Дом выходил рядами старой смородины к самому лесу. Двухэтажный и широкий, с сараями, слесаркой, угляркой и заброшенным коровником - в нём давно поселились голуби. Половицы в доме скрипели на все лады. Будто сзади кто-то шёл, останавливался вместе с тобой, готовый выглянуть из-за плеча и спросить, почему ты остановился. Пахло старым жильем, сушившимися по осени в кладовке яблоками, луком и чесноком, висевшими там же в связках. Остро несло мышами, скребущимися в стенах, бегущими и шлёпающими голыми лапами по холодному и старому, изъеденному жучком, брусу.
Дед жил здесь в одиночестве. Всегда что-то мастерил. То ловушки для мышей, когда "эти маленькие твари объедали яблони", то игрушки, то вилы насаживал на новый черенок, а то вырезал деревянное кружево для ставен, ворот или качелей.
Игрушки у него выходили такие, какие обычно не приходит в голову и делать. Целыми и невредимыми у меня сохранились лишь три из них: мальчишка, шагающий на ходулях, клоун с грустными глазами, и грустная же белка. Заводные. Мальчишка ловко перемещался на ходулях и крутил время от времени сальто, застывал на мгновение, обращал вправо и влево хитрое конопатое лицо и опять крутился. Клоун грустно разводил руки и кланялся. А белка вставала на задние лапы, водила носом и протягивала пушистую лапку, её взгляд будто спрашивал "ну, что с тобой, расскажи".
Когда мне не хотелось никого видеть, и я прятался в пыльной заброшенной мансарде, то доставал их из коробки из-под пылесоса и усаживал перед собой. Забывал про них, вытянувшись на старом диванчике. И читал. Всё подряд. Потом "заводил" на полный, страшно скрежещущий, завод белку и мальчишку.
Клоуна я "не заводил" никогда. Если же вдруг с ним решал поиграть кто-то из огромной ватаги двоюродных братцев и сестриц, и клоун принимался грустно кланяться, я отбирал его и выключал. А потом и совсем спрятал с глаз долой в коробку на втором этаже, куда обычно поднимался только дед да я, или бабушка, и то не в каждый свой нечастый визит на дачу. Жили они с дедом порознь, он круглый год - на "летней квартире", бабушка же любила жить на "зимней".
А ещё в мансарде стоял стол. Очень старый и очень обычный, письменный, из дуба. Это потом я обнаружил на нём сзади металлическую бляху с выгравированной надписью "1823 год, Генрих Гамбс и сыновья". Имя это мне ни о чём не говорило, но я невольно проникся уважением к потрескавшейся и потускневшей развалине, которую было не сдвинуть с места.
Когда дед умер, я долго не мог оставаться на даче один. Мне всё казалось, что старик бродит по дому, шаркает тапками, бормочет себе под нос, ищет что-то. Нет, я не боялся его, мне было грустно.
Однако прошло немного времени, и опять весной захотелось сюда. Тем более, что цвели яблони, разросшиеся вдоль ограды вишни осыпались мелкими лепестками на землю.
К тому же, свалилось много работы, нужно было закончить очередную статью, а дома случился ремонт. Каждый раз, когда я оказывался в гостиной со своим ноутбуком, бабушка, как привидение дремлющая перед телевизором, закутавшись в белую шаль и сложив руки на животе, говорила:
- Нет, наш Даниил никогда не женится. Никогда, Светочка. А какая Вероника хорошая девушка была... да и эта... предыдущая-то, тоже ничего... только болтливая больно.
Мама тихо вздыхала, надевала очки и опять принималась разглядывать листья бегоний.
И я вскоре перебрался на дачу.
Дом холодный, промёрзший за зиму, нехотя подавался теплу, пошедшему от затопленной печи. Он как старик покряхтывал, поскрипывал суставами, но глядел веселее во все окна лампочками без абажуров. В дедовом кабинете было две лампы и два выключателя. Один патрон пустовал. Странно - при дедовой любви к симметрии и порядку. Доходило порой до смешного, и он вдруг переставлял кочергу симметрично с веником. Относительно ведра с углем.
Когда дом прогрелся, я поднялся на второй этаж. Прошёлся, постоял у окна. Сел за дедов стол. Мне вспомнилось, что я всегда хотел забраться в этот стол. И забирался. Дед лишь посмеивался, но один ящик неизменно был закрыт на ключ.
С одной стороны, нет ничего проще открыть дверь, если ты решил её открыть. Но тут полезло разное в голову: "дедова память", ворчливое бабулино "не к ночи будь помянут", но всё-таки я решительно ковырнул ножом замок, ещё раз, и он открылся.
