Аннотация: Почти-моральный урод почти находит почти-совершенство. 5 место конкурса "Триммера-2009"
Краткий синопсис романа для конкурса "Триммера-2009" находится здесь.
Глава 1
Последний Учитель (1988 год)
Ноги несут меня сами - по длинному коридору, по мягким пузырям на стёртом линолеуме. Зачем-то стараюсь попасть в такт вспышкам неоновой лампы, но это чертовски трудно - та словно бьётся в предсмертной агонии. Вот и лестница с неспокойными перилами - они щекочут мою ладонь облупившейся краской. Поднявшись на второй этаж, замираю перед дверью - такой высокой, что наверху она теряется в потёмках. Я толкну её, лишь когда успокою дыхание и придам лицу скучающий вид.
Самое главное теперь - сдержаться, когда увижу его - высокого, сутулого, задумчиво перебирающего хрустящие, как фольга, листки бумаги. У него необычна даже бумага - почти прозрачная, исписанная ужасным почерком, она кажется чуть ли ни инопланетным посланием. Он не спеша оборачивается и протягивает мне навстречу узкую ладонь. Настольная лампа, единственный источник света в обширном кабинете, направлена в мою сторону и прячет его лицо в тени. Я не знаю, улыбается он или суров. Но рука, его рука остаётся реальным объектом в моём неустойчиво дрожащем мире. Поспешно хватаюсь за неё, пока ожидание, разросшееся до неимоверных размеров, не прикончило меня на месте. Теперь я спасён: его сухие длинные пальцы плотно обвивают мою ладонь в приветственном пожатии. На мгновение меня охватывает младенческий покой. Но я заставляю себя расстаться со спасительной рукой и как можно отчуждённей, придав голосу искусственную доброжелательность, спросить:
- Ну, как дела?
Мне снова приходится делать вид, что я - просто его друг. Я свыкся с этой ролью, хотя порой она кажется мне чудовищной. Но иначе я не смогу так запросто приходить сюда, не смогу здороваться с ним за руку, не смогу подолгу бывать рядом.
- Вчера эти идиоты следили за мной до самого дома, - он криво усмехается. - Наверное, придётся сворачивать занятия. Хотя, конечно, жалко бросать всё это... Слушай, в чём дело: во мне, в них, в материале? Почему они не оставят меня в покое?
- Гриша! - мне трудно называть его по имени. - Возможно, это просто совпадение (он решительно мотает головой из стороны в сторону). Ну, ладно - ты же допускаешь, что могут в одном месте собраться несколько не совсем здоровых людей. Они, в конце концов, потому сюда и пришли. Потому что у каждого - свои проблемы с этим, - я стучу пальцем по виску.
- Но ни у Шона, ни у кого другого никогда такого не было. Если человек болен, пусть идёт к врачу, а не на тренинг, пусть пьёт лекарства, а не "раскрывает внутренние источники успеха", - концовку фразы он цитирует по одному из своих листков. - Сейчас мне кажется, что вся группа, конечно, кроме тебя, - форменные психи. Вокруг занятий какая-то нездоровая атмосфера. Шишкин - тот, который всё на диктофон записывает, - вообще маньяк... Я позавчера с женой по телефону разговариваю, так что ты думаешь: оборачиваюсь - он со своим диктофоном подкрался и записывает! Представляешь, записывает мой разговор с женой! А эта баба, Галина Петровна, достала уже своими пирожками. Зачем ей, спрашивается, какой-то там успех?
- Она влюблена в тебя. И не она одна...
- Да кто их просит? Я сыт по горло их любовью! Нет, всё это - не нормально. И я вовсе не параноик. Я учился, в конце концов, в нормальной советской школе, в институте, занимался на таких же в точности курсах, и никогда вокруг преподавателей не было всего этого, - он мил в приливе возмущения. Григорий засовывает в рот сушку, пытается есть и говорить одновременно, но ему это плохо удаётся. Кажется, он пытается сказать:
- Ну, ты-то понимаешь?
Я киваю, и он успокаивается. Мне позволено возражать и советовать, но нельзя быть навязчивым. Я должен быть предельно осторожен. Остальные завидуют, но им неизвестно, какими титаническими усилиями удаётся держать себя в руках. Когда я подавляю свой восторг, что-то хорошее ломается во мне. Зато я могу наслаждаться ощущением собственной значимости. Чертовски приятно думать, что в этом мире только я - то единственно прочное, на что Учитель действительно может положиться.
