Аннотация: Написано для конкурса "Эквадор" (весна, 2007) на тему "ПАРТИЯ В ЖИВОЙ БИЛЬЯРД. ПРАВИЛА РЕВАНША". Рецензенты конкурса усмотрели превалирование "бытовухи" над фонтастикой. Осторожно, инцестофобия!
Гонца, принесшего дурную весть, когда-то убивали. Меня, конечно, никто убивать не станет, но на душе так мерзко, будто я во всём виноват. Слава Богу, Петерсон перенес мой доклад в Совете Безопасности после рождественских каникул. Не хватало ещё испортить людям праздник. И мне не стоит огорчать семью, хотя жена и дети непрерывно дергают, почему я вдруг такой хмурый. Я ссылаюсь на больной желудок, и, хотя это неправда, мне обидно, что они снова и снова спрашивают об этом, забывая, что я уже неоднократно отвечал.
Наш минивэн осторожно катит по обледенелому Симферопольскому шоссе среди таких же нагруженных, облепленных грязью автомобилей. В них битком набито замученных хлопотами москвичей, решивших встретить Новый Год на дачах. Сегодня меня даже не раздражает, что сзади у детей противно вопит телевизор, а жена каждые десять минут закуривает новую сигарету. Мы дружно молчим, и мне кажется: когда мы не ругаемся, нам просто не о чем говорить. Нас, действительно, трудно назвать дружной семьей, но традиция есть традиция - вот уже двенадцать лет в конце декабря мы выбираемся за сто двадцать километров от Москвы. Конечно, детям в праздники в тысячу раз интересней тусоваться со сверстниками, а жене - сходить к кому-нибудь в гости. По сути, я - единственный ревностный сторонник встречи Нового Года в заснеженной избушке посреди леса. Там я встречал его ещё ребенком и потом, возобновив традицию, когда Володьке стукнуло пять, а Маше - три, вдруг понял, насколько был несчастлив, отказавшись от приездов сюда. Кажется, будто здесь, среди высоченных сосен я набираюсь сил на весь следующий год. Стоит только выйти в новогоднюю ночь на порог, вдохнуть воздуха, в котором вспыхивает искрами снежная пыль, провести рукой по растрескавшимся брёвнам дома, как тут же всё проясняется в голове. Даже не знаю, почему... Ну, а ясная голова перед столь трудным годом сейчас нужна, просто позарез.
А всё потому, что в Монголии какой-то разгильдяй не разглядел активность саранчи. Сидел такой гордый сын степей, протирал свои штаны на ооновские бабки и не смог оторвать задницу, чтобы своевременно измерить количество личинок. Я всегда говорил, что в такие страны наблюдателями нужно отправлять немцев или шведов, но наши борцы с дискриминацией вечно всё портят. В результате, на теплые местечки в штат ООН местные бонзы устраивают своих бестолковых детишек. Мы имели по этой причине два прокола в Нигерии, но всё без толку - видите ли, запрет на профессию по национальному или расовому признаку для них - форменный фашизм. Посмотрю я на них, на этих антифашистов, как теперь они будут печься о свободах несчастных монголов. Как они запоют с дневной нормой в полторы тысячи калорий! Именно столько придется на взрослого жителя Земли к середине лета. Мы угробили две недели на построение альтернативного прогноза, но результат всё тот же - полторы тысячи калорий! Я уже представляю, как, несмотря на всю нашу показную цивилизованность, найдётся немало горячих голов, которые предложат ввести побольше ограничений для той же проштрафившейся Монголии или стран, где отношение потребления к производству выше единицы. Найдётся, кто призовёт отказаться от пакта о равномерном распределении продовольствия. Не навсегда, а так - на годик-другой. Понятно, пакты, ограничения - это всего лишь слова, но на деле - вымирание от голода, вымирание миллионов живых людей. В дискуссиях в Совбезе всегда забывается, что за квотами и калориями - реальные жизни. Я помню, как двадцать лет назад во время подготовки пакта побывал в командировке в Индии. Я видел, как хоронят детей - маленькие скелетики, обтянутые иссохшей кожей. Я плакал так, как не плакал на похоронах собственных родителей. Потому что это зрелище, прошу простить за пафос, - абсолютно дикое и не имеет право на существование в нашем мире.
Но тогда, двадцать лет назад, пакт был подписан лишь потому, что цивилизованные страны задыхались от собственного жира. Сейчас же ситуация меняется. На полторы тысячи калорий протянуть можно, но будут болезни, задержки развития у детей. Будет постоянный стресс от недоедания. Европа и Северная Америка слишком благополучны, они, по крайней мере, чувствуют себя благополучными и вряд ли готовы мириться с лишениями. Пусть даже твердить населению по сто раз на дню, что ценой его сытости будет жизнь какой-нибудь индийской девочки. Для обывателя эта девочка - далеко и неправда, слова - пустой звук, а кадры в телевизоре - как намозолившая глаз реклама. Снова начнутся упреки в том, что бедному Югу необходимо было думать раньше, прежде чем столько и безответственно рожать. Я уже слышал это двадцать лет назад. Слышал сотни раз. И тогда, когда угроза голода для Запада была чисто гипотетической, я чуть ли не до драки ругался с поляком - профессором, вещавшим в Совбезе о необходимости, как он выразился, естественной регуляции численности населения. Теперь таких сторонников естественного отбора станет в сотни, тысячи раз больше. И кулаками махать бесполезно.
