Скворцов Валерий Юрьевич : другие произведения.

Почти

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Почти-моральный урод почти находит почти-совершенство. 5 место конкурса "Триммера-2009"


   Краткий синопсис романа для конкурса "Триммера-2009" находится здесь.
  
  
   Глава 1
   Последний Учитель (1988 год)
  
   Ноги несут меня сами - по длинному коридору, по мягким пузырям на стёртом линолеуме. Зачем-то стараюсь попасть в такт вспышкам неоновой лампы, но это чертовски трудно - та словно бьётся в предсмертной агонии. Вот и лестница с неспокойными перилами - они щекочут мою ладонь облупившейся краской. Поднявшись на второй этаж, замираю перед дверью - такой высокой, что наверху она теряется в потёмках. Я толкну её, лишь когда успокою дыхание и придам лицу скучающий вид.
  
   Самое главное теперь - сдержаться, когда увижу его - высокого, сутулого, задумчиво перебирающего хрустящие, как фольга, листки бумаги. У него необычна даже бумага - почти прозрачная, исписанная ужасным почерком, она кажется чуть ли ни инопланетным посланием. Он не спеша оборачивается и протягивает мне навстречу узкую ладонь. Настольная лампа, единственный источник света в обширном кабинете, направлена в мою сторону и прячет его лицо в тени. Я не знаю, улыбается он или суров. Но рука, его рука остаётся реальным объектом в моём неустойчиво дрожащем мире. Поспешно хватаюсь за неё, пока ожидание, разросшееся до неимоверных размеров, не прикончило меня на месте. Теперь я спасён: его сухие длинные пальцы плотно обвивают мою ладонь в приветственном пожатии. На мгновение меня охватывает младенческий покой. Но я заставляю себя расстаться со спасительной рукой и как можно отчуждённей, придав голосу искусственную доброжелательность, спросить:
  
   - Ну, как дела?
  
   Мне снова приходится делать вид, что я - просто его друг. Я свыкся с этой ролью, хотя порой она кажется мне чудовищной. Но иначе я не смогу так запросто приходить сюда, не смогу здороваться с ним за руку, не смогу подолгу бывать рядом.
  
   - Вчера эти идиоты следили за мной до самого дома, - он криво усмехается. - Наверное, придётся сворачивать занятия. Хотя, конечно, жалко бросать всё это... Слушай, в чём дело: во мне, в них, в материале? Почему они не оставят меня в покое?
  
   - Гриша! - мне трудно называть его по имени. - Возможно, это просто совпадение (он решительно мотает головой из стороны в сторону). Ну, ладно - ты же допускаешь, что могут в одном месте собраться несколько не совсем здоровых людей. Они, в конце концов, потому сюда и пришли. Потому что у каждого - свои проблемы с этим, - я стучу пальцем по виску.
   - Но ни у Шона, ни у кого другого никогда такого не было. Если человек болен, пусть идёт к врачу, а не на тренинг, пусть пьёт лекарства, а не "раскрывает внутренние источники успеха", - концовку фразы он цитирует по одному из своих листков. - Сейчас мне кажется, что вся группа, конечно, кроме тебя, - форменные психи. Вокруг занятий какая-то нездоровая атмосфера. Шишкин - тот, который всё на диктофон записывает, - вообще маньяк... Я позавчера с женой по телефону разговариваю, так что ты думаешь: оборачиваюсь - он со своим диктофоном подкрался и записывает! Представляешь, записывает мой разговор с женой! А эта баба, Галина Петровна, достала уже своими пирожками. Зачем ей, спрашивается, какой-то там успех?
  
   - Она влюблена в тебя. И не она одна...
  
   - Да кто их просит? Я сыт по горло их любовью! Нет, всё это - не нормально. И я вовсе не параноик. Я учился, в конце концов, в нормальной советской школе, в институте, занимался на таких же в точности курсах, и никогда вокруг преподавателей не было всего этого, - он мил в приливе возмущения. Григорий засовывает в рот сушку, пытается есть и говорить одновременно, но ему это плохо удаётся. Кажется, он пытается сказать:
  
   - Ну, ты-то понимаешь?
  
   Я киваю, и он успокаивается. Мне позволено возражать и советовать, но нельзя быть навязчивым. Я должен быть предельно осторожен. Остальные завидуют, но им неизвестно, какими титаническими усилиями удаётся держать себя в руках. Когда я подавляю свой восторг, что-то хорошее ломается во мне. Зато я могу наслаждаться ощущением собственной значимости. Чертовски приятно думать, что в этом мире только я - то единственно прочное, на что Учитель действительно может положиться.
  
   Мне повезло - я позже других почувствовал в себе любовь к нему и, наверное, только поэтому смог не уподобиться прочим ученикам и остаться в рамках приличия. Пока всё не стало настолько очевидно, я долго перебирал самые невероятные объяснения странного, свербящего чувства, охватившего меня. Вначале казалось, что причиной тому содержание самих курсов. Когда на тебя вываливают кучу англоязычных терминов вместе с надуманными примерами из жизни оклахомских домохозяек, когда требуют прилюдно признаться, как часто ты мастурбируешь, не мудрено ощутить себя не в своей тарелке. В любой другой ситуации я послал бы куда подальше это сборище уродов. Но такова моя работа: искать бриллианты в навозной куче. Мне - всего лишь восемнадцать, и я получаю приличные для своего возраста деньги практически за то, что всё это терплю.
  
   Курсы поначалу вели двое: почти круглый, но очень подвижный американец Шон и наш Григорий. Если Шон позволял себе время от времени взглянуть колючим, отстранённым взглядом, который выдавал, что Шон всего лишь работает, то Григорий был естественен во всем. Сейчас мне кажется: я сразу выделил его. Выступление Шона, захлебывавшегося от восторга и плохого знания русского языка, я пропустил мимо ушей, зато отлично помню все действия его ассистента - высокого бородача. Тот не делал ничего выдающегося, но его ободряющая улыбка, по-кошачьи аккуратные рейды по рядам адептов, касания и короткие подсказки во время нелепых упражнений почему-то моментально врезались в память. После нескольких занятий Шон исчез и с нами остался один Григорий.
  
   Оказалось, что признаться себе в любви к человеку одного с тобой пола - ужасно стыдно, почти невозможно. Даже если повторишь себе сотню раз, что в этом нет сексуального подтекста. "Что же тогда?" - подначивает растерянный разум. Это - просто любовь, которая не знает, чего она хочет и куда ей разрешиться; просто нестерпимый внутренний зуд, пелена, застилающая глаза.
  
   - Зачем ты так рано приходишь? - его голос выводит меня из задумчивости.
  
   - Я? Да так, время есть, да и настроиться хотелось...
  
   - Тебе-то зачем настраиваться? У тебя и так всё в порядке, - Григорий провоцирует меня. Он уже давно знает о моём чувстве и только дразнит. Он ждёт, когда я начну взахлёб расхваливать его блестящий талант и признаюсь, что жить не могу без его занятий. Но только я вымолвлю первое слово, он сразу оттолкнёт меня. Я достаточно изучил его и понимаю эту брезгливость в отношении сопливой влюблённости слабака. Хотя, возможно, сама любовь делает меня слабым и сентиментальным.
  
   Мне вспоминается девочка из соседнего двора, одна из двух сестёр-близняшек, которая весь девятый класс преследовала меня со своей надуманной, как мне тогда казалось, любовью. Преследовала так настойчиво, что при виде её воспалённых, влажных глаз, сцепленных в ниточку губ меня начинал бить озноб. Я презирал, я ненавидел это безумное существо. Мы были едва знакомы, и нормальная вероятность наших встреч должна была стремиться к нулю. Но эта девица умудрялась завязать знакомства со всеми моими друзьями и родственниками. Порой мне казалось: куда бы я ни пришёл, там всегда будет она. Девчонка считалась симпатичной, даже красивой, но для меня не было ничего ужасней встречи с ней. Наверное, слишком влюблённые всегда выглядят пугающе.
  
   Я отвечаю как можно бесстрастней:
  
   - Что-то есть в том, как ты это делаешь. Да, я был у Шона, я читал все эти брошюрки, но почему-то у тебя всё по-другому. Может, антураж какой-то особый, но проникаешься всем совершенно по-новому. И как это у тебя получается?!
  
   Он усмехается - мелкая лесть не коробит его:
  
   - Только между нами: иногда кажется, что мне всё равно, чему учить. По большому счёту, единственное, что требуется от учителя - культивировать в слушателях естественную человеческую потребность - любопытство. Не дать ей усохнуть. Воодушевить так, будто нет ничего важнее. Я бы смог, наверное, воодушевить на вышивание крестиком или на выращивание кактусов. Даже не знаю как, но смог бы... Главное - завладеть вниманием учеников. Это легко сказать, но вот объяснить... В этом есть какой-то простой механизм, такой простой, что его невозможно облечь в слова, - он машет рукой, будто пытается нарисовать свои объяснения прямо в воздухе. - Всё - на уровне ощущений. Ты когда-нибудь видел сусликов в степи? Тебя должны слушать так же - насторожено, боясь пропустить единое слово, малейший жест. Глаза должны блестеть, а сердце стучать - вот так, вот так! Когда ты ученика к этому подводишь, настолько очевидно, что вот оно - подступает прямо к горлу. После чего достаточно пары слов, чтобы они, наконец, всё досконально поняли, прониклись, чтобы не вылетело ничего из головы в следующую секунду, а въелось на всю жизнь. Чтобы они набросились, как голодные волки, на любое знание. Вот это я понимаю - учить. А иначе, действительно, можно и книжку почитать - там и слов побольше, да и собеседник, автор то есть, поумнее будет.
  
   - И где ты такого набрался?
  
   - Не знаю. Само пришло - наблюдал, думал. Было у меня в школе две училки истории: одна - милая, добрая, два года задушевно пересказывала главы из учебника, а потом её сменила другая - стерва стервой. Так та вторая послала к чёрту министерский учебник и гоняла нас в хвост и в гриву. Когда поднимала кого-нибудь для ответа, тот чуть в штаны не клал от страха. Когда же наступал её черед говорить - нас нельзя было выгнать из класса. Она внесла в нашу жизнь настолько сильные эмоции, такие нечеловеческие переживания, что мы все, как один, волей-неволей выучили курс. Некоторые любили её, многие ненавидели, но безразличных не было. Только год она продержалась. Когда вернулись с каникул, узнали, что один из наших настучал: мол, "дебилами" всех обзывает, указкой колотит. В общем, уволилась она. Сколько лет прошло, а, встречаясь, больше всего вспоминаем её - стерву. Знаешь, учитель должен растолкать ученика, напомнить ему возбуждение детского любопытства, азарт, будоражащую горячку от всего нового... - он замирает, и мы дружно упираемся остекленевшими глазами в повисшую перед нами тишину.
  
   Я выхожу из оцепенения первым и жду продолжения. Он не отвечает на мой вопросительный взгляд. Более того - отворачивается к своим листкам! Он прервал ринувшиеся, было, из него откровения и даёт понять, что больше не желает распространяться на эту тему. Видя его неуклюжую сдержанность, я делаюсь бесконечно несчастным. Выходит, он стесняется меня! Что-то больно рвётся в моей груди, и ревность, жгучая ревность принимается жечь изнутри. Я-то, наивный, думал, что вот он - весь передо мной. Неужели он обманул меня своей открытостью, неужели его чувства, которыми я так заражался на его занятиях, были фальшивыми?!
  
   Гоню от себя шальные мысли. Я смешон, как влюблённый пацан, со своей неуёмной подозрительностью. Что дурного в его сдержанности, если мне самому приходится скрывать свои чувства? Его стеснение - лишь свидетельство того, что наши отношения ещё не окрепли, между нами ещё нет привычки и полного доверия. Нужно постепенно приучить его к моему присутствию рядом, к моему дружескому вниманию.
  
   Я спрашиваю:
  
   - Но ты же понимаешь, что при таком подходе ученик сильно приручается, становится слишком зависимым от учителя?
  
   Лицо его на мгновение кривится в страдальческой гримасе. Он явно не хочет продолжать. Но я садистски настойчив:
  
   - А потом жалуешься, что они слишком сильно влюбляются в тебя. Ты взбудоражил их, ты родил ассоциативную связь между тобой, твоим внешним видом и их эмоциями. Это же условный рефлекс! Ты каждое занятие доводишь их до исступления, ты гипнотизируешь. Я уж не знаю, чем ты там ещё на них воздействуешь, но это - не только инструмент для лучшего усвоения знаний, это - мощный наркотик. Они привязываются к нему, к тебе, они влюбляются в тебя намертво...
  
   - Не пугай меня, я и так их боюсь, - он сутулится больше обычного. - Возможно, я ошибался, вёл себя неправильно. У меня это - первый опыт... Неужели надо быть менее честным?
  
   - Нет, ты всё делаешь отлично, - его реакция напоминает мне об осторожности. - Тебе не нужно их бояться. Я просто пытаюсь объяснить, почему так происходит.
  
   Он смотрит недоверчиво, но я упорно не отвожу взгляда. Сейчас он похож на побитую дворнягу - бородатый, растрёпанный, со слезящимися глазами, в которых угадываются не то тревожность, не то обречённость. Кто же ты на самом деле? Где в тебе, таком слабом сейчас, скрывается та мощная сила, в которую я влюблён?
  
   То, что он бывает разным, сбивает меня с толку, рождает смятение, отчего я теряю силу сопротивляться и в результате привязываюсь к нему окончательно.
  
   Помогаю ему собрать плакаты. Толку от моей помощи немного, но он приободряется, командуя мной. Идём вместе по длинному коридору. Я пытаюсь уловить каждый издаваемый им за моей спиной шорох, охватить, прочувствовать эти последние секунды, когда мы только вдвоём. Первым вхожу в школьный зал и получаю щедрую порцию разочарованных взглядов. Когда вслед за мной заходит Григорий, зал взрывается аплодисментами. Развешиваю плакаты и борюсь с бессильной злобой, ведь теперь он - во власти остальных, я снова отдал его толпе.
  
   - Спасибо, я тоже рад нашей встрече, - обернувшись, я вижу Учителя.
  
   Смотрю на его сияющий улыбкой профиль, и моя личность, всё моё "я", отягощённое тоннами тщеславия, растворяется, остаётся один лишь голый восторг. Превращаюсь в зеркало эмоций, выплескивающихся на меня из его глаз. Теперь мне доступно только место среди других учеников - и я послушно занимаю его.
  
   Я не способен объективно оценивать то, что вот уже месяц происходит в актовом зале обычной московской школы. Называется это "психологический тренинг", но на самом деле тридцать шесть человек отправляют какой-то таинственный культ. С трепетом и благоговением все эти люди внимают своему Верховному шаману, заворожёно стоят или садятся - то на стулья вдоль стен, то просто на пол; иногда они поют (представляю ужас школьников, которые вечерами слышат в темноте наше воодушевлённое вытьё). Учитель обладает над нами полной властью, и мы послушно вытворяем всё, что он ни прикажет нам сделать, и что мы никогда бы не сделали, если бы не он.
  
   Я с отвращением гляжу на толстяка, который исполняет нечто похожее на стриптиз и по-собачьи преданно смотрит на Учителя. Тот останавливает его, когда последний оплот стыдливости готов уже сползти по волосатым ляжкам. Григорий смеётся и хлопает в ладоши, все тоже начинают смеяться и хлопать в ладоши, хотя секунду назад искренне и дружно ненавидели толстяка. Это называется "раскрепощение", но я вижу только безоговорочное подчинение. Подчинение, которое уже не зависит от наших умов, которое сочится из наших тел - слепое животное обожание, преклонение мелких шавок перед своим вожаком.
  
   Однажды Учитель, неспешно и монотонно внушая что-то про саморегуляцию и управление собственным организмом, ходил между рядами стоящих с закрытыми глазами учеников. И вдруг сказал: "А теперь представьте, что наступила жуткая стужа". Следующую фразу я не услышал, потому что меня начало трясти, тело чудовищно перекрутило, мышцы свело. Мгновение назад всё было нормально, а теперь стало холодно, как при минус пятидесяти. На меня обрушилась стоявшая впереди дама. Вцепившись в меня ещё более холодными, чем мои, руками, она лепетала, что замерзает. Тогда Григорий почувствовал неладное и произнёс нужные слова. Все тут же согрелись. Он продолжал что-то вещать о силе воображения, но это уже не имело значения, ведь мы окончательно поняли, что стали его рабами.
  
   Это оказалось приятное рабство. Мне оно было приятно тем, что самые жестокие мои прежние мучители - право выбора и досада за его бездарное использование, - мигом отвязались от меня. Умный человек (а я, пусть это звучит и нескромно, считаю себя неглупым) не слишком доверяет вере - вере, не знающей колебаний и оговорок. Умный человек просто не способен верить по-настоящему - его разум слишком капризен, он требует доказательств, чтобы затем привычным образом их опровергнуть. Это самое увлекательное времяпрепровождение для тренированного разума - опровергать теории и доказательства.
  
   Поэтому зачастую умный человек оказывается в вакууме, в котором болтаются обрубленные куски различных теорий, когда-то отвергнутых им. Для его вскормленного до безобразной тучности скепсиса не остается непосильных задач. Сама мысль о том, что может существовать безупречная, "правильная" теория, кажется ему неприличной. Умный человек не просто оценивает тот или иной тезис. Он пытается отыскать логические противоречия, пробелы в цепочке доказательств и - всё! Больше нет истин, нет шаблонов, нет точки отсчёта - только пустота! Единственной аксиомой становится отрицание всяких аксиом. Со временем в мире умного человека не остаётся ничего, на что можно опереться.
  
   Одних такая зыбкость, вечная ущербность только раззадоривает - они с удвоенным энтузиазмом бросаются искать настоящую, устойчивую истину. Других же, а их большинство, ввергает в депрессию. Тогда они либо превращаются в тупых обывателей, либо пытаются отыскать ответы в религии, эзотерике. Но не тут-то было. Любые проповеди кажутся умному человеку слишком туманными, а сами проповедники - мошенниками или сумасшедшими. Вдобавок, эти проводники не скрывают "сдержанной" улыбки превосходства. Они нарочито терпеливо, как маленьким детям или дебилам втолковывают, что предметом веры не может быть то, что доказывается рациональными методами, мол, на то она и вера, чтобы быть безосновательной. Умный человек пытается закрыть глаза на снисходительность, отключить своё рацио, но эти жуткие обряды, эти ужасные тупые верующие!.. Любая более-менее сносная теория облеплена ими до черноты. Умному же человеку претит толкаться у алтаря, видеть бесстыдство профессиональных попрошаек - здесь его робкая, с трудом нарождающаяся вера моментально хилеет под ураганом негодования.
  
   И несмотря на всё это, однажды я безоговорочно поверил Григорию. В один прекрасный момент почувствовал : вера нужна мне, как воздух, как вода. Это понимаешь, только обретя её. Вера придаёт существованию смысл, мыслям - основу. Вера - ещё и физиологическая категория, она - та сильная мелодия, , которая заставляет органы в теле звучать в унисон. Верующему даже в голову не придёт быть требовательным к объекту, в который он верит. Можно поверить и в жалкую импортированную теорию, если её излагает Учитель. Ведь все его слова - лишь антураж главного: "верь мне и спасёшься". Григорий сумел влюбить в себя и заставил меня, поглупевшего от любви, поверить. Мне, как оказалось, больше ничего и не надо было...
  
   Неприметная прыщавая блондинка приковывает к себе общее внимание - она бросилась Учителю в ноги и, кажется, целует его ботинки. Тот пытается отстраниться, но она цепляется за брюки Григория и ползёт вслед за ним на коленях, рыдая. Нелепая сцена: три с лишним десятка людей угрюмо наблюдают за безобразной истерикой. С женщины слетает туфля, становится видна дырка на пятке её колготок. Красные жилистые руки, поднятые над бесформенной копной волос, пугающе трясутся.
  
   Кто-то из мужчин спохватывается и пытается оторвать женщину от Учителя. Та в ответ извивается, дрыгает ногой и громко кричит. Она словно захлёбывается. Машет руками. Вступившийся мужчина дёргается, хватается за глаз и пугливо пятится. Но всё же он отвлёк внимание истерички - Григорий успел вырваться из её цепких объятий и тут же исчез за дверью.
  
   А я вдруг понимаю, что это конец - он больше не вернётся. Бросаюсь мимо застывших в ужасе учеников, но, выбежав в коридор, вижу, как дверь методического кабинета захлопывается у него за спиной. Торопиться уже бессмысленно, поэтому я просто шагаю к этой двери. Мысли путаются, я не понимаю даже, что собираюсь делать, в каком направлении думать. Слышу робкое шушуканье за спиной - это пришли в себя остальные ученики и пристроились следом.
  
   Прижавшись ухом к двери его кабинета, пытаюсь что-нибудь расслышать. Похоже, Григорий куда-то звонит. Сзади начинают осторожно, но настойчиво напирать. Мне кажется, за дверью уже ничего не происходит. Я тихонько барабаню по ней ладонью. Кто-то пытается мне помочь, но я локтём отпихиваю невидимого помощника у себя за спиной.
  
   - Григорий! Григорий Алексеевич! - я не узнаю свой хриплый заискивающий голос. - Тихо! - это - начавшей, было, гудеть толпе.
  
   Замок щёлкает, дверь дёргается, но прильнувшие к ней люди мешают ей открыться. Я поворачиваю к ним своё перекошенное от злости лицо - ученики мелкими шажками пятятся в темноту. Дверь распахивается, и всё та же настольная лампа бьёт мне в глаза. В ореоле плещущегося в пыли электрического света появляется Григорий. Сутулясь больше обычного, он прокашливается и говорит чужим, отстранённым голосом:
  
   - Сегодня занятия окончены. В следующий раз у вас будет новый преподаватель. Извините. У кого есть претензии - мы можем вернуть деньги.
  
   Я отупел - никаких эмоций, просто смотрю на его шевелящийся в бороде рот. Внутри какая-то маниакальная уверенность, что всё это обращено к другим ученикам, а я - я всё равно смогу общаться с ним.
  
   Люди угрюмо молчат. Григорий выдерживает паузу, потом тяжело вздыхает и медленно отворачивается.
  
   - Как?.. Почему?.. - испуганные возгласы.
  
   Кто-то из женщин начинает хныкать. Григорий на секунду задумывается, собирается с мыслями и отвечает с напускной, явно фальшивой задушевностью:
  
   - Я устал, извините меня. В последнее время что-то неважно себя чувствую. Мне бы подлечиться, в санаторий съездить...
  
   - А как же мы?! - толпа, почувствовав слабину, начинает угрожающе напирать.
  
   Он не слышит угрозы, продолжая играть нелепую роль замученного жизнью интеллигента. Поднимается гул - все говорят одновременно. Становится тесно, духота и разгорячённые лица окружают меня.
  
   Внезапно ощущаю усталость, пытаюсь вылезти из толпы. Освободившись от стискивающих меня тел, иду к окну и сажусь на подоконник. Отсюда всё хорошо видно, но слышны только обрывки фраз.
  
   - Он не понимает своей силы, - я вздрагиваю от тихого голоса - кто-то сидит рядом со мной в темноте. - Уму непостижимо! (узнаю того самого Шишкина с диктофоном). Я изучил его досконально и могу сказать с полной ответственностью: нам с вами посчастливилось общаться если не с Ним самим, то с посланником Его.
  
   Последние слова он произносит драматическим шепотом, приблизив своё лицо вплотную к моему и обдав кислым дыханием. Я почти не вижу этого безумца, но почему-то представляю его блестящие глаза с расширенными зрачками. Что ж: если его фантазия ограничивается лишь тем, что уже было кем-то придумано, то почему бы ему ни счесть Григория посланником Божьим?
  
   Только что это за посланник, который не в курсе своего послания? Простой курьер, передающий посылку с неизвестным содержимым? Хм... интересная версия! Его не сковывает ответственность, не мешают соблазны тщеславия. Ведь первое, что приходит в голову человеку при встрече с другим таким же, называющим себя мессией: "Он захотел возвыситься надо мной!" Что может быть ядовитей для самолюбия? А тут простой парень, который не начинает с порога грузить про свою избранность, а исподволь подводит свою паству к вере. Все видят, что он и сам доходит до высших истин шаг за шагом вместе с ними, плечом к плечу. Может, к современному человеку так и нужно искать подход?
  
   Какой бред! Я тру ладонями лицо, отгоняя от себя нелепые мысли. Смотрю на Григория, который что-то виновато бормочет окружившим его людям. Пытаюсь разглядеть признаки исключительности в его облике, но не могу - больше всего он похож на озабоченного студента-физика.
  
   - Вы же видите, - я машу рукой в сторону толпы. - Он совершенно обычный. Может, он учитель от Бога, но не более того.
  
   - Ему нужен толчок, ведь и Иисус крестился в тридцать три. Нужны чудеса, а он даже не пытается их совершать, - бормочет Шишкин с досадой. Как маленький ребенок, которому не покупают понравившуюся игрушку.
  
   Мне хочется обозвать его дураком, но я сдерживаюсь и пытаюсь отключиться от его тихого шизофренического монолога. Он размышляет вслух, пыхтит, но смысл его слов уже не доходит до меня. Я просто жду, когда разойдётся толпа, и я смогу договориться с Григорием о следующей встрече.
  
   Но я совершенно напрасно упустил из вида безумца с диктофоном. Я понял свою ошибку, когда увидел, что он решительно врезается в толпу и движется к Григорию.
  
   - Пусть поразит меня гнев Божий! - кричит Шишкин и, зажав в кулаке тот самый диктофон, как кастетом, бьёт Григория в лицо.
  
   У того от неожиданности резко запрокидывается голова, руки в неловкой попытке защититься вздёргиваются вверх. Повисает тишина - все в ужасе смотрят то на Шишкина, то на Григория. У последнего из носа течёт кровь, тёмными трещинами прорезая усы и бороду. Он проводит рукой по лицу, недоумённо смотрит на испачканную ладонь и медленно пятится вглубь кабинета.
  
   Шишкин обескуражен не меньше - видимо, тем, что всё ещё не поражён молнией. Его лицо на секунду озаряется каким-то внутренним открытием, и он снова бросается к Григорию. Тот выставляет вперед правую руку, другой бессмысленно продолжает размазывать кровь по усам. Он выше нападающего почти на голову, поэтому в его глазах нет страха - только недоумение.
  
   - Держите его... ну держите же, - не совсем уверенно командует шагнувший в кабинет Шишкин.
  
   Все угрюмо стоят, не двигаясь с места. Я хочу протиснуться вглубь, но встречаю упорное сопротивление. Шишкин не унимается:
  
   - Глупые, он бросает вас! Он должен быть наш, только наш - лишь так мы спасемся. Вы, что, не понимаете: ещё немного и - всё! Единственный шанс всей вашей жизни упущен. Мы все виноваты, все грешны. Как же мы грешны! Где эта глупая баба, что вцепилась в Него? И я, я тоже грешен - поднял руку на Него. Но мы покаемся перед Ним и обретём Царство Божие. Прости, прости меня, - он падает на колени и ползёт к Григорию.
  
   Тот пятится, брезгливо отступив от безумца. И тут происходит необъяснимое: человек рядом с Шишкиным тоже падает на колени, потом ещё и ещё. Через минуту на ногах остаются единицы. Лицо Григория перекашивает ненависть:
  
   - Всем встать! Пошли прочь! - все послушно встают, но уходить не спешат.
  
   Я словно впадаю в ступор - сил хватает, только чтобы наблюдать. Мозг отказывается анализировать вопиющую абсурдность происходящего. Все вокруг меня, похоже, в таком же состоянии, - я вижу лишь безвольные, опустошённые лица. Они - в отчаянии, их единственное желание - вернуть всё назад. Но они уже осознали, что обратной дороги нет. Их любовь отвергнута, их предвкушение радости обмануто. Они готовы поверить любому, кто укажет им выход.
  
   Мне опять приходит на память та влюблённая в меня девочка-близняшка. Когда она устала ждать моей взаимности, то отдалась первому хулигану в нашем районе. Потом тот несколько раз избивал меня, избивал жестоко, а она всякий раз стояла неподалёку и смотрела. Я не мог избавиться от ощущения, что именно в те минуты она была абсолютно счастлива.
  
   Вот и сейчас я вдруг понимаю, что ученики готовы на всё. Они готовы даже растоптать, уничтожить объект, который вызывает у них нестерпимое беспокойство. Который теперь приносит вместо ожидаемого, заслуженного счастья лишь разочарование и тоску.
  
   Туман застилает мне глаза, когда я вижу, что худшие мои опасения начинают сбываться. Ожесточённая деловитость в толпе учеников нарастает. Они прячут друг от друга глаза, круг их тесно смыкается вокруг Григория. Потом я вижу его на стуле, связанного скотчем. Он плачет, теперь он совсем жалок. В кабинете непрерывно звонит телефон, но на это никто не обращает внимания. Несколько раз слышу слово "распять". Опять - брызжущий слюной Шишкин. Вокруг снуют люди. Кто-то рядом со мной стоит в оцепенении, как и я. Крупный, прилично одетый мужчина в дорогих очках что-то сколачивает (крест, надо полагать). Схожу с ума, поскольку воспринимаю происходящее, как должное. Понимаю, что скоро всё, наконец, закончится.
  
   Потом вижу, как несколько человек бросаются бежать - с противоположного конца коридора к нам приближаются люди в милицейской форме. Тоже делаю несколько шагов в сторону ближайшей лестницы. Меня бьют в ухо, заламывают руку за спину. Краем глаза успеваю заметить, как развязывают и кладут на пол Григория - он уже без сознания.
  
  
   Глава 2
   Ввязаться
  
   Стоп! Что-то я слишком забежал вперёд. Конечно, история с Григорием стала моим первым приключением в сознательном, так сказать, возрасте. Но если обстоятельства заставляют меня вспомнить свою недолгую жизнь, то начать следует с того странного случая, что произошёл ещё в восьмидесятом году. Дальше углубляться в воспоминания не стоит. Конечно, самые ранние впечатления детства - все эти гулкие шарики-погремушки, привязанные к коляске, муравьи, которых я методично плющил обломком кирпича, или похожая на кролика девочка, с которой целовался в детском саду - все они в какой-то мере повлияли на мою судьбу. Но вряд ли, будь погремушки другими или девочка - не с такими большими зубами, я бы очутился сейчас в каком-нибудь ином месте. По-настоящему всё началось именно с Адлера...
  
   Я точно помню: в тот день на море был небольшой шторм, и меня не пускали купаться. Торчать на пляже и ни разу не войти в воду, - какой десятилетний мальчишка такое выдержит? Я здорово изнылся, и мать со скандалом отправила меня с глаз долой в гостиничный номер. Когда грянуло финальное "Иди уже, только нервы мне не мотай!", настроение моё уже упало до нуля.
  
   И вот я уныло бреду к бетонной многоэтажке с надписью "Алые паруса" на крыше. Нужно перебраться через рельсы, что отделяют пляж от города, и я чуть не теряю сознание от жары и тяжёлого, замешанного на гудроне, запаха раскалённых шпал. Миновав это чистилище, чувствую себя самым несчастным ребёнком в мире. Не вдохновляет даже то, что передвигаюсь я в одиночку, словно полноправный член мира взрослых. Солнце печёт вовсю, и я еле-еле переставляю ноги по липкому асфальту.
  
   Идти в душный номер до тошноты неохота. Мне осточертело валяться с книжкой на кровати, покрытой колючим верблюжьим одеялом. К тому же книжка - на украинском языке, и тот, несмотря на свою кажущуюся лёгкость, превращает чтение в настоящую пытку. В приступе отчаяния решаюсь ослушаться мать и как-то себя развлечь. Вариантов у меня немного: просадить рубль на автомате "Морской бой", покататься в гостиничном лифте или сыграть с самим собой в шахматы - в сквере на асфальте нарисована доска и расставлены фигуры в половину моего роста. Это дерзкое решение придаёт мне сил, и я ускоряю шаг.
  
   Уже издали замечаю, что с шахматами возится малышня, а кафешку, где стоит "Морской бой", снова закрыли по какой-то уважительной причине - на запертой двери белеет прямоугольник объявления. Выходит, выбора у меня нет, поэтому я направляюсь к лифтам. До Адлера мне лишь однажды довелось столкнуться с подобным чудом техники - в моём городке домов выше пяти этажей принципиально не строили. Когда нас с матерью поселили на самом верху огромной гостиницы, я был впечатлён не столько видом моря с высоты птичьего полёта, сколько тяжестью в ногах и пустотой в животе, когда впервые поднимался на лифте в номер. С тех пор я не меньше пяти раз в день придумывал себе неотложные дела, из-за которых нужен был лифт. Так было и на сей раз - вначале я собирался съездить на двадцатый этаж, а потом вернуться к дежурной за ключом - с кем не бывает, многие забывают взять его сразу.
  
   - Мальчик, - окликает меня незнакомый мужчина с бородой, - кафе скоро откроют - минут через пять, - сходи лучше поиграй в "Морской бой".
  
   Я цепенею - и от того, что незнакомец вдруг со мной заговорил, и от того, что ему известны мои планы. Смотрю на него в каком-то ступоре. Он выглядит совсем не агрессивно: спокойный такой дядечка расслабленно подпирает стену прямо у входа в гостиницу. Самое странное - его слова отчего-то кажутся мне разумными, будто он озвучил мои собственные, ещё не родившиеся мысли. Но вместо того, чтобы подчиниться столь очевидной разумности, всё во мне начинает бунтовать. Я даже рассердился на незнакомца - какое ему, в конце концов, дело, куда я иду и зачем. Мне давно не пять лет, чтобы любой взрослый мог мною командовать.
  
   - Не понял, - я стараюсь говорить с вызовом, но вежливо, - вы, что, не разрешаете мне подняться в свой номер? Мне мама велела...
  
   - Парень, ты же сам прекрасно понимаешь, что лучше тебе сейчас не подниматься, а пойти и пострелять кораблики. Разве нет?
  
   - Нет! - говорю я твёрдо и бросаюсь мимо незнакомца. Тот пытается преградить мне дорогу, но мешкает - ведёт он себя и вправду вальяжно. Я быстро добегаю до лифтового холла. Передо мной открываются двери лифта - из него выходит какая-то тётка. Чуть не сбиваю её с ног, прыгаю в кабину и колочу кулаком по самой верхней кнопке. После чего оборачиваюсь и победно гляжу на бородатого дядьку - тот застыл в трёх шагах и смотрит на меня изумлённо, точно на неведомую зверюшку. Потом он спохватывается и снова кидается ко мне. Я срываю с себя кепку и машу ею так, будто собираюсь метнуть в голову бородача. Тот рефлекторно дёргается, уворачиваясь, и на этом теряет секунду-другую - двери лифта успевают закрыться. Кабина с гулом устремляется вверх, а я удивляюсь, как ловко смог одурачить незнакомца - подобной смекалки от себя я просто не ожидал.
  
   Когда на табло высвечивается "18", лифт как-то неуверенно вздрагивает и под моими ногами пропадает пол. Нет - он не исчез вовсе и не провалился, а всё также темнеет внизу, однако мои ноги самым удивительным образом оказываются в воздухе. Квадратный светильник на потолке тюкает меня по макушке. И лишь тогда до меня доходит, что лифт падает. Но вместо того чтобы заорать, запаниковать, я неожиданно для самого себя успокаиваюсь. Ведь именно так и должно было случиться, именно об этом предупреждал меня бородатый незнакомец.
  
   Знакомая щекочущая пустота, возникшая в животе, быстро заполняет меня целиком. В кабине становится темно, а в дверной щели с какими-то всхлипами мелькают полоски света с этажей, что проносятся мимо. Я же, будто ничего особенного не происходит, слежу за собственным невесомым состоянием, за вспышками в темноте. Время для меня растягивается - за мгновение я успеваю заметить и рассмотреть множество деталей - даже тех, которых не должно быть вовсе. То мне кажется, что лифт летит вверх, то - что стены кабины шевелятся от моих прикосновений. В общем, я неплохо провожу время, но вскоре в дверной щели вспыхивают искры, со всех сторон слышится скрежет. Под тяжестью собственного тела я падаю на колени и валюсь на бок. Придавленный к полу, чувствую сильный удар, но грохает словно откуда-то издалека. Лифтовую кабину подбрасывает, и она приглушённо, опять же, будто в паре километров от меня, трещит. Потом снова обрушивается вниз.
  
   А я продолжаю пребывать в безмятежно-расслабленном состоянии. Меня, как тюфяк, швыряет по кабине, а потом прибивает к одной из стенок. Когда всё стихает, я так и остаюсь там лежать. Мне совсем не больно, я вообще ничего не ощущаю - одно только невыносимо уютное чувство: как здорово лежать здесь и смотреть в темноту. А там, в гостинице, все беспокоятся и суетятся. Потом вытащат меня отсюда и удивятся, что я жив и здоров... Думаю я об этом, думаю и засыпаю.
  
   Просыпаюсь от того, что кто-то, пахнущий крепким табаком и машинным маслом, больно прихватывает меня подмышки и куда-то волочёт. В глаза ударяет яркий свет. Я брыкаюсь, вырываюсь из крепких объятий. Когда понимаю, что хватка ослабела, а сам я оказываюсь на четвереньках, немедленно срываюсь и куда-то бегу. Вокруг меня - множество людей, и я лавирую между ними. Потом резко останавливаюсь рядом с мальчишкой моего возраста. Все вокруг крутят головами и гудят, тревожно переговариваясь.
  
   А я снова поражаюсь себе, своей находчивости - ведь некоторые зеваки побежали наружу, чтобы меня искать. Мне же просто не хочется расстраивать мать - она ведь будет волноваться, если узнает, в какой переплёт попал её сын. Поэтому я стою в толпе и слушаю про то, что это - безобразие, когда не следят за лифтами, и они падают. Что современные лифты со всеми их приспособлениями вообще не должны падать. И чудо, что мальчишка уцелел - кабина-то вон как треснула и почти развалилась...
  

***

  
   Про своё падение я потом много раз рассказывал во дворе и в школе. Когда рассказал всем, кому только мог, стал его забывать. И снова вспомнил - во всех красках и подробностях - намного позже, в пятнадцать лет. Как раз в то время меня стало навязчиво одолевать предчувствие чего-то невыразимо прекрасного, даже волшебного - стандартная такая сублимация подростковой гиперсексуальности. Это походило на частые дежа-вю - я вдруг замирал в каком-нибудь неподходящем месте, сердце моё начинало бешено колотиться, а всё вокруг кричало прямо в лицо: "Приготовься! Сейчас с тобой приключится чудо!" Но никакого чуда, понятное дело, не приключалось. Со временем и это восторженное ожидание, и мир, в котором ни черта интересного не происходило, начали вызывать у меня лишь желчный скепсис. Моё взросление могло закончиться самым обычным образом - усыханием всякой восторженности, - если бы случай с лифтом не выплыл из моей памяти, точно громадный парусник с горящими на солнце парусами.
  
   Чем, в конце концов, не чудесное происшествие? И случилось оно не с кем-нибудь, а со мной! Конечно, таинственный незнакомец мог оказаться сумасшедшим или педофилом-недотёпой. Да и в "Морской бой" в то время играли все мальчишки, поэтому бородач, возможно, угадал, а вовсе не прочитал мои мысли. Но что-то мешало мне поверить в эти простые объяснения. Мои собственные детские ощущения, все эти неуловимые детали, запахи, звуки, запечатлённые в памяти, не позволяли выхолостить то, что стало казаться мне самым настоящим чудом. Теперь я заново прочувствовал, насколько всё тогда было необычно. Событие выглядело само по себе ярко, а не стало таковым потом, на фоне куда более поздних воспоминаний - когда я сам начал спасать людей от фатальных ошибок. Пусть разглядеть его помогли мне подростковые фрустрации, но именно тогда я впервые сказал себе: в этом что-то есть!
  
   До той поры грандиозное падение в лифте несправедливо числилось в моих воспоминаниях пусть странным, но далеко не выдающимся эпизодом. Ничем не примечательней других событий того же лета - впервые пойманного краба или парящего олимпийского мишки в телевизоре. А всё потому, что разглядеть чудеса - не так-то просто. Во-первых, нужно понимать, что именно хочешь увидеть, а во-вторых, как следует постараться. Зато, если присмотреться и не слишком привередничать, обязательно найдёшь вокруг себя массу интересного. Найдёшь и людей, способных сотворить не слишком сложное чудо - как тот странный бородач, предупредивший меня об опасности.
  
   Так, за несколько лет, даже не выезжая из своего городка, я собрал свою небольшую коллекцию необычных способностей. Например, я был знаком с парнем, который не чувствовал боли. Он мог, не поморщившись, проткнуть себе иголкой щеку или ладонь. И дело не в какой-то медицинской патологии - просто он научился выключать свою боль. Другой мой приятель намагничивал лбом целые гирлянды канцелярских скрепок. И компас в его присутствии, бывало, сходил с ума. Ещё я встречал человека, который криком, сантиметров с тридцати, разбивал оконные стекла. И ещё одного, который помнил все прожитые дни. Помнил в мельчайших подробностях. Я проверял: сначала тайком записывал, а потом, года через полтора, спросил его - так он без подготовки отчитался мне точно по минутам.
  
   Всякий раз, столкнувшись с подобными, пусть микроскопическими, сверхспособностями, я спрашивал себя: для чего они? Зачем природе вздумалось намагничивать данный конкретный лоб? Наверное, из любого редкого дара можно извлечь какую-то пользу, но почему такого не происходит? Почему все известные мне обладатели исключительных способностей остаются, по сути, обычными, рядовыми гражданами? Они буднично болеют гриппом и толкаются по утрам в троллейбусах, ссорятся и переживают по мелочам. И лишь когда выдаётся случай попить пивка в кругу друзей, они получают свои мгновения сомнительной славы.
  
   Про славу я, пожалуй, загнул. Ведь чудесные способности почти приравняли к навыкам, а навыки запросто тренируются - было бы желание, да свободное время. И пусть я не умею ходить по углям, но отчего-то уверен, что мне это - по плечу. Нужно лишь поупражняться, малость подучиться у продвинутых йогинов. Наверняка, многие думают примерно так же. Наш мир под завязку забит потенциальными глотателями огня и телепатами. И многие, если покопаться, скрывают в себе нечто подобное. Нечто настолько странное, что даже боятся себе в этом признаться.
  
   Мне тоже досталось одно такое "нечто". Я понял это не сразу. Но, как только занялся поиском обыденных чудес, странность нашлась и во мне самом. А суть её, что в любом новом деле, в какое бы я ни ввязался, я тут же, практически молниеносно, становлюсь лучшим. Подчёркиваю: дело должно быть новым! Ведь я лихо справляюсь лишь с тем, чем раньше никогда не занимался. Что ещё не увязло в рутине, что сулит свежие перспективы. Вот тогда я способен быстро, быстрее кого бы то ни было во всем разобраться, осмотреться, понять, что к чему. И пока другие в растерянности крутят головами по сторонам, я оказываюсь далеко впереди... Но стоит стартовому куражу пройти, как меня тут же обставляют более терпеливые и настойчивые. Причём всегда!
  
   Кто-то может сказать, что это - никакое не чудо, но я был уверен: в этом что-то есть. Ведь мне выдавали такие авансы, от которых кружилась голова. В начальной школе я числился гениальным ребенком. Гениальным "без дураков" - слоноподобные тётки из облоно обсуждали это, не стесняясь моего присутствия. Они толпами ходили пялиться на меня и, как заведённые, дружно кивали грандиозными перманентами, пока я отвечал урок. Но потом моя гениальность куда-то тихо испарилась, и школу я оканчивал скромным хорошистом. В игре на скрипке поначалу тоже подавал большие надежды - меня даже перевели к лучшему в городе педагогу. Но терпения родителей и соседей за стенкой хватило года на полтора, не больше - со временем я стал безбожно фальшивить. Энтузиазм баскетбольного тренера и вовсе иссяк за каких-нибудь три месяца. И так всякий раз: головокружительное начало и неизбежное фиаско.
  
   К семнадцати годам я научился ценить краткие моменты своих триумфов. Надо было успеть насладиться ими перед скорым и всегда болезненным падением с пьедестала. Как раз в это время я легко и, в общем-то, неожиданно для всех поступил в столичный университет и, опять же играючи, сплошь на "отлично", сдал первую сессию. Как же: новые лица, Москва, и всё это - после моей провинциальной глуши. Плюс волнующая вольница общаги, где такие, как я, вчерашние мальчишки, не таясь, курили, матерились и даже занимались сексом с живущими здесь же девчонками.
  
   Жизнь, взрослая по форме, но ребяческая по содержанию, не могла не заводить. Общага бурлила свежей кровью борзых первокурсников, которые привыкли быть лучшими где-нибудь в Урюпинске, а теперь заново доказывали свою исключительность. Один мой сосед, точно Брюс Ли, каждое утро избивал тополь во дворе, избивал с таким остервенением, что я всякий раз удивлялся, почему этот кунгфуист до сих пор не в гипсе. Другой после ночных бдений над учебниками расслаблялся, поджигая прямо в комнате урну с мусором и отплясывая вокруг неё ритуальные танцы папуасов. Третий постоянно что-то паял. Из чего придётся он соорудил такую чудовищную стереосистему, что она занимала полкомнаты, а когда через неё пропускался вполне безобидный "Modern Talking", чашки подпрыгивали сантиметров на пять на всех этажах общаги.
  
   Всё это до поры до времени держало меня в тонусе. Чудачества соседей провоцировали на ответные подвиги. Я просто вынужден был демонстрировать окружающим свои таланты лучшего ученика. Но вместе с началом второго семестра вдруг ясно почувствовал: ещё немного, и от меня не останется и мокрого места. Поэтому я торопливо купался в лучах заслуженной славы: преподаватели всё ещё нахваливали меня, одногруппники - завидовали. Пока соседи по общаге дни и ночи корпели над конспектами, я подолгу нежился в постели, кадрил студенток старших курсов и занимался множеством других приятных вещей. Мало ли в столице соблазнов для пацана, только-только вырвавшегося из-под родительской опеки?
  
   Однажды я вернулся за полночь с какого-то подпольного рок-концерта, немного пьяный, немного растрёпанный, перемазанный губной помадой разных оттенков. Сосед оторвался от кирпича по "матану", с трудом сфокусировал на моей счастливой физиономии красные от недосыпа глаза и спросил:
  
   - Как же тебе, гаду такому, всё удаётся? Несправедливо, что я, золотой медалист, сижу тут безвылазно и всё равно - пень пнём, а бывший троечник ни хрена не делает, но везде успевает. И сессия у него - на отлично, и бабы...
  
   - Потому что ты всё усложняешь, - я был в настроении потрепаться и даже не обиделся на "троечника", хотя троек у меня отродясь не было. - Надо смириться и понять, что всего не упомнишь. По большому счёту, этого и не требуется. Преподы, знаешь, от чего тащатся? Они тащатся, когда видят, что ты понимаешь... ну, хотя бы чувствуешь их предмет!
  
   - Ну, и что значит это твоё "чувствуешь"? - сосед меня явно передразнивал.
  
   - Как бы тебе, брат, популярно объяснить? - я, и в самом деле, не сразу подобрал нужные слова. - Ты когда-нибудь задумывался, как ты решаешь задачи?
  
   - Что значит "как"?!
  
   - Ну, я вот, например, часто вижу правильный ответ. Читаю условие и бац! - понимаю, что там в конце. Но учителям ведь голый ответ не нужен, - его же легко подсмотреть в конце учебника, - им подавай решение. Им нужно досконально объяснить, какова была логика. Предъявить, какие теоремы, аксиомы и прочую ерунду ты применял... Но ведь я ничего такого не применял!
  
   - Да ты у нас, оказывается, уникум. Ответы знаешь наперёд...
  
   - Погоди... Я, конечно, немного утрирую. Но, блин, кого ни спросишь: "как ты, мол, решаешь?" - все в один голос блеют: "сижу себе и думаю". Задашь пару наводящих вопросов, и оказывается: практически все, а не только я, сидят и тупо дожидаются, пока в голове сама собой не объявится верная мысль. Самое интересное, что сразу понимаешь: вот это - именно она. И уже потом выстраиваешь или, точнее, подстраиваешь под неё решение, всю эту пресловутую цепочку вывода. Понимаешь, наш мозг умнее нас самих! Мы же ни хрена не понимаем, как он там себе думает. Вспомни теорему Ферма: невозможно разложить число в какой-то степени на сумму чисел в той же степени. Но почему? Никто не знает! Ферма просто наткнулся на эту формулу в своей голове, точно на гриб в лесу. Даже если и был там какой-то алгоритм, то мозг его просто похерил. Я это к тому, что те же великие часто не выводят свои гениальные открытия, а просто находят их в собственной голове. Менделеев со своей таблицей, опять же!..
   - Блин, что за хреново шаманство?! - сосед недовольно сверкает из своего угла красными глазами.
   - Шаманство - это "Научный коммунизм", что у тебя на полке стоит. Ты, вот, сам как-нибудь возьми и понаблюдай, начни подглядывать за мозгами. Я в своё время подглядывал-подглядывал и однажды до меня дошло: не надо их насиловать... лишними знаниями. Достаточно самой общей картинки, базовых принципов. Чтобы окинуть всё одним единственным взглядом. Погрузиться, а не собирать ошмётки знаний. Не гоняться за ними, как за тараканами на кухне. Вот это я называю "чувствовать". А если зубрить, как проклятому, картинка сквозь туман, может, и проглянет... но не скоро. Поэтому нужно сразу прочувствовать, проникнуться новым предметом. Полистать учебник, не вникая в подробности. Дабы нащупать, в чём тут дело. Найти ударные места - их видно: то, от чего ловит кайф даже сам автор учебника. Запомнить их на вкус... Ты вот, небось, учебник, что у тебя в руках, дальше десятой главы не читал? Ну?! А я, хоть и нечасто его открываю, но выкладываюсь по полной - мне даже снятся особо извращённые функции... Так вот: когда удаётся почувствовать предмет, мозг сам собой находит правильный ответ. Сам! В глубинах подсознания побулькает чуток и выдаёт на гора. Только не нужно ему мешать.
  
   - Всё-таки ты - просто грандиозное трепло! - подытожил сосед.
  
   Вот так всегда: делишься с ними опытом, - они же только нос воротят. Потому что всем охота получить простой рецепт. Чтобы можно было ручонкой пощупать, на зуб попробовать. Вот если бы я ответил, что прошёл университетские предметы в спецшколе, или намекнул, что ректор - муж двоюродной сестры моей бабушки, все бы успокоились. А так... Мало того, что я был успешен до неприличия, так ещё и пудрил несчастным неудачникам их и без того запудренные мозги.
  
   А мне ведь самому не терпелось понять феномен собственной стартовой прыти. И куда она девается на марафонских дистанциях. Почему меня со временем парализует снежный ком знаний, становящихся вдруг до рвоты непонятными. И объяснить, как работает мой собственный мозг, я хотел не соседу по комнате, а самому себе. Поэтому и не смог пропустить объявление: "Курсы быстрого чтения. Тренировка памяти. Раскрытие резервов интеллекта".
  
   Объявление висело в холле общежития и сулило невероятный устойчивый эффект всего за пятнадцать рублей и две недели занятий. Позже, когда таких объявлений стало, как грязи, на них ловились только полные дауны. Но нужно вспомнить то славное "совковое" время, когда вокруг был сплошной диалектический материализм, а в уме у каждого крепко сидела крамольная мысль: нам что-то серьёзно не договаривают. Типа, есть где-то засекреченные методики вечной молодости и безграничных интеллектуально-психических способностей. Скрывают, наверняка, от народа волшебные технологии, разработанные в "почтовых ящиках" для партийной элиты. Одним словом, на дворе стоял одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год.
  
   И восемнадцатилетний пацан с замиранием сердца потащил родительскую "пятнашку", дабы приобщиться к скрытой мудрости посвящённых. Дело, как обычно, поначалу пошло - я быстро понял, что раньше ковылял по текстам, точно подбитая кляча. Но после недели занятий снова ощутил себя полным бездарем, ведь вершины интеллектуального мастерства предлагалось штурмовать до изнеможения скучными и тяжелыми упражнениями. Только я начинал ими заниматься, как меня тут же одолевала жуткая зевота, а мысли, как детсадовцы на прогулке, неумолимо разбредались в разные стороны. Соседи надо мной подтрунивали, поэтому приходилось прятаться в пустующем читальном зале общежития. Всякий раз, когда туда кто-то входил, я дёргался, как пуганый кретин, и делал вид, что листаю учебник.
  
   Вера в правильность моего пути стремительно слабела. Но я упорствовал. Мне действительно казалось, что в чтении под такой странный аккомпанемент, как неистовая тряска рукой или напевание глупых стишков, в натужных искусственных ассоциациях и прыжках взгляда под метроном что-то такое есть. Просто мне никак не удаётся ухватить с трудом нарождающиеся, зыбкие ощущения. Эти призывные намёки из мира сверхлюдей.
  
   Собравшись с духом, я обратился к жрецу и хранителю сокровенных таинств - преподавателю курсов. Я трепетно поведал ему свои страхи и сомнения. А тот решительно, одной-двумя прожёванными соплями, дал мне понять, что за пределами прочитанной им программы он - полнейшее ничтожество. Ходячий магнитофон, в который запихнули мудрость, донельзя усечённую и адаптированную для дурачков типа меня. Аппарат для выкачивания пятнашек из иногородних студентов.
  
   Такой откровенный цинизм меня, конечно, смутил, но остановить уже не мог. Я твердо вознамерился найти первооснову, мудреца, стоящего у истоков и способного открыть мне глаза на мою истинную сущность. Ведь я, в конце концов, уже ввязался. И лишился денег, которых хватило бы на двадцать с лишним порций "Докторской" с зелёным горошком, что традиционно входили в меню общажного буфета.
  
   А ещё я был наглым провинциалом, который успел усвоить: ничего не получишь, пока не возьмёшь это сам. Я уже научился намертво приставать с расспросами и даже находил в этом удовольствие. Меня ведь не так давно приняли во взрослый мир, где не принято бросать свысока: "Мальчик, отстань!". Где мой рост, небритость и низкий голос не позволяли так просто от меня отмахнуться. Слабак-преподаватель тоже не сумел. И быстро раскололся, кто у них главный.
  
  
   Глава 3
   Егорыч
  
   Так судьба свела меня с Белявским Анатолием Егоровичем, руководителем Творческого центра "Старт" при Краснопресненском райкоме комсомола. Передо мной предстал загорелый, лысеющий мужчина далеко не комсомольского возраста. Он числился научным сотрудником какого-то НИИ, но давно и безвозвратно отдался общественной работе в форме комсомольского бизнеса. Похоже, он испытывал слабость к презренному металлу - на его носу красовались очки в золотой оправе, а из ворота рубашки выглядывала "голда" в палец толщиной. Слушая меня, он крутил на пальце, густо поросшем светлой шерстью, массивный и тоже золотой перстень. Потом он сказал:
  
   - Молодой человек, у меня к вам неожиданное предложение. Наш центр нуждается в умных и любознательных людях - таких, как вы. Я мог бы ответить на все ваши вопросы, ответить прямо сейчас, но что толку? Услышать мудрость - ещё не значит ей следовать. И если вы действительно хотите совершенствоваться, то должны делать это вместе с другими, погрузиться в соответствующую атмосферу, заразиться ею. Должны научить других - таких же, как вы. Услышать десятки различных мнений, сформировать своё. Вы меня понимаете?
  
   Я утвердительно кивнул головой, хотя не мог скрыть досады. Ведь моё приобщение к мудрости откладывалось. Это не ускользнуло от Анатолия Егоровича:
  
   - Смотрите сюда. Вы знаете, что делать по утрам зарядку - полезно? Более того, есть серьёзные исследования, и они доказали, что студенты, которые тратят на зарядку всего пятнадцать минут в день, учатся на тридцать процентов лучше. Представляете: на тридцать! Это же так много! А знаете, что те, кто во время чтения делают пометки на полях книги, усваивают в полтора раза больше?!! И что жёсткий распорядок дня повышает эффективность умственной работы на десять-двадцать процентов?!! Наверняка знаете! Но я не верю, что вы регулярно делаете зарядку или скрупулёзно планируете свой день. Потому что это - так называемые прописные истины. И каждый человек, хоть раз в жизни, но попробовал, что это такое. Дёрнулся, ощутил их тяжесть и бросил. Они показались ему скучными, а я говорю: не справился! Я говорю: слабак! Люди не следуют умным советам, потому что не чувствуют в них другого уровня мышления, другого уровня жизни. Всё им кажется простым и скучным. Люди нетерпеливы, им нужен мгновенный эффект. Выпил таблетку - и стал другим! Но так не бывает. Результат зависит не от силы одного единственного воздействия, а от того, способен ли ты долго и нудно пахать. Нужно отдаться на все сто, нужны скучные тренировки, чтобы привыкнуть к повышенным нагрузкам. Разве не так?
  
   Когда человек говорит банальности, от него хочется побыстрей отделаться. Если же он в курсе, что выглядит наивно, но при этом упорствует, перетряхивая прописные истины, если видишь: ему удалось победить в себе интеллигентский стыд перед банальным, - всё это неожиданно подкупает. Кажется, будто здесь - совсем иной, более высокий и пока ещё недоступный тебе интеллектуальный уровень. Поэтому я, ослеплённый логикой и золотыми бирюльками Анатолия Егоровича, не смог ему отказать.
  
   На моей новой работе мне полагалось посещать конкурентов "Старта" или близкие по тематике курсы в поисках полезного опыта. Назывался я при этом методистом, о чём свидетельствовал самый настоящий трудовой договор. Близость тематики трактовалась весьма широко, поэтому от моего свободного времени вскоре ничего не осталось. Я забросил театры и девчонок. Вместо этого разъезжал по захудалым ДК и школам в спальных районах, где собирались те, кто жаждал развить в себе невероятные способности. Я учился заводить друзей и осваивать пять иностранных языков в месяц, усилием воли гасил негативные эмоции и гнутой вязальной спицей - "рамкой" - искал дыры в энергетическом поле человека. И, конечно, учился как можно быстрее читать, не забывая тренировать память и раскрывать резервы интеллекта.
  
   Курсов было много, намного больше, чем я мог себе представить. Из каши методик лишь на втором месяце изысканий начали проглядывать закономерности. Сначала я научился раскусывать эпигонов и откровенных мошенников. Потом - быстро выискивать в методиках рациональные зёрна, даже если удельный вес "плевел" зашкаливал за девяносто девять процентов. Я перестал удивляться, когда кто-то пытался "освободить эго", внезапно выключая свет и пугая несчастных слушателей дикими завываниями, подсвеченными черепами и прочей светомузыкой. Или когда очередной болезненного вида "учитель" призывал напрочь отказаться от пищи, питаясь одним солнечным светом и запивая оный перекисью водорода.
  
   Всё это надлежало тщательно протоколировать и обсуждать с Анатолием Егоровичем. Вернее, просто Егорычем. Он сразу проникся ко мне искренней симпатией. И не мудрено: я был в своём обычном угаре от нахлынувшей новизны. И оказался отличным разведчиком - возможно, лучшим в своём роде. Как-то незаметно мы с Егорычем перешли на "ты", а моя первая зарплата намного превысила обещанную изначально.
  
   Плюс, не надо забывать: я совершенно бесплатно получал отнюдь не бесплатные знания. Пользы от них было не густо, но какая-то - определенно, была. Ведь я невольно пропускал их через себя. Правда, времени на долгую возню я не имел - только на то, чтобы услышать в себе хоть какой-нибудь отклик. И этот отклик, как ни странно, всегда находился. В том числе у тех, кого я потом записывал в мошенники. Даже от них люди не требовали возврата денег и уходили довольные. Уверенные, что не достигли нужного результата лишь из-за собственной лени. Потому что тоже чувствовали: в этом что-то есть.
  
   По данному поводу "стартовский" рекламщик Костик как-то высказался:
  
   - За курсы берутся либо фанатики - те, кто свято верит в свою методику, - либо очень умелые прохиндеи. Эти вторые, ох, как здорово разбираются в человеческой психологии. И таких всё больше и больше - лезут из всех щелей. Наши люди устали от материализма, а церковь упускает момент. Мы с Егорычем ещё слишком стыдливы, но гляди: публика готова хавать любой бред! Помяни моё слово, пройдёт несколько лет, и эту страну накроет целый рой дилетантов, которые будут беззастенчиво эксплуатировать веру в сверхъестественное. И наша задача - успеть снять сливки, пока народ ещё не наелся.
  
   Я слушал его и поражался. Ведь я пришёл в "Старт" за знаниями, а мне предлагали деньги. Я, конечно, совсем не против денег. Когда ещё в школе я представлял себе студенческую жизнь, там находилось место временным заработкам. На пиво и новые джинсы. И чтоб девчонку в ресторан сводить. В основном же мне рисовались (видимо, по рассказам старшего брата) буйство стройотрядов и задушевная романтика поколения "дворников и сторожей". Нечто стихийное, безалаберное, в дымке алкогольно-сексуального угара.
  
   Но то предыдущее поколение зарабатывало руками. Его мозги хранили целомудренную верность инженерной стезе или однажды выбранной науке. В то время иначе и не могло быть - нынешняя коммерция находилась под запретом. А я, поддавшись на новые веяния, пошёл на измену. Моя голова принялась работать, как кофемолка, в которой перемалывались и перемешивались психология и педагогика, эзотерика и медицина. Перемешивались беспорядочно, бессистемно, на дилетантском уровне, без тонкостей и глубины. Потому что теперь я стал, вроде как, учителем - Егорыч доверил мне вести группы по выходным. И деньги мне платили, прежде всего, за убедительность.
  
   Мне следовало поражать доверчивых обывателей широким кругозором, осведомлённостью и нетривиальными теориями. Иначе они не стали бы дрыгать руками и напевать глупые стишки, читая тексты. А ещё нужно было дать им надежду - "дерзайте, товарищи, и вам откроется сокровенное!"
  
   Если же кто-нибудь из учеников и начинал лихорадочно глотать книги или зубрить наизусть тома Большой Советской Энциклопедии, главное было - не выказать удивления. Успеть голосом видавшего виды произнести: глядите, как товарищ прилежно занимался! Но даже самому себе я боялся признаться, что дело - не в методике. Что разбудить спящий талант в болезненном юноше с шизофреническим блеском в глазах и обучить среднестатистического обывателя - две абсолютно разные вещи.
  
   Сам же я, став преподавателем "Старта", бросил чему-либо по-настоящему учиться. Нахватался, как обычно, всего понемногу, по верхам, и бросил. Потому что страшно было обломаться. Разочароваться в собственных способностях и справедливости шальных заработков. И ещё - потому что затянула рутина. Ведь то, что теперь именовалось "работой", требовало постоянной дисциплины. А, как известно, на фоне этой настырной дамочки всё остальное становится чем-то эфемерным, неуловимым. Любопытство, амбиции и высокие порывы сдуваются и тают, как утренний туман, потому что не могут противопоставить жёсткому графику ничего осязаемого. В общем, рутина в очередной раз превращала меня в унылого середняка. Наверное, я послал бы всё это к чёртовой матери, если бы однажды "работа" не подарила мне хорошей встряски - встречи с Григорием.
  

***

   - Признаюсь: думал - преувеличиваешь, - Егорыч смотрит на меня слишком пристально.
  
   Мне неприятен этот взгляд. Ведь я и сам не могу понять, что делал среди обезумевших фанатиков. Выходит, можно быть частью толпы и не сознавать этого. Выходит, моя растерянность может придать ей силу. Именно так и случилось вчера после того, как Григорий объявил о своём уходе. Когда моё безвольное тело поглотила толпа, это лишь увеличило её разрушительную массу. Я же читал об этом. Я видел, как интеллигентные люди превращались в законченных козлов, попав в очередь за шампанским под Новый Год, автомобильную пробку или на концерт рок-группы. Они заражались вирусом толпы. Самое забавное, все потом в один голос твердили: гнусности творил кто-то другой, они же просто рядом стояли. Как будто у них в памяти провал. Как будто в толпе они переставали быть сами собой. Теперь, вот, и со мной приключилась такая же фигня. Я вовсе не пытаюсь выгораживать себя, но мне действительно страшно - ведь помутнение может повториться снова. А я даже не представляю, как это лечить...
  
   - Спасибо, что вытащил меня, - хочу перевести разговор на другую тему. - Милицейский обезьянник - исключительно мерзкое место. Мне бы душ сейчас принять... Знаешь, там нарики при ментах, в открытую, ширялись. Трое - одним шприцем!
  
   Егорыч раскуривает тонкую сигару и бросает, как бы походя:
  
   - Может, нам этого Григория к себе взять? Ты вроде говорил: ему всё равно, чему учить...
  
   - Думаю, он больше никогда никого учить не будет.
  
   - Это уж моя забота. Где, ты говоришь, он живёт?
  
   У меня замирает сердце. Неужели опять можно будет видеть его каждый день?
  
   Егорыч пристально разглядывает моё лицо. Я замечаю это и торопливо стираю с губ идиотскую улыбку. Егорыч поднимает правую бровь и отворачивается, но я успеваю заметить его гримасу. Мы оба выдали себя...
  
   Пару лет назад, когда мой брат вернулся домой с учёбы в институте, я как раз заканчивал школу. Нам пришлось спать в одной комнате. По ночам то у брата, то у меня случались поллюции. И частенько один из нас слышал, как у другого журчит вытекающая сперма. Чтобы не смущать пострадавшего, случайный свидетель начинал особенно громко дышать, как будто во сне. Это сопение было на редкость дурацким, ведь другому сразу становилось понятно, что позорное пачкание трусов замечено, но мы упорно продолжали сопеть. И якобы незаметно, под одеялом, по полчаса меняли трусы. В общем, вели себя, как полные кретины.
  
   Вот и сейчас всё понятно - и моё нетерпеливое предвкушение и брезгливое удивление Егорыча. Обоим всё ясно, но никакие формальности не нарушены. Ничего конкретного не сказано. Взаимный самообман - вот как это называется.
  
   Я становлюсь скрытным, и это настораживает. То, что стыдно предъявить на суд других людей, обычно оказывается ничтожным или ущербным. Ничего нельзя скрывать слишком долго, иначе теряется система координат - то, что кажется ценностью в уединении, на чужих глазах превращается в мусор. Даже если никто не бросается тебя разуверять. Я не люблю скрытничать, но сейчас не могу иначе. Хотя бы потому, что не до конца понимаю, что же со мной сделал Учитель.
  
   На одних шарлатанских курсах мне впарили прибор, якобы замеряющий уровень духовного развития. На самом деле это - банальный ночник в виде прозрачного цилиндра с жидкостью, в которой плавают цветные капли какого-то не то геля, не то масла. Такие ночники появились тогда во многих кооперативных киосках. Содержимое светильника подогревается снизу, отчего масляные капли всплывают вверх, а потом, остывая, плавно опускаются вниз. Вдобавок всё это великолепие обычно подсвечивается разноцветными лампочками.
  
   Тот ночник, что продали мне, был на порядок примитивнее - он светил только розовым, а капли масла еле-еле отрывались от дна. На этот "прибор" следовало сверху класть ладонь, после чего круглые капли всплывали чуточку выше. Думаю, происходило это не по причине моего высокого духовного развития. Просто под тяжестью руки замыкался какой-то контакт, отчего нагрев усиливался. Но сколь бы разумным ни выглядело такое объяснение, я частенько подносил руку к ночнику (про себя я прозвал его "спиритометром"), убеждаясь, что капли веселее подпрыгивают именно с моей помощью.
  
   Точно так же я продолжал возиться с гнутыми вязальными спицами - "рамками", пытаясь с их помощью диагностировать болезни и угадывать выигрышные билеты лотереи "Спринт". Чем больше эзотерической чертовщины я авторитетно вешал на уши любителям укрепления памяти, тем интимнее становился мой интерес к подобной сфере. И я с чего-то решил, что не напрасно масло в "спиритометре" стало подниматься выше как раз после моего знакомства с Учителем.
  
   Пожав Егорычу руку, я отправляюсь к себе. К себе на квартиру - теперь у меня достаточно денег, чтобы снимать "однушку" неподалёку от общежития. Я веду уже целых восемь групп, и моя зарплата в несколько раз превышает суммарную зарплату моих родителей. Но в квартире я только моюсь и стираю, ещё иногда сплю. Живу же я в общаге, которая за прошедшие полтора года накрепко привязала меня к себе.
  
   Если хотите увидеть максимальную концентрацию гениев на один квадратный метр, побывайте в общежитии студентов-технарей какого-нибудь престижного московского вуза. Только имейте в виду: здешние обитатели быстро теряют блеск в глазах, болезненный румянец и прочие видимые признаки одержимых гениальностью зубрил. Они превращаются в вечно сонных, небритых субъектов, которые, кажется, только и делают, что пьют пиво, расслабленно покуривают да режутся в карты. Для неискушённого взгляда они заняты тем же, что и простой пролетарий под ближайшим забором.
  
   Но какова уйма смысла в каждом их действии! Ведь пьянка - это повод поговорить о философии и поэзии, потому что на трезвую голову стыдно бросаться цитатами из Ницше и Бродского. Покер - тренировка психологической устойчивости. Поход в туалет - сеанс дзенской медитации или межкабиночный спор о влиянии "Doors" и Роберта Музиля на качество дефекации.
  
   Везде - на общей кухне, в умывальной, - в любой момент рискуешь столкнуться с нетривиальным суждением, особым взглядом на привычную проблему. Этого не найти ни в телевизоре, ни в книгах, ни на улице. Тут неминуемо сталкиваются сильные характеры, изо всех дыр лезет исключительность, собранная с широких просторов нашей страны. Здесь могут между делом обсудить футбольный матч с точки зрения евгеники, а скотство преподавателя политэкономии - с позиций экзистенциализма.
  
   Наверное, описывать здешнюю атмосферу мудрёными терминами было бы неверно, ведь в общаге технарей ими не принято бросаться. Люди, решившие посвятить себя математике или физике, не могут быть слишком начитанными по определению. Они вовсе не эрудиты, они не следят за модой и культурными тенденциями. Они просто умные. В зависимости от ситуации они становятся философами, политиками, психологами - даже большими, чем самые профессиональные профессионалы. Своими цепкими натренированными умами они способны глубоко вникнуть в любую проблему.
  
   Дух интеллектуального соревнования витает в самом воздухе общаги. Любая дельная мысль, почерпнутая из книги или разговора, тут же становится общим достоянием. Самое незначительное событие стремительно обрастает изощрёнными комментариями. Здесь царит птичий язык, наполненный метафорами, известными только здешним обитателям. И существуют свои запретные темы - но только потому, что они никому не интересны.
  
   Наверное, наше общество слишком далеко от совершенства, если оно до сих пор не смогло обратить себе на пользу громадный потенциал студенческих общаг. Не одна глобальная проблема могла бы быть решена здесь за ящик пива или блок хороших сигарет. Вместо этого бесценные мозги медленно и совершенно без толку переваривают сами себя.
  
