Я сижу и плачу. Сижу там, куда принесли мое тело, завернутое в ватное перевязанное голубой лентой одеяло, там где это тело, а вместе с ним и я, росли. Вокруг теперь пусто, несмотря на то, что мебель в наличии, вокруг тишина, хотя телевизор работает, и даже звук у него включен. Вокруг никого, никого нет. Не считая людей живущих теперь здесь, в бывшем, прошлом моём доме. Я сижу поджав ноги на полу. Сквозь меня легко шествуют клетчатые шлепанцы и зеленые, со стоптанными задниками, тапки. Я им не помеха. О память почти невозможно споткнуться.
У моей побелевшей ладони бестят две лужицы, я размазываю их и размазываю капли слез, а они лезут и лезут. Я поднимаю голову и смотрю в окно. Гигантская, окрашенная в ярко-голубое масса воздуха, медленно как желе течет сквозь открытую форточку. Струится по полу и заполняя комнату поднимается на уровень моего рта и носа. Я вдыхаю. И в моей груди начинает стремительно расти огромный дирижабль. Он уже стал похож на большую сигару и висит над землей, поскрипывая крепежными тросами. Он накачан воспоминаниями, он готов к путешествию. И его, и, конечно, вместе с ним меня, унесет озорным ветром в детство, унесет, если я перестану сдерживать слезы, расплачусь вовсю и выпущу нас на волю.
В воздухе как всегда никуда не спеша плывут пылинки, на каждой из них сидит маленький мальчик, иногда не сидит, а стоит на ушах, голове, руках, ногах, то грустный, то смешной, трогательный, дерзкий, в горе, в обиде, в шортах и спортивных брюках. Я аккуратно двигаю в воздухе пальцами, широким плавным жестом я маню к себе этих мальчишек, и они хоть и корчат рожи, трусят, и хмурятся, плывут ко мне в солнечном теплом потоке. Я хлюпаю носом, вытираю очередную слезу и осторожно как драгоценное лекарство глотаю пыль своего детства.
Наш старый деревянный дом недавно отремонтировали и положили вдоль стен бетоную узенькую дорожку. Чаще остальных по ней бродили муравьи, иногда заглядывали нетрезвые обитатели нашего общажно-коммунального дома, а сейчас там хозяйничал дождь. Он старательно молотил по бетону и в дорожке возникали сначала трещинки, потом углубления, наконец ямки. Спустя годы и дожди ямки соединятся и получится длиная траншея из которой новые капли будут выбивать листики, мелкие веточки, да закончивших свой краткий жизненный путь муравьёв. Я лежу на диване и читаю книгу, рядом блюдо с яблоками. Это моё любимое занятие. Лежать, читать, грызть яблоки. Если книга была интересной, фрукты исчезали во мне килограммами. Влекомый повествованием, я мчался с героями в бешеной скачке, хватался за стонущие на океанском шквальном ветру снасти. Бежал и прятался меж мшистых древних деревьев, с жутковатым длинным ж-ж-ж-ж доставал из ножен меч и каждый раз имел во рту яблоко. Особенно мне нравились темно-красные, как вишня, овальные и с бугристым верхом. Мама сказала что это венгерские яблоки. Почему венгерские? Не знаю, но они мне нравились. Они всегда лежали в большом тазу в кладовой. Зимой они подмерзали и становились еще сочнее и вкуснее. Я пробирался накинув пальто в чулан брал яблоко и впивался в него зубами. Летом яблоки уютно пахли садом, а еще чем-то южным и далеким. Надышавшись я брал пару штук, выходил из полутемной кладовой и шёл к холодильнику. Если положить яблоко в морозильник, то на следующий день оно совсем замерзнет и покроется инеем. Тогда его нужно достать и чуть подождав есть, прямо с криссталиками льда, балдея от вкуса и жарко дыша, и грея пальцами стынущие передние зубы.
На верхушке высоченной, вымахавшей над крышей черемухи ни о чем не думается. Сидишь, качаясь на ветру, весь в пятнах от солнца и тени, и язык черный от ягод. Я выше всех забирался! Мне самые большие и сладкие ягоды доставались! Мне, ну и еще иногда маме.
