Есть у Галича один шедевр с подзаголовком "История, услышанная мною в привокзальном шалмане". История, которую расскажу вам я, была услышана мною, хоть и не в привокзальном, и даже не в шалмане, но во вполне соответствующем ему современном эквиваленте, - отменном респектабельном пабе, одном из тех, чьи тёмные, едва проглядываемые снаружи окна, влекут полумраком уединенья, а тусклое поблескивание благородной меди сулит тихий, исполненный хорошего вкуса комфорт, - точь-в-точь, как подаваемый там "гинес" или отборное ирландское виски. Заведений, подобных этому, гнездится не менее дюжины по витиеватым улочкам, сбегающим к морю. Но я всегда оставался верен этому - "Принц Уэльсский", - и совсем неспроста.
Когда-то, почти двадцать лет и три войны тому, именно он оказался единственным местом во всём этом безбашенном, спесивом, зазнавшемся мегаполисе, величающем себя не иначе, как "Город-без-передышки", - не побоявшемся остаться открытым в первые дни и недели самых сильных ракетных обстрелов, когда все крысы бежали в рассыпную кто куда, а я, с коробкой противогаза наперевес, тщетно искал хоть какой-нибудь драный угол, где подают пиво или чего покрепче. Тогда я, помнится, устремился на его притушенный, забрезживший мне сквозь перекрестия клейких лент свет, как на маяк вселенского спасенья во тьме ночей, никак не меньше. Войдя внутрь и встретившись взглядом с толстяком за стойкой, взглядом, полным тоски и уныния, - я улыбнулся ему, как старому другу, хоть и видел впервые в жизни. "Привет, - сказал я, - я приглашаю тебя на пиво!" "Нет уж, - ответствовал мне тот, - это я приглашаю тебя на пиво! Ты мой первый клиент с начала этой гребаной войны!" Так я полюбил "Принц Уэльсский", да и сам этот город в придачу, но это уже совсем иная история...
Как то обычно водится с пабами, и этот открывался за полдень, и до наступления темноты, как правило, пустовал, являя прибежище, разве что, одиноко заблудшему путнику. Настоящая же жизнь начиналась там глубоким вечером или, как говорят в Шотландии, "с первым криком совы", набирая обороты к полуночи и далее, в самую сердцевину ночи.
В тот раз я очутился перед входом где-то около семи или чуть раньше, в час, когда вечерняя темень уже вполне проявляла себя, но, всё же, недостаточно для того, чтобы зваться настоящею тьмою, укрывшей собою ночлег: сова ещё не прокричала. Впрочем, тот вечер выдался тёмным на редкость, с густым, нагоняемым с моря туманом и порывами солёного ветра, приносящими запахи мороси, запустенья, залежалой с беспамятства пыли и чего-то ещё, непередаваемого, присущего лишь этому городу в такие, вот, неправдоподобные для него зимы.
Надо сказать, в "Принце" я считался, не завсегдатаем, а скорее, давнишним другом дома, и посещал его не так чтобы день ото дня, но уж пару раз в неделю точно. За прошедшие двадцать лет я успел прекрасно узнать хозяина - белобрысого простодушного толстяка Фредди, - и всех барменов, один из которых, собственно, барменша - Кэт, - огненно рыжая и зеленоглазая, с развесёлым нравом и более чем аппетитными формами, - была предметом моего давнишнего вожделенья, да и не только моего: думаю, не один десяток постоянных клиентов этого славного местечка превратились в таковых исключительно в надежде заполучить доступ к её прелестям, пусть и в кратковременное пользование. Не слыхал, чтобы до сих пор кому-то из них это удалось, но надежда, как известно, погибает с последними зубами.
Так иль иначе, я вошёл, тихо звякнув дверным колокольчиком, приложил два пальца к воображаемому козырьку, приветствуя Фредди, и огляделся. "Принц" был почти пуст, не считая парня за стойкой, что-то сосредоточенно побалтывавшего в стакане, да ещё двоих мужиков в углу, у окна, как раз около того столика, где обычно любил сиживать я сам. Немного поколебавшись, я решил, всё же, не изменять собственным привычкам и направился к своему стародавнему месту, мысленно моля святого Патрика, чтобы соседство оказалось не слишком докучливым: перспектива провести вечер в застольных беседах с незнакомцами мне сейчас ничуть не улыбалась.
Сделав условный знак Фредди: мол, как обычно, - я сел за свой столик и глянул в окно. Ветер с моря крепчал, словно был неотвязным атрибутом индевеющей темени, так что, выйди я сейчас наружу - в полной мере пробрался бы его хлёсткой, пронзающей блажью. Но я уже был внутри, в глубоком кожаном кресле, обволакивавшем теплом, уютом и предвкушением моего любимого чёрного рома. Фрэдди принёс выпивку с двойной порцией солёных орешков, и похлопал меня по плечу.
- Рад тебя видеть, старина. Ну, как там, снаружи, не дождит ещё?
- Да нет пока... Но, вроде как собирается...
- Чудная погодка, - расплылся он в широченной улыбке, - самое то для пары-другой стаканчиков горячительного, верно?
- Ну, ещё бы, самое то, что ни есть, - улыбнулся я в ответ и, словно в доказательство сказанного, поднял свой стакан. - Твоё здоровье, Фредди!
Я сделал хороший глоток, внимая тому, как пряное, обжигающее тепло растекается по нёбу, проникает в горло, грудь, достигает желудка. Хорошо... Я вытянул ноги под столом и уставился в бушевеющий мрак, пожирающий свет фонаря. В дальнем углу паба, едва достигая слуха, пела что-то заунывно тоскливое старая английская баллада. "Лучшего антуража для такого вечера и просить нельзя", - подумалось мне.
- Такие дела, брат, - донеслось до меня из-за столика рядом. А я-то уж успел и позабыть про своих соседей: вот что значит правильно подобранный коктейль из рома, музыки и ночного ветра. - Так и остался я в свои 45 практически нищим, и дом потерял, и деньги, и родную дочь, и любимую женщину в придачу. Теперь уже экс-любимую... Если б, хотя бы, ради кого стоящего - не так бы обидно было... а она... с этим мудаком гитаристом... нет, ты понимаешь?! И это после двенадцати лет жизни и всего, что я ей дал! С гитаристом!
Я посмотрел в их сторону. Ребята, по всему судя, успели загрузиться основательно: столик был так и уставлен кружками из-под пива в полпинты и пустыми стопками. "Уж лучше б сразу бутылку взяли, - подумал я, - меньше б работы для Фредди было". Я пригляделся к ним повнимательней. Видом мужики были крепкие, даже суровые, с этакой классической мачоистской выправкой, но одеты при этом вполне цивильно - модно и элегантно, без всяких там андерграундских прибамбасов, - типичные, в общем-то, яппи городского Сити, - менеджеры среднего звена, руководители отдела маркетинга в турбюро, рекламном агентстве или дизайне, каких тут десятки тысяч. Тот, что был ответственным за услышанную мной горестную тираду, сидел ко мне почти спиной и был черноволос, в бордовом джемпере с полоской белоснежного воротничка на смуглой шее, лица его я не видел, но голос был низкий, с хрипотцой. Зато второй, тот, что сидел напротив, с лёгкостью сошёл бы за актёра Голливуда, уж если не за звезду, то за её дублёра, наружностью бог его не обидел: крупный, правильный нос, высокий лоб, твёрдые, прекрасной формы скулы, и гладко выбритый, нарочито мужской подбородок, вот, разве что, губы слегка подкачали - уж больно были они на мой вкус припухлые и мягкотелые. Да ещё глаза - тёмные, непроницаемые, но так и сквозящие навылет бездонной тоской. "Нет, - подумал я, - он совсем не так прост, как кажется". На нём был пиджак из самого настоящего твида, тёмно-бежевый, с этакими коричневыми пупырышками, и бледно-голубая рубашка с галстуком камерных тонов. Впрочем, галстук сейчас был распущен, пиджак расстёгнут, а густые, медового цвета кудри, так и норовили окончательно потерять остатки вконец наскучивших им приличий. На какой-то миг мне почудился даже запах изысканных мужских духов, или то был сам его мужской дух? И я окрестил его про себя "Робертом Редфордом".
- Ладно, что я всё о своих бедах и несчастьях... Ты вот мне скажи лучше, как это ты умудрился до сих пор не жениться ни разу, а? По-моему, у тебя от баб отбоя нет, я же знаю. Неужели за всё это время ни одной так и не удалось тебя залободать, а?
"Редфорд" устремил на собеседника взгляд своих тёмных глаз, и взгляд этот, по мере того, как текли секунды, становился всё более беспросветным. Так смотрит в маячащий пред ним омут банкрот, понимая, что любой выбор теперь означает проигрыш, и вопрос лишь в том, какой из проигрышей избрать. Он обернулся, отыскал глазами Фредди и сделал ему круговой жест пальцами: в смысле, ещё по разу.
Фредди принёс выпивку, убрал со стола, сменил пепельницу и удалился. "Редфорд" опрокинул стопку, запил пивом, закурил. Клубы сизого дыма тут же принялись окутывать его, словно проснувшиеся от небытия тени прошлого, пока он и сам не превратился в тень из теней, призрак, подобие воспоминанья... И оттуда, из сизости миражей, послышался его голос.
