Вольный перевод псалмов детского крестового похода
Если вам не повезло, то надо или не щадя живота своего пытаться исправить ситуацию, или смириться. Грим сначала пошел по первому пути, но ничего у него не получилось.
Незадачливого студента угораздило подцепить редкую в этих широтах лихорадку Плешке накануне того, как вывесили темы курсовых. По выписке из больницы оказалось, что все интересное уже разобрано. И "Первая колония на Марсе", и "Встреча с Посланцами", и даже "Тайна Египетских пирамид". Точнее - разобрано было все. Невостребованной осталась лишь одна тема. Грим уныло обвел ничего не говорящее ему название "Крестовый поход детей" в траурную рамку и отправился попрошайничать на кафедру Земной истории.
Куратор третьего курса, профессор Килькин, отнесся к просьбе Грима без должного понимания: "Не бывает неинтересных тем, молодой человек, бывают только безответственные студенты, которые затягивают свой выбор до последнего дня".
Пришлось объяснять задержку. Грим даже попытался продемонстрировать следы гнойных нарывов на животе, профессор вежливо, но твердо пресек его намерения. Но проникся. И выдвинул очень заманчивую альтернативу. Тему он менять не будет, но сделает запрос в Институт Времени на одно Путешествие, чтобы Грим смог приобщиться, так сказать, непосредственно.
Студентов в Путешествия допускали только на пятом курсе, да и то историков, не технарей, как Грим, которым для получения диплома надо было взять несколько гуманитарных предметов. Короче, можно сказать, повезло.
- Только требования к курсовой у меня теперь будут намного выше, - строго добавил Профессор и выпроводил Грима за дверь.
Грим явился в Институт Времени заранее. Пролистал вечером учебник истории. Детишек стало жалко. Да кто их знает, средневековых детишек. Все они там были религией задуренные. Современные, всемирной информационной сетью образованные - другое дело. Вон Гримова сестренка Тойка сама кого хочешь задурить может.
Накануне почти не спал, представлял себе, как все будет. Реальность оказалась гораздо более прозаической. Ну, как кровь сдать в донорском центре. Сначала пришлось заполнить кучу анкет, потом хмурый, широко зевающий лаборант выдал Гриму одноразовые подгузники, запас галет и бутылку воды. Померил давление, температуру, пульс. Долго возился с ремнями, пристегивая Грима к ложементу в Хронокапсуле. Пристраивал на голове Хроношлем.
В десятый раз повторял инструкции: отстегивать ремни запрещается, вставать запрещается, делать резкие движения запрещается. Дал подписать бумагу что, в случае чего, администрация ответственности не несет.
- Застрянете в Безвременьи - пеняйте на себя. Можем только через неделю вытащить, если подходящий Поток не сразу поймаем, - почему-то злорадно сообщил лаборант.
- А то ходят тут всякие, отвлекают от научной работы.
- Дышать разрешается? - уточнил Грим.
- Дышите, чего там, - разрешил лаборант.
Лаборант вышел. Сначала долго ничего не происходило. Над люком мигала красная надпись "Настройка". Потом прозрачные стены Хронокапсули потемнели, приобрели металлический оттенок. Мелко затрясся пол под ногами, сильно загудело вокруг, заложило уши. В спину будто тысячи мелких острых иголок вонзилось. Очень захотелось почесаться. Прокашлявшись, защелкал портативный переводчик. Цифры на мониторе быстро сменяли друг друга, отсчитывая назад время. Грим поежился, содрал упаковку с коробки, нервно захрустел галетой.
Капсулю сильно тряхнуло. Грим щелкнул челюстями и прикусил язык. На мониторе бег цифр, наконец, прекратился, высветилась датa: двенадцатое июня тысяча двести двенадцатого года и место приземления - Кельн.
Постепенно, как лошадь в тумане, проявлялись вокруг дома и люди, звуки и запахи. Мимо, чуть было не задев Грима, прогрохотала повозка, заставленная корзинами с морковкой и луком. Ее тянула ледащая, в лишаях, понурая кобыла.
Средневековая какая, - подумал Грим.
Лошадь остановилась, из-под облезлого хвоста повалило на землю то, что и должно было повалить. Завоняло ужасно. Запах лошадиного дерьма за восемьсот лет изменений не претерпел. Не смотря на органически чистую кормежку.
