Максим жил в своём доме, на окраине города, за оврагом. За год, как схоронил Ольгу, постарел, скукожился и оброс как леший. Слобода вымирала потихоньку. Старики уходили по старости, а молодёжь, подсаженная на иглу, сгорала быстрее, чем успевала подрастать замена.
Подмосковный угольный бассейн перестал существовать. Штреки в шахтах заколотили и все выработки затопило. Молокозавод, хлебозавод и большой филиал ЗИЛа закрылись за ненадобностью. Всё что можно было, людишки пристроили по своим норкам. Металл потаскали к цыганам на посёлок за палёный спирт и наркоту.
- А помнишь, как тебя Ольга гоняла. Вот баба была - гром!
- Жизни нет без неё! Когда ж Бог и меня-то примет'?
Максим всхлипнул, смахнул набежавшую слезу:
Валентина тяжело вздохнула:
- Вот моего тоже не Хочет прибирать. Лежит как бревно третий год уже. Кроме нас с тобой, стариков-то больше и не осталось на слободе... А у меня сил никаких больше нету, Максим - хоть в петлю лезь'!
- Эх, Валя... Расея... Родина моя...
Миронов привёз Ольгу из Армии. Красивая, статная хохлушка с громадными, аппетитными шарами за пазухой. Мужичок ростом аккурат под эти шары был заточен. Соседи посмеивались, перешёптываясь - мол, скоро у Мирона рога вырастут, чтоб Ольге было, где свой лифчик посушить. Но видать что-то и впрямь промеж них серьёзное замутилось. Прожили всю жизнь душа в душу. Уж если что и приключилось бы на стороне - узнали бы наверняка. Городок маленький. Сарафанное радио разносило вести, до самых до окраин, со скоростью света. Все мужики со слободы работали на близлежащей шахте. Уголёк был незрелый, бурый. С ведра выходило, чуть ли не столько же нажиги. Его рубать стали в сорок третьем, в основном бабы - мужики были на фронтах Великой Отечественной. Жили в землянках, которые мало отличались от забоя. Донбасс был под немцем - и страна остро нуждалась в топливе. После войны отстроились, обросли мясцом. Зарплаты у горняков были приличные. Для шахтёров топливо было по копеечной цене - и все топились этим углём за милую душу. Шахты в округе повыработались - а эта пыхтела, хотя и в одну смену, до начала двухтысячных. Уголь сжигался на Рязанской ТЭЦ - больше его некуда было приткнуть.
Иногда, в получку Максим надирался в столовке и, заходя пошатываясь в переулок, начинал орать, каждый раз одно и то же, с незначительными интерпретациями: ' Где эта сука? За Можай загоню'! Что это за Можай такой, он не знал - но слово в слово повторял поговорку покойного батюшки.
Ольга выходила за калитку, скрещивала руки на груди и молча, поджидала 'загонщика'. Как только Максим приближался на расстояние вытянутой руки, она лупила ему промеж глаз кулаком. Всякий раз хватало одного удара... Брала подмышки и, слегка приподняв над землёй, как куль с говном, затаскивала во двор. Утром Максим в оправдание фингала под глазом бубнил: ' Были б сапоги на мне - ты меня ни в жизнь не свалила бы'. Где он прятал эти волшебные сапоги, Ольга никогда не выясняла, да оно и без надобности было - всё остальное время Максим пыль сдувал с её следов. Так и жили, добра наживали. Народили сына Кольку, вырастили, выучили. Тот, вернувшись из армии, подсел на стакан и за десять лет превратился в синюшного бичару.
Жена погибла глупо, нелепо. С начала месяца, по ночам, по городу ездил ментовский уазик. В открытом кузове сидели стрелки и из двустволок выбивали приблудных собак. По району гуляла эпидемия бешенства, даже охотиться запретили. У Мироновых был дворовый кобелёк Тузик, ласковая, игривая дворняга. Но любвеобильный был до жути, одним словом - кобель. И никакими запорами его было не удержать. К цепи он не был приучен и после того как чуть не удавился на купленной по этому случаю кованке - решили оберечь Тузика другими мерами. Позатыкали дырки в штакетнике, засыпали и забили камнями подкопы - всё без толку, он каждую ночь находил лазейку, чтобы улизнуть из дома и почесать свой блуд. В ту распроклятую ночь Ольга кинулась к выходу, чтобы спасти любимца. Распахнула калитку и получила на пару с Тузиком заряд картечи. Стрелок был поддатым, все об этом говорили и возмущались. Но закончилось тем, что его выперли из милиции и дали три года условно. Максим не стал требовать доследования и справедливого решения суда. Сначала из-за того, что запил наглушняк, а выйдя из запоя замкнулся в себе и решил не ворошить душу, понимая, что правды не найдёт никогда в этом кумовском кубле.