Я раздраженно луплю по рулю и перехватываю удивленный и одновременно недовольный взгляд жены. Господи, почему я не могу обсудить свои проблемы в семье, среди самых, можно сказать, близких людей? Не могу выпустить пар? Я, что, всё-таки берегу их покой или просто боюсь, что они не поймут меня, что окажутся чужаками, которые разделяют не мои взгляды, а взгляды того самого польского профессора? В общем, какая разница, почему я молчу, хмурюсь и молчу, несмотря на приближение Нового Года. Видя такое моё настроение, домашние даже не особо ныли перед поездкой на дачу. И на том спасибо.
Я сворачиваю с трассы и сбрасываю скорость. Ехать теперь нужно ещё осторожней - видимо, после грузовиков и недавней оттепели и так паршивая дорога стала, как каток, на который для апофеоза навалили огромных комьев смёрзшегося снега. Дальше будет ещё хуже, ведь нам придется ехать километров двенадцать по целине. Я знаю, многим не нравится такая глушь, но, наверно, именно малолюдность здешних мест спасает мою дачу от воров и вандалов. Знакомые плачутся, что даже в навороченных коттеджных посёлках с их до зубов вооруженной охраной ничего нельзя оставить в доме - наркоманы и бомжи выламывают любые двери и спиливают любые решётки. У меня такого сроду не было. Кажется, можно даже двери не запирать. Потому что всем глухоманям глухомань. Когда я ездил в Тулу оформлять родительское наследство, местные чиновники с трудом нашли мою дачу в своих реестрах. Хотя деда, который получил её от Академии наук, ещё помнят - в Туле одна из улиц названа в его честь.
Когда мы едем через поле, кажется, что меня ведёт почти что звериное чутьё. Для постороннего взгляда дороги здесь нет - бугристая снежная равнина, утыканная черным бурьяном. Ну, и в таком же духе дальше - там, в лесу, мои манёвры среди деревьев вряд ли кто-нибудь другой повторит без вреда для подвески автомобиля.
Дача здорово выхолодилась, но всё равно в ней безумно уютно. Я не люблю старых домов с их въевшимся во всё запахом прелой трухи и прокопченного жира. Не люблю древней паутины и комков пыли в углах. Но моя дача будто не подвержена влиянию времени. Нет, она, конечно, не выглядит, как только что срубленная, но старость у неё - благородная, что ли. Какая-нибудь половица, если и скрипнет, то скромно, без надрыва. Нет ни плесени, ни облупившейся краски на оконных рамах, нет даже мусора, хотя мы тут особо и не хозяйничаем. Кажется, будто дача сама за собой ухаживает. Возможно, именно поэтому вот уже двенадцать лет мне удаётся пресекать нытьё моих домашних - я вижу, как им самим не терпится очутиться здесь. Правда, точно также понимаю, почему детей быстро тянет обратно - делать им тут, действительно, абсолютно нечего.
Я заканчиваю обход дома, убеждаясь, что всё, как в прошлый раз. Жена растапливает печку, а дети вместе с телевизором переместились в гостиную и там зависли - я снова слышу оттуда киношные вопли. Я выговариваю им сгоряча что-то назидательное, решительно выключаю телевизор и гоню разгружать машину. Тут же вспоминаю про свой грядущий доклад и раскаиваюсь, ведь своими нравоучениями рискую испортить детям праздник - можно сказать, последний нормальный праздник на ближайших пару лет. В дверях снова сталкиваюсь с ними - Маша, поджав губы, двумя пальцами несёт торт, а Володька тащит свою игровую приставку. Я не могу на них кричать, а только тихо про себя рыдаю - Господи, ведь нашли же самое ценное, что первым делом внести в дом! Выйдя на крыльцо, вдыхаю всей грудью и тут же получаю чем-то тяжелым по голове...
- Что случилось? - спрашиваю, открыв дверь. Сердце отпускает, когда вижу, что все в доме, все целы. Володька сидит на полу в коридоре, а жена и дочь склонились над ним. Обернувшись ко мне, обе вскрикивают. Я отслеживаю их взгляд и щупаю свои волосы - они липнут к рукам. Догадываюсь, что весь в крови, но важнее, что там с сыном. У него разбит нос и губа, но ничего серьезного. Как во сне бреду на второй этаж за полотенцем. Проходя мимо окна, убеждаюсь, что автомобиль пропал. Именно убеждаюсь - будто я ждал, что рано или поздно это должно было случиться. Невозможно безнаказанно жить в такой глуши, ведь мне же говорили...
- Вы их видели? - я морщусь, потому что залил йодом рану на голове, и теперь она здорово саднит.
- Три мужика, бледные такие... - дочка говорит быстро и непрерывно облизывает губы. - Мам, у меня помада в машине осталась.
- У нас в машине всё осталось, - жена уставилась в окно, где уже стемнело.
- Наркоманы, наверно, раз бледные... У кого-то есть мобильник?