   Забавно, когда эти мозги оказываются в женской голове. Здешних девчонок трудно назвать красавицами, но симпатичных хватает. Я испытал настоящее потрясение, когда обнаружил, что промежуток времени от знакомства до первого поцелуя можно совсем неплохо скрасить разговорами. Что можно испытывать не только физическое, но и духовное, так сказать, единение с противоположным полом. В моей провинциальной жизни такое даже не снилось.
  
   Но ко всему этому в нагрузку ты получаешь странноватые комплексы умных девочек.
  
   - Конечно, мы можем трахнуться, но разве это что-то изменит? - вопрос, который может ввести в ступор любого.
  
   Я смотрю в красивые умные глаза и не знаю, что ответить. Про любовь даже не заикаюсь, потому что нечего лапшу на уши вешать, ведь мы оба отлично знаем: любовь - это нечто совершенно из ряда вон выходящее. Поэтому бормочу что-то про удовольствие и снятие сексуального напряжения, но в ответ вижу только скептическую ухмылку.
  
   Самое неприятное, когда тебе, уже сосредоточенно пыхтящему, вдруг задают глубокомысленный вопрос:
  
   - Тебе не кажется странным, когда в живого человека засовывают инородный предмет?
  
   Думаешь: "И, правда, странно". А "инородный предмет" сразу вянет и съёживается от подобных мыслей.
  
   Интеллектуалки из общаги с успехом превращали меня в импотента, пока я не догадался трахнуть секретаршу Егорыча. Вика совсем недавно окончила школу, была в меру симпатичной, в меру глупенькой и бескорыстно любила секс. Ещё она оказалась не в меру болтливой. В общем, настоящая баба. Она быстро вернула мне охоту к банальному животному спариванию, без всяких интеллектуальных прелюдий.
  
   От неё мне становится известно: Егорыч всё-таки навещал Григория и остался визитом крайне недоволен. Она слово в слово пересказывает разговор шефа со стартовским хозяйственником Виктором.
  
   И вот, я с удивлением узнаю - оказывается, Егорыч может быть взбешён отказом. Может неистовствовать, когда не получает желаемого. Может принять чужой страх за неуважение, а в неуверенности разглядеть коварство. И ещё он может быть страшно рассержен, если кто-то там имеет огромную власть над неким парнишкой. Понятно, что речь шла обо мне, только Вика об этом не догадывается.
  
   Прижимаясь к её теплой спине, я твёрдо намереваюсь завтра или послезавтра объяснить всё Егорычу. Объяснить так, чтобы он понял, наконец, истинные резоны Григория. Нельзя, чтобы кто-нибудь плохо думал о нём. С этой мыслью умиротворённо засыпаю. А на следующий день Григорий зачем-то выбрасывается из окна своей квартиры.
  
  
   Глава 4
   Матка санитара (1989 год)
  
   Всё-таки это - стук в дверь. Рука сама собой трусливо мечется от клавиатуры к сетевой кнопке и обратно. Экран вспыхивает и медленно гаснет, оставляя в темноте пульсирующую молочную кляксу. С той стороны двери опять стучат. Грохот - просто оглушительный. Или кажется таковым в обступившей со всех сторон вязкой тишине. Пугающий звук эхом повторяется в моей голове - снова и снова. Я начинаю сомневаться: слишком уж не похож он на фирменную барабанную дробь здешних охранников. Тогда кто может ломиться ко мне в три часа ночи? Уж лучше охранники, чем чёрт знает кто.
  
   Внезапно остро ощущаю собственную уязвимость здесь - на одиноком стуле посреди тёмной, с неясными границами комнаты. Чтобы избавиться от немотивированного страха, решаю хоть что-нибудь предпринять: стаскиваю с головы наушники, сползаю на пол и осторожно пробираюсь к двери. Прижимаюсь к ней ухом, силясь услышать своих ночных посетителей. Но всё заглушает шорох моей собственной щетины по шершавой поверхности двери.
  
   Внезапно с той стороны кто-то шепчет мне прямо в ухо: "Сигаретки не найдётся?". Ситуация настолько идиотская, что я, уже не раздумывая, распахиваю дверь настежь. За ней стоит высокий санитар. Его голубой халат в жёлтых разводах и мятая шапочка своим видом вводят меня в ступор, хотя я, вроде, должен понимать, что нахожусь в больнице. Просто вот уже несколько недель мне счастливо удавалось избегать близких встреч с медперсоналом.
  
   - Что, очень грязный? - санитар перехватывает и по-своему истолковывает мой взгляд.
  
   Я всматриваюсь в его лицо, всматриваюсь против света: кажется, он широко улыбается. Неопрятная борода нисколько не гасит эту улыбку, наоборот - пушистое сияние вокруг физиономии невольно вызывает доверие. Я хочу ответить заразительной улыбке санитара, расслабляюсь, но внезапно из меня выплескивается досада. Даже не выплёскивается, а вырывается с грохотом и треском, как просроченный кефир из бумажного пакета. Лицо сводит судорогой, и оно само по себе расползается в мерзкой гримасе - я ведь ни хрена не сохранился!
  
   Улыбка санитара мгновенно гаснет, остаётся лишь застывшая маска - тёмные провалы глазниц взирают на меня с недоумением и обидой. Повисает неловкая пауза. Из-за неё я чувствую себя виноватым. Всё длится пару секунд, но мне, не сказавшему ни слова, неловко так, будто я сморозил глупость при большом стечении народа.
  
   Ступор всё же секунд через пять проходит, и я бросаюсь к столу. Вытряхиваю из пачки несколько сигарет. Они падают на пол сквозь потные, негнущиеся пальцы. Наконец, ловлю одну и несу санитару. Тот уже, как мне кажется, с интересом наблюдает за моим смятением. Подхватывает сигарету, суёт куда-то себе в бороду и цедит сквозь зубы:
  
   - Охрана, поди, уже часа два, как спит...
  
   Не пытаюсь вникнуть, зачем он это сказал, но зачем-то одобрительно киваю в ответ и громко вздыхаю. Достаю из пачки сигарету себе, чиркаю зажигалкой и протягиваю огонь санитару. Тем самым выдаю себя окончательно - оказывается, мои руки позорно дрожат. Неловко пытаюсь оправдаться:
  
   - Извините, я просто не ожидал...
  
   - Ничего, парень - бывает! Ты очень кстати мне попался. А то без табака - совсем туго.
  
   - Вы здесь работаете? - трудно придумать более глупый вопрос.
  
   - Ага! Правда, в данную минуту, как и ты - вне закона. Можно, ещё пару сигарет? Хотя бы тех - с пола... Ладно, будь здоров... Ага! Ещё раз спасибо.
  
   Он разворачивается и мягко плывет по коридору в свете тусклых ртутных ламп. Двигается он для своей комплекции на редкость бесшумно. Закрыв за санитаром дверь, я долго корчусь в беззвучном хохоте. Пацан, какой я всё-таки пацан! Мне смотрят в рот, не мигая, два десятка подчиненных, я зарабатываю в десять раз больше любого здешнего врача, но остаюсь тинэйджером, который боится, как бы его не застукали за компьютерной игрой.
  
   Что ещё можно сказать в своё оправдание? Я привык к необитаемости здешнего мира. И перепугался лишь от неожиданности. Страх при встрече с незнакомцем, если внезапно и в безлюдном месте - нормальный такой, естественный рефлекс...
  
   Ерунда! Потому что даже сейчас я боюсь. Боюсь чего-то неясного. Возможно, жду расплаты за своё нынешнее бестолковое существование.
  
   Пару месяцев назад в бетонную громаду больницы меня занесли детские фантазии - те, в которых самому себе я казался без пяти минут нобелевским лауреатом. Просто однажды, бредя мимо родной кафедры, я неожиданно для самого себя завернул внутрь. И вежливо попросился на самую настоящую научную работу. Как будто имею море свободного времени - свободного от учёбы и работе в "Старте".
  
   Последний к тому моменту кормил полсотни сотрудников и обучал по переписке двадцать с лишним тысяч пытливых, ищущих совершенства граждан. Я же с некоторых пор отвечаю в этом интеллектуальном храме за весь преподавательский состав - подбираю кадры, натаскиваю, контролирую. Если подходить к делу добросовестно, то и двадцати четырех часов в сутки не хватит, но я быстро сориентировался. Назначил одного из подчиненных контролёром, другого - методистом, а сам напрягаюсь в одном единственном деле - когда надо с минимальным налогом получить огромную зарплату. Её приходится выписывать на пару десятков моих приятелей из общаги.
  
   При всём при этом я остаюсь студентом, пацаном, которого уже порядком задолбали и быстрое чтение, и эффективная память. Я не понимаю, зачем мне всё это нужно, не чувствую заработанных денег.
  
   Потому что квартиру можно купить только через фиктивный брак. Машину - по многолетней очереди или с рук, рискуя не пройти регистрацию в ГАИ. В ресторан тебя запросто не пустит метрдотель несмотря на размахивание сотенной купюрой - только потому, что ему не понравилась твоя физиономия. В магазинах все полки заставлены похожим на подгнившее сено турецким чаем и трехлитровыми банками сливового сока. На свою зарплату я могу купить в месяц хоть тысячу таких банок - пей, не хочу!
  
   В общем, мои заработки так же бесполезны, как миллионы Корейко. Мне зачем-то приходится скрывать их даже по пустякам. Когда я снимаю очередную квартиру, меня представляют соседям как племянника, и те жалуются хозяйке на моё поведение всякий раз, когда я ночью сливаю воду в унитазе. Не мудрено, что квартиры приходится менять чуть ли не каждый месяц.
  
   И вот однажды я стал обладателем ключа от комнатёнки в больнице, где мне предстояло написать гениальную базу данных - симптомы, диагнозы, способы лечения. Там я незаметно для самого себя попал в бредовый водоворот компьютерных игр. Наверное, объективно это - ненормально, когда, проспав весь день, ночью отправляешься в больничное здание, где рубишься на компьютере по десять часов без перерыва, забыв про еду и про то, что в соседних комнатах в это время умирают люди. Но все мои друзья из общаги ведут себя точно так же. Ни у них, ни у меня просто нет другой альтернативы.
  
   Из прокуренных комнат больниц или засекреченных НИИ с видом на морг или факел Капотни мир представляется нам таким устойчивым и уютным. Мы истребляем монстров и строим цивилизации, совершаем боевые вылеты и ищем клады. Потому что надоело пить водку и что-то доказывать дряхлым преподам, которые всё ещё не в силах понять, почему в компьютеры перестали совать перфокарты. Мы заглянули в своё будущее - в эти самые больницы и НИИ - и это нас совсем не прикололо. Что же нам остаётся? Зарабатывать деньги? Это мы, кажется, уже обсуждали...
  
   Несмотря на то, что родную страну непрерывно корчит и лихорадит, меня не оставляет чувство: в моей жизни мало что может измениться. Просто сопливым пионером я верил, что всё будет хорошо, а сейчас думаю, что всё будет плохо. Шальные заработки, ночные бдения за компьютерными играми и студенческая вольница - суть мимолётные отклонения от неизбежных будущих диссертаций и очередей за дефицитом.
  
   Что-то я увлекся объяснениями. На самом деле, как только пытаешься объяснить свои поступки, почти всегда врёшь. Это потом, в свете отдалённых последствий становится ясно, что же тебя на них сподвигло. Или не становится - тогда причину просто придумываешь. В воспоминаниях прошлое становится похожим на книгу: все события, разделённые многими годами, кажутся одинаково яркими (или одинаково тусклыми), мотивы - прозрачными, а всё существование - подчинённым одной определенной цели. В действительности же делаешь только то, что можешь или должен делать. И подстраиваешь под это свои желания.
  
   Надо успокоиться и понять простую вещь: мы рубимся в игры на жутко дорогих первых персоналках, потому что не можем не рубиться. Все наши утренние приступы раскаяния должны быть и будут забыты, как те, что регулярно случаются у любого нормального студента с похмелья. Мы играем, никого не трогаем, и главной неприятностью для нас остаётся поведение новой касты советских людей - охранников. Ведь их главное предназначение - очистить помещение от посторонних к двадцати одному ноль-ноль.
  
   После нескольких случаев, когда меня посреди ночи вытаскивали на свежий воздух, опалявщий мои просмоленные табачным дымом легкие и кружащий мир перед глазами, я выработал план обороны. План включал светомаскировку и дозорные бутылки, выставленные в полутёмном коридоре. Последние звоном и чертыханием охранников предупреждали меня об опасности. Санитар же прошёл совершенно бесшумно, чем ошеломил меня и заставил раскрыться.
  
   Через несколько ночей осторожный посетитель навещает меня вновь. Дело идёт к утру, и небо за окном уже окрасилось в серебристый холодный цвет. Теперь я уже не подпрыгиваю от ставшего знакомым стука. И вообще: по утрам мне обычно становится по фигу охрана и всё на свете. Вроде не спишь, но в реальность окружающего мира уже не особо веришь. В глазах - песок, мышцы ломит, а на язык будто стадо слонов нагадило.
  
   Санитар стоит всё в том же покрытом желтыми пятнами халате, всё так же улыбаясь. Я гляжу в его ясные глаза и молча иду за сигаретой. Он несколько смущенно берёт её. Немного потоптавшись, говорит:
  
   - У меня чай поспел. Не желаешь?
  
   Я также молча беру пакет с парой сухарей и выжидающе застываю. Я молчу, но в этом нет злого умысла, просто усталость заставляет меня экономить силы. Вроде как: и без слов всё понятно. Просто не получается беспокоиться о таких мелочах как вежливость. Санитару, похоже, неуютно - он нервно крутит в руках мою сигарету. Затем, приняв правила игры, безмолвно поворачивается, увлекая меня за собой.
  
   По пути я умудряюсь сбить собственные дозорные бутылки, и это выводит меня из оцепенения. Тут же начинаю воспринимать и немощный свет ртутных ламп в коридоре, и долгое эхо случайного шороха подошв по полу, и почти инфернальный голубой халат, маячащий впереди меня. Мы кружим в лабиринтах лестниц и переходов, пока не останавливаемся перед какой-то дверью. Конечно, я ни хрена не запомнил дорогу, и теперь не знаю, как вернуться назад.
  
   Когда санитар открывает дверь, оттуда шибает медицинской вонью. Я всё же переступаю порог, и меня со всех сторон обступают горы больничного хлама: раскуроченные приборы, блестящие металлические ящики, пробирки и стеклянные банки - внутри некоторых плавают желтоватые куски плоти. От подобного зрелища мой пустой желудок начинает судорожно трепыхаться.
  
   Санитар исчезает среди шкафов и кричит оттуда:
  
   - Меня зовут Эммануил. Через "Э". Иди сюда!
  
   Я кричу в ответ:
  
   - Андрей! В смысле, так меня зовут. Эммануил, ради Бога... извините... дайте пару секунд... чтобы привыкнуть.
  
   Санитар выскакивает из-за шкафа с чашкой в руках, смотрит на меня, потом на свои банки и понимающе кивает. А до меня внезапно доходит вся нелепость моего положения. Что я здесь делаю? Наверное, я всё-таки слишком заигрался. С той же лёгкостью, с которой я припёрся сюда, в этот больничный морг, пить чай, я мог бы забрести в бандитский притон или перейти государственную границу.
  
   Если вокруг начнут стрелять, я даже не пригнусь, потому что сейчас действительность меня совершенно не касается. Мои инстинкты, необходимые для жизни в реальном мире, притупились, собственное тело стало чужим, а предусмотрительность превратилась в пустой звук. Стоя на пороге каморки санитара, я пытаюсь нащупать себя, весь свой обычный багаж мыслей, но извлекаю на свет Божий только мальчишеский страх перед "слабо?". Поэтому глубоко вдыхаю и ныряю в нагромождение шкафов - туда, откуда доносится звон чашек.
  
   Потом - ещё несколько вдохов, и здешний запах почти не заметен. Осмотревшись, я убеждаюсь, что кровоточащая человеческая плоть не разложена на столах, а к плавающим в банках обмылкам вполне можно привыкнуть.
  
   Натужно улыбнувшись Эммануилу, я воображаю себя его благодетелем. Ведь он так одинок здесь, так несчастлив - мелкая тщеславная мыслишка совершенно не считается с тем, что санитар вовсе не выглядит несчастным. Но надо же, в конце концов, чем-то оправдать собственный героизм.
  
   В ярком свете удается в подробностях рассмотреть Эммануила. Голубые, очень выцветшие глаза излучают безмятежное спокойствие. Сквозь бороду на щеке заметен глубокий шрам. Видимо, растительность на лице санитар развёл, в том числе, в косметических целях. Сидит он на стуле очень прямо, почти на голову возвышаясь надо мной. Что-то в облике санитара напоминает Григория, выбросившегося из окна полгода назад. Но стоит внимательней приглядеться, как тут же вся схожесть моментально растворяется, исчезает. Вот только светлая борода и что-то во взгляде...
  
   Говорит Эммануил не много и очень медленно, постоянно заглядывая мне в глаза. Ловлю себя на мысли, что ставлю его мозгам высокую оценку. Высокую - для простого санитара. И тут же ругаю себя за это - мол, глупо оценивать человека по его статусу. Как будто, работая санитаром, нельзя быть умным, интересным человеком! В конце концов, наверняка, есть масса причин, почему мужик с головой на плечах не нашёл себе более достойного занятия, чем мыть обделавшихся старух да возить трупы. Мне тут же представляется что-то благородное, от чего становится неловко, будто я вторгся в интимную часть жизни своего собеседника.
  
   Увидев притаившуюся в углу кушетку с комом серых простыней, тыкаю пальцем в ряд банок, возвышающихся над ней:
  
   - Охота тебе спать рядом с этой гадостью?
  
   - Мало ли какой гадости внутри каждого из нас... Так с самим собой побрезгуешь в постель ложиться. Ещё чаю?
  
   Мда-а - здесь не любят простых ответов! Внезапно, откуда ни возьмись, мне на колени прыгает кот. От неожиданности я кашляю и давлюсь чаем, но животное не пугается, а только невозмутимо смотрит мне в глаза снизу вверх. У него не хватает задней лапы - вместо неё торчит короткая, в несколько сантиметров, культя. Видимо, в качестве компенсации у кота развилась мощная, широкая грудь. Обычно животные избегают взглядов в упор, но этот котяра смотрит прямо в глаза безмятежно и нарочито равнодушно. Слишком явно тыкаться носом коту не позволяет его собственная, звериная гордость, но по еле заметным движениям морды я понимаю, что он деликатно обнюхивает меня. Ага, значит, ты всё-таки не такой высокомерный аристократ, каким хочешь казаться!
  
   Эммануил хмурит брови:
  
   - Каннибал, ты, кажется, изволил спать? Перестань грязно домогаться гостя.
  
   - Да, ладно, пусть сидит, - встаю на защиту кота.
  
   - Не, ну его... от греха подальше, - Эммануил перехватывает зверя поперёк туловища и выносит за дверь. - Котишка у меня со странностями, так что пусть лучше погуляет.
  
   Я пытаюсь представить себе странности кота с такой кличкой. Воображение тут же предъявляет в подробностях и красках кровавое пиршество. Хватаю из пакета сухарь и начинаю яростно грызть, потому что плещущийся в пустом желудке чай настойчиво просится наружу. От встречи с мощным котом-инвалидом веет обещанием чего-то бодрящего.
  
   Санитар доливает мне в чашку чай и спрашивает:
  
   - А что ты здесь делаешь, если не секрет?
  
   На нейтральный вопрос я отвечаю больше, чем того требует обычная вежливость:
  
   - Пишу базу данных для больницы. Но, если честно, я - игрок.
  
   - Да? - Эммануил оживляется. - И в чём твоя игра?
  
   - Что значит, в чём? Я играю на компьютере...
  
   Его губы дергаются в презрительной усмешке. И это - явный перебор. Я тут же жалею, что пришёл сюда. А санитар лишь усугубляет ситуацию:
  
   - Неужели из-за какой-то "стрелялки" ты торчишь здесь ночи напролет? Бессмыслица... Хотя, наверное, тебе виднее...
  
   - Слушай, а сам-то ты! Какая у тебя объективная причина? - я вдруг взрываюсь от возмущения и начинаю плеваться размокшим сухарём. - На себя посмотри! Ты-то что здесь делаешь?
  
   Слова вырываются из меня сами по себе. Обычно я не позволяю себе откровенного хамства, но тут вдруг прорвало. Меня накрывает прилив первобытной ярости, а ведь только что я чуть в обморок не падал от усталости. Я забываю, что собеседник в два раза старше меня, и я нахожусь на его территории. Забываю, что санитар может оказаться психом, которому всё равно, что резать - трупы или живых людей
  
   Но Эммануил только недоумённо разглядывает свои руки, будто давно их не видел. Потом трёт большой пятернёй переносицу и отвечает:
  
   - Да так - болезни разные... те, что врачи не осилят, лечу... Потихоньку... Вернее, пытаюсь лечить.
  
   - Ага! Стало быть, недоученный романтик пытается облагодетельствовать человечество! - уже ничто не может меня остановить. - В медицинский три раза поступал, на четвертый, наконец, поступил, но через год вылетел? Каэспэ, песни у костра, походы в живописные болота? Знаю, видал таких энтузиастов. Был у меня на абитуре сосед, который компьютерами бредил, стихи им посвящал, а сам на экзамене по математике ни одной задачки решить не смог. Что, не можешь смириться, что безнадежно отстал от сверстников? Не желаешь признаться, что ты - законченный неудачник? Конечно, в такой ситуации лучше всего возомнить себя тайным гением!
  
   Внезапно вижу, что Эммануил смеётся:
  
   - Да ты психолог... Только хреновый. Уже перебесился?
  
   Я, подчиняясь его вопросу, моментально теряю силы. Чувствую себя опустошённым и несчастным. Ссучиться, бросать в лицо малознакомому человеку оскорбления, а потом самому остаться со всем этим - глупо, как глупо! А Эммануил снова разливает чай, пахнущий травами, берёт свою чашку и громко прихлёбывает. Хмыкает и только после этого говорит:
  
   - Мне интересно лечить болезнь, перед которой официальная медицина пасует. Ты можешь послать меня к чёрту, но мне всегда казалось: тратить жизнь стоит лишь на что-то действительно ценное...
  
   - Слушай... Эммануил, - выдавливаю из себя, запинаясь на имени санитара, - ты извини меня. Правда, извини! Чего-то я не в себе... Только не надо нотаций. Давай не будем об этом, а то ещё подерёмся...
  
   - Да нет, всё нормально. Мне нравится спорить. Вот так - без лишних церемоний, на эмоциях, с руганью и криками. А то просто тошнит, когда собеседники сидят себе чинно и мусолят прописные истины. В приятных беседах, конечно, есть свой смысл, но мне, например, просто жалко на них своего времени. Ненавижу банальности, как, впрочем, ненавижу дрочить своё сокровенное в одиночестве. Но вот когда один умный человек нападает, а другой - защищается - это же просто загляденье...
  
   Пока я слушаю Эммануила, внутри меня нарастает паника - после только что случившейся истерики я больше не готов ни на кого нападать. Не готов ни к каким дискуссиям. И сейчас совсем не тяну на умного собеседника. Хотя бы потому, что голова после десяти часов "Цивилизации" ни черта не соображает. Поэтому отвечаю осторожно:
  
   - Я, конечно, понимаю: русскому человеку, хлебом не корми, дай поговорить на абстрактные темы. За рюмкой водки или, как у нас с тобой, за чашкой чаю. Но зачем? Что мы с тобой получим? Поспорим, поругаемся, морду друг дружке слегка набьём. А потом там, за дверью, каждый опять останется наедине с самим собой. И опять будем "дрочить в одиночестве сокровенное", как ты говоришь. Так что в любом случае, вся эта кухонная философия - сплошной обман, жалкий способ снять тревожность...
  
   - Чушь! - Эммануил, несмотря на внешнюю невозмутимость, становится всё категоричней. - Мне вовсе незачем обманывать - ни тебя, ни себя. Я не вижу ничего плохого в жёстоком споре. Ты пытаешься доказать, что я тут фигнёй страдаю, а я - что ты. Авось до чего-нибудь интересного и договоримся. А то ведь наедине с самим собой не станешь защищаться до последнего. Как говорится, до победного конца... Да и проиграть самому себе вряд ли получится. А иногда, ох, как важно, вовремя проиграть...
  
   - Ладно, давай попробую, - я обречёно вздыхаю, но только для виду, потому что в голову забрела-таки одна мыслишка. - Итак, почему я играю в компьютерные игры? Как тебе такое объяснение? Положим, я трусоват по природе. И ещё - мне по жизни обычно везло. Поэтому я жутко боюсь, что когда-нибудь придётся драться, а я не умею. Не в смысле кулаками махать, нет, - просто не умею быстро соображать, просчитывать варианты, рисковать. Я отдаю себе отчёт, что, оказавшись в заварухе, не смогу разумно мыслить. Поэтому, считай, игры для меня - своего рода тренировка. Как у ребёнка, щенка или котёнка, которые, играя, готовятся к взрослой жизни.
  
   Эммануил смеется:
  
   - Да уж, выкрутился! Вот только сам-то веришь в такую теорию? Знаешь, что смущает? Если бы ты гонял на симуляторах, на машинках там, самолетах, тогда - другое дело, а то ведь, наверняка, в "Дум" мочишься. Не подскажешь, навык быстро колотить по клавише - где ещё в жизни пригодится? В компьютере ты проиграешь и перезапустишь игру сначала, а в реальности? Не восстановишься... Так что все твои объяснения - самообман. Признайся: ты заигрался и похож на старшеклассника в песочнице. Всё твоё увлечение - чистой воды инфантилизм. Плюс наркотическая зависимость - приятный способ убить время.
  
   - Ну-ну, давай пинать меня ногами. Эммануил, я тебе честно признаюсь: не готов сейчас спорить. Не готов! Ты по-своему прав. Но пойми и меня. Я чувствую: достойное оправдание витает где-то рядом, но в руки не даётся... Люди по жизни кучу времени тратят на бесполезные вещи - например, в кино, театры ходят. Играют в карты, пьют вино или марки собирают. Просто занимаются тем, что кажется наиболее приятным. И я не думаю, что в жизни у них меньше смысла, чем в жизни фанатика, озабоченного достижением высоких целей. Зачем такой мир, где водятся только фанатики?
  
   - Согласен, - Эммануил коротко кивает и опять смеётся. - Только я не фанатик. И, знаешь ли, соглашусь с тобой: любой обыватель, как элемент Божьего замысла, достоин самого пристального внимания. И если разобраться, то, действительно, бессмысленно рассуждать о пользе или вреде любого занятия, ведь на деле могут вылезти самые неожиданные варианты. Например, допускаю, что увлечение играми подарит миру компьютерного гения или великого полководца. Бесполезно об этом спорить - ведь за словами теряется нечто значимое: внутренний смысл, настроение, азарт. Слава Богу, ты хоть сам это понимаешь. Так что, считай - 1:0 в твою пользу. Теперь ход - за мной. Подожди, я сейчас - только чайник сполосну.
  
   Эммануил скрывается среди шкафов, а я вспоминаю, что, когда ехал поступать в Москву, в поезде мне попался странный человек - эдакий любитель эзотерики. Вспоминаю его скрюченную руку, которой он держал карандаш, объясняя собственную теорию "всеобщности золотого сечения". Я чувствовал тогда, что мой настойчивый взгляд - неприличен, но не мог отвести глаз от этой высохшей маленькой руки, даже когда мой собеседник ничего не писал.
  
   Почему именно в тот момент, когда определялась моя жизнь на ближайшие пять лет, мне довелось ехать не с обычными пассажирами, озабоченными лишь тем, где и что можно купить в Москве, а с этим инвалидом-интеллектуалом? Я был подавлен его энтузиазмом, широтой познаний, я казался самому себе жалким недоумком. В купе с нами ехала симпатичная девчонка, но я перестал обращать на неё внимание после первого часа пути. Интеллект всегда соблазнял меня больше, чем девчонки.
  
   Приехав в Москву, я подал документы на факультет вычислительной математики в университет, хотя до этого предполагал для себя что-нибудь поскромнее.
  
   Теперь я понимаю, что сухорукий проповедник был полным треплом и, рисуясь передо мной, он просто боролся с дорожной скукой. Его знания были поверхностны, суждения безосновательно категоричны, некоторые мысли отдавали полным шарлатанством. И единственное, в чём была его заслуга, - он задел меня за живое, взбодрил, мне вдруг стало интересно жить. Он, кстати, был таким же бородатым, как Эммануил. И как Григорий. И как тот тип, который отговаривал меня в Адлере от поездки на лифте. Просто какой-то всемирный заговор бородачей!
  
   - Ну, я готов - пошли, - Эммануил появляется через минуту с мокрым чайником в руках. Я не спрашиваю, куда - понятно, что санитар решил мне продемонстрировать, как он лечит неизлечимое. Мы выходим из его кельи и долго петляем по полутёмным коридорам. Потом также долго спускаемся ещё более тёмными лестницами.
  
   Тянет холодной сыростью, а под ногами похрустывает голый бетонный пол. Освещение, хоть и не исчезает совсем, но по сравнению с подслеповатыми, словно нарочно вымазанными краской и пылью фонарями ртутные лампы верхних этажей кажутся настоящей иллюминацией.
  
   Я налетаю на Эммануила, когда тот внезапно останавливается. Санитар долго возится с замком железной двери. Я вглядываюсь и вижу: к ней приделана большая, похожая на штурвал, ручка. Я видел такие в кино - на подводных лодках. Или на больших банковских сейфах. Наконец Эммануил поворачивает эту ручку и шагает в открывшуюся темноту. Я в нерешимости медлю. Он зовёт меня изнутри, и, только я переступаю порог, как вспыхивает яркий свет.
  
   Глаза от такой вспышки зажмуриваются сами собой, но за мгновение в них, как на фотографии, отпечатывается какое-то немыслимое нагромождение. Когда я разжимаю веки, передо мной открывается впечатляющая картина - всё обширное помещение, не меньше ста квадратных метров, заставлено приборами. Из чего-то более-менее знакомого - только микроскопы. Назначение остальных ящиков, опутанных проводами, утыканных сотнями тумблеров и различных шкал, мне неизвестно, но их солидный вид внушает уважение.
  
   Когда глаза немного привыкают, удаётся выделить ключевое приспособление. Это капсула - покрашенная зелёной краской ванна, накрытая выпуклой крышкой. К крышке привинчены лампочки и металлические кубики. Большая часть приборов, расставленных на столах, соединена с этой ванной свёрнутыми в толстенные жгуты проводами и резиновыми трубками.
  
   Эммануил с удовлетворением наблюдает за мной, за тем, как перекосило мою физиономию при виде подобного великолепия. Я и впрямь обескуражен. Одно дело - тихо рубиться в компьютерные игры, другое - соорудить здесь такое...
  
   - Клёво, - только и могу вымолвить я, - и это всё - твоё? Или казённое?
  
   Я спрашиваю только, чтобы дать Эммануилу возможность подтвердить: да, так и есть, это, действительно, - его собственная, самая настоящая подпольная лаборатория. Кажется, о чём-то похожем я мечтал давным-давно, в далёком детстве. Санитару же удалось воплотить детскую мечту. Пользуясь безалаберностью здешнего начальства, он стащил в подвал такое количество аппаратуры, которое даже в фантастическом фильме не увидишь.
  
   Эммануил хлопает рукой по очередному ящику и начинает рассказывать, что это какой-то пам-парам-граф, служит для того-то и того-то, но голова у меня уже настолько гудит, что я практически ничего не понимаю из его объяснений. Заметив это, он прекращает лекцию и приглашает выпить, как я понял, обязательного для него чаю. В тайном убежище для этих целей имеется специальный столик. Какое-то время Эммануил молчит, давая мне время прийти в себя. Наконец, я выдавливаю из себя вопрос:
  
   - Ну, и как ты предполагаешь лечить людей?
  
   - Я не предполагаю - я лечу. Правда, получается - когда как. Ещё не совсем ясно, что же конкретно происходит, когда человек выздоравливает, - Эммануил чему-то улыбается про себя.
  
   - Слушай, если тебе, вправду, удалось вылечить нечто безнадежное, надо же срочно всем объявить об этом!
  
   - Э-э, нет! Знаешь, у меня в наличии, по большому счету, одна голая идея. Её нужно хорошенько вылизать, а то найдется куча соавторов, которые примажутся со своими уточнениями. Я должен предъявить человечеству конечный продукт, готовый к употреблению.
  
   Мы молчим, громко прихлёбывая чай в могильной тишине подвала.
  
   - И что, твоя методика сильно отличается от той? - я тычу пальцем вверх.
  
   Эммануил утвердительно кивает:
  
   - Безусловно. Понимаешь, у меня нет шансов соревноваться с официальной медициной на её поле, по её правилам. Единственный вариант - балансировать на грани авантюризма. Моё оружие - здравый смысл и незамутненное стереотипами сознание. Взгляд ученых мужей кажется мне слишком... ммм... зашоренным, что ли - они склонны цепляться за отдельные проявления болезни, но не могут подступиться к ней целиком. Они постоянно путают причину и следствие. Им, кажется, элементарно не хватает смелости, безумства какого-то. Никто из них не может набраться наглости и выдать какую-нибудь всеобщую, всеобъемлющую теорию - пускай потом другие опровергают! Потому что боятся дискредитировать себя, боятся испортить карьеру - это же моветон, тебя никто не примет всерьёз, вначале надо мышек хотя бы сотню-другую порезать, а уж потом...
  
   - А ты, значит, прямо на людях?
  
   - Именно так. Я берусь за тех, на кого махнули рукой. Я понимаю, это не слишком этично, но ведь я денег с них не беру и ничего особенно не обещаю. Работаю с теми, кто готов рискнуть. Это, в конце концов, скрашивает им последние часы и всё такое...
  
   - Ладно, отмазался. И всё-таки: в чем суть твоей методики? Я хоть пойму? Мне-то можешь рассказать или пока - секрет?
  
   Эммануил какое-то время гримасничает, размышляя про себя. Затем встряхивает головой:
  
   - Ладно, слушай. Попробую на пальцах. Понимаешь, вся проблема в том, что люди забывают своё тело. Нет, иногда они рассматривают его, вслушиваются - когда там что-нибудь болит или чешется. А вот просто так вдумчиво рассмотреть кожу, вспомнить, как гудят усталые мышцы, принюхаться к запаху пота или, прости Господи, собственного дерьма - до этого дело не доходит. Потому что увиденное им не слишком нравится. Признаки старения, лишний вес, дряблая кожа, прыщи или растущие некстати волосы способны вызвать отвращение к своему телу. О дерьме я даже не заикаюсь. Люди всё больше и больше ассоциируют себя только с тем клубком мыслей, что сидит у них в мозгу. Хотя дерьма в них существенно больше...
  
   - А лицо? Я, например, ассоциирую себя с лицом - ну, с тем, что вижу в зеркале...
  
   - Согласен, мы, безусловно, помним своё лицо, хотя очень многие и его с трудом переносят. Терпят... Кстати, терпение тут - самое точное слово. Людям кажется, будто их насильно втиснули в несуразную белковую оболочку, которую трудно любить, но с которой нужно мириться. Ласки во время секса или игр с детьми, физические нагрузки, даже простая утренняя нега в постели позволяют вспомнить, что мы с телом - единое целое. Но если напоминания нерегулярны, в них мало толку.
  
   - Это как-то слишком издалека...
  
   - Потерпи... Мы просто забыли, что наша личность как минимум на пятьдесят, а может и на девяносто девять процентов зависит от качества биологических процессов в организме. Усталость, гормональный фон, мозговое кровообращение, микрофлора кишечника и полости рта - всё это определяет пресловутую личность. Если от тебя воняет, если ты имеешь болезненный и замученный вид, то вероятность стать законченным неудачником, со всеми вытекающими для интеллекта и духовности последствиями, невероятно велика. Так что, если ты - действительно личность, то должен властвовать над своим телом, а для этого должен знать его, уметь слушать и слышать. Патологии развиваются из-за нашей хронической глухоты. Во многих случаях предупредить или даже вылечить болезнь можно, всего лишь не мешая телу, оставаясь в стороне тогда, когда оно об этом просит. Поспать лишний часок, не есть всякую вредную гадость. Но когда тело забывают настолько, что оно превращается во враждебную, ненавистную субстанцию, тогда оно начинает мстить.
  
   - Где-то я об этом читал.
  
   - Ну, действительно, пока я тебя только подвожу к основной мысли. Болезнь, с моей точки зрения - это форма самоубийства нашего тела. Когда у живого организма исчезает стержень, когда пропадает цель его существования, когда он, отвергнутый, остается один на один с самим собой, тогда он сдаётся или даже принимается уничтожать себя. Ведь природа не терпит бесполезности. Часто люди сами помогают болезни - например, трудоголики болеют простудой, дабы отдохнуть по уважительной причине. А сколько болезней психосоматической природы, которые "от нервов"...
  
   - Погоди, то есть ты считаешь, все болезни - оттого, что мы не любим своё тело? Слушай, а как же инфекции, травмы? Причём тут любовь?
  
   - Я просто утверждаю, что природа заложила в нас, в наши тела довольно действенный механизм защиты и регенерации. И работа этого механизма зависит от гармонии между человеком и его белковой оболочкой. Я не хочу оспаривать старение, не хочу оспаривать гибель безнадёжно бракованного экземпляра. Меня интересует другое - почему погибает нормальный с виду биологический механизм?
  
   - Эммануил, ты, случайно, не физик? А то терминология...
  
   Губы санитара на секунду трогает мимолетная усмешка, но он торопливо продолжает:
  
   - Подсознательно многие испытывают вину перед своим телом. И пытаются что-то исправить кавалерийскими наскоками. Сегодня жрут всё подряд, завтра садятся на жёсткую диету, сначала водку пьют, потом кишечник чистят. Конечно же, никакого толку от этого не будет. А несколько неудачных попыток рождают устойчивый стереотип: "я не в силах ничего исправить". Люди привыкают жить с болезнью. Вместо того, чтобы вовремя почувствовать врага и дать ему бой, большинство находит выход в приспособлении. Для них главное - не вылечиться, а чтобы не болело. Поэтому они отводят взгляд, прячутся, затыкают уши, чтобы только не слышать боли - этих воплей загибающегося тела. Организм, лишённый поддержки, внимания, перестает сопротивляться даже малейшей инфекции, ничтожному сбою в процессе воспроизводства собственных клеток. И когда я это понял, родилась простая идея: больному нужно наглядно показать его собственное тело, громко напомнить о его потребностях. Объяснять бесполезно - нужно именно показать, продемонстрировать во всей красе, чтобы человек вспомнил, чтобы почувствовал и запомнил, что же такое здоровый организм.
  
   Эммануил делает многозначительную паузу - я послушно изображаю внимание. Поняв, что я готов воспринять главную идею, санитар с нарочитой скромностью произносит:
  
   - Для этого я и построил свой симулятор. Он способен на время вернуть человека назад, в то самое время, когда гармония с телом была у него по определению. То есть в утробу матери. Вот эта штука и есть самая добрая в мире мать. Вернее, матка. Ванна с раствором, имитирующим околоплодную жидкость, трубка, подающая воздух с повышенным содержанием углекислоты, генераторы излучения. Кстати, вот здесь находится основная штука: кроме обычного теплового спектра, ещё целый букет различных частот. Я рассчитал сочетание диапазонов, соотношение мощностей, что полностью соответствует энергетическому фону здорового человека. Я просто сконструировал пресловутую ауру!
  
   Эммануил теперь вопросительно смотрит на меня. Меня же его последняя фраза просто подкосила. Я вдоволь насмотрелся на "психотерапевтов", латавших прохудившуюся ауру подручными средствами. И санитар, оказывается, из той же компании. Моё обычное "в этом что-то есть" при столкновении с грубой реальностью превращается в стойкий материализм. Мне хочется как можно быстрее смыться оттуда, где всерьез обсуждают конструирование ауры. Мне трудно убедить себя, что здесь не собираются меня дурачить. Или дурачить себя заодно со мной.
  
   Я стараюсь как можно энергичнее прихлёбывать чай, которого осталось на самом донышке. Затем тяну что-то вроде:
  
   - Ну, да-а-а... Поня-а-а-тно...
  
   Эммануил пожимает плечами - он рассчитывал на другую реакцию. Но ему, видимо, охота выговориться, поэтому он продолжает:
  
   - В эту штуку без подготовки лезть не стоит. Поначалу были неприятные случаи, когда больные, например, впадали в истерику. Оказывается, это ещё как-то стимулирует память: воспоминания о родителях, детских надеждах становятся настолько реальными, что многие испытывают самый настоящий шок. Такой же шок испытывает и тело. Не знаю, с чем это можно сравнить... Представь себе человека, который довольно долго жил где-нибудь в полутёмной пещере, после чего вдруг в его жилище зажигается иллюминация. Вот и в моей матке происходит что-то подобное. Вдруг понимаешь, насколько изгажено и грязно внутри твоего тела. Защитные силы организма тут же набрасываются на всю эту грязь и начинают её ожесточённо выгрызать. Человек может испытывать сильнейшую боль, если болезнь уже стала частью его тела. Понимаешь, тут важно не переборщить, ведь боль может стать разрушительной. А слишком слабое воздействие может не пробиться - некоторые настолько преуспели в своей глухоте, что ожесточённо сопротивляются выздоровлению. Понятно, бессознательно...
  
   - Эммануил, - перебиваю его, - я хочу посидеть внутри.
  
  
   Глава 5
   Любовь предателя
  
   Девушка стоит возле скамейки в больничном сквере. Рядом с ней восседает тучная женщина с загипсованной рукой на перевязи. По всему видно: родственница. Возможно, мать. Но как они не похожи! Девушка просто вызывающе изящна - тонкая, стройная, с чистой бледной кожей и неправдоподобно длинной шеей. Её темные волосы по-балетному зачёсаны и стянуты в маленький узел на затылке.
  
   И хотя она сутулится и ставит ноги носками внутрь, совершенство сквозит во всём, в каждом её жесте - в изящном повороте головы, в том, как она касается длинными пальцами виска, даже в том, как переступает с ноги на ногу! Из-за своего вопиющего совершенства девушка кажется ненастоящей - будто сказочная танцовщица, нарисованная прямо поверх прозрачного мартовского сквера.
  
   Я замираю, оглушённый, растерянный. Я судорожно копаюсь в памяти. Ведь я видел эту девушку, видел сотни раз, был с нею знаком, возможно, даже близко, но где, когда? От напряжения принимается болеть голова. Но через боль, через резь в глазах я всматриваюсь в лицо девушки и внезапно понимаю: да ведь она младше меня года на три, а то и больше. Ей - от силы пятнадцать - шестнадцать. Вчерашний ребенок. Выходит, я не мог её знать, тем более - близко. Наверное, она просто на кого-то похожа, скорее всего, на мой собственный идеал - идеал женской красоты... Да, она действительно красива, чертовски красива. Но это - лишь слова, "красива" в данном случае ничего не значит. Всё намного хуже: мне невыносимо хочется расплакаться при виде этой девушки.
  
   Я пытаюсь сопротивляться - заставляю себя отвести взгляд и, втянув голову в плечи, снова плетусь в больницу. Мне нужно "вылавливать блох" во внезапно заглючившей базе. Ноги - просто чугунные, любая мысль о работе вызывает непреодолимую тошноту. Сосредоточенно переставляю ноги, а в мозгу один за другим всплывают вопросы: откуда могло взяться такое чудо в наших краях? Сопровождает заболевшую мать? Мельком бросаю взгляд на сидящую женщину - её лицо напряжено и печально. Что ж, здесь - не самое весёлое в городе место.
  
   Ещё пара шагов, и я не могу удержаться, чтобы не оглянуться. Я просто холодею от ужаса, лишь на мгновение представив: девушка может запросто пропасть, исчезнуть из моей жизни, исчезнуть навсегда. Найдя её глазами, я на секунду успокаиваюсь, нахожу в себе силы двинуться дальше. Пройдя турникет, замираю возле окна в будке охраны. Потом принимаюсь озабоченно хлопать себя по карманам, достаю и пристально изучаю содержимое. На самом деле мне просто стыдно стоять истуканом и пялиться на девушку у скамейки.
  
   Хотя, кому какое дело? Единственно, кого можно было бы стыдиться - так это самого себя. Всё происходящее напоминает внезапную болезнь - такая же потеря власти над телом. Такая же бессильная истома, окутавшая мысли. Я стремительно превращаюсь в кусок мягкого, оплывшего на солнце воска. Остается лишь одно - признаться, что я вдруг безбожно влюбился.
  
   Что же мне теперь делать? Должен ли я вообще что-либо делать? Или я, в самом деле, просто заболел? Чтобы не спятить от шквала неразрешимых вопросов, решаю себя чем-нибудь занять.
  
   Первое, что приходит на ум: девушку нужно выследить. Узнать, кто она и где живет. Где её можно будет найти, если что... Вот это - совсем другое дело! Теперь я уже - не растерянный, парализованный любовью болван, а хладнокровный охотник, целенаправленно выслеживающий добычу. Я нашёл себе маленькую понятную цель, которая даст мне хотя бы иллюзию прежней уверенности. Ничего лучшего я сейчас просто не придумаю.
  
   Вскоре вижу, как, дождавшись чего-то своего, девушка с матерью заходят внутрь больницы. Я тут же занимаю их место на скамейке. Сажусь и терпеливо жду. Втайне надеюсь, что девушка выйдет одна, но она появляется снова с матерью - поддерживает её под локоть здоровой руки. Господи, до чего же хороша! Её мать двигается медленно, прихрамывая.
  
   Отстав от пары метров на двадцать , я пристраиваюсь сзади. Плетусь, размахиваю руками, на ходу напевая что-то из "Аквариума". Как плохой актёришка - то же кривляние, те же ломаные жесты. Я понимаю, что выгляжу глупо, но ничего не могу с собой поделать. В конце концов, все влюблённые выглядят глупо. Я это хотя бы понимаю и даже понемногу привыкаю к своему новому состоянию. Могу, например, отследить прилив очередной горячей волны к своим щекам, стоит девушке, маячащей впереди, слегка повернуть голову.
  
   Сладкая боль стискивает моё сердце, а я радуюсь ей, как идиот. Все годы, пока я судил об этой боли как о чем-то гипотетическом, кажутся мне теперь потраченными бездарно. Ведь я и рад был страдать от любви, рад был окунуться с головой в стихию, которая в стократ сильнее меня, моего циничного разума, но всегда чего-то не хватало, какой-нибудь жалкой капли убедительности.
  
   Мне не раз приходилось говорить "люблю" - вслух и про себя, но это слово всегда выглядело подозрительно и лживо, как бы я себя ни убеждал. Как будто обстоятельства, милые девушки и собственные гормоны принуждали меня к вранью во имя какого-то неведомого блага. Но теперь я понял, что обманывался. Теперь застоявшиеся, было, чувства, смогли, наконец, продраться сквозь здравый смысл и вечные сомнения. Всё, что копилось внутри меня чёрт знает сколько времени, вдруг выплеснулось наружу, отчего глаза предательски заслезились, а сердце затрепыхалось где-то в горле.
  
   Я всерьёз, без всяких оговорок заболел той забавной болезнью, которая долго соблазняла меня в книгах и кинофильмах. Которую рекламировали, как лучшее, что может приключиться в жизни. А я, дурак, считал, что любовь - всего лишь миф, навязанный человечеству чересчур эксцентричными поэтами. Продукт рекламы, так сказать...
  
   Теперь я не узнаю себя. Теперь я бреду за точёной фигуркой, как привязанный, неизвестно куда, и для меня нет вопросов важнее: сколько ей лет? Чем она занимается? Умна ли? И, наконец, я даже боюсь себя спросить: а может ли ей вообще понравиться парень вроде меня?
  
   Девушка представляется каким-то особенным существом, живущим в своем особенном мире по своим особенным законам. И главное её предназначение - быть объектом всеобщего поклонения и обожания. Чудовищно даже помыслить, что она сама может полюбить, да ещё такого неприметного человека, как я. Ведь любовь невозможна без толики самоотречения. А какое, на фиг, у ангелов самоотречение?
  
   Так я размышляю и чувствую себя абсолютно счастливым. В автобусе ловлю в просветах между пассажирами отчего-то искрящийся, прозрачный по краям профиль и благодарю небо за то, что это чудо существует. А потом смотрю, как девушка выходит из автобуса, и не понимаю, почему мир вокруг неё не замирает, очарованный изяществом и совершенством её стройных ножек. И всё это я - прожжённый скептик, циник и прочая, прочая, прочая!
  
   Оказывается, девушка живёт в самой обычной девятиэтажке: серая панель в каких-то подтёках, в двух шагах от остановки автобуса. Меня это удивляет, будто я ожидал обнаружить нечто выдающееся - замок или дворец какой-нибудь. Я кручусь вокруг её дома, разглядываю окна, пытаясь угадать, какое из них - её.
  
   Поймав себя на столь глупом занятии, решаю, что на сегодня безумств достаточно, после чего моё волнение, как по команде, испаряется. Вернее, меня перестает, наконец, колотить крупная дрожь, а окутавший тело жар медленно собирается где-то в груди, втягивая свои щупальца внутрь. Теперь он компактно и тихо плещется там, но я понимаю: ему хватит мгновения, чтобы сожрать меня целиком, без остатка. Внешне я снова - вполне нормальный человек, но внутри... внутри всё безнадёжно изменилось.
  
   Забравшись в свою каморку в больнице, я запускаю на компьютере игрушку, к которой давно не притрагивался, и окунаюсь в неё с головой. Основательно изнурив себя, откидываюсь на спинку стула и пытаюсь понять, не прошло ли недавнее наваждение. Две-три яркие картинки вспыхивают перед глазами, здоровенная иголка тут же вонзается в мою грудь и начинает там медленно вращаться. Сладкая боль не оставляет сомнений: да ты, браток, глубоко увяз. Я идиотски улыбаюсь во весь рот и отправляюсь в гости к Эммануилу.
  
   Тут следует сделать небольшое отступление. Я не хотел вспоминать тот странный двухмесячный отрезок своей жизни. Не хотел, потому что гордиться там особо нечем. Но без этого невозможно понять всего, что случится дальше. Речь пойдёт о моём неудавшемся предательстве Эммануила. И о зависти. Я много раз пытался понять, откуда же она взялась. Но она подкралась незаметно, пока я ломал голову, насколько действенна методика Эммануила. Я пять раз залезал в его ванну. Я пытался разговаривать со старухами, которые тайком приходили в лабораторию на процедуры. Если бы я был законченным скептиком, то назвал бы Эммануила шарлатаном. Если бы хотел верить в него, то нашёл бы кучу подтверждений его гениальности. Но я ни в чём не был уверен наверняка.
  
   В первый раз в ванне я ничего не почувствовал - только раздражение. Тогда санитар объяснил, что я - слишком напряжён и перегорел до начала процедуры. Полностью расслабившись в следующий раз, я попросту заснул. На третий раз со мной приключилась какая-то напасть - ни с того, ни с сего начала течь слюна. Я сглатывал её каждую секунду, но изо рта у меня текло ручьем, как у собаки Павлова. Когда я, непрерывно плюясь, выбрался из ванны, Эммануил только плечами пожал. Сказал, что видит такое впервые. Через пять минут наваждение прекратилось, но в четвертый раз я заставил себя участвовать в эксперименте только через две с лишним недели.
  
   Не знаю, может, я лучше настроился, или оказался в нужном настроении, или вода в ванной, наконец, была подогрета до комфортной температуры, но при следующем погружении я вдруг расслабился. Расслабился так, как, наверное, не бывает в самом крепком сне. Я не мог себя заставить пошевелить ни руками, ни ногами. Ничем! Не мог даже захотеть этого.
  
   Но при этом я вовсе не спал. Видимо, впал в глубокий аутогипнотический транс - не сказать, чтобы это было для меня чем-то очень уж необычным. Тому же аутотренингу мне приходится обучать любителей быстрого чтения в "Старте". Но на собственной шкуре я испытывал нечто похожее лишь однажды - когда ходил на занятия к Григорию. По большому счёту, не было ничего необычного и в том, что меня растащило именно в ванне - я читал, что некоторые погружаются в транс, будучи в ограниченном изолированном пространстве - в колодцах, пещерах или завалах.
  
   В общем, я не стал напрягаться, когда почувствовал, что меня, наконец, вставило. Мелькнула мысль, что необычное состояние позволит веселей провести время. Глупая, наверное, мысль, ведь я залез в ванну как раз в поиске необычных состояний. К счастью, мне удалось не акцентировать внимание на том, что вот, наконец - дождался! Я просто замер вне времени и пространства и наблюдал. Наблюдал, как колотится сердце, как журчит по сосудам кровь, как разливается по телу тепло, как холодит горло каждый вдох. Это были не моё сердце, не моя кровь. Я растаял в бесконечном блаженстве, наблюдая за собственным телом со стороны. Мог разобрать его на части и снова собрать в единое целое. Мог раздуть руки-ноги до размера слона или превратиться в махонького жёсткого муравья. И мог, наконец, прекратить это дурацкое першение в горле!
  
   Скрести и щекотать за кадыком начало сразу, как только я погрузился в ванну, но кашлять совершенно не хотелось - ведь это было не моё горло! Я был способен наблюдать за каждым крохотным коготком, царапающим это горло. Я сам был этим коготком - мог царапать сильнее или слабее, чаще или реже. Мог царапать под мелодию "Корнелия Шнапса" из "Аквариума" или гимна Советского Союза. А мог залить все коготки тёплым свечным воском, который тут же крепко-накрепко сковал их.
  
   Я вывалился из ванны Эммануила блаженным тюфяком, непрерывно улыбался и болтал всякие глупости. Только на следующее утро, проспавшись, вдруг понял: а ведь эта нирвана была не случайной. Но и тогда разум отказывался до конца поверить, что всё это - из-за ванны Эммануила. Что меня неспроста уже сутки не тянет на курево, и это как-то связано с тем самым першением. Что мой друг "спиритометр" небеспричинно веселее и выше подбрасывает свои многозначительные пузыри. Я снова пошёл в больницу, поднял с койки Эммануила, отсыпающегося после ночной смены, и в пятый раз залез в ванну - ничего не произошло! Точно так же, как в самый первый раз.
  
   В общем, я больше туда не лазил, а только гадал, что же такое построил санитар. Любая мелочь могла склонить весы моей оценки. Скажет Эммануил глупость - я начинаю считать его шизофреником. Похвастается, что у какой-нибудь его старушки метастазы пропали - готов завидовать. Именно зависть взяла со временем верх. Я ощутил её присутствие, когда было уже слишком поздно. Когда она обжилась во мне и потучнела. Когда мне стало мучительно больно даже представить возможный триумф санитара. А он и не думал скрывать своих амбиций:
  
   - Знаешь, Андрюха, на фига мне всё это? - завёл он как-то разговор. - Потому что не могу допустить, что людям плевать на меня. Не кому-то конкретно, а людям вообще. Человечеству. Тебе может показаться, что мои мотивы благородны. На самом деле, благородство - фигня! Более того, вмешиваясь в ход эволюции, я закладываю бомбу под саму основу существования человечества или даже Вселенной. Ты представляешь, что может произойти, если человек вдруг станет бессмертным? Ну, или практически бессмертным? Бог (или кто там ещё) просто сойдёт с ума! Перенаселение, отсутствие каких-либо стимулов к размножению! Исчезнут все страхи, на которых зиждется современная мораль. Но главное: если мне всё удастся, то это я поимею эволюцию, а не она меня. Ты можешь возразить, что такой расклад, возможно, - тоже следствие замысла Божьего. Возможно! Возможно, это будет только переходом на некий новый уровень. Отлично! Но всё равно это сделаю я. Моему самолюбию будет достаточно. Да, блин, мне просто охота расписаться на всём человечестве: "Здесь был Эммануил"!
  
   Что тут скажешь? Неприкрытый цинизм санитара мешает признать его беспочвенным романтиком. Личное обогащение его тоже нисколько не интересует. В общем, небезосновательные претензии Эммануила плюс мои комплексы превращали его почти в монструозного гения, рядом с которым я сам казался себе жалким уродом. Идиотские или глубоко наивные высказывания санитара уже не могли нарушить такой расклад в моей голове.
  
   В конце концов, практически все, чьи биографии помещены в школьных учебниках, были "с приветом". Одержимые идеей, казавшейся современникам сумасшедшей, они, реализовав её наконец, попадали-таки в учебники. Почему бы Эммануилу, несмотря на все его странности, не оказаться одним из них? Я должен буду гордиться тем, что знал его!
  
   Но эта мысль почему-то совершенно не грела. Больше того, она вызывала такое острое ощущение собственной никчёмности, что хотелось выть и напиваться. Я вглядывался в собственное будущее, чтобы хоть как-то сопоставить себя с Эммануилом, но достойных перспектив для себя не находил.
  
   Я будто бы только что проснулся от спячки, вынырнул из круговорота бестолковых компьютерных игр и обнаружил в себе ничем не обоснованное гипертрофированное тщеславие. Оно дремало, пока ничто вокруг не дразнило его. Но цель, к которой двигался Эммануил, была из тех, которые в детстве многие примеряют на себя. Такие детские мечты, повзрослев, отбрасываешь с мудрой усмешкой, как недостижимые. Но в действительности просто обманываешься, скрываешь от самого себя свою слабость, лень, и то, что давно уже сдался повседневной рутине.
  
   Рутине... Блин! Я стал настолько патетичен, что сам то и дело ловлю себя на этом. Куда подевались мои обычные цинизм и ирония? Мне даже физически трудно ёрничать, когда дело касается действительно важного. Я понял, что воинственный пофигизм, который считается хорошим тоном в студенческой среде, которым я сам до недавнего времени кичился, - исключительно на экспорт. Он - лишь оболочка, под которой принято скрывать свою истинную натуру. Такая, в общем, современная форма стыдливости. Правда, у некоторых безудержная клоунада по любому поводу становится со временем сутью характера.
  
   Но у большинства пафос норовит прорваться наружу, стоит им попасть в экстремальную ситуацию или хотя бы напиться. Прожжённые циники сплошь и рядом теряются, когда их, например, бросает девушка, либо рушатся заветные мечты. Мне доводилось выслушивать такие задушевные признания, что однажды я понял: ирония - это, конечно, круто, но наедине с собой незачем стесняться ни наивности, ни пафоса. Точно так же, как Егорыч не боялся выглядеть смешно, защищая прописные истины, так и я решил не бояться патетики. По крайней мере, в собственных мыслях.
  
   Теперь я стал искать встреч с Эммануилом. Будто страшился пропустить нечто важное. Хотел каждую минуту быть уверен: он ещё не прославился. Ужасно глупо, но я боялся, что, упустив санитара из виду, уже не застану его обычным человеком - мне останется лишь глазеть на него из толпы таких же, как я, посредственностей. Да, посредственностей!
  
   Я стал смотреть глазами Эммануила на себя, на людей вообще, и проникся навязчивой мыслью: мы - абсолютно одинаковы. Такая простая до примитивности мысль вдруг разверзла передо мной пугающую пропасть. Можно ничего такого не говорить и даже не думать, но попробуй честно признаться себе, что ты - ничуть не лучше всех тех, кто толкается вокруг тебя. Что единственное твоё предназначение - продолжать неизвестно зачем человеческий род, а попросту говоря - размножаться!
  
   И сам ты, и люди вообще кажутся малюсенькими кусочками большой мозаики или деталями конструктора, которые высыпали в гигантскую бетономешалку эволюции в надежде, что там возникнет нечто стоящее. Нам бросают, как наживку, радость микроскопических побед и плотские утехи - лишь бы не захирели, лишь бы выполнили свой долг перед эволюцией. Даже убийцы, даже отъявленные подонки, и те работают на общую туманную перспективу - как пиявки, они пускают кровь остальному человечеству, не давая биомассе застыть. Словом, для всех припасена своя маленькая роль в этом бесконечном и, возможно, бессмысленном процессе перемешивания и разбухания.
  
   Когда же тебе девятнадцать, и ты недавно ощутил себя жалкой частичкой биомассы, трудно смириться с тем, что рядом кто-то день и ночь корпит, чтобы возвыситься. Возвыситься над той мутной жижей, где ты бултыхаешься наравне со всеми. Раньше я мог тешить себя надеждами, мол, Нобель когда-нибудь, да дождётся меня, а денег в моих карманах - намного больше, чем у любого, кто шагает рядом со мной по улице. Но деньги теперь всё больше представляются делом случая, да и доказательств интеллектуального превосходства над согражданами у меня не густо.
  
   Какой-то жалкий санитар указал мне моё законное место: в самой гуще биомассы, рядом с миллиардами обывателей, озабоченных исключительно размножением. Перед напором, который демонстрирует Эммануил, меркнут все мои вялые потуги разобраться, нащупать, что же такое в этой жизни способно выделить меня из толпы. Сделать пусть не первым, но далеко не последним. Когда-то я ставил на собственную стартовую прыть, искал секреты мастерства Григория. Кажется, мною двигало лишь любопытство, ведь я никогда не торопился на вершину. Но мне стало не по себе, когда прямо под моим носом кто-то другой нашёл способ занять облюбованное мною место. И теперь он с неведомым мне упорством движется к заданной цели.
  
   И если Григорий возвышался над другими за счет любви, создавая её из ничего, то Эммануил собирается купить любовь человечества, одарив его безграничным здоровьем. И там, и там - любовь, только методы достижения - разные. Григорий завоёвывал сердца исподволь, санитар же лезет напролом. Но какое мне дело до методов, если в обоих случаях очередной бородач мозолит мои завистливые, тщеславные глаза своим величием или моей никчёмностью - это уж с какой стороны взглянуть. И точно так же, как фанатичные ученики жаждали уничтожить Григория лишь потому, что не могли вынести отсутствия взаимности, отказа снизойти к ним, так и я теперь испытываю нечто подобное к санитару. Он навязал мне соревнование, гонку, в которой у него слишком большая фора. Всё равно, что бежать наперегонки с гоночной машиной: утомительно и главное - безрезультатно. Ну, и ладно: пускай у меня нет машины, зато я могу найти гвоздь и проколоть ей колесо.
  
   Чтобы не слишком отставать от Эммануила, я совершил немыслимое - завязал с компьютерными играми и, сосредоточившись на работе, неожиданно для самого себя закончил свою программу на две недели раньше срока. Облачившись по этому поводу в пиджак и белую рубашку с галстуком, я вместе со своим научным руководителем поднялся на административный этаж больницы - демонстрировать чудо программистской мысли. Обстановка тут совсем не напоминала унылые интерьеры палат: на паркетном полу лежали новые ковры, стены были обшиты полированным деревом, а в углах громоздились пальмы в кадках. Пока мы дожидались аудиенции, я от всего этого обилия дерева и зелени впал в благодушное настроение.
  
   На презентацию собралось всего лишь четыре человека. Все - мужчины за пятьдесят в белых халатах. Схватившись за мышку, я сразу почувствовал себя в своей стихии. По выражению глаз слушателей, по их наивным вопросам я быстро сообразил, каких титанических трудов им стоит вникнуть в мои слова. На фоне чужой растерянности я почувствовал себя матёрым профессионалом. Ещё через пару минут я настолько вошел в раж, что сам поверил: сотворённая моими руками программа - одно из величайших достижений человеческой мысли.
  
   Мой научный руководитель, единственный, кто понимал, насколько сильно я преувеличиваю, смотрел на меня с неприкрытым ужасом. Я же без зазрения совести то и дело бросал нечто вроде: "А здесь мне удалось обойти парадокс, с которым мучился ещё старик Винер". Я был заражён безграничным тщеславием от Эммануила и теперь упивался малейшей возможностью выставить ближних полнейшими дураками. Но в конце концов всё обошлось - мои врачи после презентации расходились просветлённые и довольные тем, что им не нужно больше выслушивать мудрёные вещи, которые я для пущей значимости хорошенечко замутил.
  
   Я остался в кабинете сворачивать технику. Главврач, Алексей Михайлович Петренко, расслабленно восседал в своём кресле. Крупный загорелый старик сперва просто отдыхал на мне взглядом, потом вдруг встрепенулся и спросил:
  
   - Сколько же тебе лет, парень?
  
   Возможно, он просто хотел быть вежливым. Или поболтать с кем-нибудь на более понятные темы, чем моя программа. Но я ещё не остыл от своей горячечной презентации, и мне хотелось верить, что главврача впечатлило моё выступление. Знание такого страшного зверя, как компьютер, плюс некоторая эквилибристика с медицинскими терминами, которых я нахватался за время работы в больнице, не должны были оставить его равнодушным.
  
   Я ответил, а Петренко дежурно зацокал языком. Напрягшись, он выдал фразу о том, какая нынче гениальная молодежь. Я откровенно млел от его грубой лести. В последнее время я стал слишком чувствителен к похвале. Но именно в тот момент, когда Петренко цокал языком, мне вдруг стало понятно, что нужно действовать, действовать немедленно. Иначе Эммануил прославится.
  
   И точно так же, как ему было плевать на человечество, так и я в тот момент забил на всех больных, которых санитар мог бы спасти. Ведь иначе мне было суждено превратиться в микроба, в полное ничтожество. Такого допустить я не мог. Я уже свыкся с мыслью, что рано или поздно должен остановить Эммануила. Меня больше не ужасало то, что предстояло сделать. Мне даже нравилось пугаться собственных мыслей, представлять себя плохим парнем. Стало интересно, насколько далеко я смогу зайти в столь очевидной подлости.
  
   Когда-то мне казалось, что болезненная, разрушительная зависть не может возникнуть у нормального человека, а тот, кто вдруг почувствует её в себе, должен немедленно устыдиться и отречься от неё. Но ничего подобного в себе я не обнаружил. Наоборот, я был воодушевлён принятым решением. Оно казалось мне настолько естественным, что даже не требовало обоснования. Просто акценты слегка сместились, и я перестал видеть в Эммануиле возможного благодетеля человечества. Он превратился в тщеславного выскочку, который высокомерно и целенаправленно стремится меня унизить.
  
   Но всё моё воодушевление осталось в уединённой каморке, в которой я фантазировал и представлял себя отъявленным подонком. Теперь же я поглядывал исподлобья на Петренко и чувствовал, как отчаянно потеют мои холодные ладони. Я бесился от собственного малодушия. Ещё минуту назад казалось, что я полностью созрел для поступка, что мне достаточно открыть в себе маленькую заслонку, чтобы оттуда вырвалось уязвленное тщеславие - а уж оно-то разберётся с проблемой самостоятельно. Я снова и снова напоминал себе об амбициях Эммануила, чтобы разжечь своё привычное возмущение. Но как отрезало - никаких сильных эмоций.
  
   Я всё возился и возился с компьютером, накручивал себя и отвечал невпопад на вопросы главврача, как тут, наконец, меня накрыло блаженное спокойствие. Я вдруг понял, что нужно перестать копаться в мотивах, потому что борьба с сомнениями - процесс, фактически, бесконечный. Надо просто сделать вид, что решение уже принято. Не важно, как, но оно принято. Поставить самого себя перед неоспоримым фактом. Поверить, как древние греки верили в божественную силу жребия, как сам я верил в согнутую спицу - "рамку" или "спиритометр", которые что-то таинственно вещали в моих собственных руках.
  
   Я увидел принятое решение, как будто оно написано на бумаге. Подписи, печати - не придерёшься. От меня требовалось лишь привести приговор в исполнение. Я должен воплотить в жизнь чью-то чужую, но изначально справедливую волю.
  
   - Давно здесь работаю, - услышал я свой голос, всё ещё хриплый от недавнего волнения, - и никак всех лабиринтов не изучу. Как вы сами-то ориентируетесь?
  
   - С моё поработаешь здесь, так уже захочешь - не забудешь все эти коридоры, - Петренко самодовольно ухмыльнулся.
  
   - Наверное, есть места, где годами не ступала нога человека? - не унимался я.
  
   - Нет, - он всё ещё улыбался - я чувствовал это спиной, - к сожалению, таких не найдётся. Вот, привидения, говорят, где-то водятся. Но такие сказки есть в каждой больнице, просто персонал в некоторые сектора не любит заходить.
  
   - В подвал, например...
  
   В ответ - лишь продолжительное молчание. Я не выдержал и обернулся. Поза Петренко всё та же - расслабленная и вялая, но на лице не осталось и следа былого благодушия. Он смотрел на меня удивленно:
  
   - При чём тут подвал?
  
   - Да я как-то раз заблудился, забрёл в подвал. Гляжу - а там какие-то личности подозрительные. Спрашиваю, что здесь такое - они от меня только шарахаются... Странно! Я потом интересовался, так все говорят, что у вас в подвале нет лечебных помещений. Но я своими глазами видел там больных!
  
   - Глупости! - Петренко грубо прервал меня.
  
   Он уже подобрался в своём кресле и сидел совершенно прямо:
  
   - Если бы там что-нибудь было, я бы обязательно знал. Ты, наверное, санитарок с больными перепутал. Или медсёстры бельё в прачечную относили...
  
   - Ладно, значит - показалось... И ещё. Там, в подвале, я видел лабораторию. В нашем плане её нет. Мы её будем к компьютерной сети подключать или как?
  
   - Довольно, юноша. Нет там никакой лаборатории! Впредь вам запрещено появляться, где бы то ни было, кроме выделенного вам рабочего места. Понятно? Я никак в толк не возьму, к чему вы клоните, но лучше бы вам закончить всё побыстрее и покинуть мой кабинет!
  
   - Ещё пара секунд, - еле слышно пробормотал я.
  
   Внутренний завод, который помог произнести слова моего великого, гнусного предательства, закончился, и я почувствовал себя усталым и несчастным. Всё произошло настолько нелепо, нелепей не бывает. Я пулей вылетел из кабинета главврача и бегом добрался до своей комнатёнки.
  
   Запершись, я разыскал какой-то древний бычок от сигареты, раскурил его и принялся расхаживать от стены к стене. В голове было пусто, но я сам гнал от себя мысли. Я вдруг ощутил, как пылают мои щеки. Было непонятно, является ли это следствием запоздалого раскаяния, или мне стыдно за то, насколько бездарной оказалась моя попытка предательства.
  
   Может, я просто не способен на злодейство - надо быть готовым к ожесточённой борьбе, а я стушевался при первой неудаче. Мне не хотелось выглядеть неуклюже в роли Сальери... Или всё же предательство противно моему естеству? Вконец запутавшись, я решил навестить Эммануила.
  
   Это казалось изощренным, символичным поступком. Мне нужно было знать: смогу ли я теперь взглянуть в глаза санитару? Оказалось: легко!
  
   Когда я нашёл Эммануила в лаборатории, то уже смотрел на него совсем другим, невинным взором - будто это не я пытался сдать его десять минут назад. Тот неумелый злодей превратился в бестелесную тень. Отрывочные воспоминания о предательстве казались чем-то посторонним. Я загрузил в свой мозг программу "друг, товарищ и брат" и заблокировал все негативные эмоции.
  
   Эммануил в тот момент флегматично ковырялся в какой-то электрической плате. Кисло пахло канифолью. Я устроился напротив санитара и раздумывал, с чего бы начать разговор. Эммануил, кажется, был не в духе - он почти не поднимал глаз, а борода была всклокочена больше обычного. Несмотря на это, моё общество его нисколько не смущало. Кроме бесед, он допускал и безмолвное общение - сиди себе рядом и вместе молчи.
  