Мне повезло - я позже других почувствовал в себе любовь к нему и, наверное, только поэтому смог не уподобиться прочим ученикам и остаться в рамках приличия. Пока всё не стало настолько очевидно, я долго перебирал самые невероятные объяснения странного, свербящего чувства, охватившего меня. Вначале казалось, что причиной тому содержание самих курсов. Когда на тебя вываливают кучу англоязычных терминов вместе с надуманными примерами из жизни оклахомских домохозяек, когда требуют прилюдно признаться, как часто ты мастурбируешь, не мудрено ощутить себя не в своей тарелке. В любой другой ситуации я послал бы куда подальше это сборище уродов. Но такова моя работа: искать бриллианты в навозной куче. Мне - всего лишь восемнадцать, и я получаю приличные для своего возраста деньги практически за то, что всё это терплю.
Курсы поначалу вели двое: почти круглый, но очень подвижный американец Шон и наш Григорий. Если Шон позволял себе время от времени взглянуть колючим, отстранённым взглядом, который выдавал, что Шон всего лишь работает, то Григорий был естественен во всем. Сейчас мне кажется: я сразу выделил его. Выступление Шона, захлебывавшегося от восторга и плохого знания русского языка, я пропустил мимо ушей, зато отлично помню все действия его ассистента - высокого бородача. Тот не делал ничего выдающегося, но его ободряющая улыбка, по-кошачьи аккуратные рейды по рядам адептов, касания и короткие подсказки во время нелепых упражнений почему-то моментально врезались в память. После нескольких занятий Шон исчез и с нами остался один Григорий.
Оказалось, что признаться себе в любви к человеку одного с тобой пола - ужасно стыдно, почти невозможно. Даже если повторишь себе сотню раз, что в этом нет сексуального подтекста. "Что же тогда?" - подначивает растерянный разум. Это - просто любовь, которая не знает, чего она хочет и куда ей разрешиться; просто нестерпимый внутренний зуд, пелена, застилающая глаза.
- Зачем ты так рано приходишь? - его голос выводит меня из задумчивости.
- Я? Да так, время есть, да и настроиться хотелось...
- Тебе-то зачем настраиваться? У тебя и так всё в порядке, - Григорий провоцирует меня. Он уже давно знает о моём чувстве и только дразнит. Он ждёт, когда я начну взахлёб расхваливать его блестящий талант и признаюсь, что жить не могу без его занятий. Но только я вымолвлю первое слово, он сразу оттолкнёт меня. Я достаточно изучил его и понимаю эту брезгливость в отношении сопливой влюблённости слабака. Хотя, возможно, сама любовь делает меня слабым и сентиментальным.
Мне вспоминается девочка из соседнего двора, одна из двух сестёр-близняшек, которая весь девятый класс преследовала меня со своей надуманной, как мне тогда казалось, любовью. Преследовала так настойчиво, что при виде её воспалённых, влажных глаз, сцепленных в ниточку губ меня начинал бить озноб. Я презирал, я ненавидел это безумное существо. Мы были едва знакомы, и нормальная вероятность наших встреч должна была стремиться к нулю. Но эта девица умудрялась завязать знакомства со всеми моими друзьями и родственниками. Порой мне казалось: куда бы я ни пришёл, там всегда будет она. Девчонка считалась симпатичной, даже красивой, но для меня не было ничего ужасней встречи с ней. Наверное, слишком влюблённые всегда выглядят пугающе.
Я отвечаю как можно бесстрастней:
- Что-то есть в том, как ты это делаешь. Да, я был у Шона, я читал все эти брошюрки, но почему-то у тебя всё по-другому. Может, антураж какой-то особый, но проникаешься всем совершенно по-новому. И как это у тебя получается?!