Все трое мотают головами. Даже Маша, у которой раньше, казалось, телефон вечно болтался на шее. Как же мы попали! Без связи, без машины, без еды, в двадцати километрах от трассы. Господи, мне хочется плакать от бессилия, от того, что, может, последний нормальный Новый Год так мерзко и так паршиво будет встречен. Когда жена поворачивается ко мне, я прошу её жестом подняться со мной наверх, но она морщится и цедит сквозь зубы:
- Ладно уж, здесь говори. Дети - давно взрослые, пусть участвуют...
Я чувствую, что она зла на меня. Она считает, что я виноват во всём, в том, что снова потащил их сюда. Мою вину не искупает даже кровавая рана на голове. Я обвожу взглядом свою семью и говорю с напускным оптимизмом:
- Предлагаю набрать в кастрюлю снега и приготовить чай. Я помню, что Маша спасла торт, так что можем прикончить его в честь праздника. Сегодня уже темно, а завтра мы с Володькой сходим к трассе за помощью.
В общем-то, всё правильно говорю, но за этот фальшивый оптимизм просто себя ненавижу. Наверно, я так и не научился разговаривать с людьми - если тема не касается моей работы, если нужно учесть мнения, амбиции или возможные обиды моих собеседников, я всегда умудряюсь сделать всё, как нельзя хуже. И точно так же с собственной семьей - мне трудно найти нужное слово. Я чувствую: его ждут от меня, оно даже крутится у меня на языке, но стоит открыть рот, как всем тут же становится неловко. Мне проще писать, я даже детям чаще с работы кидаю сообщения "на мыло", нежели звоню. Но сегодня моя обычная неуклюжесть в словах помножается на гудящую от недавнего удара голову.
Маша приносит торт. Жена находит на кухне чай с бергамотом, который я терпеть не могу, но деваться некуда - другого нет. Мы дожидаемся двенадцати часов, чокаемся чашками и уныло расходимся по спальням. Я сообщаю жене, что буду спать в гостиной на диване - она даже не спрашивает, почему.
А ночью наступает ад. Нас всех выворачивает наизнанку. Первой чувствует неладное Маша. Я только начал засыпать, как она прошлепала мимо меня на кухню. Я спрашиваю, что с ней, и получаю ответ:
- Мутит...
И тут же звуки рвоты. Вскакиваю и зажигаю свет. Маша стоит, склонившись над раковиной. Яркий свет, острый запах желудочного сока заставляют меня окончательно проснуться. Тут же понимаю, что у меня самого к горлу подступает плотный комок слизи. Я сглатываю слюну, но комок не проходит. Более того, слюна быстро наполняет рот.
- Кажется, меня тоже... - я бегу к двери и начинаю блевать в снег прямо с порога.
Потом всё видится одной бесконечной фантасмагорией: я то вытираю за кем-то пол, то меня снова тошнит, то я кипячу воду в многочисленных кастрюлях, то тащу их на улицу остужать в снегу. В аптечке жена находит марганцовку, и мы дружно промываем себе желудки после треклятого торта. К пяти утра я обнаруживаю себя замершим, мокрым и несчастным. Я пытаюсь согреться под одеялом в позе эмбриона. Кажется, забрезжил рассвет, когда я окунулся в липкий и тревожный сон.
Просыпаюсь оттого, что упорно стучит форточка. Встаю, чтобы закрыть её, и меня немедленно бьёт холодом. Бьёт, как будто током. Тело корчится в судорогах, но я упорно, на непослушных ногах продвигаюсь к окну. А на улице, оказывается, разгулялась метель. Очередная паршивая новость меня даже не расстраивает. Кажется, будто какие-то вселенские силы решили со мною сегодня разделаться. Не бывает так, чтобы всё сразу. Вернее, вероятность этого ничтожно мала, но мне ли не знать, что вероятности весьма обманчивы. Я - закоренелый атеист, но, наблюдая за целыми народами, я много раз ловил себя на мысли, что когда срабатывает вероятность в доли процента, это всегда похоже на наказание Господне. Как будто не учел, не заложил в модель какие-то нематериальные факторы. Как будто, нарушив по мелочи справедливость или традиции предков, можно всё пустить наперекосяк.
К чему сейчас такие размышления? Не знаю, может, просто разум защищается от новой напасти с помощью фатализма. В реальности же я закрываю форточку и тупо усаживаюсь рядом на стул. Постепенно исчезают все мысли, остаётся только дрожь, сплошная, сводящая с ума дрожь. Я даже нормально дышать не могу - горло судорожно хватает воздух, как у рыбы, выброшенной на берег. Я просто терплю, может, это безумие, наконец, закончится.
Потом я вспоминаю о семье. Эта мысль заставляет меня броситься растапливать печь. Растопив, поднимаюсь с корточек и вдруг теряю сознание. Всего на пару секунд, но когда я поднимаюсь с пола с какими-то начисто промытыми мозгами и совершенно без дрожи, то вижу жену и детей, которые вышли на шум из своих спален. Возможно, это всего лишь подслеповатый сумрак, но все выглядят изможденными. Особенно Маша. Она и так невозможно худа, но после прошедшей ночи кажется просто призраком. У жены проступили круги под глазами и больше обычного прорезались складки вокруг рта. Володька - на первый взгляд, - лучше всех, но и у него ненормальная бледность и лихорадочно блестящие глаза.