   Как только мне стало понятно его тогдашнее настроение, стало даже легче на душе. Мне ведь нужно было продемонстрировать Эммануилу свою дружбу, а в тишине это могло получиться лучше всего. Конечно, с подобной ролью легко бы справился и трехногий Каннибал, но я надеялся, что моя компания санитару милей. Так прошло минут пятнадцать, и я, кажется, задремал.
  
   - Может, хочешь испытать, - от внезапно прозвучавшей реплики Эммануила меня подбросило, как от крепкого подзатыльника. - Я тут внёс кардинальные улучшения. Должно вставлять практически сразу...
  
   Я промедлил с ответом. Конечно, безумно хотелось проверить. Но там, в кабинете главврача я стал другим человеком, и этот другой лениво протянул:
  
   - Не-а, не хочу - а то вдруг рванёт... Испытай пока на старушках...
  
   Эммануил опустил голову, но не смог скрыть досады. Ему хотелось получить мою оценку его модернизированного детища - получить немедленно. Я сразу почувствовал это и отказался лезть в искусственную матку - отказался лишь потому, что не хотел больше давать его предприятию ни малейшей поддержки. А то ведь, чем чёрт ни шутит - вдруг эта штука произвела бы на меня столь неизгладимое впечатление, что его невозможно было бы скрыть...
  
   Зависть, она по природе своей изворотлива, часто именно она управляет нашим поведением, строит планы и побуждает к тому, что на первый взгляд кажется абсолютно спонтанными. Только потом, приглядевшись, обнаруживаешь: а ведь это она была стимулом многих поступков! И если некоторые ужасаются подобному открытию, то я уже давно смирился с охватившей меня завистью. Именно в тот момент, в пропахшей канифолью каморке Эммануила я вдруг понял: больше не буду идти у неё на поводу, не буду выставлять себя на посмешище, но и не стану с ней бороться. Она должна дождаться своего стопроцентного шанса. Я же нисколько не сожалею ни о попытке предательства, ни о постигшей меня неудаче.
  
   Придя с самим собой к согласию, я попрощался с санитаром и побрёл к себе.
  
  
   Глава 6
   Немного счастья и немного смерти
  
   Запах куриного супа из пакетика, хорошо знакомый по жизни в общаге, шибает в нос с самого порога. Сразу представляю себе вермишелевые звездочки и стружки моркови, одиноко парящие в прозрачной, слегка желтоватой водичке.
  
   - Сигареты есть? - спрашивает Эммануил, не обернувшись. Это у него вместо приветствия. Но я не обижаюсь. Как не обижаюсь и на его забывчивость: с куревом я уже месяц как завязал. Завязал, между прочим, по милости его "искусственной матки".
  
   В ответ я тоже не здороваюсь, а говорю:
  
   - Ты не поверишь - я влюбился!
  
   Даже не знаю, зачем взял и ляпнул об этом прямо с порога. Ведь принято, в конце концов, считать, что любовь - штука деликатная, сугубо интимная. Я тоже, вроде, не собирался никому говорить, а тут, откуда ни возьмись - и вдруг такая доверительность!
  
   За время нашего знакомства я свыкся с тем, что общаться с Эммануилом иначе просто невозможно. Пустые слова с ним не проходят. Они раскорячиваются, повисают в воздухе и долго укоряют одним своим видом: смотри, мол, какую фигню ты сморозил. Поэтому, если уж говорить, то говорить без церемоний и про действительно важное.
  
   - Любопытно, - смерив меня быстрым взглядом, Эммануил снова поворачивается к своему вареву - оно шумно бурлит на гигантской спиртовке. - Ну, что ж, это... прими мои поздравления. Ты ведь раньше, кажется, меня в такие дела не посвящал. Я уж, грешным делом, решил: может, со здоровьем что-нибудь не так...
  
   - Ах, вот ты как! За импотента меня держал?.. Ну, спасибо!.. Или ты хотел послушать, как молодежь по общагам трахается? А я, значит, тебе ничего такого не рассказываю, не будоражу твоего больного воображения. Извращенец! Ну, так, пожалуйста - трахается! Помногу и с удовольствием! Я же, блин, влюбился, понимаешь, влю-бил-ся! По настоящему, а не в смысле секса. Представь себе: увидел девушку и стал... другим! Никакой грязи, никакой пошлости! Не знаю точно, но, кажется, эта штука просто обязана называться "любовью". Тьфу, слово-то какое затертое! Но ты-то понимаешь! Накрыло просто! А ведь даже голоса её не слышал, имени не знаю...
  
   - Да не кипятись ты так, я ведь, и вправду, рад за тебя. Только вот куда без секса-то? Говоришь, любовь с первого взгляда? Ну, знаешь ли, с людьми случаются, время от времени, гормональные всплески. Бывает, их ошибочно ассоциируют с первой встречной, хоть немного привлекательной мордашкой...
  
   - Я тебя сейчас стукну!
  
   - Ладно, шучу. Просто забавно, отчего при действительно сильной любви кажется, будто секс тут не причем. Ведь очевидно же, что в основе любой самой распрекрасной любви - презренное половое влечение. Не спорю, любовь сложнее - мужик, к примеру, ищет не просто, куда член засунуть. Но вот смотри: если нам импонируют внешность или интеллект, то тем самым мы, сами того не подозревая, подбираем приличный генофонд для общих детей. Если же обнаруживаем духовную общность, то, возможно, нами движет лишь потребность в надёжном партнере для воспитания потомства. Скажу больше: то, что принято называть "настоящей любовью", с готовностью закрывает глаза и на внешность, и на свойства характера. Но люди, в массе своей, - ханжи. Главное, мол - "отношения", "взаимопонимание" и прочая чушь, а сами: "Любовь зла, полюбишь и козла!" Любви, по большому счёту, не нужна болтовня. Мы влюбляемся глазами, по запаху - как самое настоящее зверьё. Потом уже, по привычке, вслед за поэтами и прочим человечеством, принижаем секс и превозносим нечто особенное, всё из себя такое чистое и возвышенное, свойственное одним лишь людям! Как будто оно - не есть продукт того же самого инстинкта продолжения рода...
  
   - Слушай, мне сейчас меньше всего нужен научный трактат о внутреннем строении любви и что там у неё в кишках, - я, определенно, начинаю злиться. - От твоего нудного бормотания про надёжного партнера блевать охота! А я ведь хотел напроситься поспать у тебя, заодно радостью поделиться...
  
   - Негодование твоё обосновано. Впредь обещаю не шалить, - Эммануил, несмотря на игривые слова, говорит серьёзным тоном. - Извини, забыл, как ранимы бывают влюбленные. На самом-то деле, возможно, я даже завидую тебе, поэтому ещё раз прошу меня простить. А спать хочешь - так вон кушетка. Сейчас я поем, и через полчаса меня здесь не будет - пойду в лабораторию... Да, кстати, малыш, я не говорил - думал и так понятно - не стоит распространяться о лаборатории. Особенно начальству. Всё-таки секретный объект...
  
   Он снова утыкается в свою кастрюлю, а моё лицо моментально превращается в раскалённую сковороду. Я тут же вспоминаю свои несуразные намёки в кабинете Петренко. Оказывается, Эммануил об этом откуда-то знает. И это обидное "малыш"! Я, и вправду, чувствую себя несмышленым щенком. Щенком, которого ткнули носом в собственные какашки, о которых тот успел позабыть.
  
   Эти неловкие, нелепые попытки навредить Эммануилу совершенно не вяжутся с моей нынешней влюбленностью. Ещё недавно волновавший своей подлостью план - не допустить Эммануила к величию - вдруг кажется глупостью несусветной. Как и потуги тягаться с эволюцией, особенно теперь, когда я сам накрепко увяз в её сетях, когда ничего не могу с собой поделать и радуюсь, бездумно радуюсь той самой любви, которую совсем недавно презирал, как наживку, обманом склоняющую меня к ненавистному размножению. Слова Эммануила, что невероятное состояние, в котором я пребываю, есть следствие каких-то там инстинктов, просто бесят. Какое, на фиг, размножение? Какое, на фиг, величие?
  
   Я чертыхаюсь и не могу понять, как мог быть таким тщеславным идиотом. Кажется, что это был не совсем я. Или вообще не я. Мною двигало что-то наносное, чуждое, что прилипло ко мне и что можно теперь смыть, как грязь. Я валюсь навзничь на кушетку Эммануила и физически ощущаю: зеленая, вязкая слизь кусками отваливается от меня и с бульканьем исчезает в водовороте воображаемой сливной дырки где-то далеко внизу. Проследив последний, канувший в чёрную бездну ошмёток, отчётливо понимаю, насколько легко становится на душе. Понадобилось каких-то пять минут, чтобы избавиться от нестерпимого, казалось бы, стыда. Я просто отрёкся от себя вчерашнего, а вместе с ним - от своей старой, подпорченной совести, обменяв её на абсолютно новенькую, только что со склада. И теперь на законных основаниях могу получить свой заслуженный глубокий сон. За мгновенье до того, как заснуть, я уже на сто процентов уверен, что, когда проснусь, тут же начнётся совершенно другая жизнь, в которой нет места ни предательству, ни раскаянию за него.
  
   А на следующий день мне удаётся познакомиться с Олей. Всё случается до банальности просто - я устраиваю в автобусе маленький спектакль. Подобные спектакли не раз помогали мне клеиться к незнакомым девчонкам. Правда, чтобы сыграть его достойно, пришлось на время забыть про свою влюбленность. Перестать быть собой. Такое странное, даже забавное состояние, которое случалось со мной лишь однажды. Тогда, пять или шесть лет назад, меня чуть не избили мальчишки-хулиганы. Спасло только то, что я моментально, неожиданно для самого себя, мимикрировал. Во мне вдруг что-то переключилось, и я превратился в стандартный экземпляр уличной шпаны: матерился, плевался, бравировал регулярными попойками с местным авторитетом Зюзей. На самом деле, к тому времени я даже не пробовал спиртного и в глаза не видел никакого Зюзю. Но умудрился выдать такую отчаянную околесицу, которую потом даже не смог бы повторить. Словечки, интонация - всё, когда-то услышанное мельком, вполуха, что не должно было остаться в памяти, вдруг разом выплеснулось из меня. И эти криминальные личности поверили, приняли меня за другого, потому что я в тот момент действительно был другим.
  
   Моё актерство пригодилось и сейчас, стоило Оле передать деньги на билет. Как только мелочь достигла моих рук, я тут же принялся тараторить с шутливой строгостью:
  
   - Так, чьи это деньги? Ваши, девушка? Вы, что, не отдаёте себе отчёт, в какое время вы живёте? Совершенно безответственное отношение... - я завожу себя, превозмогая слабость в коленях и животе - та грозит парализовать меня, стоит взглянуть в распахнутые, удивлённые глаза. Когда эти глаза пересекает тень от ресниц, в моём горле что-то судорожно рвётся. Но я упорно возвращаю в себя дурацкого клоуна - тот при малейшей опасности норовит сбежать:
  
   - Мне придётся вам помочь - отследить деньги до водителя. Вот я передаю их даме в светлом пальто, та - мужчине в очках. Мужчина замешкался, монеты норовят рассыпаться, но товарищ с честью справился с тяжёлой задачей и передал эстафету другому мужчине без особых примет. Следует внимательней присмотреться к этому неприметному человеку. Нас должно насторожить его напускное спокойствие, с которым он принимает деньги...
  
   Меня выручает мастерство, отточенное годами. Я несу полнейшую чушь, но прямая спина и взгляд в упор - такой немного усталый, но внимательный и полный внутреннего достоинства, - ни за что не дадут принять меня за полного идиота. Я боюсь остановить свой бестолковый репортаж, потому что чувствую: вокруг меня кругами бродит унылая серьёзность влюбленного. Стоит только вспомнить, кто я такой и что со мной происходит, как тут же рискую превратиться в бессловесного телёнка, которого хватит лишь на долгий слезящийся взгляд.
  
   И вот, наконец, награда: с Олиного лица исчезает недоумение. Когда я улыбаюсь чуть шире, то могу вызвать её ответную улыбку. Когда передаю ей билет, с победной интонацией комментируя столь значимое событие, она прыскает в кулак. И тут я понимаю, что пора знакомиться:
  
   - Кстати, меня зовут Андрей, и вы всегда, при желании, можете найти меня в этом автобусе с 8-30 до 8-45 каждое утро. Я буду рад оказать вам услуги инкассации денег на билет и собственно самого билета, а также множество других полезных услуг, с перечнем которых можно ознакомиться дополнительно. А как зовут вас, милая девушка?
  
   Милая девушка отвечает: "Оля" и чудесно смущается. Мы выходим вместе из автобуса и болтаем минут десять на остановке, пока не появляется суровая Олина подруга и не увлекает её в метро.
  
   Потом я беспрерывно прокручиваю у себя в голове эти десять минут и никак не могу понять, откуда могло взяться ощущение, будто мы знакомы целую вечность. Мы с Олей умудрились, обсуждая только то, за что успел зацепиться взгляд, сообщить друг другу массу полезной информации. Наше прошлое, личные пристрастия, мировоззрения тесно переплелись и принялись кружиться в моей голове в одном грандиозном водовороте.
  
   Я бреду без цели по городу и каждые пять шагов смакую очередной волнующий факт: ей семнадцать, она учится в консерватории, любит Сэллинджера... Когда же, наконец, весь этот водоворот во мне замирает, когда произнесённые за краткие десять минут слова складываются в одно целое - вместе с гибкой фигуркой девушки и изящным поворотом её головы, - я вдруг вспоминаю, как долго и внимательно смотрел ей вслед. Смотрел на её круглую попку. И в штанах у меня что-то беспокойно ворочалось!
  
   Вот тебе и "не в смысле секса"! Выходит, Эммануил был прав. Правда, теперь, когда любовь вдруг продемонстрировала свою материальность, приземлённость, меня это вовсе не испугало. Скорее, наоборот: будто нашлась, наконец, важная деталь, финальный штрих, щепотка нужных специй, без которых охватившее меня наваждение долго бы не протянуло. Оно бы растаяло, рассыпалось в пыль, стало бы тем, к чему сам потом приклеиваешь ярлык "несерьёзно".
  
   Очнувшись, понимаю, что стою возле своей больницы. Пройдя мимо охраны, направляюсь в подпольную лабораторию Эммануила. В этом, наверное, можно найти склонность к мазохизму - а как ещё назвать желание поболтать с человеком, который прекрасно осведомлён о моей подлости? И сам я знаю про его осведомлённость. Но все эти знания меня абсолютно не беспокоят. Ведь в моём кармане лежит свежекупленная индульгенция. Да и предавал совсем другой человек - тот, который ни черта не знал про любовь. Да и вообще, никакое это не предательство - одно чистой воды недоразумение. Как бы то ни было, я снова оказываюсь в окружении приборов, снова обсуждаю с высоким бородачом Бердяева и Ницше. Как ни в чём не бывало.
  
   Внезапно в лаборатории Эммануила появляется старушка в байковом халате. Я вздрагиваю от неожиданности, но санитар спокоен. Старушка здоровается с Эммануилом, кивает мне, после чего деловито снимает халат. Я не успеваю зажмуриться, и прямо передо мной возникают плоские морщинистые груди. Бесстыжая старушка всё так же деловито забирается в искусственную матку, а я всё не могу отвести взгляда от её изношенного тела. Мне становится не по себе, будто я вдруг очутился в нереальном пространстве, где считается в порядке вещей наличие голых страшных старух. Ища поддержки, вглядываюсь в лицо Эммануила. Он бесстрастен, в его глазах читается лишь терпеливое ожидание. Дождавшись, пока старушка перестанет плескаться в ванне, он включает тумблер - на электронном табло начинается обратный отсчет.
  
   - Мой лучший пациент, - Эммануил кивает в сторону аппарата. - Ходит и ходит, никак отвадить не могу. Уже здорова, как только можно быть здоровым в её годы. А пять месяцев назад на неё рукой махнули. Когда ко мне пришла, смотрю: взгляд у бабки особенный, ожесточенный, что ли. Говорит, будто в молодости ей нагадали, что проживет она до ста лет, так что я просто обязан её вылечить. Как же её выворачивало после первых сеансов! Думал, концы отдаст. И рвало, и понос кровавый. А она сцепит зубы и знай себе каждый день - в аппарат. Держась за стенку, приползала. Вот уже два месяца как здорова, но, видишь, врачи не выпускают - исследуют всё.
  
   Эммануил самодовольно усмехается. Я прочищаю горло:
  
   - Чудно как-то: спокойно разделась при двух мужиках.
  
   - Да ведь она за врачей нас принимает - походишь с её по консилиумам, совсем про стыд забудешь. К ней теперь студентов-медиков курсами водят. Но, вообще-то она - дамочка вполне приличная, учительница бывшая или вроде того.
  
   - Ну, ты всё равно, на всякий случай предупреди, когда она вылезать будет, чтоб я отвернулся. А то у меня любовь, романтика, а тут - страшилище голое...
  
   - Ну, тогда отворачивайся - Антонина Михайловна сеанс закончила...
  
   С Олей мы теперь встречаемся каждый вечер - ездим на "Октябрьскую" в "Шоколадницу" или в кино. Обычно я играю роль шута, продолжая стилистику нашей первой встречи. Оле это нравится, а из меня в ответ выскакивают всё новые и новые шутки, выскакивают с легкостью - что, в общем-то, для меня удивительно.
  
   Примерно через пару недель, когда мы бредём по продуваемой ветрами набережной недалеко от Парка Горького, я вдруг признаюсь ей, что наша встреча в автобусе была не случайной. Почему-то вдруг захотелось быть честным. Честным до конца. Конечно, пафосный жест, но мне нестерпимо захотелось объяснить: моё отношение к ней не столь легкомысленно, как может показаться.
  
   Оля в ответ берёт меня за руку и тихонько пожимает. Я понимаю, что это сигнал, но не нахожу ничего лучшего, чем просто обнять её. Оля утыкается мне лицом в грудь и так замирает. Я крепко обнимаю её и целую в пробор на макушке. Олины волосы взлетают от порывов ветра и щекочут мне нос. То ли от щекотки, то ли от пронизывающего ветра, то ли ещё от чего, но у меня из глаз внезапно брызжут слезы.
  
   Я задерживаю дыхание и крепко зажмуриваюсь. Внезапно мое внимание привлекает удивительный факт - оказывается, наши тела идеально подходят друг к другу. Обнявшись, мы слились, словно две аккуратно подогнанные детали. Объятия оказались совершенным положением наших тел.
  
   Мы стоим на набережной, куда нас непонятно как занесло. В ушах всё так же завывает ветер, но ниже, там, где Оля утыкается в мою грудь, - абсолютный штиль, и там, в тишине, каждый жест, каждый вздох приобретают некую торжественную значимость. Оля поднимает на меня глаза и как-то испытующе вглядывается. Я вижу перед собой каждую веснушку, каждую пушинку на её лице - совершенство в мелочах, к которому даже страшно прикоснуться. Я мысленно ругаю себя за этот страх и решительно тянусь к Олиным губам. Она вздрагивает, но её рот приоткрывается и принимает мой поцелуй. Я жутко сожалею, что поцеловал её, но только потому, что больше никогда не будет такого же первого поцелуя. Не будет такого же ясного ощущения полного, безоговорочного, настоящего счастья.
  
   Мы долго целуемся, пока не оказывается, что я здорово натер Олино лицо подросшей к вечеру щетиной. Оля и сама это (видимо давно) почувствовала, поэтому, отстранившись, достает из сумки круглую коробочку и быстро пудрит покрасневшую кожу. Я виновато улыбаюсь, я пытаюсь рассказывать какой-то забавный случай из моей общажной жизни. Потому что нужен контраст, потому что я боюсь снова нырнуть в ту уединенную зону штиля между нами, ведь там всё может измениться, оказаться совсем не таким, каким было пять минут назад. И я не переживу, если какая-нибудь мелкая неловкость испортит мне послевкусие от первого поцелуя.
  
   Оля становится молчаливой - только кивает и как-то грустно улыбается в ответ на мои дежурные шутки. Я же в приступе болезненного балагурства готов трепаться о чем угодно. Ни с того, ни с сего, вдруг вспоминаю про свою больницу. Олино лицо тут же из грустного становится мрачным, и я понимаю, что напрасно затронул эту тему. Но надо продолжать говорить, просто осечься на полуслове - значит, бросить Олю с её грустными мыслями одну, поэтому я сочувствующим тоном спрашиваю:
  
   - Что, с матерью что-то серьезное?
  
   Оля кивает утвердительно.
  
   - И как давно?
  
   - Пару месяцев, как обнаружилось.
  
   - Ты меня прости, но я там, вроде как, работаю, кой-кого знаю - может, помочь чем?
  
   Она ёжится от ветра и даже как будто отстраняется от меня:
  
   - Нет, не надо. Всё, что положено, нам делают. Только вот толку никакого...
  
   Она вдруг резко бросается назад ко мне:
  
   - Давай не будем об этом, - еле слышу я и чувствую её горячее дыхание на своей шее.
  
   Потом она вдруг начинает истово целовать меня, но сама в это время находится где-то очень далеко. Почему-то чувствуешь, когда любимый человек думает в твоих объятиях о посторонних вещах. Впечатление от первого поцелуя всё-таки испорчено, но я стойко позволяю себя целовать. Я вижу в своей покорности не предательство любви, не предательство идеала, некой совершенной гармонии, а взрослый поступок.
  
   Когда тебя истерично целуют болезненно красными губами, твои юношеские фантазии скукоживаются и выглядят уже не так цветисто. Зато появляется новое чувство - устойчивости, необычного единения с трогательным, хрупким, немного растерзанным, но таким прекрасным существом. Кажется, это называется ответственностью.
  
   С некоторых пор друзья стали приглашать меня в гости вместе с Олей. Так и в этот раз - мы очутились в общаге на чьём-то дне рождения. Оле здешний антураж - в новинку, поэтому она задаёт много вопросов, которые веселят всю компанию. Разнокалиберная посуда на столе, навороченная видео- и аудиоаппаратура при отсутствии замка на двери, голые мужики, моющиеся из тазика на кухне - всё вызывает её неподдельный интерес. В один из перерывов застолья, когда мы с Олей выбираемся подышать свежим воздухом, я предлагаю ей осмотреть комнату, в которой прописан и где могу вплоть до июля одна тысяча девятьсот девяносто второго года занимать выделенное мне государством койко-место.
  
   У меня и мысли не было, что такое событие случится именно там - комната в общаге казалась мне не слишком романтичным местом. Достаточно сказать, что одной из моих мимолётных пассий однажды во время секса на голую грудь свалился огромный таракан. Но, как только я закрываю дверь, мы оказываемся в объятиях друг друга. По большому счету, это - первый случай, когда нам посчастливилось остаться наедине. Немного алкоголя, запертая от всего мира дверь, и мы внезапно обнаруживаем, что больше не в силах сопротивляться своей страсти. Я уже плохо понимаю, кто я и где нахожусь - во мне остаётся одно лишь голое желание. То же самое я вижу в Олиных глазах, чувствую, как изнутри неё нечто действительно мощное рвётся навстречу мне, чтобы слиться с чем-то столь же сильным внутри меня.
  
   Оля не стонет и не вскрикивает, как мои предыдущие подруги. Она тиха и сосредоточена, но за неё говорит тело - оно извивается, исходит судорогами, вибрирует от любого моего прикосновения. Кажется, будто управляешь отлично отлаженной машиной. Нет - плохое сравнение! Скорее, виртуозно играешь на музыкальном инструменте, с которым сроднился, который знаешь, как свои пять пальцев.
  
   Потом мы долго лежим молча, и в мою голову начинают лезть всякие глупости насчёт недостаточной чистоты простыней или того, как друзья истолкуют наше долгое отсутствие. И вдруг я понимаю, что Оля плачет - плачет молча, без гримас. Её глаза широко открыты, а слезы ручейками стекают по вискам. После секундного замешательства я поднимаюсь на локте и осторожно целую Олю в мокрые щеки:
  
   - Ну, что? Что случилось?
  
   Я немного растерян и даже не представляю, отчего она может плакать. Не из-за моего же сексуального мастерства, в конце концов! Оля, будто разбуженная моим голосом, не прекращает плакать, а, наоборот, вдруг принимается громко рыдать. Схватив руками мою голову и прижав её к груди, она отдаётся истерике. Я послушно остаюсь в её объятиях. Оля рыдает долго, но постепенно её всхлипы становятся всё реже. Наконец она освобождает меня из своих судорожно-цепких рук. Повернув моё лицо к свету уличного фонаря, она сперва долго его рассматривает, а потом принимается в исступлении целовать. Я вижу перед собой бездонные глаза, обрамленные набухшими веками, я вижу на бледных щеках блестящие дорожки слёз, и вдруг чуть не вскрикиваю от острой боли, пронзившей меня изнутри. Прилив жалости накрывает меня с головой, и я, обняв неправдоподобно тонкое тело девушки, понимаю, что сам вот-вот расплачусь. Но расплакаться не удается, и боль в нерешительности замирает в моей груди. Олины губы что-то бессвязно шепчут:
  
   - Дурачок... любимый... родной... - только и могу разобрать.
  
   Внезапно она останавливается. Отстранив меня, встаёт с кровати и начинает деловито одеваться. В комнате темно. Среди вороха нашей одежды трудно найти что-то нужное, но она точными движениями быстро приводит себя в порядок, после чего включает свет. Обнаружив на стене кусок зеркала, Оля приглаживает волосы и стягивает их на затылке резинкой; из стоящего на столе чайника плещет на платок и вытирает им лицо. Я же не могу найти в себе сил встать с кровати и только безвольно наблюдаю за ней, щурясь от яркой лампочки без абажура. Оля тем временем придвигает стул к моей кровати и садится на него. Строго взглянув на меня, так же строго спрашивает:
  
   - Ты меня любишь?
  
   Хотя эта отстраненная строгость и неприятна мне, я честно признаюсь:
  
   - Да, люблю.
  
   - Уверен?
  
   - Абсолютно.
  
   Тут строгость покидает её, и я вижу: она снова готова разрыдаться. Но Оля делает несколько глубоких вдохов и сжимает кулаки:
  
   - Это ужасно, но я тоже в тебя влюбилась... Подожди, не перебивай! Этого не должно было случиться. Если честно, я просто хотела попробовать, что же такое секс. Ты мне показался таким развязным, опытным... Мне ведь всего пятнадцать. Извини за обман, но иначе у нас с тобой ничего бы не получилось...
  
   - Ты же в консерватории учишься... - я слегка ошарашен, но, честно говоря, совсем не пугаюсь возможных проблем с уголовным кодексом.
  
   - Нет, только в училище при консерватории. Но это - не главное, - она набирает в грудь воздуха, и мне становится страшно. - Главное, что онкология не у мамы, а у меня... Вот. Теперь ты знаешь всё.
  
   Оглушённый, я по инерции что-то спрашиваю, уточняю. На самом деле, я просто отчаянно цепляюсь за любую соломинку, я надеюсь на какую-нибудь неопределённость. Но всё тщетно. Любимая девушка сидит рядом со мной на стуле и отстранённым голосом, как о ком-то чужом, рассказывает мне, что через неделю у неё начинается химиотерапия, что в её случае больше года живёт только семь процентов и тому подобное. Кто-то такой же чужой изнутри меня задаёт и задаёт бесполезные вопросы. Сам я давно уже раздавлен и мёртв. Всё живое сжалось во мне в крошечную точку и забилось в щель, как маленькая испуганная букашка.
  
   Я никогда раньше не представлял себе совместное с Олей будущее и старался жить сегодняшним днем. Теперь перед лицом того, что будущего у нас нет, я вдруг остро ощутил, что лишился всего. Сидящая на стуле девушка всё больше отдаляется от меня, на её лице проступают будущие страдания, боль и скорая смерть. В ней уже не осталось почти ничего от того желанного и тёплого создания, в котором я растворялся полчаса назад.
  
   Но всё же это - моя Оля. Когда она замолкает и упирается невидящим взглядом в окно, я снова смотрю на неё. Она, такая родная, на миг показывается за скорбной гримасой, и я скрежещу зубами от боли. Вскочив с кровати, падаю перед ней на колени и, уткнувшись лицом в её живот, принимаюсь плакать навзрыд. Перестаю обманываться, перестаю задавать вопросы, и просто отдаюсь своему горю без остатка.
  
   От слёз что-то отпускает, лопается у меня в груди. Я впадаю в новое для себя состояние, которое невозможно точно оценить - хуже оно или лучше предыдущего. Возникает ощущение нереальности - мира вокруг, собственного тела. Истеричная мыслишка, что я вот-вот потеряю сознание, начинает биться в голове. Но одновременно тупая, разросшаяся боль, которую, кажется, невозможно было переносить, куда-то пропадает. Исчезновение боли пугает не меньше, чем недавнее её неумолимое нарастание. И ещё вдруг кажется, что моё поведение сейчас - неправильно, безответственно, что я, наоборот, должен взять себя в руки, взбодрить и успокоить Олю.
  
   Я приказываю слезам остановиться, поднимаюсь с колен и собираюсь сказать что-то правильное, как тут же чувство смертельной безнадёги наваливается на меня с новой силой. Покачнувшись, я хватаюсь за самодельную ширму, разделяющую комнату на условные кухню-спальную, и падаю вместе со всей конструкцией на пол.
  
   Оля бросается ко мне и вцепляется пальцами в плечо:
  
   - Андрей, прости меня за всё. Ты поплачь - должно помочь. Я ведь думала, что удастся как-нибудь без любви... Прости меня, пожалуйста. Мне самой тяжело причинять тебе боль.
  
   - Почему ты просишь прощения? Ты же ни в чём не виновата? - в голове у меня всё смешалось. Я могу только понять, что у меня большое, огромное горе, но осознать его в полной мере, ощутить его масштаб я всё ещё не в силах. Оно просто подмяло меня под себя, опустошило изнутри и окружило снаружи мертвецкой тишиной.
  
   Ну, нет, к чёрту! Меня бросает из одной крайности в другую: мгновение назад я захлёбывался от отчаяния, а тут вдруг во мне забурлил яростный энтузиазм. В конце концов, у нас есть семь процентов, у нас есть Эммануил. Вспомнив про него, я принимаюсь с жаром рассказывать Оле про него и про его искусственную матку. Оля слушает внимательно, но в её глазах не возникает и проблеска надежды. Я же расписываю аппарат Эммануила, стараясь убедить в его волшебной силе хотя бы самого себя. Наконец Оля решительно берёт меня за руку, отчего я тут же замолкаю.
  
   - Спасибо, но мне что-то жутко захотелось спать, - она, действительно, производит впечатление усталого, страшно усталого человека. - Проводи меня домой.
  
   Всю дорогу мы молчим. Тихо обнимаемся и не можем проронить ни слова. Прощаясь у двери её квартиры, я собираюсь что-нибудь сказать, но Оля останавливает меня, прошептав:
  
   - Просто поцелуй...
  
   Когда она скрывается за дверью, я постепенно выхожу из ступора. Подобрав во дворе Олиного дома палку, останавливаюсь и методично колочу этой палкой по вкопанной в землю железке, на которой выбивают половики. Отдача при каждом ударе больно впивается мне в пальцы, проникает в локоть и плечо, но эта боль хоть немного отвлекает меня от той большой боли, о которой невозможно даже думать. Я начинаю считать удары, и где-то на двадцать пятом появляются первые робкие мысли. Ритм всегда помогает мне привести мысли в порядок.
  
   Идея передать Олю в руки Эммануила уже не кажется сколько-нибудь разумной. Реальной помощи можно ждать лишь от врачей - с парой онкологов я довольно близко сошёлся, обучая их работе с моей базой данных. Очевидно же, что Оле с её цветущим видом (значит, болезнь не зашла слишком далеко) современное лечение должно помочь. Наверняка, есть нечто эффективное, что недоступно простым смертным. С моими-то связями, с моими деньгами я смогу добиться для Оли самого лучшего. Я долго размышляю об этом, пока, воспользовавшись тем, что я на миг отвлекся, очередной приступ страха не парализовал мои мысли, а перед глазами не пошел черный снег. Не в силах больше этого переносить, я покупаю в ларьке бутылку польской водки и выпиваю разом половину, закусывая купленным здесь же "Сникерсом". Так, по крайней мере, я смогу заснуть.
  
   Проснувшись, тут же всё вспоминаю. Толща вязкой жидкости смыкается у меня над головой. Кажется, даже освещение меняется, а воздух колом застревает в груди. За окном вовсю светит солнце, и только благодаря ему я не раскисаю окончательно. Записываю на листке бумаги подробный план на день и решаю строго следовать ему. Последовательное достижение микроскопических целей хорошо отвлекает от мрачных мыслей. Я просто методично обхожу всех своих знакомых в больнице, но в ответ слышу только:
  
   - Андрей, мы делаем всё, что можем. Надо просто надеяться и запастись мужеством. А сейчас, извини - меня ждут.
  
   От этих слов мне становится всё хуже и хуже. Наверное, я подсознательно надеялся, что человек в белом халате ободряюще подмигнёт и скажет: "Какие вопросы? Мы тут вашу девушку мигом вылечим! Ведите её сюда". Я ругаю себя за наивность, но легче от этого не становится. Пытаюсь нащупать идею, в которой была бы хоть капля надежды. Всё бесполезно до тех пор, пока один из врачей не роняет слово "упорно". Я тут же вспоминаю настырную старушку, с которой столкнулся в лаборатории Эммануила, ту, которой нагадали, что она проживёт до ста лет, и вдруг понимаю: в этом что-то есть. Именно в упорстве и настырности мне чудится обещание успеха.
  
   И ещё - это поможет мне себя занять, избавиться от затягивающей, точно трясина, растерянности: ведь я могу беспрестанно досаждать здешним врачам, настаивать на положенных процедурах и анализах. А с учетом моих финансовых возможностей Оля должна получить не просто всё, что положено, а самое лучшее. Я вижу себя в новой роли - истеричного, прилипчивого, как муха, богача, которому ничего не жалко для спасения жизни любимой девушки. Мне даже нравится эта роль. Мне в ней уютно.
  
   Неделя до курса химиотерапии проходит настолько странно, что я временами не верю в реальность происходящего. Мы с Олей почти не разговариваем, а только занимаемся сексом. Секс стал для неё всем, она готова заниматься им до изнеможения. Я понимаю, что она пытается насытиться, и это не позволяет мне сполна отдаваться удовольствию. Когда Оля бывает на грани помешательства от страсти, я ей, конечно, подыгрываю. Но истинный я в это время сижу глубоко внутри и грустно наблюдаю за её милыми влажными зубками, длинной бледной шеей с маленьким подвижным кадыком, за всем её таким родным телом, заглядываю в её глубокие глаза и непрерывно скорблю по тому, что всё это скоро уйдёт, превратится в нечто чужое. В ничто.
  
   Ночь перед тем, как лечь в больницу, Оля проводит у меня. Мы окончательно презрели условности, вроде сокрытия нашей половой жизни от её родителей. Утром я беру такси и отвожу Олю сначала домой за вещами, а затем в больницу. После этого начинается совсем другая жизнь. Каждый день, утром и вечером я навещаю Олю. Приношу ей по большому пакету фруктов. Но постепенно она перестаёт их есть. Я же продолжаю носить свои пакеты с маниакальным упорством. Что ещё, в конце концов, я могу для неё сделать? Гладить по руке и рассказывать, как обстоят дела в институте или на работе?
  
   Оля ни на что не жалуется, но я вижу, как стремительно истончается её кожа, как западают глаза. Иногда на её щеках выступает яркий румянец, но он расплывается нездоровыми кляксами. Всё остальное время она бледна, а на её скулах теперь лежат зернистые, серые тени.
  
   Даже когда я не с Олей, то всё равно торчу в больнице. Придумываю срочные дела и делаю вид, что напряжённо работаю. На самом деле я пытаюсь быть упорным. Но лечебный процесс, будучи в руках нескольких врачей, всё время ускользает от меня. Врачи говорят совершенно не о том, они рассказывают друг другу и мне чернушные анекдоты, непрерывно курят и так же непрерывно пьют чай. Они сочувствуют мне, но делятся лишь крохами информации. В их глазах я причислен к родственникам больного, с которыми дурацкая врачебная мораль не позволяет говорить откровенно.
  
   Деньги тоже ни черта не помогают. Тот же главврач вообще от них демонстративно отказался, поэтому мне остаётся совать мелочь медсестрам и дежурным врачам. Но те, что с деньгами, что без денег работают одинаково. По крайней мере, врачи отвечают мне всегда одно и тоже. Во мне всё больше нарастает глухое раздражение, и я подозреваю, что они сами ничего не смыслят.
  
   Оля знает ещё меньше - о болезни с ней разговаривают только медсёстры и соседки по палате. В этом кругу сложилась своя мифология, свой взгляд на течение рака и механизмы действия лекарств. Но это далёкое от действительности мировоззрение реально помогает Оле глотать выжигающий внутренности яд, помогает верить, что, чем хуже она чувствует себя от лекарств, тем сильней разрушается опухоль.
  
   На очередной встрече Оля появляется в косынке - ей пришлось остричь волосы. Теперь особенно заметно, насколько сильно она измождена. Я даже не могу смотреть ей в лицо, и Оля это замечает. Замечает и принимается тихо плакать. Как тогда, в день нашей первой близости в общаге - без надрыва, не скрываясь. Этот тихий плач режет мне сердце непереносимой болью.
  
   Ещё недавно казалось, что я не выдержу большего страдания, но оно приходит, окутывает меня, и я покорно отдаюсь ему. Я обнимаю и глажу ставшее таким маленьким тело. И нахожу в себе жалости намного больше, чем любви.
  
   Постепенно я вырабатываю такой режим дня, который позволяет мне трусливо спасаться от страданий - много сплю, непрерывно смотрю телевизор. Вечерами забираюсь под душ и упорно онанирую, вспоминая прежнюю Олю. Дрочу, невзирая на вялый член и полное отсутствие желания. Для меня та гибкая красивая девушка как будто надолго уехала, и я должен дождаться её возвращения. В свою очередь, бледное измождённое существо, к которому я теперь хожу в больницу, - вовсе не Оля. Посещая его, я выполняю некую повинность. Я могу о чем-то ему рассказывать, выслушивать его, но внутри меня с каждым днем становится всё пустынней. И если какое-то чувство на миг и охватывает мою душу, так это жалость. Я полагаю, что Оля ждёт от меня поддержки, но совершенно не понимаю, что могу сделать ещё, кроме упорного приставания к врачам.
  
   Однажды она судорожно вцепляется пальцами в мою руку, я заглядываю в её глаза и вижу, что они до краев наполнены ужасом перед будущим, которого нет. Мой ответный взгляд откровенно растерян. Потом я и вовсе отвожу глаза. Я опять трусливо оставляю Олю в одиночестве, и она это, кажется, снова понимает. Она тихо плачет, а я чувствую, что завтра мне будет намного труднее заставить себя прийти сюда вновь.
  
   Наконец, наступает день, когда должны быть известны результаты анализов, сегодня будет ясно, насколько эффективным оказался курс терапии. Я почему-то иду на встречу с Олей в полной уверенности, что всё будет хорошо. Я не могу, не имею права думать иначе, даже несмотря на её ужасный внешний вид. Врачи меня убедили, что это ни о чём не говорит. Но, когда я вхожу в палату и нахожу Олин взгляд, то сразу понимаю, что ошибался. А она вдруг говорит:
  
   - Ты мне рассказывал о своем друге, санитаре. Познакомь нас.
  
  
   Глава 7
   Страдать красиво
  
   Эммануил внимательно меня выслушивает. Потом достаёт сигарету, долго её закуривает, долго затягивается и лишь после второй затяжки говорит:
  
   - Хорошо, но!.. Во-первых, ты не лезешь в процесс лечения, здесь я - главный. Лучше бы тебя вообще не было в лаборатории. По крайней мере, во время процедур. Но если ты обещаешь сидеть молча - оставайся, так и быть... Во-вторых, ты должен объяснить, зачем хотел меня сдать. Объясняй прямо сейчас!
  
   А ведь казалось, Эммануил уже забыл. Забыл мою неудавшуюся попытку помешать его грандиозным планам. Я, по крайней мере, сразу не вспомню, что же тогда стало причиной моего предательства. Особенно теперь, в таком месте, при таких обстоятельствах. И мне совершенно непонятен ультиматум по-детски обиженного Эммануила - в конце концов, он встретил моё предательство явно снисходительно. Выходит, только внешне...
  
   Я пытаюсь отмахнуться от неприятного разговора:
  
   - Да так. По глупости. Был не в себе, поэтому проболтался.
  
   - Неправда! Ты конкретно пытался меня сдать. И раз ты пришёл ко мне за помощью, раз хочешь в этом участвовать, я имею право знать, чего от тебя ещё можно ждать.
  
   Действительно, я теперь - в роли просителя, и мой интерес к "матке" санитара перестаёт быть отвлечённым. А заинтересованный мерзавец, как известно, всегда опасней незаинтересованного. Так что желание Эммануила вполне объяснимо. Мне лишь досадно, что я вынужден ворошить своё старое грязное бельё:
  
   - Ладно, хочешь знать - пожалуйста! Только учти: ты в любом случае обещал заняться Олей. И раз ты любишь откровенность, то знай: мне было мучительно тяжело сознавать, что ты можешь взять и прославиться. Я не смог убедить себя, что ты достоин славы - по крайней мере, больше, чем я. Мне казалось, что я навсегда потеряюсь в собственных глазах, если такому заурядному человеку, как ты, удастся возвыситься надо мной. Поэтому естественной реакцией было навредить тебе. Сейчас такого желания нет, точно так же как нет никакого чувства соперничества. Я слишком устал. Стремиться к славе - это как-то по-детски, ведь на свете есть более значимые вещи...
  
   - В целом, как я и предполагал, - Эммануил говорит без интонации. - Единственное, что меня удивляло, так это то, что ты не стал меня сторониться. Даже когда узнал, что мне всё известно. Ты не перешёл в откровенную конфронтацию, и это не было военной хитростью, попыткой усыпить мое внимание - ты даже не пытался предпринять ничего нового. Но, оказывается, твоя зависть просто недостаточно сильна. Ты сумел признать её, но не сумел развить. Что мне прикажешь с тобой делать? Ты - вроде, уже не враг, но и не союзник - такое твоё положение слишком утомительно для меня. Будь добр: определись с этим поскорее.
  
   Я поспешно киваю, хотя мне даже думать об этом не хочется - любое воспоминание о былой зависти вызывает мысленную тошноту. Киваю, лишь бы не развивать эту дискуссию и поскорее приняться за лечение Оли.
  
   - Скажу сразу: чудес не жди, - первым делом слышит она от Эммануила.
  
   Мы сидим с Олей плечом к плечу, обнявшись. Она не возражает санитару, но сюда её привела исключительно вера в чудо. Эммануил тем временем продолжает:
  
   - Механизм действия моего аппарата довольно прост, но эффекты бывают неожиданными. Внутри него есть большая кнопка. При внезапных сильных болях - жми на неё, и я тебя вытащу. Если боль терпима - наблюдай её и пытайся изучать: где конкретно болит, какова форма пораженного места, изменяется ли интенсивность боли во времени. Запоминай любые ощущения, это важно для настройки индивидуального режима. Если возникнут какие-либо психические эффекты - видения, чувство страха или удовольствия, - наблюдай за ними спокойно. Можешь пытаться побороть неприятные ощущения, но не отчаивайся, если это не получится - выключим аппарат, и они исчезнут. Основная твоя задача - расслабиться, не паниковать при возникновении необычных эффектов и всё запоминать. Можешь, если станет страшно, разговаривать со мной, но только в крайнем случае. Твоя задача: остаться один на один с собственным организмом и попытаться достичь с ним согласия. Аппарат только вскрывает проблемы и питает тебя энергией. Ты сама (конечно, с моей помощью) должна будешь найти основные направления лечебного воздействия.
  
   Он говорит минут двадцать, но примерно об одном и том же. В его словах нет какого-то особого смысла - они лишь настраивают на определённый лад. Я краем глаза наблюдаю за острым, как истаявшая льдинка, профилем Оли. Отмечаю про себя, как она кивает санитару, как заражается его настроением. Эммануил и в самом деле умеет говорить с больными - по-деловому, без суеты. Может внятно обсудить стратегию и тактику борьбы с недугом, очертить его границы. Может превратить неподдающийся осознанию ужас в проблему уровня выпечки торта.
  
   Наконец, санитар заканчивает инструктаж. Поднявшись, включает несколько тумблеров, и "матка" оживает. Подвал наполняется низким гулом, одна за другой зажигаются лампочки датчиков. Оля в ответ слегка вздрагивает и сжимает мою руку. Своими холодными пальцами она теребит мои, и только это выдаёт её волнение. Эммануил предлагает начать.
  
   Я вскакиваю и первым подхожу к аппарату. Заглянув внутрь, вижу поблёскивающую в темноте воду. Приглядевшись, обнаруживаю на поверхности масляные разводы и хлопья какой-то мутной взвеси.
  
   - Ты воду как часто меняешь? - поворачиваюсь я к Эммануилу. Тот злобно зыркает на меня, и я моментально осекаюсь, вспомнив про свои недавние обещания. Шагнув к санитару и, умоляюще сложив ладони, еле слышно шепчу:
  
   - Пожалуйста, кивни, если ты уверен, что там нет никакой заразы. Ольге только этого ещё не хватало...
  
   Он сердито кивает и тут же переводит взгляд мне за спину. Обернувшись, я вижу, что Оля полностью разделась, даже косынку сняла. Когда до меня доходит, что это - именно она, как-то нехорошо подхватывает в животе. Оля тем временем быстро ныряет внутрь аппарата, но у меня перед глазами еще долго стоят светлый пушок на голом затылке, острые, будто вывернутые наружу лопатки и ввалившаяся между ребрами кожа на спине.
  
   Я бросаю взгляд на Эммануила, но тот безмятежен, как во время памятного сеанса с голой старухой. Повернув ручку таймера, он жестом приглашает меня отойти в сторону. Сделав страшные глаза, он произносит драматическим шепотом:
  
   - Ещё одно слово - и я вышвырну тебя вон! И вот ещё - на время лечения запрещаю обсуждать с пациенткой мою личность. Забудь все глупости, которые я рассказывал о себе - если и вправду хочешь ей помочь. Я теперь для неё Господь Бог. И если тебе вдруг захочется в её присутствии усомниться в моих возможностях, лучше откуси себе язык!
  
   Я, и вправду, сжимаю зубы и терпеливо жду, когда Эммануил выключит аппарат. Помогаю Оле выбраться из "матки". Стараюсь при этом изобразить на лице нечто нейтральное. После того, как Оля становится ногами на пол, я вслед за Эммануилом отворачиваюсь от неё. Вроде бы нормальный тактичный жест, но сейчас мною движет вовсе не такт, а страх при виде Олиного тела. Страх обидеть её своей несдержанной жалостью.
  
   Оля медленно вытирается полотенцем и также медленно надевает халат. Всё происходит в полной тишине и, когда она замирает, мы с Эммануилом разом оборачиваемся. Оля сосредоточена и ничем не выдаёт свои впечатления от пребывания в ванне. Санитар подходит к высокому столику и раскрывает большой серый журнал. Что-то записывает, периодически обращаясь к Оле:
  
   - Напомни свою фамилию... Год рождения?.. Дата постановки окончательного диагноза?
  
   Наконец, Эммануил отрывается от журнала и задает самый главный вопрос:
  
   - А теперь опиши свои ощущения. Что ты почувствовала в аппарате?
  
   Оля угрюмо молчит и смотрит в сторону. Потом вдруг начинает плакать. Я привык к её слезам, поэтому тут же начинаю гладить её по голове. Но Оля отталкивает меня и громко говорит, почти кричит:
  
   - Ничего! Ничего не было. Просидела, как дура, в темноте, и никаких грёбанных ощущений!
  
   Если у меня от этого крика потемнело в глазах, то Эммануил остаётся невозмутим. Он закрывает свой журнал, кладёт ручку, после чего протягивает руки и касается Олиных кистей. Она вздрагивает, но даёт санитару свои руки и позволяет положить их на его высокий стол. Я ревниво кошусь на Эммануила, но, помня о своём обещании, ничего не предпринимаю. Он же несколько раз проводит своими огромными ладонями по истаявшим Олиным рукам и, глядя прямо ей в глаза, тихо, но с ударением на каждое слово произносит:
  
   - Спокойно, в первый раз так всё и должно быть. Вначале я в течение нескольких сеансов подбираю нужную интенсивность излучения и концентрацию углекислого газа. У тебя просто чувствительность несколько ниже либо... ты недостаточно расслабилась. Мне кажется, ты пыталась сражаться с воздействием аппарата. Присядь. Попробуй ещё раз всё вспомнить, после чего спокойно расскажи, с каким настроением ты забиралась в аппарат, какие мысли у тебя появлялись. Возможно, тебе покажется, что это не имеет никакого отношения к процессу лечения, но это не так... Ну вот, ты туда залезла и подумала...
  
   Оля вслушивается в голос Эммануила, но истерика не отпускает её: губы то и дело передёргиваются в страдальческой гримасе. Она закрывает глаза и пытается выдавить из себя слова - несколько раз громко вдыхает воздух, но не может произнести ни звука. Эммануил снова, как бы задавая нужный темп и интонацию, произносит:
  
   - ...и подумала...
  
   - Подумала, что темно, как в могиле, - Оля произносит фразу незнакомым, срывающимся голосом. - Подумала, что зря я поверила в эту искусственную матку, что надо просто принять яду и побыстрей всё это закончить. Потом какое-то время вообще ни о чём не думала - просто ждала, вдруг, действительно, какая-нибудь чертовщина начнётся. Ничего не происходило, вспомнилось ваше лицо и лицо Андрея (она кивает в мою сторону). Вспомнилось, как мы с ним занимались сексом - это видение меня преследовало какое-то время, после чего ваши лица перемешались, и мне стало тоскливо оттого, что у меня не будет больше мужчин и секса. Всё оставшееся время я боролась с этой тоской. Я представляла, что сейчас буду выбираться из аппарата, и Андрей увидит моё нынешнее тело. Мне кажется, я уже почти не боюсь смерти, но я стала бояться его взгляда в мою сторону. Наверное, глупо, но я не могу этого больше выносить...
  
   Какое-то время мы все трое молчим. Я пребываю в своей уже обычной прострации от растерянности, Эммануил о чём-то напряженно думает, а Оля сидит, скрестив руки на груди и уставившись в одну точку. Наконец, Эммануил говорит:
  
   - Вам лучше не видеться - всё время, пока длится курс. Тебе, Андрей, я буду рассказывать, что и как. Тебе же, Ольга, в следующий раз в аппарате придётся прокрутить в голове какие-нибудь наиболее памятные сексуальные эпизоды и думать исключительно обо всякой порнографии, возможно, придётся мастурбировать. Андрей, не дёргайся! Секс пока - единственный ключ к лечению, а сейчас давайте расходиться. Всем счастливо!
  
   И, дав понять, что разговор закончен, Эммануил принимается копаться со своим аппаратом. Оля молча касается губами моих губ и, заметно сутулясь, уходит. На её губах играет показавшаяся мне безумной улыбка. Я дожидаюсь, пока она исчезнет за дверью, поворачиваюсь к Эммануилу и кричу:
  
   - Ты что, правда, - извращенец?! Девчонка умирает, а ты заставишь её дрочить? Ещё меня выпроваживаешь!
  
   - Всё, заткнись! Ещё слово - и я больше не буду её лечить. Слушай внимательно: очевидно, что аппарат вызвал у неё сексуальные фантазии. Это потом она принялась с ними бороться. Я, слава Богу, могу ещё различить, когда человек сотрудничает с аппаратом, а когда сопротивляется ему. Думаю, восстановление здоровой энергетики её организма возможно через секс, вернее, через её ощущения от секса. Я тебе не предлагаю её трахать, потому что она права - порой на твоем лице проскакивает такое выражение... Словом, ты сейчас не способен думать о ней, как о половом партнере. Сколько ей лет?
  
   - Пятнадцать.
  
   - Выглядит старше. Ты у неё первый?
  
   - Да вроде того.
  
   - Ладно, будем надеяться, что мастурбации достаточно. Главное - заставить работать её собственную энергетику в нужном направлении. Секс для женщин совсем не то же самое, что для нас с тобой. Порой они ищут в нём защиту от проблем, от всего внешнего мира. Для твоей девушки состояние, когда она занималась с тобой сексом, означает полноценную жизнь, здоровье. И я попробую продлить и усилить это состояние. Так что, видишь: я вовсе не извращенец. Расслабься. Постарайся не встречаться с Ольгой хотя бы неделю-другую.
  
   Я уже не знаю, что и думать. С одной стороны, всё, что говорит Эммануил, кажется вполне разумным, с другой - полным бредом. У меня не получается представить несчастную Олю, онанирующую в тёмной ванне где-то в подвале больницы. Но Эммануил говорит с уверенностью, которой в данный момент нет больше ни у кого. Кроме того, поверить в чудодейственную силу аппарата, построенного далеко не глупым человеком, гораздо проще, нежели, например, в заговоры и снадобья так называемых "целителей" - их рекламными объявлениями пестрят стены больницы. Эммануил на этом фоне выглядит достойно - его, по крайней мере, нельзя уличить в алчности.
  
   В конце концов, огромный плюс в том, что Оля подчиняется ему. И, значит, верит. Я вспоминаю последнюю тираду Эммануила, его руки поверх тонких кистей девушки - именно в этот момент в её глазах мелькнуло что-то похожее на надежду. И если он сумеет поддержать эту тлеющую искру хотя бы ещё какое-то время, это будет время, отыгранное у смерти. И с этим трудно поспорить...

***

   - Как ни странно, я оказался прав, - Эммануил выглядит довольным и высокомерным. Я пришёл к нему за информацией о втором Олином сеансе, и теперь наблюдаю, как он важно пускает кольца табачного дыма. - Возбуждение раскрыло её, помешало защититься от воздействия аппарата и самое главное: позволило нащупать основные поражённые места. Кроме лёгких и печени, нужно будет поработать над почками. Я активизировал излучение, и сегодня мы нащупали болевой порог. Девчонка держится молодцом, быстро понимает, что от неё требуется, активно помогает.
  
   - Могу я ей позвонить?
  
   - Можешь, конечно, но лучше этого не делать. Ей нужно сосредоточиться на лечении. Нужно привыкнуть к новой энергетике своего тела, а ты будишь её воспоминания о болезни - вы слишком долго виделись только в больничной обстановке. Мы ведь создаем ей новую ауру, новые стереотипы восприятия мира и себя самой, поэтому лучше ограничить всё, что связано с прошлым. Когда новое станет для неё привычным, пообносится, тогда твоё возвращение будет наименее болезненным. В целом, тебе решать, но если интересно моё мнение - не советую... Ольге я уже всё объяснил, так что твоё отсутствие будет воспринято адекватно.
  
   Я не могу его ослушаться - не могу, когда он так доволен результатами. Вдруг нашёлся тот, кто принял на себя мои заботы, освободил меня от невыносимо тяжкой ноши. Я должен быть благодарен Эммануилу хотя бы за это. Теперь я могу возобновить занятия в институте, вернуться к работе. Мне нужно лишь приходить к Эммануилу по вечерам и выслушивать его отчёты.
  
   Полтора месяца я наблюдаю его глазами за Олей, за тем, как идёт битва с болезнью, как боль из наказания превращается в орудие борьбы, как из воспоминаний о сексе черпаются, кажется, безграничные силы. Несмотря на довольно краткие и сухие рассказы Эммануила, я проникаюсь невероятным воодушевлением. Я вижу надежду в ухмылках санитара и в его подтрунивании надо мной. Если бы он даже решил вытереть об меня ноги, я бы не стал возражать. Раз то, что тешит его тщеславие, помогает вытащить Олю, я готов называть его "мой император" и ползать перед ним на брюхе.
  
   Однажды, когда я по обыкновению сижу в своей больничной каморке, ко мне врывается местный онколог - один из тех, которые теперь, можно сказать, сидят у меня на зарплате. Врач размахивает веером распечаток и игриво восклицает:
  
   - Танцуй, у твоей протеже просто невероятная положительная динамика!
  
   Он суёт мне под нос один листок за другим и, тыкая пальцем то здесь, то там, возбуждённо продолжает:
  
   - Смотри, тут - норма, и тут! Несколько запоздалая реакция на химиотерапию, но прогноз уже - явно благоприятный. Да и вообще у неё всё в порядке... Так, а это что такое? Прогестерон здорово повышен. Чёрт... она, кажется, беременна!
  
   Он недоумённо смотрит на меня. Я точно так же недоумённо смотрю в ответ. Ведь я был осторожен и всегда пользовался презервативами. Ещё в школе меня до смерти запугали СПИДом, так что ни один контакт не обходился без "резинки". Конечно, с Олей я чувствовал себя раскованно, но, помня про её возраст и всё такое, предохранялся и с ней.
  
   Врач ещё раз пробегает глазами по распечатке и, не глядя на меня, продолжает бормотать:
  
   - Да, определённо, беременна. О чём вы, собственно, думали? После химиотерапии аборт нужно делать. Обязательно! А ведь организм-то ослаблен... Да и лет-то ей сколько...
  
   Я на автомате спрашиваю:
  
   - Это абсолютно точно?
  
   - Точно только УЗИ покажет. Но гормональный фон вполне соответствует раннему сроку - шесть недель или вроде того. Она у нас, кажется, больше двух месяцев лежит - вы, что же, этим в больнице занимались?
  
   Напряжение внутри меня резко пропадает. Я чувствую, что стремительно покрываюсь испариной, будто меня окатили из ведра. Невероятное бессилие сковывает мышцы, превращая их в мешки, набитые песком. Я должен, по всем правилам, немедленно кинуться и набить Эммануилу морду, но вместо этого безвольно отдаюсь отчаянному горю. Ещё недавно мне казалось, что я теряю Олю, пять минут назад мне подарили надежду и тут же дали понять, что я всё равно потерял её - теперь уже по другой причине.
  
   То, что единственно возможным отцом обречённого ребенка мог быть лишь Эммануил, я ни секунды не сомневаюсь. Его теория про лечение сексом зашла в моё отсутствие слишком далеко. Хотя, возможно, он просто воспользовался беспомощным положением Оли. Тогда почему я считаю её потерянной для себя? Почему я сижу, а не иду разбираться со всем этим? Я должен справиться со своим первобытным отвращением к женщине, обесчещенной другим. Я обязан защитить её, отомстить, в конце концов, за её поругание. Должен, но не чувствую, что хочу этого.
  
   На нетвёрдых ногах я отправляюсь искать Эммануила. Обнаруживаю его в подвале. Мельком взглянув на моё лицо, он молча наливает мне в кружку чаю и продолжает что-то паять. Только тогда я различаю в воздухе резкий запах канифоли. Плюхаюсь напротив него и молчу, прихлебывая еле тёплый чай.
  
   А ведь всю дорогу в моей голове зрела обличительная речь. Первым делом я должен был двинуть его кулаком в нос, но пока ждал, когда он откроет дверь, успел об этом забыть. Дрался я всегда откровенно слабо, в детстве меня обычно поколачивали, поэтому в моём сценарии, кроме первого удара, все остальные предназначались только мне. После того, как меня побьют, я должен произнести заготовленные слова. Но я пропустил нужный момент, теперь между мной и Эммануилом - нагромождение железок, а я никак не могу облечь в слова ненависть, тёмными обрывками мелькающую у меня перед глазами. Наконец, я произношу:
  
   - Я тебя сдам... А потом разобью твою чёртову матку. Я уничтожу твою мечту, во что бы то ни стало.
  
   Эммануил поднимает на меня глаза. Я вижу в них раздражение, непонимание и ещё - вопрос.
  
   - Зачем? - просто спрашивает он.
  
   - Потому что я не могу набить тебе морду, потому что никак по другому не могу сделать тебе так же больно, как мне сейчас.
  
   - Ольга тебе всё рассказала?
  
   - Нет, - я говорю на удивление спокойно, и чем больше говорю, тем яснее становится в голове. - Я не видел её, но мне показали анализы. Спасибо тебе: ей - намного лучше, но вот только... у неё ребёнок... твой ребёнок... И меня это вовсе не радует. Я зол и хочу, чтобы ты попытался мне что-нибудь объяснить. Хотя, ты можешь этого не делать... Но меня бы это немного успокоило - я бы решил, что ты меня боишься.
  
   - Ну, ты, действительно, меня напугал, - в голосе Эммануила нет иронии, но трудно допустить, что он действительно боится. Скорее всего, он сказал первое, что пришло в голову, чтобы выиграть время и обдумать дальнейшие ходы. Он торопливо продолжает. - Раз ты настроен так решительно, а я совсем не хочу воевать, то мне придётся объясниться. Шансов, что тебя устроит моё объяснение, кажется, немного. Чтобы понять, тебе придётся отбросить моральный аспект и принять во внимание только медицинские соображения. Я, в конце концов, вылечил Ольгу, и это самое главное. Достучаться до её животной энергетики, отбросить сопротивление её сознания можно было только через нормальный, естественный секс. Но мы все помним твою щепетильность... Поэтому единственным вариантом, единственным путём к её выздоровлению был секс со мной. А с кем ещё? Это всего-навсего выполнение врачебного долга. Никаких чувств, никакой любви. Никакой похоти, если хочешь знать! Конечно, глупо утверждать, что у нас не было возбуждения, но только в пределах необходимого - если ты понимаешь, о чём я. Тебе решать, но вряд ли всё это можно квалифицировать как измену со стороны Ольги... Теперь я хочу знать, что ты собираешься делать дальше.
  
   Я молчу. Пока Эммануил говорит, я нахожу в его словах смысл, но как только он замолкает, становится не по себе оттого, что я вообще мог так подумать. Достаточно вспомнить мировую литературу, чтобы убедиться: человечество ценит любовь выше жизни. И если я готов принять измену в качестве медицинской процедуры, то, выходит, моя любовь - ущербна? Ведь я дорожу ею меньше жизни... Да ну её к черту, эту литературу! Людям нравится читать про что-нибудь необычное, можно сказать, патологическое. Нельзя же, в конце концов, считать нормой Ромео с Джульеттой и им подобных. И что с того, что моя любовь не похожа на книжную? Если секс с Эммануилом действительно был нужен для выздоровления Оли, то почему бы не приравнять его, например, к манипуляциям гинеколога?
  
   Расправившись с мировой литературой, я сталкиваюсь с новой проблемой: мне кажется, что измена Оли касалась не только тела, но и чего-то ещё, на что я просто обязан претендовать. Представлять её близость с Эммануилом, рисовать в воображении их половой акт в полутёмном подвале слишком мучительно для меня, но я упиваюсь этим зрелищем. Мне нужно понять, можно ли считать верной Ольгу, охваченную страстью по отношению к другому мужчине.
  
   Однажды, в какой-то бульварной сексуально озабоченной газетёнке я обнаружил вопрос: допустимо ли изменять с целью получения сексуального опыта, чтобы потом доставить любимому большее удовольствие? Тогда ответ казался очевидным - конечно, нет. Теперь я не могу похвастаться такой уверенностью. На моих глазах верность из обязательного атрибута любви превращается в некую выцветшую реликвию. Наверное, я должен смирить свой древний собственнический инстинкт и оправдать Олю и Эммануила. Но ведь это именно то, чего он добивается!
  
   Я поднимаю глаза на санитара - он спокойно ждёт моего ответа. Я пытаюсь сделать взгляд как можно более жёстким и шепчу:
  
   - Не знаю... Хочу тебе верить, но пока не могу. Надо поговорить с Ольгой, - я слишком увлёкся проговариванием слов, перестав контролировать кипевшую внутри меня ревность, за что тут же поплатился - само собой откуда-то из нутра вместе со слезами вырывается: но презерватив-то ты мог надеть, козёл ты эдакий?!!
  
   Эммануил отводит глаза, чем окончательно выпускает на свободу деструктивное, жгучее чувство, которое я с таким трудом придавил в себе логическими рассуждениями. Теперь я только безвольно наблюдаю, как это чувство подбрасывает моё тело со стула, как заставляет громко и очень деланно сплюнуть на пол. Ноги сами выносят меня из лаборатории. Ещё несколько шагов, и то, что вытолкнуло меня в коридор, вдруг пропадает. Пропадает настолько стремительно, что колени сами собой подламываются, и я сползаю по стене на пол.
  
   Постепенно до меня доходит, что пол жутко холодит задницу, и что веду я себя слишком патетично. Встаю и начинаю двигаться. Выхожу из больницы, сворачиваю в незнакомом месте и оказываюсь в переплетении дворов. Бреду по узким асфальтовым дорожкам, кажется, всё по одним и тем же, и в сотый раз перебираю одни и те же рассуждения, представляю одни и те же картинки. Что-то нашёптывает мне, что сейчас я переживаю, может быть, наиболее значимое событие всей своей жизни. Как прошлой, так и будущей.
  
   Если на мгновение усилием воли отвлечься, моргнуть несколько раз и опять вспомнить происходящее, то всё становится похожим на латиноамериканский сериал. Такой же невозможный в нормальной жизни накал страстей. Такие же нереальные, надуманные ситуации. Но всё это происходит на самом деле, здесь и сейчас. Происходит со мной! Жизнь вырвала меня клещами из нормальной обстановки и поместила на сцену дешёвого балагана. А мне словно того и надо! Ах, как тут всё интересно! А то ходил бы себе в институт, пил бы водку да играл в карты - скукотища...
  
   И тут мне становится стыдно за такое любование собственными страданиями. В этом чудится какой-то изъян. Не полагается человеку страдать и одновременно гордиться этим, гордиться, что не коптит небо в пыльном углу, а живет, как говорится, на полную катушку. Но я отчего-то горжусь и, значит, понимаю, что рано или поздно мои страдания закончатся. Иначе бы мне ни за что не удалось взглянуть на них со стороны. Я как бы предвкушаю, что вот, когда всё войдёт в нормальное русло, я буду спокойно греться на солнышке и с улыбкой вспоминать безумства своей молодости. Именно поэтому сейчас я не сойду с ума и не стану самоубийцей.
  
   Для меня несчастная любовь, измена, даже потеря близкого человека - суть явления временные, преходящие. То, что рано или поздно перестанет жечь сердце и путать мысли. У большинства людей именно так потом и происходит. Но только потом! Кажется, мало кто способен, как я, осознавать это заранее, осознавать так, чтобы даже собственные муки воспринимались как предмет любования! И даже когда я стыжусь такого самолюбования, я готов любоваться и этим стыдом тоже!
  
   Господи, что я же за урод такой! Почему для меня другие люди - лишь повод для изучения собственных эмоций? Надо поскорей заканчивать с рефлексией и решить, как быть дальше. Разум подсказывает, что практичней всего будет обрадоваться выздоровлению Оли и забыть обо всём неприятном - о страшных болезнях и изменах. Но забыть мешают монстры, о существовании которых я даже не подозревал. Монстры внутри меня. Они не дают мне броситься со всех ног к Оле. Они мучают меня неуместными вопросами. Достаточно ли почтительно со мной обошлись? Достойно ли меня такое обращение? Буду ли я уважать себя потом за то, что так легко простил измену? Не даст ли это повода безнаказанно игнорировать меня в будущем?
  
   Монстры подсовывают мне видения, в которых я восторженным дураком бегу к Оле и вдруг обнаруживаю, что она трахается с Эммануилом. Я вижу их недовольные лица, шевелящиеся Олины губы, когда она говорит, чтобы я немедленно вышел и не мешал проведению медицинских процедур. Это бредовое зрелище раз за разом возникает перед моим мысленным взором и сводит меня с ума.
  
   И тут я замечаю, что стало темно и зверски хочется ссать. Я пристраиваюсь между "ракушками" гаражей и освобождаю мочевой пузырь. Вместе с физическим облегчением в голове на секунду светлеет, но миг спустя что-то переключается, и теперь мне непреодолимо хочется выпить. Нажраться вдрызг. Ещё я понимаю, что не могу противиться этому. Могу только оправдать себя за это.
  
   В конце концов, каждый имеет свою планку, выше которой не прыгнуть. И глупо надеяться, что мне под силу справиться в жизни с любыми препятствиями. Иногда нужно отступить. Отступить, чтоб осмотреться и накопить сил. Или попытаться быть счастливым там, где не нужно так сильно напрягаться.
  
   Я здорово умею всё объяснять, но в результате просто прячусь, сбегаю от проблем. Вот и сейчас главное событие моей жизни заканчивается банальным, продолжительным запоем. Сначала я думал, что спиртное принесёт облегчение. Что, на время избавившись от невыносимого груза, потом, на свежую голову, сумею всё разрешить. Но дни проходят за днями, а я по-прежнему ничего не предпринимаю. Эммануил наверняка успел поведать Оле о нашем разговоре, и она ждёт моего решения. Моё отсутствие может означать лишь одно: я отверг её. Понимая, что она подумает именно так, всё равно не нахожу в себе сил что-либо исправить. То я слишком пьян, то слишком поздно для звонка. Всегда находится причина, которая держит меня подальше от больницы и от Оли.
  
   А когда проходит уже много, слишком много времени, окончательно понимаю: назад возврата нет. Ситуация окончательно вышла из-под контроля, и тот мир, где обитали Оля и Эммануил, вообще перестал для меня существовать. И уже нельзя понять, по каким законам он живёт, и кто какие роли там играет. Алкоголь, принятый с утра на пустой желудок, мало способствует такому пониманию...
  
   Но точно так же резко, как началась, тяга к алкоголю и заканчивается. Просто однажды я обнаруживаю, что водка в меня больше не лезет. Мой организм решил проблему сам. И когда, спустя сутки трезвой жизни, ко мне возвращается моё обычное, ещё не до конца забытое мироощущение, я понимаю, насколько пусто теперь у меня внутри. Только безбрежное равнодушие. Эдакая выжженная, бесконечная пустыня, которая ничего не требует, ничем не беспокоит, кажется самодостаточной и вечной. Разбитая любовь, зависть к чужой славе, обида за обман выглядят на её фоне плоскими, примитивными и аляповатыми страстишками, случайно соблазнившими меня в минуту слабости. Вспоминая о них, я способен лишь на снисходительную усмешку. Кажется, я превращаюсь в памятник самому себе.
  
  
   Глава 8
   Прощай, больница
  
   - Коллеги, я собрал вас, чтобы обсудить одно важное дело, - Егорыч обводит нас многозначительным взглядом. Кроме меня и Егорыча, здесь ещё Виктор - наш хозяйственник и служба безопасности в одном лице, а также рекламщик Костик.
  
   Виктор, бывший гэбэшник, коренастый мужик лет пятидесяти, громко дышит полуоткрытым ртом. Даже не дышит, а натужно сопит, причмокивая губами. Меня эта манера ещё недавно дико раздражала. Теперь мне наплевать.
  
