Я сидел за столом, заканчивая свой завтрак, как вдруг дверь нашей гостиной широко распахнулась, и внутрь, время от времени стреляя из револьвера с завязанным в узел стволом, буквально влетел мой друг Шерлок Холмс. Одежда бродяги, а также липкие следы, оставленные его ботинками, ясно говорили о том, что он только что побывал на самом дне Лондона, а точнее - в его знаменитой канализационной системе.

  - Ну, дорогой мой Уотсон, теперь мне, по крайней мере ясно, каким образом мой брат Майкрофт упал в этот злополучный колодец, и если полковник Гольдштейн ..., - тут он с раздражением сорвал с себя шляпу и принялся энергично трясти головой, - Знали бы вы, Уотсон, как они мне надоели!

  Из его густых, спутанных волос на пол и на стол выпало по меньшей мере два десятка пляшуших человечков, которые с тоненьким веселым писком с поразительной быстротой, словно тараканы, разбежались кто куда.

  - После того проклятого дела эти твари, видимо, всерьез решили меня шантажировать. Они, будучи вытряхнутыми из моих волос, падают в строго определенном порядке - это, видимо, очередное послание того старого бандита Слени, вот только разбегаются они так быстро, что прочитать я, увы, ничего не успеваю. Я пробовал поймать нескольких из них и подвергнуть самому тщательному анализу - да вот беда - слишком быстро растворяются в ацетоне.

  Он зашел в свою комнату, переоделся, и, возвратившись, внимательно посмотрел на меня.

  - Я вижу, вы только что закончили вашу утреннюю трапезу.

  Как всегда, его утверждение застало меня врасплох, дав мне возможность в который раз подивиться его необыкновенной проницательности.

  - Я знаю вас уже столько лет, Холмс, и, право, не боюсь прослыть глупцом, а потому позвольте все же спросить - ну как вы все-таки ...

  - Дорогой мой Уотсон, сейчас как раз время нашего завтрака, а его остатки стоят прямо перед вами, на столе. Вы сидите в халате, а постель в вашей комнате разобрана. А поскольку в гостиной никого не находилось, кроме вас, я позволил себе предположить, что насыщением своей утробы занимались именно вы.... - Тут у него, очевидно, сильно зачесалось в правом ухе, и он стал яростно оттуда что-то выколупывать. - Ну вот, так и знал, Уотсон, - сказал он, вытряхивая на стол три апельсиновых зернышка. - Остальные два всегда застревают где-то посередине...

  - В продолговатом мозге, - продолжил я

  - Уотсон, вы всегда поражаете меня своими медицинскими познаниями. Простите, я все время забываю, вы, должно быть, врач? - спросил он и громко высморкался в мою тарелку с объедками.

  - Частно практикую уже несколько лет, Холмс, а ваши затылочные доли, регулирующие память, несомненно подлежат более тщательному уходу...

  - Позволю себе предположить, что ваша практика лучше моей, - таинственно прошептал он, давая мне довольно ощутимый подзатыльник.

  - Да, но каким образом, - потирая ушибленное место и выплевывая вылетевший от умственного напряжения коренной зуб, прошепелявил я...

  - С вашей стороны ступеньки лестницы начисто стерты, что натолкнуло меня на вывод, что ваши пациенты, пройдя вверх пешком, обратный свой путь совершали, уже в изнеможении скатываясь прямо на тротуар Бейкер-стрит, пока, по происшествии некоторого времени, ступени не превратились, собственно, в горку. Ваша интенсивная терапия творит чудеса, мой друг! - тут он сел в кресло, во избежание случайного падения пристегнулся к нему каминной кочергой и принялся, закрыв глаза, необычайно внимательно просматривать перевернутые кверх ногами передовицы "Дейли Телеграф" и "Таймс", которые по его указанию миссис Хадсон перед этим три часа замачивала в рассоле. В этот момент послышался звон пробитого стекла, и в нашу комнату стремительно, несмотря на свой преклонный возраст, влетела пуля от духового ружья.