Грим инстинктивно вытянул вперед руку. Рука прошла сквозь лошадиный бок. Путешествия были организованы таким образом, что прошлое и будущее не могли соприкасаться. Тем самым исключался временной парадокс. Можно было наблюдать, вмешаться - нет. Капсулa перемещалась по строго заданной пространственно-временной кривой, вычисленной лабораторными компьютерами. Исключения делали только для исследователей, студенты к ним не относились.
- Ну, приступим! - потер руки Грим и стал оглядываться по сторонам. - Где тут наши походники?
Впереди, перед небольшим дощатым помостом собралось довольно много народа. Толпа колыхалась и гудела, взбухала и опадала, как перебродившее тесто. Грим растерянно обвел взглядом тощие зады в потертых штанах.
- Недокормленные они какие-то. И могли бы быть почище, - машинально подумал он. - Впрочем, чего я от них хочу, диких совсем. Недавно с дерева слезли.
Вдруг стало тихо. На помост взобрался белобрысый мальчишка лет двенадцати в сопровождении двух дюжих молодцов в церковном облачении. Молодцы отступили в сторону, а рядом с ним остался высокий худой и кривоногий человек в серой рубахе. Показалось, за поясом блеснул какой-то серебрянный предмет. Кларнет? Флейта?
Подумалось: "Мальчишка петь будет?"
Но мальчишка покашлял и завел высоким звонким голосом , очень складно - будто на паперти медяков просил: "И было мне, Николасу, видение креста в облаках, все в золотом сиянии. И слышен был мнe божественный голос красоты неземной. Иди и стучи в сердца людские. Тебе доверяю я волю свою".
Мальчишка махнул рукой в сторону собора за спиной: "Таким ли почетом окружен Гроб Господен в Иерусалиме? До каких пор терпеть нам измывательства неверных? Кто сказал, что для борьбы нужны сила и оружие? Для покорения мусульман будет достаточно безгрешности детей и божьего слова в их устах, ибо от уст младенцев исходит сила на врага. Ребята, те кто слышит меня! Собирайтесь в моем лагере у городских конюшен. Вместе мы пойдем к Иерусалиму. Море расступится перед нами, ибо угодны богу наши деяния. Прочь сомнения и колебания. Вперед! Вперед! Вперед!"
-Вперед! - вторя мальчишке, заголосила толпа. - Божий посланник! Смерть неверным! Дети пойдут в поход, дети!
-Вот психи то, - подумал Грим.
Рядом с Гримом воодушевленно кричала, вскидывая вверх руки, девочка лет двенадцати. Со светлыми, выгоревшими на солнце волосами и большими голубыми глазами.
Девчонка, расталкивая других любопытных, стала пробираться поближе к помосту.
День начался - хуже некуда. С утра Марта подскользнулась и упала, возвращаясь от колодца с полными ведрами. Промочила юбку, ссадила коленку, да еще от матери получила за то, что поздно вернулась. Тесто, вон, пора ставить. А ее не дождешься.
Потом, торопясь передвинуть горячий чугунок с супом, обожгла руку. После, конечно, прокусила пузырь на запястье, смазала смальцом, но все равно болело. И мама, опять же, заметила. Подзатыльник - хрясть. Будто она нарочно.
Чего взрослые ими, детьми, никогда не довольны. Хотя, когда Марта порвала выходной сюртук сыну соседки Мопсихи, Мартину, мама не дала Марту в обиду, защитила от соседской хворостины. Еще и на Мопсиху так кричала - от городских ворот слышно было. Мол, своего ребенка лупи сколько хочешь, а чужого не трогай.
- Марта! - прискакал на палке братишка Густав. - Ну Ма-арта же, ты сказку обещала. Про золотого ворона.
- Вечером, некогда сейчас. Мне еще крупу перебрать надо.
- Эй, Марта, ты тут на крыльце сидишь, ничего не знаешь, - запыхавшись, затараторил пробегающий мимо щербатый Барри. - На площади выступает сам Николас! Что глаза пялишь? Не слышала? Мальчик Николас, которому было знамение и который собирает детей идти освобождать Гроб Господен.
- Сам Николас! - охнула Марта и беспомощно оглянулась на маму. Неужто не отпустит? Но мамa уже сама вытирала мокрые от стирки руки. Кто в Кельне не слышал о Николасе, только глухой. Разве могла мамa остаться в стороне?