   Костик, в отличие от Виктора, может показаться утончённой натурой. Во всяком случае, таковой себя считает. Костик курит исключительно американские сигареты с ментолом и возит с собой спиртовку и медную турку, чтобы пить только "настоящий" кофе. Ещё он подбривает усы под носом, оставляя лишь тонкую полоску щетины над верхней губой. Наверное, он полагает, что так привносит в свой облик нечто артистическое. Но всем известно, что за его артистичностью кроется хронический алкоголизм в компании с такой же богемной жёнушкой, так что франтоватые усики на оплывшем лице выглядят чистой бутафорией.
  
   Из всей нашей компании мне симпатичен только Егорыч. Выдержав паузу, чтобы мы прониклись значимостью момента, он продолжает:
  
   - Вы все постоянно зудите, что мы упускаем момент, что нужно срочно вкладывать наши деньги в торговлю... Так?! Да, согласен, реклама курсов давно не приносит былой отдачи. Но вы должны понять и меня. Некоторым здесь, возможно, всё равно, чем заниматься. Вам кажется, деньги сами плывут вам в руки, кажется, что сейчас можно с нуля раскрутиться в любом новом деле. Но ведь, бывало, люди теряли всё. Вот у тебя, Виктор, брат со своими греческими ботинками прогорел, не правда ли?.. Как говорится, от добра добра не ищут. Мне и, надеюсь, вам тоже интересно давать людям нечто новое, делать их лучше. И главное - у нас это хорошо получается! Скоро схлынет пена, и вместо тысяч учеников останутся сотни. Те, кто не гонится за модой, а действительно хочет совершенствоваться. На них тоже можно неплохо заработать! Конечно, не так, как у нас получалось год назад, но на хлеб с маслом хватит...
  
   - Зачем с маслом, когда можно с чёрной икрой? - Костик корчит ироничную гримасу. - У нас на счету больше полумиллиона. И мы не в состоянии переварить эти деньги. Конечно, их всегда можно поделить и разбежаться... Но есть же варианты получше! Мы, вот, с Виктором загружены сейчас процентов на двадцать, да и Андрюха, похоже, от безделья мается. Возьмём пару ларьков на Киевском, наймём продавцов... Я не слышал, чтобы такое дело хоть когда-нибудь прогорало.
  
   - Костик, не перебивай меня, дорогой, - Егорыч натянуто улыбается. - Я как раз хотел сказать примерно то же самое. Я, хоть и не горю желанием торговать, но, представь себе, согласен с тобой. Нам просто некуда деваться. Потому что недавно комсомольские шишки вспомнили про наши денежки и, похоже, собираются пустить их на свои благие цели. Так что придётся открывать фирму, чтобы заняться торговлей, как говорится, в духе времени. Надеюсь, от нас отстанут, если увидят: мы сами в силах распорядиться своими деньгами. Полная ерунда, конечно, но других вариантов я не вижу!.. Подождите радоваться - я, как уже сказал, согласен на торговлю, но ставлю вам свои условия: у вас троих будет по пятнадцать процентов в новой фирме. И не больше! А в случае, если вы все не будете с должным рвением помогать мне... помогать учить людей, я просто закрою весь этот ларёчный приработок к чёртовой матери!
  
   Костик натужно смеётся:
  
   - Я думал, у нас у всех здесь равные права...
  
   - К чёрту равноправие! - Егорыч заводится. - Мало ли, что ты думал!
  
   - Я согласен, - спешно мямлит Костик, а мы с Виктором только молча киваем. Сейчас мне вообще безразлична подобная болтовня. В моей голове - полный кавардак: мысли об Ольге навязчиво сменяются образом Эммануила, который, в свою очередь, меркнет перед длиннющими университетскими хвостами. А за ними уже маячат кирзовые сапоги и два года бесправной армейской неволи. Я пытаюсь мобилизовать себя хотя бы на решение этих проблем.
  
   - Ну, раз все согласны, нужно выполнить кое-какие формальности, - Егорыч выходит за дверь и через несколько минут возвращается. Я ожидал, что он заставит нас подписать какие-то бумаги, но в его руках пластиковый чемоданчик-"дипломат" и живой петух. Петух выглядит больным - его перья неестественно топорщатся, а сам он на удивление смирно сидит под мышкой у Егорыча. Тот кивком головы подзывает меня и Виктора, после чего суёт нам петуха. Виктор с готовностью хватает птицу за туловище, я - за ноги. Петух не проявляет ни малейшего беспокойства, а только, как это у них, петухов, принято, дёргает головой по сторонам, осматривая учебный класс.
  
   Егорыч взгромождает свой чемоданчик на стол, достаёт из него кухонный топорик и снова закрывает. Я успеваю заметить, что внутри лежат пачки денег в банковской упаковке. Егорыч указывает нам с Виктором на чемоданчик, и мы послушно кладём петуха на шероховатую пластиковую крышку.
  
   - Дикость какая-то... - шепчет Костик, но Егорыч зыркает на него так, что тот осекается на полуслове. Петух, почуяв недоброе, собирается дать нам последний бой. Но не успевает, поскольку Егорыч молниеносным движением отсекает ему голову. Хорошо, что Виктор крепко держал петуха за туловище, поскольку я от неожиданности отпускаю ноги, которые, несмотря на отсутствие головы, продолжают бешено дёргаться. Петушиная кровь струёй брызжет на чемодан, на застрявший в нём топорик, на стол. Егорыч, держа голову петуха двумя пальцами, размазывает кровь по дипломату и что-то бормочет под нос. Виктор продолжает упорно сжимать уже неподвижную тушку, а мы с Костиком только смотрим.
  
   Я понимаю, что происходит что-то невероятное, но почему-то воспринимаю это как должное. Прилив адреналина на время заслоняет мои собственные проблемы, но яркость происходящего постепенно меркнет. Уже без особого удивления наблюдаю, как Егорыч складывает трупик петуха в пакет, а Виктор, поливая из пластиковой бутылки, смывает кровь с чемодана и стола.
  
   Мне самому вручают ведро и тряпку, и я принимаюсь мыть пол. Почему-то подхожу к этому делу со всей основательностью, тщательно протирая даже швы на линолеуме. Как будто уничтожаю следы преступления.
  
   Затем Егорыч раздаёт инструкции:
  
   - На Киевском найдёшь Анвара, договорись с ним для начала о четырёх ларьках. Только чтобы два выходили на площадь, со стороны вокзала, а другие пусть будут во внутреннем дворе, лучше рядом с кафе. Плати не больше тридцатки, - это Виктору.
  
   - В регистрационной напросись к Маргарите Тимофеевне. Отдашь полторы тысячи и вот эти бумаги, - это уже Костику. Мне почему-то задания не находится, и я только флегматично размышляю, откуда Егорыч знает, сколько что стоит и про Анвара с Маргаритой Тимофеевной.
  
   - Тебе помощь не нужна? - Егорыч ловит меня за рукав, когда остальные расходятся. - На тебе в последнее время лица нет.
  
   - Да так, неприятности в универе... - признаюсь в самой мелкой из своих проблем. - Решу как-нибудь сам.
  
   - Что значит "как-нибудь"? - у Егорыча после нашего собрания ещё осталось нерастраченное возмущение, поэтому он взрывается на ровном месте. - Мы все тут зависим друг от друга. Если ты выпадешь из обоймы, пострадают остальные. Я, между прочим, тоже! Тебя нельзя будет быстро заменить... Тебя вообще нельзя заменить! Андрей, я хочу, чтобы ты понимал: я о-очень ценю нашу дружбу. И хотел бы тебе помочь. Что там конкретно?
  
   - Политэкономия, английский и физкультура - вот мои смешные проблемы. За десять дней нужно отработать двадцать четыре занятия, не больше одного в день. Думаешь, у такой задачи есть решение?
  
   - Политэкономию у вас Желудкова ведёт?
  
   Я киваю.
  
   - А завкафедрой физкультуры - Стрельцов?
  
   Я опять киваю.
  
   - Тогда считай, что у тебя проблем нет. Я с ними поговорю. А англичанке вручишь вот это, - Егорыч достает из шкафа коробку с духами Nina Ricci. - Думаю, хватит с неё. С завкафедрой иностранных языков я тоже потолкую. Что-то ты не сильно радуешься?
  
   И тут я зачем-то рассказываю Егорычу про Эммануила, про его искусственную матку и про то, как вылечилась Оля. Рассказываю всё до мелочей, запоем. Такое ощущение, что не говорю, а навзрыд реву на плече у Егорыча. Тот крутит на пальце свой золотой перстень, крутит прямо перед моим носом. А я, как заворожённый, выдаю ему всю подноготную. И это при том, что недавно ещё считал себя человеком скрытным. Не знаю, может, происшествие с петухом меня так потрясло, но теперь мне легчает только от душевного стриптиза. От того, что все мои несчастья патетично раскладываются на солнышке перед чужими глазами. Мне делается не по себе, лишь когда я понимаю, что всё ещё горжусь этим. Вот, типа, полюбуйтесь, какие вокруг меня страсти закручиваются!
  
   - Почему ты мне раньше про этого санитара не сказал? - Егорыч смотрит выжидательно, но я только молча пожимаю плечами. Он встаёт и начинает нервно прохаживаться между рядами. Затем замирает прямо надо мной. - Мы же договаривались, что ты будешь отчитываться обо всём сверхъестественном...
  
   - Так это же не курсы...
  
   - Это всё намного серьезней! Мы с тобой лечим мозги, а твой санитар - тела. Но механизм везде один и тот же - надо освободить и правильно распорядиться скрытыми в человеке возможностями, внутренними резервами. Плевать, какими методами - гипнозом, изнурительными тренировками или искусственной маткой! Понимаешь, о чём я?
  
   Я только сокрушённо киваю. Кляну себя за болтливость и с ужасом представляю, что теперь Егорыч потащится к Эммануилу и будет склонять его к применению "матки" на наших занятиях. В попытке облегчить душу я сделал новую глупость. С другой стороны, если Егорыч каким-то образом нарушит конспирацию, разоблачит Эммануила, я буду, вроде как отомщён. Хотя, на фига мне теперь эта месть?
  
   По дороге домой я прихожу к выводу, что беспокоиться стоит лишь об одной проблеме - как закончить университет. Про остальное запрещаю себе даже думать. Потому что бесполезно. Бесполезно думать там, где всё решают чувства. А они у меня как раз - в полном беспорядке. Я никак не могу понять, чего мне на самом деле хочется. Люблю ли я Ольгу? Друг мне Эммануил или враг? И как теперь относиться к Егорычу, который практикует жертвоприношения на чемоданах с деньгами?
  
   В больнице я теперь не показываюсь и вынужден делать лабораторные на кафедре - а это значит, что нужно часами ждать, пока освободится компьютер после такого же, как я, нагруженного "хвостами" студента. А когда не хватает материала - того, что не успел вовремя скачать со своей больничной персоналки, приходится упрашивать парня, который теперь работает вместо меня. Он - совсем ещё зеленый первокурсник, но по воспалённым глазам я узнаю в нём хронического геймера. Пост сдал - пост принял! В битву с орками вливаются свежие силы!
  
   Парня зовут Миша, и обязательностью он не страдает. Всегда кивает на мои просьбы, но нужные файлы я получаю после третьего-четвёртого напоминания. Миша из каждой нашей встречи пытается извлечь максимум пользы - задаёт вопросы о моей базе данных, что перешла к нему по наследству, и пытается втянуть меня в обсуждение своей работы. В качестве компенсации считает своим долгом рассказать, как там, в больнице, видимо, полагая, что меня мучает ностальгия. Я совершенно безразлично слушаю его бесконечную болтовню, но однажды он упоминает Эммануила. Миша произносит редкое имя, и я сразу понимаю, что речь идёт о моём старом знакомом:
  
   - Так вот, этот санитар проводил опасные эксперименты на людях под самым носом у всех. В подвале нашли целую лабораторию, он там больных принимал. При этом пациентов женского пола неизменно трахал - якобы для лучшего терапевтического эффекта. Его застукали, когда он имел очередную малолетку. Говорят, не брезговал и тяжело больными старухами. В общем, отправили его на принудительную психиатрическую экспертизу. Но в больнице и без экспертизы уверены, что он - полный псих. Столько голов теперь полетит - с тех, кто его покрывал. В общем, весело...
  
   Значит, Эммануила разоблачили без моего участия. И, похоже, Егорыч не успел до него добраться. Я, было, пропускаю мимо ушей замечание Миши по поводу ненормальности санитара. Я ведь сам считал Эммануила необычным типом, правда, вовсе не клиническим сумасшедшим. Стоп, я, кажется, просто не вник в услышанное. Санитар занимался сексом со всеми пациентками, без разбора! Мысль тяжело доходит до меня, но, дойдя, как обухом бьёт по мозгам. Я теряюсь так, будто внезапно узнал, что Эммануил - это загримированная карлица пяти лет от роду.
  
   Получается, я совсем не разбираюсь в людях, не могу их адекватно оценивать. Ведь патологическая тяга к умирающим женщинам плюс полная неразборчивость и всеядность, вне зависимости от возраста жертвы, характеризуют Эммануила как классического сексуального маньяка. А я не сумел этого разглядеть! Не смог даже после того, как узнал про его секс со смертельно больной Олей. И лишь теперь всё становится на свои места - оказывается, санитар трахал её, не чтобы вылечить, а потому, что любил трахать женщин при смерти! И всю свою грандиозную лабораторию он построил лишь затем, чтобы легче заманивать их в свои похотливые лапы. Я же сам отдал ему Олю. А теперь не могу смириться с её изменой!
  
   Почему это происходит со мной?.. Мне хочется снова стать самым обычным студентом, ходить днём на занятия, а вечером пить водку и играть в карты. Я забыл, каково это: радоваться приятным мелочам - отмене занятий или покупке джокера к трём тузам. И у меня ни черта не получается представить умного, целеустремлённого человека, перед которым я готов был преклоняться, в роли сексуального маньяка!
  
   Во время последнего разговора Эммануил сумел убедить меня, что секс с Олей был для него элементом долга перед наукой, чуть ли не актом самопожертвования. И я повёлся на эту явную фальшь. Оля оказалась жертвой насилия, а я бросил её после этого! Стыд медленно, но верно вытесняет из меня чувство растерянности. Алкоголь снова манит дивной перспективой: полбутылки хватит, чтобы притупить уколы совести, отключить озлобившийся мозг, иссушающий самого себя бесконечными обвинениями.
  
   Но я неожиданно нахожу в себе силы не уступить соблазну. Я должен встретиться с Олей, причём не для того, чтобы вернуть любовь или получить прощение - я понимаю, что это невозможно. Я просто хочу дойти до конца, чтобы прощупать дно своего отчаяния. Кроме того, я устал. Устал бегать от проблем, откладывая их на потом. Они всё равно грызут меня, всё равно изнуряют. Сколько ни усыпляй свою совесть, она найдёт возможность тебя пребольно цапнуть. И чем дольше с ней борешься, тем больше укусов получишь. Это может длиться до бесконечности, поэтому проще будет единожды изведать истинные масштабы собственной низости. Нет смысла скрывать: я надеялся, что эти масштабы не столь чудовищны, какими я даже боялся их представить.
  
   Человек нуждается в чужой оценке, поскольку, побыв достаточно долго наедине с собой, начинает сравнивать мир и самого себя с неким идеальным шаблоном. Он использует негодный масштаб для измерения добра и зла, исходя из своего умозрительного и потому ограниченного представления. В таком замкнутом мирке мелкая шалость может расположиться на шкале пугающе близко к пропасти, к тому предельно допустимому краю, дальше которого - лишь бесконечно огромное зло. Я тоже не могу себя постоянно тешить играми со "спиритометром", который, несмотря ни на что, показывает, что уровень моего духовного развития неуклонно растёт. Мне нужно срочно увидеть Олю, чтобы прочитать оценку своей личности в её глазах, услышать приговор из её уст. Только так я узнаю правду о себе.
  
   Я просто выслеживаю Олю у её дома. Сижу часа три, и вот, наконец, она стремительно вылетает из подъезда. Я притаился на скамейке в глубине двора, поэтому Оля меня не замечает. Она снова в косынке - как при нашей последней встрече. Только косынка другая и повязана иначе, более небрежно, что ли. В этой косынке и тёмных очках Оля была бы похожа на богемную даму из американских фильмов 60-х, если бы не простые джинсы и варёная майка с рынка. Оля по-прежнему бледна, но округлость форм успела вернуться к ней.
  
   Я бросаюсь следом и за углом чуть не налетаю на неё сзади - Оля резко замедляет шаг. Видимо, она бежала через двор, чтобы не попасть на глаза знакомым. Глупо торчать у неё за спиной, поэтому я, сделав пару глубоких вдохов, окликаю её. Оля вздрагивает и оборачивается. Она смотрит на меня широко открытыми глазами - так мне кажется, несмотря на её тёмные очки. Пауза затягивается, и я, наконец, отчаянно прыгаю в бездну:
  
   - Я пришел попросить прощения... - чужой голос вырывается из моей груди. - За долгое отсутствие. Хотел увидеть тебя, узнать... как дела. Объяснить, что произошло...
  
   - Да я, в общем-то, примерно представляю... А ты знаешь, что Эммануил в тюрьме? - Олин голос звучит отрывисто и жёстко. Я в ответ отрицательно мотаю головой. Оля внимательно вглядывается в меня, но напряжение в уголках её рта уже растаяло. Она продолжает:
  
   - Что же ты - больше ничего не хочешь сказать? Знаешь, ты какой-то сейчас жалкий...
  
   От её холодных фраз я чуть было не теряюсь окончательно. Натужно ухмыляюсь, и это неожиданно помогает привести мысли в порядок, помогает сообразить, что обижаться не стоит, ведь я действительно переборщил, приняв слишком уж виноватый вид. По крайней мере, я не чувствую за собой настолько громадной вины, какую изобразил на своем лице. И мне достаточно встряхнуть головой, чтобы вернуть ему более-менее нормальное выражение. После чего, не теряя времени, выпаливаю сразу всё, что просится на язык:
  
   - В странную историю мы с тобой попали, не находишь? Я ужасно рад, что ты поправилась. Мне ведь тогда показывали все твои анализы... Но, пойми, твой секс с Эммануилом, этот ребенок... меня просто подкосили. Возможно, я не должен был... я растерялся... но кто бы в такой ситуации не растерялся?..
  
   - Это ведь ты его сдал? Он мне рассказывал, что ты и раньше пытался его сдать...
  
   - Представь себе: не я! Однажды, до встречи с тобой, не скрою, была одна попытка. Но когда я встретил тебя, мне вдруг стало наплевать на Эммануила, его опыты, на искусственные матки и философские рассуждения. Всё это абсолютно перестало меня трогать, выпало из моей жизни само собой. Меня интересовала только ты и наши с тобой отношения. Когда же я узнал про твою беременность, то на какое-то мгновение вспомнил про месть. Вспомнил и тут же забыл. Потому что важнее было другое: сможем ли мы после всего, что произошло, оставаться вместе? Я ведь даже не мог представить нашу совместную жизнь. Не мог вообразить, как вести себя с тобой, что говорить, и вообще - что делать дальше. Тогда я решил, что лучше нам вообще больше не видеться, не встречаться. Я где-то читал, что пары, у которых погибает единственный ребенок, не могут оставаться вместе, потому что каждый невольно напоминает другому о случившемся. Вот и у нас с тобой примерно то же... что-то сильное, сильнее, чем наша любовь, встало между нами. Никто в этом не виноват, просто так сложилось... Вот! Но вчера мне сказали, что Эммануил, оказывается, спал со всеми своими пациентками. И мне показалось: я должен быть сейчас рядом с тобой. Хотя бы как друг...
  
   Оля едва заметно вздрагивает и отводит лицо в сторону, как от пощёчины. Затем осторожно пальцем скользит под стёкла очков и смахивает невидимые мне слезы. Не понятно, что именно она оплакивает. Я, конечно, здорово всё объяснил, и даже сам в это поверил. Но что делать дальше, чего Оля ждёт от меня и чего, самое главное, хочу я сам? Олин подбородок тем временем начинает дрожать, но она решительно вскидывает его вверх. Пытается так же решительно говорить, но скатывается на жалобный шёпот:
  
   - Ты бы не мог... не мог бы меня обнять? Хотя бы как друг. А то как-то холодно...
  
   Я быстро снимаю свою джинсовую куртку, набрасываю Оле на плечи и только после этого обнимаю её. Вернее, стыдливо обхватываю собственную куртку, наброшенную на девушку - пока ещё не знаю, вправе ли я обнимать её по-настоящему. Запах Олиного тела, такой неуловимо-знакомый, на мгновение окутывает моё лицо, и я чувствую, как покраснел, будто сделал что-то зазорное.
  
   Олю сильно знобит, она низко опускает голову, и я сбоку, впервые за время сегодняшней встречи, вижу её глаза, прикрытые веками с незнакомыми короткими ресницами. Мы стоим, обнявшись, несколько минут, и я мысленно пытаюсь унять дрожь, сотрясающую Олино тело. Эта дрожь совсем не пугает меня, наоборот, она напоминает мне одну из наших первых встреч.
  
   Тогда я впервые понял, как именно Оля справляется с наплывом эмоций. Если они становятся слишком сильны для неё, она без раздумий бросается на них всем своим телом. Каждой мышцей, каждой клеточкой пытается их сдержать. Терпит, выжидает, копит силы, чтобы спрятать, наконец, свои чувства глубоко в себя. Я держу в объятиях её маленькое дрожащее тельце и даже в мыслях не решаюсь назвать Олю истеричкой. Наоборот, мне кажется невероятно милым, трогательным до слёз, насколько отчаянно пятнадцатилетняя девчонка сражается со своими далеко не детскими переживаниями.
  
   Оля присаживается на ближайшую лавку. Я сажусь рядом и, пользуясь моментом, наблюдаю за ней. Сумбур в голове помешал мне рассмотреть Олю раньше, но сейчас я убеждаюсь: былая красота вернулась к ней сполна. Бледность ещё больше подчеркивает её аристократичное изящество, и только покрасневший, слегка распухший от слёз нос портит общую картину.
  
   - Так ты... больше... не любишь меня? - кажется, Оля по одному слову выдавливает этот вопрос из себя.
  
   Такого я не ожидал. Ведь это же я подло слинял, это я вел себя трусливо, предал, бросил её на растерзание сексуального маньяка. Кому после этого интересны мои чувства, моя любовь? Такого вопроса я себе даже не задаю - всё и так понятно: любить я толком не умею, да и любви порядочной не заслуживаю. Поэтому я лишь неопределённо пожимаю плечами в ответ и вздыхаю - такой жест можно истолковать как угодно. Оля медлит, видимо, ждёт от меня объяснений, но, не дождавшись, вдруг начинает говорить:
  

***

  
   - Благодаря Эммануилу я пережила нечто совершенно фантастическое. Раньше мне казалось: я много думаю о сексе, но только с ним я поняла, что значит "много". Я перестала думать о смерти и вообще горевать лишь потому, что на это просто не оставалось времени. Оказывается, раньше я слишком зависела от каких-то предрассудков и стереотипов, и совсем не слушала себя. Когда однажды, в самом начале курса химиотерапии, я во сне испытала оргазм - даже толком не помню, что там приснилось, - то утром долго мучилась от стыда. Как же так: у меня такая беда, а я предаюсь сексуальным фантазиям.
  
   И когда Эммануил велел мне мастурбировать в его аппарате, то первым делом подумала: он, что, надо мной издевается? Но он был так убедителен, что я решила: чёрт возьми, я скоро подохну, так чего мне бояться? Кого стыдиться? Мне совершенно не хотелось напоследок демонстрировать непонятно кому нелепое целомудрие. Бог, если есть, то Ему и так давно понятно, кто я и чего заслуживаю. И тогда я принялась себя ласкать. Ласкала, и вдруг будто двери передо мной распахнулись, распахнулись настежь - сознание, которое совсем уже съёжилось внутри больничных стен, внезапно, одним рывком разлетелось в бесконечность. Понимаешь, это не цветистые слова, это - то, что я почувствовала на самом деле.
  
   И потом оттуда, из этой бесконечности, в меня начал вливаться свет. Это был слепящий поток, настолько неумолимый, что я была не в силах, да и не хотела ему помешать. Я купалась в нём, как однажды купалась ночью голышом в Чёрном море. Когда чувствуешь, что тёплая вода не только ласкает кожу, но забирается куда-то глубже, в самое нутро, что ты сливаешься с ней. А потом я потеряла сознание. Эммануил сказал, что, видимо, мой организм слишком истощён и не выдержал приближения оргазма.
  
   Когда я пришла в себя, то обнаружила, что мир изменился. Он стал более мягким, размытым, что ли, воздух приобрёл какую-то необычную упругость. И я вдруг перестала чувствовать себя обречённой жертвой.
  
   Эйфорию развеял следующий сеанс. Возможно, я слишком многого ждала - как минимум, повторения первоначального эффекта. Но возбуждение никак не приходило. Я пожаловалась Эммануилу. Он выпустил меня из аппарата, велел обтереться и надеть халат. На кушетке за ширмой он попросил меня попробовать ещё и вручил какой-то гигантский искусственный член. Я здорово себя измучила, но ничего не добилась.
  
   Я уже просила перенести сеанс, когда вдруг Эммануил появился передо мной совершенно голый. Я опешила, но как-то быстро пришла в себя. Ведь я ему бесконечно доверяла. То, что сейчас, при свете дня, выглядит дико, тогда показалось совершенно естественным. Ведь мне следовало возбудиться, а голый мужчина для этого - самый подходящий инструмент. Я больше стеснялась себя, своего иссушенного тела, но тут же перестала, как только Эммануил заговорил. Это было какое-то заклинание, медленный речитатив. Эммануил говорил о том, что в данный момент делает, что собирается делать, повторял, какая я красивая. И я поверила! Он же деликатно гладил и ласкал моё тело. Он был терпелив и совершенно не собирался входить в меня, хотя его возбуждение росло вместе с моим.
  
   Не помню, в какой момент, но это я сама, охваченная желанием, затолкала в себя его член. Тогда это казалось единственно правильным продолжением, всё во мне требовало сделать это, и я уже не в силах была сопротивляться. Потом, когда я кончила, Эммануил отнёс меня обратно в аппарат. Я провела там ещё минут двадцать, но практически ничего не почувствовала - я устала и расслабилась так, что вообще ничего не понимала.
  
   Потом, на следующее утро совесть пыталась меня стыдить, но я её прогнала. Она ведь ничего не могла предложить взамен. Взамен тому, что давал мне "разврат". Этот секс с Эммануилом вообще был где-то за рамками морали. Я превратилась в животное, которое ничего не знало про мораль. Оно должно было навести порядок в моём теле, чтобы потом я, настоящая, туда вернулась - уже на правах хозяйки.
  
   И я наивно полагала, что это животное - ручное, что в любой момент можно будет его укротить, загнать обратно в клетку. Всё оказалось наоборот: секс теперь чудился мне везде, он снился мне каждую ночь. Во мне проснулась ненасытная самка, которая требовала только секса. Извини, конечно, тебе неприятно это слышать...
  
   Я чувствовала, как именно он, примитивный животный секс возвращает меня к жизни. Ну, и, конечно, аппарат Эммануила. Природа как будто запоздало поняла, что меня рано ещё сбрасывать со счетов. Она вдруг стала ко мне благосклонна. Вернулся аппетит, принялись расти волосы. Врачи, которые, кстати, давно меня избегали, снова стали интересоваться моей персоной. Им льстила картина выздоравливающей, якобы их стараниями, пациентки. Просто смешно - они заняты только теми, у кого есть перспектива выздоровления. Когда же ты при смерти, тебя не замечают, словно ты - потустороннее существо...
  
   Процедуры Эммануила закончились неожиданно. Однажды он просто на меня посмотрел, поводил руками вокруг моей груди, после чего заявил, что я здорова. Честно говоря, я растерялась, самка во мне требовала дежурного секса, но Эммануил сказал, что ему он больше не интересен. Не интересна и я, потому что меня больше не нужно лечить. Но самка не понимала, она устроила отвратительную истерику. Эммануил терпеливо объяснял, даже прикрикнул на меня. И я, пусть и не сразу, но всё же осознала: надо возвращаться к нормальной жизни. В конце концов, я соскучилась по ней. Мне хотелось потрепаться с подружками, сходить в кино, в магазин, просто погулять.
  
   И ещё я вспомнила о тебе. Ведь мне пришлось тебя забыть. Забыть, чтобы выжить. Иначе я бы с ума сошла от раскаяния. Теперь пришло отрезвление, начались ломки. Я рыдала без перерыва несколько дней. Я вдруг поняла, что означает твоё долгое отсутствие. Ведь ты постоянно был где-то рядом, ты не мог не узнать обо всём... Потом эта беременность, осложнения после аборта - мир встречал моё возвращение не слишком гостеприимно...
  
   Ну, вот. Теперь ты знаешь. Ты можешь поступить как угодно, но знай: я очень нуждаюсь в тебе. У нас были трудные времена, но сейчас я вижу огромную разницу между любовью и сексом. Нет, конечно, замечательно, когда они сосуществуют, но всё же это - разные вещи! Попробуй поверить в невероятное: я была верна тебе! Пусть не телом, но чем-то другим, не знаю - душой, сердцем - чем-то, что точно существует. Я прошу: останься со мной!
  

***

  
   Оля срывается на плач, а я крепче обнимаю её за плечи. В голове царит привычный разброд - кажется, в последнее время он стал для меня нормой. Но сейчас я знаю, что с ним не нужно бороться, что время само всё расставит на свои места. Я твёрдо помню: мою проблему не решить логическим путем. Мне предстоит внимательно вслушаться в себя, мне нужно прочувствовать свои желания, понять свои мысли.
  
   Но это потом. А сейчас я ничего не буду отвечать Оле. Я просто сделаю так, как она просит. Продолжу с ней встречаться. Возможно, через какое-то время мы сможем заняться сексом. Это, конечно, цинично, но только после всего этого, спустя несколько недель или даже месяцев я смогу дать себе и ей окончательный ответ. Пока же мной движет только жалость и чувство долга перед нашими прошлыми отношениями. Этого Оля, конечно же, не узнает.
  
   Я снимаю с неё нелепые тёмные очки и аккуратно вытираю слезы под ними. При этом что-то непрерывно говорю: о том, что всё наладится, что мы со всем рано или поздно разберёмся и что не надо торопить события. Оля послушно кивает, пытаясь улыбаться, и от этой виноватой улыбки ко мне возвращается былая уверенность. И ещё - умиление. Разум угрюмо борется с этим умилением, но тщетно. Я снова любуюсь собой, всей этой душещипательной сценой счастливого примирения.
  
   Одновременно я понимаю, что, скорее всего, уже совсем не люблю эту красивую девушку. Она больше не нужна мне - незрелая школьница, подсевшая на секс. У нас с ней никогда ничего не получится. Я не смогу простить ей вынужденную измену, не смогу сравняться в сексуальном мастерстве с многоопытным санитаром, не смогу разделить её увлечение певицей Си-Си-Кетч.
  
   На прощание я целую Ольгу в губы, но поцелуй получается сухим, дружеским. Тут же ругаю себя за это - девушку не следует разочаровывать сразу. Из телефона-автомата по пути домой я звоню Оле, чтобы пожелать ей спокойной ночи. На самом деле, я просто понимаю, что мой звонок будет ей приятен. Я продолжаю исполнять некую повинность перед своим прошлым, перед своей совестью. Оля, выслушав по телефону мою дежурную болтовню, внезапно говорит:
  
   - Если можешь простить и Эммануила, сделай это для меня. Его упрятали за то, что он пытался таким же способом вылечить девчонку ещё младше меня. Попробуй сохранить его аппарат - он так дорог Эммануилу. Да и другим людям эта штука пригодится... А то врачи, наверняка, со злости и зависти всё поломают...
  
   Я не говорю ей, что уже не работаю в больнице. Я просто обещаю сделать всё, что смогу. Теперь у меня легко получается врать.
  
   Окончание истории Эммануила я узнаю всё от того же Миши. При очередной встрече с ним я вдруг признаюсь:
  
   - Помнишь, ты мне про сумасшедшего санитара рассказывал? Который тайные эксперименты на людях проводил? Я тебе тогда не сказал, но мы были с ним знакомы, даже дружили. Он, конечно, с приветом, но, мне кажется, не такой уж законченный маньяк. Ты не знаешь, что сделали с его приборами?
  
   - Знаю, конечно, - Миша беззаботно прихлебывает пиво. - Сначала милиция всё опечатала... Но потом руководство договорилось, и врачам дали изучить, что он там соорудил. Опять же его бывшие пациенты бучу подняли - говорят, мол, именно он их вылечил. Врачи-то, конечно, упираются. Но разве сейчас правду найдёшь? Меня, вон, тоже привлекли, когда ванну какую-то изучали. Если хочешь знать моё мнение - сплошное шарлатанство: большинство цепей даже не замкнуто, как будто обезьяна паяла; что-то осмысленное - только для антуража, чтобы лампочки мигали, и генератор жужжал.
  
   - Может, ты просто чего-то не понял...
  
   - Да это не только моё мнение. Все спецы в один голос говорят, что налицо явная шизофрения - тщательное, но бессмысленное нагромождение деталей. Санитара расспрашивали, он пытался про какое-то излучение объяснять. Но излучения там не больше, чем в километре от трансформаторной будки. В общем, сейчас всё его имущество свалили в подсобку, милиция заново опечатала. Так, наверное, и будет валяться, пока ворьё местное не растащит.
  
   Я вдруг успокаиваюсь. Мне достаточно было услышать пару новых доказательств сумасшествия Эммануила, чтобы расстаться с этой частью своей жизни, со всем, что связано с больницей. Я вдруг чувствую себя свободным от малейших обязательств перед собственным прошлым. Хватит, в конце концов, за него цепляться, хватит подозревать в гениальности больного на голову санитара. Ведь всё уже предельно ясно: я просто не встречал раньше настоящих сумасшедших.
  
  
   Глава 9
   Полярные сны (1990 год)
  
   Как же устаёшь от этих снов! Открыв глаза, долго смотрю на солнце, увязшее в белёсой мгле. Не верится, что весь свет и тепло в этом мире - от тусклого, еле поблёскивающего диска с ровными, резко очерченными краями. Подношу руку с часами к глазам: пять двадцать. Интересно, утра или вечера? Нормальная смена дня и ночи осталась, кажется, в другой жизни. Пытаюсь встать, но шея безнадёжно затекла. Осторожно сползаю с подушки и жду, пока рассосётся спазм. Наблюдаю за покалыванием в основании шеи и опять вспоминаю сон, такой изнуряюще длинный.
  
   Где-то там, среди вороха незначительных событий, разговоров, тысяч предметов, зачем-то прописанных в мельчайших подробностях, возникает и медленно тает Танино лицо. Пытаюсь удержать его, припомнить, что же такое происходило между нами в том бесконечном сне, но бесполезно. Такое впечатление, что Таня появилась там на какой-то миг. И так всякий раз - в здешних снах сначала я долго, мучительно долго, преодолевая какие-то немыслимые препятствия, продираюсь ей навстречу, чтобы потом немедленно броситься прочь. Или она сама куда-то пропадает. Это чудовищно несправедливо, ведь я, в конце концов, торчу здесь исключительно из-за неё.
  
   Дотягиваюсь до телефона и набираю две цифры. Монотонные гудки гипнотизируют, затягивая обратно в удушливую дрёму. Дёргаюсь, когда в ухо кричат "ресэпшн!". Вот ведь, блин, "ресэпшн" - в такой-то глуши!
  
   - Девушка, - говорит кто-то вместо меня моим голосом, - извините, а сейчас что - утро или вечер?
  
   - Утро, - и тут же гудки.
  
   Не слишком любезное обращение с единственным постояльцем. Правда, на другом конце коридора вчера почудилась какая-то возня. Потом оттуда минут двадцать громыхало радио. Хочется верить, что я не один в этой огромной гостинице посреди тундры. А то ведь совсем одичал - от безысходности даже пытаюсь общаться с вечно раздражённой дамой-портье. Тщетно, ведь я для неё - классовый враг. Столичный хлыщ, который припёрся в агонизирующий посёлок за полярным кругом с какой-то своей неведомой блажи. Конечно, блажи, какие у меня здесь могут быть дела? Спать по четырнадцать часов в сутки, глушить водку с апельсиновым соком и ждать вертолёта, который прилетит то ли через неделю, то ли через месяц - это, что ли, дела? Сам-то я понимаю, зачем здесь торчу?
  
   Из-за подробных до тошноты снов, из-за постоянного подслеповатого солнца чувство времени исчезает напрочь. Я уже не помню, когда встретил Таню - вчера, неделю назад или, может, в прошлой жизни. В моей памяти эпизоды из ненавистных снов так и норовят подменить реальность. Но, кажется, до встречи с Таней я был кем-то другим...
  
   Тогда я полюбил ужинать в ресторанах в центре Москвы. Вернее, любить - не сильно любил, но делал это регулярно, причём в одиночку. Московские рестораны с их тёмными скатертями, скверной едой и табачно-потным смрадом всегда производили на меня гнетущее впечатление. Кооперативное движение и недавний распад СССР не смогли поколебать традиций, ковавшихся десятилетиями государственного общепита. "Славянский базар" и прочие злачные места оставались такими же, какими я увидел их зелёным абитуриентом.
  
   Но я упорствовал, доказывая себе, что ужин в ресторане - необходимый атрибут моего нынешнего статуса, законное преимущество, которое дают мои бешеные заработки. Я заслужил это, в конце концов, и только собственная незрелость не даёт мне прочувствовать всю прелесть подобной награды. Я всерьёз полагал, что ресторанный ужин в одиночестве - признак аристократизма.
  
   Таню я увидел, когда входил в "Птицу" - кафе, что справа от памятника Юрию Долгорукому. Девушка как раз повернулась в мою сторону. Её бледное лицо сияло в накуренном полумраке, будто луна, отражённая в тёмной реке. Вселенная вдруг стремительно сжалась до узкого контура темноты вокруг этого лица - лица волшебной, нереальной, завораживающей красоты. Два взмаха ресниц, сквозь которые на меня брызнул искрящийся свет - и тут же сердце юркнуло в живот, а в груди возник болезненный, тягучий вакуум. Как будто делаешь "солнышко" на качелях и зависаешь в самом верху головой вниз.
  
   Я запнулся, закашлялся и трусливо отвёл глаза. Просто не смог вынести - иначе что-то внутри грозило разорвать меня в клочья. Усевшись за свой столик, я тут же почувствовал нервный озноб. Заказал и залпом выпил бокал красного вина. Оно немедленно затуманило голову, жаром распалило лицо. Но волнение не проходило.
  
   Мир вокруг стал другим - что-то неуловимо изменилось в оттенках цветов, резкости, очертаниях предметов, словно вначале крутили старый телесериал, а потом вдруг начался современный голливудский боевик. И очевидно, что причина всех изменений крылась во мне самом - мне будто вставили новые глаза и основательно промыли мозги.
  
   Изредка я бросал взгляд в дальний угол зала и трусливо жмурился от невыносимо яркого пятна. Возможно, это была лишь игра ресторанной подсветки. Возможно, это кровь приливала к глазам, стоило мне взглядом найти заветный профиль с копной распущенных волос. Но лицо девушки продолжало светиться, светиться изнутри. Воздух вокруг неё казался вязким, а её движения - замедленными, будто она зависла в толще воды. Пока девушка поворачивала голову, я успевал заметить и по-детски заострённые зубы, и смешливые морщинки на переносице, и каждый выбившийся из прически непослушный волосок.
  
   А потом я рассердился. Я вдруг понял, что добровольно лишаюсь власти над собой. По большому счёту, меня прежнего оставалось совсем немного - я медленно, но верно превращался в часть той самой бесполезной Вселенной, что вращалась вокруг одного сказочного существа. Глянул на себя со стороны и почувствовал брезгливое отвращение - типичный пубертатный тинэйджер. Будто бы не было за спиной целой вереницы красивых баб.
  
   Конечно, объективно я всё ещё зелёный юнец, но к женскому вниманию мне не привыкать - даже успел избаловаться. И если раньше девушки покупались на мой хорошо подвешенный язык и не лишённую мужественности наружность, то теперь всё больше - на мои громадные, прямо-таки неприличные заработки. После того, как у меня появились роскошные визитки с золотым тиснением "Коммерческий директор ТОО "Старт", я окончательно перестал стесняться своих денег. Год назад я тоже зарабатывал немало, но мне было сложно корчить из себя "нового русского", обучая мутным наукам любознательных школяров. Вроде как, не слишком престижная профессия. Практически привокзальная цыганщина. Не то что теперешняя оптовая торговля термоядерным молдавским куревом и турецкой жвачкой!
  
   Правда, мне всё ещё приходится преподавать - такая повинность вменена неуёмным Егорычем. Тот всё так же целиком отдаётся делу своей жизни, но при этом жёстко контролирует прибыль от "побочного" бизнеса. Побочного в кавычках, потому что на него давно приходится львиная доля наших заработков. Мне ли этого не знать! Ведь считать деньги - моя прямая обязанность. Нет, балансы у нас сводят унылые тётки из бухгалтерии, контракты заключают ребята из сбыта и снабжения. Я же руковожу. Руковожу, как самый настоящий коммерческий директор.
  
   Иногда мне кажется, что это - какая-то игра, ведь я всё ещё учусь в университете на таинственного прикладного математика, сдаю экзамены, отвечаю у доски, частенько, как и прежде, участвую в студенческих попойках и режусь по ночам в карты в университетской общаге. В общем, веду жизнь самого обычного школяра. Правда, программы давно не пишу, над курсовыми ночами не корплю, а заказываю всё это у других студентов - тех, которые подобным промыслом зарабатывают себе на пиво. Ещё я научился совать деньги преподавателям - те за сотню баксов закрывают глаза на мою посещаемость.
  
   Потому что мне надо играть крутого бизнесмена, нужно время, чтобы сходить в ресторан или попариться в сауне с партнёрами, служителями таможни, налоговой и прочими нужными людьми, чтобы возить в кейсах килограммы валюты и спасать арестованные фуры с сигаретами. А ещё - угрожать, давать взятки и откаты. Кажется, подобные деяния считаются уголовно наказуемыми, но мне об этом даже думать неохота. Потому что по-другому дела в этой стране просто не делаются.
  
   И вообще, когда тебе чуть за двадцать, в серьёзность подобных вещей веришь с превеликим трудом. Приходится заставлять себя забыть про свой возраст, обмануться, представить, что тебе как минимум вдвое больше. Только тогда перестаёшь суетиться и ждать, когда же, наконец, собеседник прыснет со смеху, глядя на твои надутые от важности щёки. Начинаешь верить, что ты на самом деле тот, за кого себя выдаёшь.
  
   Поэтому в тот вечер в ресторане я никак не мог понять: как же так? Как я со всей своей нынешней крутизной снова повёлся на одну лишь смазливую мордашку? Как после того, что случилось год назад между мной и Ольгой, я снова мог вляпаться в любовь с первого взгляда? В общем, нужно было плюнуть, снять проститутку и забыть о своём наваждении. Нужно было хоть что-нибудь сделать. Хотя бы встать и решительно направиться в туалет.
  
   Пока я с деланным спокойствием шёл через зал, мне удавалось не смотреть в сторону светящейся девушки. На обратном пути не выдержал - глянул. Девушка сидела за столиком одна, став намного меньше ростом. Теперь в ней было что-то от замёрзшего воробья. Не мигая, она смотрела вглубь зала. Я отследил этот взгляд и увидел несколько пар, кружащихся в медленном танце. Внезапно для самого себя подошёл, наклонился, нырнул лицом в тепло и свежий аромат, каким только и может пахнуть светящееся существо, сказал что-то невнятное (всё равно не слышно из-за громкой музыки), и решительно взял её за острый локоть. Она послушно встала и пошла вслед за мной.
  
   - Я вас почему-то сразу выделил в этом зале. И вдруг вас бросают совсем одну, - почти кричу девушке на ухо.
  
   - Кавалеров на всех не хватает.
  
   - Хорошо танцуете...
  
   Пустые слова безжалостно треплют, обдирают позолоту с волшебства. Почему нельзя просто остановиться, прижать это хрупкое тело к своей груди, зарыться в копну щекочущих волос и так умереть? Я чувствовал, что нас обоих неумолимо затягивает обратно, в ставшую вдруг постылой обычную жизнь. И я ничего не мог с этим поделать, пока Таня не осеклась на полуслове. Словно вдруг исчезли силы и желание выдавливать из себя очередную банальность. Она внимательно посмотрела мне в глаза. От этого взгляда сердце у меня проскользнуло ещё ниже, в какую-то бездонную пропасть, и я обнаружил в себе только звенящую, прозрачную пустоту.
  
   Всё тут же прояснилось. Чувство бесконечной близости стремительно окутало нас со всех сторон. Как плотной ватой, которой в детстве набивали старый чемодан с хрупкими новогодними игрушками. Остальной мир остался снаружи. Но тут Таня сказала:
  
   - Завтра я улетаю на Север...
  
   Такие, вот, дела! Теперь нужно подняться с постели. Хотя, вряд ли новый период бодрствования будет продуктивней предыдущего. Но так положено, нельзя же весь день валяться в постели. Распахиваю окно, и в комнату врывается густой влажный воздух. Такой воздух, кажется, можно жевать и проглатывать. Шевелиться не хочется, да, впрочем, тут особо и негде.
  
   Вчера во время прогулки я даже увяз в болоте: зашёл за одну из "хрущёвок" и тут же попал в трясину. Зачем меня понесло в тундру, сам не знаю. Красот здесь - никаких. Между поросшими густой травой кочками торчат редкие берёзы - некоторые совсем без кроны. Величественно ржавеют наполовину проглоченные болотом бульдозеры. Всюду кучи мусора.
  
   Я хотел, было, пробраться к небольшой рощице, которая издали казалась весьма живописной, но только набрал полные ботинки дурно пахнущей воды. Кроме того, откуда-то взялся громадный рой мошкары - она с тихим шелестом окружила меня, кусая лицо и руки. Я позорно спасся бегством.
  
   Потом бродил по посёлку, наблюдал, как хмурые люди забираются в маленькие автобусы - в Москве на таких автобусах обычно написано "Ритуал", - вот и сейчас они вызвали у меня похожие ассоциации. Говорят, в тундре остались законсервированные нефтяные скважины, и рабочие ездят туда устранять бесконечные аварии. Мёртвая и похороненная нефть никак не угомонится.
  
   Весь поселок - десяток бетонных коробок, самая большая из которых - гостиница. Половина стёкол в жилых домах выбита - там давно никто не живет. Гостиница в своё время была построена "на вырост", но нефти в здешней земле хватило на каких-то десять лет. Потом добычу признали нерентабельной, и посёлок начал умирать. В таких местах остаются только люди, страдающие психическими отклонениями - безвольные слабаки, которые боятся перемены мест. Ведь понятно, что однажды начальству надоест их кормить, а перевалочную базу для геологов легко можно устроить в любом другом месте. Так что прогулка по здешним улицам хороша лишь для выработки стойкой депрессии.
  
   Остается одно - пить. Из спиртного в магазине - только дрянная водка, которую приходится мешать с дрянным апельсиновым соком. От этого горько-кислого коктейля у меня незаживающая оскомина. Чтобы хоть как-то разнообразить своё нехитрое развлечение, забираюсь с пойлом в гостиничную библиотеку и там листаю подшивку "Правды" за 1985 год - тогдашние газетные штампы читаются легко, почти как художественная литература, и совсем не напрягают мозг.
  
   Часто вспоминаю, как провожал Таню на самолёт. На расстоянии, не приближаясь ни к ней, ни к её компании. Таня бросала на меня выразительные взгляды и однажды даже махнула рукой - уходи, мол, отсюда. Но я упорствовал. Во мне вдруг проснулось упрямство, которому плевать, что мы с Таней совершенно не знаем друг друга, и вообще: люди - из разных миров.
  
   Действительно, что может быть общего у меня с девушкой из геологической экспедиции? Я представил себе снега, суровый быт, угрюмых бородатых мужиков. Зачем тут женщины? Сварить котёл каши или согреть усталого геолога, вернувшегося с полей - для этого нужна дородная баба с румянцем во все щёки. И вдруг - такое хрупкое создание, глядя на которое, я лишаюсь воли, становлюсь слезливым сентиментальным подростком.
  
   Я бесился от одной мысли, что Таня улетает на целых полгода. И ничего с этим не поделаешь. Я боялся, что просто не справлюсь с этим, что во мне сломается что-то важное. Но ещё больше боялся, что снова стану прежним. Ведь мне начало нравиться моё новое состояние. Я соскучился по влюбленности. Мне надоело быть тем, что на мне надето, сколько у меня денег в бумажнике и чем приходится их зарабатывать.
  
   Стоит загореться сильным чувством, как тут же всё остальное меркнет и обесценивается. Проникаешься уважением к себе, как к человеку, который способен по-настоящему любить. С таким настроением совсем не трудно совершать сумасшедшие поступки. Поэтому я без вещей, с полными карманами долларов пристроился за геологами. У меня не было плана, я просто бросился вслед за своей любовью.
  
   Таня побледнела, увидев меня в самолете. Знаками потребовала встречи. Мы пересеклись у туалета, и я сразу же признался, что люблю её и не могу без неё жить. Предложил бросить геологию и вернуться со мной в Москву. Бедная девушка хотела, было, меня отругать, но после таких слов просто лишилась дара речи. Наверное, даже испугалась - решила, что у меня проблемы с головой. Я и вправду слетел с катушек - прежние условности утратили для меня значение. Из аэропорта я позвонил Егорычу и поставил его перед фактом, что беру месяц, а, может, и больше отпуска. Говорил тоном, не допускающим отказа, дерзил. Мне и правда было наплевать, как Егорыч расценит мой звонок. Но он почему-то согласился.
  
   Я же всю дорогу упивался своим сумасшествием. А в этом чёртовом посёлке вдруг обломался. Деньги тут оказались не нужны - никто не захотел везти меня дальше. Я успел сунуть Тане записку: "Буду ждать тебя здесь, сколько понадобится". Было видно, как она мучается. Знать бы, отчего... Ведь я поступил максимально честно - сразу всё ей выложил, во всём признался. Что ещё я мог сделать?
  

***

  
   Сегодня в библиотеке - чужак. Дверь распахнута, а в запах бумажной пыли нахально вплёлся аромат, как говорится, мужика: одеколон "Саша", терпкий пот и папиросы "Беломорканал". Незнакомец сидит у окна, за столом, заваленным книгами - ещё вчера на этом столе ничего не было. Подняв глаза, равнодушно скользит по моему лицу. "Добрый день", - бросает сквозь зубы и снова утыкается в книгу. Аккуратная борода, толстая фланелевая рубашка, выдубленное загаром лицо. В тон сухо отвечаю, скроив бровями озабоченное выражение - типа, зашёл сюда по важному делу. Хорошо, хоть догадался водку в пакет убрать. Считай, привычный ритуал сорван - библиотека не так велика, чтобы в ней можно было спрятаться.
  
   Незнакомец явно не настроен разговаривать. Мне же остаётся достать с полки первый попавшийся журнал и ретироваться. Но такое продолжение кажется унизительным. С какой стати я должен прятаться, как нашкодивший мальчишка? Сажусь напротив незнакомца и вдумчиво сервирую низкий журнальный столик. Затем водружаю на колени пыльную подшивку "Правды" и делаю свой первый глоток. Незнакомец внезапно принимается хохотать:
  
   - Извините, Бога ради, просто напомнило чайную церемонию. Видел как-то раз...
  
   Пытаюсь согнать с лица обиженную гримасу. Стараюсь не смотреть в сторону незнакомца, однако, он, отсмеявшись, внезапно говорит:
  
   - Ладно, вижу, нам нужно поговорить. Не обойтись без этого. Меня зовут Николай Иваныч, и я тут по делам службы - организую туристическую экскурсию.
  
   Выходит, я сам напросился на разговор! И тут же понимаю, как глупо по этому поводу переживать, надувать щёки перед первым встречным. Забыв свою мимолётную обиду, сам улыбаюсь в ответ:
  
   - А меня зовут Минтимер Шаймиевич или просто Андрей. Я тут, в свою очередь, медленно схожу с ума.
  
   Мне удалось удивить незнакомца - его брови взлетают вверх, смяв толстыми складками лоб. Я торопливо уточняю:
  
   - Шучу, шучу, просто Андрей. Я здесь девушку свою жду. И, в самом деле, схожу с ума - не думал, что, когда солнце - круглые сутки, это может так достать. И ещё эти бесконечные сны...
  
   - Какие сны?!
  
   Необычная реакция - Николай Иваныч явно напрягся. Кажется, даже подпрыгнул. Пытаюсь сообразить, что было не так в моих словах. Мысли ворочаются с трудом, поэтому отпускаю язык - пускай сам разберётся:
  
   - Не знаю, то ли от этого долбанного бесконечного дня, то ли мозг недостаточно устаёт, но сны здесь какие-то слишком подробные снятся...
  
   - Вот чёрт, опоздал! - Николай Иваныч не может сдержаться, хотя кричит почти шёпотом.
  
   - Куда? Куда опоздал?!!
  
   Но мой собеседник вскакивает и, пробормотав извинения, молниеносно исчезает за дверью.
  
   Он сам находит меня через два часа в номере. Я валяюсь одетый на кровати и пытаюсь смотреть телевизор. Глаза от мельтешения каналов сами собой закрываются, но палец упорно, как заведённый, давит и давит на кнопку липкого пульта. От алкоголя шумит в ушах, поэтому не сразу понимаю, что кто-то стучится в дверь. На пороге - озабоченный Николай Иваныч:
  
   - Простите великодушно, но мне очень важно знать: давно ли у вас эти сны?
  
   - Слушайте, может, зайдёте? У меня немного водки осталось. С апельсиновым соком - самое оно... Да, и ещё: мне очень не нравится ваш интерес к моим снам. Я, хоть и пьян, но желаю знать, что с ними не так?
  
   - Ладно-ладно, всё расскажу, но чуть позже. А пока скажите, как давно вам снятся длинные сны?
  
   - Да как сюда приехал - дней пять, кажется. Какое сегодня число?
  
   - Ух, ты! - Лицо Николая Иваныча перекашивается гримасой ещё большей озабоченности (интересно было бы посмотреть на его максимально озабоченное лицо). - Я обязательно ещё заскочу, всё расскажу. Обещаю!
  
   Что-то не особо верится. Когда в тебе булькает полбутылки водки, любые, даже самые незначительные странности могут ввести в ступор. Попытки поразмыслить, какие такие отклонения могут быть в моих снах, приводят к сжатию мыслей до состояния увесистых кирпичей. Надо хоть как-то развеяться.
  
   Пока я пытаюсь просчитать плюсы и минусы очередной прогулки по болотам, на пороге снова возникает Николай Иваныч - видимо, я не запер дверь. Он решительно подходит к столу, наливает и залпом выпивает грамм сто пятьдесят водки, после чего ищет, чем бы закусить. Я сую ему пачку печенья. Он шуршит упаковкой, отправляет печенье в рот, и, не закончив жевать, говорит:
  
   - Раз обещал, значит, расскажу! Ведь я сюда экскурсии за снами вожу.
  
   - Вот те раз!
  
   - Местность здесь необычная. Нефтяникам недосуг было снами заниматься, а я вот, когда сюда попал, сразу заинтересовался. Есть, знаешь ли, такая ветвь в индуизме, которая проповедует кармическую практику во сне. Ничего, что я на "ты"? Хорошо... Так вот. Думаю, ты наслышан про веру индусов в переселение душ? Ну, и наверняка знаешь, что они понимают под кармой? Она, вроде как, индикатор того, насколько у тебя зрелая душа. По сути, для индусов человеческая жизнь имеет значение ровно настолько, насколько, прожив её, можешь улучшить свою карму, насколько продвигаешься в понимании извечных истин - добра, долга, умеренности, любви.
   А то самое учение, о котором я говорил, утверждает: всё, что происходит во сне, тоже есть кармическая практика. Есть сны, в которых заключена целая жизнь. После них душа делает громадный рывок в своём развитии. За одну ночь душа становится старше на целую жизнь. И тогда достичь совершенства, достичь нирваны можно не за тысячи перерождений, а намного быстрее. Правда, такие сны - большая редкость. Надо сильно напрячься, чтобы они стали регулярными. Упражнения разные, диета. И вдруг, оказывается, здесь, в этом Богом забытом посёлке, такие сны в определённый сезон - самое обычное явление. Чуть ли не каждый день!
  
   - Ничего не понимаю. Я тут вон уже сколько, а всё без толку. Разве может быть, чтобы душа продвинулась в понимании... как его... добра и всего прочего, а я ничего не заметил?
  
   - Бывают, знаешь ли, целые жизни - пустышки. Так почему бы ни быть пустыми кармическим снам? Я говорил со своими туристами, и у всех - по-разному. Для одних здешние сны - чистое развлечение. Типа, как фильм посмотреть. Но есть и впечатляющие примеры. Люди полностью перерождались. На глазах превращались в мудрецов. Ведь постичь смысл истины - не то же самое, что знать о ней понаслышке. Можно вызубрить наизусть все возможные заповеди, но если не исполнять их, не сверять с ними каждый свой шаг и каждую мысль - грош цена твоему знанию. Оно должно сидеть в крови, на уровне инстинкта. А чтобы до такой степени, как говорится, всей душой, поверить в истину, нужен опыт, нужны переживания, нужна практика, которых нигде, кроме как в обычной жизни, не получишь. Ну, или в здешних снах. Говорят, из раскаявшихся грешников получаются лучшие праведники. Потому что им есть, с чем сравнивать. У них есть опыт, недоступный тем, кто просто боялся грешить. И люди едут сюда как раз за опытом...
  
   - Чёрт, но почему у меня от этих снов только усталость?
  
   - Тут необходима определённая техника... - Николай Иваныч внезапно что-то вспоминает, подхватывается и с озабоченным лицом выбегает из номера, не попрощавшись. Ничего не скажешь: более дурацких манер не сыскать. На тебя вываливают нечто интригующее и, не договорив, уносятся без объяснения причин. Понятно, конечно: у человека срывается мероприятие, сны уродились до срока. Но мне-то от этого не легче.
  
   Чтобы сохранить душевное спокойствие, незачем сидеть и ждать, пока Николай Иваныч соблаговолит закончить свой рассказ. Никуда он отсюда не денется. Поэтому не спеша выбираюсь на прогулку. На улице - парилка, лишь изредка пахнёт в лицо стылый ветерок с Ледовитого океана. Бреду по периметру посёлка безо всякой цели, но голова потихоньку проясняется. Подсчитываю, сколько же мне приснилось здешних снов. Оказалось, семь. Ни один из них не складывается в голове в более-менее связную картину. Напрягаю память, а из неё выскакивают стоп-кадром лишь отдельные картинки. Листья, сквозь которые пробиваются лучи солнца. Бегство от кого-то по тёмной лестнице. Руки, покрытые сеткой морщин. И так далее в том же духе.
  
   Сны, конечно, спорить не буду, со странностями, но вот насколько верна теория Николая Иваныча? В очередной раз сталкиваюсь с необычным явлением, и вновь кажется: в этом что-то есть. Что-то манящее, но неизменно ускользающее от понимания. Что-то, что здравомыслящие люди записывают в исключения, случайности, недоразумения. Что следует держать в сторонке, за рамками собственного мировоззрения. Ведь это практически невозможно осмыслить. По крайней мере, бесполезно тратить на это время. Потому что неизвестных гораздо больше, чем может себе позволить обычная, разрешимая задачка.
  
   Я ведь тоже, несмотря на стойкий скепсис, что давно и прочно засел во мне, - ещё с тех пор, когда я проштудировал полсотни шарлатанских курсов, - таскаю с собой по съёмным квартирам ночник - "спиритометр". И пусть я внешне выгляжу как циничный делец, но не реже раза в месяц вытаскиваю его с пыльных антресолей и с замиранием сердца слежу, как высоко поднимутся на сей раз масляные капли. Они тешили моё самолюбие во времена знакомства с Учителем Григорием или санитаром Эммануилом. Что странно - ведь тогда я смотрелся совсем не молодцом. И, наоборот: весь последний год, когда, казалось бы, удача благоволила мне, "спиритометр", как заколдованный, замер на одном неизменном уровне. Возможно, этот застой подстегнул меня. Возможно, из-за него я ввязался в новую авантюру. И столкнулся с теми, кто печётся о состоянии души - так же, как и я.
  
   Смешно! Что значит "состояние души"? Как будто эту, неизвестно ещё, реальную или нет, субстанцию, можно изменить. Как будто душой можно заниматься, как скорочтением или бодибилдингом. Я, по большому счёту, стыжусь своей привязанности к "спиритометру", как стыжусь кассеты "Ласкового мая" в бардачке машины или куклы, которая до сих пор стоит в книжном шкафу в доме родителей - будучи подростком, я снимал с неё трусики и дрочил втихаря на целлулоидную промежность.
  
   Я не в силах уподобиться тем больным энтузиастам, которые с нездоровым блеском в глазах городят бредовые теории, наплевав на прописные истины и элементарную логику. Мне никогда не удастся поверить в необъяснимое - в карму, в то, что, тренируя нечто неуловимое в себе (имея в виду всё ту же пресловутую "душу"), можно достичь чего-то радикально иного, чего-то выходящего за пределы привычной действительности. Я могу лишь дать этому необъяснимому маленький шанс, признать невинным хобби. Но становиться сторонником сомнительной теории - увольте!
  
   Как может даже самый длинный сон дать столько же опыта, сколько целая жизнь? Ведь в жизни мы сталкиваемся с тем, что даже не можем себе представить. Мы встречаем новых людей, и все они вольны в своих поступках, словах, поведении. Никогда не знаешь, с кем сведёт судьба и что у него на уме. Во сне же всё всегда - схематично, всё складывается из кирпичиков уже виденного, слышанного, узнанного. Разве не так?
  
   И тут же понимаю, что не так. Многое в здешних снах меня удивляет. Многое не похоже на обычные фантазии. Трудно даже представить, как это вообще можно было выдумать. Настолько мелкие подробности, детали, нелепые на первый взгляд, но такие многозначительные слова, тупиковые или повисшие в воздухе сюжеты. Как в самой настоящей жизни, но только совсем другой.
  
   И в каждом из своих семи снов я неизменно встречал Таню. Понятно, почему - ведь я постоянно думаю о ней. В каждом сне я снова и снова преследовал её. И всякий раз - безрезультатно. Выходит, если семь попыток ни к чему не привели, в реальности мои шансы тоже близки к нулю?
  
   Меня, несмотря на влажную духоту, прошибает холодный пот. Я останавливаюсь и, как типичный алкаш, мотаю головой. Неприятные мысли не желают вытряхиваться из неё. Однако вместе с тряской всплывает всего два, но значимых слова: "сменить тактику".
  
   А что? Ведь я даже не задумывался, правильно ли поступаю, так упорно преследуя Таню. Я просто придерживался однажды принятого плана. Мне нравилось быть безрассудным, сумасшедшим. А теперь я даже боюсь быть другим. Да и какие тут могут быть варианты? Уехать в Москву, ждать полгода возвращения экспедиции? Это - всё равно, что сдаться, отказаться от заветной цели. Чёрт, неужели мне суждено потерять Таню в любом случае? Нет, ещё раз нет, сто раз нет, я должен что-то придумать...
  
   Возвращаясь с прогулки, обнаруживаю в левом крыле гостиницы радиостанцию. Столько раз проходил мимо закрытой двери, а тут вдруг выходит старик, из коренных народов Севера, и видно, что внутри комнатки аппаратура светится. Разговорились - оказывается, в своё время крайне востребованный был человек - телефонного кабеля в тундре много не проложишь. Осторожно выспрашиваю радиста, не знает ли он, как связаться с Таниной экспедицией. Знает, но сеансы - не регулярные. Если только по какой нужде. Даю старику денег на бутылку водки и прошу, чтобы он устроил мне разговор с Таней. Подарок ему, кажется, весьма кстати.
  
   Нахожу Николая Иваныча снова в библиотеке. Он сидит в кресле, но от былого благодушия не осталось и следа. Видно, что товарищ - как на иголках. И его нынешнее безделье с книжкой на коленях - исключительно вынужденное.
  
   - Что, опоздали? - с участием спрашиваю его.
  
   - Опоздал! - отвечает со вздохом.
  
   Потом всматривается в моё лицо и медленно произносит:
  
   - Тут не угадаешь. В прошлом году всё позже началось, а в нынешнем, видишь как: наоборот, неожиданно рано. Клиент у меня, конечно, понимающий, но всё же... нехорошо вышло. Отпуска, в конце концов, заранее планируются. А у меня, вдобавок, шведы да немцы. Народ серьёзный, бизнесмены не из бедных...
  
   - Николай Иваныч, вы мне про технику обращения со здешними снами хотели рассказать, - перебиваю его монолог, грозящий перерасти в долгие причитания.
  
   - Мы, вроде, договорились на "ты"? - Николай Иваныч подаётся чуть вперед, будто хочет приблизиться ко мне вплотную, лицом к лицу. - Рассказать про технику - раз плюнуть. Всего-навсего после пробуждения нельзя открывать глаза. Просыпаешься и так, с закрытыми глазами, быстро-быстро вспоминаешь всё, что приснилось. Кажется, ерунда, но почему-то не у всех получается. Кто-то первым делом глаза продирает, другой о постороннем начинает думать. Мостика из сновидения в реальность не получается! Когда же мостик налажен, то в следующий раз перед засыпанием достаточно припомнить последний сон. Можно сказать, свою последнюю жизнь. Тогда в новом сне можно увидеть нечто совершенно новое. Продолжение предыдущей жизни или её альтернативный вариант. В общем, нечто, что в полной мере учитывает опыт последнего сна. Иначе будешь бесконечно наступать на одни и те же грабли. От этих бестолковых повторов усталость и накапливается!
  
   Он вдруг оживляется, будто вспоминает что-то важное:
  
   - По большому счёту, люди и в обычной жизни не слишком напрягают свою память. Редко кто умеет добиваться успеха, двигаясь к нему мелкими шажками. А ведь для большой победы нужно опираться на свои прошлые почти-победы. Люди же - существа весьма и весьма забывчивые. Мы постоянно забываем про какие-нибудь гениальные полуфабрикаты, давно созревшие в нашем уме. А кармическая практика - это упорная работа, работа не только над собой, но и над прошлым. Его нужно просеять и прочувствовать. Нужно классифицировать и разложить по полочкам неудачи, а маленькие удачи собрать, точно камни, в большую гору, по которой легче взобраться к своему совершенству или к своему Богу - это уж у кого какие цели...
  
   Николай Иваныч откидывается назад и начинает барабанить по облупившемуся подлокотнику кресла. Я смотрю на его пальцы и размышляю. Получается, вокруг этих снов - целый ритуал. А ведь, наверняка, их странность объясняется в два счета. Например, газом каким-нибудь в испарениях здешних болот или ещё чем-нибудь банальным. Так нет же - народу не нужны простые объясненья, им подавай индийские ученья! Наркоту болотную нюхать - это, типа, стрёмно, а вот карму свою улучшить - так со всего мира энтузиасты слетаются!
  
   Когда экскурсовод завёл речь о запоминании снов, я испытал прямо-таки грандиозный приступ скуки - вспомнил, что сам примерно теми же словами воодушевлял желающих укрепить память. То же говорил и Егорыч при нашей первой встрече. Всё дело - в простых и скучных правилах. Просто порой они бывают приправлены мистикой. И эдаким налётом эксклюзива. Только вот налёт - какой-то халтурный. Да и сам Николай Иваныч скорее напоминает мелкого чиновника, которому доверили вести политинформацию. Он волнуется, суетится и переживает по мелочам. Он совсем не похож на гуру, мудреца, прожившего сотни жизней.
  
   - Николай Иваныч, а вы... ты-то сам как? - я иезуитски улыбаюсь, предвкушая растерянность собеседника. - Гляжу на тебя и не понимаю, тебе-то чем здешние сны помогли.
  
   Экскурсовод перестаёт барабанить пальцами и грустно улыбается в ответ:
  
   - А я, получается, сапожник без сапог... Меня в самом начале так замкнуло, что я теперь этих снов боюсь, как чёрт ладана. Не могу всего рассказать, но однажды увидел такое, что и врагу не пожелаешь. Такое, знаешь ли, даже вслух страшно произнести. Но не во мне дело. Я не скрываю, что не всякому здешние сны по плечу. Ну, как мне, например... Учить всегда проще, чем научиться самому. Да! И мне нисколько не стыдно, что я зарабатываю на чужих снах. Моё дело - маленькое: устроить, проинструктировать. А сам тем временем пользуюсь снотворным - закрыл глаза, открыл глаза - и никаких воспоминаний!
  
   Оказывается, мы с Николаем Иванычем - коллеги. Я тоже вот уже почти два года учу других, как стать лучше, но никогда не следую собственным советам. Мы оба служим чему-то, чему не можем отдаться сполна. Мы - как священники, сомневающиеся в собственном Боге. Стоим в сторонке, считаем медяки пожертвований и с удивлением узнаем, что кто-то из прихожан испытал Божественное откровение - точь-в-точь, как мы учили. И, чтобы не переживать о собственной несостоятельности, туманим себе мозг спасительным снотворным!
  
  
   Глава 10
   Власть фантазий
  
   Рисую пальцем на пыльной, высохшей в камень земле - человеческий глаз, затем нос. Не дорисовав, замираю в неподвижности. Снова ни единой мысли в голове. Спохватившись, заставляю себя взмыть вверх, в мутную дымку того, что должно быть небом. Сверху открывается знакомый пейзаж: сухая, потрескавшаяся земля до горизонта и одинокая берёза прямо подо мной. Ещё одно усилие - и справа в тумане появляется море.
  
   На песчаном берегу живописно разбросаны громадные валуны - кажется, нечто подобное я видел по телевизору. Мексика или вроде того. Над всем этим носится пара бешеных чаек - схематично очерченные силуэты с крыльями слепящей белизны. Сколько ни напрягаюсь, но крика птиц услышать не могу. Да и Бог с ними - пускай летают себе беззвучно.
  
   Неспешно парю в сторону моря. Какое-то время кружу над волнами, вглядываясь в морское дно - там между проплешинами гальки вяло подрагивают островки мохнатых водорослей. Пока всё идет хорошо, но нельзя так долго заниматься чем-то одним. Наконец, решаюсь. Завершаю очередной разворот и резко пикирую головой вниз. Широко распахнув глаза, встречаю несущуюся навстречу прозрачную толщу. Ещё мгновенье, и я пробью её собой, подниму в воздух гору брызг, почувствую вокруг себя упругую, бурлящую, и в то же время такую податливую...
  
   Блин!.. Опять эта берёза! Высохшая земля и берёза. Ещё остался нарисованный в пыли глаз. Почему у меня получается только эта фигня?! И когда, чёрт подери, я наконец проснусь?!! Ведь мне давно уже понятно, что я застрял в каком-то безумно длинном сне.
  