Я машу им всем рукой и приглашаю спуститься вниз. Потом мы с Володькой занимаемся чаем, а женская часть семьи безвольно полулежит на диване в гостиной. Никто не разговаривает, и это угнетает больше всего. Если бы ругались, было бы не так страшно. Но все понимают, что ситуация с наступлением метели усугубилась, и надо беречь силы. Все заняты только собой, тем, чтобы протянуть в такой ситуации, как можно дольше. Целый день все лежат или занимают себя, по сути, бессмысленными занятиями - в сотый раз ищут по дому еду или средства связи, непрерывно пьют чай, выходят на крыльцо взглянуть на белое марево и убедиться, что не видно дальше трех метров. Колею от нашей машины почти замело, отчего у меня противно сжимается сердце - я почему-то перестаю верить в своё чутьё, которое обычно помогало мне найти дорогу...
Ночью я просыпаюсь от ужаса. Весь в мокром поту, но совершенно не могу вспомнить, что же меня напугало. Потом из памяти выныривает прошедший день, и становится по-настоящему страшно. Как будто впервые проникаюсь мыслью, что мы тут все можем умереть. Оказывается, вчера или позавчера я ещё не верил, что всё настолько серьезно. Мне было холодно, больно, неприятно, но я больше размышлял о том, как буду разбираться со страховой компанией, нежели о вероятной опасности для жизни кого-то из близких. А теперь вдруг проникся, и это оказалось настолько непереносимо, что я бросаюсь выгонять из себя страх - такой скользкий и холодный, - любыми доступными методами. Я вскакиваю и, несмотря на слабеющие ноги, одеваюсь в пальто и валенки. Мне срочно нужно идти в сарай за дровами, хотя их много ещё навалено возле печки. Но мне нужно себя чем-то занять, нужно доказать себе, что я хоть что-то делаю, чтобы не дать моей семье погибнуть.
Перед входом в сарай дров уже не осталось, поэтому нужно зайти с торца, от леса, где я осенью устроил поленницу. Идти сложно - и из-за метели, и из-за доходящих до колена сугробов. Я просто ожесточаюсь и, сжав зубы, бреду вокруг сарая. Непроглядная ночь и жалящий в лицо коктейль из снега и ледяного ветра прогоняют тревогу из мыслей. Но теперь приходится бороться с новой напастью - апатией. Мне кажется, что силы в любой момент грозят покинуть меня, и я упаду - упаду прямо в такой заманчивый на вид и пушистый сугроб. А если упасть здесь и сейчас, то это стопроцентная гарантия замерзнуть, ведь никто из моих не знает, где я нахожусь. Поэтому я твержу себе снова и снова: "Иди, сука! Ради детей иди!".
За сараем образовалось тихое, безветренное место, так что мне удаётся перевести дух. На маленьком пятачке почти нет снега, а в одном месте даже видно пожухлую траву. Я выбираюсь на этот пятачок из сугроба и отряхиваю ноги. Понимаю, что снег набился в валенки, и если сейчас его не вытряхнуть, то на обратном пути, учитывая моё нынешнее состояние, запросто успею получить воспаление легких. Присаживаюсь прямо на тот самый кустик травы и начинаю стаскивать валенок с правой ноги. При этом заваливаюсь на спину. Прямо над собой в разрыве серых туч обнаруживаю глубокое черное небо с парой звёзд и снова, как недавно возле печки, теряю сознание...
Прихожу в себя сидящим на том же бесснежном бугорке. В голове бьется одна мысль: я замёрз и умер. Иначе почему я ничего не чувствую? Не чувствую холода, не чувствую рук и ног. Заставляю себя подняться и понимаю, что не чувствую тела. Но внезапно, какими-то двумя рывками, двумя вдохами ощущения возвращаются. Они вовсе не пропали, они просто стали на несколько порядков тоньше, к ним нужно прислушиваться, чтобы почуять. И совершенно не хочется есть! За сутки я так свыкся с голодом, что теперь его отсутствие просто шокирует. Я где-то читал, что у голодающих так происходит, когда, отчаявшись, организм перестаёт требовать пищу. Но сейчас мне кажется: дело обстоит совсем иначе. И причина - в том самом бесснежном бугорке. Я поднимаю голову вверх и снова вижу крошечный и округлый кусок черного неба - на том же самом месте, прямо надо мной. И это не может быть очередным совпадением, очередной случайностью. Я уже не верю ни в какую теорию вероятности, я готов упасть на колени и молиться черному лоскуту над своей головой. Потому что я внезапно, вопреки всяческим теориям, полон сил и совершенно не голоден.
