Во втором этаже одного из петроградских домов, в большой неосвещённой квартире одинокая женщина стояла у окна, всматривалась в тёмную улицу, слушала перестук дождя, изредка протирала запотевшее стекло.
Тревога затопляла квартиру.
Где-то там, за этой мокрой мглой, нёс службу по охране Зимнего дворца её муж, щеголеватый подтянутый капитан инженерных войск. Бог знает, что сейчас творилось на Дворцовой набережной. Изредка оттуда доносились звуки выстрелов, и каждый такой звук мог оборвать жизнь щеголеватого капитана. Женщина старалась задушить в себе подобные мысли, затолкать поглубже в дальний чулан сознания. Но они упорно оттуда выбирались, выкарабкивались, и тогда подступала тошнотная тягучая маета.
Иногда она различала размытые фигуры, крадущиеся по улице вдоль стен. Это были призраки Петрограда образца 1917 года. Целый город призраков. Хоть бы фонари включили, что ли. В ясную погоду их всегда гасили, опасаясь налёта германских цеппелинов, и тогда начинали бесноваться прожекторные лучи, шаря длинными руками в высоте. Но сегодня с самого утра тучи, дождь, какие уж тут цеппелины.
Да и не цеппелины были сейчас для города главной угрозой. Что-то очень страшное затевалось вокруг роскошного здания с кариатидами, обращенного надменными окнами к Неве. Господи, что же там в конце концов происходит?
И она снова, страдальчески морща лоб, всматривалась в стекло.
Вместе с женщиной в окно глядел Трифон. Строго говоря, настоящего его имени не знал никто, да и он сам не видел большого прока в именах. Был он поначалу вольным луговым духом, смотрителем и охранителем здешних травяных прибрежий, а когда двести лет назад сюда пришли люди и стали строить город, он переселился в одно из новых строений и стал обыкновенным домовым. Множество жильцов прошло перед его глазами, пока двадцать четыре года назад не появилась на свет нынешняя хозяйка, вот эта самая женщина, тогда ещё - вопящий беззубый розовый комочек. Именно она впоследствии придумала ему такое красивое и благозвучное имя.
Женщину звали Вера Дмитриевна, но для Трифона она всегда была и будет просто Верочкой, самым дорогим существом на земле. И вот почему.
Как известно, любой, даже самый сильный природный дух может существовать только тогда, когда в него кто-нибудь верит. В противном случае он слабеет, чахнет, теряет желание к активной деятельности и постепенно угасает, как бы растворяется в окружающем пространстве. На протяжении своей долгой жизни Трифону довелось видеть немало таких трагических исходов. Увы, таков непреложный закон природы. Правда, среди братьев-домовых то и дело проскакивал слушок, что существует ещё один - воистину ужасный - способ развоплощения. Это так называемый Переход. На короткое время, не больше нескольких минут, дух может сконцентрировать в себе небывалую мощь, получая подпитку откуда-то извне. Он мгновенно изменяет собственную форму, все его личные душевные качества претерпевают полное поглощение и превращение. Возникает новое существо, способное только на разрушение и смерть. Демон уничтожения. А самое ужасное то, что сущность любого духа в этом случае навечно переходит на тёмную сторону, на сторону того, кто издревле пленён льдами озера Коцит, расположенного на полюсе мира. Вот что такое Переход. В качестве подтверждения даже приводились примеры из стародавних времён, но Трифон им не очень-то верил.
Так вот, прожив в доме уже достаточное время, Трифон стал замечать, что постепенно хиреет и слабеет. Люди - существа в большой степени эгоистичные, занятые только собой, что им за дело до какого-то паршивого домового. Он бы, наверное, развоплотился окончательно, если бы не Верочка. Однажды, когда ей было около пяти лет, она вдруг выронила куклу на пол и во все глаза уставилась на Трифона, прикорнувшего в уголке. Он готов был поклясться, что она его ВИДЕЛА! И точно.
- Мама, мама, иди сюда! Смотри какой медвежонок! - засмеявшись, крикнула она и захлопала в ладоши.