   А ведь до этого всё шло очень даже неплохо. С подсказки экскурсовода Николая Иваныча я научился по крупицам восстанавливать красочные полярные сновидения. Конечно, проснувшись, приходилось часами лежать в постели с закрытыми глазами, но это того стоило. Ведь теперь я так натурально летал, плавал под водой не хуже рыб, видел фантастических существ в фантастических мирах. Вернее, теперь я это помнил, помнил, будто всё это случилось со мной на самом деле. Красочный калейдоскоп из сновидений заполнил под завязку мой мозг, оттеснил образы настоящей реальности. Я словно вышел из длительного запоя и внезапно, будто впервые, почувствовал себя живым.
  
   Сновидения испытывали меня на прочность - делали то ребенком, то стариком, то богатым, то бедным, то здоровым, то больным. Но в душе я всякий раз оставался самим собой. И всякий раз встречался с Таней. Именно это мучает меня больше всего. В каждом сновидении мы с ней неизменно расстаёмся. И неизменно, какими бы бурными ни были последующие события сна, я, в конце концов, понимаю, что это расставание - самая большая ошибка в моей очередной суррогатной жизни. Ошибка, которая заставляет сказать страшные слова: "Жизнь прошла зря". И я ничего не могу с этим поделать. Я уже бывал с Таней ласковым и строгим, сильным и слабым, болтливым и сдержанным. Но результат от этого нисколько не меняется. Я в панике, потому что понимаю: что-то не в порядке со мной. Возможно, у меня просто не получается правильно любить. Но я, как заведённый, пробую снова и снова, засыпая по два-три раза в сутки.
  
   И доигрался. В этом последнем сне произошёл какой-то фатальный сбой. Живу себе, как обычно, спорю и переживаю, нахожу и теряю Таню, а потом в один прекрасный момент понимаю: чёрт, да ведь это - сон! Просто очередной полярный сон. И всё вокруг - выдумка моего собственного подсознания. А если захочу, могу ещё что-нибудь эдакое выдумать.
  
   И я выдумал монеты. Они тут же появились в моих руках - гладкие, прохладные, неправильной округлой формы, с профилем римского императора. Почему именно монеты? В детстве мне казалось, будто я болен нумизматикой. Коллекция в своё время досталась мне от старшего брата. Коллекция - громко сказано: несколько десятков монет стран развитого социализма, американский цент да три царских медяка. Но я усердно пополнял её: что-то перепадало от родственников, что-то выменивал у мальчишек. По субботам ходил на тайные сборища нумизматов - на далёкую городскую окраину, где коллекционеры скрывались от милицейских глаз среди густого днепровского ивняка.
  
   Толкаясь среди взрослых дядек, я мог лицезреть такие богатства, от которых захватывало дух. Правда, золото встречалось крайне редко, в виде каких-то крошечных потёртых чешуек. Мне же казалось - настоящие золотые монеты должны быть большими, чтобы с трудом умещались в ладони. Я разглядывал фотографии в нумизматических справочниках и представлял, как держу подобное сокровище в своих руках.
  
   Иногда громадные золотые монеты снились мне. Снились в моих прежних, нормальных снах. Снились, даже когда я стал уже вполне взрослым. И всякий раз щенячья радость, беспричинное счастье, ожидание чего-то безмерно хорошего подолгу не отпускали меня. Я понимал, что это глупо. И даже стыдно - стыдно за собственную жадность, которая мерещилась мне в подобных снах. Но если хочется незамысловатой радости, разум не в силах этому помешать. И вот теперь монеты появились в моих руках, подчиняясь одному только мысленному приказу.
  
   После этого сомнений не осталось - я сплю. Но если раньше в сновидениях я был в плену обстоятельств - тех, которые мой собственный мозг сооружал тайком от меня, то теперь я получил полную власть над своим сном. Конечно, всё можно объяснить по-другому - например, что моё желание получить монеты тоже, в свою очередь, - продукт подсознания, - точно такой же, как и возникшие в руках монеты. Но подобные объяснения весьма и весьма рискованны. Древние греки, к примеру, считали каждую мысль, забредшую им в голову, подарком богов. Теперь это - удел сумасшедших, которым слышатся "голоса". Нормальные же люди считают собственные мысли неотъемлемой частью своей драгоценной личности. Вот и я, наблюдая, как образы в моём полярном сне, раз за разом, следуют за моими желаниями, делаю самый простой и очевидный вывод: теперь я - здесь хозяин.
  
   Но вскоре выясняется, что хозяин из меня фиговый. Воображение, которому ещё недавно хватало лёгкого толчка, чтобы вывалить на меня целый ворох сказочных образов, стало вдруг работать с оглядкой. Порывы дикой, бестолковой фантазии, рвущиеся из глубин подсознания, зачахли под критичным взором разума. Потихоньку подкралась скука. А потом я принялся просто ждать - ждать, когда же мой бесконечный сон, наконец, закончится.
  
   Наверное, скука - это нормально, это - признак взросления. В своём сне я прошёл тот же путь, который однажды прошёл наяву. С каждым годом моя способность фантазировать хирела и чахла. В десять лет я вдруг потерял интерес к сказкам, которые до этого читал запоем. В пятнадцать - переболел фантастикой. В восемнадцать - перестал развлекать себя долгими грёзами о девчонках. Просто потому, что постепенно понимал, как всё на самом деле устроено.
  
   После этого перестаешь мечтать и начинаешь действовать. Фантазия превращается в утилитарное средство, которое используешь, только чтобы отвлечься за книгой или возбудиться для продуктивного секса. Став служанкой, фантазия постепенно теряла власть надо мной. Раньше, стыдясь своего бессилия, она пряталась в моих снах. Но я достал её и здесь...
  
   И вот теперь мир, окружающий меня в очередном сне, становится всё бедней и прозрачней, пока от него не остаётся одна берёза посреди пустыни. Пустыня очень похожа на обмелевшее дно днепровского водохранилища в марте, после бесснежной зимы - школьный историк однажды таскал нас туда на экскурсию. А берёза - черт её знает, откуда она взялась и так крепко засела в моём мозгу. Теперь только эти два образа могут надолго оставаться со мной. Всё остальное быстро пропадает.
  
   Потому что неинтересно! Теперь я способен создавать целые миры, населять их невиданными существами, но зачем? Всё стало до зевоты предсказуемым. Мои создания не способны на самостоятельную жизнь, они не могут меня удивить, не могут вызвать ни единой эмоции. Я остался наедине с самим собой, вне времени и пространства. И безумно хочу обратно.
  
   В этом сне я уже не раз воспроизвёл образы Тани, родителей и друзей. Даже самые ненавистные сослуживцы и деловые партнёры побывали участниками моих экспериментов. Но все эти безжизненные тени, срежиссированные сценки, которые я вытаскивал из памяти, чтобы заново проиграть, вызвали только чувство отчаяния. Ведь вокруг - сплошное враньё! На самом деле я сплю и никак не могу проснуться!
  
   Не прав был Платон с его субъективным идеализмом - человек не способен создавать миры. Наш мозг годится лишь для сортировки внешних раздражителей, да складирования их в различной последовательности. Или, может, я один - такой ущербный? Эй, кто-нибудь! Вытащите меня отсюда, - я в исступлении луплю кулаками по стволу задолбавшей меня вконец берёзы.
  
   Кто-то трогает меня сзади за плечо. Оборачиваюсь и вижу перед собой Таню. На ней (надо же, какая банальность) розовое бальное платье с пышной юбкой. Я вовсе не хотел её сейчас увидеть. Неужели моё подсознание снова в силе? Мои фантазии снова научились меня удивлять? Таня с интересом рассматривает моё лицо. Я, в свою очередь, не могу понять: ведь в этой жизни, в этом нынешнем сне мы уже расстались с ней раз и навсегда. Кажется, я даже убил её в порыве ревности... Господи, меня уже не трогает, что я убил любимого человека! Правда, всего лишь - во сне...
  
   В любом случае в повторном появлении Тани есть нечто странное. Видимо, здешняя система продолжает сбоить. Но если раньше я относился к образам в своих сновидениях с полной серьёзностью, добросовестно заблуждаясь в их реальности, то теперь мне чертовски трудно играть поднадоевший спектакль. Да и незачем. Я гляжу на фантом любимой девушки и вижу только бесплотную куклу. Мне лень перед ней что-то изображать. Лучше, если она побыстрей исчезнет. Может, тогда я, наконец, проснусь.
  
   Я делаю шаг вперед и пытаюсь сорвать с неё это дурацкое розовое платье. Мне просто интересно, как моя фантазия выкрутится на сей раз. Предъявит мне тело одной из моих прежний пассий? Или, может, выудит воспоминания о когда-то виденной порнухе? Но всё опять совсем не так, как бывало сотни раз. Девушка толкает меня в грудь, и я падаю. Какие натуральные ощущения - сопротивление ткани в ладонях и толчок, от которого сбилось дыханье! Таня возвышается надо мной и внезапно произносит:
  
   - Что вы здесь делаете?
  
   - Где это - "здесь"?
  
   - В моём сне, чёрт возьми!
  
   И тут я принимаюсь смеяться. Я не могу сдержаться, поэтому ржу навзрыд, захлёбываясь и размазывая слёзы. В её сне! Никак не ожидал подобной подлости от собственного подсознания! Ишь, как завернуло! Подсунуть образ, который будет убеждать, что это я забрался в его сон! Со мной приключается форменная истерика. Мне, конечно, нравятся коаны и прочие парадоксы, но только не сейчас.
  
   - Нет, девочка, ты ошибаешься, - говорю я игривым тоном, превращаясь в огромного зелёного дракона. - Это - мой сон, и ты сейчас в этом убедишься...
  
   Хватаю фигурку в розовом когтистой лапой и взмываю ввысь. Ещё несколько взмахов крыльями, и подо мной из облаков показывается горная гряда. Кукла в лапе истошно вопит - мне слышно это даже сквозь свист ветра. Я приземляюсь на одну из снежных вершин и отпускаю свою добычу. Она ничком валится на камни и не шевелится.
  
   Какой-то пассивный образ. Делала бы что-нибудь или пропала бы уже, наконец! Я всё же срываю с неё розовое платье. Сопротивление ткани не удивляет, как не удивляет и женская нагота. Тело как тело - стандартная голая баба. Вот только Танины глаза, в которых отражается прямо-таки нечеловеческий ужас. Но меня таким приёмом не прошибёшь.
  
   Я должен идти до конца, до полного абсурда, до такой чудовищной нелепости, чтобы фантом испарился сам собой. И если мой невидимый противник подсовывает мне голое женское тело, то нужно распорядиться этим телом по назначению. То есть трахнуть. Трахнуть каким-нибудь особо извращённым способом. Таким вот зелёным метровым членом. Только не смотреть в эти глаза и не слышать этих жутких воплей.
  
   Внезапно откуда-то прямо из воздуха появляется Николай Иваныч и зачем-то хватает меня за нос. Я инстинктивно подаюсь назад, а кукла Таня вырывается из моих объятий. Потом следует вспышка, и мы с Николаем Иванычем оказываемся под моей заветной берёзой. Экскурсовод брезгливо вытирает руку и, не глядя на меня, сквозь зубы цедит:
  
   - Пора бы тебе возвращаться. Нельзя же так распоряжаться чужими душами... Чтобы проснуться, нужно задержать дыхание.
  
   Очередная вспышка, и я снова один посреди пустыни. Поспешно делаю глубокий вдох и замираю. Новая вспышка не заставляет себя долго ждать. Оказавшись в гостиничной постели, сразу открываю глаза, чтобы поскорее забыть неприятный сон. Но не тут-то было - он со всей своей бесконечной протяжённостью, со смертельной скукой и мерзкой финальной сценой, как клещ, накрепко вцепился в мой мозг. Трудно отделаться от мысли, что эта сволочь в сегодняшних сновидениях - не посторонний мне человек. Трудно убедить себя, что я не отвечаю за его поступки. Что это - только игра, безобидная фантазия.
  
   Я долго умываюсь местной затхлой водой. На отражение в потемневшем туалетном зеркале лучше не смотреть - дикое зрелище. Как после тяжелейшего перепоя. Безумные зрачки почти слились с кровавыми белками. Надеваю тёмные очки и спускаюсь в ресторан.
  
   В последние дни народу в гостинице явно прибавилось. Любители сновидений всё заселяются и заселяются. Их уже не меньше тридцати. Действительно, много иностранцев. Ещё вчера они казались слишком шумными для меня. И слишком жизнерадостными. Ведь люди, которые хотят разобраться со своими душами, должны вести себя немного сдержанней. Скромнее, что ли. Теперь я ищу их максимальное скопление. Потому что не могу больше оставаться один.
  
   Давлюсь холодной курицей с холодным же горошком и под прикрытием очков рассматриваю оптимистичные физиономии сновошественников (так они себя называют). Слева один взахлёб рассказывает, как клёво летать на далёкие обитаемые планеты, справа другой нараспев цитирует истории из "Махабкараты" со своим личным участием. Куда мне с моими мрачными видениями!
  
   Среди жизнерадостных лиц замечаю что-то близкое мне по настроению - мрачный мужик с трёхдневной щетиной борется, как и я, с жилистой курицей. Беру свою тарелку и присаживаюсь к нему за столик. Он выжидательно смотрит на меня. Тогда я снимаю очки, даю себя рассмотреть и только после этого водружаю их на нос. Мужик понимающе кивает:
  
   - Коллеги, значит...
  
   Я тоже киваю.
  
   - Сколько у вас? - спрашивает.
  
   - Двадцать четыре, - мне почему-то понятно, что речь идёт о количестве снов, - но сегодняшний подкосил на корню. Больше спать не буду.
  
   И я описываю Игорю из Питера свои последние видения. Надеюсь на известную примету: чтобы дурной сон не сбылся, нужно его как можно быстрее рассказать.
  
   Покончив с завтраком, мы перемещаемся в беседку на заднем дворе гостиницы, где Игорь непрерывно курит. Когда я замолкаю, он тоже долго молчит, потом произносит:
  
   - Бояться своих снов, своих мыслей - мне это знакомо. А знаешь, всё почему? Почему мы их боимся? Потому, что давно живём не здесь, - Игорь обводит рукой вокруг себя, - а здесь, - стучит по своему лбу. - Боимся любых мрачных предположений. Будто те сумеют перебраться через границу между мирами. Перебраться из мыслей прямо в реальность.
  

***

  
   Я, вот, всю сознательную жизнь боролся с такими страхами. Первая моя фобия обнаружилась в четырнадцать лет - когда я нутром ощутил, что значит быть смертным. Конечно, я и раньше не тешил себя иллюзиями. Но однажды, в летящем самолёте, испытал ни с чем не сравнимый ужас. Может, как раз тогда в СМИ открыто заговорили об авиакатастрофах, а, может, просто детство кончилось, и вместе с ним детская уверенность, что со мной ничего плохого не случится.
  
   Так вот, примерно половину полёта я дремал. А тут вдруг слегка тряхнуло или вроде того. Я очнулся и внезапно понял: а ведь в этой штуке можно и разбиться! Тут же ясно увидел собственную смерть. Просто в один момент почувствовал, как буквально через мгновение перестану дышать, видеть, существовать. Превращусь в кусок отвратительной кровавой плоти, а после и вовсе в труху.
  
   Я, каким себя знал, исчез, превратился в жалкого, трусливого зверька. Немилосердно потел, хватался за руки матери, в панике умолял, чтобы та пошла к пилотам и попросила срочно посадить самолет. Мать, промучившись с моей истерикой минут десять, заставила выпить шкалик водки с корвалолом. После чего я, не привыкший к алкоголю, заснул мертвецким сном.
  
   Потом, когда протрезвел и перестал мучиться от стыда, задался вопросом: какого чёрта бояться неизбежного? Да ещё так сильно! Понятно: инстинкт самосохранения и всё такое. Но, ощутив на собственной шкуре его мощь, я поставил перед собой задачу - победить его. Не изжить, не уничтожить - понятно, что это невозможно - а хотя бы облагородить, придать достойный вид. Чтобы забота о собственной безопасности носила исключительно рациональный характер.
  
   Тогда мне показалось, что этого можно достичь только одним способом - привыкнуть к мысли о собственной смерти. Ведь парализующий страх - всего лишь реакция организма, причём вполне естественная, на неожиданную ситуацию или даже неожиданную мысль. Повседневность задаёт свой уровень эмоционального накала, границы которого очерчены довольно узко. С одной стороны - удовольствие от вкусной еды или подаренных ко дню рожденья джинсов, с другой - страх схлопотать пару на уроке. Мелочёвка, одним словом. Когда же сталкиваешься с чем-то серьёзным, нервная система оказывается просто не готова.
  
   Я начал тренироваться, привыкая к мыслям о смерти, и сразу заметил: это в корне меняет взгляд на самые простые, повседневные проблемы. Думая о скоротечности бытия, начинаешь иначе расставлять акценты - плюёшь на мелочи и заставляешь себя делать то, что обычно легкомысленно откладывал. В общем, "memento mori" в чистом виде.
  
   Для школьника результат получился довольно неожиданный. Благодаря мрачным мыслям я к шестнадцати годам преодолел те предрассудки, с которыми обычный человек расправляется к тридцатнику. Во мне не осталось ни капли предубеждения в отношении плотских утех - раз жизнь коротка, надо уметь наслаждаться. К десятому классу я имел багаж из двух десятков любовных приключений, а также твёрдого убеждения в пользе умеренного потребления табака и алкоголя. Я избавился и от лишней скромности - не хотел всю жизнь довольствоваться объедками. Научился без зазрения совести играть на человеческих слабостях. Короче, освоил высший пилотаж - прятать наглость в напускную кротость, добиваться нужного, не оскорбляя слух грубыми требованиями. И всё - благодаря постоянному соседству страха.
  
   А потом, незадолго до окончания школы я обнаружил, что перестал бояться смерти. Я привык к ней, как привыкают к восходу и заходу солнца - есть себе и есть. Смерть уже не помогала мне встряхнуться и правильно расставить приоритеты. Всё выродилось в унылый фатализм. Я победил свой страх, но это была пиррова победа. Перед сном меня больше не обволакивало уютное, тёплое удовольствие от удачно прожитого дня. Оказалось, что жизнь моя была насыщенна и приятна, лишь когда надо мною довлел страх. Теперь я был свободен, но вместо торжества ощущал только растерянность. Одновременно со страхом из жизни куда-то испарился смысл.
  
   Вскоре родители отправили меня навестить умирающего деда, и там я понял, что просто взять и умереть - это ещё не самое страшное. Ничем не заглушаемая боль, немощь и долгое мучительное умирание - вот чего на самом деле нужно бояться. Вновь найденный враг помог мне снова мобилизоваться, почувствовать вкус к жизни.
  
   С тех пор началась моя "гонка вооружений": я постоянно искал и находил новые страхи, которые какое-то время помогали мне жить. Но потом я неизбежно привыкал и к ним. Я всеми силами оттягивал момент привыкания, но всякий раз, спустя месяц или два, мысли о самом страшном переставали меня будоражить. Тогда я пускался на новые поиски.
  
   Я плотно подсел на иглу страхов. Так, что не мог больше существовать без того продуктивного возбуждения, которое они вызывали. Сначала переживал возможную смерть родителей или девчонки, с которой встречался. Потом принимался бояться одинокой старости. Занявшись бизнесом, размышлял о перспективе получить паяльник в задницу или очутиться в тюрьме. Женившись, стал представлять, что же такое страшное может случиться с женой или детьми. Пугал себя, что мой сын заболеет смертельной болезнью или станет калекой, потом - что его изнасилует маньяк. Но вскоре меня не пугало даже то, что я сам его изнасилую.
  
   Когда-то подобные фантазии казались мне чудовищными. Но с некоторых пор я мог представить себе всё, что угодно! Я привык к таким ужасам, какие нормальный человек даже вообразить не в силах. Его вырвет от любой из мыслей, которые мне удалось принять как неизбежное. Я способен со всем этим жить. Я научился заглушать в себе и боль утраты, и раскаянье за зло, причинённое собственными руками.
  
   Раньше я не понимал, насколько изворотливым бывает разум, когда нужно оправдать себя или просто забыться. Если надолго погрузиться в это с головой, легко объяснить даже самое ужасное. Сам посуди: ты же не железный, не всегда способен руководить собой. А ещё существуют аффекты и временные помутнения рассудка. Так что любые твои действия имеют свои уважительные причины - надо только поискать. Даже если их на самом деле нет, всё равно умудряешься их придумать, дабы оправдать свои воображаемые зверства.
  
   Кроме того, надо уметь каяться. Каяться даже за ещё не совершённые проступки. Ведь Господь благоволит раскаявшимся грешникам. Какое облегчение, когда смешиваешь себя с грязью за очередную гипотетическую мерзость! Открещиваешься от собственного деяния, от самого себя, это деяние совершившего...
  
   Смешно: я научился виртуозно обращаться со своими страхами, но в результате ничего не выиграл! Мой организм теперь легко нейтрализует наркотик, который раньше помогал мне держаться в тонусе. Я превратился в алкоголика, который не пьянеет. Ведь обычные люди балансируют между страхом и удовольствием, а у меня первая из координат просто исчезла. Вернее, я сам её уничтожил.
  
   В результате и от другой координаты мало что осталось: радоваться при отсутствии контраста стало невероятно трудно. Когда пропадает плохое, перестаёшь замечать и хорошее. Любые события приобретают одинаковую, не слишком большую ценность. Такая вот всеобщая усредненность. Болото. Выиграть миллион, пережить смерть близких или перепутать вилки в пафосном ресторане - я перестал ощущать разницу...
  
   Всякая более-менее значимая вещь всегда соседствует со страхом её потерять. Когда же перестаешь бояться, сама собой пропадает и значимость, всё превращается в пустяк. Приём, доведённый до совершенства, исчерпал себя. Обычный человек лишь изредка прикасается к своим страхам, слегка щекочет себе нервы, после чего острее чувствует биение жизни. А мои нервы напрочь огрубели - конечно, если их так часто и сильно мочалить! Обычный человек глубоко не задумывается о своих страхах, они для него - как бы в тумане, в мистической дымке, а у меня - всё разжёвано, по полочкам разложено. Мечта психиатра!
  
   В результате я утратил способность к любым сильным эмоциям. Нет, не совсем так - у меня всё ещё бывают перепады настроения, но исключительно по физиологическим причинам. Могу, например, не выспаться, встать утром "не с той ноги", вспылить, обидеть близкого человека за пустяковый проступок. Или смешать с грязью неуклюжего незнакомца, толкнувшего меня в толпе.
  
   Но в какой-то момент я вдруг понял, что всё это у меня - ненастоящее. Я на самом деле не знаю, что такое подлинный страх. Люди, которые видели смерть только в киношных боевиках, вряд ли будут её, такую, бояться. Вот и я тоже - столько времени потратил на искусственные страхи. Я мастерски моделировал ужасные события, но вряд ли полностью забывал, что они - всего лишь модели. Наверняка, где-то в подсознании сидела мыслишка: всё это понарошку, не взаправду.
  
   Теперь вот торчу здесь, проверяю на сновидениях...
  

***

  
   Игорь зажигает новую сигарету и, затянувшись, умолкает. Я осторожно спрашиваю:
  
   - И что сновидения? Пугают?
  
   - Самое страшное, что нет! - он бросает только что начатую сигарету на пол и яростно затаптывает её. Потом замирает, глядя куда-то поверх крыш посёлка.
  
   Мне жаль его. То ли он тоже почувствовал фальшивость здешних снов, почувствовал так же, как и я, то ли, действительно, изжил подчистую все свои страхи. Не думаю, что он захочет провести очередной эксперимент в реальной жизни, но мне как-то боязно находиться рядом с ним.
  
   Его рассказ помог мне понять: моё чувство вины за истязание Тани - там, в недавнем сне, - это нормально. Это здоровая реакция организма на гипотетическую подлость. Но что-то не даёт мне до конца поверить в её гипотетичность. Ведь сон был таким необычным. Нужно будет обсудить его с Николаем Иванычем. И вообще, пора возвращаться к нормальной жизни. Расскажу о здешних снах Егорычу - он любит всякую чертовщину, а я облегчу душу. Попрощавшись с понурым Игорем, иду заказывать разговор с Москвой.
  
   Рассказываю Егорычу складную ложь про то, как я случайно узнал про сверхъестественное явление и как две недели его изучал. Естественно, про Таню - ни-ни! Ведь мне нужно восстановить своё реноме серьёзного делового человека. А в моём возрасте любая сумасшедшая выходка способна его пошатнуть, если не разрушить полностью. Поэтому я прикидываюсь пытливым исследователем неведомого - для Егорыча это вполне уважительная причина.
  
   Он слушает меня молча, поэтому повисшие паузы я снова и снова пытаюсь заполнить своим давно выдохшимся монологом. Когда уже кажется, что Егорыч меня раскусил, следует его приговор:
  
   - Оставайся там, завтра буду!
  
   Чёрт подери, в мои планы не входила ещё одна ночёвка здесь! Правда, сутки можно не поспать или выпросить у Николая Иваныча его снотворное. Вспомнив об экскурсоводе, тут же отправляюсь на его поиски. В конце концов, он ведь не зря мне приснился! Его появление в последнем сне - очень странное, ещё более странное, чем повторное появление Тани. Ведь именно он помог мне оттуда выбраться! Помнится, он отказался от всей этой чудесной кармической практики, потому что сам увидел во сне нечто ужасное. Точно так же, как и я. Или по-другому? Чувствую, но не могу объяснить - есть, есть какая-то связь между нами!
  
   Николая Иваныча застаю в библиотеке, где он, видимо, прячется от своих клиентов. Отдыхает от трудов праведных. Увидев меня, вежливо улыбается и кивает, хотя, похоже, ему охота побыть одному. Эта виноватая улыбка, бегающие глазки никак не вяжутся с тем ощущением таинственности, что возникло, пока я обдумывал роль экскурсовода в своём последнем сне. Снимаю тёмные очки и пытаюсь говорить сквозь хрипоту, которая перехватывает горло:
  
   - Николай, у меня к тебе вопрос... Можно?
  
   Экскурсовод кивает и, как под гипнозом, смотрит в мои вурдалачьи глаза.
  
   - Ты говорил, что увидел во сне какой-то ужас, после чего перешёл на снотворное. У меня этой ночью тоже как-то не сложилось.... Чтобы разобраться, хотел спросить... если не слишком большой секрет: тогда... что ты увидел?
  
   Николай Иваныч с трудом отводит взгляд и останавливает его на старой пыльной вазе, ютящейся на подоконнике. Долго молчит, потом всё-таки отвечает. Слова даются ему с трудом:
  
   - Будто я зарезал свою беременную жену... Это было ужасно. Не передать... Потом, когда я с ней развёлся, когда узнал, какая она сука, и что ребёнок не от меня, отпустило, конечно. Но непосредственно в тот момент... Чуть руки на себя не наложил.
  
   - И ты, правда, с тех пор не спишь? В смысле, здесь? Сегодня ты мне приснился и даже подсказал, что нужно задержать дыхание, чтобы выбраться из этого ужаса...
  
   - Я же тебе об этом говорил...
  
   - Не помню!
  
   - Говорил-говорил. Я об этом всем говорю. Ты, наверное, просто забыл. Страшные сны - главная опасность для сновошественников. Только четыре года назад поняли, как экстренно выбираться в реальность. С тех пор всех инструктируем. За отдельную плату можем даже тренинг провести, как прервать сон, если он становится невыносимо жутким. А то, знаешь, такие "кошмары на улице вязов" случались...
  
   - Вот и я устроил кошмар для любимой девушки. Ну, или вернее, для её фантома, образа, что мне приснился. Вот только образ был какой-то странный - слишком уж реальный, что ли... А ещё он утверждал, что это я вторгся в его... в её сон... - я заканчиваю свою речь идиотским смешком.
  
   Николай Иваныч остаётся серьёзным:
  
   - Ты знаешь, если следовать теории кармической практики, наше отношение к мыслям и образам не менее важно, чем поведение в реальном мире. Когда не грешишь делом, но полон грязных мыслей, твоя душа всё равно деградирует. Я понимаю, как трудно избавиться от навязчивых желаний - как в индийской притче не думать о белом слоне - но в этом и кроется суть человеческого развития: навести порядок не только в своей жизни, но и в собственной голове. А здешние сны - такая штука, что вскрывает старые нарывы. Я тоже понятия не имел, что у меня могут быть такие зверские желания. Но однажды во сне нечто тёмное и злобное выползло из глубин моего животного естества. И я со своими цивилизованным интеллектом не смог этому противостоять. Более того, заворожённо наблюдал, будто насилие - чуть ли не чудо природы... Если тебя интересует моё мнение, то я не думаю, что ты проникал в чужие сновидения. В моих, по крайней мере, тебя точно не было...
  
   На прощание выпрашиваю у экскурсовода две таблетки снотворного и плетусь гулять по болотам. Греет одна единственная мысль: завтра я свалю отсюда к чёртовой матери. Таня должна остаться в другой жизни - я даже вспоминать о ней боюсь. Боюсь после всего, что натворил в своём последнем сне. Конечно, я далёк от того, чтобы согласиться с объяснениями экскурсовода. Нужно просто переждать, чтобы больше не передёргивало от иррационального стыда. Приказываю себе хотя бы на время забыть о своём мерзком сне.
  
   И уже без особых переживаний понимаю, что моя любовь умерла. Любовь к Тане, как и к Оле год назад, не выдержала испытаний. То, что, казалось, никогда не могло повториться, повторилось и даже по схожему сценарию. Я снова безумно полюбил, как будто раз и навсегда. Как будто ничто не могло стать препятствием на пути этой любви. Но фантастические испытания снова изрядно потрепали меня. И пусть не сломили, но всё же - отвлекли. Отвлекли так, что, спохватившись, я обнаружил себя остывшим. Мои воспоминания о недавней страсти казались теперь горячей меня самого.
  
   И ещё - я снова вёл себя не слишком достойно. Возможно, моя любовь стушевалась на фоне слишком острого стыда. Или я просто устал. Как бы то ни было, я, хотя и с сожалением, готов забыть Таню. Полярная одиссея укладывается в очередную папочку и ставится на очередную полочку в моём личном архиве.
  
   Утром впервые за две недели чувствую себя отдохнувшим. Практически, смотрю на мир другими глазами. И даже готов шутить по поводу своих недавних кошмарных сновошествий. Хочется принять ванну и выстирать нижнее бельё - до вечернего самолета должно высохнуть. Мыла в посеревшей от плесени мыльнице - с пол мизинца. Дама-портье на мою просьбу дать мыла отвечает вопросом, когда же я, наконец, съеду, а то ей финнов селить некуда. Поэтому направляюсь в другой конец коридора клянчить мыло у Николая Иваныча. Энергично, без стука распахиваю дверь и слышу:
  
   - ...и гадёныша своего забирай...
  
   Две пары глаз поворачиваются в мою сторону. И если экскурсовод удивляет меня необычной жёсткостью - как во взгляде, так и в голосе (последние слова принадлежат именно ему), - то второго человека я и вовсе не ожидал здесь увидеть. Потому что это - Егорыч. Он кажется изменившимся - более впалые щеки, кожа бледней обычного. Возможно, я просто давно его не видел, да ещё в таком необычном антураже... Но, в целом, несомненно - это Егорыч.
  
   - Вы знакомы? - спрашиваю первое пришедшее на ум.
  
   - Да... в общем, да, - быстро отвечает Егорыч, внимательно рассматривая меня с ног до головы. - Вот, встретил старого товарища... Решили посидеть, немного покалякать. Мы, можно сказать, со школьной скамьи вместе...
  
   Николай Иваныч поднимает брови, кривит рот, но всё же кивает. Даже как-то излишне энергично кивает. У меня возникает чувство, что передо мной разыгрывают дешёвый спектакль, цель которого - скрыть от меня нечто важное. Но моё всё ещё отличное настроение мешает мне обдумать этот странный заговор - оно прёт из меня помимо моей воли.
  
   - Егорыч, - говорю почти панибратски, - ты тут хоть что делай, а я сегодня сваливаю в Москву. Или уже свихнусь без темноты и нормальных снов. Готов тебе дать полный отчёт, даже в письменном виде, только не заставляй меня больше сновошествовать...
  
   - Сново... что? - Егорыч оборачивается к Николаю Иванычу за поддержкой.
  
   - Это термин для тех, кто путешествует по здешним снам, - экскурсовод виновато передёргивает плечами.
  
   - Развёл тут развлекаловку, клоун! - Егорыч встает и в сердцах плюёт на пол. - Ладно, поехали!
  
   Он выпихивает меня в коридор и на прощание что-то показывает Николаю Иванычу рукой. Что именно - мне не видно. В моём номере Егорыч брезгливо отодвигает край давно не менянной простыни и присаживается на угол кровати. Я устраиваюсь напротив него, на подоконнике. Моё лицо оказывается в тени, поэтому шеф сгоняет меня на прикроватную тумбочку - ни стульев, ни кресел в номере не предусмотрено. Я, было, принимаюсь рассказывать про кармическую практику, но Егорыч слушает невнимательно, а потом и вовсе - раздражённо машет на меня рукой, будто отгоняет комаров:
  
   - Пустое это. Когда-то мы с ним... с Николаем... договорились, что не вмешиваемся в дела друг друга. Поэтому толку от этих снов мне, в общем-то, никакого. Не наша, увы, юрисдикция. Долго рассказывать, да и не вправе я... Одним словом, уговор дороже денег - Николай не мешает мне, я не мешаю ему. Только почему он тебя боится?
  
   - Так это меня он гадёнышем обозвал? - вопрос вырывается сам собой.
  
   В любое другое время я бы не смог так легко отнестись к оскорблению - в конце концов, я не конфликтовал с экскурсоводом и не делал ничего предосудительного. Хотя...
  
   Егорыч уклончиво усмехается. Я хмыкаю в ответ - мы друг друга поняли без слов.
  
   - Ладно, чего уж теперь - Егорыч решительно встаёт. - Ты - человек из моей команды, поэтому сюда тебе дорога заказана. Да ты, я гляжу, особо и не рвёшься. Так что собирайся, поедем в аэропорт. Нечего тут высиживать!
  
   Багажа у меня - ноль, поэтому через пару минут я с облегчением покидаю номер. Конечно, неприятно, когда обзывают, неприятно, когда в шею выгоняют откуда бы то ни было. Да ещё умалчивают про какие-то таинственные договорённости. Но у меня - всё ещё беспричинно хорошее настроение. В кои-то веки на небе развеялась туманная дымка, солнце светит ярко и яростно, а я через несколько часов снова окажусь в московском комфорте. Единственное, что не даёт покоя - как я мог так ошибаться в Николае Иваныче?
  
   Мне лично всегда было лень играть чужие роли. Я никогда не пытался обмануть других на свой счёт. Это так утомительно: держать в голове отдельно себя настоящего и отдельно - придуманный образ. Чего-нибудь перепутаешь обязательно. Да, экскурсовод - далеко не простак, это лишь форма, в которой ему комфортно существовать. В которой легче продавать себя другим людям - продавать свои мысли и необычные услуги. Чтобы клиент не напрягался, не чувствовал угрозы - никто не станет цепляться к испуганному дядечке, который занимается себе мелким гешефтом где-то у чёрта на куличках...
  
   - Нет её там, увезли в город, - кто-то тянет меня за рукав.
  
   Я оборачиваюсь и в сумраке коридора вижу старика-радиста, который высунулся из своей комнатки. Егорыч шагает далеко впереди, а старик снова повторяет свой речитатив, коверкая слова:
  
   - Сегодня связывался с Тимуркой - он хотел прогноз на неделю - а я говорю: ваша Таня нужна одному человеку. Тимурка сказал: заболела она, совсем плохо. Вчера проснулась - не узнаёт никого, не говорит совсем. В город её увезли, лечить будут. Сказали: беспокоить нельзя, никого к ней не пускают. Так что нет её там. Не дал Тимурка адреса, однако...
  
   - Ничего, старик, - говорю я, похолодев, и сую ему в ладонь деньги.
  
  
   Глава 11
   Смысл жизни и котята (1991 год)
  
   - Забавно, а ведь я нашёл самый, что ни на есть, настоящий смысл жизни. Тот, который ищут все. Который не смогли найти великие умы. А у меня, вот, получилось... - парень говорит слегка нараспев, совершенно не глядя в мою сторону. Смотрит ли он в темноту за окном, погружен ли в свои мысли - я не знаю. И вообще, всё недолгое время нашего знакомства я изо всех сил вслушиваюсь, но до конца не понимаю, о чём он говорит. Потому что никак не могу справиться с волнением. Парень, наверняка, даже не догадывается, что мне настолько не по себе.
  
   Меня трудно разглядеть, ведь я не снял бейсболку. А ещё я недавно отпустил бороду. Пусть растительность не слишком густая и довольно светлая, но в полутёмном вагонном коридоре парню всё равно не рассмотреть моего лица. А ведь я - чёрт подери! - точная копия его самого. Или наоборот, он - точная копия меня. Вот только цвет волос - разный: он, в отличие от меня, - жгучий брюнет.
  
   Именно поэтому меня мало занимают его рассуждения. Мне бы вытянуть из него, где это и когда согрешил мой дражайший папаша? Или неведомые злодеи разлучили нас, близнецов, при рождении? Или всё же случайное сходство? Эдакое шоу двойников. Довольно забавно видеть собственное отражение, которое что-то говорит, хмыкает, моргает и пожимает плечами - само по себе, независимо от тебя. Если долго смотреть, начинает ехать крыша - кажется, будто наблюдаешь за собой со стороны.
  
   - Тебе интересно? - спрашивает парень, а я в ответ судорожно киваю - типа, конечно, интересно.
  
   Парню не повезло - в его купе оказалось трое ростовских кооператоров - все как на подбор усатые, пузатые, с загорелыми, обветренными лицами. Трудно поверить, что познакомились они только в поезде - так быстро был найден общий язык. Кирилл (так зовут моего двойника) оказался в их тёплой компании явно лишним - водка с чесноком и бесконечные разговоры, где лучше брать семечку, не вызвали у него должного интереса. Да и просто выдержать термоядерное амбре от настоящих русских мужиков - по плечу не всякому столичному интеллигенту.
  
   Поэтому Кирилл коротал время, прижимаясь лбом к тёмному, закопчённому окну в коридоре. Я же минут пятнадцать назад протискивался мимо него, протискивался в спешке, ведь в купе меня ждала очаровательная попутчица. Но в результате я намертво завис рядом с этим парнем. Просто не в силах был игнорировать собственное живое отражение.
  
   Для начала мы обсудили соседей Кирилла. Даже пришли к глубокомысленному выводу, что это - особый подвид homo sapiens, со своими повадками, физиологией и запахами, и его нужно по возможности избегать. О чем ещё могут поговорить выпускники московских вузов, которых со всех сторон обложил простой русский народ? Как бы то ни было, но контакт между нами был налажен быстро.
  
   Не прошло и десяти минут, как я уже знал, что мой близнец - законченный неудачник. По крайней мере, таковым себя считает. И то, что у меня в купе сидит симпатичная девчонка, а ему достались пьяные в дым провинциальные кооператоры, - лишнее тому подтверждение.
  
   - Тебя когда-нибудь мучил стыд за поступки, которых, ты, вроде бы не совершал? - спрашивает Кирилл, поворачиваясь ко мне. И я, несмотря на прохладный ночной ветер из всех окон, внезапно ощущаю удушье. Потому что вспоминаю. Вспоминаю то, что с превеликом трудом удалось забыть - свою полярную эпопею. Вспоминаю красивую девушку с сияющим лицом, которую собирался любить, а вместо этого, кажется, довёл до безумия. Хотя... Я же давно для себя решил: всё, что тогда произошло - лишь досадное совпадение. Поэтому на вопрос Кирилла я только мотаю головой - сам не знаю, утвердительно или отрицательно. А тому и не нужен мой ответ. Пристально глядя на фонари, которые то и дело вспыхивают за окном и уносятся прочь, Кирилл продолжает свой монолог:
  

***

  
   - У меня самые большие неприятности случаются обычно весной. Вроде, всё цветёт и пахнет, птички поют, а я только и жду каких-нибудь подлянок. Тогда, два года назад, сразу после майских праздников мне позвонил какой-то мужичонка, представился соседом моего дяди из Иванова. Позвонил и сказал, что дядя Боря умирает.
  
   Нежных родственных чувств я к дядьке никогда не питал - он был колючим человеком и после двух разводов жил совершенно один. Однажды он мне помог, прописал у себя. Квартирой своей он очень дорожил, и согласился на мою прописку только благодаря бабушке, своей матери - не посмел её ослушаться.
  
   Потом я приезжал в Иваново пару раз улаживать дела с местными чиновниками. Дядя тогда держался со мной строго, даже высокомерно. Привычка, наверное... А может, так он защищался от стыда за свою нищету. Иваново, вообще, - нищий город, и дядя, который в советское время был человеком далеко не бедным, красавцем и любителем женщин, безденежье переносил крайне болезненно. Деньги от меня, якобы за квартплату, он принимал охотно, и даже брал в долг на неопределённый срок. Но не в этом суть...
  
   Я сразу же сообщил о звонке своей матери. Она обзвонила других наших родственников, после чего сообщила решение семейного совета: раз дядя, несмотря на гордый нрав, известил о своем плачевном состоянии, значит, дело - и впрямь худо, и мне поручается съездить, всё разузнать.
  
   Поезд прибыл в Иваново ранним утром, но я долго не решался зайти к дяде, говорил себе, что не стоит его будить. Хотя, какой сон у человека при смерти? Потом всё же решился, поднял с постели звонившего мне соседа, который отпер мне дверь дядиной квартиры. Как я ни готовился к этому зрелищу, оно всё равно превзошло мои самые мрачные ожидания. В пустой комнате по углам возвышались кучи мусора, а к стене жался старый продавленный диван, на котором среди тряпья лежал обтянутый кожей скелет. Я испугался, чего скрывать. Мне ещё не доводилось видеть людей в таком состоянии.
  
   Есть дядя не мог совсем, только пил лимонад и курил. Курил непрерывно - видимо, это - то единственное, что напоминало ему о жизни. Говорил он плохо, путано; объяснить, что с ним случилось, так и не смог. И ещё - он ждал, что я стану ухаживать за ним. Но я к этому был совершенно не готов. В конце концов, мне поручили только разузнать, что происходит.
  
   Иваново оказался странным городом: жители, несмотря на нищету, ни за какие деньги не соглашались делать свою работу. Неторопливые, пугливые, полные какого-то идиотского фатализма, они скоро стали меня раздражать. Врачи высокомерно отвергали деньги и отказывались приезжать к больному на дом. В больницу его тоже не принимали - нет, мол, показаний. Никто толком не говорил, что же с ним - я слышал много предположений, но почти каждый в конце шёпотом добавлял, что, наверняка, траванулся каким-то денатуратом. Здесь, типа, это - дело обычное.
  
   Оставаться в таком городе я не мог. Сиделкой себя тоже не представлял. Когда дядя захотел добраться до туалета, я с большим трудом заставил себя подать ему руку. Мне было до усрачки страшно прикасаться к этому нереально тощему телу. Я решил уехать как можно быстрее - прямо в тот же день. Необходимость срочного отъезда объяснил себе так: мол, в выходные от меня всё равно никакого толку.
  
   Приняв такое решение, я стиснул зубы и снова попытался растормошить местных жителей. В результате удалось нанять медсестру для уколов и разыскать на даче участкового врача. Участковой я вручил все имевшиеся при себе наличные и взял с неё слово, что она похлопочет об уходе и, возможно, больнице для дяди. Она смотрела на меня, как на сумасшедшего - зачем тратить деньги на того, кто всё равно умрет? Вот торчать у постели больного и скрашивать его последние часы - другое дело...
  
   К вечеру я объявил дяде, что уезжаю, и почувствовал себя предателем. Оправданий в тот момент у меня нашлось достаточно: и что ждёт работа (хотя отпуск мне дали бы наверняка), и что участковая обо всём похлопочет (организационные способности этой дамы вызывали большое сомнение), и что в случае чего я тут же вернусь. Потом, уже из Москвы, я каждый день созванивался с участковой - она докладывала о своих шагах, которые выглядели откровенной затяжкой времени. Она попросту боялась тратить мои деньги. Не торопясь, составила представление для госпитализации, которое затерялось в местном здравотделе. Мой звонок туда тоже не помог - некая чиновница по телефону даже сурово отчитала меня. Участковая покупала дяде еду, которую тот всё равно не мог есть. Ещё через неделю нашла сиделку. А потом позвонила сообщить, что дядя умер.
  
   Понятно, что к этому шло. Но у меня так и не возникло уверенности, что я сделал всё правильно, несмотря на непрерывные совещания с матерью. Бабушка, та вообще по телефону рыдала и благодарила меня за такую заботу о своём сыне. Но порой на меня накатывали какие-то немотивированные приступы стыда. Я не мог себе объяснить, что не так, но в уме непрерывно зудело нечто, мешающее душевному спокойствию. Каждый раз приходилось заново убеждать себя в собственной невиновности. Дядя, мол, был обречён, и спасти его было нереально. До поры до времени мне удавалось в это верить.
  
   А потом, буквально через неделю, позвонила мать и сказала, что умер Гоша. Гоша достался мне, как говорится, по наследству от старшего брата - они дружили с малых лет, но потом разъехались в разные города. Когда я решил поступать в Москву, Гоша, который оказался здесь же - работал строителем по лимиту, - разыскал меня и предложил свою помощь. У него было какое-то на редкость безалаберное отношение к жизни, но я помнил его недосягаемо взрослым и поначалу слушался.
  
   А он вовсю старался мне помочь. Помощь свою он понимал своеобразно - считал, что мне нужно развеяться, отвлечься от подготовки к экзаменам. Мы таскались по общагам к ткачихам и студенткам полиграфического института, купались в грязных московских прудах, крали арбузы на рынке, ездили на электричке в Барвиху, чтобы, перебравшись через высоченный забор, поиграть на халяву в теннис на корте правительственной дачи.
  
   Я собирался подавать документы в физтех, но Гоша убедил меня поступать в инженерно-физический - типа, место там клёвое - зелено, тихо, речка рядом. И я, представь себе, согласился с такими убийственными доводами! Не знаю, как я вообще умудрился поступить между посещениями подвалов театральных студий и походами за зелёными яблоками в Коломенское.
  
   Гоша открылся мне, что пишет стихи, и стал регулярно изнурять декламацией. Стихи, надо признать, были плохие, хотя и с чувством. Ещё Гоша любил интеллигентных женщин, которых шокировал своей любовью к индийским фильмам. Женщинам такие признания казались тонким эпатажем, но Гоша был просто недостаточно умён. Нет, у него была мощная житейская смекалка, он быстро ориентировался в сложных ситуациях, но никогда не отличался глубиной интеллекта. Я это быстро понял, но не смел тяготиться дружбой с ним. Хотя серьёзно к нему относиться тоже не мог.
  
   Сам Гоша считал меня лучшим другом. Я сдавал за него экзамены в каком-то странном вузе - кажется, коммунального хозяйства (он не оставлял надежды стать настоящим интеллигентом), устроил на денежную работу в свой кооператив и, наконец, был свидетелем на его свадьбе. Семейная жизнь и особенно рождение дочери сделали Гошу серьёзней, но вскоре он затосковал. Потом начал пить. Причём пил на пару с женой, и непонятно, кто из них был зачинщиком.
  
   Мы жили тогда в соседних домах, и я очень страдал от этого соседства. Он мог завалиться ко мне ночью пьяным вдрызг и нести полный бред. Потом приходила его жена, тоже пьяная, и они начинали ругаться. Их дочь жила у бабушки и боялась своих родителей. Я тоже стал их побаиваться и избегать. Придумывал отговорки, чтобы не ходить к ним в гости и не звать к себе. А потом тихо съехал на другую квартиру, не сказав об этом Гоше.
  
   Дальнейшие новости о нём доходили до меня через общих знакомых - я слышал, что жена подала на развод и выгнала его из квартиры. Гоша уехал из Москвы на родину, к матери, но и там продолжал пить. Работать уже не мог, поэтому пропивал материнскую пенсию и то, что смог занять у старых друзей.
  
   А вот теперь он умер. В собственный день рождения, в каком-то подвале, захлебнувшись рвотными массами. Ему исполнилось тридцать. Я так же спокойно, как в случае с дядей, отреагировал на это известие. Ведь для меня Гоша давно перестал существовать. Но прошлое не так просто перечеркнуть. Не важно, что ты думал, когда совершал поступок, важно, как он потом выглядит в твоей собственной памяти. И дружба с Гошей, несмотря на снисходительное к нему отношение, оказалась ярким пятном в моей жизни. То, чего я стыдился и не ценил раньше, в моей памяти со временем превратилось в события. Именно такие события позволяют ощущать своё прошлое, всю свою жизнь, как нечто значимое.
  
   Смерть Гоши я осознал лишь через пару дней. Вдруг проснулся среди ночи с ясным чувством вины: возможно, в своё время мне следовало применить свой авторитет и хотя бы попытаться вылечить его от алкоголизма. Но сам себе ответил, что это - нереально. Я не мог спасти Гошу, точно так же, как не мог спасти дядю. Смерть этих людей намного сильнее меня - у меня даже не возникало мысли тягаться с ней. Попытался вспомнить себя в то время, пока они были живы. Я тогдашний почему-то был уверен в их скорой гибели, во всяком случае, чувствовал их обречённость. Может, поэтому мне удавалось снова и снова избавляться от угрызений совести. Бывшей жене Гоши я послал немного денег и телеграмму с соболезнованиями, после чего решил, что расквитался с этой проблемой.
  
   Но тут разбилась Нина. Её недолюбливали все - друзья, мои родители, - они считали, что Нина крутит мною, как хочет. Но это был лишь элемент игры, стиль нашего общения. В своё время не я выбрал её, а она - меня. С тех пор и повелось: она приказывает - я подчиняюсь. Но она панически боялась приказать что-то не то, боялась услышать мой отказ. Я теряюсь в определении наших отношений. Наверное, я просто позволял себя любить. Находясь рядом с нею, всегда ждал какой-то иной, настоящей любви. Нина не настаивала ни на женитьбе, ни на ребёнке - ей хватало того, что я - рядом. Возможно, ей было тяжело, но она и виду не показывала.
  
   В тот день Нина собиралась к матери. О, это отдельная история - какие у них были отношения. Я пару раз слышал их ругань по телефону, поэтому наотрез отказался знакомиться с потенциальной тёщей. Перед тем, как выйти из моей квартиры, Нина позвонила родителям и получила очередной втык. Когда мы обменивались традиционными поцелуями на прощанье, я видел, как дрожат её руки и на глаза наворачиваются слёзы, но не придумал ничего лучше банальной шутки. Я не остановил её, не настоял, чтоб она поехала на такси, не отвёз её сам, наконец. Мне просто чертовски хотелось, чтобы Нина, наконец, свалила к своим предкам, а я мог достать из холодильника пиво и поставить на видео новую порнуху, которую только что купил. Об этом неприятно думать, но в тот момент, когда моя девушка въезжала головой в столб, я дрочил на какую-то немецкую шлюху.
  
   Гибель Нины меня подкосила. Ещё недавно я подумывал, что неплохо бы без скандала разбежаться, а тут вдруг впал в ступор. Я не пошёл на похороны, не навестил её родителей, хотя они прекрасно знали о моём существовании. Повёл себя, как последний говнюк.
  
   Но мне было наплевать, как выглядят мои поступки со стороны. Что-то сломалось в жизни, и с этим следовало разобраться. Смерть Нины была третьей за май. Представь: на улице - теплынь, благодать, а вокруг меня, как мухи, мрут люди. И вроде бы не чужие, и вроде бы можно было что-то сделать, но почему-то каждая конкретная смерть оставляла меня равнодушным. То есть, если бы не умерли дядя Боря и Гоша, боюсь, гибель Нины я бы тоже перенёс без особых переживаний. Мог бы даже облегченно вздохнуть, избавившись от обузы.
  
   Но три смерти подряд произвели разрушительный эффект - я вдруг стал бояться жить, встречаться с людьми. Казалось: на меня наложено проклятье, мне требуется изоляция, как прокажённому; сделай я хоть что-нибудь, кто-то снова обязательно умрёт. Регулярно снились все три покойника, а, стоило расслабиться, как в памяти всплывал очередной эпизод с участием одного из них. Вспомнилось даже, как дядя водил меня, трёхлетнего карапуза, на рыбалку. Хотя более-менее внятные воспоминания у меня начинаются лет с пяти. И каждая такая мысленная картина пыталась доказать - все трое меня по-своему любили и могли с моей помощью удержаться в этой жизни. Но я во всех случаях брезгливо отдёргивал руку. Пришли угрызения совести, которые раньше удавалось подавить в зародыше. И это уже были не комариные укусы. Я часами изводил себя предположениями - мог ли я предотвратить эти смерти? Сделал ли я всё от меня зависящее, и что мне помешало это сделать?
  
   Отбиваться сразу от трёх покойников мне стало не по силам, и тогда я впал в депрессию. Я запивал успокоительное водкой. Я катился по наклонной - маховик запоздалой реакции раскручивался всё сильней и сильней. И это уже трудно было скрывать от окружающих. Мой начальник насильно отвёл меня к психиатру, а потом дал двухмесячный отпуск - всё равно от меня на работе не было никакого проку. Я уехал на тёткину дачу, которая давно пустовала. Завязал с водкой, соблюдал диету, глотал лекарства, от которых в мыслях возникала щекочущая вязкость, копал землю и пытался поправить покосившийся дом. Всё старался делать своими руками, надеясь на врачующее действие тяжелого физического труда. Как и обещал психиатр, постепенно стал возвращаться нормальный сон. Еда больше не стояла комом в горле. А дикая боль в мышцах воспринималась как очищающее совесть наказание.
  
   В тёткином сарае жила одичавшая кошка, которая восприняла моё появление как агрессию, но вскоре смирилась - не без помощи ежедневной порции колбасы. У неё недавно родились котята. Я понял это по её отвисшему животу и писку, который слышался из глубины забитого хламом сарая. Прежде чем взять еду, животное свирепо на меня зыркало, как будто предупреждало, чтобы я даже не думал чего замышлять. За воинственный вид я дал кошке кличку Брунгильда.
  
   Спустя три недели после моего приезда она вывела котят из сарая. И тут я чуть не сошёл с ума. К тому моменту моя болезнь почти не беспокоила меня. Воспоминания о покойниках вместо обычного паралича вызывали лишь лёгкую грусть. Пока не появились котята...
  
   Наверное, я всё же ошибался насчет своего выздоровления, поскольку сразу узнал в них дядю Борю, Гошу и Нину. Я относил в сарай лопату и столкнулся с ними нос к носу. Котята одновременно глянули в мою сторону. Наши взгляды встретились, и я оторопел: на меня смотрели глаза недавно усопших. Через секунду котята уже с любопытством крутили головами по сторонам - как самые обычные котята. Эффект, казалось бы, исчез, но я снова и снова прокручивал в памяти момент нашей встречи - ошибки быть не могло. Я допускал: пусть что-то не так с моей головой. Но мне плевать на объективность - реально лишь то, что кажется реальным. И чем дольше я наблюдал за котятами, тем больше убеждался в правильности своего первого впечатления.
  
   Брунгильда не особенно следила за детьми, и они регулярно встречались мне в самых неожиданных местах. Котёнок Дядя Боря всякий раз нервно реагировал на мое появление, окатывая с ног до головы колючим взглядом. Котёнка Гошу я как-то застал на террасе перед работающим телевизором. Показывали, конечно же, индийский фильм. Я могу поклясться, что Гоша внимательно смотрел кино. А котёнок Нина любила наблюдать за мной, пока я моюсь в летнем душе - точно так же, как её тезка при жизни торчала в ванной и болтала со мной, сидя на крышке унитаза.
  
   Все трое вернулись ко мне, и опять, как и раньше, зависели от меня - я подкармливал всё кошачье семейство. И вот как-то раз я здорово простудился. Наверное, напился в жару холодной воды из скважины. К ночи меня здорово знобило, а лекарств в доме не оказалось. Решил лечиться дедовским способом - выпил несколько чашек чаю с мёдом и залез под три одеяла.
  
   И только я устроился в постели, как на улице поднялся ветер - собиралась нешуточная гроза. Хлипкий домик сотрясался от ураганных порывов ветра, молнии вспыхивали чуть ли не ежесекундно - просто какой-то конец света. И тут я вспомнил о котятах в сарае. Вспомнил, что сарай - старый, прогнивший и может развалиться в любую минуту. Он был виден из окна, и при вспышках молний выглядел вполне надёжно. Но я представлял, как неуютно внутри кошачьему выводку. И тут вдруг как пробило: случись чего - и котята погибнут. Дядя Боря, Гоша и Нина погибнут снова. Снова рядом со мной, и снова я не найду в себе сил помочь этим троим. Но, в конце концов, сейчас я здорово болен, да и сарай, наверное, выдержит. Ведь даже если их завалит, они - всего лишь котята...
  
   Так что же, выходит, я опять не смог их полюбить? Я опять не готов на чуть большее усилие? И как, вообще, определить, какого усилия здесь достаточно? Вроде бы, глупо рисковать собственной жизнью ради животных. Но мне тут же представилось, что вот, они погибли - и каково мне будет после этого? Я останусь один на один с целой вселенной, безмолвной и равнодушной. Конечно, есть ещё родители, друзья, но где гарантии, что их можно будет уберечь от прожорливой старухи с косой. А, оставшись один, я перестану существовать. Нет, конечно, я буду дышать, есть, гадить. Но это будет лишь ожидание, когда же я, наконец, сдохну и буду предан забвению. Получается, что вместе с близкими по частям умираю я сам.
  
   Тут дом снова тряхнуло, и зигзаг молнии впился в одинокую сосну прямо перед окнами. Сосна вспыхнула, как спичка. Я заворожённо наблюдал это зрелище (нечасто такое увидишь), пока до меня, наконец, не дошло, что горящие ветки падают прямо на сарай. Это стало последней каплей. Я вскочил, схватил большую сумку и выбежал во двор. Сосна пылала, несмотря на дождь. Я вбежал в сарай и принялся искать котят. Звал их, метался среди гор хлама, каждую секунду рискуя провалиться сквозь гнилые доски или обрушить на себя что-нибудь громоздкое. А через дыры в крыше сыпались искры от горящей сосны. Вой ветра, гром, вспышки молний - одна за другой. В общем, совершенно сюрная картина.
  
   Я уже мало что понимал, но как-то нашёл кошачье семейство. Затолкал всех в сумку. По ходу получил от Брунгильды когтями по руке. На улице уже стеной стоял ливень, и я, хоть и бежал довольно быстро, вымок до нитки. Мокрый, с окровавленной рукой и высоченной температурой, я ввалился в дом и тут же вытряхнул кошачий выводок из сумки. Когда котята принялись обнюхивать коврик под собой, от этой картины так невыносимо повеяло домашним уютом, что я тут же расплакался, как ребёнок. Глупо, но в тот момент я был абсолютно счастлив...
  
   Теперь, собственно, про пресловутый смысл жизни. Кто-то видит его в величии и славе - да, это и сиюминутное удовольствие, и суррогат вечной жизни - хотя бы в памяти других. Но мне, как и большинству людей, это недоступно... Кому-то достаточно простого житейского комфорта - квартира, машина, дача; повкусней пожрать, помягче поспать... Но это скучно. Путешествия и экстремальные испытания, вечный поиск острых ощущений - ещё один вариант. Пьянки и девки - из той же серии, но попроще. Это всё - "свежие впечатления", когда удовольствие от новых эмоций, и впрямь, наполняет жизнь неким смыслом. Но свежие впечатления не бесконечны. Они приедаются - убеждался не раз. И слишком часто охотники за впечатлениями оказываются только любителями похвалиться.
  
   В общем, если задуматься, мы просто хотим, чтобы нас любили. Ну, или "ценили" - если обойтись без громких слов. Причём, как можно большее количество людей - те, кого мы сами любим и ценим, чьё мнение уважаем. Круг этих достойных для каждого свой: у некоторых - не всякий родственник туда попадет, а иному - и целого мира мало. И только в глазах этих людей наша собственная жизнь приобретает значимость, свой подлинный смысл.
  
   Нам непрерывно нужно их одобрение - наших поступков, внешности, личности в целом. И мы всю жизнь, сами о том не догадываясь, ищем это одобрение. Кто-то считает, что заслуживает его самим фактом своего существования, другой упорно пытается заслужить.
  
   Всегда, где-то на уровне подсознания, сверяемся с минутой собственной смерти - сколько людей будет рядом? Сколько искренне посчитает нашу смерть невосполнимой утратой? Помнишь, как в детстве, обидевшись на всех, мы представляли собственную смерть и похороны? Думали, что, вот, наконец, обидчики пожалеют, что не ценили нас при жизни. Ведь больше всего на свете человек боится умереть в одиночестве, что бы там ни говорили...
  
   Представляю себе тот ужас, в котором умирали трое близких мне людей - дядя Боря, Гоша, Нина. И всё потому, что я не захотел подарить им немножко своей любви. Понятно, что формально я ни в чём не виноват. Но дело не в формальностях! Как дать понять, что действительно любишь? Не ласками и сюсюканьем, нет! Настоящее мерило - жертвы, на которые готов пойти ради любимых. Я же ради Гоши, Нины или дяди Бори не собирался жертвовать ни душевным спокойствием, ни привычным комфортом и распорядком, а уж тем более - жизнью. И даже не считал нужным это скрывать. И только когда они умерли, понял: для меня тоже - никто ни на какие жертвы никогда не пойдёт! И это страшно... Представь только: всем по фигу, никому нет дела, помираешь ты или нет!
  
   Я не настолько тщеславен, чтобы рассчитывать на бескорыстное восхищение собой. Любовь нуждается во взаимности, поэтому, чтобы любили тебя, надо полюбить самому. Тот случай с котятами раскрыл мне глаза на самого себя, оказывается, я - вовсе не безнадежен. Я способен любить и жертвовать собой ради любви. А раз способен - тогда вперёд! Надо оглянуться вокруг и понять: все эти люди рядом с тобой, их память - это всё, что останется после тебя. Их любовь - единственное твоё оружие против вечности. Поняв это, перестаешь стыдиться своей любви, перестаёшь скрывать, умалять её, наконец. Отдаёшься ей так, будто завтра уже подохнешь, будто осталось совсем немного времени, чтобы донести её до адресата.
  
   Словом, за свою семью, за мать, за свою жену я любому горло перегрызу. За них и умереть не страшно...
  

***

  
   - Так ты и умрёшь... - зачем-то говорю я.
  
  
   Глава 12
   Зверь проснулся
  
   Конечно, глупо вот так, ни с того ни с сего, объявлять незнакомому человеку, от чего он умрёт. Но я не смог удержаться. Причина смерти, причём довольно скорой, стала вдруг для меня очевидна. Моего двойника убьют, а подставит его собственная жена - расчётливая сучка, которая окрутила парня, воспользовавшись моментом. Ведь тому не терпелось в кого-нибудь влюбиться. Бросаться в таком состоянии в объятия к первой встречной - опасно, не то слово! Жёнушка Кирилла за неполный год поменяла пару-тройку любовников и теперь ждёт - не дождётся заветного статуса вдовы. Развод не в её интересах - можно остаться ни с чем. А речь идёт о трёхкомнатной квартире в центре Москвы...
  
   Ума не приложу, откуда мне всё это известно! Точь-в-точь как решать задачку - смотрю на условие, а в мозгу сам собой всплывает правильный ответ. Нелепое, вроде бы, сравнение, но только не для меня. Ведь я всю жизнь именно так находил нужные ответы в собственной голове. Находил, будто кем-то чужим оброненные. Правда, никогда раньше я не смотрел на житейскую проблему как на задачку из учебника. Интересно, что мне мешало?
  
   Тем временем на лице Кирилла проступает какое-то детское удивление, а я пытаюсь сгладить неловкость:
  
   - Извини, но ты был так заразителен. Так рассказывал про свой смысл жизни, и я подумал: тебе, действительно, будет в кайф умереть за своих родных. Наверное, я что-то неправильно понял?
  
   Достаточно растеряться перед собеседником, чтобы тот проникся к тебе самой искренней симпатией. Вот и взгляд моего двойника заметно теплеет. Он быстро сглатывает слюну, а его губы трогает снисходительная улыбка:
  
   - Да нет, всё примерно так... - отвечает Кирилл, будто прощая мне очевидную глупость.
  
   - И всё же, - тревожное чувство не даёт мне перевести разговор на менее болезненную тему, - откуда ты знаешь, что эти люди достойны твоей любви? Близкие, бывает, предают. А ты, вон, жизнь за них готов отдать.
  
   - Ну, значит, так тому и быть! Мало ли в чём мы обманываемся? Нельзя же постоянно жить в подозрениях. Человек, который никому не верит - родным, друзьям, правительству, науке, Богу, вообще никому, - глубоко несчастен. У каждого должна быть своя тихая гавань, где можно доверять, не раздумывая...
  
   - Что-то я не пойму, как, при всём твоём невезении, можно быть таким фаталистом? Ты, вроде бы, умный мужик. Если считаешь, что тебя преследуют неудачи, значит нужно жить по принципу "доверяй, но проверяй"...
  
   - Тут проверяй, не проверяй, а от судьбы не уйдёшь. Можешь выбрать первое, что придёт в голову, а можешь весь известись, мучаясь выбором, - результат один и тот же. Нам со школьной скамьи вдалбливают про логику, причинно-следственные связи и прочую ерунду. Подростком я, помнится, рисовал кружочки и стрелочки, пытался с их помощью разобраться, кто на чьей стороне в нашей школе. Но враг моего врага не становился моим другом. Вместо тщательно просчитанных десяти вариантов неожиданно возникал одиннадцатый. В настоящей жизни логика школьных задачек не работает. Поэтому лучше не тратить время, а выбрать решение сразу - то, которое кажется наиболее симпатичным. В конце концов, когда-нибудь Ему, - Кирилл тыкает пальцем в потолок, - надоест подсовывать мне одни сплошные гадости...
  
   Мой двойник странно похож и не похож на меня самого. Он тоже верит в интуицию, но, в отличие от меня, всякий раз умудряется выбрать самый никудышный вариант. И потому обречён. Бесполезно рассказывать ему о грозящей опасности, он всё равно не в силах сопротивляться. Более того, я рискую разрушить его счастливое неведение. А что может быть ужасней разочарования перед лицом неминуемой смерти? Вдобавок, ни одному начинающему пророку никто никогда не доверял. Зачем же делать из себя посмешище? В конце концов, возможно, смерть Кирилла мне всего лишь померещилась.
  
   - Кирилл, - вывожу его из раздумья, - тебе не кажется, что нашёл ты не смысл жизни, а лишь способ прожить её наиболее приятным образом? Чтобы, значит, не было мучительно больно... Думаю, вопрос смысла жизни шире - зачем мы вообще рождаемся? Каково предназначение человечества в целом? И тому подобное в том же духе...
  
   - Слишком абстрактно. Зачем тебе такие дебри?
  
   - Ну... Ты, вот, похоже, исходишь из того, что предназначение человека - жить в любви и счастье. А как же эволюция, познание, Вселенная и прочее? Ведь счастливому ничего не нужно. Он - как макака в зарослях бананов... Понимаешь, о чём я?
  
   - Подожди, я не говорил, что, полюбив, сразу станешь счастливым. Никто не отменяет карьеру, творчество. К тому же я говорил о смысле жизни для людей примерно нашего с тобой круга. Ведь ростовскому кооператору или больному калеке нужен совсем другой смысл... Зачем тебе знать предназначение всего человечества? На что оно может быть похоже? Всем миром навалиться и соорудить нечто абсолютно идеальное, со всех сторон правильное? Чтобы, значит, каждый был в курсе, не разменивался по мелочам, а жизнь ежесекундно сверял с великой целью? Коммунизм, египетские пирамиды или что-то в том же роде? Только вот всеобщая цель, даже если она существует, может тебе не понравиться. Или оказаться недостижимой в ближайшем тысячелетии. Тогда, получается, жить вообще не стоит?
  
   В этом я готов согласиться с Кириллом. Смысл жизни, одинаковый для всех, претит нашей уникальности - а мало во что мы веруем так же истово, как в собственную неповторимость. Поэтому нужно придумать какой-нибудь свой личный смысл. Жить себе, потихоньку ощупывая мир вокруг себя, пока не нащупаешь нечто, более-менее похожее на счастье. Именно счастье, такое бесконечно субъективное ощущение, остается единственным мерилом правильно выбранного смысла. Только почувствовав себя счастливым, можно сказать: эврика, я нашёл! Ну, а когда найдёшь свой смысл, держи его в укромном месте, чтобы всякие нигилисты, типа меня, не лезли в душу грязными сапогами и не вопили: "Какое же это счастье? Какой же этот смысл? Так - мура какая-то!" Правда, иной раз и без нигилистов начинаешь сомневаться...
  
   Можно искать счастье под размер своим изощрённым запросам, а можно поступить проще - слегка унять их, и за счастьем не заржавеет. Многие, в конце концов, приходят к такой простоте. Одни - разбив голову в попытке достичь немыслимых высот, другие, наоборот, пресытившись всякой экзотикой. Только мне - всего лишь двадцать два, и простота в моём возрасте кажется унизительной. Дебилу хватит для счастья воздушного шарика. Алкаш удовлетворится бутылкой, а пара бутылок доведет его до крайней степени экстаза. Мне же подавай чего-нибудь эдакого! И я не заставлю себя поверить в примитивную формулу Кирилла. Хотя бы потому, что знаю, отчего он умрёт!
  
   Привалившись к слепому от паровозной сажи стеклу, я понемногу впадаю в оцепенение. Мы с Кириллом давно перевели разговор на обычные, житейские темы. Но у меня не пропадает ощущение, что именно сейчас вершится история. Судьба в очередной раз подбросила в мою жизнь человека, который, сам того не ведая, развалил моё устоявшееся, было, мировоззрение. И теперь мне нужно заново собирать себя по частям. Вспоминать, кто я и откуда. И зачем, вообще, здесь.
  
   В последние годы моя жизнь будто бы течёт от одной такой встречи к другой. Между ними есть множество других лиц, событий, но все они - как бесконечно бегущая вода: одна и та же, одна и та же... Да, я ценю и задушевные разговоры с Егорычем и редкие поездки к родителям, которые вдруг стали там, вдалеке от меня, стремительно стареть. Ценю свой бизнес с его непрерывными делами - расправившись с ними, валишься спать с ни с чем несравнимой усталостью победителя. Трепетно отношусь к попойкам с друзьями по универу, смысл которых - не в пустой болтовне или потере человеческого облика, а в парализующем волю единении. Когда ощущаешь себя не вечно сомневающимся, слабым существом, а частью сильного и уверенного организма. Но повторы - изо дня в день, из года в год - притупляют восприятие. Бегущая вода вроде бы по-прежнему забавно бурлит и переливается на солнце, но со временем всё равно убаюкивает.
  
   И тогда нужна новизна, свежая смена кадра, прочистка мозгов и промывка глаз. Судьба не заставляет себя ждать и неизменно подкидывает мне такие встряски. Вот и сейчас, когда я окончательно пришёл в себя, успокоился после своей полярной экспедиции, она решила порадовать меня очередным совпадением. Готов уже поверить, будто тащит меня по жизни на невидимой верёвочке некто бесконечно мудрый. Или сидит во мне какой-то неведомый и не менее мудрый зверь, который чутко идёт по следу с только ему известной целью. А я лишь обманываюсь, думая, будто всем руководит мой распрекрасный разум.
  