- Я никогда не рассказывал эту историю, никогда и никому. Но тебе расскажу. Слушай же. Сколько лет мы знакомы? Года четыре? Значит, ты не мог знать Бетти, ведь с той поры прошло уже лет шесть, нет, больше, почти семь. Семь лет! Господи, кто бы мог подумать... Должен сказать тебе сразу, проблем с женщинами у меня отродясь не было, начиная с первого раза, когда мне ещё и пятнадцати не исполнилось. Стремительное половое созревание, так сказать, при наличии хороших личных данных ученика и талантливых преподавательницах предмета. Так что, к тому времени, как мне стукнуло 35, на моём счету их числилось около двух сотен. Поначалу я за всем этим ещё как-то следил: заносил в дневник имена и даты, описания и характеристики, пытался выводить закономерности и принципы прогнозирования событий по форме груди, цвету сосков и глаз, даже рисунку губ... Но через несколько лет я сбился со счёта и забросил это дело: статистика потеряла для меня всякий интерес, а десятки сменяющих друг друга человеческих самок превратились в безликую, нескончаемую и уже неразличимую череду переплетенных тел, конечностей, волос, стонов, запахов похоти и оргазмов, смятых простыней и... пустоты. Потому, что чувств при этом я не испытывал никаких, - я имею ввиду не ощущения собственной плоти, а именно чувство к женщине, как к отдельно взятой личности, эти самые ощущения вызывавшей. С тем же успехом я мог бы заниматься этим с анонимными, безымянными проститутками или гуттаперчевыми андроидами, если бы их изготовители достигли в своём искусстве достаточных высот правдоподобья. Мне было уже всё равно - секс стал для меня чем-то настолько обыденным, рутинным и само собой разумеющимся, что походил на чистку зубов или завтрак, где смена партнёрш равнялась смене блюд - только-то и всего. На какое-то время это утоляло голод и жажду, но промежутки между трапезами всё сокращались, сами трапезы становились всё безудержней и ненасытней, а жажда... жажда неизвестно чего - всё неутолимей. Тогда-то я и встретил Бетти.
Клубы дыма чуть рассеялись - достаточно для того, чтоб заметить силуэт мужчины, опрокидывающего ещё одну стопку.
- Я работал тогда в одном любопытном агентстве широкого, но не вполне определимого профиля. Мы занимались почти всем - от дизайна небоскрёбов и маркетинга тампексов до пиара детских книжек и политических деятелей. Как-то раз мне поручили проект по созданию мультика - рекламного ролика, заказанного отделом садов и парков нашей мэрии. Область эта была для меня новой, никого из аниматоров лично я не знал, и обратился за консультацией к знатокам. Уж не помню сейчас, кто из них вывел меня на Бетти.
Он помолчал немного, сосредоточенно нагнетая табачный дым.
- Когда она вошла в мой кабинет, первой моей мыслью было, что это чей-то хороший розыгрыш. Потому, как передо мною стояла... девочка - ну настоящий ребёнок, лет 15-16 от силы. На самом-то деле, ей тогда было 26, но поверить в это было попросту невозможно: метр с полтиной в кепке, тоненькая, худющая, угловатая, как подросток, с копной иссиня чёрных, как проволока волос и совершенно безумным взглядом, - в ней с трудом можно было признать человека, а уж о женщине какой и речь не шла, какая там, к чёрту женщина - карикатура из её же мультика, да и только.
Ко всему прочему, она притащилась с гигантских размеров папкой для бумаг: работы свои показать принесла, видишь ли. Компы к тому времени уже давно проникли во все дырки, и программы для графики и дизайна были, и вообще всё, что хочешь, может, и не такие навороченные, как сейчас, но вполне достаточные для того, чтобы большинства своих клиентов и исполнителей мы и в глаза не видели: получим файл с заказом, перешлем кому надо, получим файл назад - и все дела, ну, максимум - посыльный нам диск принесёт. Да что я тебе рассказываю, сам не знаешь, что ли? Эта же заявилась с папкой в пуд весом и с обеденный стол шириной, словно с Луны свалилась или на полвека время перепутала. Ладно, стал я, приличия ради, папку эту просматривать. И постепенно начало до меня, олуха, доходить, что никакой это не розыгрыш, что эта девочка-недоросток и вправду умеет рисовать, да ещё как! Но главное было не в том, что она оказалась талантливейшим художником, и не в том даже, что рисунки её, помимо виртуозной техники, полнились живостью, добротой и неиссякаемым юмором, - всего этого я, в конце концов, вправе был ожидать от аниматора-профессионала, - а в том, что были они... другими, не похожими на всё, виденное мною и привычное глазу потребителя нашей квази-культуры в эпоху тотальной глобализации, понимаешь? Словно эта самая глобализация их и краем уха не коснулась, словно они, - рисунки, - о ней и слыхом не слыхивали. Это потом уже, из рассказов её узнал я, что выросла она во Франции, рисунку училась в Париже и в Арле, у какого-то "великого Мастера", на дух не переносившего всё американское и пичкавшего её классическими традициями. Но главным во всём этом, конечно, была она сама - уникум, каких не сыскать.
Естественно, получила она от меня этот мультик. Ну, и начались у нас деловые встречи в офисе: разработает она кусок идеи, принесёт серию эскизов, мы их обговорим, ну и так далее. При этом - ничего личного, тем более интимного между нами не было. Сама она вела себя открыто, приветливо, но, я бы сказал, конкретно или адекватно ситуации: отношения типа исполнитель-заказчик. И всё. Да и я со своей стороны вёл себя так же, разве что, любопытство моё росло день ото дня. Но и оно было каким-то нейтральным, что ли, без малейшей шкурной заинтересованности: я в упор продолжал не замечать в ней женщину. Надо тебе сказать, что хоть и были у меня десятки самых разных, всех мыслимых цветов, форм и размеров, всё же имелись у меня и некоторые предпочтенья, или так, по крайней мере, мне тогда казалось. По-настоящему привлекательная в моих глазах женщина должна была обладать этакой выпуклостью в сочетании с умением эту самую выпуклость подать: капелька лукавства, щепотка-другая кокетства, густо замешанные на базисном очарованьи, - ну точь-в-точь, как наша Кэт. Бетти же была не просто противоположностью всему этому, а являла собой тотальную антитезу, причём в поведении - не меньше, чем во внешности. Так оно и катилось несколько недель кряду. Но вот, работа её подошла к концу, и в один прекрасный день приглашает она меня к себе в студию - показать окончательный результат, так сказать, "в полевых условиях", опять же - без всякой задней мысли по её собственным словам, чему я охотно верю.
Он передохнул, задумался, приложился к кружке с пивом, закурил новую сигарету, и вновь утонул в дыму.
- А обитала она в одном из крохотных переулков Малого города, ну, ты знаешь эти кварталы, с которых всё начиналось, построенные чуть ли не сто лет назад, и последние лет сорок пребывавшие в запустении и одичаньи, потихоньку превращаясь в скопище живописных развалин. Тогда они считались чуть ли не самыми дешёвыми во всём городе, даром, что в двух шагах от моря. Потому-то туда и потянулись нищие художники, актёры, музыканты, - все те, кто значится в социальных ведомствах, как "человек без определённого вида занятий и постоянного местожительства". И превратили они развалины в сказку. Домики им сдавали, а то и продавали за бесценок, а они их отреставрировали, побелили, покрасили, газоны там всякие распустили, лесенки, беседки... Тут уже и дизайнеры учуяли перемену, и давай открывать там по-быстрому студии свои и бутики. Когда акулы недвижимости очухались и продрали зеньки - было поздно: главный куш они уже проворонили. Ты и сам знаешь, как там теперь - тихие, утопающие в зелени улочки в три метра шириной с такими же крохотными, словно кукольными домиками с верандами, балкончиками и плоскими крышами-садами, увитые олеандром, китайской розой, ночными колокольчиками, а вокруг и внутри - сотни укромных местечек с мало кому известными ресторанчиками, кафе, художественными мастерскими, театральными студиями...
Вот там она и обитала, в почти игрушечном полу-домике с двухъярусной планировкой, где на первом этаже была гостиная и спальня, а на втором, с которого был выход на крышу, - собственно, рабочая студия. Окна из неё выходили на запад, и вид из них открывался неописуемый, особенно ближе к закату, когда солнце садилось в море. Дому было лет семьдесят, не меньше - толстенные стены, арочные окна и потолок, цветной, жёлто-коричнево-красный кафель на полах. А она ещё и довела красотищу эту до степени почти непереносимой - настолько всё в доме этом было гармонично, умиротворённо и прекрасно. Каждая статуэтка и половичок, безделушка в нише, предмет мебели или рисунок на стене, - словно камушком малым в мозаику целого вписывались, занимая в ней своё, только ему надлежащее место. При этом нагромождения не ощущалось никакого, наоборот, этот удивительный дом у моря, - белый снаружи и внутри, - был открыт свету, солнцу и всем ветрам на свете, от чего казался втрое больше себя, и игры резвящегося по нему пространства были совершенно непредсказуемы.
Не удивительно, что, попав туда, я был очарован. Я принёс с собой бутылку хорошего вина отметить завершение нашего проекта, но особо засиживаться там не предполагал, помнится, на тот вечер у меня даже встреча была намечена с одной из... Мы осмотрели дом, поднялись наверх, и Бетти показала мне свою работу в законченном виде - она, оказалась более чем превосходной. Не удовольствовавшись самими рисунками, она ещё и разыграла предо мною этот мультик в лицах, да так, что выявила себя настоящей актрисой. Её игра была потешной, с тонким, обворожительным юмором и бесконечным пониманием недосказанных намёков, - на два порядка лучше, чем того заслуживал наш муниципалитет-заказчик и на три - выше его способностей оценить это маленькое чудо. Я был покорён, как бывает покорён искушённый критик при встрече с неоспоримым шедевром, но... всё ещё не как мужчина: женщину в ней, как распоследний слепец в мире, я отказывался видеть наотрез.