Ничего. Только лампочка лежала в дальнем углу пустого ящика. Запасная, дед не успел вкрутить.
И я пошёл вниз с лампочкой, с чувством разочарования, исполненного долга, а ещё я подумал, что мне за взлом ящика причитается по первое число, как говорил дед. Крутил в руках лампу и не мог понять, что мне в ней не нравится. Потом решил, что она слишком толстостенна, не очень ровна, даже не очень симметрична. Как будто сделана вручную.
Да ладно. Не может быть. Но старик был охотник до освоения новых ремёсел, и я не удивился бы, обнаружив у него в столярке старый гончарный круг. А уж нагреть песок в его муфельной печи, где он обжигал как-то раз глиняную куклу для племянницы, раз плюнуть.
Был уже вечер, когда я решил, что спать буду в кабинете деда, улёгся на его кожаном диване с книгой и вскоре, заложив пальцем страницу, уставился на пустой патрон. Темновато. Попробовать эту странную лампу?
Лампу я вкрутил. И чертыхнулся, потому что стало темно. Ну, как чувствовал, что лампа подозрительная. Пробки выбило.
Я отправился на ощупь в кухню, к буфету, где всегда хранились свечи. В любом уважающем себя старом доме должны быть свечи. На блюдце с подсвечником, с оплавившейся в прошлое такое же происшествие свечой и коробком спичек.
Но буфета не оказалось на месте.
Я "поплыл" назад, на ощупь, как космонавт в невесомости, решив, что просто отвык от дома и ушёл не туда. Однако вскоре понял, что не могу отыскать дедову комнату.
Зазвонил телефон. Машинально я отправился на этот звук. Дед опять какой-то раритет прикупил, в каком веке так звонил телефон?.. Не было никакого телефона на даче!
Добравшись на звук, я растерянно обнаружил аппарат впереди себя, на стене. Трубка разразилась радостным в ответ на моё "слушаю":
- Приветствую вас, милейший Даниил Константинович! А я ведь вам вот уже второй год дозвониться не могу, но характер у меня, как вы знаете, настырный...
Мои глаза тем временем осваивали темноту. Обнаружили длинный коридор с множеством дверей, обтянутые как будто тканью стены, двустворчатые двери в ближайшую комнату были раскрыты.
Послышались шаги.
А между тем голос в трубке возбуждённо вопил:
- Вы не представляете, Даниил Константинович, как я рад, что вы наконец ответили! Я сейчас направляюсь в бюро! Как Катерина Павловна поживает?
Я рассеянно слушал этот голос и смотрел, как на меня плывёт фигура в старомодном платье до пят, шали и пятне света. Фигура подплывала всё ближе. Но страха не было, было вязкое ощущение, что я всё ещё дома, в дедовых тапках и его жилете, подбитом старой мерлушкой.
Фигура остановилась, и тут я уже испугался, что испугается она.
Невысокая старенькая, очень худенькая женщина смотрела на меня, держа перед собой канделябр из трёх свечей, горела только одна. Рука женщины мелко дрожала, а глаза её были удивительные. Захотелось немедленно её защитить от себя самого.
- Не пугайтесь, пожалуйста, - проговорил я, - не знаю, как я здесь оказался, сейчас же и ухожу. Наверное, это вас.
И протянул ей трубку.
Она не взяла её, покачав головой и улыбнувшись:
- Как вы похожи на Даниила Константиновича.
Между тем, голос в трубке в своём восторге повысился ещё на одну октаву:
- Не слышу, Даниил Константинович? Повторите, пожалуйста!..
Я промолчал, не зная, что делать.
- Ну так как, заехать за вами? Я проезжаю сейчас по Оружейному мосту, в пяти минутах от вас!
Оружейный мост...
- Даниил Константинович - мой дед, думаю, вы его имеете в виду. А вы, вероятно, Катерина Павловна? - я опять протянул трубку собеседнице.
Она опять не взяла её.
- Меня нет дома, - ответила она. - Скажите этому господину. У меня нет сил вести пустые восторженные беседы. С тех пор, как Даниил ушёл в последний раз... Что с ним?.. Я всё боюсь погасить свет, вдруг он потеряет свою лампу, или разобьёт, или случится ещё что-нибудь в этом духе...
Странное дело, она ведь вроде бы спросила меня, но своей мягкой скороговоркой сейчас будто не давала ответить, будто знала и страшилась ответа, стараясь остаться на своей спасительной стороне, где она ещё не знает ответ. Я продолжал молчать.
- ...Выходите, через минуту я буду у вашего подъезда! - восторженный голос отключился.
- Он заедет сейчас за мной, сказал, выходите, - повесил трубку я. - Екатерина Павловна, скажите, ради Бога, где я оказался?