У неё обнаружился редкий дар не только верить, но и точно ЗНАТЬ о существовании рядом иного мира, обычно скрытого от людских глаз. Ещё пару раз она замечала Трифона боковым зрением, но в основном могла только чувствовать, угадывать его присутствие. На Рождество и в другие праздники она стала оставлять для него конфеты (Трифон, естественно, не мог их есть, но всё равно уносил с собой, потому что они были буквально пропитаны бескорыстной любовью её искреннего детского сердца, а это ли не дороже всего?), когда училась читать - специально вслух декламировала ему незатейливые детские стишки, иногда жаловалась на подружек или на воспитательницу. Потом она придумала ему имя Трифон и с тех пор называла только так.
И он платил ей взаимностью. Зимой рисовал изморозью на окнах самые прекрасные картины, на которые был способен. Летом устраивал ей целые представления из пляшущих в солнечном луче пылинок, заставляя их изображать то верблюдов, то слонов, то жирафов. Когда она куксилась, он тихонько настукивал на детском ксилофоне танец феи Драже (Верочкина мама часто играла её на рояле, и Трифон запомнил).
Когда ей было десять лет, чуть не случилась непоправимая беда. В Питере тогда свирепствовала какая-то особенно жестокая инфлуэнца, и Верочка заболела. Осложнение на лёгких - так констатировал седобородый доктор и призвал Верочкиных родителей быть готовыми ко всему. Она лежала в постели маленькая, худенькая, иногда принималась бредить, иногда просто молчала, глядя в потолок. Когда погружалась в беспокойный сон, то выражение горькой обиды не покидало её лица, и это зрелище буквально разрывало на части сердце домового. Вне всякого сомнения, она умирала. Однажды среди ночи она проснулась. Сиделка дремала в кресле, а Трифон, сгорбившийся, осунувшийся от горя, сидел в изножье кровати. Он почувствовал на себе взгляд девочки и посмотрел в ответ.
Он обегал весь город в поисках помощи или хотя бы дельного совета. Все изумлённо лупали глазами и говорили: "Ты что это, браток? Совсем уже, а? Какое тебе дело до людей?" Трифон, не тратя времени на дураков, бежал дальше. И только один домовой с Восьмой линии сообщил ценное: в Стрельне, мол, живёт старая кикимора, мастерица по целебным настоям и травам. Попробуй у неё спросить.
К вечеру Трифон, измотанный донельзя, уже тащился домой из Стрельни, сжимая в мохнатой лапке свёрнутый лист лопуха с тремя драгоценными каплями настоя. Никому не доверяя, он сам влил их девочке в полураскрытые губы. На следующее утро Верочка открыла глаза и впервые за всю болезнь слабо улыбнулась.
Да, всякое случалось в их жизни.
Когда Верочке стукнуло шестнадцать, повадился ходить в дом один молодой, лощёный. Трифон до крайности возненавидел этого субчика. А тот туманно разглагольствовал перед млеющей Верочкой об ответственности образованного класса в отношении серой народной массы, об эмансипации, о том, что современная женщина должна сбросить с себя оковы старой домостроевской морали. И ведь всё врал, подлец! На его постной роже без бинокля можно было прочитать, что именно ему от Верочки нужно. Забравшись на крышку шкапа, Трифон смотрел на прилизанные волосы субчика с отвращением. В конце концов он не выдержал.
Когда однажды вечером они сели пить чай, Трифон подкрался к выключателю и потушил свет. Субчик сначала сидел неподвижно, таращась в темноту перед собой, затем, решив воспользоваться выгодной диспозицией, осторожно потянулся к Верочке. Но Трифон был уже возле стола. Прекрасный торт с дольками лимона перекочевал с блюда аккурат на физиономию субчика.
Мстительно потирая лапки, Трифон поспешил снова включить свет.
Ах, какое изумительное было зрелище: Верочка с полуоткрытым ртом и с ужасом в глазах, а напротив неё - запачканное, неопрятное чучело с жёлто-белой мордой. И волосы дыбом.
Протерев глаза от крема, субчик произнёс подрагивающим голосом:
- Вера Дмитриевна, с вашей стороны это... Я всё могу понять, но зачем же... Простите, я вас оставлю, мне нужно почиститься. Я скоро вернусь.
Видно, чиститься пришлось дольше, чем предполагалось, потому что в доме он более не появлялся.
Потом протекли ещё несколько лет, Верочка познакомилась со своим будущим мужем, но против этого выбора Трифон не возражал. Хороший человек.
И вот теперь его нет дома, за окном стреляют, Верочке мерещатся всякие ужасы и тревожно, тревожно...