Потом были плетёные кресла-качалки на крыше, закат, вино, вечер, звёзды, беседа... Она рассказывала, о том, где и как росла и во что выросла, как училась познавать красоту и гармонию мира, который дарил ей в ответ неисчерпаемое одиночество, она звала его "тяжким благом" и ценила не меньше самой красоты и свободы; как падала и училась вставать, черпая силы в себе самой; как приехала сюда и обнаружила вокруг стену отчуждения, презрения, даже травли: её обвиняли в непонимании современного искусства, в неспособности признать очевидное, в бездарности, наконец, отказывая ей даже в самых унизительных работах. Тогда, она стала работать сама, продавая рисунки и странные, ни на что не похожие конструкции наподобие кукол из ниток, бусинок и шишек на ярмарках и базарах. Постепенно люди стали находить её сами, пока однажды кто-то не предложил ей сделать первый мультфильм.
Я ушёл от неё поздним вечером, не только позабыв о назначенной встрече, но обо всём вообще. В ту ночь я пошёл домой пешком, длинным кружным путём вдоль берега моря, оставив машину на стоянке - просто шёл себе и шёл, пока не пропах солью и ветром до последней извилины мозга. Но и тогда я не думал о Бетти-женщине, да, по-моему, я не думал о ней вообще, просто вечер, проведенный с нею, что-то такое сделал со мною самим, словно распахнул во мне десятилетиями затворенные двери и вдруг, внезапно, открыл меня миру, а мир - мне. И я, как впервые в жизни, принялся с упоением вбирать и впитывать в себя этот мир, а он, мир, словно только того и ждавший, с готовностью устремился навстречу. Нет, о Бетти я тогда и думать не думал.
Но на следующий день, вечером, обнаружил себя стоящим у её дома. И в руках у меня был подарок: плетёная подставка для горшочка с цветами в виде носорога с дикой орхидеей внутри. Спроси меня: зачем? С какой целью пришёл я к ней вновь - не ответил бы: и сам не знал. Но сейчас знаю. Думаю, я сделал это из желания не потерять себя, того, только что открывшегося, неведомого мне самому себя, как если бы общение с ней, само её присутствие в общем со мною пространстве, только одно и гарантировало этому феномену всамделишность, не давая ему рассеяться, как дым, так и оставшись в памяти мимолётным, преходящим воспоминаньем. Я просто не желал, чтобы это кончалось, понимаешь? Короче, на тот момент я не понимал ещё ровным счётом ничего.
Он замолчал. Его взгляд обратился вдаль, мимо собеседника в красном, мимо меня, мимо темнеющего за моей спиною окна, дальше, в безвозвратно утерянное минувшее. Надо отдать должное его другу: он никак не пытался вмешаться в скитания духа Редфорда, терпеливо ожидая, пока тот не вернётся из них сам. Наконец, словно очнувшись от гипноза, он вздохнул, недоумённо оглядел стол в поисках очередной полной стопки и, не найдя таковой, рявкнул на весь паб: "Фредди!", - даже не повернув головы в его сторону, лишь прищёлкнув пальцами в привычном жесте: выпитое уже явно давало о себе знать.
Приняв в себя очередную порцию, он запил её пивом и уставился в столешницу. Его взор внезапно прояснился, как то часто бывает на определённой стадии опьянения, когда пьющий, словно бегун на длинные дистанции, отдаёт мозгу соответствующий приказ, и природа его организма, осознав это, открывает ему "второе дыхание".
- В тот, второй вечер, - продолжил он, вновь окутываясь тенями прошлого, - мы долго сидели в гостиной, она притушила лампы, зажгла с десяток свечей, расставленных по всей комнате, как огоньки в пещерном гроте, и включила музыку. У неё была удивительная подборка этнической музыки со всего мира, где она только не побывала - от Лапландии до Мадагаскара и от Лаоса до Полинезии. И везде она собирала музыку. Мы слушали, и иногда она поясняла содержание или обстоятельства, при которых ей досталась та или иная запись.
Да, забыл тебе сказать, Бетти любила не только растения, но и животных, точнее, любую живность вообще, просто помешана была на всём, что дышит и движется под солнцем. Это была даже не любовь, а чувство какой-то глубокой сопричастности, распространявшееся, по-моему, даже на мух и тараканов, не говоря уж о чём-то более разумном. И с каждой такой тварью, - в её устах она была, конечно же, не тварью, а твореньем, - умела она налаживать связь и устанавливать контакт. И твари её слушались, да ещё как слушались! Не раз и не два был я потом свидетелем того, как на её протянутую руку тут же садился воробей или голубь, ящерицы безбоязненно забирались ей на плечи, а мотыльки вели хороводы вкруг подставленного ею пальчика.
Но по-настоящему домашних животных у неё было только двое: кошка и собака. Кошка была чёрная, египетская или, как их ещё называют, нубийская - угольно-непроглядная, тонкая, грациозная, с телом балерины, поступью благородного мустанга и поведением наследной принцессы. Глядя на неё, ты совершенно чётко осознавал: пред тобою находится живое, одарившее тебя величайшей милостью присутствия божество, божество своенравное, непостижимое и непредсказуемое, но в основе своей доброе и даже игривое. Звали божество Панта. Тогда было ей года два с половиной и, по словам Бетти, она появилась у неё двухнедельным котёнышем, едва открывшим свои бусые, а позднее, ослепительно изумрудные очи, и с первого дня стала любимицей её собаки.
Собака была белым пуделем по имени Малыш. В жизни не видел я более смешливого, добродушного и исполненного юмора существа. Улыбка от уха до уха просто не сходила с его морды. Ты знаешь, что у животных может быть отменное чувство юмора? Я, вот, даже не подозревал о таком, пока не познакомился с Малышом. Он давно уже прошёл стадию щенячьего восторга, так что веселье не было возрастным, но частью его самого, самой его личности. И какая это была личность! Мало того, что он всё понимал с полуслова, не только когда речь шла о нём самом, что часто бывает с собаками, но и о совершенно посторонних вещах, - понимал, и реагировал адекватно: мимикой, жестами, поведением. Это мы были теми, кто не всегда понимали его - просто потому, что недооценивали его способностей к этому самому пониманию чисто человеческих, а зачастую и абстрактных предметов. А он понимал! Но, понимая, всё же воспринимал по-своему, с неизменным философским юмором, что неизменно привносило в атмосферу толику здорового пофигизма, враз снимая напряжение и тревогу.
А ещё он играл. Иногда - с Пантой, если Её Величество были к тому расположены. Тогда Малыш брал на себя роль придворного шута, исполнявшего обязанности этакого неуклюжего ухажёра, потерявшего последние проблески рассудка от неразделённой любви. Его ужимки делались с таким неотразимым шармом и непосредственностью, что не было случая, когда бы августейшая особа не снисходила бы, в конце концов, до милостивого позволения своему воздыхателю прикоснуться к оборке шлейфа собственной тени.
Но чаще всего Малыш играл один, сам с собой. Точнее, с собой, помноженным на окружающее пространство. Он не использовал для этого какие-то особенные, специально предназначенные для того атрибуты: вся среда его обитания, т.е. весь дом, являлась одним большим, сложно составным атрибутом. А играл он так, как мог бы играть гениальный ребёнок лет шести-семи или чуть менее гениальный взрослый, задавшийся вдруг целью постигнуть метафизику вещей и их взаимодействий в пространстве и времени.
Я говорил тебе, что полы в доме Бетти были устланы разноцветным кафелем. То была старинная плитка тёмно-жёлтых, коричневых и бордовых тонов, - настоящее произведение искусства школы Бецалель в стиле арт-деко двадцатых годов прошлого века, - сегодня таких и днём с огнём не сыщешь, даже на заказ не сделают. Плитки были залиты глазурью с орнаментальными узорами, порождая ощущение необычайной теплоты и комфорта, особенно в предзакатные часы, когда лучи низкого солнца, проходя сквозь жалюзи и листья растений, падали на пол, покрывая его густыми, тёмно-оранжевыми пятнами, зайчиками, лужицами и целыми озёрами композиций света. Передвигались они медленно, в такт заходящему солнцу, но всё же, достаточно ощутимо для терпеливого наблюдателя. А Малыш мог быть терпелив необычайно при условии, что терпеливость эта была необходимой частью игры, частью её правил.
Он ждал заката, усаживаясь в дальний угол гостиной и неотрывно следя за окном. Как только первый солнечный луч проникал внутрь - игра начиналась. Малыш распластывался по полу всеми четырьмя лапами, как то умеют делать пудели, и с максимальной, доведенной до гротеска осторожностью, принимался по дюйму подкрадываться к пятну света. Далее происходило настоящее театральное действо, перформенс, - сочетание игры, пантомимы и танца, включавшее в себя все оттенки переживаний и чувств - от страха, удивления, любопытства, возмущения, восхищения, бравады, неуёмного веселья, и, наконец, мимолётной грусти, когда пятна солнца темнели, размывались и гасли, словно впитывались в каменные плиты пола.
Но самое интересное бывало вечером, когда никаких дрейфующих пятен не было, один только пол в разноцветных изразцах и тёплых кругах светильников. Тогда Малыш принимался играть уже сам с собой, без всяких подсказок извне. Посидев немного в уголке или на кресле, он уверенно прыгал на узорчатую плитку пола, словно занимая строго соответствующее ему место на одной из клеток шахматной доски. И вид у него при этом был именно такой: чинной геральдической фигурки, замершей в некоем торжественном ритуале. Но проходил краткий миг, Малыш бросал на нас, следящих, озорной взгляд фокусника-иллюзиониста, словно говорящего: Внимание! Вы следите? Внимательно? Уверены? Ну что ж, мы начинаем! Оп! - и одним точным, выверенным прыжком он переносил своё тело на другую клетку доски, сей же час застывая на ней восторженным церемониальным изваяньем. Через миг всё повторялось снова.