А вдруг удастся дотронуться до его одежды? А вдруг достанется что-то из его рук? А вдруг, даже страшно подумать, взглядом одарит?
- А я? - захныкал маленький Густав, уцепившись за Мартину руку.
- Ладно, так и быть, - подхватила его на закорки девочка. - Только соплями мне на шею не капай, сброшу.
Кап-кап.
Кап-как.
Как?
Как оно все случилось? Как было на самом деле?
Как разобраться? Через восемьсот-то лет. Летят капли времени в черный ледяной бурдюк вечности. И ни струйки, ни ручейка обратно. Сто тридцать детей ушли из города, ведомые чертовой дудкой. А, может, и не сто тридцать. Кто же их считал-то? Одним больше, одним меньше. В бедной семье, где семеро по лавкам сидят, и не поймешь, то ли в речке ребенок утонул, то ли за Крысоловом подался. Взять хотя бы бездомного Уви, неизвестно откуда забредшего в Гамельн прошлой зимой, да так и оставшегося жить на старой мельнице. Кому он нужен и кто на него внимание обратит?
А может, все было так.
Крысы ушли из города ночью. Они знали, что Крысолов придет. Не знали только, за ними или за детьми. Но, ушлый народец, рисковать не стали. Под черным, как задница Сатаны, небом шлепали по булыжнику мостовой хлипкими лапками, дрожали розовыми голыми хвостами, уносили в пастишках скудные пожитки.
Дети ушли утром. Зачарованные мелодией, сулящей заманчивые простые радости. Худющий, как некормленый щенок, Мартин - за сдобным калачом, таким, как пробовал однажды на Рождество. Двенадцатилетняя Марта с отчаянно синими, в выгоревших ресницах, глазами - петь в балагане бродячих комедиантов. Лопоухий щербатый Барри - научиться всех оставлять с носом и обводить вокруг пальца. А местный дурачок Петер - просто так, за компанию.
И, приплясывая на кривых тонких ногах, бежал впереди сам Крысолов. Блестела в узких глазах злая искра, летели, развевались в такт липким безумным звукам серебрянной флейты разноцветные лохмотья.
Город бурлил, как гороховая похлебка на огне. Мимо Грима то и дело маршировали детские отряды. Старательно месили летнюю пыль босые ноги. Дети держали в руках кресты и зажженные свечи, размахивали курящимися кадильницами. Тоненькие голоса вразнобой тянули псалмы и доморощенные гимны. Переводчик верещал не переставая.
В Хронокапсуле полным ходом шла видео- и звукозапись. Грим азартно делал стоп-съемку, ловил удачные кадры. Вот какой-то мальчишка в смешных башмаках с загнутыми носами и с кожаными ножнами на боку, важный как генерал, строит свое маленькое войско. А вот старый знакомый Николас верхом на низкорослом ослике. Сидит, почему-то, понурившись, а худой и высокий спутник с серебряным кларнетом или другой какой дудкой что-то недовольно ему выговаривает. Но закончить не успевает, из-за угла высыпает толпа горожан, бросается с криками к Николасу, вопит, тянет руки. Грим прислушивается. Кажется, люди просят кого-то исцелить. А вот давешняя красивая девочка гордо шагает в строю мальчишек. Рядом бежит пацаненок лет семи. Тоже просится в ряды, но его не пускают - мал еще.
Грим замахал было девочке рукой, но вовремя сообразил, что она его не видит.
Грим решил перекусить. Попил воды, разломил масляные галеты. На прозрачной стенке капсули появились жирные отпечатки пальцев. Грим попытался стереть их рукавом. Получилось только хуже. Выйти бы сейчас, размять ноги. Жалко, что невозможно. Ручки на внутренней стороне люка не было. Грим постучал по невидимому пластику. Звук получился глухой, еле слышный.
Отец сразу сказал: "Богоугодное дело", а вот мама не соглашалась ни в какую.
Родители даже поругались из за нее. Хотя обычно мама отцу не перечила.
- Ты гордиться должна, - кричал отец. - Разуй глаза. Половина городских детей в поход отправляется. Их матери, вместо того, чтобы орать, серые рубахи шьют. Господь все видит. Ничего с Мартой не случится.
- Ничего не хочу знать. Сгинет наша Марта. Никуда не пущу, только через мой труп. Два дурака на мою голову: ты и дочка твоя.