У мамы был красный плащ, наверно польский, я видел такие в фильмах произведенных в этой дружественной республике. И я высматривал этот яркий плащ в сером холодном туманце. Но напрасно. Улица была совершенно пуста. Прошел час. Самые мрачные фантазии уже прокрались в комнату и устроили настоящий дебош. Я отчаянно прорывался сквозь их воющий, оскаленный, срашный, измазанный кровью хоровод к окну, и смотрел, смотрел испуганно, надеясь из последних сил. Туман сгущался, первые слезы уже покинули глаза и вот он! Ярко-красный плащ. Я выбежал из комнаты, сунул ноги в кеды, тело в куртку и выбежал во двор, за дом, к невысокому забору. Красный плащ уже огибал наш дом. Я одним прыжком перемахнул через забор, и помчался следом. Плащ свернул в другую сторону и я остановился. "Может быть к тете Вале?" - мелькнуло в голове и я снова побежал. Старая подъездная дверь стукнула перед самым моим носом, я рывком распахнул её и крикнул в холодную темноту: "Мама"! Наверху зазвенели ключи. Я шагнул внутрь, придерживая дверь и весь дрожа, с трудом сдерживая слезы, снова крикнул: "Мама"! Раздался стук каблуков и незнакомый женский голос спросил: "Кто здесь кричит"? Так я выяснил, что не одна моя мама носила красный польский плащ.
На этот раз задержка была непозволительно долгой. Это уже было чересчур. Всех детей уже разобрали, а у меня ни мамы, ни бабушки. Уставшая седая воспитательница, смотрела на меня жалостливо. Вот, мол, брошенный ребенок. Я смотрел на ситуацию примерно также. Воспитательница встала и вышла на кухню, я встал и вышел на улицу. Пересёк дорогу, освещаемую большим красным глазом светофора, и углубился в маленькие зеленые улочки родного района. В принципе, я прекрасно помнил как пройти домой, но очень боялся разного рода неожиданностей. Каких именно я сказать не мог, но страх был довольно чувствительным. К счастью, я увидел немного впереди себя голубую кофту живущей недалеко от нас женщины, ну и саму женщину под этой кофтой. Справедливо рассудив, что она идет домой, и приведет меня туда же, я отправился по её следам. Женщина была полная, коротконогая и шла невероятно медленно. Но я не обгонял её, а взяв себя в руки терпеливо на почтительном расстоянии тащился за ней следом. Вот и родной дом. Я отделился от своей невольной проводницы и вошел в подъезд. Достал из резинового сапога ключ, открыл дверь. Приготовил себе чай и стал смотреть телевизор. В это же самое время пигмент окрашивающий волосы моей мамы в иссиня-черный цвет стремительно разрушался под воздействием страшного стресса, а сердечная мышца воспитательницы сокращалась опасно быстро и то и дело сбивалась с ритма. Cкандал был большой! Я долго не мог понять за что была наказана моя инициатива. За что мне, чуть ли не месяц, не давали бананов и конфет. За мной никто не пришел, ждать я больше не мог, да и страшного ничего не случилось. Так за что? Вопрос много лет оставался открытым. Бабушка много дней тайком приносила мне ириски.
За что одни люди бьют других? Вырастая мы находим много ответов на этот вопрос. Некоторые из них нас вполне устраивают, и мы даже порой берем эти ответы на вооружение, как оправдания. А вот в детстве ответов мало и ни один из них не бывает исчерпывающим и принять ни один из них за аксиому невозможно. Что значит, ты из другого района? Что это за чушь, такая? Какая разница? "А щас поймешь, умник" - говорит, потирая кулак, большой, с грубым конопатым лицом парень. И хрясь этим самым натертым кулаком мне по шее. Вот это ужас. Просто кошмар. А собственно чего же так бояться? Конечно побить могут, но не покалечат же. А вдруг покалечат? Или еще хуже убьют? Смотри у них лица как у садистов, им же бить людей просто нравится! Да! Красота. Вокруг зеленые юные березки, манящее романтикой поле, битком набитое списанные вертолетами и самолетами, и несколько уродов, которые, видите ли, рядом живут! Я был самый маленький из нашей малочисленной компании, да какой компании, трое нас было, трое! А их четверо, а может пятеро. Им до жути хотелось нас унизить и кое в чём они своего добились. Мне повезло больше остальных именно по причине маленького роста и невнятного телосложения. Я был слишком легкой, неинтересной добычей. А вот моим приятелям досталось сильно. И я ничего не сделал. Во-первых мне было ужасно страшно, и у меня дрожали ноги, а во-вторых мне заломил руки один из этих придурков. Друзья мои во время избиения имели жалкий вид. Даже плакали. Я вякал что-то вроде: "Ребята не надо",- и заодно пытался сообразить: "Чего Женька-то сопли, слюни, слезы распустил? Он же боксер, блин"! Короче, больше мы в вертолетчиков не играли, стать пилотами не мечтали. Наверное это побоище было одним из этапов отбора в летную школу - кто струсил, тот не прошел. Мы струсили, и ничего, живем нормально. Раз то в жизни, можно и струсить. Что б хоть знать как это. Одно радует - землю я тогда есть отказался, и заставить меня никто не смог.