Он перепрыгивал с плитки на плитку всегда вбок, наискосок, на пример шахматного офицера, а иногда, когда один прыжок следовал сразу же за другим - ферзя. Он и вправду напоминал в эти минуты коня, повинующегося некоему внутреннему голосу распознавания правильностей или неслышному приказу изнутри своего невидимого глазу наездника. Начертав, таким образом, сложный рисунок на полу, и достигнув его логического конца, Малыш разворачивался, лукаво подмигивал, и принимался воспроизводить весь, только что пройденный им путь в обратном порядке, с точностью до каждого хода, но на сей раз уже не перепрыгивая с плитки на плитку, а проезжая это расстояние на попке, потешно ухмыляясь и ёрзая, сосредоточенно и игриво одновременно.
- Слушай, может, у него глисты? - предположил я, впервые став свидетелем этого представления.
- Какие там глисты! - рассмеялась тогда Бетти. - Разве ты не видишь, что он играет? И как играет! Я никогда и ни чему его не учила - он всё изобретает сам! Малыш - прирождённый актёр, к тому же ещё гениальный!
Панта наблюдала за всем этим, сидя обычно где-нибудь под потолком, на одной из верхних полок, и вид её при этом был не менее уморителен, чем вид Малыша. Её утончённая мордочка попеременно принимала выражение высокомерного пренебрежения, плохо скрываемого любопытства, благосклонной снисходительности к проказам своего подданного и, наконец, откровенной зависти, так и толкающей её, - вопреки всем и всяческим приличиям, - присоединиться к этому восхитительному непотребству. Но царственный статус обязывал,делая сие, увы, ни как не возможным.
- Почему я описываю это в таких подробностях? - Редфорд попытался поймать своего друга мутным осоловелым взглядом, что получилось у него лишь отчасти. - Да потому, что всё это, как оказалось, имело самое прямое отношение в тому, что случилось позже... да, самое прямое, - повторил он и сокрушённо тряхнул головой. - Но в тот судьбоносный вечер ничего этого я, конечно же, не знал.
- Мы поднялись на крышу. Помню, была полная или почти полная луна, в любом случае, она была огромная до неправдоподобия, тёмно-жёлтая, низко зависшая над крышами. Я утонул в бамбуковом кресле-качалке, лениво потягивая вино, а Бэтти облокотилась о поручень крыши и загляделась в небо. Её силуэт вырисовывался чёрным и гибким на фоне той немыслимой Луны. Она стала ко мне спиной, но вскоре, повернулась в профиль. Непослушные волосы были стянуты в тугой узел, и вся её тоненькая, точёная фигурка была, будто цельная, совершенная статуэтка, вырезанная рукой гениального мастера из куска дорогой древесины или корня какого-то экзотического растения. В этот момент она удивительно напоминала Панту - древнее, чудом ожившее божество, обратившее взоры и помыслы к своему небесному повелителю. И это было прекрасно. Я замер, моля чтобы этот миг замер со мной вместе, чтобы не происходило больше ничего и никогда, только эта бесконечно длящаяся вечность...
Окутывавшая меня пелена спала с глаз, и я осознал внезапно, насколько же я был слеп, слеп с первой минуты знакомства с этим неземным существом, видя в ней что угодно, только не женщину. Но сейчас я прозрел, мне открылась истина: Бетти была не просто женщиной, но женщиной восхитительной, той редчайшей породы, которая, повстречавшись однажды, остаётся с тобой навсегда, на всю твою, враз обретшую смысл и цель, жизнь. А исчезнув - превращает её в боль, - одну тоскливую, вечно саднящую боль по безнадежно утраченному раю...
Редфорд усмехнулся, точнее, попытался это сделать. Горькая гримаса искривила его, прежде красивое, но размякшее под влиянием алкоголя лицо. Сделав усилие, он глубоко вздохнул, поглядел в видимую лишь ему одному даль, и продолжил.
- Я встал с кресла, тихо подошёл к ней и обнял. Мне показалось, что в мои руки скользнул шелковистый, тёпло-прохладный зверёк - ласковый, игривый и, вместе с тем, дикий. Она повернулась ко мне и заглянула в глаза - пытливо, доверчиво и лукаво. И я понял, что зверьку хочется стать ручным.
Так ко мне пришло чудо. А чудо - это всегда магия, замешанная на безумии и заклятьи, заклятьи забытья... Моя была приправлена светом Луны, древним кошачьим божеством и чем-то ещё, неуловимым, ускользающим, до исчезновенности хрупким. Счастье, - как и любое чудо, - штука нежная, чуть что не так - и сгинет... Я это чувствовал, но не осознавал до конца, да и не пытался осознать, а сделал тогда, по-моему, самую мудрую вещь на свете: просто бездумно отдался этому самому счастью. Я жил, как живёт зверь - чувством, кожей, инстинктами. Почему я не стал им вовсе?! Не отрастил шерсть, когти, клыки? Быть может, будь я зверем, сумел бы сохранить то, что разрушил? Да... думаю, зверь бы это сумел...
Я уже говорил тебе, у меня были сотни женщин. С единицами из них было что-то большее, чем просто секс. Я даже помню пару-тройку имён. Но не более. Остальные слились в один неразличимый клубок сплетенных тел. Позже, пытаясь выудить из него хоть какие-то крупицы воспоминаний, я воскресаю из небытия чьё-то безымянное бедро, случайно запомнившийся сосок или сочащуюся вожделеньем вагину... И память мою настигает то звук стона, то вкус сока, то запах засохшей спермы... И всё.
А с Бетти... с Бетти было всё наоборот. Уже тогда, когда мы были вместе, утонувшие в этом, как казалось нам, нескончаемом потоке счастья, когда мы настолько пропитались друг другом, что стали цельным, единым во плоти и духе существом, - в те краткие, мучительные, как сама вечность мгновенья, когда я, почему-то, оставался один и пытался вызвать в памяти её образ - я не был в силах воссоздать ничего - ни лица, ни тела, ни запаха, ни звучания голоса, - одно только чувство блаженства, неги и потери себя в слиянии с чем-то, что не было ни мною, ни ею, но породившим нас обоих... Не знаю, как тебе такое объяснить, это не поддаётся описанию, как не поддаётся ему ни что надземное. А сейчас, по прошествие стольких лет, её образ и вовсе обрёл бесплотность - лишь некое пятно, нежно светлеющее в пространстве ускользающей тёплой теменью... и непреходящей щемящей болью...
Он вдруг запнулся и замолчал, словно поражённой то ли воскресшей внезапно болью, то ли собственным красноречием.
- Но тогда мы не знали боли, ни боли, ни страха потери, да что там! - мы были совершенно уверенны, что блаженство не кончится никогда, пусть даже сгинет весь оставшийся мир, море вспыхнет пожарищем, а небеса обрушатся грудой бездарных каменьев, даже тогда... Ибо мир исчез, и время остановилось. Мы обитали в вечности. Вот это и есть Рай.
Я взял бессрочный отпуск с работы, а если б не дали - уволился бы без раздумий: у меня были кое-какие сбережения, достаточные на год беззаботной жизни, а кончились бы они - мне было плевать и на это, деньги перестали играть для меня хоть какую-то роль, как и вся беспорядочная, враз потерявшая всякий смысл мышиная возня в разноцветных блёстках, которой я жил прежде или думал, что жил, пытаясь заполнить ею неизлечимую пустоту внутри. Теперь же, впервые за всю мою жизнь, пустоты не стало. Потому, что была Бетти.
Он сделал рукой некий странный, оборванный жест отчаянья, обвёл стол пустым взором в поисках стопки, отыскал вроде бы одну, недопитую, безвкусно опрокинул в себя.
- В прошлом Бетти было куда меньше мужчин, чем у меня женщин, зато каждый из них был значителен, со своим именем, лицом, богатством постигнутого и переданного ей опыта. Но, с таким же успехом, мне кажется, она могла бы не иметь ни одного, быть девственной и непорочной, как Дева, приручившая Единорога. Да она и была такой от рождения, и любой приобретаемый ею опыт лишь подтверждал то, что было в ней и так, высвечивал ту или иную грань существовавшего. Каждый её мужчина соответствовал той или иной грани. И с каждым она ещё на чуть становилась собой. Я же, по её словам, каким-то непостижимым образом, сумел высветить их все разом. И она вспыхнула, засветилась и открылась так, как не открывалась ещё ни с кем и никогда.
Мы не расставались ни на час. Могли валяться на пляже, шляться вдоль берега или бродить ночи напролёт по бессонному городу, всякий раз забредая неведомо куда, открывая всё новые, потаенные, удивительные уголки, мимо которых тысячи раз проходили раньше, не замечая. Мы открывали мир заново, глядя на него распахнутыми настежь глазами ребёнка, не устающего восторгаться всем - завитком здания, глухим проулком, деревом, цветком, кошкой на мусорнике, роем пылинок в столбе фонарного света... Мы ласкали камни, давали новые имена созвездиям и изобретали языки - совершенные, тайные, всеохватные языки рассветов и закатов, светофоров и туманов, вольных птиц и пленников магазинных витрин, языки тактильных прикосновений и языки мыслей. Каждый из них был целым миром, бесконечной чередою миров, полных своей неповторимой, едва постигаемой нами жизнью. И мы жили жизнью всего этого, нет, не так: мы впервые по-настоящему жили. Понимаешь? Потому, что только это и было настоящей жизнью, а всё остальное, прежнее - тенью, ложью, подобьем.