Марта тихо сидела в углу, как мышь под веником. Ждала, чем дело кончится. Но про себя решила: "Все равно убегу". В чулане у нее уже была припрятана котомка с сухарями, старыми отцовскими штанами и плотной дерюгой вместо одеяла.
С утра, не обращая внимания на протесты мамы, Марта удирала из дома, встречалась со своим отрядом, куда определил ее один из помощников Николаса. Впереди выступал командир Вольф, младший сын самого что ни на есть благородного рыцаря. И так у него ладно это получалось. Они гордо шли посредине улицы с деревянными крестами и красиво разрисованными вымпелами. Прохожие останавливались поглазеть, кричали вслед, свистели. А однажды сам Николас приехал посмотреть. Вот просто так, запросто. Прошел вдоль рядов, улыбнулся. Марте показалось - лично ей. Аж сердце зашлось. Сказал, что надеется на них. А значит на нее, Марту, тоже.
Как они замечательно пели в тот день: "Со словом божьим нам нет преград".
Марте представлялось, как отряды детей маршируют по каждой улице, сливаются на площади и уже текут дальше, как полноводная река по полям, по лесам, через горы и города. Расступается перед одетым в белые одежды Николасом невозможно синее море и расцветает на горизонте радужное сияние. Вставали вдали золотые купола Иерусалима. Бежали в ужасе бородатые злодеи-сарацины, теряя на ходу кривые сабли. Хотелось скорее в путь.
К походу Марте на башмаки поставили новые заплатки. Накануне мать, вздыхая, испекла лепешек. На серую рубашку, как у всех в отряде, был нашит синий крест. На рассвете, наскоро попрощавшись с родителями, пообещав скоро вернуться, девочка выскользнула за дверь. Небо на востоке было нежно розовое, как вода, в которой постирали окровавленную тряпку. Где-то недалеко пела флейта. Было радостно и страшно. Чуть-чуть, самую малость. Собирались на площади. Не успела Марта пройти и половину пути, как ее окликнули.
- Марта! - посреди улицы стоял Густав. - Я с тобой.
- Кыш! - отмахнулась девочка. - Мал еще.
- Не уйду! Я тоже хочу с вами. Как боженька сказал.
- Сейчас заревет и заорет, - поняла Марта.
Можно было еще развернуться, отвести Густава домой, но с площади уже несло ветром неразборчивых горячечных разговоров, возбуждения, праздника.
- А, ладно. Только не ной потом, - Марта взяла брата за руку.
Кап-кап.
Кап-как.
Как?
Как оно все случилось?
А может быть так? Никто теперь уже не скажет правды. Все кто знал растворились в терпких водах бесконечной реки времени. Остались только сказки. Крысы никуда не ушли. Не решились. Спрятавшись в сырых подвалах, прижимались друг к другу влажными спинами, чесались за нежными ушами, стряхивали на холодные камни нажравшихся крови блох. Блохи цеплялись к подолам платьев, потертым шерстяным чулкам, прятались за отворотами остроносых башмаков. Смыкали острые жвала на бледной, сладко пахнущей коже. Так незаметно черная смерть брала город в осаду. И вот уже на опустевших улицах гремели по мостовой телеги с мертвецами. Вместо смеха поселились за глухо закрытыми ставнями рыдания, а вместо песен - нескончаемые стоны.
Дети не хотели уходить. Им было страшно. Но родные силой выталкивали их за порог, надеясь спасти. Так и брели они на рассвете, еще не проснувшиеся красивая Марта, у которой за три дня умерли трое братишек, худющий Мартин, у которого осталась только слепая бабка, шмыгающий носом Барри с серебряным подсвечником в узелке - единственной дорогой вещью в семье. Дурачок Петер скакал на верхом на палке и размахивал невидимой саблей - ничего не понимая и ни о чем не тревожась.
А впереди вышагивал важно господин Крысолов, обещавший вывести детей в далекую страну, где не свирепствуют болезни и всегда светит солнце. Только на первой же остановке, оставив задремавших кутят у костра и собрав в большой мешок узелки и котомки, с зажатым в руке подсвечником, он шагнул в лесной туман. Мешок, завязанный золотой ленточкой детской мечты, хлопал по худой спине. Выдохнула обиженно крошка флейта и все, затерялся господин, единственный знающий путь в счастливую страну.