Я возвращаюсь в дом - теперь это получается намного быстрее. С порога оборачиваюсь и хочу найти глазами лоскут чистого неба, но почему-то отсюда, всего в двадцати метрах от сарая, его совсем не видно. Поднимаюсь в спальню и, прежде чем разбудить жену, замираю над ней. Хотя от неё кисло пахнет голодным желудком, хотя синяки под глазами её вовсе не красят, она кажется мне в этот миг абсолютно прекрасной. Сон разгладил её лицо, и я вижу перед собой ту самую студентку - первокурсницу, за которой я мог без устали наблюдать на лекциях. Я безбожно косил глазами, крутил головой, почесывался, я находил сотню причин, чтобы только повернуться в её сторону, чтобы только взглянуть на её профиль, прозрачный по краям на фоне оконного проёма, на пухлые губы, которыми она всегда шевелила, записывая конспект. И вот эта женщина, которая со мной уже почти двадцать лет, которая родила мне чудесных детей, лежит прямо передо мной. То, что в этот миг я без стеснения рассматриваю её, спящую, создаёт ощущение какой-то особенной доверительности между нами. Я нагибаюсь и осторожно касаюсь губами её губ. Она открывает глаза:
- Что это было?
- Я тебя поцеловал.
- Нет, ты слышал? Будто взрыв...
- Никакого взрыва, только поцелуй.
- Ничего не понимаю, - жена приподнимается на локте. - Такое впечатление, что так хорошо я ещё никогда не высыпалась. Даже есть почему-то не хочется.
Она смотрит на меня и улыбается. Мне хочется прыгать от радости - только потому, что она улыбается. Я не могу удержаться и, став на колени, подползаю к ней. Беру её лицо в свои ладони и приближаю губы к её губам. Странно, но теперь от неё совсем не пахнет кислятиной и даже обычным куревом. Кажется, что её кожа благоухает корицей и шоколадом. Я осторожно целую жену, но она вдруг отстраняется и с удивленной улыбкой говорит:
- Это - не взрыв, это ты... Когда ты целуешь, у меня уши закладывает. Что с тобой?
Я шутливо подношу палец к губам и маню её за собой. Одевшись, мы выходим на крыльцо. Жена послушно следует за мной, даже не задавая, по своему обыкновению, миллиона вопросов. Сойдя вниз, я подхватываю её на руки, и так шагаю до сарая. Мне хватает сил с нею на руках бодро, даже вприпрыжку, идти, раздвигая сугробы. Словно атомный ледокол по тонкому льду. Я ставлю жену на тот самый лоскут травы и поднимаю руку вверх:
- Смотри!
- Что это там? Чистое небо?
- Да. Прямо над нами дыра в тучах. И снег сюда не залетает. По крайней мере, последние два часа. Я здесь, на этом самом месте отключился - недавно, минут десять назад. Наверное, просто силы кончились... Но когда очнулся, почувствовал себя, будто заново родился. Не понимаю, что это за штука, но это - самое удивительное, что я когда-либо видел.
- Тут, действительно, хорошо. Дышится легко. Слушай, надо привести сюда детей.
Маша с Володькой сопротивляются и требуют оставить их в покое. Я силком выволакиваю их из постелей, где они спят одетыми, и по очереди, на руках приношу за сарай. У Володьки заплетается язык, но он пытается вырываться. Совершенно бесполезно, ведь сил у меня сейчас намного больше. Когда я приношу его, Маша уже может стоять на ногах. Обнявшись с матерью, они смотрят на меня и улыбаются. Потом помогают мне усадить на траву Володьку. Проходит минут пять, и глаза его проясняются. Ещё через минуту он пытается вскочить, но ноги его не слушаются. Наконец, он поднимается, и мы вчетвером стоим, обнявшись. Стоим, прижавшись друг к другу, и я различаю дыхание каждого из них. Ещё минут через десять я осторожно говорю:
- Кажется, мне хватит. А то как будто сердце в голове стучит.
Постепенно все возвращаются в дом. Дети наперебой спорят и фантазируют, что же это за штука обнаружилась за сараем. Для них это - игра, а я вдруг понимаю, что странная находка - вовсе не случайность, она как-то связана с моим апокалиптичным докладом в Совбезе. Ведь она помогла моей семье победить голод, тот самый голод, который, по моим прогнозам, угрожает всей нашей планете. Что же мы такое нашли, ещё предстоит выяснить, но это может стать панацеей. Какой-то идущий из космоса канал чистой энергии, способной питать человека не хуже, чем обычные продукты. Единственно, что меня беспокоит, что не позволяет разделить бурную радость детей, - это пока ещё смутные опасения. Я ведь ни черта не знаю об этой штуке - как она работает и к чему может привести. Мой дед умер здесь, умер от кровоизлияния в мозг. Да и мои мозги на томсамомместе тоже недавно чуть было ни закипели.
Наутро метель не стихла, но стала намного меньше. Я настраиваю лыжи для себя и для Володьки. Домашним я рассказал про свои опасения и про смерть деда. Все без споров согласились: не стоит нашей находкой злоупотреблять. Мы с Володькой перед выходом заряжаемся там по очереди и совсем понемногу. Сын вообще возвращается из-за сарая довольно быстро и, отведя меня в сторону, жалуется на то, что в нагрузку к зарядке получил непроизвольную эрекцию, которая теперь мешает ему ходить. Кажется, я давно не видел его таким смущенным. Да и вообще смущенным. Когда он сейчас краснеет, я вдруг замечаю, что пушок у него над губой, наверняка, подкрашен в темный цвет, чтобы больше выделялся. Это вдруг складывается в моей голове с его приверженностью к стилю "милитари" в одежде и общей худобой. И я понимаю: сына ужасно мучит, что он не такой сильный и мужественный, как его сверстники. Мне хочется немедленно усадить его рядом и рассказать, как много я наделал в жизни глупостей, чтобы только не выглядеть "бабой". И какой же ерундой мои страхи оказались на самом деле. Но у меня сейчас просто нет времени - день зимой ужасно короток. Поэтому я лишь улыбаюсь и ободряюще хлопаю Володьку по плечу. Потом сам бегу заряжаться. Я остаюсь под клочком теперь уже голубого неба, пока в голове не появляется знакомое покалывание.