Вдруг что-то ударилось снаружи в стекло. Верочка вскрикнула и отшатнулась, но это оказалась всего-навсего летучая мышь. Уцепившись коготками за откос, она коротко пискнула и снова канула в темноту. Мышь принесла послание, которое Трифон без труда разобрал: явиться сию же минуту в подвал Салтыковского дома, что на Миллионной улице, на экстренное совещание всей городской нечисти.
Он вздохнул, слез с подоконника и пошёл к двери.
- Какая дурная примета, - произнесла у него за спиной Верочка и всхлипнула, - этого только не хватало...
Трифон поспел к самому открытию совещания. Обширный подвал был битком набит представителями всех родов питерской нечисти. Дворцовые, домовые, подвальные и чердачные духи, как существа городские, интеллигентные, группировались отдельно, поглядывали на окружающих с оскорбительным высокомерием, презрительно щурились на развешанные вдоль стен гнилушки. С Нарвской заставы, Выборгской и Петроградской сторон - рабочих окраин города - прибыли несколько цеховых, барачных и пакгаузных. Их отличало какое-то лихорадочное возбуждение, на каждом красовался алый бант, либо привязанный к хвосту, либо вплетённый в головную шерсть. Окраинные и центровые - это были две основные противоборствующие партии. Меж ними пёстрой чересполосицей пребывали разнообразные оборотни, упыри, мертвяки кладбищенские и привидения бродячие, существа без определённых политических предпочтений. Из канализационной трубы по пояс высовывалась голая женщина с зелёными патлатыми волосами - делегатка от невских русалок. Собравшиеся косились на неё со смущением.
Председательствовал призрак старого дворецкого из Таврического дворца. Он поднял полупрозрачную ладонь и проскрипел:
- Прошу внимания, господа и граждане! Простите, я не заметил вас, сударыня, - лёгкий поклон в сторону русалки. - Угрожающая обстановка, сложившаяся в городе, вынудила нас на чрезвычайные действия. Мы собрали вас, чтобы обсудить возможные последствия всех этих бунтов и беспорядков, устроенных так называемыми людьми - непредсказуемыми и в высшей степени опасными обитателями верхнего, земного мира. Я вижу, слово просит гражданин Пугач из Кронверкского арсенала. Прошу вас.
К председательскому месту продрался плотно сколоченный, с могучей шеей дух-оружейник. Вокруг остроконечного уха у него был обвязан алый бант. Центровые сощурились на бант с презрением.
- Товарищи нечисть! - загремел он. - В эти решающие дни мы не можем стоять в стороне! Там, наверху, наш брат-пролетарий вступил в последнюю схватку с угнетателями и прихлебателями! В борьбе за будущее счастье и свободу он не жалеет ни сил, ни самой жизни, а мы тут сидим по подвалам, рассуждаем, прикидываем. Довольно! Предлагаю немедленно оказать помощь революционным массам. Например, вы, гражданочка, - он повернулся к русалке, - могли бы организовать эскадру боевых русалок, чтобы взять под надёжную охрану минный заградитель "Амур", который идёт на помощь крейсеру "Аврора". А летучие отряды оборотней позарез сейчас нужны на подступах к Зимнему...
Пока Пугач надрывался, предлагая решительные меры, живописуя подлость и низость мировой буржуазии и доморощенных её прихлебателей, Трифон размышлял о том, что все эти разногласия в их среде пошли с 1905 года. По невероятному стечению обстоятельств и в человеческом мире заваруха началась в те же сроки. Трифон давно чувствовал, что между двумя мирами, верхним и нижним, существует какая-то прочная взаимозависимость, но объяснить этого факта не мог. Да и никто не мог. Люди ли влияют на нас, мы ли на них - неизвестно. Особо умудрённые домовые, имеющие доступ в императорские библиотеки, утверждали, что три известных на сей момент мира - нижний, земной и горний - образуют собой неразрывное целое, континуум, поэтому взаимное влияние неизбежно. Что ж, похоже на то, ибо ходят смутные слухи, что и в горнем мире сейчас неспокойно. Будто бы тот, кто закован в ледяной броне мёртвого озера, наполовину освободился...