Нет, к такому Грим готов не был. Кто изобрел эти чертовы Хронопутешествия? Какой Винтик-и-Шпунтик собрал первую Хронокапсулу? Невозможно, мучительно было смотреть на чужие страдания. Хотелось закрыть глаза и ничего не видеть. Стать слепым и глухим. Закончить эту поездку к чертовой матери.
Не получалось.
Благодаря глупости какого-то доморощенного Суворова, отряды пошли не на Марсель по равнине, а рванули в Альпы. Увидел бы его Грим - придушил бы. Тысячи окоченевших детей брели по обледенелым горным тропам, срывались в пропасти, замерзали от холода по ночам.
Грим смотрел на уже не раз виденную им красивую девочку, он даже имя ее запомнил - Марта, и, сам не замечая этого, матерился сквозь сжатые зубы.
Девочка лихорадочно рылась в котомке, надеялась, что там завалялось что-нибудь съестное. Худенькие руки все скребли и скребли по протертой до прозрачности ткани. Лицо тоже казалось прозрачным, безжалостно обгрызенным голодом.
- Надо было слушаться мамку и остаться дома, - тоскливо вздохнул рядом щербатый пацан.
Марта опустила котомку: "Как ты так можешь говорить! Видел бы сейчас тебя Николас!"
А вот и Николас, потерявший где-то ослика, легок на помине. Уставший и бледный, но, хотя бы, в теплом меховом жакете. Физиономия у него была печальная. И грязная. Двое простуженных телохранителей топали по бокам.
- Сейчас мы остановимся, и ты будешь выступать, - втолковывал Николасу уже знакомый, высокий и кривоногий сопровождающий.
- Не сейчас, - тяжело дышал Николас, - я устал, мне тяжело. Ты говорил, что все будет совсем не так.
Высокий сгреб мальчишку за грудки: "Ты, кажется, забыл, кто здесь все решает. Дети должны идти. И ты дашь им надежду. А если устал, то ведь тебя можно и заменить..."
- Что я должен сказать? - встрепенулся юный пророк. - А потом ты найдешь для меня еду?
- Скажешь, что Генуя совсем близко. - проигнорировал последний вопрос кривоногий. - Что скоро все плохое будет позади. Что надо собрать последние силы и идти быстрее. Пока все не передохли.
Марта продрожала всю ночь под тонкой дерюгой, хотела было протиснуться к одному из немногих костерков, но ее безжалостно отпихнули в сторону, а сил драться за место не было. Кто-то позарился на ее одеяло, попытался стянуть. Марта изо всех сил вцепилась зубами в чужую руку. Прокусила даже сквозь рубашку. От нее отстали. Раньше Марта делила дерюгу со щербатым Барри - вдвоем легче было согреться. Но Барри заболел три дня назад, кашлял страшно, горячий был, как горшок на огне, а вчера утром не проснулся. Марта долго дергала его за руку, потом встала и пошла дальше. Это был уже далеко не первый невставший попутчик.
В начале пути все было не так. Их отряд бодро шагал по проселочным дорогам. Вольф построил их по пять в ряд, так велели помощники Николаса. Они очень бодро шагали, не смотря на жару. Пели, приплясывали, наскоро перекусывали на коротких привалах. В котомках тогда еще было много еды.
Первым скис Густав. Плелся, еле волоча ноги. Потом запросился на руки. Пришлось взять его на закорки.
- Терпи, - выговаривала ему Марта. - Сам напросился. Ты же хотел увидеть Иерусалим.
- Домой хочу, - хныкал Густав. Он уже больше ничего не хотел.
Потом дорога пошла в гору, Марта больше не могла нести брата. А он стал совсем квелый, не мог идти.
В одной из редких деревушек, стоящих на пути, Марта упросила крестьянку приютить Густава.
- Пока мы не вернемся. Господь вам не забудет.
- Зачем мне лишний рот, - отказывалась крестьянка, пытаясь захлопнуть дверь перед их носом.
Марта ухватилась за плохо обструганные доски, кричала, ревела, молила, грозила всеми небесными карами.
Густава удалось оставить.
В горах в них вцепился, как бешенный пес, холод. Трепал в зубах, не оставляя ни на минуту. Теперь шли медленно. И тихо. Петь сил не осталось. Еду стали экономить. Марта крепко прижимала котомку к животу - вдруг украдут. По утрам на стоянках оставались замерзшие. Мартин подскользнулся на льду и упал в пропасть на узкой тропе. Петер решил вернуться. Ушел на рассвете с другими слабодушными.