- Идите-идите, - улыбнулась она глазами, посветлев лицом, - вот, возьмите, Данин плащ и шляпу, и зонт.
В подставке на полу она выбрала чёрный зонт-трость и протянула мне, пока я, кляня себя за нерешительность, натягивал плащ. Зачем я одеваюсь? Достаточно сообщить этой женщине, что дед умер два года назад, спросить, как пройти к лампе и выкрутить её! Так нет ведь, я переобулся в ботинки из светлой кожи, с пуговицами на боку, надвинул шляпу, чудесную шляпу с небольшими бортами и мягкой округлой тульей. Кивнул как болван и вышел за дверь.
Спустился по красивой лестнице, винтом уходившей вниз на два этажа.
На улице было тепло, темно, свет шёл лишь от фонаря на противоположной стороне улицы. Справа послышалось тарахтение. И света стало больше. Фары ослепили. Автомобиль остановился, продолжал тарахтеть, а водитель, сдвинув рыбьи очки на лоб, спрыгнул ко мне:
- Дорогой, Даниил Константинович! - он схватил мою руку и принялся её трясти, тут же сконфуженно её бросил. - О! Простите!
У него было совсем незапоминающееся лицо, пока он молчал. Правильное и светлоглазое, но какое-то сверх энергичное, как только он открывал рот. Сейчас же восторженность его сменилась молчанием, требующим ответа, так вытянулось его лицо. Я вздохнул и сказал речь, которую готовил, спускаясь по лестнице:
- Простите, мне неловко было прерывать вас. Я внук Даниила Константиновича, во всяком случае, мой дед точно носил это имя и отчество. Дед умер два года назад.
- О! Что вы говорите? - протянул незнакомец. - Я так обрадовался, что не дал вам сказать ни слова. Значит, вы внук. Как же так... умер. Боже, какое несчастье. Примите мои соболезнования.
- Благодарю.
- Значит, вы новый человек в наших местах. Дед вам ничего не рассказывал?
- Понятия не имею, что вообще происходит.
- Да, Даниил Константинович был человеком слова. Печальное известие вы нам принесли. Катерина Павловна... даже не представляю...
- Ну, коль уж мы с вами познакомились при столь печальных обстоятельствах, то я просто не имею права не задать вопрос, касающийся наследства. Что вы собираетесь делать с заводом?
Я не имел представления о заводе!.. Но промолчал.
- А! Вы ведь верно и прибыли сюда в связи с этим. Я мог бы показать вам его.
- Был бы благодарен, - поддакнул я.
- Да, но сначала заедем в бюро. Я улажу некоторые вопросы и возьму ключи от ворот. У вас, я так понимаю, их нет, - рассмеялся он. - Прошу в авто, господин Рощин!
Я забрался на узкое сиденье небольшого автомобиля с открытым верхом, был он непривычно узок. Большой бак впереди, под капотом, показался скрытым паровым двигателем. Сверху что-то захлопало. Я задрал голову, придерживая шляпу. Дно большого корабля проплывало над улицей. Дирижабль. Что-то сильно хлопало по его борту. Прожектор светил на носу.
Автомобиль тронулся, я вцепился в сиденье.
- Здесь недалеко! - крикнул Малинин. - Бюро давно работает и днём, и ночью. Ведь, сами понимаете, у одних сейчас ночь, у других - утро, а вопросы решать надо всем и срочно!
- А что за бюро, если не секрет? - решил для приличия хоть что-то крикнуть и я.
- Бюро оптимальных решений, восточное отделение.
Стало ещё непонятней, я решил больше ни о чём не спрашивать, и замолчал, вспоминая Екатерину Павловну. Если я попал в какое-то наше прошлое, то даже в этом случае она нисколько не походит на мою бабушку. Совсем другое лицо, даже если предположить, что эта женщина моложе... Да она совсем другая...
Тут мне показалось, что я забрался не в своё дело.
И стал смотреть на реку, мелькавшую между перилами моста. С моста на реку светил фонарь. Внизу плыла огромная баржа с лесом, густое облако дыма тянулось за ней. Над баржей очень низко шёл всё тот же, хлопающий снастью, дирижабль.
Проехали мост, свернули в плохо освещённый переулок. Остановились, и Малинин сказал:
- Будьте добры, подождите немного в приёмной, я скоро вернусь.
Раздался протяжный низкий гудок с неба. Мы уставились наверх. Дирижабль с носом нарвала, узкий и вертлявый, на приличной скорости пересёк улицу, вильнул между трубой, может быть, фабричной, и водонапорной башней, и исчез за крышами соседних домов.
- Активное движение. Для таких махин положен целый свод отдельных правил, - сказал я, сунув руки в карманы и глядя в небо.