- Мы должны это сделать! - рявкнул Пугач с такой силой, что Трифон поморщился. - Я верю, никто из нас не дрогнет и не отступит! Сообща надавить - и свалим зажравшихся буржуев! - Тут он вздел к потолку мохнатый трёхпалый кулак и запел, немилосердно фальшивя:
- Свергнем могучей рукою
Гнёт роковой навсегда
И водрузим над землёю
Красное знамя труда!
Он закашлялся, засипел, и из последних сил провозгласил:
- Долой буржуазную гидру! Смерть эксплуататорам трудящихся!
- Пустить им кровь, толстобрюхим, - выкрикнул кто-то из упырей и щёлкнул зубами. На него зашикали.
Следующим выступал импозантный скелетообразный дух с моноклем в пустой глазнице, из центровых. Клацая челюстями, он долго рассуждал о национальном единстве, о неких тайных силах, препятствующих этому, затем упомянул войну с германцами, которая отнюдь не закончена, и заключил так:
- Россия в опасности! Германские тролли и гномы, усиленные с воздуха эскадрильями бесноватых валькирий, вот-вот прорвут фронт, полчищами хлынут на нашу землю. Конечно, я понимаю, кое-кому из присутствующих всё германское очень даже по вкусу: пломбированные вагончики, сребреники от генштаба. Знаем-с. Настоятельно советую этим господам пошевелили мозгами, если таковые у них имеются. В этот трагический момент призывать к междоусобице - прямое предательство. Да, мы чудовищно разобщены, мы все в смятении, и тёмные силы стремятся во что бы то ни стало этим воспользоваться. Желаете половить рыбку в мутной воде, господа пролетарии? Нет-с, не выйдет!
Как ужаленный взвился Пугач:
- Товарищи! Это провокатор!
Собрание загудело, загомонило, в одну секунду порядка как не бывало. Все повскакивали со своих мест, стали размахивать кто руками, кто хвостами, а кто и копытами. Слышалось:
- Пусти, я ему последний монокль в рожу вобью!
- Вы невежа, сударь! Требую сатисфакции...
- Братцы, полегче! Не наседайте, давайте ладком-рядком...
- Эй, эй, куда русалку потащил? Она ж всё-таки водоплавающая...
Смутно было на душе у Трифона. Мирная домашняя жизнь, такая милая его нечеловеческому сердцу, на глазах рушилась, крошилась и сыпалась песком в дырявый кувшин прошлого. Что-то новое и страшное обступало со всех сторон. Пришло время выбора. А из чего выбирать? Он чувствовал, что какая-то часть правды есть на стороне тех и других, но только часть. А это означает следующее: так же поровну распределена между ними и неправда. И как тут сделать верный выбор, не ошибиться? О-хо-хонюшки. А может, сами собой рассосутся эти неприятности. Вот ведь и Верочка говорила как-то мужу, что это просто временное умопомрачение, такое же временное, как и нынешнее правительство. Она, Верочка, отказывается верить в возможность братоубийственной бойни... Как там она сейчас одна? Не обидел бы кто...
Постепенно шум в помещении затих, страсти поулеглись, и председательствующий, с перепугу расплывшийся бесформенным облаком, слабо молвил:
- Мы специально пригласили на нынешнее собрание авторитетного лешего из псковских лесов, чтобы он, так сказать, выразил мнение... э-э-э... крестьянства и лесных жителей. Гражданин Поползун, прошу сюда.
Из дальнего угла, опираясь на узловатый посох, проковыляло восхитительное в своей страховидности существо: короткие гусиные лапки несли шарообразное тулово, сплошь заросшее какими-то лишаями и коростой, шеи не усматривалось, густейшая борода из длинного моха колыхалась при ходьбе. Два чудовищных защёчных мешка лежали прямо на плечах, и один из них явственно шевелился.
Трифон с интересом приглядывался к этому дремучему обитателю лесных чащоб.
Прежде чем начать говорить, тот выплюнул из-за щеки лягушонка, тут же укрывшегося в зарослях моха. Голос у лешего был гулкий, словно из дупла.
- Значит, скажу так. Покудова не прижало вконец, мы, лесовики, никуда не стронемся. Сто лет жили тихо-мирно и ещё сто проживём. Вы тут, смотрю, ерошитесь, хотите всё по-вашему переиначить, ан не выйдет. И дело не в том, что у вас какое зло на уме, а в том, что по своей дури и незнанию вы невзначай способны порушить древний порядок, завещанный отцами. Это может так всем аукнуться - мало не покажется. Ответ-то держать не вам, которые тут шибко бойкие, а другим, чьим терпением и трудолюбием земля держится. Не зови лихо, пока...