А ещё мы любили. Любили миры и друг друга. Или миры друг друга. Думаю, мы и сами не смогли бы ни ответить, ни различить. Потому что, стали всем и везде. И всё стало нами. Познавая себя, мы познавали Вселенные. Они были бесконечны, бездонны, безбрежны, как и мы. Я знаю, ты думаешь о сексе. - Редфорд усмехнулся. - Но секса между нами не было. По крайней мере, так мне кажется сейчас. Т. е. со стороны могло бы показаться, что он, конечно же, был. И не просто секс, а лучший секс в мире - та самая восхитительная, всепоглощающая страсть слияния двух идеальных партнёров, о которой большинство лишь мечтает... или даже не смеет мечтать... Но мы сами не воспринимали его таковым - для нас он был просто естественным продолжением познавания друг друга всеми мыслимыми и не мыслимыми способами. Ведь у наших миров, помимо их протяженности в пространстве, были ещё и чисто физические параметры мужского и женского тел.
И мы любили тела друг друга так, как любили разумы и души. И миры наших тел - в точности, как и миры разумов и душ, - были нескончаемы и безграничны в своём познаваньи. Мы наслаждались открытием всё новых и новых тактильных ощущений - неожиданных, непредсказуемых, бездонных. Запретов или ограничений не было в принципе, как не было и извращений: само значение этого слова потеряло для нас всякий смысл, - были лишь предпочтения и вкусы, но и они менялись, претерпевая метаморфозы, как претерпевали их мы сами...
Редфорд засмотрелся вдаль. Взгляд его остекленел и застыл, как взгляд смотрящего в ни что не отражающую бездну. Или пустоту?
- Мы думали, так будет продолжаться вечность, вечность рая без конца и края. Но конец был уже близок. Ведь даже у Рая был свой конец... и свой Змий. Может, и тут всему виной были происки дьявола? Или Божий промысел? Может, мы ошибались, и запреты, всё же были, а мы, упоенные влюблённостью, сами того не ведая, преступили некий невидимый, не ощутимый запрет? Впрочем, если это и было так, то преступил его лишь я один...
- Да, - повторил он тоном преступника, приносящего признанье, - лишь я один. - Он вновь обвёл окружающее мутным, невидящим взглядом, запнулся на виде одной, недопитой стопки, и принял в себя. Его передёрнуло.
- В тот злопамятный вечер, - будь он трижды проклят! - мы долго валялись на салонном диване, лениво прихлёбывая вино, слушая тихую музыку и наблюдая за Малышом, самозабвенно возившем попку по плитам пола с обычным своим упоением и азартом. Потом перебрались в спальню.
- Секс - страна без границ, - продолжал Редфорд, немного помолчав, - а в нашем случае, как я уже говорил, то был даже не секс. Больше всего это напоминало... танец. Да, бесконечный, неистощимый, вечно юный танец сплетенья, в котором, с предельной чуткостью двух, настроенных друг на друга человеческих естеств, творились гармонии мотивов и импровизаций на тему всеохватного, пленяющего взахлёб блюза, блюза любви. Так говорила мне она, сам я до такого никогда б не додумался, хоть и был частью того же колдовства. Чудо по имени Бетти танцевало, извивалось нубийской кошкой, то и дело, принимая позы, одна умопомрачительней и недвусмысленней другой, порождая с моей стороны столь же однозначный отклик.
- Одна из её любимых была..., - он на мгновенье замялся, - уверен, что в Камасутре, или где ещё в восточных писаниях, у неё есть этакое экзотическое наименование, мне же оно было полностью неведомо. Зато я точно знал, чем и как следует на него отзываться. На политкорректном языке это называется "ануслингус", а на нашем собственном диалекте - "буравчик". Ты, конечно, уже догадался о чём речь. А нет - так поясню: имеются в виду ублажения анального отверстия партнёра языком, вплоть до нежного, настойчивого проникновения в это последнее. Не знаю, известно тебе или нет, но к женскому анусу стягиваются несколько тысяч нервных окончаний, только у клитора их больше, так что это необычайно чувствительное место, и, подобно вагине, концентрируются они у самого входа в отверстие, а не в его глубине. Я это всё к тому, что ласкания язычком для ануса, вообще-то, - самое то. Бетти же получала от этого поистине неземное наслаждение, один раз даже сознание потеряла, не говоря уж об оргазмах. А я... с ней я открыл для себя самую простую и нужную истину: наивысшее наслаждение заключается в доставлении наслаждения. Я научился не только созерцать его в умилении и восторге, но впитывать и впитываться в это не-моё-наслаждение так, словно был не только его источником и причиной, но и предметом приложения. Более того, им самим. Понимаешь? Я научился становиться НАСЛАЖДЕНИЕМ. Бетти, умевшая всё это гораздо раньше и совершеннее меня, говорила, что это схоже с состоянием самадхи - полнейшего растворения себя в Абсолюте, постижении высочайшего из всех возможных блаженств. Некоторые, говорила она, достигают чего-то похожего путём длительных медитативных практик, жесточайшего аутотренинга и аскетизма, другие - через искусство Тантры. Мы же достигли подобного путём превращения самих себя в то неуловимое, что на самом тончайшем и проникновеннейшем уровне объединяло нас обоих.
Редфорд склонил голову на бок и задумался, словно прислушиваясь к себе - то ли в попытке воскресить былое чувство слияния с Абсолютом, то ли...
- Пойду, отолью. - Сказал он внезапно осипшим голосом. - Никогда не верь в то, что они продают тебе пиво, друг мой: они всего лишь дают тебе его напрокат!
Он вернулся, грузно покачиваясь и неся в руках ещё две огромные кружки и несколько стопок с чем-то мутно-белёсым. Усевшись, он тут же взялся за пиво, разом всосав в себя добрую треть пинты: видать, место для неё и вправду освободилось.
- Так на чём я там остановился?
- На наслаждении.
- На наслаждении?! - переспросил он, искренне изумившись, все своим видом говоря: в теперешнем его состоянии вникание в подобные тонкости было явно ему не под силу, сама мысль, что он на чём-то там остановился уже сама по себе являлась великим подвигом. - А раньше?
- На анальном отверстии, - с той же бесстрастностью подсказал его друг.
- Да? Мда... возможно, ты и прав... - Подобье тени воспоминанья пробежало по его осунувшемуся лицу. Глаза вспыхнули на мгновенье искорками былого восторга, которые тут же растерянно разбежались, замерли на миг, и угасли в безнадёжной потерянности. Взгляд его помрачнел.
- Ладно, - сдался он, - раз уж я дошёл и до этого, придётся рассказать тебе всё, до конца... Слушай же.
Так вот, в тот вечер мы именно этим и занимались. Светильники в её спальне горели притушенным, мутно-зелёным светом, и её тонкое, матово мерцающее тело медленно извивалось в потустороннем свете, словно тело русалки или какого-то, совсем уж таинственного обитателя глубин. И освещение, и музыка, и телодвижения, производимые ею в такт этой музыке, - всё порождало магию ритуального танца, почти священнодействия, постепенно переходящего в завораживающий душу и разум транс. Транс, впитывавший меня по капле.
Бэтти сидела, точнее, полулежала на коленях, спиной ко мне, колыхаясь под музыку света, а я, находясь позади, трогал её, то и дело, отзываясь рукою, пальцем, языком, там и тогда, когда и как требовали того музыка, движения, течения испускаемых ею флюидов. То и вправду был танец...
- Да, да, я уже слышал про танец, ты снова и снова повторяешь одно и то же и топчешься на месте. Так что же там, всё таки, случилось, в этот, как ты его называешь "злопамятный вечер"?
- Что случилось?! А то и случилось, что в детстве меня недокармливали шоколадом! Ясно тебе?! - Рявкнул на него Редфорд, так что на какой-то миг показалось, что сейчас он запустит в своего друга недопитой пинтовой кружкой, судорожно зажатой в кулаке. Его светлое от природы лицо побагровело от прилива крови и гнева, став похожим на свежеиспеченный кирпич, а глаза исполнились каплями годами непролитых слёз.
- Недокармливали... шоколадом?! В детстве?!
- Её звали Люси. Мне как раз исполнилось девять лет и это случилось на мой день рождения. Несколькими неделями раньше был её, и я подарил ей... жабу. Огромную живую жабу, чуть ли не с ладонь величиной, - старую, жирную, бородавчатую, омерзительного вида, с неистребимым запахом тины, гнили и разложения. Не помню, рассказывал ли я тебе когда-нибудь, как и где проходило моё детство? - он посмотрел на своего друга, тот отрицательно покачал головой.
- Ну, так я тебе расскажу. Я родился в потомственной семье пионеров-первопроходцев или, как у нас их называли, "отцов основателей", - в одном из тех, продублённых временем и невзгодами семейств коренной аристократии, что прошли на своём веку всё - поднятие с нуля целины и осушение болот, малярию, лихорадку Западного Нила, чахотку, холеру, лихорадку "чёрной мочи", голод, засухи, неурожаи, нашествия змей, скорпионов и саранчи, угон и падёж скота, нападения арабских банд, погромы, поджоги, убийства, войны, - прошли, выжили, и остались, - словно всё это было насущно необходимым топливом для закаления духа, словно подбадривало лишь ещё сильнее и неистовее вцепиться в эту бешеную, непокорную и святую землю, и пустить в неё такие корни, которые вырвал бы, разве что, один лишь Судный День. Вот какими они были, мои предки.
