Уходит день, и я читаю тебе нашего сына каким он будет.
Мне хочется, чтобы он родился на закате, когда осталые лучи приобретают красноватый запах корицы. Но в этой мечте больше от цитаты, чем от его рождения. Мне почему-то кажется, что он родится, минуя тебя и меня, не родится, а придет, и в этом будет наше одиночество друг в друге. Я читаю тебе нашего сына, и в этих фразах так много лжи, что мы оба смеемся.
Были дома. Ничего удивительного, что они были - все равно, что написать "был день и была ночь". Но почти в каждом окне светился абажур, а абажуры особенно популярны в эпоху перемен. Почему-то от абажура из ткани с бахромой становятся крепче стены и чуточку тише за окном - потрясающее и неизученное свойство абажуров. А впрочем, откуда мне знать - ведь сейчас абажуры не в моде, а модны лампы дневного света, от которых свет будто на операционном столе. Кажется, того и гляди запахнет больницей, и прогремит каталка с кем-то, накрытым с головой белой простыней. Но все это не имеет никакого отношения к рассказу.
Жил-был человек. В этом не так уж мало смысла. Если написать, скажем, "жил-был Стас", то что мы узнаем? Были ли у Стаса светлые волосы и побитый скейтборд или Стас обожал мясо, инстинктивно ненавидел кошек и при виде хозяина вилял хвостом? Так что рекомендую к началу: жил-был человек. Эта фраза весома, емка, и возможно, даже умна. А был ли человек Стасом или Марфой Петровной можно сказать и во втором предложении.
На самом деле, рассказывать о Стасе не так сложно, ведь вы с ним не знакомы. А я встретила его вчера на улице. Он шел мне навстречу, хотя не знал ничего обо мне и по обыкновению смотрел в сторону. Он вообще довольно стеснителен, этот Стас. Я постаралась обойти его стороной, но он повернул и пошел за мной. Спутником он оказался, прямо скажем, не из лучших. Он то молчал не в ногу, то рассказывал что-то себе под нос - до меня не долетало ни слова, но я запнулась два раза о собственную тень, а это верный признак недоброго колдовства. Тогда я пригрозила ему, что не напишу о нем ни строчки, и только тогда Стас замолчал.
И вот пишу, а он стоит за спиной, не соглашается с каждой буквой и потому молчит. А еще меняет лица, меняется фигурой с манекеном из соседнего магазина и настраивает голос на разные тона, но все время фальшивит. Я смотрю на него через плечо и говорю, что он самый обыкновенный. Он соглашается и утверждает, что все когда-нибудь написанное написано про него. Ему уже не хочется жить и дышать ему как-то скучно, а каждый вдох отдает плагиатом. О нем написаны даже все криминальные хроники, хоть я их и не читаю - и вообще не читаю газет. Стас обижается и говорит, что в этом моя беда, а ведь в прошлом выпуске была потрясающая статья про маньяка. Стас прочитал и подумал, что не помнит, где был в прошлые выходные. Он было собрался сходить в милицию и узнать, не его ли все ищут, но преступника поймали. Стас был очень расстроен. Еще бы - ему снова не удалось прославиться. Я смеюсь над ним, он обижается, а ведь это только дурная привычка - смеяться, когда хочется остаться одной.
Я прошу его уйти, а он не слышит и занят тем, что выдумывает себе новые брови. Прежние ему совсем не удались. Ему хотелось чего-то значительного, а получились - слегка приподнятые и как будто клоунские. Выгнать бы его за дверь, в самом деле. И только жутко - кто тогда встанет за моей спиной и будет выдумывать себе лицо и подсказывать, как лучше и пристойнее написать его?
А у Стаса есть девушка. Он говорит, что так нужно и даже необходимо. Я, по старой привычке спорить, читала ему Гумилева и Цветаеву - он молчал и улыбался, и не понял ни строчки. Впрочем, девушка его тоже не понимает Гумилева. Она странная, она так занята, что даже не просит, чтобы кто-нибудь писал о ней. Стас тоже считает ее странной и потому приходит к ней в дом, стоит у окна и не смотрит ей в глаза. Я все выспрашиваю у Стаса, какие у нее глаза, каким бывает голос, когда она обнимает его, но Стас не хочет, чтобы я писала ее. А я ведь только хочу заметить ему, что следует быть осторожным в отношениях такого рода и заранее осведомиться, не ждет ли девушка ребенка. Это было бы прекрасным началом, и я бы написала что-то вроде:
"Она ждала ребенка, а тот все не приходил: сидел, скорчившись, на подоконнике и водил пальцем по немытому стеклу. Ему тоже было скучно. Без мужа третий день подтекал кран, и который год - стыло что-то на просвет, стыло там, где должно было горячо и щекочущее, да все как-то не сложилось. Она, конечно, писала дневник, и в нем не хотела повторяться, но вода капала из крана третий день. У ребенка тоже что-то не складывалось - то ли мозаика, то ли пасьянс из огурца, но плакать ребенок еще не умел, а потому никто не мог помочь ему.