Он вдруг умолк и уставился всем за спины. Лягушонок юркнул обратно ему в рот.
Слушатели стали оборачиваться. Обернулся и Трифон.
У стены стоял Расклейщик афиш. Об этом красноречиво говорило ведёрко с клейстером, кисточка, торчащая из кармана засаленного пальтишки, бумажная свёрнутая трубка. Это был худой, долговязый человек, слегка сутулый, с веселыми бегающими глазками-буравчиками. Он улыбался провалившимся ртом и будто всё время чему-то тихонько подхихикивал.
- Кто это такой? - раздался в тишине чей-то удивлённый голос.
- Он не наш, - ответил ему другой голос, а после паузы прибавил: - Но он и не человек. И не из горнего мира.
При этих словах Расклейщик захихикал громче.
Жуть пробрала Трифона от этого мерзкого хихиканья. Да и сама тощая фигура Расклейщика являла собой воплощение жути, смертной тоски. Он был как ночной кошмар, как бред сумасшедшего, он не мог существовать в реальности, однако - существовал. Странное и опасное Нечто, запредельное по отношению ко всей существующей вселенной.
- Что ему здесь нужно? - спросил кто-то испуганным шепотом.
- А хрен его знает. Ишь, как щерится.
- Между прочим, господа, я вот уже несколько минут пытаюсь парализовать его кладбищенским холодом. Не действует.
Тем временем Расклейщик выхватил из бумажной трубки небольшой сероватый лист, намазал клеем и звучно пришлёпнул на стену. На афишке имелась одна-единственная надпись: "Оп-ля, три рубля".
Прям-таки захлебнувшись хихиканьем, он сунул кисть обратно в карман, прошаркал к низенькой полусгнившей двери и исчез.
Он ушёл, а предчувствие чего-то надвигающегося, непоправимого и смертельно опасного, осталось. Ещё какое-то время собрание вяло переругивалось, затем постепенно стало расточаться по щелям и норам. Трифон видел, как протиснулся в двери неповоротливый Поползун, и решил составить компанию: уж очень понравились ему немудрящие, но очень трезвые слова лешего.
На улице ходили промозглые ветерки, дождик кончился, сквозь низкие облака время от времени проглядывала раскисшая луна. Со стороны Дворцовой площади сухо щёлкали выстрелы.
Сначала поговорили о странном явлении Расклейщика Афиш. У Трифона не имелось насчёт этого определённого мнения, он просто признался, что такого страха отродясь не испытывал. Поползун же, помолчав, поведал следующее.
Давным-давно, когда он был ещё юным бойким лесовиком, довелось ему пережить нечто похожее на нынешнее. Полячишки да казаки валом накатились на Русь, безобразничали, разбойничали, да понатащили с собой столько иноземной нечисти, что жизни не стало. Москву под колено забрали. А всё потому, что ругань тогда пошла промеж нас, лесовиков, не смогли сообща взяться, да по зубам дать находникам. Каждый жил наособицу. Вот тогда-то и появился в наших краях торговец гудками.
- Какими ещё гудками?
- Ну, гудки, берестяные. То ж самое, что дудка, ребячья забава. Я его, понимаешь, на всю жизнь запомнил. Как засвистит он в свой гудок - ажник поджилки все трясутся. Глаза у его махонькие, вроде клопиных, и как бы всё время смеются и по сторонам бегают. А сегодня глядь - ну точно, он самый и есть. Только теперь заместо гудков - афишки.
Трифон попытался осмыслить услышанное - тщетно. Ничего не связывалось.
- И что же всё это означает? - наконец спросил он.
- А и никто не знает. Один старый водяной сказал, что чуть родится между ближними вражда, разлад, ссора, сразу же и возникает этот самый с гудками, мы сами его по своей злобе, мол, рождаем.
Печально покивав головой, Трифон пробормотал: "Похоже на то".
Затем поговорили о нынешних шатаниях, об атмосфере всеобщей нетерпимости и о том, чем всё это может кончиться. Высказанная Поползуном на собрании мысль, что надо терпеть до последнего, не подбрасывать сучья в костёр, держаться нейтральной позиции, а там авось обойдётся, эта мысль была полностью одобрена Трифоном.