- Конечно, к моему рождению всё уже было давно не так. Внешне, семья выглядела остепенившейся и благодушной, слывя зажиточной, и всеми уважаемой, как то и пристало её чину и положению в нашей маленькой, патриархальной, замкнутой в сознании собственного превосходства общине. Во всём царили благость, спокойствие и достаток, даже, я бы сказал, изобилие. Но, с нелёгкой руки моей бабушки по отцу - стержня, оплота и, казалось, самого духа этого дома, величаемого ею не иначе, как "родовое гнездо", - этот устойчивый достаток нёс на себе неизгладимый налёт сдержанной суровости, этакий неизбывный немой укор, будто вечно напоминавший: "изобилие - плод скудности и бережливости; залог достатка - ограничение себя в излишествах, а видимое спокойствие дней нынешних куплено ценою жертв, утрат и несгибаемой воли. Послабление же устоев - роскошь, непозволительная ни в какие времена, конечно, ежели хотим мы жить и далее свободными на своей земле и под своей крышей, а не бродить по ущельям с шакалами в погоне за случайной падалью", - как сейчас помню слова бабушки и её при этом вид: кремень, а не женщина.
- В целом, это порождало атмосферу довольно странную, но это я понимаю сейчас, десятки лет спустя, когда давно уж стал тем, кого в мире нашего детства презрительно именовали "городскими", выплёвывая это ненавистное слово, как шип ядовитой колючки. Тогда же, всё виделось мне не только естественным, но и единственно правильным.
- А вокруг простиралась природа. Правда, ко временам моего детства она тоже давно растеряла большую часть своей первозданной, необузданной дикости. Но для нас, детей, всё так же оставалась ею: непознанной, бескрайней, полной опасностей страной, противостоящей всему человеческому и знакомому, что звалось "домом". И, в полном соответствии со славным наследием отцов-пионеров, - самостоятельные вылазки в эту "дикость" всячески поощрялись: считалось, что так закаляется наше мужское эго и дух предков. Верховая езда, рыбная ловля, охота, походы в далёкие, специально "запрещаемые" места, - воспринимались домашними с молчаливой, едва скрываемой гордостью. Помню, какой восторг засиял в глазах бабушки, когда я принёс домой своего первого кролика, попавшегося в собственноручно смастерённые и расставленные мною силки! То было куда важнее, чем сдача какого-то там школьного экзамена - по её мнению, я сдал неизмеримо более важный экзамен: прошёл инициацию на выживание, заслужив тем самым звание, если и не настоящего ещё мужчины, то уж, по крайней мере, достойного её самой внука.
- Мда... так вот, в одном из таких походов я и нашёл свою жабу в укромном заболоченном омуте, в самом сердце непролазных дебрей, известных лишь нам, детям. Сейчас уже не помню, но думаю, я наткнулся на неё случайно. Сперва нашёл, а потом уж озарился гениальной мыслью подарить её Люси на День Рожденья.
- Люси была дочерью наших соседей, таких же, как и мы старожилов, из семейства, едва ли не более престижного и почитаемого, чем наше собственное - истая аристократия. Худенькая, белобрысая, тонкая до прозрачности, она к тому же была изнеженной, капризной и своенравной, короче - настоящая принцесса. Именно так она себя и именовала и, разумеется, вела себя в полном соответствии со столь тщательно пестуемым ею имиджем. А я... я, естественно, был влюблён в неё по самую маковку, что, разумеется, обрекало меня на бесконечную череду пакостей. А тут - жаба! Да ещё под самый её ДР! Недоставало короны. Я смастерил её из картона и золотой фольги, но возникла новая проблема: она никак не хотела держаться на голове этого гадкого земноводного. Тесёмки спадали, клей не клеился... И тогда я не придумал ничего лучшего, как... пришить её к коже жабьего черепа. Я даже отыскал для этой цели в бабушкиной шкатулке особые парчовые нитки. Как выяснилось, хирург из меня вышел бы неважный. Как впрочем, и портной. Корона сидела криво и нелепо, зато неимоверно потешно, придав жабе вид комичнее всего ожидаемого. "Водружение" короны привело к тому, что из ранок на её голове неустанно сочилась какая-то желтушная слизь (тогда я был полностью уверен, что это кровь). Такая же слизь источалась и из её глаз, так что в общем и целом вид у несчастного существа был плачевный в самом буквальном смысле.
Я вложил свой подарок в роскошную коробку из-под-не-помню-чего, обвязал бантом и... вручил моей возлюбленной при всём стечении народа, детей и взрослых, чинно рассевшихся в фамильной гостиной вкруг праздничного стола с медным самоваром прабабушки по центру. Принцесса изобразила милую, снисходительную улыбку, грациозно развязала бантик на коробке, приподняла крышку и... Потом случилось неописуемое. Нет, я конечно же, ожидал некоего, подобающего случаю эффекта, всплеска эмоций и тому подобных жеманностей, но... Люси побелела, как смерть, судорожно икнула, дёрнулась и... выпустила коробку из рук. Нет, не на пол, а прямёхонько на праздничный стол, точнее, на грандиозный именинный торт с глазурью, сливками и только что затушенными на нём свечами. Вообразил картинку? Что было потом просто не знаю: справедливо опасаясь августейшего гнева Её Высочества и всего семейства, я поспешно ретировался восвояси, пробормотав какой-то смехотворный для того предлог.
Я, как тебе известно, Лев, а Люси была Близнец - самый, кстати сказать, наитипичнейший знак для принцесс. Наши Дни Рождения, стало быть, разделяла каких-нибудь пара месяцев, а то и меньше. В промежутке между этими двумя знаменательными датами я, практически, её не видел: как-то она ухитрялась избегать наших встреч лицом к лицу. Но через третьих лиц не уставала передавать мне свои искренние заверения в том, что я милостиво прощён, более того, что мой поступок, полный дерзостного юмора, оценен ею самым благоприятственным для меня образом, так что моим тайным упованиям на овладение сердца моей возлюбленной было придано, тем самым, чувствительное ускорение. Надо сказать, я не вполне представлял себе, что и как буду делать со своей принцессой, обрети я её на деле. Куда важнее был сам факт сознания обладания предметом своих вожделений. Так или иначе, я набрался уверенности в успехе и осмелился пригласить её на свой собственный ДР.
И это было моей первой фатальной ошибкой.
- Боже мой, неужели были и другие?!
- Да. Вторая и главная заключалась в том, что я был слепым и наивным недоумком. Я видел и понимал лишь то, что сам же хотел понимать и видеть, и так, как того хотел. Пора моей нежной молодости и неискушённость могли служить некоторым извинением беспросветной тупости, а о степени и глубине женского коварства я и вовсе не догадывался. Точнее, не догадывался примерить коварство чисто сказочных персонажей к совершенно земной принцессе и к... себе самому. С тех пор многое изменилось, уверяю тебя, сегодня я вполне осознаю, что сказки живут бок обок с нами, и обитают в них отнюдь не только добрые феи и волшебники; что наши ближайшие знакомые, друзья, возлюбленные могут обладать всеми чертами и качествами сказочных злодеев, что бури чувств, накал страстей и роковая фатальность слов и поступков существуют на самом деле, а не только на экране кино или сцене "Ла Скала".
Да, всего этого тогда я не знал, да и знать не мог. Но уж подозревать подвох я был обязан, хотя бы исходя из собственной, пусть и, ничуть незлобивой, проказливости. Но... любовь, друг мой, слепа. Слепа и доверчива, как новорожденный котёнок...
Редфорд кисло усмехнулся, пригубил пиво и продолжал.
- Надо отдать ей должное: Люси всё продумала до мельчайших деталей. Явилась она, разумеется, с опозданием, как и подобает принцессе. На ней было совсем простенькое голубенькое платьице, но при её точёной фигурке оно смотрелось, как верх совершенства, а сама она виделась воплощением чистоты и непорочности, как слеза ангела. Я просто уверен, что и это она продумала тоже. Она так и лучилась вниманием и доброжелательством, так что если у меня и оставались ещё хоть какие-то крохи подозрительности, они растаяли без следа: теперь я был не только слеп, но ещё и усыплён, нет, загипнотизирован - точь-в-точь, как кролик перед пастью удава... в небесно-голубом платьице. Сейчас моя выходка с Царевной-Лягушкой представлялась мне всего лишь безобидной весёлой проказой, но я и помыслить не смел, на сколько же безобидной она станет на самом деле в сравнении с сюрпризом, приготовленным мне Люси, тщательно вынашиваемым ею все эти долгие недели.
Время для вручения подарка она тоже выбрала куда удачнее, чем я. После общеобязательного застолья и прочих неизбежных формальностей, нас, детей, наконец-то предоставили самим себе в моей комнате с выходящей из неё в сад верандой. Лишь тогда Люси, с торжественно-таинственным видом подошла к своей сумочке и достала пакет в подарочной упаковке, с виду похожий на коробку дорогих конфет.
- Это, - сказала она, улыбаясь и протягивая мне пакет, - нашему дорогому имениннику.
- Конфеты? - спросил я.
- Да, конфеты. Но не простые. А из твоего любимого горького шоколада. И с очень особенной начинкой. - И Люси посмотрела на меня с каким-то сложным, непередаваемым выражением лица. - Давай же, открывай, угощайся!