- Ещё бы уважаемые водители этих махин исполняли бы их! Полиция едва успевает за ними, так быстро они улепётывают, - кивнул Малинин.
Он скрылся в одном из кабинетов, я же уселся в кресло, сняв шляпу и запахнув полы плаща. Был я в свитере и домашних штанах, в которых и полез вворачивать злосчастную лампу. Смешно, дедовы замечательная шляпа и ботинки к ним не шли, но будто делали приемлемыми.
Приёмная выглядела так, будто я попал век в восемнадцатый - как я его себе представлял. Дубовые панели, под золото - ручки дверей и стрелки в напольных часах с боем, ковровые дорожки - в коридоре, видневшемся в приоткрытую дверь. Свечи-бра на стенах и большая люстра - под потолком, наверное, на сто свечей. Пахло немного воском, резко - одеколоном, а вообще - обычной канцелярией. Я всячески вертел в голове услышанное от Малинина название и никак не мог решить, чем всё-таки занимается это бюро.
- Потрясающе, - проговорил господин в одежде офицера русской армии, не рискну утверждать, какого века, а он продолжал, расстегнув верхнюю пуговицу мундира, - дел натворили, а теперь - смотрите, Анатолий Алексеевич, и нам рассказывайте. Нет, я понимаю, что я за это хорошо получаю, гонорары здесь неплохие и в валюте реального времени... Но я же человек, я чувствую себя ответственным!
- А что собственно? - я повернулся к нему, но можно было и не спрашивать, он сам рвался поговорить.
- Я, знаете ли, историк, много лет изучаю движение декабристов, дело всей моей жизни, если вы меня понимаете. И вот когда вышла в свет моя книга "Что если бы...", когда на неё зашикали критики "утопия, бред больного балалаечника" и прочее, ко мне пришёл господин и предложил, - военный замялся, но всё-таки выпалил: - Попробовать воплотить в жизнь!
- Хм, - сказал я.
- Вот именно! Но он сумел меня убедить. Чёрт знает, как им это удаётся! Но я поверил... И что вы думаете?!
- Ничего не думаю, простите.
- Я, смеясь, соглашаюсь. Мне переводят на счёт очень хорошие вступительные... потом я что-то там подписываю, и мне вручают лампу. Для связи с бюро, они это так называют. Всё! Теперь я должен жить, слушать и читать новости, гулять по улицам, и рассказывать им, и писать э-э... мемуары...
- И что? Как это удалось? Извините, не читал вашу книгу.
- Много, знаете ли, ходило разговоров об этом. Я предположил просто, что время заседания в сенате не было изменено. Присяга новому императору не была принесена раньше времени, а декабристы всё-таки захватили сенат...
Он замолчал.
- И что? Что дальше?
- Ничего. Сенаторы тянули время, Оболенский не решался перейти к решительным действиям, потом был опять смертельно ранен Милорадович, опять отправившийся на переговоры... за это время подтянули артиллерию...
- Залп дали до наступления темноты... - всегда думалось, а смог бы я сам так же - в каре, на площади. И никогда не мог ответить.
- Да.
- Жертв больше или меньше? - я посмотрел на соседа.
Тот внимательно посмотрел на меня:
- Меньше, солдаты без офицеров оказались сговорчивее. Но... это ужасно, аресты ещё только начались!
Вышел Малинин, скользнул взглядом по моему соседу, быстро мне кивнул. Я попрощался с военным, который очень неодобрительно смотрел на Малинина.
Автомобиль по-прежнему тарахтел, но фары погасли. Рядом стоял мужик с ведром в одной руке и керосиновой лампой в стеклянном колпаке - в другой.
- А, каналья, опять ты с пустым ведром! - расхохотался Малинин, хлопнув по плечу мужика.
- Думайте о хорошем, мистер Робинсон, - мужик посторонился, фонарь над подъездом Бюро осветил его. Джинсовый комбез, кроссовки, русая аккуратная бородка. Бейсболка меня добила, и я отвёл взгляд. А "каналья" продолжал ровным меланхоличным голосом:
- Придётся вам ехать в темноте. Ацетилен кончился, - и протянул лампу мне, - будете светить.
- Поехали! - крикнул Малинин, я уже сидел на своём месте, держа лампу и с опаской поглядывая на бак.
Опять мы понеслись по тёмным улицам, но скоро дорога вышла за город, потянуло свежестью, лесом, трещали сверчки. Месяц, звёзды... Да, здесь август, не меньше, но прохладно, как во второй его половине.
Вскоре дорога стала хуже. Колдобина на колдобине. Машина свернула и остановилась у обочины.