Бабушка подарила мне монофонический проигрыватель грампластинок. На его черном пластмассовом корпусе гордо красовалась тусклая аллюминеевая (я проверил это магнитом) пластинка с надписью "Концертный" и каким-то номером. Родители регулярно лишали меня этого подарка и уходили с ним куда-то употреблять спиртные напитки. Несмотря на то, что почти каждый раз на проигрыватель проливали: вино, варенье, водку, несмотря на неоднократные попадания на поверхность салатов и закусок, проигрыватель служил исправно. Оставаясь дома один, я вытаскивал из ящика всю свою коллекцию пластинок и начинал слушать. "Сказку о мертвой царевне" в которой звучал завораживающий плотный голос диктора и мерно стучали копыта коня. "Голубого щенка" еще не опошленного излишней информацией о соответствующем цвете. Потрясающих "Бременских музыкантов", под которых здорово прыгать со стола на софу, и наконец самую любимую пластинку. Маленькую, с кучей непонятных детских песенок и только одной понятной. Будоражащей кровь, заставляющей кожу покрываться пупырышками, а сердце петь как горн. "Привет Вам тюрьмы короля, где жизнь влачат рабы, сегодня ждет меня петля и гладкие столбы" - выкрикивал чистый, звонкий, как звон мечей, голос. Я не знал, что речь в песенке идет о Робине Гуде, и голос никак не соответствует герою, не знал, что написал это Бернс, а перевел Маршак, но ставил и ставил иглу на заветную канавку и после непродолжительного ш-ш-ш-шипения снова слышал: "Разбейте сталь моих оков верните мой доспех, пусть выйдет десять смельчаков я одолею всех"! В моих руках сверкала холодная сталь, в моих глазах сверкала холодная сталь, в моей душе кипела благородная отвага! "Но жалок тот кто смерти ждет не смея умереть"! Эти слова закачались и запрыгали эхом в моих ушах спустя много лет, когда мне сообщили, что "сейчас будет плохо, а потом все равно". Я улыбнулся. Это сильно разозлило окружающих, но тем не менее я остался жив и даже здоров. Реакция у меня оказалась очень хорошей, как у мангуста. А проигрыватель я несколько лет назад выбросил. Он не выдержал груза лет, да и звук у него был так себе. Но я все равно помню его и люблю. Спасибо, бабушка.
Вот и всё. Пора подниматься с пола. Надо пойти выпить воды, а то в горле сухо. Я, как йог увлекающийся левитацией, легко поднялся в воздух и покинул старый двухэтажный дворец своего детства. Пронзая потолок проник на чердак, всполошил голубей и поднял целое облако пыли и перьев. Голуби узнали меня, воровавшего у него яйца и замерли в испуге. Но я уже был совсем не тот что раньше. Хоть и до сих пор могу поймать неосторожного голубя на петлю или под цинковую ванну, и поохотится ночью за голубиными яйцами, но не стану этого делать. Пойду куплю курицу в вакуумной упаковке и яйца в решеточке. Прощай мое счастье, прощай мое детство, рябина, черемуха, дойная по весне береза, темные от дождя и вкусно пахнущие на солнце сарайки! Прощай мама, бабушка, друзья и враги. Прощай мой разбитый велик, червяки на асфальте. Моя знаменитая коллекция пробок, мои сделанные из прутиков и полиэтиленовых крышек шпаги. Я улетаю от вас. Мой дирижабль спустили на землю и пропороли ему брюхо. Его корзину разломали и разнесли кто-куда, а ткань и тросы догнивают на помойке как выброшенный на берег спрут. Детство кончилось. А я и не заметил, точнее долго не замечал, и правильно делал! И буду делать! Буду делать так и дальше.
По небесному куполу, преодолевая временной барьер я перенесся в нынешние дни, слегка помолодевший и чуть более счастливый, и немного более грустный. А на небе долго еще тонкой полоской висел не рассеиваясь бледно-желтый мерцающий след. Это была волшебная пыль моего детства.