Мы начинаем путь довольно резво, но постепенно находим нужный ритм. Мы привязали к одежде веревку, чтобы не теряться в метели, и теперь просто вынуждены двигаться в такт. Дороги совершенно не видно, но я снова полон уверенности в своём чутье. Проходит примерно час, и вдруг начинаются странные вещи. Во-первых, мне кажется, что места вокруг - какие-то не совсем знакомые. Я списываю это на обилие навалившего снега, но подозрения становятся всё настойчивей. И, во-вторых, веревка сзади натягивается всё чаще и сильнее. Я спрашиваю Володьку, в чём дело, но он только отшучивается. Когда же я признаюсь, что заблудился и надо вернуться немного назад, он в изнеможении прислоняется к берёзе. Мне это жутко не нравится, и я спрашиваю:
- Ты сколько заряжался перед выходом? Пять минут, десять?
- Ну, примерно...
- А точнее?
- Минуты две, - говорит он убитым голосом. - Или меньше... У меня здесь как всё напряглось, так я сразу и ушёл. Но как ты себе представляешь, как бы я пошёл на лыжах с этой торчащей штуковиной?!
Он почти кричит, у него истерика, но уже через мгновение он замолкает и смотрит, не мигая, прямо перед собой. Я подхожу к нему вплотную и притягиваю к себе. Пытаюсь поцеловать в губы, но он вдруг бешено отбивается. Это похоже на агонию, потому что я чувствую, как быстро он устаёт. Я кричу ему: "Дурак, я хочу поделиться с тобой энергией. Не дёргайся", я только успеваю коснуться его губ, как сразу лечу в сугроб. Володька вытирает губы, но взгляд у него прояснился:
- Что ты сделал?
- Эта энергия... эта сила может передаваться поцелуем.
- Но мы не можем целоваться... в губы...
- Если идет речь о жизни и смерти, можем.
Он прикрывает глаза и говорит:
- Тогда давай ещё.
И я целую собственного сына. Я понимаю, что его гормоны сейчас опять могут взыграть на ровном месте, только оттого, что неведомая сила переливается из моего в его тело. Мой долгий поцелуй в губы и его эрекция - неправильное сочетание и недопустимо с точки зрения обычной морали, но мне сейчас не до неё. У меня задача - выжить и спасти свою семью.
Мы идём с Володькой обратно по нашей лыжне. Наконец, становится ясно, где же я не туда свернул. Прежде чем возобновить свой путь в правильном направлении, я спрашиваю сына:
- Ты как? Можешь прикинуть, насколько тебя ещё хватит? Только честно!
Он, прикрыв веки, вслушивается в себя, вертит головой, потом смотрит на часы. Вздыхает, не смея смотреть в мою сторону:
- Могу ошибаться, но минут пятнадцать - двадцать.
- Черт! Так мы не доберемся - ни до трасы, ни обратно до дома.
Я тоже прикрываю веки и пытаюсь сосредоточиться. Внезапно слышу:
- Пап, ты иди, а я здесь тебя подожду, вот под этой елкой, - Володька указывает на ель, нижние ветки которой образовали что-то типа небольшого шалаша. - Только помоги наломать веток для костра.
Мы разводим под ёлкой огонь, и я с тяжелым сердцем отправляюсь назад к даче. Но других вариантов нет. Я сам чувствую, как быстро заканчивается энергия, полученная на том пятачке. Возможно, ни я, ни Володька просто не умеем её правильно удерживать. Она расходуется, по-моему, на всякую ерунду - на переживания, страхи, разговоры, даже на излишне глубокое дыхание. Немного отвлечешься и чувствуешь, как вдруг слетит с губ здоровенный её кусок. Я бегу в сторону дачи, я чувствую, как в спину мне смотрит мой собственный сын, которого я бросаю в зимнем лесу, и понимаю, что не имею права об этом даже думать. Я должен думать только о ритме своего дыхания, о том, как удержать свой рот закрытым.
В какой-то момент вижу впереди две фигуры, бредущие навстречу. Это не может быть никто, кроме моей жены и дочери. Я приближаюсь к ним и замечаю, насколько лица их измождены, значит, они не зарядились энергией перед выходом. Я сдерживаюсь, чтобы не растратить силы на гнев, но жена, увидев меня, шепчет: "Где Володя?", а Маша кричит: "Бледные вернулись!". Выходит, я со своим возмущением поторопился. Выходит, подзарядиться перед дорогой они просто не могли.