- Теперь совсем недалеко, прогуляемся, погода хорошая, - Малинин-Робинсон снял очки, перчатки и потёр ладонью усталые глаза.
- Пойдёмте, конечно, - сонно согласился я, хоть уже давно, километров двадцать назад, понял, что не рад своей затее посмотреть дедов завод. Да какой там завод, я, конечно, не верил, что он был на самом деле!
Но последовал за Малининым, скоро нагнал. Шагалось по широкой наезженной просёлочной дороге легко, легко дышалось, и было грустно.
- Знаете, с этим заводом одно недоразумение, - нарушил молчание Малинин. - Даниил Константинович долго сопротивлялся, взялся без энтузиазма, так оно всё и вышло.
- Так это не его завод?
- Завода вообще не было. Была лавка, небольшой магазинчик, где Даниил Константинович изредка продавал свои игрушки, а чаще дарил. Там же он их и делал, в задней комнате. Он очень не хотел соглашаться на моё предложение.
- Какое предложение?
- Поставить дело на широкую ногу! - воскликнул восторженно Малинин-Робинсон, не удивлюсь, если узнаю, что за ним числится ещё не одна фамилия, настолько многоликим он мне стал казаться. - Игрушки у него выходили замечательные, он в них вкладывал душу. Все, знаете ли, думают - вкладывают и вкладывают, что тут такого. А у него они оживали от твоего приближения, будто радовались именно тебе. Поэтому он и оказался здесь.
- Где здесь? Как называется это место? Этот ваш каналья с пустым ведром в бейсболке меня совсем выбил из колеи, - сказал я.
- А вы поняли, что это андроид? - рассмеялся Малинин. - Он каждый раз повторяет фразу "Думайте о хорошем", поэтому я его и купил у хозяина! Никак не называется это место. Есть масса предрассудков, что если дать название непонятному, как оно тут же исчезнет! Понимаете, вот когда начинаешь говорить о чуде вслух... вот, вот сейчас, как только я сказал это, разве вам не захотелось усмехнуться?! - Робинсон повернулся ко мне, лицо его еле угадывалось в свете моей керосиновой лампы, которой я шёл и размахивал, совершенно позабыв про неё.
- Не захотелось, - буркнул я, хотя чего уж там, захотелось, из уст этого мистера Робинсона в его клетчатом коротком плаще-пончо слово "чудо" прозвучало особенно нелепо.
- В общем, здесь ничто никак не называется. Только вот так неопределённо, не прорисовывая до конца. Нашёл Даниила Константиновича я, - не без пафоса произнёс Робинсон, - пригласил пожить в будущем. Бюро дало подъёмные. Подыскали ему квартиру, заброшенный эллинг. На подъёмные он нанял работников. Здесь очень много хороших механиков, сами видите, машины здесь любят. Все эти гончарные круги, стеклодувные мастерские, печи для обжига, ткацкие и прядильные станки он собирал по всей округе, благо, этого здесь хватает. И улица гончаров, и гильдия стеклоделов, и кузнецы, все были рады помочь ему. Потому что его игрушки уже славились по всем закоулкам этого города... мастеров. Что удивительно, он и слышать не хотел о штамповке, только ручная работа.
Игрушки хорошо пошли на продажу. И в вашем мире есть несколько мест, где мы их реализовали. Кто не верил в чудо, считал их заводными, кто верил - называл чудесными. Дело пошло в гору! Хотя... Даниил Константинович не интересовался этой стороной, он бежал от меня как от огня, деловыми вопросами занималась его помощница... конечно, мне было обидно! Но что об этом теперь. Да, я просил его расширить производство, добавить станков, увеличить ассортимент!
- Может... он боялся. Что его игрушки станут другими. Хотя, знаете, вряд ли он думал об этом вообще, дед просто уходил в себя, когда его что-то захватывало. Он не мог думать ни о чём другом.
- Но... это же совершеннейшая нелепость, человек должен ещё на что-то жить!
Я промолчал. То же самое иногда говорила бабушка, но "жить" в понимании деда было какого-то другого свойства. Это не плохо, не хорошо, просто так было.
Мы остановились. Дорога подходила прямо к воротам, высокий забор терялся в темноте.
За оградой виднелась куполообразная крыша эллинга.
Робинсон достал большой ключ, вставил его в замочную скважину, замок щёлкнул.
Загавкала собака. Тонко, будто только проснувшись. Вылетела в прореху открывшихся ворот. Маленькая и облезлая, шерсть на ней торчала клочьями. Собака грозно принялась скрести землю задними лапами, при этом продолжая судорожно, спросонья, лаять.
- Пиранья, фу! - вслед за собакой появилось существо, закутанное в большой мужицкий тулуп.