   Наверное, судьба, если она есть, - отчасти внутри каждого из нас. Мы умеем, когда приспичит, находить то, что нам действительно необходимо. Мы непроизвольно настраиваемся на верную волну, становимся чутки к тем знакам, что указывают нам правильное направление. Одна моя однокурсница часто удивлялась: мол, стоит ей задаться каким-нибудь вопросом, и на неё, как по заказу, начинает сыпаться нужная информация. СМИ, друзья, знакомые и случайные попутчики тут же заваливают её полезной фактурой. Не надо даже напрягаться - достаточно просто захотеть и подождать, да вовремя задать пару вопросов. Именно так она, решив научиться аутентичному аргентинскому танго, за неделю нашла преподавателя - хореографа из Буэнос-Айреса и группу энтузиастов где-то в Выхино. Об их существовании знали, наверное, человек тридцать по всей Москве. В другой раз обнаружила у приятеля ротапринт с переводом редкой статьи, позарез нужной ей для диплома. Ну, и так далее.
  
   Думаю, моя знакомая в этом смысле не уникальна. Каждый способен уловить сигналы судьбы. И почувствовать, где именно нужно прислушаться. И удивительные совпадения в жизни случаются гораздо чаще, чем можно было ожидать, будь это простая случайность. Потому что многие бессознательно притягивают информацию и находят нужных людей - точно так же, как я находил в своей голове ответы на задачки по математике. Вот и сейчас мне чудится, будто я сам, пусть подсознательно, спланировал эту встречу с Кириллом.
  
   Мы прощаемся с ним ранним утром перед остановкой в Ростове. Просто жмём друг другу руки и говорим: "Пока!". Как самые обычные случайные попутчики, которые вместе убили несколько часов дороги. Не договариваясь о следующей встрече, не обмениваясь визитками. Только мне почему-то кажется: я буду рядом, когда Кирилл умрёт.
  
   Солнце ещё невысоко, но светит пронзительно ярко, поэтому собственные мрачные пророчества начинают казаться мне обрывками плохого сна. Достаточно сойти с поезда, сделать несколько уверенных шагов, как все дурные мысли испаряются. Быстро опустевший, словно чисто вымытый перрон, жирная зелень, что лезет даже сквозь асфальт - эта картинка абсолютно лишена всякой мистики.
  
   Усевшись в "Волгу", которая дожидалась меня на привокзальной площади, понимаю, что уже не в силах думать о своём двойнике. Потому что теперь мозг буравит одна единственная приземлённая забота, ради которой, собственно, я сюда и приехал. Забота - весьма щекотливая, и это особенно остро чувствуешь посреди чужого города, рядом с угрюмым верзилой-водителем. Несколько часов сна, которые я с лёгкостью променял на разговоры с Кириллом, сейчас бы мне не помешали. А так придётся разбираться во всём, имея изрядно мутные мозги.
  
   Дельце, которое меня ждёт, похоже на застарелый нарыв, распухший до таких неприличных размеров, что его больше нельзя игнорировать. Это тот самый случай, когда понятно, что тебя обманывают, но непонятно, где, и самое главное - зачем. В общем, однажды нас угораздило выложить кругленькую сумму и установить итальянскую линию на загибающемся от нищеты заводе. А тот, вместо того, чтобы выпускать лицензионную жвачку, шлёт в Москву пространные объяснения про отключённое электричество и прочие вредительства местных властей. Теперь мне нужно оценить на месте, насколько это соответствует действительности, стоит ли тратиться на демонтаж и переустановку, и вообще, что с этим хозяйством делать дальше.
  
   Директор заводика - тёртый калач по фамилии Коржаченко - любит прикидываться полным идиотом, по крайней мере, когда говорит со мной по телефону. Эти переговоры неизменно превращаются для меня в долгую, мучительную экзекуцию. К пятой минуте разговора я начинаю сомневаться, способен ли я в принципе внятно и доступно излагать свои мысли, поскольку Коржаченко всегда их перевирает. Например, хочу ему прислать юриста в помощь, чтобы оформить цивилизованные отношения с мэрией. А он начинает долго объяснять, что с неким Пал Палычем следует договориться ранее, чем Ибрагим Казбекович вернётся из отпуска. Поэтому юрист, якобы, помешает. Я с трудом продираюсь сквозь бесконечный поток слов и тщетно пытаюсь понять, как может юрист помешать этим двум субъектам.
  
   В общем, товарищ говорит много, очень много и всё больше - не по делу. Посреди разговора он может вдруг поинтересоваться моим здоровьем и здоровьем близких или начать рассказывать бесконечные сплетни про первых лиц Ростова и Ростовской области. Ещё может вспомнить бородатый анекдот или расточать неприличные по своему размаху комплименты. Может поделиться рецептом настойки на грецких орехах. А вот добиться от него, когда же линия, наконец, заработает, решительно невозможно. Я не надеюсь, что при личной встрече словоблудие Коржаченко станет менее интенсивным. Просто я настроился игнорировать его, как шумовой фон. Главное - взглянуть на документы, оборудование, посмотреть, что к чему.
  
   Есть, правда, ещё один неприятный момент, который возник перед самым отъездом из Москвы. Позвонил Виктор, который по-прежнему отвечает в "Старте" за скрепки и безопасность. Теперь в его подчинении целый штат крепких парней, охраняющих офис и фуры с товаром. Так вот, он позвонил и сказал: "Если этот пердун и впрямь чего задумал, помяни Прохора - сразу остынет". Я не знал никакого Прохора, но переспрашивать не стал.
  
   Сейчас воспоминания об этом зловещем Прохоре вызывают лёгкий холодок, но я гоню от себя дурные мысли. Для меня "крыши", "разборки" и прочая уголовщина - лишь слова, пустое сотрясение воздуха. Я могу непринужденно обсуждать эти темы, пока от них не повеет чем-то конкретным, материальным. Всем материальным у нас заведует Виктор - в такие моменты я просто загадочно улыбаюсь и уступаю ему место: "Витя, объясни товарищам!" Теперь за спиной у меня нет опытного гэбэшника, а есть только таинственное имя. И я сомневаюсь, что это имя защитит меня, если что. Я даже не знаю, авторитет этот Прохор или неблагоразумная жертва. Интересно... хотя, нет, не интересно - наоборот, нужно поплотнее закрыть глаза и уши, а то ещё, не дай Бог, заработаю проблемы со сном.
  
   Бизнес в новой России криминален - спору нет. Но криминал криминалу - рознь. Взятки, искажение отчётности, враньё в таможенных декларациях, это - нормальный стиль работы любого расейского дельца, по-другому заработать деньги у нас нельзя. Каждый толковый финансист имеет заветные журнальчики в сейфе и запароленные каталоги на компьютере, где расписано, как обстоят дела на самом деле. Знают об этом банки, знают иностранные партнёры, знают чиновники - следовательно, знает тот страшный зверь, что именуется государством. Знает и кормит на этом лужке всю свою чиновничью братию, не корчует и не пашет до поры, до времени - пока не подойдет время взять неугодного коммерсанта за яйца.
  
   Но совершенно другое дело, когда речь заходит о жизни и здоровье. Я вообще не понимаю, как можно убивать из-за денег. Не знаю, может, деньги даются мне недостаточно тяжело, но я не могу оценить человеческую жизнь даже в астрономическую сумму. Заставляю себя представить, за сколько бы я смог нажать на курок, и не могу. Не просто убить, а именно - за презренный металл. Зато я могу попросить Виктора решить проблему, если логика и деньги - мои обычные инструменты - не помогают. Это, конечно, определённый самообман, но хочется верить, что мой коллега ограничивается угрозами. Всё остальное лучше списать на трагическую случайность или самодеятельность безбашенных бойцов из службы охраны.
  
   Когда где-то с год назад бесследно пропал директор гостиницы, где мы арендовали этаж под офис, я слегка удивился и даже обрадовался: "Какое счастливое стечение обстоятельств! Теперь не нужно съезжать с насиженного места". Этот самый директор попортил нам много крови, но его исчезновение никак не хотелось связывать с Виктором. Да и не делает он ничего вопреки воле Егорыча. А последний настолько далёк от любого насилия, что мне даже трудно его подозревать. Ну, не считая памятного случая с умерщвлением петуха... В общем, я всегда находился в благостной уверенности, что "Старту" просто везёт среди разгула криминала начала девяностых.
  
   Теперь этот дурацкий Прохор сбивает меня с толку. Я вдруг понимаю, что от моей миссии, возможно, зависит чья-то жизнь. Или я только себя накручиваю? Ещё этот угрюмый шофёр с черепом неандертальца нагнетает обстановку многозначительным молчанием! Его деланная почтительность, с которой он помогает мне занести чемодан в номер, напоминает почтительность палача во время казни. Нет, я всё-таки себя накручиваю! Что, в конце концов, со мной может случиться? Приехал пацан посчитать вложенные денежки - какой с меня спрос? Если Коржаченко - действительно дурак, считаем убытки и сворачиваемся, а если нет - это проблемы Виктора и Егорыча. Решено, буду играть молодого-зелёного, благо, никто здесь не в курсе, что я - совладелец "Старта".
  
   Селят меня в гостинице, убогой внешне, но с роскошной обстановкой внутри - в номере со всех сторон давит на психику тусклая полировка дуба и не менее тусклый хрусталь. Там же меня ждёт сервированный стол с шампанским, фруктами и бутербродами с осетриной. Последние - жутко холодные и аккуратно, по одному, замотаны в полиэтиленовую плёнку. Вся эта провинциальная роскошь напоминает мне о собственной важности. Я наскоро споласкиваюсь холодной водой (горячей, несмотря на крутизну номера, попросту нет), наскоро завтракаю ещё более холодными бутербродами, внутри которых хрустит лёд, параллельно перетряхивая чемодан в поисках рубашки.
  
   Затем молчаливый шофер доставляет меня в офис Коржаченко - с тех пор, как я сошёл с поезда, прошло не больше часа. Не успеваю ещё толком согреться в южной жаре после своих закаливающих процедур, как навстречу мне из-за массивного письменного стола выскакивает бодрый пенсионер в переливающихся очках-хамелеонах. Выскакивает и, несмотря на то, что ниже меня на целую голову, заключает в крепкие объятия, наверное, самые крепкие, в которые мне когда-либо случалось попадать.
  
   Коржаченко нежно шепчет снизу:
  
   - Благодетель вы наш! И не вздумайте спорить - мы просто молимся на вас. Когда вокруг разруха и беспредел...
  
   - Иван Харитонович, - мне удаётся вырваться из железных объятий, - вот если бы вы работали стабильно, то могли бы получать действительно хорошие деньги.
  
   - Ой, да конечно! - Коржаченко торопливо возвращается за стол - в свою маленькую крепость. Забравшись в кресло, поднимает вверх указательный палец и продолжает драматическим шёпотом: - Вы ещё не знаете, что эти сволочи вчера учудили. Раскопали газовые трубы прямо на выезде с завода - не пройти, не проехать. Говорят, профилактика, но я уж позвонил кой-кому - опять, говорят, Пал Палыч вредительствует. Как думаете, Анатолий Егорович согласится выделить тысяч двадцать - мне подсказали, от кого голова точно возьмёт, не забоится...
  
   Я дипломатично улыбаюсь - типа - может быть. Коржаченко даже не следит за моей гримасой. Тогда я пытаюсь вставить слово:
  
   - Пойдёмте, глянем на линию...
  
   - Ой, да погодите, вы ж с дороги! Как устроились?
  
   - Ничего, спасибо.
  
   - Да! Гостиницу давно пора строить новую, да денег у города нет. Мы, вот, своими силами обустроили один номерок, саунку отделали. Вечером обязательно вас сводим. Да! О чём это я?..
  
   Я просто сдался. В один прекрасный момент понял, что бесполезно быть строгим и последовательным. Менять доброжелательность на строгость и обратно. Ведь всё разбивается о непревзойдённый идиотизм Коржаченко - тот, перескакивая с пятое на десятое, несёт абсолютную околесицу. То искренне обижается, когда ловлю его на противоречиях, то начинает повторять одно и то же раз по десять чуть ли не по слогам, стоит мне выразить хоть каплю сомнения. И всё это с такой экспрессией, что понимаю: мне с этим ураганом не совладать. Ладно, пускай бушует, всё равно ему придётся показать и оборудование, и документы. Рано или поздно.
  
   А вечером вдруг обнаруживаю, что день прошёл, линию я видел лишь издали, а документов не дождался вообще. При этом я уже порядком пьян, и на коленях у меня елозит потная девка в купальнике. Ладно, - говорю себе, - хотя и рассчитывал на день-другой, придётся задержаться здесь подольше. Запастись терпением.
  
   Потом меня надолго оставляют одного в парилке, а когда выволакивают оттуда, я понимаю, что та сонная истома, в которой только что пребывал - последнее, что мог почувствовать в этой жизни. И я почему-то нисколечко не пугаюсь этого понимания. Меня окатывают холодной водой, наверное, чтобы лучше соображал, после чего впихивают в башку слова, которые придётся осмысливать позже:
  
   - Ты хороший хлопчик, Андрей! Там, в Москве, таких мало. И нам, настоящим мужикам, вместе надо держаться. Правильно? Вот ты чуть было не угорел, а я, выходит, тебя спас - запомни это. Ты теперь крестник мой, можно сказать... Тебе, наверное, лишних десять тысяч в месяц не помешает? А нам тут спокойней будет. Старый я уже стал. Ты согласен? Не в смысле, что старый. Дружить согласен? Забот тебе не прибавится - просто звякни, если шо Москва задумала, шоб не как снег на голову...
  
   Я лишь киваю в ответ, потому что сейчас это - единственное, на что я способен. Вспоминаю Прохора, и уже собираюсь сморозить про него гениальную шутку, как ни с того, ни с сего трезвею. В мозгу проясняется - так резко, что я даже пугаюсь: слышал однажды, что подобная ясность наступает перед самой смертью.
  
   Вижу перед собой Коржаченко без обычных хамелеонов, со слезящимися глазками под растрёпанными мокрыми бровями. Он зябко кутается в простыню и по-стариковски кашляет в морщинистый кулак. На дерматиновом диванчике о чём-то шепчутся его замы - двое тучных мужичков с лицами без особых примет. Они шушукаются и тихо ржут о чём-то своём. Две проститутки с целлюлитом на ляжках, с расплывшимися кляксами туши вокруг глаз скучают и хлещут шампанское из кружек. Время от времени один из заместителей лезет в лифчик ближайшей шлюхе и деловито мнёт её за сиську - та, кажется, этого даже не замечает. Вся эта нелепая картина вдруг становится настолько контрастной, как будто я только что очнулся от долгого сна.
  
   А всё - из-за Прохора, нелепого и непонятного имени, готового слететь с моих губ. Я внезапно и отчётливо понял: стоит мне его помянуть, и я - покойник. Перед мысленным взором промелькнул какой-то общественный туалет с грязно-белым кафелем и мутным зеркалом над умывальником, молодой кавказец, который деловито снял куртку и набросил её на дверь кабинки, после чего молча схватил меня за шею и повалил на пол, остро пахнущий застарелой мочой. И я понял, что куртку он снял, чтобы не запачкаться моей кровью. Его рука тем временем сжала моё горло - так крепко, что кричать, сопротивляться и вообще шевелиться стало совершенно невозможно. Я уже готовился умереть, но вдруг будто проснулся в ростовском предбаннике, окружённый карикатурным антуражем из жизни новых русских.
  
   Теперь нужно помалкивать и выглядеть таким же пьяным, каким был за секунду до этого. Я глупо улыбаюсь и мычу, складывая ладошки у щеки - вроде как хочу баиньки. Коржаченко что-то шепчет шлюхе, которая прыгала на моих коленях, и показывает на меня. Та поворачивается и тут же прихватывает ручонкой мою промежность:
  
   - Ого, жеребчик, пойдём к тебе, посмотрим, шо там у тебя выросло!
  
   Я глуповато пожимаю плечами и делаю неприличный жест обеими руками - ну, давай, иди сюда, крошка! Шлюха наспех одевается, а я остаюсь в халате - чтобы добраться до моего номера, нужно только пересечь холл. Девка ещё не знает, каким изощрённым способом я планирую от неё отделаться. Когда она тащит меня по коридору, я делаю несколько больших глотков воздуха. Не вдыхаю, а именно глотаю его, как воду. Моему желудку этого достаточно - я смачно блюю девке на грудь и брезгливо шиплю: "Пшла вон, шалава!". Та лупит меня своей сумочкой и визгливо матерится. Правда, тут же куда-то линяет. Я утираю рот рукавом халата и возвращаюсь в холл.
  
   Я приметил этот маленький прилавок по пути из сауны, и сейчас он поможет мне подтвердить одно предположение, возникшее в моей голове. Бабулька-продавщица долго отсчитывает сдачу, прежде чем выдать мне горсть разноцветных кубиков - той самой жвачки, которую для нас должен был выпускать Коржаченко. Должен, но не выпускает. Я разворачиваю фантики и нахожу ссылку на лицензию "Старта". А ведь мы никогда не продавали здесь наш товар! Засовываю один кубик в рот и немедленно выплёвываю. Уж насколько дрянной была наша лицензионная жвачка, но то, что я попробовал, вообще ни в какие ворота не лезет - совершенно ядовитое мыло.
  
   Всё становится на свои места - Коржаченко на нашем оборудовании спокойно выпускает эту гадость и продаёт её на местном рынке. Под нашим названием, с нашими справками, разрешениями и полиграфией. Сука! Какая-то невероятная, запредельная наглость, которую даже трудно представить! Злость на мгновение туманом застилает мне глаза, но я справляюсь с ней. Ведь у меня есть всего пара часов, чтобы смотаться отсюда. Здесь, на территории Коржаченко, я полностью - в его власти. Ему будет достаточно малейшего повода, чтобы расправиться со мной. Он или те, кто стоят за ним, уже переступили черту, после которой человеческие жизни начинают оцениваться в деньгах. Эти люди ещё не решили, стоит ли ежемесячно тратиться на меня или лучше заплатить один раз - тому, кто меня уберёт. Не поняли, готовы ли они вступить в открытую конфронтацию со "Стартом" или пока ещё нет.
  
   А я тоже в очередной раз не могу взять в толк, откуда всё это знаю. Дикий зверь, который прятался внутри меня, снова взял власть надо мной. Это он заткнул мне рот, когда я пытался произнести смертельно опасную шутку про Прохора. Он подсказал мне ход с проституткой и привёл к прилавку с пиратской жвачкой. Теперь этот зверь приказывает мне: "Спасайся! Эта война - не твоя война! Ты сделал своё дело, и теперь должен бежать!"
  
   И я бегу настолько быстро, насколько позволяют приличия. В номере судорожно собираю чемодан и сажусь на телефон узнавать, когда ближайший поезд до Москвы. Через десять минут бесполезных звонков понимаю, что единственный вариант смыться - сесть в автобус до какого-нибудь ближайшего областного центра. Последнее, что собираюсь сделать в гостинице - позвонить по межгороду Егорычу. Унылая дежурная швыряет мне бланк заказа и требует деньги вперёд - ведь я съезжаю. Разговаривать из номера уже нельзя - нужно идти в подвал, где стоит таксофон. Бросаю чемодан в холле и по крутой лестнице спускаюсь в еле освещённое подземелье. Здесь пахнет стиральным порошком и плесенью - видимо, недалеко прачечная. По еле заметным указателям кручусь в тёмном лабиринте, пока не слышу:
  
   - Он сразу уехал в Пэрвомайскую! Сразу! Вот ёп...- кавказец стоит ко мне спиной и кричит в трубку.
  
   Я вдруг вспоминаю Кирилла, он тоже собирался в Первомайскую. Вёз туда документы на подпись. Забавно, если джигит говорит именно о нём. Хотя, меня порядком уже достали подобные совпадения.
  
   - Слющай, женщина! Я знаю, что дэлать! Думаешь, легко человека рэзать?!!
  
   Говорящий, видимо, понимает, что сказал лишнего, потому что стремительно поворачивается в мою сторону. Наши взгляды встречаются, а время - останавливается. Потому что это - тот самый кавказец, который привиделся мне в сауне. Тот самый, который должен был повалить меня на пол в туалете, а потом зарезать. Ещё я понимаю, что по телефону обсуждалось убийство Кирилла. И, наконец, что я стал невольным свидетелем приготовления к этому убийству.
  
   "Бежать, я же говорил: бежать" - пульсирует в мозгу, но мои ноги примёрзли к вытертой гостиничной дорожке. Кавказец медленно-медленно кладёт трубку на рычаг и так же медленно-медленно подходит ко мне. Я чувствую его гнилостное дыхание на своём лице, но не могу пошевелиться. Не могу даже моргнуть, потому что слёзы застилают мне глаза. Кавказец хватает правой рукой меня за голову и притягивает к себе. Его губы шевелятся, но я никак не разберу, что же он говорит:
  
   - Обосрался? Это хорошо! Настучишь - зарэжу! Найду и как последнюю собаку зарэжу. Бэз шуток!
  
   После этого бьёт меня коленкой в пах. Я складываюсь пополам и падаю на бок, а он не спеша переступает через меня и уходит. Боли я почти не чувствую. И упал только потому, что нельзя было оставаться на ногах. Тот, от кого зависела моя жизнь, хотел, чтобы я валялся на полу, и я повалился. Повалился и жалобно застонал.
  
   Когда он уходит, а телефон над головой начинает призывно звонить, я бодро вскакиваю и хватаюсь за трубку:
  
   - Егорыч, это я. Тут такие дела...
  
   Егорыч не удивлён. Он только постоянно интересуется, как я сам - в порядке? А что со мною может случиться? Егорыч упорствует, и я признаюсь:
  
   - Что-то мне не по себе.
  
   Тогда шеф говорит таким голосом, как говорил только отец, да и то - однажды:
  
   - Линяй оттуда, сынок. И гляди в оба. Удачи тебе!
  
   Я прошу дежурную заказать мне такси и жду его в укромном углу холла неподалёку от выхода, спрятавшись в тени мраморной колонны. После десяти здесь выключают большую хрустальную люстру, и всё погружается в жёлтый полумрак. Командировочные в ожидании свободных мест клюют носами в просиженных до проплешин креслах. Не думаю, что меня будут искать в ближайшие пару часов. В конце концов, Коржаченко и компания - не мафия и не КГБ. Но мне всё равно не слишком хочется торчать в гостинице. Однако зверь внутри меня почему-то спокоен, и я ему верю. Теперь можно полагаться только на него. Он принял решение - мне остаётся его выполнять. Он сказал мне: "не суетись", и я спокойно дожидаюсь такси. Он не чует опасности от таксиста, и я тут же расслабляюсь, развалясь на заднем сидении скрипучей "Волги".
  
   На автовокзале, вылезая из машины, чувствую прилив уверенности. Представляю себя чуть ли ни коммандос в джунглях Гондураса. Походка становится пружинистой, ноздри раздуваются, мозг деловито сканирует всё, что попадается на глаза. Беру билет до Краснодара, быстро нахожу свой автобус и забираюсь в него. Гляжу в окно на людей, замерших на площади. Горят яркие фонари, поэтому всех видно великолепно - лишь глубокие тени в глазницах делают их похожими на зомби. Пытаюсь вычислить агентов Коржаченко, но вдруг ловлю себя на мысли: какая же это, в сущности, глупость. Какие тут могут быть агенты? Я просто впервые столкнулся с реальной опасностью, поэтому склонен её драматизировать. Надо забыть про голливудские штампы и расслабиться. Ведь самое решительное, что я мог сделать, уже сделано - утром Коржаченко меня хватится...
  
   - ...и окочурится, - заканчиваю вслух.
  
   Озираюсь по сторонам - вроде бы, никто не слышал. Вот это уже интересно - некто внутри меня сообщил, что мой словоохотливый враг скончается от одной только новости о моём побеге. Разволнуется и получит банальный инфаркт. Я лезу в сумку и, достав блокнот, записываю свои пророчества на бумагу. Кажется, только так можно убедиться, что они - не просто плод больного воображения. Если Коржаченко завтра действительно скопытнётся от инфаркта, значит я, по крайней мере, - не параноик с манией преследования, который бежит, на ночь глядя, неизвестно от чего.
  
   Меня одолевает сонливость, но на всякий я случай посматриваю в окно. Из-за соседнего автобуса появляется знакомая фигура. До меня не сразу доходит, что это - Кирилл. Он стоит в паре метров и оглядывается по сторонам. Смотрит на часы и опять крутит головой. Затем решительно направляется куда-то через площадь. Не успевает сделать и нескольких шагов, как его останавливает какой-то человек, похожий на таксиста-частника - он активно жестикулирует и хватает Кирилла за рукав. Через минуту они уже вдвоём идут назад, через автобусную стоянку к припаркованной "шестёрке". Я вглядываюсь в человека рядом с Кириллом и понимаю, что это - тот самый кавказец из гостиничного таксофона. Он продолжает размахивать руками и выглядит теперь вполне безобидно.
  
   Но у меня почему-то темнеет в глазах. Я закрываю их, замираю и пытаюсь вслушаться - что происходит внутри меня? Кожа на затылке, шее и плечах стремительно съёживается, сжимается в гармошку от невесть откуда взявшегося холода. Будто распахнулась за спиной дверца огромного морозильника. Чувствую, как покрывается тяжелой изморозью и становится дыбом каждый волосок на теле. И кто-то нашёптывает мне в самое ухо: "Не рыпайся... Один из вас сегодня должен умереть. Судьба выбрала Кирилла, и не тебе менять её планы".
  
   Хочу расслабиться, но не могу из-за проникающего всё глубже холода. Пытаюсь не смотреть в сторону своего двойника, но не выдерживаю и с маниакальным упорством ловлю каждую, теперь уже бесполезную деталь: как он бросает свою сумку в багажник, как закрывает дверь, как крутится, устраиваясь рядом с водителем. "Шестёрка" медленно, выпуская клубы гари, уползает с вокзальной площади. Я приказываю себе оставаться на месте, хотя невыносимо хочется бежать, бежать, бежать... Поднять на ноги всю местную милицию или просто орать, чтобы кто-то сильный вступился за Кирилла, за меня, за весь этот дурацкий мир. Через минуту мой автобус трогается, а ещё через полчаса невыносимых терзаний я проваливаюсь в удушливый сон. Просыпаюсь оттого, что жалобно скулю, рыдая во сне:
  
   - Я - ничтожество! Я - полное ничтожество, последний червяк. Я - трусливая тварь! Господи! Зачем всё это, если я ни на что не годен?..
  
  
   Глава 13
   Лев и самурай (1992 год)
  
   Он вскакивает. На мониторе за его спиной предательски зеленеет "Солитёр". Он всё-таки забавный - Семён, вернее, Семён Семёнович. Прошёл Афган. Имеет боевые награды и контузии. Бесстрашен, как тигр. Готов умереть за меня без малейших сомнений в любую минуту. Но при этом стыдливо загораживает задницей наполовину сложенный пасьянс.
  
   Забавный, забавный... - неточное слово. Мне всегда было любопытно, что творится в голове у этого человека. Хотя, на первый взгляд, что интересного может быть в мозгах у охранника? Но Семён далеко не прост. Он сразу впечатлил меня одной только внешностью - здоровенный мужик с наголо бритой головой и бесцветными, вечно нахмуренными бровями. Чертовски колоритен. Мимо такого по улице спокойно не пройдёшь - обязательно обернёшься. Когда Виктор привёл его ко мне, я даже глазам своим не поверил. Не думал, что такие чудеса в жизни встречаются. В кино ещё - куда ни шло, а тут в моей собственной квартире - и вдруг какой-то абсолютно лысый Дольф Лунгрен... Виктор же запросто кивнул в его сторону: "Теперь тебе, Андрюха, без охраны - никак". И ушёл, оставив лысого гиганта на моей кухне.
  
   Случилось это сразу после моих ростовских приключений, и с тех пор Семён, с которым мы неизменно на "вы", приклеился ко мне намертво. Не всё, конечно, бывало гладко. Первые пару месяцев я патологически стеснялся своего телохранителя - не привык, чтобы другой человек занимался исключительно моей скромной персоной. У меня сохранилось мальчишеское убеждение, что невозможно, унизительно в конце концов, когда большой, сильный человек вынужден прислуживать слабаку. В этом чудилось какая-то чудовищная несправедливость. И ещё - я вдруг понял, до чего же комфортно было в одиночестве. В конце концов, с ума можно сойти, когда вне собственного дома даже в туалет ходишь в компании. В общем, я всеми правдами и неправдами старался отделаться от назойливого присутствия Семёна, пока Виктор не вправил мне мозги:
  
   - Андрей, я понимаю, тебе с Семёном не слишком удобно. Но ты перестал скрывать свои доходы, а завистников вокруг - сам понимаешь... Прими охрану как должное, как нагрузку к деньгам. Один раз тебя Бог миловал, а дальше - кто знает? Нужны примеры, когда молодые и удачливые оказывались на кладбище? Таких немало...
  
   Я слушал его и кивал. Кивал, потому что совершенно не хотел обсуждать с Виктором свою недавно пробудившуюся интуицию. Кроме того, она как раз принялась сбоить, сбоить немилосердно - через раз, а то и чаще. Поэтому я смирился с охраной, как смирился с галстуками и отказом от метро. Ради любого нового удобства приходится жертвовать прежними. Ради статуса теперь часами толкаюсь в пробках, вместо того чтобы за пятнадцать минут добраться подземкой. И не тороплюсь вылезать из авто, пока охранник, деловито озираясь, не прикроет меня собой. Я покорно прячусь за его спину от невидимых злодеев и тщетно пытаюсь разгадать, каково этой спине - подставляться под чужую пулю? Да за каких-нибудь жалких пятьсот баксов в месяц? Конечно, солдатская выучка, профессиональные инстинкты и всё такое, но тут должно быть что-то ещё... И я понемногу выуживал из Семёна необычное для себя мировоззрение.
  
   Давным-давно, когда Семён только подписался на сверхсрочную, вопрос, сколько стоит собственная жизнь, перед ним вообще не стоял. Прирожденный вояка, Семён видел в смерти профессиональную рутину. Ты в кого-то стреляешь, в тебя кто-то стреляет. Нормальный такой порядок вещей. Бредни про интернациональный долг и мир во всём мире Семён воспринимал как уловку для врага. Просто нужно быть сильнее других, иначе тебя убьют. В этой теории естественного отбора Семён разуверился, когда потерял сразу всех лучших друзей, забытых штабистами в какой-то афганской глухомани. Ещё какое-то время воевал по привычке - то за что-то мстил, то "препятствовал развалу", то защищал "своих" в озверевших от самостийности бывших провинциях Союза.
  
   Потом уважительные причины закончились. И Семён плюнул на армию, плюнул на то, во что так долго и беззаветно верил. Потому что не осталось ничего, кроме навязчивых мыслей о нищенской зарплате и хамства старших офицеров, грызущихся из-за списанных ватников. Семёну расхотелось отдавать свою жизнь ради чьей-то жирной задницы. Родина, солдатский долг - понятные когда-то слова превратились в пустой звук.
  
   Когда Семён нанялся в охранную фирму, ему пришлось заново выстраивать для себя систему ценностей - много читать, размышлять. Особенно трудно было привыкнуть к мысли, что можно умирать за деньги. Большинство его новых коллег либо вообще об этом не задумывались, либо тупо надеялись на русский "авось". Семён же обладал редким по нынешним временам качеством - ему хотелось делать свою работу хорошо. Хотелось достичь совершенства в такой благородной, по его убеждению, профессии, как война. И тут на помощь Семёну пришла самурайская философия. Свирепый гигант принялся рыскать в библиотеках, разыскивая книги по Бусидо.
  
   "Подумай, как непрочна жизнь, особенно жизнь воина. Уразумев это, ты будешь воспринимать каждый день, как последний в своей жизни, и посвятишь его выполнению важнейших обязательств. Не позволяй мыслям о долгой жизни завладеть собою, иначе погрязнешь в пороках и беспутстве, окончишь дни свои в позоре бесчестья".
  
   Вся каморка Семёна в моём загородном доме украшена подобными цитатами из каких-нибудь древних японцев. Именно здесь он окончательно почувствовал себя самураем. Стал жить, как самурай, вести себя, как самурай. Даже протокольные костюмы находил какого-то особого, свободного покроя - они развевались на нём, как кимоно.
  
   Его стараниями моя легкомысленная дачка обросла трёхметровым забором и башнями с бойницами, превратившись в укреплённый замок. Отсюда он с недоверием взирал на весь остальной мир. Этот мир казался ему жестоким, но предсказуемым. В нём не надо было, как в старые добрые времена, бегать с выпученными глазами и стрелять во всё, что движется. Нужно лишь слышать, видеть и предвосхищать. Теперь всё может решить одна единственная оплошность, а выживет только умный, внимательный и осторожный.
  
   Поэтому Семён всё свободное время тратил на то, чтобы пополнить свою и без того обширную коллекцию покушений на новых русских. Штудировал жёлтую прессу и пунктуально просматривал все криминальные передачи по ТВ. У нормального человека такой вал чернухи вызвал бы стойкую паранойю, но Семён не суетился, а только аккуратно заносил необычные преступления в свою толстую тетрадку. Особо изощрёнными случаями делился со мной, выбирая момент, когда я казался ему слишком беспечным.
  
   Для Семёна люди, которых он видел, сопровождая меня на деловые встречи и праздничные приемы, были достойными и уважаемыми врагами - для каждого находилась своя папочка с досье. Благодаря Виктору он имел доступ к милицейским базам данных, и докладывал мне, сколько ходок и какое погоняло у очередного солидного бизнесмена, с которым предстояло встретиться. Вокруг Семёна непрерывно шла незримая война, а сам он вёл меня по жизни, маневрируя между невидимыми минными полями и воронками от снарядов. И я заражался его уверенностью в том, что осмотр днища автомобиля с помощью зеркальца и прочие шаманские обряды спасут меня, если что...
  
   А ещё Семён сразу и бесповоротно проникся ко мне всемерным, гипертрофированным уважением. Уважением, балансирующим на грани обожания. Меня, помнится, здорово испугало столь искреннее восхищение. Оно совсем не вписывалось в стандартную схему отношений "начальник - подчиненный". В глазах Семёна я выглядел не счастливчиком, у которого волею случая денег оказалось больше, чем у него. Всё намного серьёзней - он считал меня чуть ли ни помазанником Божьим, главой великой империи, покой и безопасность которой всецело зависели от него, охранника и телохранителя, солдата и самурая.
  
   Стоит признать, что в последнее время моя жизнь, и впрямь, вдруг сделалась слишком активной. Бизнес стремительно рос, "Старт" принялся пачками скупать бывшие госпредприятия. Штат раздувался, и я незаметно для себя оказался в центре огромного муравейника. Егорыча подобная суета крайне утомляла, мешала сосредоточиться на его любимом раскрытии психических, интеллектуальных и разных прочих резервов. Он долго ныл, жаловался на "проклятый бизнес", потом, наконец, решился - оставил за собой пару почётных постов и передал бразды правления в мои руки. Сам же преспокойно продолжил обучать школьников скорочтению.
  
   По большому счёту, у меня не осталось ни малейшей причины встречаться с ним, но я продолжал его навещать - якобы просто поболтать. Правда, теперь наше общение обходилось без особого пиетета с моей стороны. Егорыч перестал быть непререкаемым авторитетом, или я хотел самому себе доказать, что он перестал им быть. Во всяком случае, с некоторых пор наши беседы всё чаще и чаще заканчивались яростными спорами, если не сказать - руганью.
  
   С другими "стартовцами" я тоже не сохранил особо тёплых отношений. Костик, тот вообще спился и уступил мне по дешёвке свою долю. Виктор же сам никогда не стремился завязать с кем-либо дружбу, оставаясь серым кардиналом нашей разросшейся корпорации. Этого человека я немного опасался, памятуя о его связях с преступным миром и спецслужбами. Но при этом полагался на него во всём, что не касалось цифр - в них он неизменно путался.
  
   В общем, к тому моменту, когда Семён своей задницей закрывал пасьянс, я управлял хозяйством из шести хлебозаводов, трёх табачных и одной кондитерской фабрики, торговой компании и небольшого банка. Плюс множество совместных проектов и пакетов акций, не дотягивающих до контрольных. Я никогда не лез в объективы фото- и телекамер, не давал интервью, но в деловых кругах обо мне знал самый последний клерк. Словом, ещё не олигарх, но уже далеко не ларёчник. За это, наверное, можно уважать, а вот восхищаться, как Семён - не знаю, не знаю...
  
   "Те, кто держится за жизнь, умирают, а те, кто не боится смерти, живут".
  
   - Ну, что, Семён Семёнович, - грустно улыбаюсь телохранителю, который всё ещё борется со стыдом за дурацкий пасьянс, - помянем друг дружку?
  
   - Помянем? - Семён вглядывается в моё лицо, силясь разглядеть, насколько я пьян. Обычно я не скатываюсь на хмельную болтовню и контролирую себя до последнего. Если же сдаюсь алкоголю, то просто тихо засыпаю. Семён это знает, но всё равно недоверчиво хмурит свои мощные брови. Я же пожимаю плечами и как можно непринуждённей бросаю:
  
   - Вот именно! Думаю, пара часов у нас ещё есть.
  
   - Пара часов? Андрей, я чего-то не знаю? - Семён настойчиво ловит мой взгляд. Я не хочу прятать глаза, но это ужасно трудно, так же трудно, как сказать:
  
   - И не можете ничего знать, Семён Семёнович. Но вы же - в курсе: из меня плохой шутник. Просто поверьте на слово, и всё тут. И меня, и вас скоро уде не станет. Потому и зашёл попрощаться. Ну, и предупредить, чтобы о душе успели подумать - обидно же последние минуты на пасьянс угробить.
  
   "Следует взвешивать каждое слово и неизменно задавать себе вопрос, правда ли то, что собираешься сказать".
  
   - Андрей... вам лучше лечь и выспаться. Это просто дурное настроение и дурное французское пойло. Пили бы лучше водку - она здоровее, и мозги после неё не такие мутные... - Семён старается говорить громко и отчётливо.
  
   Он всё-таки решил, что я не в себе. Люди всегда так - объясняют необычное самой простой, банальной причиной. Так, как подсказывает пресловутый "здравый смысл". Лишь бы не тревожить себя странными догадками и новыми вопросами. Стоило, конечно, зайти к Семёну пораньше - трезвому бы мне он поверил больше. Теперь же приходится доказывать свою вменяемость:
  
   - Я не настолько пьян, как может показаться... Семён Семёнович, я вам не рассказывал, как мне всё это удалось, - я делаю неопределенный жест рукой вокруг себя. - Думаете, везение? А вот и нет! Ладно, доставайте стаканы - поболтаем напоследок...
  
   "Если самурай, лёжа в постели, слышит разговор о своём господине или собирается сказать что-либо сам, он должен встать и одеться".
  
   Семён оборачивается и медленно переключает монитор с пасьянса на камеры слежения. Как будто пауза ему нужна, чтобы собраться с мыслями. Потом достаёт глиняные стаканчики для сакэ и аккуратно расставляет их на столе. Я плюхаюсь в кресло, а Семён придвигает стул с другой стороны. Хмуро наблюдает, как я разливаю коньяк, и терпеливо ждет. Хороший глоток огненной жидкости - и я могу начать свой рассказ:
  
   - В детстве я здорово решал задачки. По математике, физике. И самое смешное - жутко стыдился этого. Правда, идиотизм?.. Дело в том, что задачки у меня решались не так, как полагается - я сразу видел правильный ответ. Понимаете, сразу! Тогда ещё не знал, что это называется интуиция, просто всегда получал абсолютно верный ответ. Только в школе требуют не ответ, а решение...
  
   Снова разливаю коньяк. Семён осторожно подносит стаканчик к губам, только чтобы обозначить компанию. Я же делаю большой глоток - коньяк уже скользит по горлу спокойно, как вода:
  
   - Короче говоря, толку мне от этого моего умения было немного. Для задачек попроще я с горем пополам ещё мог найти ту самую треклятую логическую цепочку. Но когда встречались по-настоящему сложные задачи, когда нужно было усиленно думать, напрягаться, внутренний подсказчик куда-то пропадал. Не знаю, может, я слишком сильно старался, тужился без меры, из-за чего в мозгах случался спазм - он мешал, не давал интуиции развернуться... В результате я блестяще, лучше всех, справлялся... с самой простой работой! И плёлся в хвосте, когда дело касалось чего-то действительно сложного. И к Егорычу я пришёл, чтобы понять, почему со мной так. Мне казалось: если уж кто и знает ответ, так это Егорыч. Может, память нужно потренировать или ещё что... Но Егорыч заставил меня искать ответы самостоятельно. Вначале, правда, я думал, что просто пашу на него. Ну, и конечно, спасибо ему большое - зарабатываю приличные деньги. Но, знаете, только недавно я понял - именно эта работа заставила меня утилитарно, по-простецки подходить ко всякой сверхъестественной чертовщине. Сам я изначально не был законченным скептиком, махровым материалистом. Потому что внутри меня тоже сидела некая сверхъестественная хрень!
  
   Семён слушает меня внимательно, но периодически сжимает и разжимает свои огромные кулаки, лежащие на столе. Ему не по себе, ведь сюзерен необычайно разоткровенничался. Семён - профессионал, поэтому понимает, что всё необычное - верный признак опасности. Я вижу, как он одёргивает себя, поднеся стаканчик с коньяком к губам, как тревожно бросает взгляды на монитор. А мне нужно поторопиться со своим рассказом:
  
   - Благодаря своей работе я оказался среди тех, кто действительно смог превратить слабые потусторонние сигналы в нечто совершенно реальное. Понимаете, самое трудное - не поверить в чудо, а научиться им пользоваться как повседневной вещью. Как телевизором или зубной щёткой. То, что в нашем мире время от времени происходит нечто удивительное, согласитесь, - не новость, а вот обратить удивительное себе во благо - это настоящая проблема. Лишь единицам удаётся приручить чудо. И найти того, кто действительно что-то умеет, ох, как нелегко! Но, работая на Егорыча, я так наловчился, что чудеса встречались мне повсюду, даже там, где я и не думал их искать. Среди множества людей, которые только казались необычными, попадались настоящие феномены. Например, один скромный мужичок ненароком заставлял всех влюбляться в него. Другой трахал смертельно больных женщин, да так, что те полностью выздоравливали... И я всякий раз был очень близок к тому, чтобы понять, как же им всё это удается, и каждый раз неизменно обламывался - необычные люди внезапно гибли, спивались, садились в тюрьму или превращались в полное ничтожество. Что-то будто мешало им, мне, всем вокруг стать лучше, сильнее. Что-то, что кроется в каждом из нас - неверие, страх, не знаю... У вас закусь найдётся?
  
   Семён лезет в свой холодильник и достает три огурца. Холодные и безвкусные, они совсем не сочетаются с коньяком. Но я упорно грызу ледяной огурец, от которого ноют зубы, а потом спрашиваю Семёна:
  

***

   - Вам рассказывали историю, из-за которой вас ко мне приставили? В общих чертах? А вы знаете, что я смог выкрутиться только благодаря своей интуиции. В детстве внутренний голос сообщал мне ответы задачек, а тут, ни с того, ни с сего, выдал планы моих врагов. Потом, в Москве, всё постепенно сошло на нет. То не знал, куда деться от своих пророческих видений, а то вдруг - раз и полная тишина. Когда находишь нечто хорошее, а потом его теряешь, с этим трудно мириться.
  
   В общем, я здорово захандрил. Вы меня тогда ещё плохо знали, могли и не заметить. А Егорыч заметил. Посидели мы с ним, выпили, и я ему всё, как есть, выложил. Егорыч, он умеет слушать. Советов я от него не ждал - не в его стиле. Он любит, когда ты сам находишь верный путь. А тут вдруг чуть ли не приказывает: уезжай! Уезжай туда, где никогда не был, хоть в экзотические страны. И перестань думать об утраченных способностях. Они, говорит, убегают, когда за ними гонишься, и находятся, когда пытаешься от них сбежать. И я поехал в Африку.
  
   Представьте себе: после нашей ноябрьской слякоти и вдруг - несусветная жара, от которой плавятся мозги. Из экзотики - только чёрные морды вокруг, да скорпионы в постели. Дрянная гостиница с жёлтой водой из крана и потрескавшимися стенами. Я с первого дня этого дурацкого, безумно дорогого сафари занимался только одним - собственным выживанием. А сафари - одно слово! Неясные тени в сухой траве, а я парюсь в раскалённой чуть не докрасна консервной банке - "Лендровере". Даже окно открыть нельзя - вдруг какая зверушка запрыгнет! И вот уже накануне отъезда в Москву меня в очередной раз потащили в саванну. Я к тому моменту, признаться, стал здорово нажираться - так меня эта сраная Африка задолбала. Ну, и в целях дезинфекции...
  
   Так вот, валяюсь я на сидении возле водителя - пьяный, потный и несчастный, - вдруг прямо перед нами на дороге - нечто. Сначала подумал - собака крупная, только драная какая-то. Пригляделся - лев. Молоденький, с жидкой гривой, небольшой и вроде не страшный совсем. Развалился в пыли, смотрит на нашу машину лениво и даже презрительно. А меня как прострелило (мозги, видно, были в полной отключке) - так вдруг захотелось побежать к нему, обняться... Понимаете, будто на чужбине брата родного встретил. Или ещё бывает такое вот неуловимое чувство - встретишь человека и сразу понимаешь: можешь ему открыться до конца, довериться во всем. И он тебя всегда поддержит, и ты за него кому хочешь горло перегрызёшь. А тут - зверь...
  
   Уж не знаю, что там на меня нашло, что в голове переклинило, но я из машины выскочил. Водитель вопит, а сделать ничего не может: я, как сомнамбула, пру прямо на льва. Тот встал с неохотой и смотрит на меня своими глазищами жёлтыми. А у меня - слёзы счастья, ору что-то дикое. Лев всё стоит, правда, напрягся. Машина за спиной непрерывно сигналит. Представляете картину? И тут эта зверюга пускает мощную струю прямо в пыль под собой. Поссала себе спокойно, типа, презирая опасность, и величественно, в два прыжка скрылась в траве. Я остановился, обмяк и чувствую: тоже ведь обоссался! За компанию будто, а, может, ещё от чего... Вот ведь!
  

***

  
   Я расплываюсь в идиотской улыбке. Передо мной в пустом мониторе большая кошка убегает в саванну. Щурюсь, как от слепящего солнца, и тихо продолжаю:
  
   - В Москву я вернулся другим человеком. Или может животным?..
  
   Я поворачиваюсь к Семёну, будто жду от него ответа. Он возвращает мне свой обескураженный взгляд. Машу на него рукой - мол, не напрягайся, - и продолжаю:
  

***

  
   - В общем, я вдруг понял, что эта штука внутри меня, ну, та самая, что задачки решала, а потом спасла меня в Ростове, - это и есть настоящий я. Тот, кто знает все ответы. Знает без доказательств. Тщеславно, конечно, но я сразу начал представлять, что внутри меня сидит не кто-нибудь, а именно лев. Уверенный, сильный, красивый и... ленивый. Я понял: во мне есть нечто, что заставит других людей уважать меня, даже восхищаться. Потому что теперь мне известно будущее. Без деталей и подробностей - не важно! Но общая картина того, что вскоре произойдёт, с тех пор постоянно возникает в моём мозгу. Возникает, как железобетонная уверенность, без каких-либо объяснений и логических выкладок. Логика - удел слабаков. Это они пугаются, когда не видят закономерности, и шагу не ступят, покуда своим скудным умишком не переберут пару-тройку сценариев. А мне надо быть зверем, хищником. Надо идти туда, где пахнет добычей и чужим страхом.
  
   Я заметил, что многие люди не верят себе, не могут уловить ту единственную - свою собственную - мысль. Ведь разум норовит засыпать росток истины целой кучей хлама - чужим опытом, народной мудростью, всеми этими испражнениями образования и культуры. Понимаете, "семь раз отмерь..." и прочая белиберда веками учит нас тужиться в мысленном запоре, хотя природе человека свойственна спонтанность, порыв души. Поэтому мы всегда стыдимся того, что называем "немотивированными поступками". Но стыд искажает истинный смысл спонтанного поступка. Стоит перешагнуть через бесконечные сомнения, как тут же понимаешь: вот оно, кристально чистое, незамутнённое понимание сути вещей, явлений - всего вокруг...
  
   Теперь мне достаточно прислушаться к себе, чтобы понять, что случится дальше. Я никогда не просчитываю вариантов и не делаю предположений. Всё делает мой лев. Я не знаю, может, он просто более внимателен к деталям, чем это вообще можно себе представить. Может, он улавливает знаки свыше или напрямую общается с каким-то своим Богом. Но меня он ещё ни разу не подвёл.
  
   Если у меня возникает вопрос, мне достаточно отключить свои мысли и подождать. Очень быстро буквально из ничего возникает нужное решение, в пустой голове появляется ясность и понимание... Появляется решимость. Сказать что или сделать. Бумаги какие купить или в валюту переложиться - всё равно. Этому нельзя научиться, можно только почувствовать и схватить, запомнить это состояние... А где-то пару часов тому назад я вдруг понял, что нас с вами, Семён Семёнович, скоро убьют.
  

***

  
   Я замолкаю - теперь очередь Семёна. Тот сурово хмурит брови и тоже молчит. Потом трёт лоб, будто подгоняя мысли:
  
   - Я, Андрей, конечно, безмерно уважаю ваши методы, но скажу так: бывает, дурные мысли время от времени забредают в голову, забредают сами собой. Нельзя же им так доверять - у каждого, в конце концов, случаются неудачные дни. Почему вы думаете, что у этого вашего льва не может быть просто плохого настроения?
  
   - Какого настроения?.. Понимаете, Семён Семёнович, для меня это не просто ощущение, а очевидная реальность. Всё уже случилось, хоть и в будущем... И ещё - я вижу этих вояк на ваших мониторах, - показываю пальцем на экран, показываю даже радостно - вроде как: ну, наконец, дождался! А на экране десяток людей в камуфляже перебежками приближаются к забору.
  
   - Ого! Надо ребят поднять, - Семён дёргается к телефону.
  
   - Бесполезно - тогда их тоже положат.
  
   - Ментов местных вызвать...
  
   - Не успеют. Да и не захотят успеть - уверен!
  
   "Ты никогда не сможешь совершить подвиг, если будешь следить за ходом сражения. Только тогда ты достигнешь многого, когда, не обращая внимания на окружающее, станешь биться отчаянно, как бешеный. Бусидо запрещает увлекаться рассуждениями. Рассуждающий воин не может принести пользу в бою".
  
   Мы напряжённо всматриваемся в мониторы. Семён тихо замечает:
  
   - Профессионалы - слаженно работают. Может, налоговая или шутит кто?
  
   - Ага, шутит - вот сюда поглядите, - я стучу ногтем по одному из мониторов. К пожилому вахтёру на воротах подбегает один из нападавших, хватает его за голову и резко дёргает в сторону. Когда после этого человек мешком валится на землю, вопроса, жив ли он, уже не возникает. Я вижу: Семёна охватывает отчаяние. Его нутро требует драки, но рядом пьяная вдрызг кассандра непрерывно вещает: "Всё бесполезно, мы подохнем". И ему приходится верить своему господину, верить даже сильнее, чем раньше. Ведь теперь он знает мою тайну и то, что я - действительно особенный.
  
   "Если на войне самураю случится проиграть бой, и он должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности".
  
   Семён несколько секунд сидит с закрытыми глазами, затем решительно встаёт и достает со шкафа коробку из-под женских сапог. Ладонью вытирает с крышки пыль и аккуратно открывает. Я успеваю на мгновение расслабиться, и хмель тут же застилает мне глаза. Сквозь марево наблюдаю за действиями телохранителя. А тот торжественно извлекает из коробки короткий меч. Похоже, у Семёна на почве его увлечения поехала крыша - определённо, он начал готовиться к харакири. Хотя, почему бы и нет? Теперь, когда его господин во всеуслышание объявил себя мёртвым, когда время собственной гибели точно известно, самурай может принять смерть с достоинством. Умереть красиво, а не быть пристреленным, как собака.
  
   "Держи глаза открытыми, иначе будешь похож на умирающую женщину".
  
   На мониторах несколько бойцов в масках преодолевают забор и теперь пробираются к двери, прижимаясь к стене дома.
  
   - Сейчас из гаража выйдет Лёша, и они его... того... - я заканчиваю фразу нервным смешком. И даже не смотрю на мониторы. И без того понятно, что сейчас происходит с моим шофёром. Издали доносится только пара еле слышных хлопков. Я поднимаю стакан с коньяком вверх, подмигиваю в пустоту: "Лёш, ты там поприличней машинку присмотри. А я - уже скоро!"
  
   Семён усаживается прямо на пол лицом к окну. Поворачивает меч остриём к себе. Слегка прижимает.
  
   "Не вводи меч слишком глубоко, не то можешь опрокинуться назад. Наклоняйся вперёд и твёрдо прижимай к полу колени".
  
   Я снова ржу, хотя ничего смешного в моём новом озарении нет:
  
   - Катерина забыла свой мобильник, возвращается. Нарвётся на них прямо перед воротами.
  
   Слышен визг тормозов. На мониторе видно, как "Жигули" горничной врезаются в забор. К машине бегут люди в масках с автоматами наперевес - блин, настоящая война! Семён вдруг перестаёт возиться со своим мечом и смотрит на меня в упор - смотрит необычно пристально и дерзко для слуги.
  
   "Истинная храбрость заключается в том, чтобы умереть, когда правомерно умереть, и жить, когда правомерно жить".
  
   Семён вскакивает и трясёт меня за плечо:
  
   - Андрей, нужно, чтобы вы внимательно меня выслушали. Никто, слышите, никто не может точно знать, каким будет будущее. Смотрите сюда! Вам кажется, что мы умрём. Но не потому, что по-другому невозможно, а потому, что это - самый вероятный ход событий. Вы верите своему льву и не задумываетесь, откуда он всё это знает. А я думаю, он просто перебирает варианты, составляет комбинации из очевидных фактов. Только очень быстро, как хороший шахматист. Например, считает, что я костьми лягу за вашу жизнь. И это верно, потому что я такой. Обычно я такой. Но я - человек, и у меня есть выбор. Скажите, будут ли они охотиться за мной, если я выброшу им в окно ваш труп? Я не говорю, что выброшу, я говорю: "если". Спросите своего льва, будут ли они продолжать штурм дома. Или я останусь жив?
  
   Я пытаюсь сфокусировать свой взгляд на лице охранника. Глупая улыбка сползает с моих губ:
  
   - Это - только слова. Вы же не никогда этого не сделаете...
  
   Семён хватает меня в охапку, приподнимает и разбивает моей спиной окно. Я на мгновение глохну от звона разлетающегося вдребезги стекла, потом чувствую осколки, которые скользят по моим щекам, потом - что наполовину свешиваюсь из окна третьего этажа. Семён держит меня за ремень брюк и снова повторяет:
  
   - Спросите у своего чёртова льва: останусь я в живых, если сейчас отпущу вас?! Ну?! Отвечайте!
  
   - Останетесь...
  
   Семён моментально затаскивает меня внутрь и торопливо бормочет:
  
   - Вы знаете, что проиграете, поэтому сдаётесь. Но, сдаваясь, вы тем самым проигрываете. Это замкнутый круг, из которого с логикой вашего льва не выбраться. Вам нужен ещё один параметр, который вы не учли. Вы всякий раз решали задачку без него. И этот параметр - вы сами. Ваш лев принял вас за константу, он не считает вас бойцом, не ждёт от вас ничего особенного. Чтобы изменить будущее, нужны необычные поступки. Что-то из ряда вон. Нужно удивить вашего льва. Ошарашить. Так удивите его - станьте другим! Вы ведь можете стать отличным солдатом. Супер-солдатом. В конце концов, если подыхать, так хоть повеселимся напоследок. Как считаете?
  
   - Но я никогда в жизни не стрелял...
  
   - Не велика наука, сейчас покажу. Загвоздка тут в другом - вы не готовы убивать. Не разозлились настолько, чтобы убить. Это не так легко, как кажется. Когда придёт время нажать на курок, вам станет жалко - того, кто на другой стороне. Дилетантам трудно по-настоящему поверить в серьёзность угрозы - они даже не успевают толком разозлиться. Поэтому - извините за очередную неожиданность, - Семён неуловимым движением отвешивает мне звонкую оплеуху. Я остаюсь на ногах, но щёку будто обожгло. Я даже взвизгиваю от неожиданности, а Семён успевает влепить мне ещё одну пощёчину. Глаза застилает розовый пульсирующий туман - он толкает меня в спину, заставляет исступлённо молотить кулаками по живой громаде, посмевшей причинить мне боль.
  
   Внизу оглушительно громыхает - видимо, подорвали входную дверь. Я перестаю махать руками и замираю, прислушиваясь. Пара хлопков - видимо, простилась с жизнью кухарка. "Суки!" - выдыхаем разом. Семён тащит меня в оружейную. Сунув в руки пистолет, торопливо показывает, как снимать с предохранителя и как держать во время стрельбы. Послушно киваю и с готовностью хватаюсь за оружие.
  
   Время начинает течь гораздо медленней. Я слушаю Семёна и одновременно чувствую каждого из восьми человек, что слаженно крадутся по дому. Неожиданно для самого себя всем телом бросаюсь вперёд и отталкиваю Семёна от окна. Мы падаем на пол, а над головами у нас что-то весело чирикает и выбивает из стен штукатурку. Какое-то время лежим неподвижно. Семён тихо спрашивает:
  
   - Куда теперь?
  
   Я на секунду прикрываю веки и показываю пальцем влево:
  
   - По галерее, в спальню. Через окно - на крышу гаража. Когда выйдем за дверь, сразу стреляем вниз - там, на лестнице - двое... Подождите! А ведь мы выживем. Точно выживем!
  
  
   Глава 14
   Видеть дальше (1994 год)
  
   Отчего-то между старыми знакомыми случается, время от времени, то беспричинное потепление, то такое же беспричинное отчуждение. И не понятно, почему. Не понятно, потому что порой толком не разобрать: кто он тебе, этот самый старый знакомый? Положим, вы оба не слишком темпераментны, не позволяете себе ни бурных скандалов, ни восторженных излияний, а просто приятно общаетесь. И нет в этом общении ничего такого, что бы явно указывало: друзья вы, недруги или душу больше некому излить. Словом, не за что зацепиться. И при всём при этом жизнь ваша давно друг без друга даже не мыслится. Как вас в таком случае называть?
  
   Вот уже больше шести лет моему знакомству с Егорычем. Мы с ним то сближаемся, причём так, что, несмотря на приличную разницу в возрасте, выглядим, как закадычные друзья, то отдаляемся, общаясь раз в месяц по телефону. За все эти годы я так и не смог понять, кто же он для меня. Учитель? Друг? Партнёр по бизнесу? Крёстный отец, у которого я - на крючке? Или просто чудаковатый романтик, непонятно как заполучивший контрольный пакет нашей корпорации?
  
   Нашей корпорации... Скорее уж - моей. Или мне только кажется, что моей? Ведь, если задуматься, моё главенство над громадным бизнесом порой так эфемерно - особенно, когда на горизонте появляется действительно серьёзная проблема. В эти минуты я чувствую себя глупым щенком, за которым убирают дерьмо бесконечно мудрые хозяева. Случись чего, неизменно вмешивается суровый коммандос Виктор - эдакая тень Егорыча, - либо меня осеняет после разговора всё с тем же Егорычем.
  
   Эти регулярные разговоры ни о чём родились из стандартных отчетов подчинённого перед начальником. Но постепенно вся рутина, вся серьёзная производственная тематика, ради которой, собственно, и затевались наши встречи, растворилась в праздной болтовне. Вместо реальных проблем обсуждается всё, что первым придёт в голову: терпимость ислама и бесконечность атома, клонирование человека и польза цензуры. В общем, совершенно отвлечённые темы. Кажется, Егорыч осмысленно выхолащивает наши совещания, и ему наплевать, кто и почему сорвал поставки. Я же всегда здорово сержусь, когда ухожу от него без внятного совета. Фактически, меня подло бросают, оставляя один на один с непосильными проблемами.
  
   Но при этом я всякий раз выпутываюсь. А потом вдруг осознаю, что моё, плоть от плоти, гениальное бизнес-решение состоялось благодаря пустому трёпу с Егорычем. Пожалуй, за шесть с лишним лет я вообще ни разу не сделал ничего выдающегося, во что бы тот не вмешался - прямо или косвенно. Даже развить свои собственные интуитивные способности мне удалось лишь с подачи вездесущего Егорыча! Думаешь вот так о нём, думаешь, и сам себе кажешься недоделанным лилипутом.
  
   Но стоит погрузиться в деловую текучку, как антураж так называемого большого бизнеса побеждает интеллигентское нытьё и тягу к самоуничижению. Тогда уже бесполезно бороться с лезущим отовсюду тщеславием: "в конце концов, кто он такой?", "я тут ворочаю такими деньжищами!", ну, и так далее в том же духе. В такие моменты я прихожу к выводу, что Егорыч, как привокзальная цыганка, часто говорит пустые по сути, но полные туманной многозначительности слова, в которых каждый сам угадывает то, что в данный момент хочет услышать.
  
   Иной раз из вредности, из детской зависти к тому необъяснимому, с помощью чего Егорыч держит меня на коротком поводке, начинаю обсуждать с ним полную фигню. Но всё равно по ходу пустого и бессмысленного трёпа потихоньку, помаленьку подбираюсь к действительно важному решению - иногда в масштабах всей своей жизни.
  
   Одно время был у меня в шофёрах паренёк, который прямо-таки бредил автомобилями. И меня своими рассказами он здорово разохотил. Я проехался за рулём раз, другой, третий, а вскоре стал возвращаться на сидение пассажира лишь изредка, когда не остаётся шанса увильнуть от пробок. Всё остальное время я откровенно лихачу. Не знаю, откуда взялась подобная страсть в моей осторожной, если не сказать трусоватой душе. Может, адреналина в жизни не хватало, может, мозги хотелось проветрить - не важно. Важно, что пару-тройку раз я чуть было не влетал в аварии по совершенно банальной причине - оказывается, я плохо вижу. Интуиция, конечно, помогала, но постоянно держать её наготове - весьма утомительно.
  
   - Егорыч, посоветуй окулиста! - я плюхаюсь в кресло напротив шефа. - Сейчас в такую ямищу провалился! Не увидел, блин!
  
   Егорыч снимает свои неизменные очки в золотой оправе и задумчиво смотрит на них, как будто впервые увидел. Затем переводит взгляд на меня:
  
   - Андрей, ты, вроде когда-то готовил отчёт про мужичка, который по Бейтсу глаза лечил. Как его... Ширко или Шмачко? Ты ещё, кажется, писал: он убедительно доказал, что проблемы со зрением - вот, где! - Егорыч показывает себе в центр лба.
  
   Я уже ни черта не помню, но спорить не хочу:
  
   - Ну, писал.
  
   - Так, возьми и исправь глаза! Тебе, что, делать нечего - затевать канитель с окулистами? Ещё выпишут что-нибудь не то - за ними не заржавеет! А от неправильных очков голова - совсем никакая, и глаза ещё больше портятся. Оно тебе надо? Посиди чуток, потренируйся. С твоими-то способностями...
  
   - Да ты же сам...
  
   - У меня в очках, к твоему сведению, простые стёкла!
  
   - Как?.. Зачем?!
  
   - Не важно!
  
   Я знаю: когда у Егорыча такой взгляд, настаивать бесполезно. Да и незачем - зная любовь шефа к золотым цацкам, нетрудно догадаться, что очки он носит для солидности. Странное, конечно, понимание солидности, но вполне объяснимое. У Егорыча даже последняя бредятина объясняется самыми банальными причинами. Взять хотя бы то жертвоприношение петуха в стиле Вуду, которое шокировало меня в начале нашей предпринимательской деятельности. Потом оказалось, что Егорыч хотел всего лишь мобилизовать командный дух новоиспечённых учредителей "Старта". Можно только порадоваться, что ему не пришло в голову провести столь же полезный, но более кровавый обряд.
  
   На следующий день я нахожу книгу Бейтса и принимаюсь её штудировать. Шеф взял меня на банальное "слабо", но мне просто некуда деваться. Если не слишком быстро читаешь или не можешь похвастать крепкой памятью, это можно долго и небезуспешно скрывать. Помню, втайне я стыдился своей скромной скорости чтения - когда взялся обучать скорочтению других. И потратил немало сил, чтобы придумать этому красивое оправдание, придумать лишь затем, чтобы не выглядеть идиотом, когда ученики вздумают меня испытать. Позже я перестал беспокоиться из-за собственной несостоятельности. Ведь я - всего-навсего тренер, которому вовсе не обязательно самому ставить рекорды. Важно научить другого!
  
   Но теперь, когда у меня обнаружилась такая чудесная штука, как интуиция, мне, вроде бы, не пристало скромничать и умалять свои таланты. В этом мире вряд ли найдется много людей, у которых есть нечто подобное. Шарлатанский "спиритометр", с которым я никак не могу расстаться, и тот с некоторых пор бьётся масляными шариками о верхнюю крышку. Если верить ему, то я достиг в своём развитии потолка. Понятно, что потолка не существует, просто тот, кто сделал прибор, не встречал человека круче меня. А это значит, что я легко смогу разобраться с глазами, раз другие сумели.
  
   В общем, мне не удаётся найти ни одной уважительной причины, чтобы, как минимум, не попробовать. Мне даже не нужно спорить с Егорычем - я и так наперечёт знаю все его аргументы: и что болезни перерастают в хронические из-за лени, и что, бросив силы на болезнь в самом начале, сэкономишь кучу времени потом. В общем, простые, но неопровержимые истины.
  
   Затеяв разговор о плёвой проблеме, я, как обычно, обрёкаю себя на все тяготы её решения. А пасть в глазах Егорыча, выставить себя откровенным слабаком - такого я себе позволить не могу. Наверное, в этом и кроется та самая неуловимая причина, почему я так зависим от Егорыча. Мне безумно тяжело находиться рядом с живым эталоном здравого смысла. Егорыч - он по-прежнему не боится быть банальным, не боится быть правильным даже тогда, когда это скучно и неинтересно. А я со всем своим драйвом "большого бизнеса" чего-то боюсь - боюсь обнаружить перед лицом этой банальщины свою полную несостоятельность.
  
   Ведь всё, что я делаю легко и непринужденно, делается, по большому счету, вынужденно, по линии наименьшего сопротивления. Сам я не принимаю великих решений, а моя хвалёная интуиция нужна, чтобы из денег делать ещё большие деньги. И лишь в этом смысле я уникален. Уникален и ужасно эффективен, эффективен до неприличия. Я достигаю результата, не имея ни связей, ни высоких покровителей, да ещё, к тому же, не слишком замарывая совесть. Кто делал бизнес в этой стране, прекрасно понимает, что такая, как у меня, построенная на голом месте империя - редкое исключение.
  
   Да, я занимаюсь уважаемым делом, и делаю его лучше кого бы то ни было. Но зачем? Ведь денег давно уже с лихвой хватит, чтобы я и все мои родные жили безбедно. И бизнес для меня - как та самая охота, когда зверушек убивают не от голода, а чтобы хоть куда-нибудь пристроить пугающую уйму свободного времени. Ах, да - люди называют это развлечением! На самом деле, мне просто нужно себя занять, лишь бы не думать о болезненных вещах - о том, что я давно растерял действительно благородные цели. Или не в состоянии их достичь.
  
   В последнее время я часто думаю о своём погибшем двойнике Кирилле. Ему казалось важным, прямо-таки самым важным в жизни, чтобы человека любили. А с этим у меня - проблемы. Проблемы со всех сторон. Даже родители отдалились от меня - их, оказывается, пугают мои деньги. Они с ожесточённым упорством отказываются их принимать, а та несчастная тысяча баксов, которую мне разрешается им подарить - к новому году или ко дню рождения - носят в регулярно лопающиеся банки. Кажется, родители считают меня крупным мафиози. Их невозможно убедить, что столько денег можно заработать честным трудом.
  
   Друзья - те либо просят в долг, либо - устроить на работу. А стоит выгнать кого-нибудь за явное разгильдяйство или напомнить, что хорошо бы вернуть старый долг, как тут же ославят зажравшимся скупердяем. Какая может быть дружба, если со мной даже говорят , как с тяжелобольным - осторожно, тщательно подбирая слова. Ведь кому охота из-за случайного ляпа лишиться столь ценного знакомства?
  
   Ну, а что касается любимой женщины - тут, вообще, отдельная песня!
  
   Выходит, приумножение денег - моя единственная цель в этой жизни. И вырваться из замкнутого круга можно, только здорово перетряхнув мозги. Вспомнить самого себя - того любознательного юнца, который любил и был любимым, который хотел стать лучше... Нет, конечно, ничто не мешает рубануть с плеча - уехать в деревню, в монастырь, раздать всё бедным... Словом, избавиться от "душной ауры богатства". Но это будет поражением. Дурацким, омерзительным поражением! После такого уже не оправдаться в своих глазах. Будешь чувствовать себя импульсивным идиотом, который не справился с тяжелой ношей! Ведь очевидно: ты вовсе не сделал красивый, решительный шаг, а просто-напросто по-бабьи психанул, в сердцах метнул в пропасть пусть неудобный, громоздкий, но кровью и потом выстраданный груз.
  
   Потому я и берусь тренировать глаза, берусь даже не для того, чтобы исправить зрение, а чтобы доказать самому себе, что я всё ещё управляю собственной жизнью. Штудирую книги и свои старые записи, составляю подробную программу занятий. Составляю сам, без секретарей и помощников, чего давно со мной не бывало. Перелопачиваю кучу упражнений - самого Бейтса и его последователей, даже нахожу перфорированные безлинзовые очки у каких-то энтузиастов. По крохам собираю всё, что вызывает почти забытое ощущение - в этом что-то есть.
  
   И после первого же занятия чуть не схожу с ума от адской боли. Я даже не думал, что глаза так могут болеть. Пол-лица прямо-таки пылает огнем. Такое ощущение, что правый глаз вывернули в глазнице и так оставили. И теперь он истекает горячей, пульсирующей кровью. Даже прикрыв веки, я вижу перед собой болезненные вспышки. Промываю глаз холодной водой, делаю примочки с чаем и медитирую в любом мало-мальски подходящем месте. Боль удаётся обуздать только на следующий день, а ещё через пару дней я решаюсь возобновить занятия. Правда, с гораздо меньшим энтузиазмом.
  
   Теперь меня одолевает другая напасть - никак не удаётся сосредоточиться, удержать своё внимание каких-нибудь пару минут. Я отвлекаюсь на любую ерунду. Ловлю себя на этом и бешусь: как же я, такой весь из себя талантливый, не могу перестать суетиться? Не могу обуздать дурацкую нетерпеливость, из-за которой буквы прыгают перед глазами, точки расплываются, а голова сама собой замирает, вместо того, чтобы перемещаться вслед за взглядом. А всё потому, что в мыслях постоянно вертится, как бы не забыть про спецификацию к "горящему" немецкому контракту, и как бы поизящней порвать, наконец, с Камилой.
  