Больше у Марты знакомых не осталось. Вольф все подбадривал их, все повторял осипшим голосом: "Мы почти у цели. Осталось совсем чуть-чуть. Господь испытывает нас. Там, внизу, нас ждут тепло и еда".
На рассвете Марта задремала. Во сне ей привиделось, как золотоволосый Николас читает молитвы на берегу моря, и море расступается, разваливается на две половины, как яблоко. И между ними - будто широкая дорога. И дети идут по ней, взявшись за руки. По пять в ряд. И она, и Густав, и Мартин, и Барри, и дурачок Петер.
Марта сидела на нагретом солнцем камне, гладила пальцами с потрескавшейся от холода кожей терпкий и кислый странный желтый плод странной новой земли и наслаждалась теплом и покоем. Позади остались обжигающий холод гор, скользкие опасные тропы, смерть друзей. Они дошли до моря. Те, кто по настоящему верил, те, кто горячее всех молился, те, над чьими головами распахнула руки Дева Мария.
И пусть спадают штаны с тощего живота, совсем развалились башмаки и болит свежий шрам на руке. Какое это имеет значение, когда завтра, вдогонку за встающим солнцем они выйдут на берег вслед за Николасом. Маленький пророк запоет хвалу Господу, дети запоют вместе с ним и шагнут в соленую, теплую как суп воду. Сначала по щиколотку, потом по колено, потом по грудь. Шумное море уйдет, освобождая им дорогу, унося зеленые тонкие, как бусы, водоросли и пучеглазых рыб в серебряной чешуе. И они пойдут вперед, оставляя маленькие следы на еще влажном песке. Марта и Густав, Мартин и Барри. И дурачок Питер верхом на палке.
Марта тряхнула головой. Сон рассыпался. Кислый плод упал под ноги. Девочка подняла его, отряхнула, впилась зубами в горьковатую кожуру. Вкуснее, чем просто лук есть. Хотя, на самом деле, хотелось хлеба.
Завтра Генуэзцы перестанут на них косо смотреть и прогонять из города, но будет поздно. Кайся, не кайся, а грех уже совершили. Вчера посланники дожа предлагали детям остаться в Генуе, поступить учениками к гончарам и кожевенникам. Одна женщина со сворой малышей подходила к Марте, предлагала идти к ней в прислуги. Какая глупость, разве ради этого они покинули Кельн? Был бы рядом Николас, он бы ответил генуэзке. А Марта не умеет так красиво говорить.
Вот сейчас зайдет солнце, кончится короткая летняя ночь и наступит рассвет. И все свершится. Скорее бы, а то есть хочется.
В капсуля что-то натужно заскрипело, будто колодезная цепь накручивалась на ворот, и место действия опять переместилось. Грим оказался в ухоженном садике у самого обрыва. Внизу нетерпеливо колотилось головой о скалы чумноватое Средиземное море. Посреди садика под деревом лимона стоял массивный деревянный стол, за ним расположилось трое собеседников. Двое толстолягих гладко выбритых мужчин в красных "кастрюльчатых" шапочках и худой уже знакомый Гриму серорубашечник. Вкусно пахло жареным. Собеседники макали куски ноздреватого серого хлеба в миску с оливковым маслом. Пыхтящий от натуги слуга принес блюдо с утонувшим в овощах гусем.
Серорубашечник глотнул вина из кубка, обозначились над тонкой верхней губой красные усы.
- Значит, не разошлось море. - поскреб щеку собеседник в синем плаще. - Долго ли они просили?
- Целый день, синьор. Господь оказался немилостив к бедным детям.
- Или дети подкачали, - обмакнул горбушку в масло собеседник в зеленом. Потекли по волосатым пальцам густые капли. - Генуэзцы будут недовольны. Слишком много хлопот со щенками.
- Надо помочь согражданам, - покивал головой собеседник в синем. - Синьор Сфорцо, потянем мы снарядить два корабля?
- Два корабля, - горячо кольнуло у Грима в груди. - Богатые люди. Добрые люди.
- Два корабля, - потер руки синьор Сфорцо. - Хватит ли у вас товара на два корабля?
- У меня больше, - брезгливо скривился серорубашечник. - Буду отбирать лучших.