  Мы с Холмсом, развернув головы на триста шестьдесят градусов, с любопытством уставились на нее, а она, облетев по кругу раза два-три, тяжело дыша, в изнеможении опустилась на кресло. Это была еще довольно энергичная старушка, хотя было с первого взгляда было заметно, что довольно частое скольжение по стволу и вращение по нарезам, а также извлечение из подчас уже окоченевших трупов сильно износило ее когда-то мощный и крепкий организм. На ней не было никакой одежды, как и полагается любой пуле, ее темное закопченое тело отливало металическим блеском. Опустив хрупкие ручки на подлокотники и заложив одну за другую свои тоненькие ножки, она открыла изящный маленький ротик и произнесла:

  - Ради Бога, извините меня, джентельмены,. за мое столь нетрадиционное вторжение в вашу частную собственность...

  - Я вижу, вы прибыли к нам из окон дома напротив, - сказал Холмс, мельком взглянув на нашу гостью.

  - Да, однако вы очень наблюдательны, позвольте поинтересоваться, каким таким способом...

  - Нет ничего проще, уважаемая миссис Мориарти, - на лице нашей посетительницы выразилось неподдельное удивление, - ваше имя может не установить только окончательный идиот и кретин вроде доктора Уотсона, страдающего пляской Святого Витта (он дал мне очередную затрещину, и я, поднявшись с кресла, с широкой улыбкой начал тихонько приплясывать), - если оно выгравированно во всю длину вашего тела; что же касается места, откуда вы к нам прибыли, - чтобы определить его, мне понадобилось лишь выглянуть в окно - вас выпустили из дома напротив, я понял это следуя утверждению о том, что, согласно баллистике, снаряд, выпущенный из окна любого дома, при наличии достаточной убойной силы, неизбежно попадает в окно противоположного. Вы - правая рука и агент преступного гения Мориарти, и вы попались. Сопротивление бесполезно, - он схватил отчаянно заверещавшую пулю и спрятал ее в металлическую коробку. - Уотсон, будте добры, позвоните Лестрейду!

  Я, не переставая приплясывать, боком протиснулся к телефону и в течение нескольких минут отчаянно крутил его квадратный диск во всех направлениях, пытаясь наугад определить номер Скотленд-Ярда, который, как назло, перед этим совершенно выпал у меня из головы и, очевидно, преспокойно дрыгая конечностями лежал на моей постели. В это время Холмс, рассматривая в лупу через проделанное пулей отверстие двух подозрительных молодых людей, отиравшихся на противоположной стороне Бейкер-Стрит, получивших от меня два месяца назад диагноз септического гомосексуализма, одновременно отчаянно пытался удержать бившуюся в шкатулке миссис Мориарти. От постоянного напряжения телефон под моей рукой начал дымиться, но мне все-таки удалось дозвониться - шляпа, а затем и слегка деформированная голова Лестрейда уже начали протискиваться через множество дырочек в микрофоне трубки.

  - Холмс! - прокричал я, - дело сделано!

  Но в этот момент мой друг и я поняли, что мы, к сожалению опоздали. Раздался оглушительный паровозный гудок, локомотив старого образца протащил через нашу комнату дрезину с отчаянно махавшей крыльями Ирен Адлер и обернутым в промокашку королем Богемии, зашумел водопад и запахло альпийскими лугами. Справа от нас засияла огромная пропасть, а спереди, оставляя позади себя отпечатки ног огромной собаки, одетый в смирительную рубашку, приближался профессор Мориарти.

  - Я готов, - сказал он, и тут же рассыпался в пыль. Пятна крови на яркой зеленой траве были явно животного происхождения, из чего Холмс заключил, что она пошла из носа у меня - безжалостного и грубого животного. Так неожиданно закончилось одно из наших с Холмсом самых ошеломляющих и стремительно развивающихся дел.