В молитве она обманывала Бога и благодарила, а кто-то записывал в книжечку все ее обманы и вешал книжечку на гвоздик у двери. Но суда все не было, потому что промежутки между словами были честнее всего, что она говорила и жила..."
Не буду, не буду - Стас сердится и молчит громче обыкновенного. Он, должно быть, прав - она тоже любит его, и говорить об этом неловко - лучше мы отвернемся в сторону и рассудим о чем-нибудь еще.
Я горда на свою беду и, кажется, проклята долголетием - почему бы не рассудить об этом? Или, скажем, о том, что ночью было серо и холодно, а в переполненном троллейбусе ехал мальчик лет двенадцати с аккордеоном и складным стульчиком. Он играл, не держась за поручни, а когда вышел на остановке, продолжал играть. Интересно, сколько бессонных ночей помещается в аккордеоне, если сегодня мне опять не спится и мечтается о шоколаде и весне. А вот мой Стас не любит троллейбусы и даже сами слова общественный транспорт произносит с оттенком небрежного неодобрения - такой характер.
Все это бред взбудораженной совести - Стас обижается, когда я надолго отворачиваюсь в сторону. Но сегодня для него совсем уж неудачный день - у меня подрагивают руки, а это верный признак, что придет муза. Иногда по вечерам он приходит: по обыкновению небрит, и рубашка вечно неглажена. У него нос картошкой, жесткая складка у рта и от запаха его волос сойти с ума можно... Вы не обращайте внимания, это никакого значения не имеет - это я отвлекаюсь. А впрочем, от чего здесь отвлекаться. Он называет меня "дружище" и гладит по волосам, словно кошку, и так же, как кошку, гонит из собственного мира, когда хочет побыть один. Он один может меня обидеть - до скрежещущей рези по нервам, по сердцу, по чему-то еще темному и смутному. Но я знаю, как ему отомстить - я его напишу. Ведь муза неграмотен и от роду не написал ни строчки. А я слышу, как бьется в нем обморочное "знаю", и от неожиданное боли и острой непрожитой вины пересыхает горло. Ему невозможно с этим знанием одному.
Скажу вам по секрету, Стас ревнует меня к музе. Когда тот приходит, Стас сидит туча тучей в углу, от обиды читает прошлогоднюю пыльную газету и держит ее верх ногами. И, конечно, говорит, что муза меня не достоин. Я верю ему - он по своему обыкновению прав. Но что же мне делать - за окном сухой снег, темно, темно мне и гулко, а муза не приходит. У меня на исходе запас обид, и чем же мне теперь писать?
За плечами многолюдно-бестолковый день, и она, приходя домой, переодевается и медленно снимает лицо. Проходит в ванну, включает воду и полощет лицо в теплой воде - не любовно, но с привычной тщательностью разглаживает мелкие налипшие морщинки. Она выполаскивает прошедший день из пустых глазниц, она... - да какая к черту она, откуда возьмется эта чуждая, суетливая "она"? - я, я вспоминаю его виновато-улыбчивое "мы можем пару дней не видеться - мне нужно подумать?" и собственную треклятую улыбчивость, натянутую на губы второпях, с белыми торчащими нитками на швах. Ах, как неудобно с собой, Стас, как болит недокромсанная гордость. Изгрызть бы себя, до шатающегося остова - зубами раскусывая, перемалывая вены, хрящи, мелкие кости - нет, не до хлещущей теплой крови, а до сердечной стылой слизи из вен... Не буду, не буду - Стас испуганно смотрит, как я корчусь на полу. Он не понимает, почему я и сегодня не пишу его, а я прошу его дать мне еще один день отсрочки. Ведь завтра будет чудесный, немыслимо прекрасный день, убеждаю я его. В такой день, должно быть, самое время сойти с ума, но когда и что мы делали вовремя?
Стас не верит мне, но что же ему делать? Ведь он уже обещал своей девушке, что будет написан. Он берет со стола листок и читает: "жил-был человек". Кажется, начало ему нравится, но наверняка тут не скажешь - вы не забыли, что Стас очень скрытен? Ничего не поделаешь, характер такой.