- Какого товара? - не понял Грим.
- И кто у нас лучшие? - вкрадчиво поинтересовался синьор Кресценти.
- Лучшие это те, кто так ценится на Алжирских рынках. Белокурые девочки, голубоглазые мальчики. Даже мой урод Никки неплох, когда заткнется.
Серорубашечник отошел почти к самому обрыву, взмахнул обглоданной гусиной ногой, произнес тонким голосом, будто передразнивая кого-то: "Чудо, обещанное вам, свершилось. Мы просто не так поняли знамения божьи. Расступиться должно было не море, а сердце человеческое!"
Размахнулся, швырнул кость далеко в море.
Грим всегда был тугодумом. Винтики и шестеренки в его мозгу проворачивались медленно, со скрежетом и дребезжанием, застревая на каждом обороте. Именно поэтому головоломка из кораблей, Николаса и Алжирских рынков не сразу сложилась в голове. А когда сложилось, он в нее не поверил.
Слушал, морща лоб, пытаясь сообразить, что он понял не так. Ведь так не могло быть всерьез, на самом деле. Правда ведь?
- Комар носа не подточит. Кому какое дело, что делается в стране неверных. Да будет попутным южный ветер. А я буду стоять на корме и играть, чтобы было не скучно наше путешествие. По рукам, господа?
- По рукам, господа? - больно отдалось в голове у Грима. Такой разумный, гуманный, человечный мир накренился и затрещал по всем швам. Хлынула в пробоины ледяная вода. Захлестнула с головой. Не очень соображая, что делает, Грим расстегнул ремни на груди, встал и, замахнувшись, изо всех сил, ударил руками в прозрачную стену.
Бесцветная мембрана пошла трещинами, раскололась, осыпалась на пожухлую траву. Грим вывалился в жаркий, влажный полдень. Задохнулся, шагнул вперед и ударил серого музыканта в лицо. Серорубашечник покачнулся, потерял равновесие и, кувыркаясь, полетел вниз. В зубастую пасть Средиземноморских скал.
Кап-кап.
Кап-как.
Как?
Как оно все случилось? А может, самый очевидный ответ лежит на поверхности? Простой, свойский и глупый, как соседский пес, но как же никто до него раньше не додумался?
Короче, детей умыкнули инопланетяне. С Денеба или Тау Кита. Самый главный инопланетный начальник с серебряным носом-дудкой решил, что надо ткнуть молодую поросль носом в жизнь в Светлом Галактическом Содружестве и посмотреть, что будет. А может, на опыты.
А как же крысы? А крысы надели наушники.
Грима вытащили из Безвременья через сутки. Сказали, что в полной прострации. Сам он не помнил ничего после "выпадения". На его путанный рассказ о том, как разбилась оболочка Хронокапсулы, успокаивающе похлопали по плечу и позвали врача. Тем более, что капсулa была целехонька и здоровехонька. Ни царапины, ни трещины.
Грим вышел из Института Времени со странным ощущением нереальности. Будто он завис в виртуалке на сутки и его принудительно, рывком вернули на землю. Дома казались неправдоподобно высокими, машины - слишком быстрыми, а проходившие мимо люди - ненужно долговязыми. Болела рука - там, куда вкололи стимулятор. Голова болела, будто трещинами пошла. Душа болела тоже.
В скверике напротив строились по росту мальчишки и девчонки в белых рубашках с пилотками под правым погончиком на плече. С сияющими глазами и очень серьезными лицами.
- Подравня -айсь! - прохаживался перед шеренгой высокий и кривоногий, в дорогих ботинках. На кого-то похожий. Или не похожий.
- Направо! Шагом марш! - скомандовал незнакомец.
Дети бодро зашагали к перекрестку.
- Бред какой-то, - сказал сам себе Грим. - Надо скорее домой. Принять успокаивающего и баиньки.
И не ушел.
На светофоре колонна повернула направо, маленький пацаненок в конце строя задержался, сбился с ноги, беспомощно замахал руками.
Незнакомец обернулся. Глянул строго. Блеснула на солнце серебряная флейта за поясом.
Грим мгновение постоял на месте, переваривая увиденное. Потом хрипло выдавил из себя чуть слышно: "Стойте!". И уже громче: "Стойте!". И уже изо всех сил: "Стойте!".
И, еще не зная, что будет говорить и делать, побежал вслед уходящим.