  Уже вечером, сидя у камина и отдыхая от всех напряжений этого дня, а я, как отставной хирург, еще и от своей эпопеи в Афганистане, навеянной незабываемыми подзатыльниками Холмса, я вспомнил местонахождении двух последних апельсиновых зернышек и вынул их из когда-то простреленной ноги. Для Холмса, пытающегося выяснить, можно ли повеситься, привязав веревку не к потолку, а к полу, эта была новая неразрешимая загадка...

  - Я хотел бы загладить перед вами свою вину, мой дорогой друг, - начал Холмс, наконец-то удобно устроившийся в петле, - и дать вам, наконец объяснения по поводу моих непревзойденно-дегенеративных дедуктивных методов, приведших к решению этой маленькой загадки, - он легко, двумя пальцами, переломил позвоночник Лестрейду и выбросил его верхнюю половину в окно, отчего двое отставных флотских сержантов на Бейкер-стрит поскользнулись от удивления; ноги же и туловища бедного полицейского аппетитно захрустели под крепкими зубами Шерлока Холмса.

  - Итак, кэб, подвезший нас до Риджент-сквер, двигался со скоростью двухсотпятидесяти миль в час, из чего я заключил, что мы никак не могли доехать в Ланкашир через десять минут после оповещения об этом ужасном убийстве полиции; следовательно, мы все время оставались на месте, в нашей уютной квартирке на Бейкер-стрит; Британский Музей закрывается в два часа ночи, и сторожу никак не удалось разглядеть содержимое желудка убийцы, так как основную пищу того составляли лишь идеи. Вы следите за ходом моей мысли? Дворецкий ложится спать ровно в полночь, старый антикварный магазин в Вестминстере закрывается в два; три королевских дома Европы благодарны вам за вакцинацию против шизофрении; кукушка кукует через раз, чередуясь с приступами клептомании. Вот на основании этих-то выводов я ставлю вам окончательный диагноз, - он пребольно огрел меня кочергой по носу, а я, не вытерпев, все-таки повесил его в нормальном положении, ногами вверх.

  - Безмозглый кретин! - завизжал Холмс, - вы еще узнаете, как выгрызать внутренности не с той стороны!

  - Скотина, идиот, даун!!! - отчаянно, тоненьким голоском вторил из его желудка полуразжеванный Лестрейд, - Весь Скотленд-Ярд! Весь... - мне было не суждено разобрать, что старый инспектор хотел сказать о молодом Скотленд-Ярде - он захлебнулся от желчи Холмса, который в тот момент уже более спокойным голосом крикнул:

  - Уотсон, возьмите свой старый револьвер, он вам может пригодиться, и скорее выходите из спальни!

  Наконец-то я узнал в нем моего старого друга, Шерлока Холмса. Улыбаясь, я разлил напалм, поджег наше скромное жилище, и глубоко удовлетворенный, вышел на улицу и заснул в большой луже у порога.

  Господа!