   Камила, к слову сказать, окончательно оборзела. Она нарочно - без всякого сомнения - прошлась голышом по галерее загородного дома, прошлась как раз тогда, когда я обедал с несколькими подчинёнными. А в другой раз в большой компании нализалась в стельку и принялась громко рассказывать, как делала мне минет в самолете, а мальчик в соседнем ряду подглядывал.
  
   Она ведёт себя как... проститутка! Открыто и даже с вызовом. Я же, вместо того, чтобы порвать с ней, уволить к чёртовой матери, привязываюсь к ней всё больше и больше. Тем самым ставлю под удар весь свой бизнес - если работники видят, что шеф не в силах приструнить зарвавшуюся любовницу, кто, вообще, будет мне подчиняться?
  
   Это не любовь, это - какое-то наваждение. Ядрёное сочетание гормонов и феромонов, которое вынуждает меня спариваться с этой самкой, спариваться ненасытно. И ещё - хотеть от неё детей, хотеть так, что здравый смысл в ужасе капитулирует.
  
   Я отдаю себе отчёт, что спит со мной Камила лишь потому, что я - её богатый начальник, а на шее у неё - больная мать и безработный муж. Да, да, да - самый настоящий муж - долговязый парень с большим кадыком и глазами навыкате. Именно его Камила упорно любит, хотя оснований для этого нет никаких. Она, я подозреваю, даже не трахается с ним. Этот муж представляет собой полное ничтожество, ноль без палочки, его в упор не видно рядом со жгучей красотой и стервозным умом Камилы. Не муж, а косноязычная, бледная, безвольная моль, к которой Камила, тем не менее, спешит при малейшей возможности. Она разделила себя пополам - мне досталось тело, душу же Камила с маниакальным упорством хранит для никчёмного, ничем не примечательного человечка.
  
   Когда я только начинал за ней ухаживать, казалось, всё идёт как нельзя лучше. Однажды в сильную грозу я застал её на крыльце офиса и неожиданно предложил подвезти до дома. Неожиданно для самого себя, ведь до этого я только пару раз замечал её в наших коридорах. Но в тот день я вдруг понял, что невероятно хочу её, хочу так, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не наброситься и не овладеть ею прямо на крыльце.
  
   Камила согласилась сесть в машину, но держалась всю дорогу отстранённо, отвечала невпопад, непрерывно натягивала подол короткой юбки на голые коленки. В общем, вела себя, как школьница-недотрога. Я же не нашёл ничего более умного, как подобрать по пути трёх промокших пешеходов - старичка и тётку с мальчиком. Я развёз их по домам, объявив, что те выиграли поездку в дождевую лотерею фирмы - производителя зонтиков. Короче, нёс полнейшую ахинею, дабы достучаться до этой роскошной, но неприступной красавицы на соседнем сидении - даже её молчание казалось мне чертовски сексуальным. Когда же она улыбнулась и сказала: "Замечательно - я оценила", мне, как мальчишке, захотелось скакать - скакать на одной ножке прямо под дождем. А ведь ещё полчаса назад я даже не знал, как её зовут!
  
   Несколько последующих ужинов и протокольных мероприятий, проведённых вместе, убедили меня: Камила - просто замечательная девушка - умная, ироничная, яркая. И сексуальная, сексуальная, бесконечно сексуальная!
  
   Наша первая близость стала логичным продолжением служебного романа - пусть довольно стандартного, но от этого не менее захватывающего. Мне казалось, что Камила чувствует то же, что и я - типичная ошибка влюблённого! Мне хотелось видеть в её поступках взаимность, но там скрывался лишь голый расчет. Она всё прекрасно понимала, видела моё желание. Она прагматично взвесила плюсы и минусы адюльтера, и, возможно, даже обсудила их с мужем.
  
   Допускаю, ей трудно было на такое пойти. Но я-то, я был самым наглым образом обманут! Я видел перед собой умную, податливую женщину, которая выглядела абсолютно уместно в моей постели и во всей моей жизни. Мне было удобно с ней. Её поступки, слова казались естественным продолжением моих. Мне было с ней, в конце концов, хорошо!
  
   Пока однажды она не решила, что я уже никуда не денусь. Хотя, может, ей просто надоело играть. Зачастую люди раскрывают свою истинную сущность из-за банальной усталости. В общем, однажды, когда я, разобранный на части после бурного акта любви, казалось, парил над постелью, она подозрительно деловито приняла душ и принялась собираться.
  
   - Ты куда? - я с трудом смог оторвать голову от подушки.
  
   - Как куда? Домой! - Камила ответила неожиданно резко.
  
   Эта резкость напомнила мне других, давно позабытых девчонок в моей жизни. Те тоже не упускали момента намекнуть на положенное им по заслугам замужество - так же, вот, некстати и не к месту. Только теперь я не испугался:
  
   - Оставайся! Оставайся навсегда... - сказал я буднично, опять уронив голову на подушки. - Бросай своего этого... и переезжай ко мне.
  
   - С чего это вдруг? - Камила, несмотря на мои правильные, вроде бы, слова, окрысилась ещё больше.
  
   - С чего? Представь себе, я люблю тебя. Люблю и хочу с тобой жить. Женюсь на тебе!
  
   Повисла пауза. Понятно, я сделал своё признание не совсем по правилам - не было положенных колец с бриллиантами и цветов, не было свечей в ресторане и романтики, но я всё равно искренне верил, что Камила после сказанного мной немедленно бросится в мои объятия. Сколько бы я ни толковал о собственной скромности, но я, как-никак, - симпатичный, умный и нежадный молодой мультимиллионер. Одним словом, мечта любой девушки. Камила же осталась стоять, как стояла, а после и вовсе фыркнула:
  
   - Вот ещё!
  
   Теперь, когда я много чего знаю про Камилу, её "вот ещё!" выглядит таким глупым, таким импульсивным. Её в тот момент должно было натурально тошнить от меня, иначе бы она, не задумываясь, приняла моё предложение и провела бы простую рокировку - превратила бы меня в мужа, а мужа - в любовника.
  
   Но здравый смысл отказал ей, и она разом вывалила на меня всю подноготную - типа, если она позволяет себя трахать, то это ещё не значит, что она побежит за мной на задних лапках, стоит только свиснуть. И что хорошо бы её спросить, любит ли она меня или нет, а если кому-нибудь здесь интересно, то не любит и никогда не любила. Она буквально смаковала резкие слова, которые давно намеревалась бросить мне в лицо. Раскрасневшись, она припоминала все мельчайшие обиды, которые раньше заставляла себя проглатывать.
  
   И после этого я не смог её бросить. Два дня, несчастных два дня мне удалось прожить без неё, после чего я попросил у Камилы прощения - попросил неизвестно за что, и подарил колечко за пять штук баксов. После этого наши сексуальные отношения возобновились.
  
   Я же вдруг почувствовал себя стариком. Несчастным, брошенным стариком. Если бы я был беден, если бы меня отвергла любимая девушка, мне бы тоже пришлось страдать, но это были бы совсем другие страдания - те, которые возвышают, одухотворяют, очищают, что ли. Пережив их, действительно становишься сильнее, начинаешь уважать самого себя.
  
   Когда же единственный способ получить любимую девушку - заплатить деньги, совсем для тебя небольшие, и ты не можешь устоять перед таким соблазном, тогда весь мир рушится. Ты покупаешь своё счастье и, что самое ужасное, заставляешь себя верить, что это - нормально, в порядке вещей. На самом деле твоя собственная личность моментально обесценивается - ведь к тебе тянутся только благодаря деньгам, а не потому, что ты сам кому-то нужен. Вычеркни деньги - что останется? Это же действительно страшно - опираться в жизни только на цифирки в банковской выписке.
  
   Поэтому я снова и снова пялюсь на расплывающиеся буквы, мотаю головой вслед за взглядом и выделываю другие странные штуки, придуманные сто лет назад стариной Бейтсом. Если хочешь быть хозяином себе и своей жизни, попробуй для начала взять власть над своим телом. Кажется, что-то подобное говорил пять лет назад безумный санитар Эммануил, которого я никак не могу забыть.
  
   Наверное, с тем же успехом я мог бы заняться голоданием или качать мышцы - не важно, каким образом, но я должен доказать себе, что в силах что-то радикально изменить, измениться сам. Я выбираю зрение, потому что так, возможно совершенно случайно, посоветовал мне Егорыч. И потому, что это действительно лучший вариант на сегодня.
  
   Поэтому я должен гнать постороннюю чепуху из своей головы. Я должен лупить себя по щекам, обнаружив, что сижу, замерев, без единой мысли в голове, напрочь позабыв про занятия. Теперь для меня самый важный вопрос: какую точку лучше выбрать для концентрации взгляда? Наверное, идеально подойдет пересечение двух линий - в углу оконной рамы или там, где стена соседнего дома встречается с крышей.
  
   Я должен увидеть эту точку максимально отчётливо. Не допускать ни мутного пятна, ни дрожащих изломов. Перед глазами должна быть только чёрненькая, правильная, крошечная точка. Можно по ходу дела ощупывать периферическим зрением всё вокруг, только не сметь отпускать точку - она ни на миг не должна померкнуть. И никакой натуги: лицо максимально расслаблено, как кусок теста, ресницы моргают - как бы сами по себе. А я сижу на краю стула, сижу и, словно из засады, буравлю взглядом одно из привычных пересечений. И так - изо дня в день все последние две недели.
  
   Постепенно я начинаю управлять происходящим во мне - не без помощи интуиции. Делаю упражнения, как велит Бейтс, и одновременно чувствую, как внутри головы, всего тела что-то непрерывно перетекает, шевелится, меняет форму и размер. А ещё - нагревается или остывает, расслабляется или сжимается - так же по ощущениям, как сжимаются пальцы в кулак. Я должен угадать нужную последовательность всех этих еле заметных метаморфоз. Прислушаться к себе и сделать то, что напрашивается само собой, что кажется наиболее естественным. Я пока не понимаю конечной цели происходящих изменений, но смысл в них, определённо, есть. Вскоре именно они - эти изменения, - начинают задавать ритм моих занятий, а вовсе не составленный заранее график.
  
   И вот во время очередной тренировки абстрактная точка вдруг становится материальным, осязаемым объектом. Чернота внутри неё кажется абсолютной - вокруг нет ничего, что может сравниться с этой идеальной, совершенной чернотой. Словно передо мной глубокая, бесконечно глубокая дырка в материальном мире. И ещё кажется: можно протянуть и просунуть в неё руку. Можно прыгнуть внутрь и провалиться, как Алиса в кроличью нору.
  
   И я понимаю: то, что происходит, - не глюк и не сон, а необычный зрительный эффект. Будто бы промыли закопчённое окно, будто бы среди ночи вспыхнул включенный кем-то мощный прожектор. Резкость, с которой теперь нарисована каждая деталь в этом мире, нарастает с каждым моим вдохом, становится прямо-таки невыносимой. Я начинаю всерьёз опасаться, как бы эта резкость не выжгла мне нафиг весь мозг. Потому что женские трусы на бельевой верёвке сияют божественной белизной, каждый лист на деревьях - как ослепительная вспышка жирной, сверкающей зелени, а стену дома напротив, словно порезы, бороздят трещины - кожей ощущаю, как болезненно впиваются эти раны в штукатурку.
  
   Всё это огромной сверкающей кучей наваливается на меня, забивает мою голову до краёв. Мир заполняет огромное количество вещей, о которых раньше даже не догадывался. Будто всю жизнь бродил среди размытых полутеней. Теперь же реальность давит, парализует своими бесконечными подробностями, а растерянный мозг не в силах переработать столько информации.
  
   И с телом тоже происходят странные, пугающие вещи. Оно немеет, и вообще, как будто исчезает, растворяется в воздухе. Оно перестает мне подчиняться! Паника холодом сжимает сердце, когда я понимаю, что даже пошевелиться уже не в силах. Прежде такое бывало лишь в страшных снах. Или однажды в детстве, когда на пляже друзья-товарищи закопали меня по шею в песок и убежали. От ужаса я тогда не мог даже кричать. Страх и сейчас липкой пеной заполняет моё горло, парализует, лишает воли.
  
   Спастись от такого ужаса можно, только потеряв сознание. Уже проваливаясь за эту зыбкую грань, я вдруг чувствую, как , что-то сильное одним рывком выбрасывает меня наружу, прочь из беспомощности. Выталкивает, как будто из-под толщи воды.
  
   Очнувшись, я тут же принимаюсь тяжело и натужно дышать, как будто действительно чуть не утонул. Но от странного паралича не остаётся и следа.. Тело опять послушно, а мир вокруг почти не изменился. Почти, потому что буквы на корешках книг в шкафу стали вдруг абсолютно чёткими. Я не могу удерживать эту чёткость надолго - позолота мерцает, слова то и дело наезжают друг на друга, но сомнений нет: что-то переключилось в моих глазах ив моём мозгу. Переключилось в нужную сторону. Я нащупал рычажок, который управляет в моём теле одним, пусть не самым большим органом. Но прочим людям даже это малое - не по силам.
  
   Я всё-таки могу! Могу ещё кое-что, помимо этих проклятых денег! Та штука, что спрятана во мне, дороже, во много раз дороже любых денег. Господи, как же я люблю себя! Я закрываю глаза и ничком валюсь на кровать - прямо в одежде поверх одеяла. Я чертовски устал, поэтому буду спать - и плевать, что запланирована куча дел. Праздник у меня сегодня или нет?..
  
   Безусловно, эксперименты с организмом нужно проводить аккуратно. Не то, чтобы у меня совсем снесло крышу, но фокус с исключительной "зоркостью" я вдруг принимаюсь повторять при каждом удобном случае. Достаточно найти подходящую точку, зацепиться за неё взглядом на пару вдохов-выдохов, чтобы тут же все, даже самые дальние предметы, сломя голову, бросались ко мне, обступали со всех сторон. Чтобы мир становился тесным и насыщенным. В такие минуты, кажется, даже время течёт медленней, чем обычно. Глаза перестают метаться по сторонам - одного неторопливого взгляда хватает, чтобы рассмотреть всё вокруг.
  
   Но тело, тело при этом - словно не моё. Такое впечатление, что я, настоящий, сижу где-то в глубине неподвижной громады чужой головы и, не торопясь, рассматриваю красочные картинки на огромном экране, расположенном внутри таких же неподвижных чужих глаз. Почти как в старинном стереопавильончике на ВДНХ - там тоже кино окружало со всех сторон. Правда, там оно не было столь ярким и контрастным.
  
   С неподвижностью тела ещё можно мириться, но я не на шутку пугаюсь, когда подобный фокус начинает возникать сам по себе. "Суперзоркость" принимается накатывать на меня помимо моей воли. Взгляд цепляется за какой-нибудь предмет и не отпускает его, пока их с немалыми усилиями не оторвёшь друг от друга. Однажды подобная самостоятельность довела-таки меня до обморока. Тогда впервые в жизни я натурально распрощался с сознанием. Просто потому, что во время обеда мой взгляд облюбовал фрикадельку из супа, отправляющуюся мне в рот. Рядовую, ничем не примечательную фрикадельку.
  
   Всё происходит стремительно: я вдруг, ни с того ни с сего, обнаруживаю, что комок рубленного мяса приближается ко мне, пугающе разрастаясь, заполняя собою всё вокруг. Такое впечатление, будто сам я - крошечный лилипут и стою на пути здоровенной такой штуки, которая неумолимо несётся прямо на меня - словно скорый поезд через деревенский переезд. Не успеваю одёрнуть руку с ложкой, как тут же оказываюсь в полной темноте. Слепну, глохну и, вообще, перестаю что-либо понимать. Вырубаюсь на секунду или две. Очнувшись, вижу в глазах сплошную рябь, а только что проглоченная пища настойчиво просится наружу.
  
   После этого случая я стал усиленно отрабатывать выход из "зоркости". И уже успокоился на этот счет, как тут произошёл совсем уже дикий случай. Придя в ГУМ за покупками, я на мгновение загляделся на молоденькую девушку. Девушка - ничего особенного, просто свежее личико и большие ясные глаза. Не знаю, кому как, но мне нравится рассматривать таких девушек. Даже если не собираюсь к ним клеиться. Скользну взглядом, дабы не нарушать пределы вежливости, замечу изгиб ключицы в распахнутом вороте, подпрыгнувшую крепкую грудь, игру светотени на покрытых пушком висках, - и всё! Достаточно, чтобы на пару минут улучшить себе настроение. Мир, что ли, от таких девушек становится чуть совершенней.
  
   Поравнявшись с такой вот молоденькой нимфой, я, как обычно, шагаю себе дальше, но земля подсечкой улетает из-под ног. Руки с пакетами взлетают вверх - в поисках опоры. Зубы клацают, а упасть не даёт только ударившая по пальцам стенка билетного киоска, что встаёт на моём пути. Я тут же покрываюсь испариной. А перед глазами по-прежнему маячит фигурка девушки - та самая, на которую загляделся мгновение назад. При том, что она давно должна была очутиться за моей спиной! Я пытаюсь перевести взгляд на свои руки, на холодную стенку, которую ощущаю ладонями - и не могу. Девушка же всё идёт и идёт, не удаляясь и не приближаясь. Вот она ныряет в двери какого-то магазина, а мой взгляд послушно следует за ней.
  
   Просто чушь какая-то! Я твердо знаю, что стою, привалившись к неподвижному киоску, но в то же время неотступно слежу за девушкой, которая идёт, чёрт знает где.
  
   Не успеваю толком ужаснуться происходящему, как что-то оглушительно хлопает в голове, а перед глазами искрами вспыхивает лиловый туман. Из тумана показываются мои посиневшие пальцы, что вцепились в крашеный металл. На подгибающихся ногах бреду к ГУМовскому фонтану и плюхаюсь на его полированный бортик.
  
   Кажется, я слишком далеко зашёл в своих экспериментах. Безвольным кулём сижу на холодном камне и, будто бы заново родившись, шевелю глазами влево - вправо: витрины, чугунные решётки перил, людские лица - никто больше не покушается, не жаждет приклеить к себе мой непослушный взгляд. Прикрываю веки и с нелепой радостью обнаруживаю полную темноту. Я почти блаженствую - случай с девушкой кажется полным бредом.
  
   Но тут же вспоминаю свою потерю сознания за обедом. Шальная мысль неожиданно заставляет моё нутро похолодеть и сжаться. Ведь, получается, что тогда взглядом я проник внутрь собственного горла и дальше - в желудок. И там, действительно, должно быть темно. Меня снова, как в тот раз за обедом, чуть не выворачивает наизнанку - от одного только бредового допущения. Вскакиваю и, хотя мои ноги всё ещё плохо слушаются, несусь, сам не зная куда.
  
   Разве трудно убедить себя, что взгляд нельзя перебрасывать за спину, как шарф? Но, с другой стороны, пережитое мной с наглядностью подтверждает обратное. Я ещё раз в какой-то отчаянной надежде штудирую Бейтса, но там, конечно, нет ни слова о подобном эффекте. Потому что такого просто не может быть! Мысль обратиться к врачу отметена как идиотская:
  
   - Доктор, я вижу, что делается за моей спиной. Такое бывает от занятий по Бейтсу?
  
   Если бы подобный вопрос задал посторонний человек, я бы не сомневался, что его место в "дурке". Но что делать с самим собой? Не убеждать же себя в собственном сумасшествии лишь потому, что я больше склонен доверять науке и здравому смыслу, нежели собственным глазам? Конечно, привычнее, чтобы они - глаза и здравый смысл, - по мере возможности не противоречили друг другу. Ведь нас с малолетства учат, что Земля движется вокруг Солнца, хотя кажется, что наоборот. И к этому нужно привыкнуть, принять на веру. А глаза легко обмануть.
  
   Когда, например, мы видим парящего в воздухе фокусника, это вовсе не повод разочароваться в теории всемирного тяготения. Ведь всем известно, что фокусник парит благодаря невидимым, но одобренным наукой приспособлениям.
  
   Вот и я, который никогда не видел ни глазного нерва, ни палочек-колбочек, плюс ко всему основательно забыл, что было написано про зрение в школьном учебнике биологии, запросто придумываю себе медицинский диагноз. Вполне логично и научно обоснованно: патологические нервные импульсы от замученных Бейтсом глаз взяли и перемешались с моими собственными фантазиями!
  
   Так я пытаюсь спасти собственное мировоззрение. Не выставляю себя сумасшедшим перед другими и не позволяю самому себе усомниться в своём рассудке. Просто решаю, что надо быть поаккуратней со всякими бейтсами и не слишком доверять глазам. Конечно, для меня это - шаг назад, ведь я со своей чудесной интуицией почти уверовал в собственную безупречность. Но так хочется надеяться, что, стоит малость отдохнуть, как всё вернётся на круги своя...
  
   Надеждам, однако, не суждено было сбыться. Однажды вечером я, усталый после рабочего дня, медитативно сканирую программы в телевизоре и слышу, как в прихожей хлопает дверь - опять Камила сбежала без предупреждения! Машинально встаю с дивана и подхожу к окну - жду, когда она выскочит из подъезда. Внезапно шальная мысль прогоняет дрёму: угол козырька над подъездом - хороший помощник, чтобы начать новый эксперимент. Я забываю, что не собирался больше экспериментировать - просто мною движет спонтанный порыв.
  
   Тело немедленно деревенеет - краем глаза вижу собственную руку, зависшую на полпути к подоконнику. Хорошо, что я решился на новый эксперимент сейчас, вечером. Перед сном я привычно отдаюсь своей усталости, расслабляюсь, впадаю в совершеннейшую прострацию. Поэтому совсем не паникую, когда грудь сдавливает знакомая тяжесть. В конце концов, если не рыпаться и не глубоко дышать - можно привыкнуть.
  
   Всё внимание теперь - на затылок Камиллы с копной волнистых волос. Меня не удивляет ни мелькание фонарей вокруг, ни водитель-бомбила, который часто оборачивается и скалит зубы. Я ведь давно уже знаю: мой взгляд умеет летать. И лишь банальная трусость мешала мне снова убедиться в этом. Говорите, не соответствует законам физики? Плевать! Мне, в моём нынешнем расслабленном состоянии плевать на всё, особенно на чьи-то законы. Через пару минут я собирался заснуть, и всё вокруг меня и так уже казалось прелюдией к бредовому сну.
  
   Хотя моё тело замерло, как истукан, эмоции и не думали меня покидать - внутри что-то болезненно рвётся, вспыхивает, когда я вижу перед собой этого хмыря. Я давно привык к существованию мужа Камилы, но чтобы ещё один мужик! Они с Камилой целуются, и это совсем не похоже на дружеский поцелуй. Выходит, она морочит голову нам обоим - и мужу, и мне!
  
   Мало кто может сохранять спокойствие, видя такое. Я перестаю понимать, почему вообще это вижу и где в данный момент нахожусь. Перестаю логически мыслить, а просто отдаюсь во власть древних инстинктов. Эти инстинкты приказывают мне ударить. Всё остальное происходит само собой, на автомате. И лишь на четвёртом-пятом ударе до меня вдруг доходит, откуда же я их наношу.
  
   Тем временем мои удары сыплются и на хмыря, и на Камилу - те беспомощно крутятся, их бросает из стороны в сторону. Я же упиваюсь зрелищем испуганных, ничего не понимающих физиономий. Тридцатисекундный триумф первобытного ревнивца во мне ужасен. Он наслаждается чужой болью с энтузиазмом бывалого садиста. Ещё мгновение - и это чудовище рухнет от усталости. Перед тем, как провалиться в полуобморок-полусон, в плотный туман, скрывающий разбитые губы Камилы и глупый, как у телёнка, взгляд её нового любовника, я ужасаюсь себе, своим теперешним возможностям.
  
  
   Глава 15
   Бог из Москвы
  
   На следующее утро первым делом даю себе зарок - воздержаться от новых экспериментов. Просто выждать. Хочу, чтобы всё улеглось в голове. Иногда лучше привыкнуть к чему-то необычному, чем попытаться его объяснить. Веду себя, как будто ничего не случилось - провожу совещания и переговоры, а вечером отправляюсь в фитнес-клуб. Не ищу встреч с Камилой, и она, слава Богу, не рвётся напомнить о себе. Мне нужно время, чтобы решить, как быть, если губы её и в самом деле окажутся разбитыми. Я должен подольше оставаться нормальным, чтобы потом, попозже оценить случившееся на трезвую голову.
  
   И только через неделю я разрешаю себе мелкие хулиганства - отправить взгляд на десяток метров за угол или толкнуть карандаш на соседнем столе. Не более того, иначе неуправляемый мальчишеский восторг рискует вырваться на свободу раньше, чем я поверю, что всё это происходит со мной на самом деле. Я где-то читал про американского работягу, который выиграл в лотерею гигантскую сумму и долгое время, с полгода или вроде того ничего не говорил семье, ходил, как обычно, на работу. Только потому, что боялся с ума сойти от счастья. Вот и я запрещаю себе до поры до времени радоваться своим новым возможностям - боюсь сглазить.
  
   И не напрасно. Однажды вечером я обнаруживаю, что кто-то упорно ноет за стенкой. Пока ужинаю, ничего такого не замечаю, но стоит улечься в постель и закрыть глаза, как тут же начинается: "Господи, если ты меня слышишь... Да что же это такое?! Помогите мне, кто-нибудь...". Жалобно так, и не поймешь - мужик скулит или баба.
  
   Обычно я не прислушиваюсь к звукам за своими стенами - ни к бурной полемике, ни к подозрительной возне, - но это нытьё совершенно невозможно терпеть. Ворочаюсь и никак не могу вычислить, откуда оно доносится - всякий раз, лишь только прислушаюсь, стоны неизменно ускользают, становятся еле различимы. Тогда я вскакиваю и принимаюсь бродить в халате и домашних тапочках по этажам, прикладывая ухо к каждой двери, но бесполезно - кажется, это заунывное нытьё доносится отовсюду.
  
   А я ведь думал, что держу ситуацию под контролем. Я уже почти принял тот факт, что мои новые способности идут вразрез со здравым смыслом. Да и само понятие "здравый смысл" перестало казаться мне столь уж категоричным.
  
   Но теперь на фоне причитаний невидимого страдальца мои представления о том, что есть возможное и невозможное, снова дали пугающий крен, и я вместе с ними неумолимо погружаюсь в полнейшую растерянность. Оказывается, ничему нельзя доверять - ни книгам, ни опыту, ни глазам, ни слуху - ничему! Потому что мир в любую минуту готов преподнести очередной сюрприз. Выдать такое, во что невозможно поверить, даже разглядев, обнюхав и ощупав со всех сторон. Ведь после получаса ходьбы по этажам я вдруг решил, что кто-то стонет прямо внутри моего черепа!
  
   Время от времени любой человек впадает в необычные состояния - например, жестокое похмелье, его накрывает высокая температура или кто-то внезапно будит среди ночи, - в эти моменты мир выглядит дико, порой он вообще, чёрт знает, на что похож. Но спасает то, что понимаешь: странности вокруг тебя - всего лишь дефекты восприятия, вполне объяснимые и, самое главное, временные. Поэтому спокойно маневрируешь между нелепыми, ни на что не похожими образами. Наблюдаешь, как в твоей голове сами собой плетутся бредовые умозаключения. Наблюдаешь без паники, потому что уверен, - скоро всё придёт в норму. И тогда можно будет со смехом рассказывать друзьям, какими коварными и драчливыми бывают стены. Или как вороны, тусуясь на ветках напротив твоих окон, строят планы воровских вылазок по окрестным холодильникам.
  
   То есть весь тот явный бред, который лезет в голову в болезненном состоянии, воспринимаешь в порядке вещей. Потому что помнишь: ты - не в себе, и лучше отложить анализ на потом. Но если вдруг раз за разом обнаруживаешь, что взгляд можно прилепить к любому движущемуся предмету, как какой-нибудь шпионский радиомаяк, или что тебе по силам самый настоящий телекинез, отчего-то вдруг делается тревожно и неуютно. И, вроде бы, не с чего. И, вроде бы, радоваться надо и только. Но нет!
  
   Подростком я часто мечтал стать невидимым, чтобы подглядывать за девчонками в душе. Мечтал летать: раз - и я уже на тёплом южном море! Мечтать было чертовски приятно, я мог часами смаковать каждую деталь, сочинять обстоятельные сценарии для своих сказочных способностей.
  
   Но сейчас сказка, вошедшая в жизнь, застала меня врасплох, заставила забыть про детские фантазии. Подглядывать за конкурентами или тырить деньги в банках? Забавно, пожалуй, но не надолго. Во-первых, быстро приедается - всё равно, что на выигранный в лотерею миллион накупить всякой фигни - мороженого, например. Или когда у тебя есть суперкомпьютер, а ты используешь его исключительно для игры в "Тетрис". В общем, нутром понимаешь несоответствие своих новых чудесных способностей и такого их бездарного применения.
  
   Ну, а во-вторых, стоит начать ими играть, как возникает предчувствие чего-то ужасного. Будто бы вторгся на чужую территорию, где за тобой постоянно следят глаза нелюдимого и мстительного хозяина. Природа так просто чудесами не разбрасывается - она должна что-то потребовать взамен. Возможно, это предчувствие - продукт моей природной трусости, но от него трудно отделаться - оно парализует меня на уровне инстинктов. Оно где-то вне зоны действия моей интуиции, и мне не удаётся разыскать хоть какие-нибудь внятные причины для своей тревоги. Ведь подсказки своей интуиции я почти всегда могу объяснить - пускай обратным счётом, от решения к исходным условиям, но всё же могу. А тут просто таинственные тени на периферии прилепленного взгляда, странное шевеленье и упругие толчки вокруг, когда из чистой шалости заглядываю, например, в какие-нибудь кремлёвские покои...
  
   И ещё дыра...
  
   С дырой я встретился за пару дней до того, как услышал нытьё - вышел в парк возле дома и приклеил взгляд к первому попавшемуся воробью. Решил немного поупражняться, погонять пичужку, но на очередном её кульбите увидел это прямо перед собой. Вернее, прямо перед воробьём, ошалевшим от моих тычков. В пространстве чернела натуральная дыра - абсолютно чёрная, с неровными краями, с полметра в диаметре. Такое впечатление, будто небо, деревья, земля - всего лишь рисунок на тонкой плёнке, которую кто-то надорвал. Не знаю, с чем ещё можно сравнить странный объект, который возник на пути воробья.
  
   Птица, похоже, его не заметила - она неслась прямо в центр дыры. Мне же было видно, как шевелятся тонкие лохмотья по краям, слышно, как вздыхает и причмокивает пустота, втягивающая несчастного воробья внутрь. Я вышел из оцепенения раньше, чем она успела проглотить его. Мне просто стало страшно.
  
   Я не смог проследить за воробьём до конца, и теперь мне проще уверять себя, что дыра - банальный мираж, дефект моего нового подвижного взгляда. Но для миража она слишком реалистична! Это - не какая-нибудь зыбкая, ускользающая тень, а вполне чёткий объект, который можно рассмотреть в мельчайших подробностях. Но я понятия не имею, что это такое!
  
   Я сколько угодно могу сравнивать своё нынешнее восприятие с болезненной лихорадкой, хорохориться или, наоборот, игнорировать собственные странности, но они упорно подтачивают мою психику. Поэтому, стоило кому-то начать монотонно стонать по вечерам, как я буквально слетаю с катушек. Возможно, за стенкой скрывается тихий псих, и ноет он там давным-давно, просто я раньше не обращал на него внимания. Ведь этот дом, как, впрочем, и весь город, никогда не спит - кто-то постоянно гремит посудой, шумит водой, матерится, слушает музыку и трахается на скрипучей кровати. Почему же среди всего множества ночных звуков меня выводит из себя только тихое, еле слышное нытьё?
  
   На третью ночь, когда от надоевших стонов хочется прямо-таки лезть на стенку, я решаю впасть в своё волшебное оцепенение. Мысль, что это поможет найти источник звука, кажется совершенно очевидной, ясной, каким-то высшим откровением. Впериваюсь в пересечение теней от уличного фонаря на потолке и замираю.
  
   Теперь я разглядываю звук. "Есть тут кто?!!" - я тихо перекатываюсь с плоского шипения "есть..." на бугры "...тут кто..." и обратно, обратно в сторону того, кто пускает эту воздушную волну. "По-мо-ги-те..." - я прыгаю на кочках каждого слога. Пролетаю сквозь стену - "я здесь...". "Сколько можно?" - и ещё одна стена позади.
  
   Мой дом тёмной громадой остаётся за спиной, а стоны тащат и тащат меня куда-то дальше. Ночной город проносится внизу - жёлтые гирлянды уличных фонарей среди тёмных прямоугольников крыш. С лёту врываюсь в незнакомую полутёмную комнату. Передо мной на стуле мальчик - он раскачивается взад-вперед. На голове у него громадные наушники, в которых надрывается то ли Митяев, то ли Дольский - в любом случае, некто, кого принято слушать намного тише. Глаза мальчика зажмурены, но даже так видно, что они непропорционально малы. Такие маленькие глаза я видел только у слепых от рождения или сильно близоруких людей. Так и есть - очки с толстенными стёклами лежат рядом на письменном столе.
  
   Мальчик шепчет, шепчет еле слышно: "Ну, хоть кто-нибудь...". Я смотрю на его шевелящиеся губы и раздражённо спрашиваю: "Чего тебе, блин, надо?" Мальчик распахивает свои маленькие глазки и расфокусированно таращится прямо перед собой. Затем суетливо выключает магнитофон и стаскивает с головы наушники. Озирается:
  
   - Кто здесь?
  
   - Я, - спокойно отвечаю.
  
   - Кто вы и где?
  
   - Ты звал. Что нужно?
  
   Мальчик нащупывает рукой очки и надевает их. Но тут же снимает и начинает бешено протирать стёкла замызганной фланелькой:
  
   - Я не думал, что меня кто-то слышит, я просто... играл, - он растерян, но совсем не испуган.
  
   - Что ещё за игра?
  
   - Моя игра. Вроде молитвы. Бабушка учила молиться... давно... в первом классе... А я придумал игру... Бога в гости звал, рассказывал ему про свои дела. Чтобы он прилетел, и всё стало хорошо. А ты - Бог?
  
   - Нет, блин, Карлсон!.. Шучу, конечно - я... это... здешний, из Москвы. Но ты достал меня своими причитаниями. Не мог бы ты больше не стонать, ну, эти свои... молитвы?
  
   - Но мне так плохо... помоги мне, а?
  
   - Мальчик, отстань - я, правда, не Бог. Не совсем обычный человек, но всё же человек...
  
   - Раз ты прилетел, значит, должен мне помочь!
  
   - Чем же тебе помочь? - я просто не знаю, насколько вежливо нужно вести себя с назойливыми мальчиками.
  
   - Глаза... у меня так болят глаза. Я сижу в школе на первой парте и всё равно ничего не вижу - не вижу, что пишут на доске. Мальчишки смеются и дразнятся... когда я щурюсь. Мне бы хоть что-нибудь разглядеть... А по вечерам так болит голова! - он обхватывает ладонями виски.
  
   - Я-то тут причём? Сходи к окулисту.
  
   - А это, думаешь, откуда? - мальчик снимает свои очки и машет ими в воздухе.
  
   Но прежде, чем очки вернутся на его переносицу, я пододвигаюсь к глазам мальчика, пододвигаюсь почти вплотную. Хватаюсь за перекошенные, скользкие глазные яблоки и сжимаю их. Я плохо понимаю, что делаю и зачем. Но что-то невыносимо свербит во мне. Как будто хочешь чихнуть и никак не можешь. Есть в этих корявых глазных яблоках нечто до тошноты несуразное, нечто, нарушающее гармонию мира. Они должны быть другими, и я с ума сойду, если они не станут другими. Поэтому я стискиваю их, мну, как пластилин. Мну до тех пор, пока свербящее чувство не отпускает меня.
  
   Мальчик тем временем надевает очки. Я уже знаю: мир перед его глазами вдруг изменится до неузнаваемости, и мальчику придётся в ужасе смахнуть свои очки с носа, будто они - из раскалённого металла. Мальчик надолго замрёт на своем стуле, а потом побежит и поднимет с кровати спящую мать. Станет читать ей вслух первую попавшуюся книгу - читать с двух метров. Мать будет плакать, а мальчик уткнётся в её тёплую ночнушку и будет бормотать что-то бессвязное про чудесного "бога из Москвы".
  
   Я же просто засну. Я смоюсь оттуда раньше, чем эта чёртова дыра успеет меня проглотить. Она снова возникла - в углу комнаты мальчика, в самых потёмках. Но в этот раз она принялась стремительно расти, расти прямо на моих глазах. Пузырём надулся блёклый рисунок на обоях, полопались перевязанные верёвками связки книг. Мне пришлось торопиться, потому что дыра закрывала мне пути к отступлению. И я схватился за глаза мальчишки в спешке, боясь увязнуть в этом жутком чёрном провале. Мне нужно было поскорей закончить свои дела с этим несчастным ноющим ребёнком. Не было времени обдумать свои поступки. Я просто сделал первое, что пришло в голову.
  
   Я успел смыться и теперь точно знаю: в том неведомом мире, куда я вторгся, дыра - мой главный враг. Неизвестно, чего от неё ждать, но она всегда возникает где-то рядом и, определённо, охотится на меня. Но теперь я могу заснуть с чувством исполненного долга. И даже не потому, что помог мальчишке, а потому что кое-что понял. Появление дыры - это малоприятная, но стабильная закономерность в новом для меня, неведомом мире. А это значит: его можно познавать...
  
   История с мальчишкой помогает мне, наконец, определиться со своей ролью - эдакого безбашенного экспериментатора. Если представить, что моя задача - всего-навсего выяснить, что здесь к чему и как работает, дабы потом осчастливить человечество, - это здорово развязывает руки. Перестаю, хотя бы иногда, чувствовать себя незваным гостем. Если бы все первооткрыватели боялись, что своим вторжением нарушат экологический баланс или поставят массу людей под удар, расковыряв очередной ящик Пандоры, мы бы до сих пор жили в пещерах. Познание должно быть бесстыдным и безрассудным.
  
   Я усиленно забиваю мозги процессом - чтобы не дать сомнениям ни единого шанса. Тщательно планирую свои эксперименты - куда лететь взглядом и где передвигать предметы, какие болезни и у кого лечить... Я нанял десяток людей и командирую их в разные концы Москвы, в другие города - они должны фиксировать мои чудеса, даже не догадываясь об их авторстве. Лучше, чтобы вообще не догадывались, что это - чудеса. Вечерами я копаюсь в горах отчётов, фотографий и гоню от себя мысль, что теперь я - практически всемогущ. Гоню от себя гордость и тщеславие, потому что иначе рискую ошибиться.
  
   И не кидаюсь к Егорычу хвастаться. Испытываю какое-то странное чувство - словно боюсь, что он отнимет у меня мои достижения или, по крайней мере, не даст ими как следует насладиться. Традиционная реакция Егорыча - вздрючить посильнее, чтобы не расслаблялся: "Ходить научился? Молодец, только это - фигня, лучше иди и научись летать!" Поэтому мне хочется подольше понежиться в предвкушении своих славных побед, отложить на потом сухие поздравления Егорыча и его новые директивы. Но и держать всё в себе, когда происходит такое, тоже нет никаких сил. Поэтому, как только мои новые навыки становятся более-менее послушными, как только я перестаю сбиваться и промахиваться, решаюсь пригласить своего бывшего одноклассника Олежека Чукалова посидеть в ресторане - типа, вспомнить прошлое и просто поболтать.
  
   Наши с Олежеком отношения нельзя назвать по-настоящему дружескими. Мы с ним учились в одном классе, но за десять школьных лет перебросились, быть может, десятком-другим фраз. Олежек мне тогда казался лузером, человеком из низшей лиги. Во-первых, он был закоренелым троечником и вечным изгоем, которого не принимали ни в одну компанию. Во-вторых, выглядел он крайне несуразно: худой и очень высокий, с птичьими заострёнными чертами лица. Ещё Олежек мучился хроническим насморком. Стоило ему увлечься, как густые жёлтые сопли начинали медленно выползать из его носа. Достигнув верхней губы, они молниеносным всхлипом отправлялись обратно. Так в школе его и звали - Сопля.
  
   Лишь он да я из всего нашего класса закрепились потом в Москве. Олежек закончил юридический факультет какого-то далеко не престижного вуза, потом устроился в коммерческий банк. С местом работы он явно угадал - его хозяева быстро сориентировались в приватизационных течениях и создали один из крупнейших холдингов в стране. Олежек давно забыл про свои сопли - следит за собой, хорошо и дорого одевается, а из-за ранних залысин наголо бреет голову. Странно, но такой Кощей Бессмертный в костюме от "Зеньи" выглядит неожиданно презентабельно. Ещё он набрался уголовно-гламурного сленга и любит порассуждать на политические темы. И пусть из нас двоих офисным клерком числился он, но в ресторанах и клубах, где мы с ним встречаемся, заинтересованные взгляды охотниц за кошельками бывают направлены именно на Олежека. Я рядом с ним смотрюсь так же скромно, как мой бизнес рядом с бизнесом его работодателей.
  
   Внешнее превосходство и природный оптимизм не позволяют Олежеку жаловаться и канючить в моём присутствии. Этим он выгодно отличается от всех, кого я раньше считал своими настоящими друзьями. Поэтому со временем я стал отдавать предпочтение обществу Олежека - с ним комфортно. Правда, на почве собственной крутизны у него появилась неприятная особенность - он не умеет слушать. Если я произношу больше десятка предложений за раз, Олежек грустнеет и вспоминает о неотложных делах. Сам же он может разглагольствовать часами. Причём иезуитски вставляет в свою речь вопросы "ну, ты помнишь?" или "представляешь себе?", которые требуют то отрицательных, то утвердительных кивков - чтобы у слушателя не возникло соблазна впасть на время его выступлений в прострацию.
  
   В общем, полная гротеска личность Олежека идеально подходит, чтобы похвастать перед ним телекинезом. Я так и вижу, как он снисходительно кривится в ответ и заявляет, что когда они с шефом бывают на выездных заседаниях правительства, то там такого добра - хоть попой жуй. А если уж удивится, то удивление со стороны Олежки - само по себе уникальное явление, на которое стоит посмотреть.
  
   Встретиться предлагаю в "Сакуре" на Проспекте Мира - с недавних пор я подсел на японскую кухню. Олежек не против, ведь всё равно я всегда плачу за двоих. Плачу по разным причинам - то потому что место - слишком пафосное, и это вызывает у него приступ сарказма, то потому что я выпиваю и съедаю всё якобы сам. Мне не привыкать к таким условностям в общении с Олежеком - он слишком болезненно переносит моё финансовое превосходство.
  
   В зале мы, несмотря на вечер пятницы, почти одни - по углам жмутся две тихие пары. Олежек сразу же начинает свой спич - про Дудаева и захваты автобусов. Ему надо выговориться - первый час после нашей встречи Олежек сосредоточен только на одном: как бы не забыть, что же такого гениального он собирался мне рассказать. Воспринимать что-либо в такие минуты он абсолютно не способен. Поэтому я вполуха внимаю его идеям о самоопределении кавказских народов, а сам тихонько, в качестве тренировки передвигаю взглядом бокалы на безлюдных соседних столах.
  
   Наконец, Олежек, который всё это время не забывал прихлёбывать тёмное японское пиво, делает паузу, а потом громогласно объявляет, что ему нужно отлить. Ему кажется, именно так должны вести себя все брутальные мачо. Я цепляюсь взглядом за его бритую макушку и замираю в своём кресле. Олежек заходит в туалет и угрожающе произносит: "ну, чо, братан, довыёживался - ща мы с тобой разберёмся по-свойски, со всей пролетарской принципиальностью!". Пытаюсь рассмотреть его собеседника, но в помещении никого нет. Тут же чуть не задыхаюсь от внутреннего хохота - оказывается, Олежек разговаривает с собственным членом. Называет его "Пал Палычем" и "буржуйским отродьем". Сделав своё дело, Олежек долго трясёт "Пал Палыча". Потом поворачивается к огромному зеркалу, продолжая размахивать членом - уже с большей амплитудой. Размахивает, любуется собой и приговаривает: "вот тут тебе ссать, буржуйское отродье, самое оно - гляди, какое всё японское!" Я уже не могу этого выдержать, поэтому стремительно возвращаю взгляд обратно. Когда моё тело оттаивает, сгибаюсь пополам и отдаюсь гомерическому хохоту. Олежек, вернувшись за столик, видит мою красную физиономию, слёзы на глазах - ему интересно:
  
   - Что тут без меня случилось?
  
   - Да не без тебя... Прикольно, как вы с Пал Палычем здешний фаянс обсуждали!
  
   Олежек меняется в лице:
  
   - Ты, чо, подглядывал? Андрюх, ну это же - низко! Паразит - вот ты кто!
  
   - С места не сдвинулся - можешь, вон, у кого хочешь спросить. Олеж, я тебе одну штуку хотел показать. Понимаешь, я научился, вот так, сидя на одном месте, следить за любым человеком, куда бы он ни пошёл, куда бы ни поехал.
  
   - Чо ты гонишь?!
  
   - Хочешь, выйди куда-нибудь, запрись - я тебе всё потом расскажу, чем ты там занимался.
  
   - А! - лицо Олежека светлеет от какого-то внутреннего озарения. - Так ты этот кабак прикупил и везде камер насовал!
  
   - Вот ещё! Можешь наружу выйти, отъехать, куда захочешь...
  
   - Ты и в тачку мою камеру поставил? Андрюх, ты больной сукин сын! Какого хрена ты всё это делаешь?!!
  
   Олежек вскакивает и смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Рот его кривится в какой-то не то брезгливой, не то испуганной ухмылке. Я пытаюсь выглядеть сдержанно:
  
   - Олеж, не дёргайся так. Я в своём уме. Но я, правда, умею кое-что сверхъестественное. Хочешь, за нашей официанткой, той буряткой в кимоно, прослежу на кухне - скажу тебе, что она сейчас принесёт? А ты пока убедишься: нет у меня никаких камер.
  
   Олежек падает в своё кресло и мрачно заявляет:
  
   - Не смешно!.. Андрюх, это же форменный детский сад. Я прекрасно понимаю, что эта косоглазая работает на тебя, и вы сговорились. Кончай ты с этой самодеятельностью...
  
   - Сейчас бутылка упадёт, - я замираю и смотрю на недопитый "Кирин", что стоит перед Олежеком. Тот стремительно хватает наклонившуюся бутылку, затем начинает её ощупывать своими длинными костлявыми пальцами. Внимательно рассматривает стол, проводит по нему рукой. Наконец, горестно вздыхает:
  
   - Просто Игорь Кио! Гудини, блин!
  
   - Это не фокусы! - теперь уже я срываюсь на крик. - Олежек, я не вру: за последний месяц я научился такому, что обычным людям и не снилось. Испытай меня - согласен на любые твои условия. Можешь хоть на самолёте в Антарктиду улететь - я и там тебя найду и даже по плечу похлопаю. Слетай - за мой счёт...
  
   - Никуда я не полечу. - Олежек приобретает кислый вид - такой же, как если я говорю слишком долго. - Андрюх, у тебя, и вправду, крыша съехала. Посоветовать тебе одного доктора мирового? Это же клиника - потратить столько бабла на совершенно не прикольный розыгрыш. Если тебе деньги девать некуда, церкви пожертвуй или детскому дому, а то смотреть тошно, как ты тут изгаля...
  
   Он глотает последнее слово, потому что я бью его по щеке - бью своей невидимой рукой. Затем хватаю за ухо и тащу вверх. Олежек машет руками, но попадает по воздуху. Я тем временем щёлкаю его по носу и вдруг понимаю, чего же хочу в данную минуту больше всего. Запустив палец Олежеку в ноздрю, провожу там как бы ногтем по слизистой. Олежек оглушительно чихает, а на кончике его носа повисает пусть не жёлтая, как в детстве, но всё же внушительная сопля. Выйдя из оцепенения, развожу ладони в стороны:
  
   - Оп-ля! Олежек, детка, я всемогущ, точно Господь Бог, а ты просто завидуешь - моим деньгам и моим способностям. Не надо меня оскорблять, а то ведь обижусь...
  
   Я говорю много чего ещё - и мне буквально через десять минут становится за это стыдно. Потому что Олежек вёл себя точно так же, как я сам себя вёл - с Эммануилом или с теми старыми знакомыми, что разбивали криком стёкла или запоминали прожитые минуты. Ведь признать превосходство другого - всё равно, что добровольно втоптать самого себя в грязь.
  
   Отрицать очевидное, конечно, глупо, зато любое достижение можно принизить. Если кто-то учится на "отлично", значит - зубрила и подхалим. Много денег - вор или ему крупно и незаслуженно повезло. Если же превосходство заметно во всём, а не в отдельной детали, такого человеческая зависть вынести не может. Я с детства слышу дурацкие фразы: "ты думаешь, раз у тебя одни "пятёрки" (денег не меряно), то тебе всё можно (ты всегда прав)?". Люди, вместо того, чтобы честно спорить, всё объясняют одним-единственным преимуществом, даже если подобное объяснение не дружит со здравым смыслом. И если бы я принялся, например, писать гениальные картины, они бы решили, что вместо меня вкалывают неизвестные "негры", или что я, опять же за деньги, подрядил критиков расхваливать мою гениальность.
  
   Почему же я так разозлился? И вернул Олежека в сопливое детство? Скорее всего, в отместку - за то, что он не стал мною восхищаться. Казалось бы, я не ждал никакого восхищения, но где-то в подкорке тлела спокойная уверенность, что мною не восхищаться нельзя. Ведь я теперь - ого-го! И я был совершенно не готов встретить маниакальное упорство, с которым Олежек разоблачал мои достижения. Оказывается, я не могу продемонстрировать ничего, что нельзя объяснить скрытыми видеокамерами, сговором или хитроумными механизмами - словом, тем, что продаётся и покупается.
  
   Я пытаюсь извиниться перед Олежеком, но тот исключительно сухо прощается со мной. Так сухо, что я мысленно вычёркиваю его из списка своих друзей. Какой-никакой, но он у меня - последний друг. Оставшись в полупустом ресторане, отчётливо понимаю, что теперь я окончательно одинок. Если однажды я решусь открыться людям, то, скорей всего, встречу такой же приём. И если в ответ я снова сорвусь, то без жертв и разрушений не обойдётся. Ведь во мне успела созреть какая-то царственная нетерпимость. Я чувствую себя вправе наказать любого за непочтительность к себе.
  
   Несмотря на всю муру, что наговорил Олежеку, я всё же остаюсь человеком. И, значит, я уязвим. Если кому-нибудь могущественному, какому-нибудь правительству или спецслужбам вздумается изолировать меня или убить, - например, дабы не мозолил другим глаза, - то я, несмотря на всю свою хвалёную интуицию и телекинез, вряд ли сумею защититься. Судьба моих предшественников, наверняка, была одинаково незавидной - они превращались либо в эстрадных клоунов, либо в лабораторных мышей для секретных ученых. Хотя... Нетрудно представить, как с помощью своих новых способностей я мог бы захватить власть и заставить других отнестись к себе подобающим образом. В конце концов, можно устроить такое, о чём потом напишут в учебниках, а не только в жёлтой прессе. Почему же никто из моих предшественников не рискнул пойти на это? Или я вообще первый?.. Нет - это уже оголтелое тщеславие, переходящее в безумие: я - и вдруг первый! Тут должно быть нечто иное...
  
   - Совершенно верно! - неожиданный возглас заставляет меня отвлечься от размышлений.
  
   Напротив в кресле развалился мужчина. Совершенно стандартный - в сером костюме, белой рубашке и синем галстуке. Лицо его тоже совершенно стандартное - такое забудешь, стоит от него отвернуться. Я всматриваюсь, но взгляду не за что зацепиться. Гладкая, нейтральная форма пустоты. Пытаюсь понять, как мужчина оказался за моим столиком.
  
   - Сами подумайте, Андрей Геннадьевич! - мужчина говорит, не разжимая губ.
  
   Точно! Он читает мои мысли и так же беззвучно отвечает! Я начинаю позорно краснеть и потеть. Значит, я был прав - объявился кто-то из хозяев открытого мною мира. Обычный с виду человек, и, вроде бы, из плоти и крови, но при этом умеет куда больше, чем я. Бояться мне его или бросаться с распростёртыми объятиями? Чёрт, он же меня слышит...
  
   - Действительно, Андрей Геннадьевич, вам не мешает научиться, как можно скрывать свои мысли. Думайте, как говорится, образами, крупными смысловыми блоками. Облекать мысли в слова для самого себя, это, как говорится - дурной тон, не находите? Словами нужно думать лишь в целях общения...
  
   - Наверное... С кем имею честь?
  
   - Вам нужно имя или кто я такой?.. Понятно, второе. Знаете, всё это довольно сложно. Мне придётся оперировать, как говорится, привычными для вас понятиями, хотя они не совсем, вернее, совсем не точны. Для начала традиционный вопрос: как вы считаете, есть ли Бог?
  
   - ...неожиданный вопрос.
  
   - А всё-таки?
  
   - Думаю, должно быть нечто... некто... высший разум, который может вмешиваться в нашу жизнь, направлять на путь истинный. Ну, и после смерти... хочется верить...
  
   - Вот-вот! Как раз хотел обсудить с вами это самое "вмешиваться". Я в данный момент вмешиваюсь в вашу жизнь. Но я, как вы изволите заметить - человек. Другое дело, что мне вверены на ваш счёт некоторые инструкции, которые вы сами пока ещё не готовы получить. Пока... временно, как говорится, но всё же... Одним словом, тот, кого вы называете Богом, официально предлагает вам сотрудничество. Вот! Пока вы не наломали, как говорится, дров... Я понимаю, что у вас от всего, что происходит, в том числе от данного предложения, как говорится, голова кругом. Но вы же сами подошли к правильному ответу: вы не одиноки в новом для вас пространстве возможностей. И теперь, как говорится, - добро пожаловать!
  
   - А что от меня требуется? И что будет дальше? Нельзя ли поподробней?
  
   - Я дам вам инструкции только на первое время. Во-первых, бросайте нынешнее место жительства и переезжайте туда, где, как говорится, никто из знакомых вас не найдёт. Во-вторых, с Белявским и его окружением - никаких контактов! В-третьих, никаких выходов в астрал, пока не получите разрешение...
  
   - Зачем такая конспирация? Разве есть кто-то сильней и могущественней нас... вернее, вас? А Егорыч?! С ним-то что не так?
  
   - Пока не могу объяснить. Не имею достаточных полномочий. Просто ваш Белявский опасен - примите это на веру...
  
   Мужчина резко встаёт и, улыбнувшись на прощание, выходит в дверь. Хотя я ожидал, что ему будет удобней раствориться в воздухе.
  
   Как же так? В голове не укладывается. Сам Бог велит мне бежать! Бог предлагает мне сотрудничество, но при этом не в силах меня защитить! От кого? От Егорыча? Егорыч, получается, - союзник дьявола или... как там его? Похоже на полный маразм с примесью религиозного мракобесия... А, может, всё наоборот, и тот мужик, что приходил меня вербовать, на самом деле посланник этих... тёмных сил? Тогда нужно срочно идти к Егорычу, всё ему рассказать.
  
   Но что случится, если ослушаться неприметного мужика с его "как говорится"? Тот, кто называет себя Богом, накажет меня за нарушение своих инструкций? Убьёт? А что ему ещё остаётся делать?! Насколько я помню из Библии, с теми, кто сильно выпендривался, не слишком-то церемонились.
  
   И если всё наоборот - меня обманом вербуют в совсем другой лагерь, - опасность от этого меньше не становится. Ведь и "тёмные силы", кажется, не любят повторять дважды...
  
   Выходит, выбора у меня нет - я должен подчиниться. По крайней мере, это кажется наиболее безопасным вариантом. Тот же Егорыч никогда меня ни к чему не принуждал, и с его стороны ждать репрессий, пожалуй, не стоит.
  
  
   Глава 16
   Пророк по контракту (1995 год)
  
   - ...ты бы не поверил, - Егорыч неопределенно машет в воздухе рукой. Он сидит напротив меня в неудобном низком кресле - его колени почти касаются груди. Кажется, будто его силой впихнули внутрь. Я разглядываю своего бывшего босса и нахожу его изрядно постаревшим, осунувшимся и помятым. Мы не виделись больше года, но я вовсе не потому гляжу на Егорыча, как в первый раз. Всё поменялось в нашей жизни, поменялось кардинально. Теперь мы с Егорычем - не то враги, не то конкуренты. Но не партнёры - это точно.
  
   - Но ты же вёл меня к этому, разве нет? - задаю вопрос, хотя ответ для меня очевиден. Спрашиваю только потому, что не представляю, с чего начать разговор...
  
   - Не тебя одного. И я, признаться, отчаялся на твой счет. Ты же бродил вокруг да около - шаг вперёд, два назад. Многие ребята с курсов: тот же Сергиенко, Грязнов, - казались намного перспективней. Тебе же всегда больше нравилось не учиться, а деньги зарабатывать. Ну, и девчонки, конечно! Я думал, что ты примерно - как Виктор: не без талантов, но со своим потолком. Такой, знаешь ли, крепкий середняк. А ты - вон как взлетел. Не ожидал от тебя, совсем не ожидал... И всё потому, что скрытный ты слишком. А у меня с чтением мыслей - не очень, если честно...
  
   - Нет, но ты-то тоже хорош! Показал бы пару фокусов, я бы землю бросился рыть. Меня учить надо было. Настоящим вещам учить, а не этому... быстрому чтению.
  
   - Ты, вроде бы, теперь в курсе, что к чему. Ну, и скажи: какие, на фиг, фокусы? Подталкивая к истине, нельзя совать её под самый нос. Что толку, если ученик не сможет за тобой повторить? Приёмов, чтобы гарантированно научить, не существует. Так... отдельные догадки. Ты, вот, сам сможешь объяснить, как тебе удалось обжиться в астрале? То-то же! А если не можешь научить, то фокусами только навредишь - сильный ученик и сломаться может, а слабый... слабый начнёт пресмыкаться, поклоняться или грохнет тебя от огорчения - помнишь, как вы того мужика чуть не распяли... как там его?
  
   - Григория... Так он из наших?
  
   - Нет. Самый обыкновенный мужик. Самородок, можно сказать. Но совершенно не управляем - и мне отказал, и твоим.
  
   - В окошко-то он по доброй воле сиганул или помог кто?
  
   - А ты как думаешь?
  
   - Думаю, твоя работа. Мне секретарша твоя... пухленькая такая... так вот, секретарша рассказывала. Вроде как, сильно ты тогда взбесился - ну, когда Григорий тебе отказал...
  
   Егорыч разражается громким, но каким-то неестественным хохотом:
  
   - Да уж! Запудрили тебе мозги! Сам посуди, какой мне резон его убивать? Мужичонка, по сути, тихо работал на нас... Это ваши там всё интриговали, религию свою, как обычно, приплели. Вашим он, между прочим, точно мешал! А мы, мы вовсе не кровожадны. Нам, чем больше народу приблизится к истине, тем лучше. А твой Григорий умных, типа тебя, за уши, можно сказать, волок - полюбуйся, мол, какую власть один человек может получить над другими... Конечно, не ожидал я от него отказа, не ожидал... Он ведь, наверняка, смог бы научить истине. Не то, что я... - Егорыч сокрушённо и как-то по-стариковски качает головой.
  
   Я осторожно продолжаю выпытывать:
  
   - А что с тем мужиком, санитаром, который искусственную матку построил? Он ещё старух трахал и девчонок малолетних...
  
   - ...и во время секса выходил в астрал, чтобы лечить сексуальных партнёрш? Тут совсем всё просто - ты вспомни, с кем он решил тягаться? К тому же его бы просто так не разоблачили - он у главврача был под крылышком. Так что твоим пришлось вмешаться... Кстати, заметь, санитар - тоже не из вербованных! Самый обычный человек! Андрей, обыкновенные люди сплошь и рядом переходят границу обыденного. Но недалеко и ненадолго. Просто не могут зацепиться. Благодать, нирвана... как там ещё астрал называют?.. эта штука во все века манила людей, позволяла себя попробовать, прикоснуться слегка, но в руки давалась лишь единицам. Потому что те, кто тонко чувствует, как назло, не настырны, а те, кто понастырней, не слишком восприимчивы. Упорство и чувствительность в одном флаконе, - пойди, ещё поищи...
  
   - А как же мы с тобой?
  
   -, Бывает, к нужным решениям человека случайно заносит. Таких вот баловней судьбы - как тебя, например. Ты ведь сам прекрасно понимаешь, что стал таким лишь благодаря совпадениям, случайностям, знакомствам с теми, кто научился заглядывать за край - тому же Григорию, санитару, мне, в конце концов? От каждого ведь понемногу набирался. Когда своими глазами видишь нечто сверхъестественное, найти, нащупать примерно то же самое в себе - уже намного проще. Ведь тогда уже веришь, знаешь, что старания не напрасны... Ещё, думаю, тебе всегда помогала хорошая вздрючка - любовь какая-нибудь безумная и прочие страсти-мордасти. Может, так даже и вернее - не циклиться на эзотереке, не распевать целыми днями "Харе Кришна!", а жить полноценной жизнью, переживать до смерти из-за денег или женщин. Такие эмоции, они ведь прекрасно мобилизуют, да и чувствительней становишься. Правда, когда ты застрял в Вольхалле, то, помнится, совсем с катушек слетел. Девушку свою ни с того, ни с сего так разделал... Еле тебя тогда отмазали...
  
   - В какой - такой Вольхалле?! Так я её - на самом деле? - понимаю вдруг, что речь идет о Тане и моей полярной одиссее по бесконечным снам. Не успеваю сгруппироваться и пропускаю апперкот - прихлынувшая к лицу кровь хорошо видна Егорычу. От моего смятения он, кажется, даже молодеет. До него вдруг доходит, что мною можно манипулировать. Ведь я ничего толком не знаю. Моего эффектного появления здесь, в берлоге Егорыча, хватило на каких-нибудь десять минут - ровно столько я смог продержаться с ним на равных. И вот мне уже не по силам делать непроницаемое лицо, скрывать свои мысли и чувства.
  
   Но я вынужден играть свою роль, вынужден, несмотря на нестерпимый стыд за свои полярные подвиги, строить из себя скептика, циника и всезнайку. И вынужден, хотя бы на время, отрешиться от своего прошлого. Иначе меня обманут. Хотя, не исключено, что уже давным-давно обманули.
  
   Трудно после всего, что со мной случилось, после взлёта, казалось бы, за пределы человеческих мечтаний, чувствовать себя зелёным неофитом, которому даже правил толком не объяснили. Который просто не в курсе, что на самом деле происходит вокруг. Возможно, в этом раскладе заключён глубочайший смысл - сам, вроде как, должен во всём разобраться. У моих новых друзей так принято: всё, что нужно, ты уже знаешь, остается лишь понять, где тут - правда. И часто лишь после хорошей встряски можно догадаться, что к чему. Испытав смертельный страх или сгорая, как сейчас, от стыда, вдруг осознаёшь, кончиком носа чувствуешь эту самую правду.
  
   Конечно, всё так и было, как говорит Егорыч. По-другому и быть не могло. Мне лишь остаётся честно признать неприятную, но без сомнений, истинную подоплёку собственных поступков. Признать и выкинуть её на фиг! Ведь раскисать здесь, прямо на глазах у Егорыча, категорически нельзя. Егорыч же с удовольствием потягивается в своём тесном кресле:
  
   - Наше оружие - правда, а вот твоим коллегам, хлебом не корми, дай разыграть великую тайну. Для них человек, способный сделать не один, а два шажка в сторону истины (а в их интерпретации "за границы дозволенного") - источник риска для всего человечества. И в этом тоже наше отличие. М-да... я думал, что хорошо тебя узнал: ты ведь не любишь людей - ты любишь истину. Поэтому странно видеть тебя там. Чем, кстати, тебя загрузили?
  
   Я медлю с ответом, потому что история с полярными снами всё ещё крепко держит меня за шкирку. А ещё потому, что не знаю, могу ли отвечать прямо. Разрешено ли мне говорить Егорычу, что теперь я - м-м-м... пророк? Или как это вообще правильно назвать? Язык запинается о любое название, любой термин. Невольно начинаешь ёрничать даже с самим собой. Ведь нельзя же в здравом уме и твёрдой памяти утверждать, что ты - пророк?
  
   Хотя, если разобраться, функции мои достаточно просты, даже примитивны. Надо лишь подойти к очередному подопечному и проникновенно так, со смыслом, сказать примерно следующее: "Отец твой этого бы не одобрил - вернись домой, пока не поздно, пока не растерял последнее!". В общем, ничего сверхъестественного - говорю чужой текст, выполняю чужие инструкции, хотя в общих чертах и понимаю, отчего подопечный после сказанного мной вдруг хватается за сердце, краснеет, бледнеет и, вообще, ведёт себя, как веслом по голове ударенный. Я же, загадочно улыбаясь в бороду, быстро исчезаю в толпе.
  
   Сначала это - по приколу, но на тридцатый-пятидесятый раз понимаешь, что подобное занятие - тоже рутина. Другой уровень со своей спецификой, своими нюансами. Но спасать человеческие души и зарабатывать деньги - одинаково скучно. Я поначалу следил за судьбой своих подопечных - интересно же, что потом. Но потом, оказывается, ничего особенного не происходит. Тот мужик, которому я велел вернуться, действительно возвращается в свой аул где-то в глуши, мирится с отцом, женится и принимается разводить пчёл. Всё! Больше ничего, сколько ни вглядывайся! Кому интересна такая обыденная судьба? Зачем в неё вмешиваться?
  
   Конечно, случалось, мои слова людей из петли вытаскивали - благородно, нечего сказать. Пару раз попадались интересные экземпляры - писательница известная и даже один президент страны. Но чаще всего моими подопечными становились самые обычные люди, бесталанные, серые, тормознутые. Они, конечно, стандартно вспыхивают после моих пророчеств, но этой вспышки хватает разве только на то, чтоб осчастливить самых близких. И то - на весьма короткое время. Наверное, я просто обманываю себя, когда потом пытаюсь объяснить, почему нужно было наставлять на путь истинный того или иного человека. Нет в этом никакого смысла!
  
   И что после этого удивляться, когда начинаешь мучиться маленьким, но очень подлым вопросом: разъезжая по всему свету ради нескольких слов, оборвав все родственные и дружеские связи, что я получаю взамен? Когда моя миссия заканчивается очередной истерикой, крепкими объятиями, слезами, соплями - как в старой советской передаче "От всей души", - мне с некоторых пор становится жалко потраченного времени.
  
   Поначалу я думал, что таким образом раздвигаю свои горизонты познания мира, познания людей. Но я убедился: тот, кто дожил лет до тридцати, смотрел телевизор и прочёл пару десятков книг, знает о человеке вполне достаточно. Слушая тысячи, миллионы душ, я ужаснулся их похожести. Сколько же сокровенной чуши вылилось на меня! Банальные страстишки, море тщеславия, страх или смертельная скука - и всё бесконечно повторяется!
  
   Порой мне хотелось, чтобы однажды моя миссия не удалась - хотя бы какое-то разнообразие. Ведь не удалась же она моему неизвестному предшественнику со мной самим - далёким летом одна тысяча девятьсот восьмидесятого года, когда я ослушался и назло ему забрался-таки в обречённый на падение лифт. Но, видимо, уже тогда я отличался от всех остальных. Возможно, почувствовал, что выживу, что мне это - только на пользу. Ведь именно случай с лифтом заставил меня вглядываться, искать чудеса в обыденных вещах. Но мои нынешние подопечные даже не пытаются со мною спорить.
  
   Глядя на них, я воочию увидел, где начинается умирание. Людям просто всё надоедает. Безумный санитар Эммануил оказался прав: смерть, чаще всего - лишь следствие усталости от жизни. В тот миг, когда человек осознает, что начал повторяться, что достиг своего потолка, а всё вокруг превратилось в бесконечную, унылую жвачку, он начинает убивать себя. Мы можем жить долго, физически это возможно. Но жизнь с определенного момента кажется нам скучной. Мы похожи на нетерпеливых детей, которые ёрзают, мучаются от медленно текущего ожидания. Мы торопим окончание затянувшегося спектакля. Мы - суетливые путешественники, которые носятся по свету, убеждаясь, что новые места вполне соответствуют их ожиданиям.
  
   Внутренняя пустота в конце концов вынуждает нас капитулировать перед скукой. Ищущие сильных эмоций, исследователи по природе - и те неизбежно устают, теряют со временем свою изощрённость. Потому что все возможные эмоции уже описаны, все приключения с кем-то давно приключились, а сами мы ни на что новое, даже для себя лично, не годимся. Оказывается, Господь разумно ограничил нашу жизнь временем, в рамках которого мы способны чего-то желать, пока нам ещё хочется чего-то достичь, как-то созидать. Он только устанавливает правила, а уж загнать себя по этим правилам в могилу - наша заслуга.
  
   Но порой Господь зачем-то вмешивается, вмешивается с моей помощью в этот добровольный процесс умерщвления человеком самого себя. Поначалу меня забавляло, тешило мое человеческое тщеславие, когда я видел: мои слова тормошат, будят в других людях задремавшую жизнь. Как будто заводишь пружину в испустившей дух игрушке. Но ведь ко всему привыкаешь! Привыкаешь и к людской реакции на донесённые тобой откровения. И не понимаешь, почему Господу всё еще любопытно за всем этим наблюдать. Это же, как читать все подряд бредни в форумах интернета - в какой-то момент всё человечество становится, как бы на одно тщеславное и капризное лицо. У меня от назойливого шороха чужих мыслей, несмотря на все полученные навыки, непрерывно пухнет голова. Я, конечно, давно не страдаю бессонницей, как тогда, когда впервые услышал - услышал призывы близорукого мальчишки. Но всё же: постоянный и однообразный бубнёж миллионов, миллиардов людей в моей голове достал, не то слово!
  
   Так что же заставляет меня служить Господу? Я скучаю, у меня пропали всякие желания. Кроме того, я не верю в загробную жизнь (а Он даже ни разу не попытался убедить меня в её существовании). Я чувствую себя старшиной во взводе смертников. Мне одиноко, потому что меня перестали интересовать люди, а Господь говорит со мной лишь для того, чтобы выдать очередное задание. Я, как старший сын в многодетной семье, постоянно обделён родительским вниманием. Все люди передо мной - как на ладони, им нечем меня удивить. Вот они - суетятся себе, как мушки-дрозофилы в лабораторной банке. Я же, глядя на эту монотонную возню, неумолимо деградирую. Я остался один на один с человечеством. Неужели таков приз прыгнувшему дальше всех?
  