- Так-то оно так, - прогудел Поползун, - только будущее скрыто от нас многими пеленами. Назначаешь себе одно - выходит другое. Не зарекайся, браток, ни от чего. Настанет отчаянная минута - и придётся выбирать, никуда не денешься. Вот так-то.
На этом они расстались. Подождав, пока задремавший в бороде лягушонок не займёт своё место за щекой, Поползун направился в сторону Летнего сада, где его якобы ожидали какие-то дальние лесные родичи, а Трифон повернул за угол и припустился домой.
Там всё оставалось по-прежнему, разве только на столе появилась коробочка с какими-то пилюлями. Верочка так же стояла у окна. Взобравшись на подоконник, Трифон заглянул ей в лицо и увидел, что она плачет. Он ласково погладил её по руке, но она, конечно, даже не почувствовала - слишком занята была своими переживаниями. А что ещё может сделать в такой ситуации обыкновенный домовой, чем утешить? Трифон свернулся клубочком и тоже пригорюнился.
- Нет, так нельзя, - почти спокойно сказала Верочка, - нужно чем-то себя занять.
Перед тем как отойти от окна, она ещё раз взглянула вниз и вдруг спина её напряглась. Трифон тоже сунулся к стеклу.
Тёмная, почти неразличимая в окружающей мгле фигура брела вдоль стены дома, одной рукой держась за низ живота с левой стороны, а другой то и дело хватаясь за гранитные панели. Иногда человек останавливался, слегка приседал, словно его не держали ноги, потом двигался дальше. Он ранен, догадался Трифон.
- Боже мой! - сдавленно всхлипнула Верочка и в следующую секунду уже вихрем летела в прихожую, лязг задвижки, потом вниз по лестнице, в парадную, на улицу. И вот она уж подхватывала под руку валящегося на неё всем телом человека.
- Боже мой - ты!
Но это к счастью (или к несчастью) оказался не муж. Какой-то совершенно посторонний мужчина, правда, тоже в военной шинели. В глаза сразу же бросился юнкерский шифр на алом погоне.
- Прошу вас, помогите, - невнятной скороговоркой произнёс он. - Я слегка ранен, может быть погоня...
Тут же, как будто в подтверждение его слов, на дальний перекрёсток выскочили четверо каких-то с факелами, закричали, замахали руками, затем хлопнул выстрел. Гранитная крошка забарабанила по плечам.
- Прошу вас, скорее, - скрипнув зубами, проговорил раненый и совсем обвис на руках у Верочки.
Всхлипывая, бормоча нечто бессвязное и жалостливо-успокоительное, она втащила его на второй этаж, уложила на диванчик в прихожей и застыла перед ним, стиснув ладони, как бы не зная, что делать дальше.
В представлении Трифона Верочка всегда оставалась ребёнком, пусть физически выросшим, повзрослевшим. А ребёнок постоянно нуждается в защите и опеке, потому что он слаб. И всегда пребудет слабым, во веки веков, иначе вся жизнь опекуна лишается своего главного смысла. Поэтому, глядя на происходящее, он сначала не поверил глазам.
Поборов краткий миг растерянности, Верочка буквально преобразилась. Во взгляде, обычно мягком и доверчивом, просквозила сталь, губы решительно поджались, даже плечи у неё как будто расправились. Своими новыми стальными глазами она посмотрела на раненого и только сейчас поразилась, насколько он юн. Почти мальчик. Лет семнадцать, не больше. Странно, на улице он показался её ужасно взрослым.
- Нужно обработать рану, - твёрдо сказала она. - Сейчас я поставлю на огонь воду, а пока давайте снимем шинель.
Когда она своими проворными руками расстёгивала портупею, раненный юнкер не сопротивлялся. Из шинели он выбрался сам, кряхтя и постанывая. Вся левая часть его форменных шаровар оказалась насквозь пропитана кровью. Верочка непроизвольно поднесла ладонь ко рту. Пуля, видимо, попала во внутреннюю часть бедра, очень близко к паху. Верочка решительно тряхнула головой:
- Снимайте галифе, я сейчас промою рану.
Юнкер уставился на неё, не моргая, потом сказал севшим голосом:
- Прошу вызвать доктора. Мужчину.
Верочка порозовела от злости:
- Что вы чепуху городите! Какой вам ещё доктор? Вы видели, что на улице творится?