  В этом гадком мире каждый борется лишь за самого себя, и

  если он и объединяется с кем-нибудь другим, то только во имя

  достижения своей собственной цели - вместе им хорошо, и они

  бесконечно самоутверждаются, упиваясь своей красотой, силой

  и властью над другими. Они объединяются, разъединяются,

  смеются у тебя за спиной, когда им от тебя ничего не надо и

  показывают некоторую заинтересованность, когда что-то вдруг

  понадобилось. Они тогда всем своим видом словно говорят "Да

  нет, на данный момент мы совсем не считаем тебя

  сумасшедшам!" И ты делаешь вид, что им веришь, ты

  ведешься, ты поддаешься этим мразям - мразям-гениям и

  мразям-дегенератам, потому что подчас тебе совсем ничего не

  остается делать; ты принимаешь условия их мерзской игры, а

  потом, по происшествии некоторого времени обнаруживаешь,

  что и сам уже достаточно втянулся в эти игрища, и тебе с

  каждым разом становится все труднее выйти назад. Ты

  понемногу становишься такими же, как и они, и тогда тебе

  приходит странная мысль о том, что ты их недостоин; ты

  начинаешь за ними тянуться, начинаешь их любить, любить

  слепо, со всей полнотой своего покореженного сознания. Но с

  быстротой вялотекущей шизофрении наступает горькое

  разочарование, ты тут же переходишь на другой галс, ты от

  них укрываешься, заворачиваешься в кокон, тебе нет до них

  никакого дела, ты налысо бреешь свою голову и получаешь

  бешеную энергетическую подпитку от их выражающих

  превосходство взглядов. Тебя радует все - и нежное жужжание

  пчелы, и ее укус, и падение вниз, в бездонную пропасть

  эскалатора, и страшная матерная ругань в автобусе - словом

  все, так или иначе имеющее отношение к тебе. Ты идешь по

  весенней улице. Вокруг - яркое солнце, твоя чисто выбритая

  голова отражает веселые лучи, и встречные девушки идут в

  очках и несут огромные букеты цветов. Это хорошо, думаешь

  ты, это здорово. Их кто-то любит, и этот кто-то может быть

  кем-угодно - от слесаря до кесаря, он может даже быть

  клиентом психиатрической лечебницы или надежным

  собутыльником. И вот, разгоняя чирикающих воробьев, ты в

  самом людном месте забираешься на кузов одиноко стояшего

  грузовика, немного поорешь и покривляешься, собирается

  небольшая толпа, и ты начинаешь приблизительно такую речь:

  "......Господа! Я - это я, и вексь мир - плод моего

  воображения, полет моей фантазии. Я творю свое окружение по

  своему желанию, вернее, по желаниям. Они, бывает,

  нагнетаются извне, и я только выдаю их за свои - потому что

  еще не убил в себе ложный стыд за уже совершенные

  поступки. Я должен убить в себе стыд - ведь этот мир - моя

  мыслеформа, он создан мной, и все новое, что я открываю в

  нем, новые отношения, новые компании, тоже мое. Любой мой

  поступок, любое мое действие снова возвращаются ко мне, в

  том числе и в виде стыда, и чем меньше стыда, тем легче

  существовать в этой подпитывающей тебя среде, где ты словно

  личинка в коконе, живешь тысячелетиями, каждое новое

  воплощение оказываясь в новой обстановке, обрастая новыми

  связями - родственными, духовными, сексуальными. Все

  изначально кажется сложным, но чем проще на все смотришь,

  тем проще все и становится. Все будет так, как ты пожелаешь.

  Управлять своими желаниями трудно, но научииться этому не

  сложнее, чем, скажем, управлять машиной или космическим

  кораблем. Это должно войти в твое подсознание, стать твоим

  супер-эго, и тогда уйдет необходимость плакаться по поводу

  необустроенности жизни или отсутствия радости бытия.Важно

  одно - за причиной стоит следствие. Нет ничего необъяснимого.

  Хочешь быть сумасшедшим - будь им. Хочешь быть

  электриком - будь им. И дай Бог тебе удачи. В разных случаях

  разной. Бог создал и создает нас, а мы - этот мир. Его как-то

  убили, чтобы мы творили мир немного лучше..."

  Я был в зимней спячке, и мне очень хотелось весны...