- Здравствуй, Гаврик! - сказал Малинин-Робинсон. Гаврик буркнул что-то непонятное, но приветственное. - Познакомься, Гавриил, это Даниил Рощин, внук Даниила Константиновича, наследник, одним словом.
Я поднял лампу высоко, лица наши все были хорошо освещены: и конопатое славное лицо Гаврика, и отчего-то подмигивающее в этот момент лицо мистера Робинсона.
- Может быть, наследник сумеет всё-таки открыть цех, - сказал он.
Я усмехнулся, получается, ключа от ворот маловато.
Гавриил в своём тулупе пошёл впереди нас. Но пошёл не к эллингу, а к сторожке - крепкому дому, метра три на четыре. Всё добротно, с любовью, узнаю работу деда. Гаврик вышел тут же и подал мне ключ. Большой, гаражный, но как из прошлого века, похожий на золотой ключик.
- Даниил Константинович просил передать только тому, кто назовётся его именем, - неприветливо скребнул взглядом Гавриил по лицу Робинсона.
- Может, я соврал, - улыбнулся я.
- Пускай, и соврали, да только лицо одно, - разулыбался в ответ Гаврик, скинул тулуп и "посадил" его на лавку возле сторожки, оставшись в подвёрнутых на треть джинсах и обычной толстовке.
- Так-так-так, Гавриил, - укоризненно и сухо сказал Малинин-Робинсон, - а мне ключ не отдал. Нехорошо, друг мой.
Гаврик ничего не сказал, отправился к эллингу.
Я и ворчащий Робинсон пошли следом. У самых дверей Гаврик забрал у меня лампу и быстро шепнул:
- В чужих руках ключ не заработал бы, неа, хозяин с ним на улицу заговорщиков ходил два раза.
- Понял, - кивнул я, хоть ничего и не понял, и хотелось смеяться, но держался серьёзно.
Подошёл к своему собственному заводу как-никак.
Услышал, как провернулся ключ, щёлкнул замок. Но ничего не произошло. Послышался шорох с той стороны. Я навалился, толкнул. Чем-то припёрто. Я толкнул ещё раз. За дверью грохнуло.
- Разрешите вам помочь, господин Рощин! - Робинсон было упёрся обеими ладонями в дверь.
- Не разрешаю! - рявкнул я.
- Напрасно! - он ещё что-то говорил, но я его уже не слушал.
Дверь наконец подалась, что-то поползло вместе с ней внутрь. Пространство эллинга еле охватывалось светом от лампы, но в окна на потолке светил месяц. Угадывались какие-то помещения, перегородки.
По проходу удалялась огромная фигура огромными шагами. Я растерянно оглянулся на Гаврика и Робинсона:
- У вас есть улица великанов? Стой!
И побежал вперёд. Зачем мне было бежать за ним... Что я стал бы делать, нагнав... Никогда в такие минуты не думаешь об этом. Фигура перемещалась очень быстро, вскоре свернула за угол, маленькая голова и плечи чудовища прыгали над перегородками.
Я видел, что Гаврик побежал навстречу верзиле, поэтому прибавил хода, насколько мог. Что если мальчишка выскочит на него быстрее...
Я свернул. Увидел, как верзила опёрся руками в перегородки. И вдруг всей махиной повалился вперёд, в полный рост.
- Ох, ты ж... - проговорил я сочувственно. - Какой кульбит!
- Ходули! Так и думал! Но горазд! Молодца! - торжествующе выкрикнул сзади запыхавшийся Малинин.
Я посмотрел на Малинина. Поймал себя на том, что никак не могу определиться, кем мне его считать Малининым или Робинсоном. Пройдя дальше по проходу, светя лампой, я действительно обнаружил ходули. Ещё дальше мне встретился Гаврик, озабоченно снующий по проходу в темноте.
- Давай, посвечу.
- Убежал он!
- Ладно, я пошёл направо, а ты налево...
- Нет, я направо!
- Вот она! - раздался крик Робинсона.
Он светил карманным фонариком. А я с этой лампой ношусь.
И, правда, она. Забилась между двумя ящиками и теперь щурилась в свете фонаря и лампы. Лицо сильно разбито. Гаврик отпихнул наши руки с осветительными приборами.
Девушка, лет двадцать пять, в коротком мужском полупальто, в мужских штанах и старом бархатном жилете. Из носа и губы текла кровь, заливая клетчатую рубашку. А глаза были хороши, так хороши, что я невольно вспомнил Катерину Павловну.
- Вы целы, не расшиблись?! Я потрясён! - воскликнул Малинин. - Как вы оказались в цехе, Ольга? И зачем, мой Бог, зачем?! И эти ходули! Познакомьтесь, Рощин Даниил - наследник! Ольга Рощина - незаменимая помощница вашего деда и... также наследница, что, кстати, объясняет, как вы оказались в цехе, - последнее он произнёс не очень уверенно.
