоть одна пуля из этих крупнокалиберных карабинов, - и чучело будет испорчено безнадёжно, да что там чучело! - её просто разнесёт в клочья! Но даже это уже не могло его остановить. "Может, хоть голова сохранится, - успокаивал себя капитан, - и перья... я докажу им... они сожрут собственные яйца от зависти..."
Раздался нестройный залп, за ним ещё несколько одиночных выстрелов. Птица продолжала лететь. Поравнявшись с лагерем, она миновала его, и теперь медленно удалялась дальше, к югу. Только тогда капитан опомнился и схватил своё собственное, дальнобойное лазерное ружьё с оптическим прицелом.
Со второго выстрела он её достал. Что ни говори, а старая закалка - штука незаменимая. Птицу вскинуло, она попыталась выровнять полёт, но тут же, закувыркавшись, обрушилась вниз, канув в воду в нескольких десятках метров от берега.
Судя по падению, она была цела, быть может даже, ещё жива, скорее всего, ей просто перебило крыло. Но если сейчас она утонет... так нелепо, бездарно утонет... Капитан похолодел.
- Кто готов доплыть до птицы? - заорал он не своим голосом. - Есть добровольцы?! Пятьдесят империалов тому, кто доставит птицу на берег!
Добровольцев не оказалось. Сумашедших - тоже: лезть в эту, с позволения сказать воду, да ещё в каком нибудь километре от дельты клоаки - было... сумашествием чистой воды и значило расписаться под собственным завещанием.
- Эй вы, сборище недоносков! Есть среди вас хоть один настоящий мужчина?!
И, уже окончательно потеряв рассудок, стал лихорадочно срывать с себя портупею.
***
Он не знал: что и зачем ударило его острым и больным. Он вообще уже ничего не знал. Одно крыло было вырвано с мясом, а при падении сломалось и другое. Неуклюже уткнувшись клювиком во что-то мерзкое, тяжко-зловонное, он чувствовал всё нарастающий жар, нестерпимое жжение в ранах и... тоску. Бездонную, беспросветную тоску от никчемности собственной смерти.
Море не спешило принимать свою жертву. Сгущённое солями и минералами, задыхающееся, погребённое под толстым слоем своих и чужих испражнений, оно, скорее, напоминало болото и было просто не в силах сделать это сразу. Многие, куда более тяжёлые предметы, торчали из него полу-затопленными остовами, доколь не пропитывались до тла омертвелой сутью, и лишь тогда, изжив последнее подобье того, чем некогда были, окончательно погружались в нежить.
Он знал, что умирает. Умирает, отдавая алую кровь заполняющей его мерзости, всё больше намокая и тяжелея, наполняясь отравой. Погружаясь в трясину, он старался держать головку повыше, дабы не захлебнуться раньше времени тем смрадом, в котором тонул. Ни одна падаль в мире не испускала подобную вонь. Его передёрнуло в омерзеньи, сотрясло в судороге, и он срыгнул. Нет, не такой смерти он жаждал...
Сознание его помутилось от слабости и боли, зоркие глаза подёрнуло сизой плёнкой, и он отлетел в мир грёз.
Ему казалось, что он воспаряет. Жаркие, пряные потоки восходящего воздуха подхватили его упругие крылья, и он, не шевеля ни единым пёрышком, спирально возносился ввысь, с каждым витком всё выше и выше, и мир, необъятный, торжествующий жизнь мир, раскрывался под ним дивным, непередаваемой красоты цветком.
Детали сливались, становясь нераспознаваемыми, зато ясно высвечивалось целое. Да, для того, чтобы объять такое - стоило взлететь к самому солнцу!
Он чувствовал, как оно - солнце - охватывает пламенем крылья, пронзает светом, плавит в себя.
И тогда, он охватил единым взором все светы и темени, землю и море и небо, вобрал, сколько сумел вместить, весь лучистый простор, - и возликовал в счастье, прежде, чем стать всем.
Он так и не узнал, что был красным соколом, последним красным соколом этой земли.