Тут я должен тебе кое-что пояснить. Шоколад вообще, а горький в особенности, был для меня эквивалентом блаженства. Ничто и никак, в ничтожной, унизительной степени и близко не приближалось к тому незамутнённому чувству восторга, которое я испытывал при поглощении этого неописуемого яства. Одна лишь мысль о горьком шоколаде наполняла мой рот сладостной слюной, и мысли - необоримым вожделеньем, думаю, очень схожим по своему химическому составу с сексуальным. Да я, совершенно в этом уверен, на гормональном уровне то были самые настоящие гормоны счастья - эндорфин и сератонин. Тем более что шоколад был для меня, как ни странно, запретным плодом, попадавшим в мои жаждущие уста в редких, прям таки исключительных случаях. И всё - из-за прихоти моей кремниевой бабушки. По сей день не знаю, в чём коренилась причина её неприятия этого лакомства, в каких глубинах души и воспоминаниях детства. Но по глубочайшему её убеждению, шоколад был синонимом слабости духа, испорченности характера, избалованности, полного отсутствия морали, - короче, всего того, что в её глазах олицетворял город в противовес нам - коренным фермерам, здоровым телом и духом. При этом запрет вовсе не распространялся на сладкое вообще, отнюдь. Та же самая бабушка могла часами заниматься приготовлением разнообразнейших пирогов, пирожных, пастилы, домашних варений и засахаренных фруктов. Всё это не сходило с нашего стола в избытке и изобилии, и на поедание их не было ни запретов, ни ограничений. Разрешалось решительно всё - кроме шоколада! - символа деградировавших, обречённых на погибель неженок.
- Горький шоколад? - переспросил я её.
- Ага. С начинкой!
Я открыл коробку. Утопая в золотой фольге, там покоились шоколадные слитки. Конфеты были огромные, неправильной формы, набухшие от начинки. По цвету то был самый горький из всех возможных шоколадов. Я взял одну из конфет и понюхал. Запах был восхитителен. Судя по всему, Люси изготовила свой подарок совсем недавно, может, ещё этим утром. Последние сомнения, если таковые ещё оставались, покинули меня напрочь, я погрузил конфету в рот до половины и, в состоянии охватывающей меня эйфории, предшествующей заветному экстазу, смачно надкусил.
Сперва я почувствовал ни с чем несравнимый, вожделенный вкус. Затем к нему начали понемногу прибавляться ощущения начинки: сладость, похожая на сладость марципана или тугого фруктового мармелада с характерной кислинкой. Рот мой наполнился слюной, нёбо сочилось вожделеньем, рецепторы обнажились и напряглись, как напрягается в стойке молодой кабель, учуявший текущую сучку. По телу - от головы, через руки, ноги и живот, до самых кончиков пальцев, пробежала первая волна блаженства. Рассудок мой помутился. И я, медленно, вдохновенно отдавшись наслаждению, принялся пережёвывать лакомство. Но вот мой язык, а затем и зубы нащупали нечто более жёсткое, нежели воображаемый мною мармелад. "Цукат? Орешек?" - подумал я, и надкусил сильнее. Чем бы это ни было, надкусываться оно не пожелало. "Наверное, скорлупка от орешка". Я выудил его изо рта и повертел в, ещё ничего не подозревающих пальцах. На вид он и вправду мог бы сойти за обломок ореховой скорлупы, и всё же, больше напоминал кусочек... панциря. Да, обломок жёсткого хитинового покрова, например... жука. Лишь тогда я догадался перевести взгляд на вторую половину надкушенной мною конфеты, которую всё ещё держал в руке. Из неё явственно торчала лапка. Очень характерная лапка с тоненькими суставчатыми сочленениями и рядом зубастых отростков по боку. Тараканья лапка.
Вспышка запоздалого озарения обожгла мой распалённый эндорфинами мозг, породив ряд волновых конвульсий. Те же рецепторы, что прежде, секунду назад, ревностно дегустировали компоненты вожделенья, сейчас принялись лихорадочно искать подтверждения жуткой истины. И, разумеется, нашли их в избытке. Мой рот, всё ещё полнившийся шоколадко-тараканьей смесью, сделал попытку исторгнуть из себя ненавистное месиво, но не тут-то было. Нервный спазм его опередил и, вместо того, чтобы выплюнуть, я судорожно сглотнул содержимое. Впрочем, и это не получилось у меня вполне. Не успев пройти и полпути в нежелавший принять его желудок, Люсин подарочек застиг ещё один горловой спазм и он, совершенно сбитый с толку противоречивыми приказами моего взбунтовавшегося тела, застрял где-то на уровне кадыка, не в силах быть ни протисненным вглубь, ни исторгнутым наружу. Всё это заняло не дольше мига. Дыхание моё спёрлось, а горло превратилось в чугунное, набитое бетоном жерло. Я впал в ступор и понял, что умираю. Последним образом, посетившим моё гаснущее сознание, было видение меня, тонущего в клоаке сортира - жуткий кошмар, невесть почему преследовавший меня частенько и прежде. Затем я исчез, так что всё последующее свершилось уже без моего непосредственного участия.
По слухам, я не только умудрился самым банальным образом захлебнуться своей, так и не изверженной блевотиной, но и впасть в шоковый обморок - весьма опасное сочетание, скажу я тебе. Команда местной "скорой" со мной не справилась, и в критическом состоянии меня доставили в ближайший госпиталь. По рассказам, спасли меня чудом и, буквально, в последний момент, после чего я провалялся там ещё недели три, не меньше. Оказывается, я впал в ещё один ступор, на сей раз - психологический: напрочь отказывался говорить и вообще как-то реагировать на окружающую среду, а о принятии пищи и речи не шло, один её вид вызывал во мне рвотные позывы и припадки панических истерик. В конце концов, меня вылечила всё та же бабушка. Она настояла на моей выписке домой, и там, дома, сделала невозможное: организовала для меня персонального киномеханика с проектором. Моя комната превратилась в личный кинотеатр, где нескончаемой чередой, при свете волшебного фонаря, предо мною открывались миры. Лишь много лет спустя, когда самой бабушки уже не было, меня посвятили в детали её спасательного проекта. Как выяснилось, все фильмы тщательнейшим образом подбирались, проходя предварительный просмотр и строжайшую бабушкину цензуру, прежде чем допускались до меня самого. Фильмы эти, которые казались моему детскому сознанию не более, чем развлекательно-приключенческими, на самом деле несли на себе глубокие воспитательно-терапевтические функции. Они были самыми разными: о природе и животных, пиратах, войнах, путешествиях и открытиях, но одно в них присутствовало непременно: противоборство человека с любыми мыслимыми трудностями и выход его победителем в борьбе за идеалы и выживание, - в лучших традициях наших собственных, овеянных легендами и преданьями, семейных предков.
И я выжил. В один прекрасный день я даже выбрался на солнечную веранду. Первое, что я там увидел, был пони - бабушкин подарок к моему Дню рождения. Несколько запоздалый, но чертовски своевременный подарок. Недели кинопросмотров подготовили меня к нему, как нельзя лучше. И я назвал его Идальго. Этот пони, (кстати сказать, непогрешимо шоколадного цвета, что тоже, думаю, было подобрано совсем неспроста), - стал на многие годы моим неразлучным другом и спутником по завоевательным походам "диких прерий". Уверен, ему принадлежит огромная заслуга в деле моего окончательного выздоровления. Впрочем, ещё очень долгое время я остерегался потребления шоколада, а при виде тараканов и подобной им живности, мне всякий раз приходилось делать над собой усилие для подавления рвотных спазмов. Омерзение же моё к ним осталось необоримым и по сей день.
Редфорд замолчал.
- Ну и ну, вот это история, - протянул его друг, покачав головой. - Но какое всё это имеет отношение к твоей Бетти? Уж не хочешь ли ты сказать, что в ту ночь испугался в темноте какого-то жучка?
- Самое прямое! Самое прямое, скажу я тебе. Иначе, какого дьявола стал бы я грузить тебя тараканами моего детства, будь они тут ни причём?!
Редфорд тряхнул кудрями, сосредоточился на столе и опрокинул в себя одну за другой две стопки мутного пойла. Было почти слышно, как его одурманенные мозги пытаются вернуться в ту ночь, в тот самый момент прерванного рассказа. И я поразился способности этого человека сохранять подобие памяти, несмотря на количество выпитого им спиртного.
- Так вот... Бетти... спальня, ночь, музыка, подводный свет, извивы её тела... и мой язык, ласкающий неописуемый анус...
Я слушал его, и поражался уже другому: как он вообще способен ещё говорить? Редфорд был мертвецки пьян. Однако, может, то было и к лучшему: будь он трезв - вряд ли рассказал бы всё то, что уже успел рассказать и то, что ещё собирался.
- ...да... мой язык всё глубже погружался в мягкое, влажное, упругое отверстие. Оно становилось всё податливей и влажней. Бетти была близка к оргазму, по ней пробежали волны. Сжатия и расслабления становились всё чаще, неуправляемее, неистовей... И передавались мне. Мы оба стали духом Наслажденья. Вот, она содрогнулась особенно сильно, замерла на миг, содрогнулась ещё, и испустила свой безумный стон. Никогда не встречал я женщины, которая испытывала бы такие оргазмы: то был истошный, надрывный зов, исходящий, казалось, из самой утробы земли - Матери-всего-сущего. Зов дикого, необузданного Зверя, заполняющий собою весь мир, всё небесное и подземное бытие, становящийся всем. На нечто схожее, быть может, были способны лишь сами изначальные Боги, в муках страсти и тоски по достигнутому ими на краткий миг и тут же исчезновенному совершенству полноты бытия, - состоянию, в котором только и могли они творить себе подобных. Вот какой была моя Бетти на пиках своего экстаза...
Редфорд горько вздохнул, вперив взгляд в никуда или... в тот сумеречный, навеки потерянный для него рай?