Девица ничего не ответила и вызывающе покосилась на меня.
Я покачал головой:
- Нет-нет, я претендовать не буду, только помочь! Да и что я могу здесь делать, дед был мастер, а я... Давайте руку, что вы между этих ящиков, ведь не звери мы какие-нибудь.
Я протянул ей руку. Она решительно ухватилась за неё, легко поднялась, поморщилась, но независимо вздёрнула подбородок:
- На что, простите, вы претендовать не будете? Почему был? - губы Ольги дрогнули. - Даниил Константинович жив.
- Дед умер два года назад. Я присутствовал на его похоронах.
Девушка молчала. Появилось предчувствие бурных слёз. Но всё, кажется, обошлось, и только покраснел нос. И глаза стали зелёными-зелёными.
- Оставьте меня, - громко сказала Ольга, будто мы её все держали.
Гаврик опять отпихнул мою руку с лампой, я всё время невольно пытался что-то осветить. Девушка пошла к выходу, она почти бежала.
- Кто она всё-таки? - спросил я, не оборачиваясь, у Малинина.
- Приёмная внучка Даниила Константиновича, внучка Екатерины Павловны, родители её погибли, так что ваш дед ей заменил и отца, и деда, - сказал негромко Робинсон, слышно было, что он улыбается.
- Да чему вы улыбаетесь?! - разозлился вдруг я, и крикнул: - А почему на ходулях-то, Оля?
Но она уже выскочила за дверь.
Робинсон продолжал улыбаться, а я пошёл между ящиками, коробками, ровными рядами тянувшимися сразу от входа. И остановился. Стоял какой-то неумолчный гул, шорох.
Я приложил руку к ящику. Шорох явно доносился отсюда.
- Гаврик! - позвал я.
- Тут я, - ответил сзади мальчишка.
- Ты слышишь? Что происходит?
- Это игрушки.
- Но... почему?
- Живые, - пожал плечами мальчишка, но видно было, что ему не по себе.
Мы пошли вдоль ряда.
- Я туда не пойду, - сказал вдруг Гаврик и остановился. - Там всегда сильно стучит.
Из самых высоких коробок слышался стук. Он становился всё громче. Потом скрежет. Потом опять стук.
- Что там у вас такое? - крикнул Малинин откуда-то слева. - Господа, здесь в коробке что-то шевелится!
Стучало в ящике прямо передо мной. Ящик был не мал. Мне по грудь. Стук, скрежет...
Звук настойчиво повторялся.
Тонкие доски выперло.
Появилась щель.
Опять стук, опять скрежет.
В свете фонаря в щели мелькнул витой рог и белая голова с выпуклыми грустными глазами. Опять топот, опять мелькнул рог.
Я стал отдирать доски. Красавец. Белый единорог. Он гарцевал на месте, вскидывал сухую красивую голову, опускал её до полу, выбрасывая вперёд тонкую ногу. Опять гарцевал, опять вскидывал голову. Незаметно двигался вперёд. Вот рог пробороздил по мне, и я очнулся.
Ожили все ящики. Они шевелились.
- Ходули! - вскричал я. - Гаврик, забирайся на Ольгины ходули! Робинсон!
- Понял!
Гаврик справился с ходулями быстро, пока я метался от коробки к коробке, пытаясь угадать, кто там. Мишки, зайцы, куклы... я обнаружил их изображения на ярлычках, аккуратно наклеенных сбоку.
Эти были маленькие, и вред нанести они могли только себе, приведя в нетоварный вид, взбив причёску подружке, выбив ей стеклянный глаз, или вырвав клок шерсти у соседа. Единорог шёл за мной по пятам, и если я медлил, он ощутимо меня поторапливал.
- Здесь должны быть ещё ходули, должны!
- Нашёл! - крикнул Гаврик от самых ворот эллинга.
Ну конечно, мы их приняли за обычный строительный хлам.
Забравшись на ящик, мы с Малининым взгромоздились на ходули и замерли, еле удерживая равновесие, между ящиками. Шум стоял такой, что не слышно было друг друга.
Но скоро стало тише.
Вот и единорог перестал скрести рогом по ноге моей правой ходули.
- Чёрт! - воскликнул Малинин, устало повиснув на руках. - Я так долго не продержусь, и не уверен, что могу сделать хоть шаг! Представляю, что творится в коробках! Как теперь это продавать?!
- Надо двигать отсюда, - сказал я, рассмеявшись, - будем учиться ходить.