Мои напасти усугубляются в тот момент, когда кажется, что хуже - просто некуда. В такой ситуации мозг становится будто бы придатком дикого животного, таящегося в каждом человеке. Это животное берёт на себя управление телом, когда разум пребывает в растерянности. Оно реагирует быстрее, чем может родиться мысль, оно руководствуется чутьём и инстинктами. Оно древнее и мудрее цивилизованного рассудка, поэтому я доверяюсь сейчас исключительно ему. Именно оно кричит жене и дочери: "Оставайтесь здесь, спрячьтесь под теми ёлками". Именно оно обходит дом, держась у кромки леса, именно оно раздувает ноздри и умудряется одним взглядом окидывать всё, что делается на даче и вокруг неё.
Я вижу свой автомобиль, две фигуры рядом и какое-то шевеление в окне второго этажа. Значит, все трое - здесь. Возле забора я снимаю лыжи и протискиваюсь через заднюю калитку прямо на заветный пятачок. Мне трудно расслабиться, стоя под лоскутом чистого неба, потому что в двадцати метрах от меня снуют враждебные личности. Но мне удаётся как будто расщепить своё внимание - одна половина меня, как дикий зверь, прислушивается ко всему, что происходит вокруг, а другая отдаётся нирване, куда несёт меня поток энергии, стекающий сверху.
В следующий момент всё происходит так, будто не со мной. Будто я со стороны наблюдаю за тем, как возникает из-за угла бородатый субъект, одетый в засаленный пуховик и драную меховую шапку, как я в два прыжка оказываюсь рядом с ним и обрушиваю на него свои кулаки. Прихожу в себя, только когда он с каким-то булькающим хрипом валится в снег. Мои руки - все в крови, и я прыжками бегу назад к забору, по пути пытаясь оттереть кровь пригоршней снега.
Крепления лыж не слушаются - кажется, я сломал палец. Боли нет, просто онемение, как будто полруки живёт само по себе. Потом я вижу перед глазами только мелькание собственных лыж: вперёд - назад, вперед - назад, и стараюсь не оглядываться. Наконец, добираюсь до жены и дочери - они успели здорово продрогнуть и слабо реагируют на моё появление. Первой целую Машу - она распахивает глаза, но не вырывается. То ли женщины чувствительней мужчин, то ли энергия по своей природе энергия передаётся между мужчиной и женщиной куда более гармонично. Правда, пока я могу сравнивать только с Володькой. В случае с Машей чётко видно, как перетекает от меня к ней сладковатая на вкус, щекочущая жидкость. И, по-моему, дочь видит то же самое. Она, по крайней мере, не сопротивляется, как тот же Володька. Она смотрит мне в глаза и кажется мудрее, даже взрослее его, несмотря на то, что формально младше почти на три года. Я забываюсь и заставляю себя оторваться от Машиных губ, лишь вспомнив, что ещё нужно поделиться силами с женой и сыном.
Когда мы добираемся до Володьки, метель окончательно стихает. Хотя небо затянуто тучами, но после снежной полутьмы кажется, что всё вокруг - слишком яркое. От снега даже болят глаза. Лес замер в совершеннейшей новогодней сказке, но нам сейчас - не до красот. Женщинам тяжелее, поскольку у них нет лыж, и приходится идти по глубокому снегу. Но я не вправе разделять с ними тяготы, ведь лыжные ботинки - только у меня, и мне нужно беречь силы для Володьки.
Он довольно комфортно устроился в импровизированном шалаше. Если бы не его сдержанное покашливание, я бы решил, что с ним всё в порядке, и что он при нашем расставании просто себя недооценил. Он смиренно сносит мой поцелуй, правда, просит Машу отвернуться. Потом мы наспех пьем чай из моего термоса под Володькиной ёлкой. Прежде, чем двинуть дальше, я на секунду касаюсь губ каждого и с ужасом понимаю, что сил снова на всех не хватает.
Это так странно, как быстро у меня стало получаться управлять этой странной энергией. Это намного проще, чем рассчитывать время до очередного приема пищи. Мне даже приходит в голову шальная мысль, что она, эта космическая энергия - более естественна для человеческого организма, чем обычные белки - жиры - углеводы. Я думаю об этом, снова возвращаясь на лыжах к даче. Моя семья опять оставлена в холодном лесу, правда, теперь все трое - вместе. Часы я где-то в суматохе потерял и не знаю, сколько времени. Слава Богу, ещё не темнеет, хотя, я думаю, что дело движется к вечеру.
Впереди между деревьями появляются всполохи огня - эти ублюдки подожгли нашу дачу. Руки непроизвольно сжимаются, и я вскрикиваю от боли в сломанном пальце. Энергии во мне остаётся не так уж много - я чувствую это по тяжелеющим ногам. И, несмотря на все уговоры, злость по поводу горящей дачи только усугубляет потерю сил. К задней калитке я подъезжаю совершенно никакой и вынужден долго стоять, упершись лбом в забор, чтобы набраться духа для последнего рывка.
Жар от горящего дома чувствуешь всем телом. Мне в моем теперешнем состоянии трудно быть осторожным. Я уже не смотрю по сторонам, а упорно лезу к заветной проплешине на снегу. Добравшись, сажусь на колени и закрываю глаза. Заснеженный мир под низким серым небом, дом, что пылает как факел, и медленно летящие сверху черные хлопья сажи, - всё исчезает для меня. Исчезаю я сам.