Дверь в сортир распахнулась... Максим ошалело крякнул и замер. В доме был нормальный туалет, но он пользовался дворовым скворечником, потому что в последнее время часто стали отключать воду в самый неподходящий момент, без какой - либо системы или графика.
Он сидел на корточках, с опущенными штанами, а перед ним стоял сын с какой-то пьяной бабой. Она улыбалась во весь беззубый рот, отсвечивая фанарём под правым глазом, словно пытаясь выхватить самые потаённые уголки тесной кабинки.
- Батя, познакомься - это моя невеста, Любка!
Максим, не разжимая зубов, просипел: 'Закрой дверь! Не позорь отца!'
Ему казалось, что даже кончики волос на его плешивой голове покраснели от стыда.
- Да, ладно, батя, чего ты ссышь-то - тут все свои. Не *** залупаться? Мы с Любкой решили пожениться. Жить у тебя будем - не хочу её в барак тащить.
- Дверь закрой, сволочь! В дом идите, там поговорим - проскулил, подвывая Максим.
- Чего ты в бутылку-то лезешь? Давай бомбись поскорее. Колька хлопнул дверью. Она ещё пару раз приоткрылась от удара и замерла, притянутая сдохшей пружиной.
Максим всплакнул, не вставая с толчка:
'Сволочь, выродок! Чтоб ты сдох подонок'!
- Батяня, всё слышим! Давай побыстрее - а то сральник подпалю.
Колька, после смерти Ольги, совсем слетел с катушек. Ушёл жить за овраг, в бичарню, в брошенном бараке. В день получения пенсии приходил, один или с дружками, и почти всё отбирал. Бить не бил - но держал в страхе, не давая расслабиться.
- Ну вот, это моя Любаня, батя - прошу любить и жаловать. Жить будем в доме - а тебе лучше в летнюю кухню съеб@ться от греха подальше.
Максим молча, проглотил жгучую обиду: 'За что, Господи! Оленька, родненькая, забери к себе! Не могу больше'...
- Старый, это дело надо обмыть! И ребят угостить надо - нагло прошамкала шмара.
- Денег нет! Твой орёл позавчера всё вытряс со своим урлом! Сын призрительно сплюнул сквозь зубы на пол.
- Да ладно, поскреби по сусекам. К Вальке сходи - она для тебя жопу на лоскуты порвёт. Всю жизнь по тебе сохла, проб**** старая.
- Какая она тебе Валька? Никуда не пойду! Нет денег - и всё тут!
Колька ударил коротко, очень больно, в самое ухо. Максим пролетел через всю комнату, ударился о комод и сполз на пол. Они били его вдвоём долго, с остервенением, ногами. Старик уже не чувствовал боли, воспринимая реальность отрешённо, как бы наблюдая за происходящим со стороны.
- Ладно, хорош, а то сдохнет, сука! Давай его в летняк оттащим!
- Да пошёл он на х**! Давай, телевизор Камбале снесём - а там видно будет...
В отвыкшей от жизни слободе царил шум и гам. Валентина закрылась на все замки и сидела как пришибленная, вздрагивая от каждого звука. А звуков тех нынче было выше крыши. Весь бомжатник собрался у Максима. Она через щелочку в занавеске со страхом наблюдала, как Колькины дружки вывезли полную тележку вещей и покатили её к оврагу...
- Господи, где же он?! Сейчас всё добро попрут... Снесут к Камбале, а там - пиши пропало! Вечером, так ни разу и, не увидев Максима, с чувством неминуемой беды, выскользнув из дома, потихоньку как мышка, засеменила к почте, чтобы позвонить в полицию.
Бабье лето, как бы насмехаясь, выставило напоказ Подмосковные, прозрачные, манерные акварели, которые выцветая на глазах, потихонечку сгорали в лучах заходящего солнца. Оно чадило как умирающая коногонка* в брошенном забое и потихоньку сползало за бездомный террикон.