Гаврик в это время быстро перемещался по проходу. Уже успели выбраться почти все единороги, пара гигантских лемуров. Лошадка-качалка скреблась-скреблась напротив нас из коробки, да так и остановилась на полдороги. Мелькала вихрастая голова великана-Гаврика. Начинало светать. Первые лучи солнца осветили нас.
- Это прелестно, - пробормотал Малинин, щегольские его рыбьи очки сползли набок, фонарик валялся внизу и был раздавлен его собственной ходулей.
Лампа... Я лихорадочно стал её искать глазами. И перевёл дух - лампа аккуратно стояла на краю ящика и уже погасла. Удивительная аккуратность для меня в такую минуту... да, старею... или умнею... а может, это дед, как всегда присмотрел за мной...
Мы тепло попрощались с Гавриком. Я наказал ему плюнуть на всё и хорошенько выспаться. Пиранья ласково вилась вокруг ног и гавкала, захлёбываясь теперь от радости.
Возвращались молчаливые, усталые. Двигатель давно заглох и, конечно, не завёлся.
- Как вас звать, наконец, скажите? - спросил я.
Мы шли по краю поля к городу. Плащ я давно снял, и нёс теперь, бережно сложив и перекинув через руку. Малинин тоже снял плащ, рукава своей белой рубашки он закатал, но это рубашку не спасло.
- Иван.
- А Робинсона - Джон.
- А Лаута - Ганц, - съязвил Малинин.
- Будет вам, не злитесь, - рассмеялся примирительно я, - слышать, что у человека две фамилии не очень приятно.
- Какое вам дело? - огрызнулся Иван.
- Вы правы.
- Извините, кажется, я принялся хамить.
- Принято.
- Что вы думаете делать с заводом, Данил, позвольте полюбопытствовать?
- Сначала разберусь, что там внутри этих игрушек.
- Это чудо, - поморщился Малинин, - не надо его разбирать на винтики.
- Если чудо, то ему это не повредит, если нет - разберу, - упрямо сказал я. - А продавать не буду.
- Чем же вы будете платить работникам, господин альтруист? - усмехнулся Малинин.
- То, что уже готово, продадите, так и быть! - крикнул я, да, я злился, потому что не видел выхода. - Но ровно столько, чтобы мне раздать долги, а потом... потом... А я не знаю, что будет потом!
- Да вы авантюрист, батенька!
- Это вы авантюрист, Малинин. Возомнивший себя меценатом. Что у вас там с декабристами?
- А-а, нажаловался господин! - буркнул Иван. - Ничего особенного. Вариантов прошлого прорва. В одном из них восстания декабристов нет вообще! Что изменится оттого, что в одном из прошлых оно пройдёт по-другому сценарию? А вдруг какой-то из них даст отсутствие войн следующего столетия?!
- Мороз по коже. Кто вы? - сказал я.
- Из одного из вариантов будущего! - улыбнулся Малинин и покосился на меня в ожидании. - Ну?
- Чего вы ждёте? - вредоносно скривился я. - Благодарностей от лица подопытных кроликов? Не дождётесь. Поставить на поток чудо!
- Да вы ведь в него не верите.
- Не верю! - вызывающе выпятил я вперёд фамильный дедовский подбородок.
И мы устало рассмеялись, продолжая размеренно месить пыль.
- Знаете, - через некоторое время сказал Малинин, - попробуйте сделать то, что заставит хоть одного человека улыбнуться. Улыбнуться и обернуться. И не забыть себя ещё долго. Это ведь само по себе чудо. И я приду к вам за ним. Ну, или не я, а кто-нибудь ещё. Здесь, в будущем, мы очень здорово вдруг почувствовали, что где-то в прошлом перестали верить в чудо, стали меньше улыбаться... не хохотать, нет... а улыбаться.
Я промолчал.
В город попали уже к обеду.
Чай мы пили в столовой, очень светлой и солнечной. Чашечки прозрачные и белые светились... А Оля так и не появилась.
В ответ на мою попытку найти нужные слова Екатерина Павловна тихо сказала:
- Ничего-ничего, Данилушка, я соберусь. Всё будет хорошо. Я ведь чувствовала, что его нет, но всё как-то...
Она махнула рукой и замолчала.
Вскоре я попрощался и выкрутил лампу.
И замер посреди комнаты. Здесь было утро. Ощупал карманы дедова плаща, в котором так и отправился домой. В кармане торчал заяц. Как и все дедовы игрушки - с добрыми и грустными глазами. Пушистый и замечательный, оживающий только от твоего присутствия или прикосновения - у него не было "завода", как у тех игрушек, что остались у меня. Поэтому заяц был основательно связан и лишь жужжал. Покажу его нашему Бомбе, уж если и он не поймёт, что к чему здесь...