Сколько проходит времени, я не знаю, но когда открываю глаза, то встречаюсь ими с глазами чужаков, напряженно всматривающихся в моё лицо. Я почему-то даже не вздрагиваю, а только ухмыляюсь - оказывается, третьего злодея я вовсе не убил, не взял, как говориться, грех на душу. Он прячется за спинами своих подельников, и белки его глаз выделяются на лице, покрытом темно-красной коростой - всё-таки здорово я его отделал. Я понимаю, что мгновенье назад эти бородатые, засаленные и, действительно, бледные личности крались ко мне, но остановились, столкнувшись со мною взглядом. Я снова ухмыляюсь, потому что понимаю ещё одну вещь: им страшно. Моё непонятное возвращение, моя поза, моя улыбка - всё их пугает. Их держит здесь только русское "слабо", только то, что их - трое, а я - один. Но когда я, всё так же улыбаясь, поднимаюсь на ноги и делаю шаг в их сторону, они бросаются наутёк. Раненный бежит последним, он то и дело падает, увязнув в глубоком снегу. Когда я слышу шум двигателя, спохватываюсь и чертыхаюсь, что не догадался их преследовать, чтобы отбить машину.
В этот раз я заряжаюсь до такой степени, что треск в голове становится просто пугающим. Я должен вынести отсюда энергии на четверых, чтобы хватило часов на семь-восемь напряженной ходьбы. В не пострадавшем от пожара сарае нахожу лист фанеры, креплю к нему на двух гвоздях верёвку - получается что-то типа санок для наших женщин. Я впрягаюсь в них и снова пускаюсь в путь по уже накатанной лыжне. Я иду быстро, но осторожно, чтобы не растерять по дороге драгоценные силы, не расплескать от какого-нибудь неверного движения. Таким же сосредоточенным меня видят родные, когда я добираюсь до их стоянки. Перецеловав всех, я тут же раздаю краткие инструкции. Мы по очереди с Володькой тащим фанеру, на которой так же по очереди отдыхают жена и дочь. Я прислушиваюсь к себе, к тому, как ведёт себя полученная из космоса энергия, делюсь советами с другими - как дышать во время ходьбы, как расслабляться при отдыхе. И все меня беспрекословно слушаются. Воспряли духом, смотрят мне в глаза и слушаются. И кажется странным, что они смотрят вот так - прямо на меня, как будто последние годы смотрели куда-то мимо...
- Пап, у тебя кровь на одежде... - Маша сидит в санках, в которые сейчас впряжен Володька, и пристально рассматривает меня. Я еду позади, замыкая наш маленький отряд. В паузе между вдохом - выдохом кидаю:
- Молчи, экономь силы.
- А всё-таки...
- От бледных отбивался - одному морду разбил.
- Я не знала, что ты у нас такой смелый, папка... А ты заметил, что нами будто кто в бильярд играет? Бьёт кием по тебе, а ты нам удар передаёшь, чтобы мы катились дальше. Уже два раза, получается, бил - правда, смешно?
- Конечно, смешно, только молчи...
Она замолкает, но продолжает смотреть на меня. И этот её взгляд из-под надвинутого на глаза платка, эта блуждающая на губах улыбка, спрятанная в шарф - что-то в них есть незнакомое и такое... трогательное, что ли.
Я пытаюсь гнать от себя мысли, которые воруют у меня драгоценную энергию, но бесполезно. Я не могу не думать, что испытание, которое нам выпало, вдруг сделало нашу семью настоящей семьей. То, как я теперь смотрю на этих троих безумно родных мне людей, как они смотрят на меня, - вот, оказывается, ради чего стоит жить. И этого ни черта не было каких-нибудь три дня тому назад. Огромный кий из космоса долбанул по нам, и мы, до этого бессмысленно сталкивающиеся и разлетающиеся в разные стороны, вдруг приобрели одну общую цель. И не только в смысле выбраться из этой заварухи, - я уверен, что мы выберемся, пусть даже мне придется сто раз возвращаться для подзарядки, - но и вообще по жизни.
Мы - единое целое, и раньше это не удавалось почувствовать, осознать из-за каких-то глупых недомолвок, косноязычия и элементарного дефицита сил, которые я растрачивал на страны и народы, но не мог сберечь хотя бы немного для собственной семьи. Да и где я мог узнать, что Володька имеет кучу комплексов, а Маша всё так же похожа на меня. Но не в этом дело, хотя в мелочах и прячется истина. Важно то, что спасать человечество возможно, только если спас, сохранил свою семью. Если ты достаточно силён, силён не только потому, что за плечами у тебя уходит в небо загадочный космический кий, но ещё и потому, что ты сам - далеко не бильярдный шар. Ты вдруг всё понимаешь и всё чувствуешь, понимаешь даже то, в чём раньше ни черта не смыслил - про себя, про близких, про целый мир.
Я не должен об этом думать, потому что от таких мыслей, не понятно, почему, но на глаза наворачиваются слёзы. Но на меня смотрит моя дочь, улыбается, и глаза у неё тоже предательски блестят. Мы с нею и ещё двумя близкими мне людьми ожесточенно продираемся сквозь снега к своему спасению и при этом плачем от почти неуловимого, но всё же счастья. Счастья внезапно осознанного родства.