- И всё же я просил бы вас...
Пока они препирались, Трифон с усиливающимся беспокойством прислушивался к звукам с лестницы. Хлопнула входная дверь, затопали сапоги, потом раздалось:
- Вон, гляди, кровь. И ещё выше.
Топот, топот, страшная матерная ругань.
- Ага, здесь!
И сейчас же дверь затряслась под ударами прикладов.
- Отворяй, в бога душу мать!
Верочка прижала руки к груди и беспомощно глянула на юнкера. И без того бледный, тот побелел ещё больше, даже как-то посерел, губы его искривились в жёстком оскале:
- Жалко патронов не осталось... - хрипло сказал он, и при этом снова показался Верочке много старше своих лет. - Откройте им дверь, вас они не тронут.
Впрочем, эти слова были излишни. От мощного удара дверь кракнула и сорвалась с петель. Ввалились четверо красногвардейцев. Прихожая мгновенно наполнилась запахом махорки, забористыми матюгами и тусклым сверканьем оружейных стволов. Двое были с револьверами, один с винтовкой, а последний, - видимо, главный, - и с револьвером, и с винтовкой, да вдобавок ещё перекрещен на груди пулемётными лентами, опоясан связками гранат. Одним словом, одет по осенней моде Петрограда-1917.
- Вот ты где спрятался, гад! - сказал он, вразвалочку подходя к лежащему юнкеру, после чего без размаха, словно бы небрежно сунул ему прикладом в лицо. Брызнула кровь.
- Вы не смеете! - крикнула Верочка и вцепилась в рукав бушлата. - Вы же видите, человек ранен!
- А это ещё кто? - удивился главный и посмотрел на неё сверху вниз.
От двери высказали предположение:
- Видать, блядина евонная.
- А. Ну тогда пусть отдохнёт
Сокрушительный удар в грудь отбросил Верочку к двери в гостиную. Она захрипела и попыталась глотнуть воздуха. Воздуха не было.
И в этот момент ход событий претерпел резкое изменение, неожиданное и очень неприятное для вечерних гостей.
Тяжёлый дубовый карниз, висящий над входной дверью, вдруг со скрежетом выдрался из стены и обрушился на голову стоявшему под ним красногвардейцу с винтовкой. Тот свалился без единого звука. С журнального столика подпрыгнула алебастровая ваза, влепилась в физиономию главного, мгновенно раскровянив её. Свистя, как артиллерийский снаряд, из гостиной прилетело малахитовое пресс-папье, своротило на сторону нос ещё одному солдату и ушло рикошетом куда-то вбок. В воздухе стало тесно от летящих предметов большой, средней и малой тяжести.
Первым в себя пришёл главный. Он взревел быком, смахнул рукавом кровь, заливающую глаза, и выхватил из кобуры револьвер.
Поднялась пальба.
Главный стрелял прицельно в сторону гостиной, видимо, решив, что нападение произведено оттуда. Двое же других, вытаращив обезумевшие от ужаса зенки, палили в белый свет, уже ничего не соображая, раззявив рты в истерическом вопле. Уж очень нестерпимым для них показалось, что предметы обстановки сами собой срываются с места и поднимаются в воздух. А тут очнулся и четвёртый, что был зашиблен карнизом, и присоединился к остальным.
Этот ад кромешный продолжался не более минуты. И оборвался так же внезапно, как и начался. Во-первых, патроны закончились в барабанах, а во-вторых, воздух очистился от летающих предметов.
Красногвардейцы сгрудились в кучу, нервно озирались по сторонам, ожидая ещё какой-нибудь каверзы, и никто из них сразу не обратил внимания на молодую худенькую женщину, лежавшую чуть в стороне от гостиной двери, за журнальным столиком. Сюда её отбросил чей-то случайный выстрел. Она прижимала руки к левой груди, из-под пальцев сочилась кровь. Людей она, казалось, не хотела замечать вовсе, а вместо этого, неестественно запрокинув голову, рассматривала что-то перед собой. И самое невероятное - она чуть заметно улыбалась и беззвучно шевелила губами, будто что-то шептала.
Трифон осторожными движениями гладил её по лбу, по вискам. Он молчал, он не хотел ничего говорить, он просто хотел сидеть так целую вечность, всё оставшееся время до скончания мира, и ласково её поглаживать.