- Она всё ещё оставалась в той же позе, анус бешено сокращался, всякий раз изливая новую порцию пряного сока. А я, примкнувший к нему ненасытным ртом, - был само наважденье. Тогда-то я и почувствовал, как...что-то нежное, едва уловимое, коснулось моего языка и, извиваясь, устремилось вглубь. Несколько долгих мгновений заняло у меня хоть как-то это осознать и отреагировать, ведь я весь был в объятьях транса. Пока я, превозмогая череду небесных сфер, проходил все стадии экстаза вспять, низвергаясь на землю, вновь обретая тело и его ощущения, - какой-то периферийный клочок сознанья зафиксировал ещё несколько таких же нежных, ускользающих, щекочущих прикосновений. Наконец, я вернулся к себе настолько, что был уже в силах оторваться от источника моего наслажденья и провести рукой по губам. По моему трепещущему языку, словно порхали бабочки. Нет, скорее они походили на гусениц, а образ бабочки родился во мне чуть позднее, быть может, именно по аналогии с ними, т.е. был логическим продолжением образа гусеницы, переданным моему мозгу через язык сенсорными окончаниями. А может, ни о каких бабочках я тогда не мыслил вовсе, и образ их появился во мне много позже, когда я, в стотысячный раз анализировал всё, что произошло?
Так или иначе, там было слишком темно, чтобы хоть что-то разглядеть и понять. Я пробормотал нечто извинительное распластавшейся на постели, содрогающейся Бетти, и, пошатываясь на неверных ногах, побрёл в душевую. Лишь там, в мертвенном, бездушном свете неоновой лампы, я пошарил во рту языком и извлёк на ладонь порхавших во мне "бабочек". И мне открылась истина. Это были глисты. Должен тебе сказать, что как человеку, всё детство и юность проведшему среди самых разнообразных домашних животных, глисты были для меня не в диковинку, да что там глисты! Чего я только не насмотрелся: клещи, опухоли и болезни кожи, мертворожденные телята и выкидыши, уроды и мутанты... Как-то раз, помню, я, на пару с ветеринаром, даже вынимал по кусочкам задохнувшегося при родах козлёнка в попытке спасти хотя бы мать. Так что, любое проявление естественных процессов жизни и смерти само по себе не смогло бы ввергнуть меня в шок. Однако, глистов на вкус я не пробовал ещё никогда.
Я стоял и тупо рассматривал вертящихся на моей ладони червячков. Они были такими же мертвенно-бледными, как неоновый свет, выказывая при том поразительную живучесть и вертлявость. Думаю, я и тогда не вполне ещё осознал произошедшее, но чувствовал как, - независимо от моего на того желания, даже вопреки ему, - во мне растёт, ширится и подступает к горлу необоримый позыв на рвоту. А вместе с ним - паника, очень похожая на ту, что охватила меня тогда, в детстве, с тараканами. С одним отличием: тогда, в первый раз, я ещё не знал, чем она может мне грозить. Зато знал теперь. Каждая клеточка моего тела хранила в себе память о всех мучениях, страхах и борьбе за выживание. За долю секунды я вспомнил всё. Это породило ещё одну волну паники - куда сильнее и опаснее предыдущей. Вместе со рвотой меня стал охватывать паралич. Я хотел стряхнуть с ладони извивавшихся на ней мерзких тварей, но уже не в силах был ею пошевелить. Вот-вот, чувствовал я, спазм охватит горло, и тогда... тогда...
К счастью, на сей раз рвота его опередила. Меня швырнуло на пол, куда-то мимо унитаза, и стало выворачивать наизнанку. Никогда в жизни я так не блевал. Исторгнув содержимое своего желудка, я перешёл на желудочный сок, а потом, наверное, на чистую жёлчь. Мне давно уже не чем было извергаться, но тело продолжало это делать, истово, неостановимо, как корчится в припадке бесноватый, чувствуя, как с каждым, пустопорожним уже рвотным позывом, его покидает человеческое, всё более превращая в безликий, лишённый разума и воли комок утробного ужаса. Думаю, то был самый настоящий, пусть кратковременный, но необычайно яркий по мощи приступ психоза. Я слышал, как прибежала Бетти, как стала мне что-то кричать... В ответ я угрожающе замычал. Тогда она сделала самую разумную вещь из всех возможных: направила на меня струю обжигающе холодного душа. Вскоре спазмы покинули меня, оставив валяться на полу в луже собственных испражнений. Меня охватили холод и дрожь. Я сделал слабую попытку встать, Бетти подхватила меня под руку, но я зловеще прошипел ей: не прикасайся ко мне!
Кое-как я добрался до спальни, собрал в охапку случайные части моего туалета, и выскочил вон, оставив Бетти в полном неведении и смятении чувств. Одевался я уже на улице - мокрый, дрожащий, исполненный омерзения. Да, теперь меня обуяло омерзение, как прежде ужас удушья. Оно было таким же тотальным и всеохватным, вобрав в себя всё и вся - меня самого, со всеми потрохами, застарелыми фобиями и сгустками воспоминаний; дом, из которого я только что пустился бегством; постель, в которой я совсем недавно в исступлении занимался любовью; наконец, сам предмет этой любви - мою Бетти, которую - я был уверен, - люблю больше самой жизни. Сейчас же, точно так, как прежде являлась она для меня источником квинтэссенции любви, - сделалась источником омерзенья.
Чувства - вещь иррациональна, - продолжил Редфорд, помолчав и влив в себя очередную стопку. - Тогда я не мог расчленить их на составляющие, выделив подсознательные мотивы, истинные причины, следствия, и последствия следствий. Я не знал: что возобладало надо мною больше - гнев на себя за слабость и потакание собственным страхам? Чисто физическое неприятие отвратительного на вид желудочного паразита? Или тот факт, что обитал он не где-то, а в теле моей несравненной возлюбленной, моей чёрной богини ночи - средоточии тайны, экстаза и волшебства, сведенной в одночасье банальным червяком до банальной обыденности всякой плоти? Ничего этого тогда я не знал. Я просто исчез.
Несколько долгих дней ушло у меня на то, чтобы просто успокоиться и прийти в себя. Лишь тогда омерзение мало-помалу уступило место стыду. Как мог я так поступить с Бетти? За что ей всё это, в чём она виновата?! Моё поведение в любом случае было непозволительным. Я понимал, что обязан ей всё объяснить. Но и тогда я не нашёл в себе мужества встретиться с нею воочию. Я не решился даже позвонить ей. Вместо этого я написал ей письмо, причём, не на какой-то там имейль, а обычное, от руки. Я рассказал ей всё, что рассказал сейчас тебе, и много больше, всю свою жизнь. То была длинная исповедь на десятках листов. И отправил её по почте - настоящей, старой почте в заказном конверте, в надежде выиграть ещё пару дней отсрочки. Она звонила мне, я не отвечал на звонки. В конце концов, ей не осталось ничего другого, как ответить мне тем же способом: написать письмо.
Она не поверила мне. Просто напросто не поверила в то, что в её совершенном, экологически стерильном теле может водиться такая элементарная тварь, как кишечный глист. И свела всё на мои собственные страхи и комплексы, повергнувшие меня сперва в нервный припадок, а затем - в постыдное бегство. И всё. Но я-то знал правду. И даже её причину: Бетти заразилась глистами от Малыша. Почему, ты думаешь, он так упоенно елозил попкой по плиткам пола? Уже потом, много позже, я случайно наткнулся на результаты одного научного исследования, доказавшего очевидное: домашние животные и их хозяева обладают, практически, идентичной желудочно-кишечной флорой. И фауной, как выяснилось, тоже. Я предложил ей убедиться в моей правоте и сдать анализы. Сначала она заупрямилась, потом, поборов себя, согласилась. Анализы, разумеется, оказались положительными. Теперь уже ею овладело чувство стыда. Бетти стала принимать курс лечения, на пару со своим Малышом. Затем последовали опять анализы и проверки. Всё это время мы общались исключительно посредству почтовых писем.
По мере обмена нашими посланиями, я обратил внимание на постепенные изменения в их стиле, точнее, в эмоциональном настрое. Место гневных обвинений, пылких объяснений и прочих всплесков, заменила некая отстранённость, отгороженность каждого в своём личном пространстве-времени. Нас стало уже двое - существ, совсем недавно связанных бесконечно многим родным, общим, любимым, и... бывшим. Всё, что делало нас любимыми друг для друга, казалось бы, никуда не делось, всего лишь отошло на время в тень, уступив чему-то, чему мы ещё не могли найти точных слов и определений. Одно было ясно: там, где прежде было одно единослиянное существо, теперь появились два. Отношения между двумя этими новорожденными, растерянными и смущёнными сутями были не вполне ясны ещё и им самим, но то, что их двое - разных, обособленных и отстоящих друг от друга - было уже очевидно.
Он вновь замолчал, и вновь обыскал стол в поисках спиртного. Тщетно. "Фредди!" - рявкнул он на весь зал, и этот его "Фредди!" был исполнен такой тоски и муки, такого отчаянья и мольбы, что Фредди, самым невероятным образом распознав зов сквозь весь невообразимый шум, музыку и многоголосицу паба, почти тот час же оказался у их стола. Пока он убирал с него пустые посудины и ставил полные, Редфорд сидел, неподвижно уставившись в одну точку. Он стал белее мела, словно узрел призрака. Учитывая всё им выпитое за этот вечер, я ничуть бы не удивился, окажись оно и вправду так. Фредди ушёл, но Редфорд этого не заметил. Казалось, дух покинул напрочь его, пропитанное алкоголем тело, не найдя для себя хоть какого-то в нём пристанища. Наконец, после долгого молчания, его друг, всё это время терпеливо молчавший, попытался вернуть Редфорда к жизни.