  ***

  Cморщенная кожа, в пролежнях спина,

  Скрюченные пальцы, брызги мутного вина,

  сочное дыханье залежалых ветвей,

  Молнии зловонья из-под пышных бровей

  Свинцовый дед мороз - золотая чешуя

  Свинцовый дед мороз не жалеет себя

  Свинцовый дед мороз трехголовый озорной

  Свинцовый дед мороз побеседовал со мной

   ... ... ... нарожал себе детей

  Маленьких кричащих шестигранных ядовитых

  Я смотрю на запад,

  В небе занимался фиолетовый рассвет

  В замороженной урне ядовитый цветок

  Пробивается молча - замшевая лилия

  Врачи любое дело начинают с нуля

  Замерзшее чудовище стоит у руля

  Ведет меня,

   лелеет,

   гладит и жалеет

  Мокрая свастика,

  Жирная свастика

  Молча расширяется в сознании саньясы

  Теплая свастика, синтагматическая свастика,

  Набитая опилками

  Согнутая поплам,

  Строгая, живая,

  Распрямленная, игривая

  В шутку превращенная,

  Сбитая охоником,

  Разбитая параличом

  Милая свастика,

  Подставившая щеку для убийственных ударов

  Плоть ее впитала, возмещая все убытки

  Мазохистским прародителем поставленная к стенке

  Распятая на крючьях животворного цинизма

  Призраки бродят на крыльях весны...

  ***

  Одиночество - кайф, одиночество - сила

  Где четыре стены - от мерзского мира,

  Там четыре плоскости и тесно для сомнений

  Там плевать, что ты - кретин, ты один, и там ты -гений

  Одиночество - блажь, одиночество - роскошь

  Ты - один со своим мазохистским прошлым

  Ты немного раздут, словно в отпуске в морге,

  Ты немного устал от глобальных оргий

  Руку просунь сквозь стену за отравой

  Воздух плотен и раскален

  Их игры кажутся детской забавой

  Плотнее, чем воздух и прозрачнее, чем сон

  Одиночество - грязь- одиночество - мука

  Его незачем звать, оно входит без стука

  Пенный шелест прибоя и резь в глазах

  Обдает, как помоями, кайфом страх

  Разбилось зеркало - осколки в венах

  В красных ручейках растекается смех

  Наискосок потрескались стены

  Повысилась летальность любовных утех

  Одиночества окон пустые глазницы

  Вдох - секунда, выдох - тысячи лет

  Косая строка заплесневевшей страницы

  Мозги вытекают за блевотиной вслед

  Одиночества сила - в известном уделе

  Чем метаться в толпе, лучше просто бежать

  Чтоб исчезли аборты в натруженном теле

  Чтоб тебя никому не хотелось рожать

  Ночь, Ночь, Ночь

  Иди...

  Слезы и печаль

  Когда увижу я свою звезду

  Сияющую счастьем?

  Избавь меня от суицида

  Разрыв и взрыв,

  И - в клочья все мозги

  Вот входит твердая сплошная

  Изогнутая змея

  Набитая глобальной мерзостью -

  То - моя зависть

  Но справлюсь ли?

  Преодолею?

  Или ее я буду благотворить

  И обращаться с осторожностью

  Смотреть за ней

  И пополнять запасы алчущей утробы

  Всем тем, что она жаждет?

  И быть, в ответ, несчастным стриптизером

  Лишь для того, чтоб похоть утолить

  Еще один ожег и пламя

  Теперь и я - такой же зверь

  Вот так и мы себе потворим,

  Выращивая цепь,

  Наращивая звенья

  Преступлений и злодейства

  Неприкосновенны мы,

  Пока ...