   Всего полгода назад нас, пророков, было больше - целых пятеро. Я поначалу не догадывался про остальных. Знал только немца Курта - того самого, который завербовал меня, - я проходил у него стажировку. Он был из той породы болтунов, которым водопады слов нужны, чтобы спрятаться от собеседника, чтобы юлить и не отвечать прямо на поставленный вопрос. А с помощью своего "как говорится", которое он умудрялся вставлять даже в телепатические беседы, Курт, видимо, пытался снять с себя всяческую ответственность за сказанное.
  
   Когда он безо всякого предупреждения пропал, я стал получать инструкции напрямую, точнее - свыше. Но стоило мне однажды заикнуться про остальных, как мне прозрачно намекнули: мол, контакты между пророками не поощряются. Никаких запретов, просто не рекомендуется. Да и что вам обсуждать? Дела человеческие для вас и без того прозрачны, а приказы свыше не обсуждаются...
  
   В один прекрасный момент я сам догадался, что есть кто-то ещё - ещё пророки, помимо меня и Курта. Потому что увидел границы своих возможностей - значит, примерно там должны простираться границы возможностей остальных. Я мог сколько угодно копаться в головах людей, но, проникнув в мысли к некоторым из них, тут же ощущал ужасный дискомфорт, как будто влез в переполненный автобус. Как будто кто-то настоятельно выпихивал меня наружу. А в несколько конкретных голов было вообще не пробиться, сколько ни старайся. Я насчитал с десяток таких стойких личностей - Егорыч, Курт, ещё трое наших; кто остальные, мне не известно. Вскоре я научился не пускать их к себе и пресекать их вторжения в головы своих подопечных.
  
   В моей епархии находились половина Европы, Средняя Азия и Ближний Восток. Курт отвечал за другую половину Европы, Африку и Северную Америку. Азию и Океанию делили кореец Мун и иранец Мехди. За Латинскую Америку отвечал Гильермо. Сплошные мужики, но я бы удивился, встретив в подобной компании женщину. Дело не мужском шовинизме, просто я не встречал женщин, которых привлекла бы такая карьера.
  
   Забавно, что мы, точно клерки из одной конторы, страшно жаждали общаться. Несмотря на все настоятельные рекомендации свыше. У нас не было ни курилок, ни корпоративной электронной почты, но мы умудрялись обходить запреты. Не знаю, кто первый открыл эффект "вброшенной мысли", но вскоре мы вовсю обменивались сообщениями через головы душевнобольных. Сумасшедшие, живущие на границах наших владений, оказались удобными тайниками, где мы оставляли записки для остальных. Тихие дебилы, услышав "голоса" в своей голове, принимали услышанное за откровения и носились с ними, как курица с яйцом, пока им не вбрасывалась очередная мысль. Живой интернет, можно сказать. Не слишком удобно, но вполне безопасно - отследить авторство вброшенной мысли оказалось невозможным...
  
   - Коллеги, кому-нибудь удавалось левитировать?
  
   - А смысл? Долететь быстрее самолётом, вещь достать - телекинезом. Острые ощущения? Выйди в астрал да пари, сколько вздумается.
  
   - Да мне чисто теоретически...
  
   Но однажды на нашем импровизированном форуме прозвучало:
  
   - Коллеги, спасайте - я влюбился!
  
   - А как же любовь к Господу нашему?
  
   - Да ну вас, хватит прикалываться!
  
   Секс мы обсуждали часто, ведь человеческую природу для пророков никто не отменял. Другое дело, что слово "любовь" в таких разговорах не встречалось - то ли из-за обычной мужской скрытности, то ли считалось, что неприлично пророку влюбляться. А тут вдруг - Гильермо как прорвало:
  
   - Ничего не понимаю: обычная дура, ничтожество, интеллектуальный плебей, но при этом ни о чём, кроме неё, думать не могу. Что особенно бесит: мне это нравится!
  
   - Затягивает, хочешь сказать? Она хороша в постели или настолько красива?
  
   - Не знаю! Прямо наваждение какое-то! Вроде, думал - всё, отболел, как в детстве свинкой... И сексом такая штука больше не лечится. Раньше, бывало, стоило кончить, и тут же мог забыть о любой бабе раз и навсегда. Даже самой распрекрасной. А сейчас - кончил, и всё равно приятно, как эта женщина жмётся ко мне, гладит, мелет на ухо всякую чепуху. Не могу заставить себя оторваться от неё. Расслабился, улыбаюсь чему-то постоянно, как идиот. Чувствую, во мне что-то непрерывно происходит, что-то непонятное и подозрительное. Что-то точит, обгрызает углы, меняет меня изнутри. Как будто раньше меня болтало по жизни, точно парашютик одуванчика, и вдруг я укоренился, стал превращаться в нечто - в какой-нибудь банальный, но при этом идеальный со всех сторон цветок. Как будто только этого и ждал...
  
   - Брат, вспомни, что творится у влюблённых в их бестолковых головах, - отозвался Мехди. - Это же стопроцентное отравление гормонами. Тошно тебя слушать - действительно, мелешь чепуху, как пубертатный школьник. Не дай телу подчинить свой разум!
  
   - Понятно, брат! Но так приятно подчиняться...
  
   Так мы переговаривались, пока однажды Гильермо не перестал выходить на связь. Ещё через пару дней я понял, что границы моей ответственности неожиданно раздвинулись - пришлось лететь в командировку в Конго, а Курт теперь ощущался мною где-то в ареале обеих Америк. Трудно представить себе нечто более странное, чем белый пророк на чёрном континенте, но вскоре я обвыкся и даже находил в этом тонкую иронию. Забавно, когда важный господин из Европы что-то внедряет на наречии зулу неграмотной сборщице корешков.
  
   Я пытался втянуть остальных пророков в дискуссию по поводу исчезновения Гильермо, но они лишь угрюмо отмалчивались. Будто испугались. Да и немудрено сдрейфить, ведь с тех пор, как мы впервые наладили связь, никто ещё не пропадал. Наверное, каждый терялся в догадках. Но раз другие остались на местах, то вывод напрашивался сам собой: всё дело - в этой странной любви. И значит: её следует опасаться. Наше тягостное молчание продолжалось бы и дальше, пока однажды Курт не выдержал:
  
   - Жив Гильермо! Жив и здоров. Только теперь он - самый обычный человек. Не знаю, как ему это удалось, но он выжег себе часть мозга - сам выжег, чтобы лишиться способностей пророка. И ещё он абсолютно счастлив с этой своей Люсией.
  
   Мы были потрясены. Экстравагантный жест Гильермо годился разве что для кино - такое вот "Небо над Берлином", - и совсем не вязался с его весёлым нравом и замешанным на ядрёной мизантропии цинизмом. С таким же успехом он мог вдруг подсесть на тяжёлые наркотики или совершить двойное японское самоубийство. Это подходило характеру Гильермо так же, как престарелой школьной учительнице - стезя стриптизёрши. Лишиться всего ради весьма примитивного счастья - глупо, не то слово. Это было предательство по отношению к нам, ко всей прошлой жизни самого Гильермо. Ведь он не просто так оказался вместе с нами - тут нужны были усилия и способности намного выше средних. Я снова и снова прокручивал про себя всё, что знал о любви и счастье, сотню раз вспоминал покойного Кирилла, который проповедовал самоценную любовь, но согласиться с добровольной ущербностью, которую выбрал Гильермо, я не мог.
  
   Ещё через месяц пропал Мун. По той же самой причине. Оказалось, он просто не решался уйти первым. Все знали, что у него есть семья, дети, но Мун всячески принижал их значение - называл своим прикрытием, подтрунивал над женой, детей именовал спиногрызами. И вот, неожиданно для всех, превратился в идеального семьянина - банковского клерка.
  
   Теперь это походило на эпидемию. Я хоть и был самым молодым в оставшейся троице, но набрался наглости и вызвал Курта с Мехди на откровенный разговор. И понял, что всех, а не только меня, выше крыши достала работа пророка. В словах моих коллег чувствовалось столько горечи, что я сам чуть не завыл. Ведь та рутина, что надоела мне за неполный год, давила на остальных много лет. И каждый чувствовал, что его, так долго рвущегося вверх, в какой-то момент осадили, зафиксировали, как жестяного ангела на шпиле городского собора: да - высоко наверху, да - выше кого бы то ни было, но что толку? Холодно, одиноко, да ещё железный прут торчит в заднице, а внизу радуется чему-то огромный муравейник - презренный, мелочный, но с каждым годом всё более и более привлекательный.
  
   Мы походили на общество рафинированных аристократов, которые вдруг открыли, что так, оказывается, здорово - напиться вдрызг и отплясывать на сельской ярмарке в обнимку с пышной булочницей. Люди называют это дауншифтингом, возвратом к корням, примитивизмом и прочими мудрёными словечками. Я же видел в этом только усталость и отчаяние - отчаяние найти, наконец, своё заслуженное счастье. Пророки не чувствуют себя счастливыми, а без этого ими нельзя управлять. Господь, конечно, не ошибается (Он вообще не ошибается!), но зря Он пустил это дело на самотёк. Возможно, в его бездействии крылся великий внутренний смысл - чтобы те, кто слишком высоко прыгнул, сами, добровольно вернулись обратно - в то самое болото эволюции, которым пугал меня Эммануил.
  
   Не буду утверждать, что я подбивал кого-то на бунт, но мне лишь хотелось показать Курту и Мехди, что кроме движения вниз, существуют и другие направления. Что нам нужно действовать сообща и обмениваться своими маленькими и большими достижениями. Что нужно задавать вопросы Господу, хотя здесь и не принято. Но я встречал лишь угрюмый скепсис:
  
   - Конечно, спроси-спроси, поглядим на тебя. Юноша, мы с тобой - самые настоящие изгои. Вспомни, разве об ты мечтал? Наверное, как все мы, хотел подняться повыше - выше всех остальных. Но подняться лишь затем, чтобы тобой восхищались, обсуждали, любили, наконец. Разве нет? А что толку быть бойцом невидимого фронта с неясными перспективами?
  
   - Вам нужно восхищение примитивных существ? - я бился, точно об стенку. - Тогда нужно было идти в поп-звёзды или в политику. Разве вы не понимаете, что мы в сотни раз круче?
  
   Мои слова подействовали, но совсем не так, как я рассчитывал. Мехди тоже выжег себе что-то в сером веществе и сделался жутко популярным проповедником. Я наблюдал за ним, когда он выступал - внедрял какой-то бред трём тысячам человек - многие из них проделали путь в сотни и даже тысячи километров, чтобы послушать его. И он казался мне счастливым - на его лице не читалось и тени сомнения. А быть уверенным в своих убеждениях - разве это не подлинное счастье? Мехди сбежал от неуверенности и вечных сомнений, которые раздирали, мучили его много лет. Он просто не выдержал ожидания, не выдержал отсутствия внятной цели. Теперь у него целая куча крошечных и вполне конкретных целей - он, вроде как, борется за умы. У него нет свободной минуты, чтобы усомниться в своём счастье, в своём высоком статусе и людской любви - об этом ему непрерывно твердят многочисленные ученики и последователи. Но неужели ему можно завидовать?
  
   Я стал бояться одиночества. Я дёргал Курта по поводу и без. Мне хотелось знать, что хотя бы он не бросил меня. Возможно, своей суетой я лишь подтолкнул неминуемое. Однажды Курт самолично явился ко мне. Явился, хотя это настоятельно не рекомендуется. Я сразу понял, что он пришёл прощаться. Курт наплевал на запреты, он чувствовал себя ответственным за меня - в конце концов, ему когда-то поручалась роль моего наставника. Он выглядел усталым и одновременно - одухотворённым.
  
   - Сволочь ты, - сказал я, увидев его. - Дезертир поганый!
  
   - Андрей, не ругайся, дорогой. Постарайся понять и простить. Хотя, нет, простить - неправильное слово, ведь прощают виноватых. А тут, как говорится, никто не виноват. Я вовсе не зову тебя последовать за мной или другими. Возможно, мы все ошибаемся. Поверь, бывает, как говорится, когда только один из роты марширует в такт - в отличие от всех остальных. Но уважать выбор других, даже если категорически не согласен - это вовсе не форма современного равнодушия, как тебе может показаться. Это, коллега, многие называют мудростью...
  
   - Не сегодня-завтра Гильермо надоест его баба, а Мехди - толпа смотрящих ему в рот фанатиков. Но назад дороги уже не будет. В башке извилины заново не отрастут! Подумать только: дойти до членовредительства! Прямо, как юнцы - те тоже себе ноги ломают, чтобы от армии откосить! Довести себя до уровня амёбы, чтобы тащиться от питательного раствора и завораживающего деления пополам! Не понимаю!
  
   - Амёбы? Скажешь тоже! - Курт засмеялся. Засмеялся так легко, что я удивился. Как будто думал, что разговариваю со смертником - с тем, кого скоро расстреляют и кому смеяться, вроде как, не положено. - Андрей, вопрос не в бабе Гильермо. Важна не внешняя цель, а внутренняя гармония...
  
   - Конечно, можно с величайшим благоговением созерцать свой пупок, если в голове - всего одна извилина!
  
   - Не надо крайностей! Своими преувеличениями ты доведёшь до абсурда всё, что угодно. Но ничего не докажешь, а лишь выпустишь пар. Ты полагаешь, наши друзья выбрали себе негодные цели? Считаешь, раз эти цели легко достижимы, значит, убоги по определению? Но вот ответь: какая цель у тебя?.. Только, как говорится, без лозунгов... Мы все тут служим, а у служак своих желаний нет - есть только те, что скомандует начальство.
  
   - Да ну их, эти цели! И зачем так глупо их достигать? Разве нельзя было как-нибудь совместить, чтобы не калечить себя? Не лишаться ценных навыков - ведь они не даются просто так?...
  
   - Совместить трудно - мы давно переросли стандартные человеческие желания. Мы видим и чувствуем много чего лишнего. И это не позволяет нам воспринимать людей всерьёз. Не помню уже, где это я читал про полуслепого влюблённого юношу - врачи под впечатлением от его любви постарались и вернули ему зрение. После чего он взглянул на свою девушку и моментально проникся к ней глубочайшим отвращением - ему показалось, что у неё просто огромные и уродливые поры на коже! Его любовь умерла, не выдержав новых возможностей, а каково нам с тобой? Я часто ловил себя на мысли, что вижу перед собой не женщину, а кариес, остеопороз, молочницу и какашки в мозгу.
  
   - То есть, ты считаешь, когда возможности перерастают желания, то надо кастрировать именно первые? Мне казалось, умней и изящней найти желания, которые бы соответствовали твоим высоким возможностям, твоему мировоззрению. Многие достойные люди только этим всю жизнь и занимаются...
  
   - Ладно, молодёжь, - Курт покровительственно усмехнулся - так, что меня передёрнуло от возмущения. - Не кипятись. Получается, что ты обвиняешь нас в слабости и трусости? Мол, пошли по простому пути? Но право обвинять - это ещё нужно заслужить. Походи в пророках с наше, тогда и посмотрим...
  
   Судить других, не побывав в их шкуре - и впрямь ребячество. Почему, действительно, маленькая цель не может оказаться достойной? Я ведь сам не раз замечал, как старики на склоне лет ударялись в простоту и безыскусность. И вовсе не из-за ослабшего ума. Величайшие режиссеры и писатели, когда-то циники и хулиганы, изощрённые интеллектуалы в далёкой юности, начинали на седьмом - восьмом десятке вдруг благоговеть перед голой девкой, умиляться щенкам и младенцам. Любоваться обыденными вещами - теми, мимо которых равнодушно проходили раньше. И моя заносчивость в отношении бывших коллег ничем не лучше заносчивости школьника-вундеркинда, узнавшего, что всемирно признанный мудрец не помнит, чему равен интеграл из икс квадрат. Пора было заканчивать истерику, поэтому я как можно спокойней спросил у Курта:
  
   - А ты что выбрал?
  

***

  
   - Тут небольшая предыстория, - Курт согнал с лица бесившую меня ухмылку и стал чрезвычайно серьёзен. - Месяц назад я получил задание свыше, а именно: разрушить семейное счастье Гильермо. Да-да, нашего с тобой бывшего друга Гильермо. Тебя это удивляет? Вижу, что нет. Вот и я не удивился. Ты, может, ещё не сталкивался с так называемыми деликатными поручениям нашего начальства. А я, знаешь ли, давно потерял щепетильность. Но одно дело - в отношении обычных людей, а другое - к своему, пусть и бывшему, коллеге. Но речь не о моих терзаниях. Помучался я чуток, потом плюнул на всё и стал, как говорится, делать свою работу. В смысле: клеиться к жене Гильермо.
  
   Эта Люсия работала диктором колумбийского телевидения. Девица видная, грудь - пятый номер, перепад между талией и задницей - такой, что закачаешься. Ну, и в голове у такой красотки, понятно - лишь ветер и пустота. Но при этом она искренне любила Гильермо. Спокойно так, уверенно, без надрыва. Так любят своих мужей проститутки в отставке. Ничего не хочу сказать про неё плохого - просто сравнение на ум пришло.
  
   Ну, а может ли сопротивляться женщина, когда ты хозяйничаешь в её голове? Мало того, что такой представительный сеньор, как я, мгновенно угадывал малейшие желания Люсии. Мало того, что вовремя оказывался рядом и демонстрировал полную иллюзию родственной души. Так меня ещё угораздило вбросить Люсии пару нужных мыслей. Именно вбросить - как мы вбрасываем идиотам в нашем корпоративном интернете. И Люсия "поплыла" - не смогла устоять и отдалась мне во время очередной, якобы случайной, встречи в местной гостинице.
  
   После фирменного секса она должна была навсегда забыть Гильермо. Ведь он, дурачок, вёл себя настолько благородно, что даже ни разу не показал ей фокус с раскачкой кундалини через астрал. Хотя, возможно, дело - вовсе не в благородстве, а в том, что он давно готовил свой побег и не хотел, как говорится, понапрасну обнадёживать девушку приёмами из арсенала пророка. Ну, а мне, как говорится, и карты в руки.
  
   Что странно: трахая Люсию, я как будто занимался сексом и с Гильермо тоже. Понимаешь, какой парадокс: эта парочка оказалась связана друг с другом на неизвестном мне и весьма тонком уровне - таком тонком, что я даже не смог его разглядеть. При всём моём старании! И пусть Люсии в тот момент казалось, что нет мужчины интересней и лучше вашего покорного слуги, но при этом внутри, где-то в глубине души она оставалась вместе с Гильермо. И это, получается, его я доводил до оргазма! А Люсия понимала, что он чувствует это. И ревновала себя саму ко мне так же, как ревновал бы он! Понимаешь?! Эти двое - как настроенные в унисон гитары: трогаешь струны на одной - звучит другая. И наоборот. Как будто одно целое - и безо всякого астрала!
  
   В общем, моё задание пошло наперекосяк. Вместо того, чтобы мирно разбежаться, мои голубки устроили прямо-таки греческую трагедию, поставив на уши всю Боготу. Их любовь не желала умирать. Проблемы, как говорится, только раздули тлеющие угли. А я попал между вновь разгоревшихся огней: то Люсия устраивала мне грандиозные истерики - они казались мне актами экзорцизма из фильма "Омен". Как будто она изгоняла Гильермо из своего сердца, а тот не желал из него уходить. То Гильермо, забравшись на колокольню, перед сотнями зевак громогласно прощал её, меня, Господа, Вселенную, а пожарные ловили его в натянутый брезент. Потом его бросало в другую крайность, и он с обрезом за пазухой выслеживал меня по всему городу - приходилось быть начеку, чтобы не нарваться на засаду. А Люсия тем временем впадала в полнейшую апатию и обстоятельно готовилась к расплате за свою измену - ей казалось, будто вот-вот её продадут в сексуальное рабство или забьют камнями, как последнюю блядь.
  
   Они просто с ума посходили! Они продолжали любить друг друга, невзирая на то, что Гильермо держал Люсию за дуру, а она искренне верила, что я и только я - лучший мужчина во всем мире. Понимаешь, эта штука между ними вытворяла такое, что все любовные трагедии, о которых ты мог читать в книгах, показались бы тебе детским лепетом. Думаю, именно поэтому Господь считает эту штуку весьма опасной. Нормальная любовь должна сидеть на поводке у разума, а иначе недалеко до безудержной похоти, до смертного греха! Но всё равно это выглядит безумно увлекательно. Любовь Гильермо и Люсии казалась наполненной такой силой, такой внутренней красотой, такой непререкаемой ценностью, рядом с которой меркли все прочие блага и сокровища мира. Меркли не только в глазах наших влюблённых, но и всех остальных - тех, кто за ними наблюдал. А наблюдала, как я уже говорил, добрая половина Боготы, да и всей Колумбии - Люсия ведь считалась местной "звездой".
  
   И теперь я хочу разобраться, что там к чему и как это работает. Я уже договорился с начальством - открываю свой маленький бизнес. Как говорится, филиал. Буду, как Господь наш, изучать людей. Ограничусь, правда, узкой специализацией - любовью. Буду сам себе ставить задания, сам выполнять. Я ведь давно заработал на пенсию. Мне, как говорится, выплачено выходное пособие и даны рекомендательные письма. И теперь перед тобой - не пророк, как ты, и не добровольный изгой, как Мун или Мехди, а независимый испытатель пылкой любви, идеальный соперник для современных Тристанов и Ромео. Как говорится, профессионал!
  
   Я понял: этому миру не хватает настоящих, истинных трагедий - как в старые добрые времена. Кому интересны прыщавые подростки, робко обжимающиеся в подъездах? Или эти современные свадьбы с их поминутным графиком и профессиональными организаторами? Все соскучились по нечеловеческим страстям и бурям эмоций. Ну, вот я и устрою им такую бурю, что одни будут завидовать, а другие - облегчённо вздыхать, что их минула, как говорится, чаша сия. Ведь только трудности способны превратить любовь из фона унылого действа под названием "продолжение рода" в произведение искусства. Она должна завораживать, восхищать, обнадёживать и наполнять смыслом суетное существование наших... вернее, теперь уже твоих подопечных. И я им в этом помогу, как говорится, чем смогу. Заодно проясню для себя пару моментов.... Кстати, я пришёл к тебе, чтобы лично договориться о некоторых процедурных вопросах. Чтобы, значит, действовать согласовано...
  

***

  
   Курт говорил много и уже не скрытничал, как обычно. Мы с ним проговорили весь день - казалось, ему хотелось поделиться всем, чем не вправе был делиться раньше. Он продолжал учить меня, как во время первой стажировки. Многое ложилось в мою голову без малейшего отклика, как будто - до поры до времени, пока жизнь сама не заставит переосмыслить сказанное Куртом. Когда тот рассуждал про деликатные поручения, моё сердце холодело, а разум отказывался понимать, как это: догадаться, что тебе поручено убить человека, если Господь не приказывает, не говорит об этом прямо? И все слова Курта, что это понимаешь без слов, что тебе будет казаться, будто жертва сама тебя об этом просит, выглядели классической цитатой из фильма про маньяков-убийц. Но мой наставник беспечно болтал ногой, сидя в кресле, и вещал, не раскрывая рта:
  
   - У юристов есть замечательный термин: виктимное поведение - это когда жертва сама провоцирует преступника. Есть мнение: многие из тех, кто умирает насильственной смертью, сами её ищут, сами зовут. Нарываются, как говорится, хотя прекрасно понимают, что это чревато. Когда получишь задание без слов, когда отправят тебя, как говорится, просто встретиться, поговорить с человеком, взгляни ему глаза и ты увидишь эту странную волю к смерти. Я думаю заняться этим феноменом позже - когда надоест любовь. Если тебе интересна техника, то здесь - ничего сложного: выходишь в астрал и сжимаешь у жертвы сердце. Со стороны выглядит как обычный инфаркт. Но можно, если хочешь, оформить поинтересней...
  
   Вот так, прыгая с пятого на десятое, Курт торопился мне выложить всё, что знал. А я с каждой минутой чувствовал, как тяжелеет груз на моих плечах. То казалось, что убийства, о которых толкует Курт, - на самом деле его собственное хобби, маленькое и неприличное, с которым Господу приходилось мириться, как с неизбежным злом. То - что моё начальство ведёт себя, как заправский мафиози - те тоже никогда не отдают приказы прямо, опасаясь полицейского диктофона. Я метался, не решаясь навесить ярлыки. Боялся мифических деликатных поручений и одновременно чувствовал в них такую нужную мне новизну. Поэтому расспрашивал Курта, но в его долгих речах находил лишь технику, процедуры, а не ответ, зачем всё это. И хочу ли я этого, готов ли... Потом мы снова и снова обсуждали перспективы новой работы Курта, возвращались к побегу наших бывших коллег. Под конец я спросил:
  
   - А чем закончилась история с Гильермо?
  
   На что Курт радостно выпалил:
  
   - История закончилась просто замечательно: Люсия нажралась таблеток, и её хоронили всей Боготой. А Гильермо с горя спятил и живёт теперь в государственной больнице для душевнобольных. Про них ещё фильм собираются снимать...
  
  
   Глава 17
   Next level?
  
   Оставшись единственным пророком, я понял, что имею право требовать. И я потребовал встречи с Егорычем. Не знаю, зачем - возможно, по привычке, в память о сотнях верных решений, родившихся после разговоров с ним. И ещё потому, что все метаморфозы со мной происходили на его глазах, с явным или неявным его участием.
  
   Мне нужно было разобраться с собственными противоречивыми чувствами к этому человеку. Должен ли я благодарить его за то, что стал тем, кто я есть? Или ненавидеть - за то, что он пытался использовать меня втёмную? Ведь, оказывается, всё, что привело меня к карьере пророка, имело свою, скрытую от меня подоплёку. И Егорычу она должна быть известна. Только он может мне помочь. Помочь понять, почему в своём нынешнем статусе вместо ожидаемого кайфа я испытываю лишь непонятную тошноту...
  
   Я медлю с ответом Егорычу - всё ещё не знаю, стоит ли ему рассказывать о должностных обязанностях пророка, а он тем временем входит в свою обычную роль ментора:
  
   - Не думал, что ты выберешь все эти "не убий", "не укради" - неужели ради них стоит жить? Жить, заботясь только об одном: как не доставить беспокойства ближнему своему?
  
   - К чему ты клонишь? Я не понимаю...
  
   - Пока ты - под впечатлением от всех этих выходов в астрал, чтения мыслей и тому подобных фокусов. Но это чистая техника, обычный инструментарий для того уровня, где ты очутился. Гордиться этим - то же, что взрослому человеку гордиться: мол, я сам умею одеваться. А ведь ты уже не ребёнок. Поэтому я спрашиваю тебя: почему, научившись одеваться, ты отправился не куда-нибудь, а в душную, тёмную церковь? Ты хоть понимаешь, почему мы вообще враждуем?.. Чем тебя могла привлечь идеология, где нет места свободе? Идеология, которая до конца жизни оставит тебя в подвешенном состоянии? Или тебе достаточно, что ты умудрился достичь "почти совершенства"? Ты что - хочешь оставаться вечным "почти"?
  
   Среди обилия вопросов, от которых моё лицо кривится в кислой гримасе, я ловлю ключевое слово. Потому что сам тысячу раз повторял себе: почти, почти, почти! Это слово преследует меня всю мою жизнь. Ведь я никогда не смел радоваться своим победам - от души, без задних мыслей. Потому что это были почти-победы. В них всегда оказывалась ложка дёгтя. Или я сам добавлял её. Другие прощали мне натужность моих побед, но сам я никогда не мог простить себе несовершенства. Несовершенства, недоделанности, сплошь черновых набросков вместо той кристальной ясности, которой я способен достичь лишь в малом.
  
   Я никак не могу избавиться от чувства, что всю жизнь играю чужую роль. Играю по воле случая, ожидая, что настоящий победитель вот-вот предъявит на мою победу свои права. Делая очередной шажок вперёд, я неизменно озираюсь: не будет ли кто смеяться над моей неуклюжей смелостью? Озираюсь, даже когда рядом никого нет. Стараюсь не лезть на рожон, надеваю маску середняка, случайного счастливчика, почти-победителя, чтобы никто не заподозрил меня в чрезмерных амбициях. Играю чужую роль даже наедине с собой. То и дело одёргиваю руки вместо того, чтобы нагло схватить победу. Даже радуюсь тайком, когда в очередной раз не получается победить. Ведь так страшно и хлопотно возвышаться над всеми - неровен час, упадёшь. Судьба насильно пихает мне в руки деньги, красивых женщин и невероятные открытия. Я же стремлюсь всё бездарно растерять.
  
   И растерял бы, не будь рядом Егорыча. Он, ни разу не дав мне прямого и внятного совета, искусно манипулировал мной. Помогал сохранить то зыбкое равновесие между восприимчивостью и настойчивостью, о котором он говорил, чтобы меня не отбросило назад после очередного достижения.
  
   Теперь я сижу напротив Егорыча и пытаюсь удержаться от новой горы соблазнов, которые он мне сулит. И всё потому, что они суть "дьявольские искушения" в дидактическом понимании. Егорыч искушает меня новыми знаниями, которыми не соблаговолил поделиться раньше. Теперь уже не намёками, а чистой информацией. Он дразнит меня моим собственным "почти", от которого я сам уже в бешенстве.
  
   И я, действительно, боюсь узнать больше, потому что не уверен в себе. Потому что, сломав барьер из своего "почти", могу превратиться в совершенно другого человека. Другого! Мне плевать, что Егорыч пытается меня перевербовать. Важно то, что магическое "почти" долгие годы сдерживало во мне нечто сильное и непредсказуемое. Теперь же, выпустив это нечто наружу, моя вялая личность рискует навсегда измениться, исчезнуть в своём нынешнем виде. А это - всё равно, что умереть.
  
   - Ладно, - решаю играть в открытую, но только чтобы раскрыть Егорыча, - я признаю, что слабо разбираюсь, кто и почему враждует. И работаю на тех, кто не слишком заботится о моей информированности. Будь добр, просвети. И желательно - не уходя в морально-этические дебри.
  
   - Извини, но тут без них - никак! - Егорыч самодовольно усмехается. - Тут, можно сказать, весь сыр-бор из-за "дебрей".
  
   - Ну, тогда давай с ними, - я делано сокрушаюсь.
  
   Между нами воцаряется почти забытая непринуждённость. Я вдруг перестаю комплексовать. Сколько же можно ждать подвоха? В конце концов, последнее слово всё равно останется за мной. Ни у Егорыча, ни у кого другого нет таких сил, чтобы принудить меня к измене - если я сам этого не захочу. А после нынешнего разговора - твёрдо решено, - я поставлю перед своим начальством несколько каверзных вопросов.
  

***

  
   - Только начинать нужно не с морали - эта штука на самом деле глубоко вторична. Тут есть кое-что поважней, а именно - счастье, - Егорыч устраивается в своём кресле для долгого разговора. - Лишь тот, кто обещает людям счастье, может властвовать над ними.
  
   Если подходить к этому делу в лоб, то запросы у большинства людей невелики: подольше жить, повкуснее жрать, поменьше напрягаться... Но всего всем элементарно не хватит. Поэтому и мы, и твои коллеги, - каждый предлагает свои идеи: как в несовершенном мире найти-таки своё счастье. Вашим ударным предложением вот уже многие века остаётся - что? - любовь! Вы узурпировали её, хотя она универсальна. Мы тоже от неё под впечатлением, но об этом - позже.
  
   Вы предлагаете человеку почувствовать счастье не через личное благополучие, а с помощью любви ко всем остальным: к ближним, дальним, убогим, к Богу и правителям, даже к недругам. Поначалу эта рекламная идея, если честно, попахивала идеализмом. Типа, раз все будут любить всех, то конкретно тебе достанется така-а-а-я огромная любовь, которая лучше и надёжней богатства, здоровья, сильных рук и умной головы. Плюс мелким шрифтом для самых тупых: не убий, не укради и т.д. - чтобы не было разночтений. Но эта штука не сработала. Максимум, что получилось - это кое-как обеспечить безопасность личности. Но безопасность как идея плохо продаётся - нет в ней, как нынче говорят, нужного драйва! Нет того самого искомого счастья. Жить по принципу: "никого не трогай, и тебя не тронут" оказалось элементарно скучно!
  
   Поначалу твои коллеги усиленно вешали лапшу про райские кущи, обещая самым примерным счастье в ином мире. А затем сотворили прямо-таки цирковой кульбит: оказывается, любить - это уже само по себе счастье! Вот это я называю цинизмом: всё равно, что нанять работников вскопать огород и не заплатить им, аргументируя тем, что копка огорода - это и так жутко полезно для их организма. Прямо как фитнес-клуб!
  
   Забавно, но такой приём неожиданно сработал - ведь в настоящей любви, которую хоть раз в жизни испытывал каждый, присутствует эйфория, эдакий наркотик, который дарит человеку ощущение величайшего комфорта. Чем не счастье? И люди купились на обещания и намёки - начали усиленно тужиться, пытаясь возлюбить всех и вся - как будто любовь можно тренировать, точно мышцы...
  

***

  
   - Постой-ка, слишком уж нетривиальная у тебя получается трактовка религии и морали - ты мастерски всё передёргиваешь. Я что-то не пойму: чем плоха любовь как рецепт человеческого счастья?
  
   - Давай возьмём тебя и зададим простой вопрос: разве ты любишь всех людей? Признайся, люди в целом кажутся тебе мелкими и гнусными созданиями. Любить можно родных и друзей, ещё, разумеется, женщин - одну или даже нескольких... Нечто, похожее на любовь, способны ещё вызвать личности, которых принято называть гениями - но их тоже, от силы, десяток-другой. И - всё! Люди инстинктивно выбирают такую модель, очерчивая узкий круг тех, кто достоин их любви. Если же раздавать её кому попало, она неизбежно обесценивается. И никто ещё, кроме нескольких блаженных, не смог искренне возлюбить всех, как того требуют твои коллеги. В современном мире невозможно даже вообразить такого субъекта, если у него, конечно, голова в порядке.
  
   - Ладно, пускай полюбить всех - невозможно, но ты же сам говоришь: любви к паре-тройке человек вполне достаточно для счастья. А для единения с остальными хватит и того, что не вредишь им, соблюдаешь заповеди и сообща чего-нибудь или кого-нибудь любишь - родину, опять же, Иисуса...
  

***

  
   - Ты говоришь "сообща", но общность людьми ощущается вовсе не через любовь, а через противопоставление! Возьми историю: объединение народов происходило исключительно перед лицом внешней угрозы. А когда угрозы нет, начинаются внутренние распри...
  
   Я тебе всё это рассказываю, чтобы ты, наконец, понял: первейшая потребность человека - чувствовать, что он - лучше. Лучше, чем был раньше сам, чем большинство других людей. То есть чувствовать, что он исключителен, в чём-то совершенен, или неуклонно приближается к совершенству.
  
   Когда это понимаешь, всё сразу становится на свои места, всё отлично объясняется. Человек счастлив, когда может противопоставить себя или свой узкий круг тому множеству людей, которых считает плохими, обычными, несчастными, другими. Он говорит: "хорошо, что я родился в Европе, а не в Африке" или "хорошо, что я христианин, а не язычник", "хорошо, что я здоровый, а не больной", "хорошо, что я мужчина, а не женщина".
  
   Очертив круг тех, кто достоин его любви, человек понимает, что не любит всех остальных. В своём круге он чувствует себя сильнее, тут он - центр мира, состоящего из любимых им людей. Он сам выбирает, с кем ему комфортно жить и общаться. Выбирает, а не пытается сдвинуть с места всю эту инертную массу, именуемую человечеством.
  
   Любящие неизбежно противопоставляют себя всем остальным. Потому что настоящая любовь - это не когда ты тянешься, как слепой котёнок, к первому встречному. Любовью ты возвышаешь того, кого любишь, да и себя самого над всеми остальными. Любовью ты раскрываешь себя, свои внутренние резервы. И счастье испытываешь от того, что становишься лучше. Счастье, которое ощущает влюбленный, есть синоним другого чувства - ощущения собственной исключительности. Именно любовь вскрывает наше нутро, выпускает наружу всё исключительное в нас. Эйфорию от такого раскрепощения как раз прославляют поэты и подло эксплуатируют твои коллеги...
  
   Но ведь любовь, если повнимательней взглянуть на неё, оказывается вовсе не целью, а средством! Средством стать сильнее, превзойти самого себя. Средством улучшить мир и познать истину. И чтобы истина поддалась именно тебе! Вот настоящий смысл жизни, а не то жалкое существование в обнимку с тупыми, ограниченными созданиями, что проповедуют твои коллеги...
  

***

  
   - И в погоне за вашей истиной можно смело игнорировать нашу мораль?
  
   - А почему нет? Не вижу серьёзных препятствий, чтобы не перешагнуть через совесть и даже через чужую жизнь во имя истины. То, что люди считают моралью, хорошо для защиты стада. И становится лишней обузой, когда понимаешь, что есть вещи поважнее...
  
   Я смотрю сквозь полуприкрытые веки на Егорыча и про себя осторожно пугаюсь кажущейся безукоризненности его слов. Мне самому было любопытно, почему Господь выбрал меня на роль пророка. Что это - проявление высшего доверия, шанс для ещё не совсем пропащего грешника или нейтрализация опасного противника, в чём пытается меня убедить Егорыч? И если не всякому дано услышать Господа, то кажется естественным выбрать в качестве посредника именно такого, как я. Того, кто кое-что понимает в тёмной стороне души. Кто осмысленно выбрал добро. Не связываться же Ему, в конце концов, со святошами, с религиозными фанатиками - они же воинственно слепы, их поступки непредсказуемы. Хотя, насколько предсказуем я?
  
   Мне, действительно, давно кажется утопией - заставить всех людей полюбить друг друга. Мои подопечные в те моменты, когда я изрекаю пророчества, напоминают персонажей старых советских фильмов - что-нибудь героическое про самоотверженных комсомольцев, строящих БАМ или колхоз. Тот же блеск в глазах, те же картинные позы. Словом, испытываешь неловкость, когда достойные, вроде бы, люди принимаются полыхать ради, положа руку на сердце, сомнительных идей. Они же просто-напросто плохо информированы!
  
   Тот же памятный мне Кирилл в лепёшку готов был расшибиться ради своей жены, а та обманывала и даже, как выяснилось, "заказала" его. Меня бы, конечно, не направили к нему пророчествовать, но лишь потому, что он и так был счастлив погибнуть за любовь. Со стороны, а, вернее, с высоты моих знаний, такая жертва выглядит до невозможности глупой.
  
   Но сколько народу я вернул в семьи, даже не понимая, зачем! И почему Господь считает, что я буду радоваться этому вместе с моими подопечными? Что я буду доволен, даруя им мимолётное счастье, зная, насколько оно ущербно? Это всё равно, что кукольный театр показывать детям в фашистском концлагере. Конечно, не поспоришь, достойное занятие - развлекать бедных детишек, но при этом невозможно не думать, как бы их вытащить из-за колючей проволоки! А "вытащить" - оказывается, суть идеологии моих нынешних противников. Только они, в свою очередь, не считают потерь при побеге из плена и даже не задумываются, пока побег ещё не готов, как бы скрасить время несчастных заключённых.
  
   Словом, и там, и там - крайности, а истина, как водится, где-то посередине. Святоши, пунктуально выполняющие религиозные предписания, и бездушные грешники во все века были одинаково противны человечеству. Но сформулировать правило "золотой середины" словами невозможно, балансировать между добром и злом - целое искусство, которое требует немалых сил, чтобы отражать атаки с обеих сторон.
  
   Люди тянутся к тем, кто владеет искусством такой балансировки, кто каждый шаг взвешивает на своих собственных весах добра и зла, а не прячется за шаблонами. К тем, кто толкает остальных - не туда, где всё понятно и до зевоты предсказуемо, а туда, где взрывной коктейль из горестей и радостей образует то, что принято называть "насыщенной жизнью".
  
   - А вот скажи, - я прерываю собственные размышления, - что ты конкретно называешь "истиной"? Нет ли тут жонглирования терминами? Один говорит, что ищет любовь и Бога, другой - истину, а на самом деле - нет никакой разницы.
  
   - Разница есть. Бога ищут, чтобы поклоняться, а нашедший истину - сам становится Богом.
  
   - Амбициозно.... Но всё-таки забавно: и наши, и ваши толкуют и про истину, и про любовь. Только одни говорят, что истина - в том, чтобы любить, а другие, что любовь - это средство в поиске истины. И союзников помогает найти, и естественный, можно сказать, стимулятор! Бодрит и раскрывает резервы? - не могу сдержать улыбку, но Егорыч оскорблёно хмурит брови. - Ладно, не обижайся. Я же не спорю. Как-никак, на собственной шкуре убедился, что любить - гм... полезно. Но задумайся: раз все говорят про любовь и истину, а разница, оказывается, - лишь в деталях, то почему бы нам не проигнорировать нюансы и не объединиться?
  
   Егорыч долго раздумывает, затем вздыхает:
  

***

  
   - Когда-то был у меня друг Коля - мы вместе с ним с детства: жили в одном дворе, учились в одном классе, даже в институт потом вместе поступили. В общем, самые что ни на есть закадычные друзья. В институтские годы (я, знаешь ли, физик по образованию), повадились мы с ним развлекаться таким вот необычным способом: на спор угадывали, какая черта характера у какого человека преобладает. Тогда, в конце шестидесятых - начале семидесятых в среде физиков психологическая тематика была крайне популярна. Вот и мы с Колей подсели. Книжек было не достать, поэтому Фрейда, Юнга и прочих великих читали в "самиздате" - на плохо отпечатанных, слепых листках. Энтузиасты клепали их тайком, в какой-нибудь типографии при заводской малотиражке.
  
   Увлечение наше выглядело поначалу вполне безобидно. Мы с Колей выбирали жертву и долго её изучали - мы были не из тех, кто сразу навешивает ярлыки. Это сейчас модно, чуть что: тот - козёл, этот - параноик... Сначала мы стремились к тому, чтобы у нас обоих один и тот же человек вызвал схожие ассоциации. Ты можешь возразить, что люди - сложнее простых определений. Некоторые - действительно не просты - тебя я, каюсь, проглядел, хотя опыт у меня в этом деле немаленький.
  
   Но большинство людей оказывались рабами одного доминирующего свойства. Кто-то был классическим лентяем, другой - зазнайкой, третий - сластолюбцем. Все они могли выглядеть почти одинаково, но их доминанта довлела над всеми остальными свойствами, подчиняя себе. Тот же лентяй мог оказаться в определённой степени тщеславным и любить женщин, но и хвастать, и волочиться за юбками он умудрялся со своею фирменной ленцой. Понимаешь, за что ни возьмись, в каждом действии, в каждом его слове сквозило одно - как бы не перетрудиться. Так мы и вычисляли главное свойство - оно всегда проглядывало среди всех остальных.
  
   Интересней наша игра становилась, когда мы с Колей принимались спорить. Когда встречали человека, которого не могли раскусить сразу или которому ставили разные диагнозы. Мы взяли на вооружение лозунг марксизма-ленинизма: "практика - критерий истины" и начали наши объекты испытывать. Заводили разговоры, которые наталкивали нас на правильные выводы, инсценировали ситуации, в которых доминанта должна была проявиться во всей красе. Например, провоцировали тайного воришку, или потакали скрытому лентяю своими услугами - вызывались помочь, даже прислужить. И так в этом поднаторели, что могли буквально на пустом месте разыграть сцену, где наша жертва вынуждена была себя раскрыть.
  
   Но такие психологические экзерсисы иногда заканчивались абсолютно неожиданными, порой трагическими последствиями. Оказывается, наши объекты сами не подозревали о своих доминантах, и, стоило тем проявиться ясно и недвусмысленно, как их обладатели впадали в ступор или в отчаяние. То есть они до сих пор считали себя вполне достойными членами общества, а мы с Колей порой выставляли их последними говнюками. Для них это было настоящим потрясением.
  
   Тот же лентяй, например, искренне верил, что окружающие помогают ему совершенно добровольно, а вовсе не потому, что он уже всех задолбал, исподтишка взваливая на других свои обязанности. Или воришка считал, что у него просто слабая память, поэтому он так часто забывает вернуть попавшие к нему вещи. Это сейчас клептомания - уважаемая болезнь, а тогда несчастного паренька, который не смог удержаться и украл оставленный нами транзистор, исключили из комсомола, института и вообще поставили на нём крест. А ведь мы с Колей вычислили его по малому - по тому, как он любил списывать и пить пиво на халяву.
  
   Но именно тот случай с транзистором стал поводом для нашей первой ссоры. Мы с Колей по-разному оценили ситуацию. Я порывался объясниться с пареньком, а Коля его просто-напросто сдал - со всей своей комсомольской принципиальностью. Понимаешь, я понял несчастного клептомана и захотел ему помочь - подсказать, как можно адаптироваться с его доминантой в мире, где официально порицается воровство. А Коля просто списал его в утиль.
  
   Дальше - больше: наши позиции расходились в прямо противоположные стороны. И если Коля искренне верил, что человек, которому мы показали его худшую сторону, должен немедленно смешать себя с дерьмом и провести остаток дней в непрерывном покаянии, то я придерживался другого мнения. Я считал, что любое дурное свойство имеет и положительные стороны, которым можно найти достойное применение.
  
   Тот же воришка, например, обладал исключительной наблюдательностью - именно страсть к воровству позволила так её развить. Например, списывая конспекты, парнишка находил ошибки и противоречия даже у преподавателей. Однажды, сдувая лабораторную по физике у какого-то аккуратного, но страдающего тугодумием студента, он обнаружил новый эффект - на нём наш преподаватель потом докторскую защитил. Воруя чужие мысли, наш объект отбирал самое ценное - порой то, что не замечал даже так называемый законный владелец. И это свойство могло сделать его вполне успешным человеком - если бы ему не подрезала крылья Колина принципиальность.
  
   Ты, я так понимаю, уже догадался, что Коля - это тот самый Николай Иваныч, с которым ты столкнулся в Заполярье. И мы с ним занимаемся, по сути, одним и тем же: толкаем людей к тому, чтобы раскрыть их истинную сущность. Только Коля считает, что человек от рождения плох и его нужно исправлять, а я - что люди совершенны по определению. То, что дано им природой - бесценный дар, который при правильном обращении может вознести на недоступные пока высоты. Не надо только зацикливаться на давно прокисшей морали. Не надо бояться воровства или даже убийства, если подобные деяния ведут к великой цели. Понимаешь, жертва и обворованного, и убиенного может оказаться не напрасна. Всё, где есть порыв души, невинно и совершенно.
  
   Вижу, ты не готов со мной согласиться, но я тебя не тороплю - сам пораскинь мозгами. Почувствуй, что тебе ближе: считать всех людей плохими и всячески ограничивать их, сгонять в одно послушное стадо - то, что блеет про вечную любовь, или дать им раскрыться. Раскрыться, возможно, со всей их дурной наследственностью и плохими манерами. Позволить любить друг друга без особой красоты, не так, как в книжках или фильмах, зато по-настоящему, игнорируя правила и заповеди. Страсть, ревность, месть - вот "греховные" приправы, без которых ваша любовь становится слишком пресной - в один ряд с отправлением самых примитивных естественных надобностей.
  
   Вот в этом как раз - наше главное отличие. Хочешь, называй это "нюансами", но через них на другую сторону не перешагнуть. То, что ваши считают "злом", на нашем языке зачастую называется иначе - исключительностью, например. Мы вообще крайне терпимы - ваше "добро" для нас тоже может оказаться вполне достойным. И "искушаем" мы человека не ради того, чтобы посеять несчастье, а чтобы заставить его сделать шаг в сторону истины...
  

***

  
   - Ну, ты загнул, - я останавливаю разошедшегося Егорыча. - Ты сам-то не боишься стать жертвой "сделавшего шаг в сторону истины" субъекта, который окажется прирождённоым убийцей? Проповедуя вседозволенность, ты здорово рискуешь...
  
   - И это - тоже одно из наших отличий. Тот, кто по-настоящему жаждет познания, вряд ли будет всеми силами цепляться за жизнь. Жизнь - без сомнения, ценная штука, но только не в полушаге от истины. Другое дело - если речь идёт о явной глупости. Когда я выхожу на улицу и вижу толпу тупых, склонных к алкоголизму придурков, то готов согласиться: ваша мораль - как раз для них. Их нужно держать в узде и не позволять даже размножаться, не то что раскрывать резервы интеллекта. И "искушает" их отнюдь не ваш покорный слуга, а их собственная беспросветная глупость. Ты думаешь, я буду защищать люмпена, который убивает другого человека, чтобы убедиться, что у того внутри - именно то, о чём рассказывала ему биологичка в школе? Дудки! Путь к истине требует немалых интеллектуальных усилий, поэтому он, увы, - не для всех.
  
   - Замечательная получается картинка: замеряем Ай-Кью и отправляем всё быдло в загончик, где им займётся религия и мораль. Остальные же истинные арийцы будут упражняться в раскрытии внутренних резервов, в том числе путём интеллектуального кровопускания? Тебе не кажется подобное мироустройство, мягко говоря... утопическим? Прямо, Третий Рейх какой-то...
  
   - Извини, но разве не это сейчас происходит? - Егорыч вдруг снова заходится своим искусственным смехом. - Социальное расслоение - слышал про такое? И ваши коллеги добиваются успехов только там, где уровень интеллекта наименьший - в самых низах общества. Предпринимателям, интеллигенции ваши лозунги не интересны. Ну, разве что, в минуты слабости или по привычке - дабы, как говорится, поддержать семейные традиции. А если уж говорить о власть предержащих, то их моральные аспекты вовсе не интересуют. Они готовы убить человека даже не ради благородной цели, а во имя аморфных "государственных интересов" - в основном, для сохранения своей личной власти. Словом, каждая социальная группа и так живёт, как ты говоришь, "в загончике", относительно изолированно от других. Многие искренне страдают, если не получается таким вот "загончиком" полностью отгородиться от быдла...
  
   - Но завтра кто-то, прыгнув дальше остальных, обзовёт быдлом тебя самого. Да и Ай-Кью, говорят,- профанация. Где та линейка, чтобы измерить, заслуживает ли кто-то вседозволенности или интеллектом не вышел? Да и какой тебе резон других людей толкать к истине? Это же какая конкуренция! Сам посуди: что будет, если каждый возомнит себя Богом?
  
   У Егорыча на всё есть готовый ответ:
  

***

  
   - Конечно, чётких границ нет, но в основном людей поделить нетрудно. А если кто-то из "низов" сумеет доказать свою состоятельность, что же: милости просим! И если обскачет меня, значит: так мне и надо - меньше буду расслабляться. Только в действительности конкурентов - как-то не густо. Ваши, опять же, стараются. Таких, как мы с тобой, единицы - сам знаешь. Поэтому учиться друг у друга - первейшее дело. Помнишь: научись, научив другого?
  
   Бывает, подумаешь, что всё давно понятно, проще пареной репы. Но станешь кому-нибудь объяснять, упрёшься в чужое неверие, и окажется, что за душой у тебя - не знания, а так - пустышка, слова одни. Потому что когда-то давным-давно поленился испытать их на прочность, принял, не глядя, на веру. Вот и приходится перетряхивать самого себя.
  
   И знаешь, в любой затёртой истине всегда можно найти новый смысл. Смысл, о котором раньше даже не догадывался. Так что пока подберёшь аргументы, объяснишь-таки другому, сам успеешь укрепить тылы. Подготовишь самого себя к очередному шагу: чтобы всё - на своих местах, по полочкам, в чемоданы разложено, чтобы ничего не надо было искать, только взял - и поехал!
  
   Да! И, кроме того: не по силам одному человеку добраться до истины, жизни не хватит! Только сообща, только обмениваясь друг с другом новыми знаниями, можно продвигаться вперёд и вверх. Те же ученики потом тащат за собой учителей. Один из моих, например, открыл технику моментальных перемещений в астрале. Кого первым научил? Меня, конечно! Думаю, кто-нибудь из них когда-нибудь научится выходить в мир, где обитают наши с тобой начальники. Должен же кто-то найти эту мифическую дыру...
  

***

  
   - Ты сказал: дыру?!
  
   - А ты о ней что-нибудь знаешь?! - Егорыч даже подпрыгивает в своём кресле.
  
   - Так, совсем немного, - отвечаю не без кокетства. Наши роли меняются, и теперь мой собеседник готов ловить каждое моё слово. - Приходилось как-то от неё бегать...
  
   - Бегать? Зачем?!! Да что же это такое? Почему за тобой бегает то, что другие безуспешно ищут?! Нет, этот мир устроен всем назло: чтобы те, кто ищет, не способны были найти, а те, кто находит, не смогли понять, для чего им это нужно. А потом ещё лучше: тот, кто хочет, но не может, и тот, кто может, но не хочет, оказываются по разные стороны баррикад и уже не в силах между собой договориться.
  
   - Кто сказал, что мы не можем договориться? - слова выскакивают из меня быстрее, чем я успеваю сообразить, что к чему. В голове возникает мутная мысль, которую трудно рассмотреть. Она мутнее всей той мути, которую я намеренно поднимаю в мозгу, чтобы скрыть свои истинные замыслы от Егорыча, от Господа, от союзников и соперников. - Мне разрешили разговаривать, встречаться с тобой, почему мы не можем вместе исследовать эту твою... нашу... дыру? Я её, признаться, боюсь, но если ты уверен, что это - выход...
  
   - Конечно! Это все знают... кроме тебя... - щёки Егорыча пылают ярко-красными кляксами, а руки заметно дрожат. Таким я не видел его никогда. Я медлю, пытаясь прочувствовать ситуацию, но моя интуиция пребывает в панике - слишком велика цена ошибки. Я зачем-то спрашиваю, хотя представляю ответ Егорыча:
  
   - А что там? Ты хоть догадываешься?
  
   - Гадать бесполезно. Там может оказаться всё настолько необычно, что нам и не снилось. Важно другое: там - следующий уровень. Высшая лига. Понимаешь, мы все, люди, человечество - застоялись. Повзрослели, а вынуждены ковыряться в песочнице, делать одни и те же куличики. Тоска! Не знаю, кого как, но меня эти куличики уже достали, сил больше нет!
  
   - О-кей, пошли, пока меня не хватились, - я чувствую, что совершаю Поступок (вот так - с большой буквы), не обдумав как следует его последствий. Муть в моей голове толкает меня вперёд, не раскрывая в деталях последующих шагов. Я быстро впадаю в оцепенение. Егорыч вслед за мной замирает в своём кресле с некрасиво разинутым ртом. Я замечаю облако подвижных пылинок над его головой - видимо, это и есть астральное тело Егорыча. Осторожно шепчу:
  
   - Эй, это - ты?
  
   - Кто же ещё? - шипит в ответ облако. - Не отвлекайся! Ищи дыру.
  
   Если не знаешь, что правильно, сделай, что просят. И если не представляешь, где искать, ищи в самом себе. Вспоминаю трепетание мыльной плёнки, сопровождающее появление дыры, и пытаюсь обнаружить нечто похожее рядом. Но рядом - лишь унылые стены и книжные шкафы. Внизу - наши с Егорычем застывшие тела. Проходит пять минут, десять.
  
   Наконец, внутри меня что-то переключается, и видение из моей памяти стремительно выплёскивается в реальность. Ещё мгновение и уже кажется, будто вокруг меня - зыбкие декорации, готовые разлететься от малейшего дуновения. Комната словно нарисована на дрожащей поверхности гигантского мыльного пузыря. Мир, вроде бы, остаётся трёхмерным, но плёнка непостижимым образом превращает его время от времени в плоскость. Каждая вещь то неуловимо теряет объём, то вновь обретает его.
  
   - Ух, ты! - похоже, Егорыч видит то же самое, что и я. - А где дыра?
  
   - Будет тебе дыра! - отвечаю ему и протягиваю вперёд астральную конечность. Упираюсь словно в упругую, слегка липкую мембрану. Чувствую, как она дрожит под "пальцами", как по ней бегут волны. Не задумываясь, протыкаю её. Плёнка поддаётся без труда - воздух под люстрой издаёт лёгкий "упс" и разрывается. В образовавшейся щели - кромешная тьма. Невозможно уловить ни единого оттенка, ни перехода внутри сплошной, равномерной черноты. Разрыв в реальности кажется почти живым. Он шевелит рваными краями, он дышит. Клочья плёнки, на которой были нарисованы шкаф и стена, наконец, втягиваются внутрь дыры, растворяясь без следа. Местами плёнка слипается обратно, издавая причмокивающие звуки. Я заворожённо за всем этим наблюдаю, ведь теперь, оказывается, от дыры не нужно бегать.
  
   - Ну, что, вперёд!? - Егорыч шепчет откуда-то сбоку.
  
   В его шёпоте слышится прямо-таки детский восторг. Я медлю, потому что этот шёпот напоминает мне о моей мутной мысли. Теперь главное - не испугаться её, не начать малодушно взвешивать "за" и "против". Ведь мне необходим пропуск в тот мир, где меня, наверняка, никто не ждёт с распростёртыми объятиями. Я вспоминаю, как меня благословляли на встречу с Егорычем: иди, мол, и поговори. Я тогда уже заподозрил, что это не мне хочется поговорить со старым знакомым, а меня отправляют на то самое задание, которое Курт именовал "деликатным". Вспоминаю весь длинный разговор с Егорычем - из-за его "жизнь - ценная штука, но не в шаге от истины" в памяти невольно всплыли слова того же Курта о виктимном поведении жертвы.
  
   Отбросив все сомнения, камнем падаю вниз, хватаю сердце Егорыча и ожесточённо сжимаю его. Оно лопается легко, с чавканьем, как большой перезрелый помидор.
  
   Я тут же, не оглядываясь, устремляюсь в дыру.
  

***

  
   Прихожу в себя, лёжа носом в колючей мокрой хвое. Поднимаю голову. Вокруг - только хмурые ёлки. Первая мысль: меня, без сознания, вывезли в лес и бросили. Вскочив на ноги, убеждаюсь, что ничего особенно не болит, только мышцы от холода закоченели. Делаю несколько шагов и сразу сажусь обратно на землю - тело сковано чудовищной усталостью. Сажусь, но уже через мгновение снова вскакиваю, как ужаленный - я же убил Егорыча! Убил, чтобы выслужиться - и это самое мерзкое! С чего-то решил, что мне поручено его убить, что лишь так я получу шанс попасть в новый мир...
  
   Но у меня ничего не вышло! Меня бросили в каком-то дурацком лесу. Как же я запутался! Покорно наплевал на мораль, когда Егорыч сказал мне, что она не стоит новых открытий. Но почему вместо открытий я получил только ёлки и громадное, ни с чем не сравнимое отвращение к самому себе? Красивая теория обернулась пшиком, а я, переступив через труп своего учителя, сам теперь хочу умереть от сжигающего изнутри стыда. Нет мне оправдания! Ну и что с того, если в мутной мысли, толкнувшей меня на убийство, маячила странная уверенность, будто Егорыч сам ищет смерти? Ведь в том, что мне позволили с ним встретиться, не было никакого намёка! Всё это - глупость несусветная! Как я вообще мог такое вообразить? Я настолько привык доверять своей интуиции, что готов поверить в любой бред, возникающий в моей голове. Даже если он порождён самым низменным, самым омерзительным во мне... Чертовски хочется проблеваться, но желудок совершенно пуст.
  
   Я шагаю, как зомби, и колючие ветки хлещут меня по лицу, по голой шее. Негнущиеся, деревянные от холода ноги то и дело проваливаются между сухих сучьев. Обхожу несколько раз вокруг места, где я очнулся. Долго свыкаюсь с тем, что на опавшей хвое, на мокрой от росы траве нет никаких следов. Нет даже намёка на тропинку. Устав удивляться, поворачиваюсь к низкому подслеповатому солнцу, спрятанному в густой белёсой дымке. Главное - не ходить кругами, и солнце в этом деле - главный помощник.
  
   Вот блин! Можно же выйти в астрал и осмотреться сверху. Пытаюсь впасть в привычное оцепенение, но почему-то ничего не получается. Ни через пять минут, ни через пятнадцать! Я нахожу себя полностью опустошённым - оказывается, в моей голове больше не шепчутся миллионы страждущих, безмолвствует даже интуиция. Кажется, будто я напрочь лишился всех своих чудесных сверхспособностей. Но как же так? Это что мне теперь - такое наказание? Кто-то взял и отключил меня? Но ведь даже Господь мирился с тем, что невероятные способности достались мне, а не кому-нибудь более достойному. Неужели нашёлся кто-то более могущественный? Или я вообще ничего не смыслю в том, чему пытаюсь найти объяснение?
  
   Вскоре в голову приходит шальная мысль: а что, если я всё-таки внутри дыры? Кто сказал, что в другом мире не может быть ёлок? Тогда всё объясняется - и внезапно пропавшие способности, и отсутствие следов - я просто свалился сюда из своего мира! Уже собираюсь обрадоваться, как тут до меня доносится отчётливый стук колёс, затем бодрый гудок - электричка! Судя по звуку, самая обычная пригородная электричка. Но почему в другом мире не может быть электричек? Если мы созданы по образу и подобию, то и всё остальное, наверняка...
  
   Нет, лучше сейчас вообще не думать и не искать объяснений. С ожесточением лезу через бурелом, прямо на стук колес. Впереди возникает просвет, и я вижу платформу из железобетонных плит, табличку "Пл. 43 км" и пониже "Москва ->". На платформе топчется помятый мужик с огромным рюкзаком за плечами и несколько старух в платочках. Я забираюсь наверх и с ужасом смотрю на эту пугающую своей обыкновенностью публику - обычный дачник, обычные старухи. Всё вокруг - совершенно обычное!!!
  
   С ума сойти... Я безвольно опускаюсь прямо на мокрый асфальт. Значит, я всё-таки в своём мире. Закрыв глаза, медленно проваливаюсь в темноту. Но за мгновение до этого в памяти проносятся странные видения: ссора в загородном доме, мои нетвёрдые ноги - я стараюсь не поскользнуться на узкой тропинке, петляющей среди жухлого бурьяна. Потом, кажется, удар по голове, я падаю и вижу у своего лица две пары сапог, облепленных глиной. Эти видения пугают меня - как будто чужие воспоминания рвутся в мою голову извне.
  
   В страхе открываю глаза и вижу прежнюю, но отчего-то более яркую картинку: те же дачники на загородной платформе. Только теперь они кажутся мне более знакомыми. Пытаюсь подняться с асфальта и понимаю, что здорово пьян. Слабость в ногах и мыльный привкус во рту, оказывается, из-за этого. Но ведь я не пил! Или пил? Память, как будто издеваясь, откуда-то извлекает скромно сервированный стол с двумя бутылками водки и троих совсем молодых ребят - те непрерывно ржут и чокаются со мной гранёными стаканами. Что, чёрт возьми, происходит?
  
   Мне, наконец, удаётся встать. К платформе с завыванием и грохотом подползает электричка. Двери её раскрываются прямо передо мной.
  
   - Следующая остановка - "Зеленоградская".
  
   Я вдруг понимаю, что в моём силуэте, отражённом секунду назад в дверном стекле, было что-то странное. Как будто отразился совсем другой человек - с более длинными и всклокоченными волосами, уже в плечах. Не успеваю решить, как на это реагировать, а внизу живота уже начинает предательски бурлить. Сердце сжимается и ноет, точно громадная заноза. Чтобы не обделаться прямо на месте, торопливо шагаю в тамбур электрички. Рванув дальше по вагону, плюхаюсь на первую попавшуюся лавку и начинаю озабочено крутить головой - лишь бы чем-нибудь себя занять, унять приступ паники. Ведь я знаю множество способов привести мысли в порядок. Можно зло посмеяться над собой, можно довести пугающие предположения до абсурда. Можно ещё много чего, но после убийства Егорыча и прыжка в дыру эти приёмы, кажется, больше не работают. И у меня нет ни единой версии, как я здесь очутился. А если сделать вид, что мне на это наплевать? Принимаюсь ритмично и глубоко дышать: ра-аз - два-а! Нужно просто выключить мозг и перестать дёргаться. Ра-аз - два-а! Нужно выждать и понаблюдать, что же здесь происходит.
  
   Но беда в том, что здесь ничего не происходит. Передо мной - среднестатистическое семейство: жена решает кроссворд, а муж с обреченным видом пялится на молодую девку в мини-юбке - та слушает плеер, пристроившись у окна напротив. Женщины за пятьдесят без косметики, мужики с рюкзаками и эмалированными вёдрами, подмосковные подростки, которые нетерпеливо толкаются в тамбуре в предвкушении столичных развлечений - всё настолько банально, что взгляду не за что зацепиться. Традиционный для электрички запах - прелых тряпок и солидола - усиливает мою тошноту. Не могу понять, в чём дело, но ещё вчера, будучи пророком, я бы чувствовал себя в таком вагоне совсем иначе. Я и сейчас не испытываю к этим людям ни малейшего уважения, но недавно вообще держал за стадо. Теперь же мне трудно избавиться от иллюзии, будто снова являюсь их частью. Будто меня спихнули с небес на землю. Странное ощущение, в котором трудно разобраться, будучи настолько пьяным. Неужели меня так наказали?
  
   Публика тем временем начинает суетиться, а до меня доходит, что еду я без билета. Незнакомый детский страх вторгается в меня, и снова - будто извне. Пытаюсь с ним бороться, но, когда над моей головой грохочет: "Приготовьте билеты!", как по команде лезу в карман за кошельком. Но кошелька нет, как, впрочем, и внутреннего кармана. Оказывается, на мне - странная одежда. Вернее, обычный джинсовый костюм, однако, явно не мой. Удивительно, что не заметил этого раньше. Ведь он уже попадался мне на глаза, но не вызвал никакого отторжения, словно я считал эту одежду своей.
  
   Лихорадочно шарю по всем карманам, но нахожу только пару смятых десяток и синее удостоверение. Это - студенческий билет, а на фотографии - не я. Раздражённой тётке - контролёру мало моих двадцати рублей, поэтому приходится долго упрашивать её, чтобы не вылететь из поезда на ближайшей станции. Как только меня оставляют в покое, тут же вспоминаю, что обратный билет на электричку лежал в исчезнувшем кошельке, и что в кармане у меня - мой собственный студенческий билет. А человека с фотографии я видел в зеркале много раз! Чужие воспоминания, улучив момент, пока я препирался с контролёршей, попёрли в мою голову громадными порциями. Я отбрыкиваюсь от них, но прореха, сквозь которую они лезут ко мне, становится всё шире и шире. Смотрю на свои руки - узнаю и не узнаю их одновременно. Странная форма пальцев, заусенцы и десяток веснушек - моё это или не моё? Не разобрать... Может, раньше я просто не обращал на них внимания...
  
   Закрыв глаза, пытаюсь сосредоточиться, но попадаю в алкогольный "вертолёт". Блин! Почему в самый ответственный момент меня то тошнит, то тянет обделаться? Чуть не плачу от бессилия, потому что в меня, точно пожарной помпой, закачивают совершенно постороннюю личность. Мои собственные воспоминания - о детстве, о матери, о первой драке и первой любви, - накрывает груда совершенно чужих образов - плотная и тяжёлая, как отсыревшее ватное одеяло. Лишь на мгновение они кажутся чужими, но быстро осваиваются, и я уже сомневаюсь, что же в действительности реально. Не выдумка ли всё то, что хранилось в моей памяти прежде?
  
   Это невозможно ни с чем сравнить. Я еду в электричке в Москву и, пребывая в здравом уме, понимаю, что теперь мне восемнадцать лет, и что учусь я в "Бауманке". Что вчера я праздновал день рождения у друга на даче, напился там вдрызг, после чего меня по дороге на станцию ограбили два бомжа. Жизнь, где я был пророком, где убил своего друга и учителя, кажется кинофильмом, старым наивным кинофильмом, который с каждой минутой стирается из памяти всё сильней и сильней. Астрал, интуиция, чтение мыслей - всё это выглядит нелепой киношной фантазией. И ей нечего предъявить реальности, нечего противопоставить скромному студенческому билету. Но не могло же мне привидеться так много всего, пока я валялся без сознания в подмосковном лесу?
  
   В какой-то момент мне удаётся справиться с двумя личностями, двумя отдельными памятями, что толкутся внутри меня. Я достигаю хрупкого равновесия между ними и боюсь даже вздохнуть, чтобы случайно не нарушить его. Нужно привыкнуть к этому состоянию, к здешней публике, к физиономии на студенческом билете, к чахлым ёлкам и берёзам, что проносятся за грязным стеклом.
  
   Внезапно замечаю, что в низких тучах, плотно облепивших небо, образовалось небольшое окно. Сквозь него проникает рваный, но при этом поразительно яркий луч солнца - абсолютно праздничный луч посреди унылого пейзажа. И освещает он не только пятачок неровного поля вдали, но и что-то внутри меня. Сразу становится ясно, что реально всё: реален я-прежний, который метался между любовью и познанием, и я-нынешний, который пока ничего из себя не представляет. Первый из нас рискует со временем умереть, исчезнуть под напором второго - ведь этот второй родом из здешнего мира. Мира, в котором мне снова придётся что-то искать и доказывать. Снова влюбляться, ошибаться, скучать и мучиться от недостижимости совершенства - так же, как прежде. Или почти так же...
  
   Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы начать всё сначала. И пока не привык к тому, что сижу в чужом теле, точно глист в заднице. Только одно не даёт мне отчаяться и опустить руки - короткое слово "почти", мой талисман, снова со мной. Этот новый мир с его видимой обыденностью - вовсе не точная копия прежнего. Он почти такой же. Я успел разглядеть крохотное отличие, маленькую, но невероятно важную деталь. В это невозможно поверить, но небо здесь не привычного серого цвета. Оно - неожиданно голубое. Такое голубое, что аж дух захватывает! Трудно избежать пафоса, но глядя на яркий лоскуток над своей головой, я ощущаю просто небывалое воодушевление. Мир под таким небом просто обязан меня удивить - иначе и быть не может!
  
   И пусть придётся снова напрягаться и наступать на те же грабли. Пусть придётся привыкать к дурацкой внешности, которая мне здесь досталась. Зато, возможно, в этом мире удастся хоть немного утолить навязчивое желание, которое так мучило меня прежде - желание знать, как всё устроено и что там дальше. Ну, или хотя бы набить морду тому типу, который назвался Богом в моём прежнем мире. Правда, теперь, любуясь пронзительной голубизной за окном, я представляю его несчастным пыльным задротом, который ничего не замечает вокруг. Который только и знает, что рубиться в одну бесконечную компьютерную игрушку. Может быть, поэтому я не хочу тратить ещё одну жизнь на поиски, где бы ширнуться очередной дозой истины. Не хочу становиться таким же, как он, даже если мне предложат заведовать лучшим из миров.
  
   Разум отказывается понимать, почему иной цвет неба так странно влияет на меня, но я, наконец, перестаю суетиться и с облегчением откидываюсь на жёсткую спинку скамьи. Теперь я уверен, что вокруг меня - не иллюзия, как в давних полярных снах, и не тюрьма, в которую меня сослали за многочисленные прегрешения. Это просто очередная моя жизнь. Я умудрился перепрыгнуть через множество клеток в странной игре, правила которой мне только предстоит узнать. Поэтому я умиротворённо закрываю глаза и начинаю припоминать свою прежнюю жизнь - она мне ещё пригодится...
  
  
  
  
  
  
  
  

Роман "Почти". Валерий Скворцов

  

Страница 128 из 128

  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"