За окном темный глянец листьев в мареве флердоранжа;
так же пахло на отпевании тети Агаты,
попугаи так же кричали, такое же солнце
освещало узкую улочку: катафалк
едва не столкнулся с белым кабриолетом,
ты заметил сперва только ленты, подумал о том и этом,
а потом увидел невесту, и с тех пор немного пропал.

И с тех пор ты попал, с тех пор для тебя дороже,
то, что чувствуешь кожей, явления, где черта
равновесия пролегает по нам и нами,
острой кромкой, опасной бритвой ведет за грани, -
а потом вздыхать, улыбаться, и ни черта
не врубаться, читать написанное с листа,
что стучало в висках подобно азбуке Морзе.

...говорят, что тетя Агата играла на клавикордах,
что писала стишки, что собой была хороша,
но потом сбежала с фатом и прощелыгой
на черном "мустанге" возившем через пустыню
груз мескаля и коки - вернулась она
спустя два года, страшна как из преисподней,
потеряла ребенка, не сберегла ни гроша.

Ты запомнил ее старухой, ведьмой, уродкой,
губы в нитку, взглядом страшнее черной мадонны,
на террасе плетеное кресло, апельсины в коробке,
на столе вышивание, запах лекарств и рома,
под подушкою револьвер с перламутровой рукояткой,
над кроватью плетка.

Она вас водила к причастию по воскресеньям,
("как она любит внучат" говорят соседи),
потом приводила к себе и заставляла молчать,
пока она варит зелья и перебирает четки, -
и все становилось как ты любил - нечетким, -
она говорила "огонь не спалит меня,
огонь не спалит тебя, не лизнет страницы,
а вот идет темнота, в которой таится,
все то, что заставляет детей кричать
во сне, мужчины скрипят зубами, и стонут
их женщины. Темнота меня не догонит,
и демоны не коснутся, не прогонят меня
пока я зову, пока скребусь в двери ада,
среди всех мертвых лишь одного мне надо,
и он отзовется, он услышит меня".

Она была вашей тайной - тетя Агата,
и вашим страхом, потом она умерла,
а ты уехал.

... с тех пор не прошло и дня,
чтобы тебе ни привиделась чертовщина,
что-то, на что смотреть вообще нельзя,
но тебе лично видимо разрешили,
по проклятию ли, по милости
решить было трудно,
в конце концов ты привык,
и начал писать стихи.

Ты читал, что грядет революция, что обречена
сдаться реальность перед лицом невозможного,
ты пил ром в апельсиновых рощах и на кладбищах,
и горланил вместе со всеми на площади.
А револьвер с перламутровой рукояткой передала
тебе мать на каникулах, годом позже.

Ты начал писать стихи, ты привык к этой дрожи
постоянно определяющей пограничье, -
по особому ритму ли слова, по крику птичьему, -
а потом посягнул на большее,
а потом ты влюбился
в собственных персонажей, тронулся до конца,
протянул руку -
и коснулся страницы.

За окном кричат попугаи и пахнет флердоранжем,
здесь же - йодом и ромом, а во дворе
кто-то неизменно играет в классики.
Ты лежишь и слушаешь крики,
чувствуешь себя камешком
запущенным не туда, утратившим все пути,
не долетевшим до неба, оторванным от реальности.
Когда ты уснешь, к тебе придут мертвецы.

Но сегодня к тебе приходит тетя Агата.

Глядит своим темным взором, губы скривив,
говорит "вот ведь дурень, видно что кровь моя,
тоже делает, что не просят, лезет, куда не надо".
И, присев в ногах, добавляет - "А я ведь дошла до ада,
я стучала в ворота, и пропустили меня,
отвели к тому сукину сыну, и я взяла
его за ухо и отвела... отвела куда было надо.
Так что помни, что милость больше
справедливости и здравого смысла,
и что кровь не водица, и ничего не бойся.
Да, а еще нарисуй за меня ретаболо".

Она сбегает по лестнице, в фате невесты
садится в черный "мустанг", ждущий под апельсинами,
ты смотришь, как они растворяются в темноте,
и засыпаешь.
И более не боишься.