  Отчаяние, пустота - что ж, пусть

  Ты ДОЛЖЕН

  ПЛЮНУТЬ В ДОВОЛЬНО-СЫТУЮ ПРИПУХЛУЮ РОЖУ

  МИРА

  Ударь по ней одной рукой - она взорвется

  Раскатами шизофренического смеха -

  Безудержный и дикий мазохизм

  Социум - 5тимиллиардоглазый монстр

  Отвергает непокорных

  В упоении смакуя запах их цветов

  Смирись, однако, кроток будь

  Как та пчела, что прячет жало

  пока ее не тронут

  Сладка несознанная месть

  И у пчелы есть жало

  Она его однажды обнажит

  Ударит только раз

  Чтоб умереть потом

  ***

  Когда умный дядя отбросит иллюзии

  И новое солнце источит свой зной

  Всеобщее благо сольется в диффузии

  И ядерный гриб воспарит над Москвой

  В цветущем саду будет место смирению

  В цветущем саду будет место мечтам

  И дети, смеясь, вознесут восхваления

  Ликующим серо-гнилым небесам

  Тогда будет смысл в возлюблении ближнего

  Тогда будет смысл в подставлении щек

  Тогда будут люди гордиться столицею

  И русская гордость с них гноем стечет

  Тогда, наконец, насладятся забвением

  Вожди за рулями пузатых машин

  И ядерный ветер с ласкающим пением

  Потреплет мохнатость обугленных спин

  Все будут равны как один в Белокаменной

  В бескрайней степи черепов и камней

  Любовь воспылает безудержным пламенем

  Твердя: “Мы теперь всей планеты сильней!!!”

  ***

  Guess I should kill as many as possible

  Isn’t that what you all want?

  Guess I should do so, but you’re always responsible

  For those you’ve killed, so I’d better not...

  Guess I should prey on as many as possible

  So you all give me a chance

  Killing’s not bad, but you’re always responsible

  For those you’ve tamed

  Don’t think I can

  I’ll put on dirt from as many as possible

  Sometimes dirt’s a prayer for those you’ve killed

  Blood I adore, but you’re always responsible

  Praying to kill, you sugar the pill

  The door is ajar, to as many as possible

  Sometimes its water quenches my thirst

  One thing’s for me - being responsible

  The path is well-trod

  I’m not the first

  ***

   They say that all people

  Are kind of brothers.

  But hungry bothers are

  WOLVES TO EACH OTHER,

  And well-fed brothers are

  PIGS TO EACH OTHER,

  You question yourself,

  And the question is big:

  Which brother is better -

  A WOLF OR A PIG?

  You say you don’t know

  You’re just watching the show,

  But the show’s getting crude, and

  YOU ARE GETTING SLOW,

  To react to what you see,

  STICKING DEEP IN EXTASY

  You’re so overjoyed,

  And you’re so overproud

  No problems to survive

  NO SHIT TO TALK ABOUT

  Dirty sex will come round soon

  Rotten kicks will come round soon

  Brightly red bracelets are swelling on the wrists

  But someone always does the bed,

  For someone to sleep,

  The ceiling collapsed

  The bed flattened.

  Rusty foam stuck in the throat,

  The stinky streams of veins started gurgling,

  Someone to do his life-time term,

  Someone to cuckoo nearby,

  The ceiling collapsed

  The bed flattened.

  At night, streets are curved

  And cats are grey

  The way out is behind the rules of a nasty game

  Someone has just gone to bed

  Someone’s trying to get out of it

  The ceiling collapsed

  The bed flattened.

  ***

   bright clever ever

  smart like art

  nude like your mood linky winky dinky

  neat like a chaste girl white spotless skin deprived of vice

  meat red blood red and pink legs long like playing ping-pong

  stormy pure unhorny hatred for doing wrong

  always wrong

  who is

  dull dumb nuts

  fuckmost shitmost cuntmoist asskicked filthy buckmost

  messy like a slum pussy chapped skin full of rot

  meat like greed gulp of shit druggy’s kit night in a flee-pit

  rotten partly trod path to love halfway to stay

  between hate and not hate

  CHOOSE WHO’S BEST, MAN

  what to see what to do what to decide no matter who

  what to smash who to crush who to clobber robber cluster muster mister master

  who to fuck who to love by means of libido by means of an utmost cock rock smog in the lungs white junk niffy crisp skunk who to love among those fed up on sewer knocked up on other’s ruck muck fuck luck truck

  CHOOSE WHO’S BEST, MAN!