- Так вот ты какой, - шептала Верочка. - Помнишь, я в детстве видела тебя один раз, тогда ты был похож на медвежонка. Ты и сейчас похож, только на очень грустного медвежонка.
Трифон молчал.
- И когда я болела - ведь это ты вылечил меня, правда ведь? Мне приснилось тогда, что ты отправился в какое-то далёкое опасное путешествие за живой водой и принёс мне три капли. И я сразу поправилось.
Трифон молчал.
- Я всегда знала, что у меня есть верный друг и защитник, и поэтому старалась ничего не бояться. Я ведь всю жизнь была такой трусихой.
Трифон молчал.
- Как приятно, когда ты меня так гладишь... И боли совсем нет... Ты прогоняешь от меня боль, я знаю... И мне совсем не страшно... Не грусти по мне, Трифон. Нет, немножечко погрусти, а потом найди ещё какую-нибудь девочку и помогай так же... Очень нужна твоя помощь, но уже не мне... Не забудь... Прощай, Трифон...
Последний её вздох коснулся щеки домового и исчез, растворился в беспредельности мироздания.
Трифон продолжал сидеть рядом. Ни единой мысли, ни единого желания, ничего у него не осталось. За спиной слышались посторонние звуки, они досаждали ему своей неуместностью, но не трогали душу. Вдруг чьи-то грубые руки протянулись мимо, схватили Верочку за плечи, встряхнули и тут же отпустили. Верочкина голова глухо стукнулась об пол и откатилась лицом к стене, как будто она хотела по-детски спрятаться от того, кто трогает её мертвое тело.
Это те самые люди, которые пришли сегодня незвано-непрошено. Это из-за них Верочка лежит на полу, отвернувшись лицом к стене.
Трифон почувствовал, как его начала обволакивать удушающая багровая мгла. Она наступала одновременно изнутри и снаружи. Она несла с собой боль и упоение. Отчего-то вспомнился Поползун и его слова о неизбежности выбора, что-то очень важное имелось в виду... Потом и эта мысль исчезла в багровом мареве. Трифон вдруг стал дрожать, и вся его шерстка до последнего волоска встала дыбом. Что же это такое с ним творится?
Ответ пришёл из пустоты и ушёл в пустоту.
Это Переход.
Это был именно тот ответ, которого он так ждал и так боялся. В нём заключалась истина, но она никого не могла обрадовать.
Это Переход, но это одновременно и месть. За Верочку, лежащую теперь лицом к стене. За него самого, Трифона, в один миг утратившего своё предназначение. И снова и снова за Верочку. Это последняя попытка защитить от грубых рук хотя бы её мертвое тело.
А люди, что были во всём виноваты, по-прежнему копошились у него за спиной, никак не могли угомониться.
Те же самые грубые руки снова встряхнули Верочку, и чей-то омерзительный голос произнёс:
- Глянь, кажись, сучку эту подстрелили. Вот незадача.
Трифон медленно поднялся на ноги и стал поворачиваться, ясно сознавая, что Переход начался.
Когда он повернулся к комнате лицом, это был уже не Трифон.
Через полчаса на парадном ходе хлопнула дверь, послышались шаркающие шаги по лестнице, сопровождаемые странным звуком, вроде бы чуть слышным хихиканьем. В дверном проёме показалась тощая и сутулая фигура Расклейщика афиш. Не переставая тоненько хихикать, он с интересом посмотрел на выломанную дверь, затем подошёл к висящим на стене оленьим рогам и некоторое время стоял возле них. На одном отростке висело изящное женское манто, а на другой была насажена человеческая голова с выпученными глазами и обрывками сухожилий вокруг шеи. Расклейщик щёлкнул голову по носу и, залившись хихикающим смехом, пошёл дальше. По пути небрежно пнул из-под ног оторванную кисть руки. Он обошёл всю квартиру, поглядывая на мебель, на обои и потолки, заляпанные жирными красными пятнами и какими-то клочками, затем выбрал относительно чистый участок стены и достал из рулона очередную афишку. Прилепив её, он отошёл на несколько шагов назад, как бы любуясь проделанной работой, ещё какое-то время постоял-похихикал, после чего подхватил ведёрко с клеем и удалился тем же маршрутом, каким пришёл.
На афишке имелась в высшей степени бессмысленная надпись: "Баю-баю, начинаю".