  ... И город дрожал, словно холодец в тарелке. Я боролся за чистоту языка. Я встал рано утром, и это было одно из тех чистых, свежих, лишенных похмелья пробуждений, что нынче выпадают так редко, что начинаешь их по-настоящему ценить. Я боролся за чистоту языка под душем (лешин дедушка чуть было не встал на тропу войны). Я боролся и на кухне с набитым ртом (ксюха каждые пять минут меняет свое мнение). Я не картавил, не мямлил, не бормотал, не изобиловал словами, не гнал, не нес полнейшую ересь, не тулил, не ввергал народ в биржевую панику. Я встал, принял душ, чем Бог послал позавтракал. И пошел творить свой собственный Апокалипсис.

  Такая идея пришла ко мне уже давно. Отделенный толстой стеной от Всевышнего и уставший от общества самовлюбленных кретинов, либо бесплодных искателей правды в себе и вне себя (к тому же еще - с замашками стукачей), я решил провести свой собственный эксперимент, отдав себя в жертву вселенской эстетике, созданной из двух полюсов - волчьей хватки и мерзского свинства.

  У человека мусульмане-фанатики взрывают семью. Человек идет в ближайшую мечеть. Конечно со стволом. Человек примыкает к сербам в Боснии. За двоих гибнут десятки. Карма двоих работает на разбухание, и следом работает карма десятков.

  Елейный мальчик лет тридцати шести то притворятся святым (секс - это грязь), то выступает в роли великомученника отца Сергия. Он любит людей. Он почти стерилен.

  Сартровский Герострат убивает человека, потому что ненавидит всех. Он слабый жалкий извращенец, отвергнутый свиньями, которые его окружают.

  Родя носит топор на петле пальто. Родя проходит через нравственные страдания и в конце концов подставляет всего лишь щеку за старушечьи, хоть и полоумные мозги, разбросанные по всей комнате.

  Извращенцы и маньяки никогда не объединятся в общество, потому что очень болезненно относятся к конкурирующим фирмам, которыми они и считают таких же, как они сами. Вот когда маньяк управляет страной, - это да. Тогда получается, что общество, не считая себя маньяками, подсознательно ставит маньяков у себя во главе. И восхваляет их изо всех сил. Тогда получается, что маньяки с маньяками - нельзя (даже в тюрьме - по одиночкам), а один маньяк с дирижерской палочкой руководит кучей влюбленных придурков.

  Маньяки всегда становятся национальными героями. Правда, таковыми их делают в основном журналисты, но и они выражют желание своих читателей, то есть основной массы толстожопых обывателей. А желание заказчика - закон для провайдера, как сказал великий великий дедушка американского автодебилизма Генрих Иосифович Форденштейн.

  Почему же толстожопые обыватели страстно желают услышать и увидеть как, в какой позе и ракурсе изнасиловали и потом задушили (можно наоборот) Љ-летнюю девочку или старушку-одуванчика? Да потому, что, бедные, они были лишены в детстве, забиты, скованны заплеванны словом “нельзя”. И теперь хотят - ЛЬЗЯ, ЛЬЗЯ, ЛЬЗЯ!!! Только наблюдая со стороны. Чужими руками. Чужими глазами. Чужими могилами и пулями со смещенным центром тяжести в селезенке у восемнадцатилетнего пацана, державшего словно палку автомат и вместо любви познавшего лишь бесплотныке грезы вперемешку с онанизмом.

  Любой судья, произносящий смертный приговор любой чикатиле подсознательно желает совершить то же самое, что и эта чикатила. Любой милиционер - садист и маньяк, узаконенный маньяками свыше. Но и милиционер и судья действуют от имени общества. Уничтожая саньяков, люди уничтожают сами себя. Это их святое желание, и я его должен исполнить, решил я для себя. И стал думать, как претворить это в жизнь. То есть уйти, ГРОМКО ХЛОПНУВ ДВЕРЬЮ.