Он усмехается - мелкая лесть не коробит его:
- Только между нами: иногда кажется, что мне всё равно, чему учить. По большому счёту, единственное, что требуется от учителя - культивировать в слушателях естественную человеческую потребность - любопытство. Не дать ей усохнуть. Воодушевить так, будто нет ничего важнее. Я бы смог, наверное, воодушевить на вышивание крестиком или на выращивание кактусов. Даже не знаю как, но смог бы... Главное - завладеть вниманием учеников. Это легко сказать, но вот объяснить... В этом есть какой-то простой механизм, такой простой, что его невозможно облечь в слова, - он машет рукой, будто пытается нарисовать свои объяснения прямо в воздухе. - Всё - на уровне ощущений. Ты когда-нибудь видел сусликов в степи? Тебя должны слушать так же - насторожено, боясь пропустить единое слово, малейший жест. Глаза должны блестеть, а сердце стучать - вот так, вот так! Когда ты ученика к этому подводишь, настолько очевидно, что вот оно - подступает прямо к горлу. После чего достаточно пары слов, чтобы они, наконец, всё досконально поняли, прониклись, чтобы не вылетело ничего из головы в следующую секунду, а въелось на всю жизнь. Чтобы они набросились, как голодные волки, на любое знание. Вот это я понимаю - учить. А иначе, действительно, можно и книжку почитать - там и слов побольше, да и собеседник, автор то есть, поумнее будет.
- И где ты такого набрался?
- Не знаю. Само пришло - наблюдал, думал. Было у меня в школе две училки истории: одна - милая, добрая, два года задушевно пересказывала главы из учебника, а потом её сменила другая - стерва стервой. Так та вторая послала к чёрту министерский учебник и гоняла нас в хвост и в гриву. Когда поднимала кого-нибудь для ответа, тот чуть в штаны не клал от страха. Когда же наступал её черед говорить - нас нельзя было выгнать из класса. Она внесла в нашу жизнь настолько сильные эмоции, такие нечеловеческие переживания, что мы все, как один, волей-неволей выучили курс. Некоторые любили её, многие ненавидели, но безразличных не было. Только год она продержалась. Когда вернулись с каникул, узнали, что один из наших настучал: мол, "дебилами" всех обзывает, указкой колотит. В общем, уволилась она. Сколько лет прошло, а, встречаясь, больше всего вспоминаем её - стерву. Знаешь, учитель должен растолкать ученика, напомнить ему возбуждение детского любопытства, азарт, будоражащую горячку от всего нового... - он замирает, и мы дружно упираемся остекленевшими глазами в повисшую перед нами тишину.
Я выхожу из оцепенения первым и жду продолжения. Он не отвечает на мой вопросительный взгляд. Более того - отворачивается к своим листкам! Он прервал ринувшиеся, было, из него откровения и даёт понять, что больше не желает распространяться на эту тему. Видя его неуклюжую сдержанность, я делаюсь бесконечно несчастным. Выходит, он стесняется меня! Что-то больно рвётся в моей груди, и ревность, жгучая ревность принимается жечь изнутри. Я-то, наивный, думал, что вот он - весь передо мной. Неужели он обманул меня своей открытостью, неужели его чувства, которыми я так заражался на его занятиях, были фальшивыми?!
Гоню от себя шальные мысли. Я смешон, как влюблённый пацан, со своей неуёмной подозрительностью. Что дурного в его сдержанности, если мне самому приходится скрывать свои чувства? Его стеснение - лишь свидетельство того, что наши отношения ещё не окрепли, между нами ещё нет привычки и полного доверия. Нужно постепенно приучить его к моему присутствию рядом, к моему дружескому вниманию.
Я спрашиваю:
- Но ты же понимаешь, что при таком подходе ученик сильно приручается, становится слишком зависимым от учителя?
Лицо его на мгновение кривится в страдальческой гримасе. Он явно не хочет продолжать. Но я садистски настойчив:
- А потом жалуешься, что они слишком сильно влюбляются в тебя. Ты взбудоражил их, ты родил ассоциативную связь между тобой, твоим внешним видом и их эмоциями. Это же условный рефлекс! Ты каждое занятие доводишь их до исступления, ты гипнотизируешь. Я уж не знаю, чем ты там ещё на них воздействуешь, но это - не только инструмент для лучшего усвоения знаний, это - мощный наркотик. Они привязываются к нему, к тебе, они влюбляются в тебя намертво...
- Не пугай меня, я и так их боюсь, - он сутулится больше обычного. - Возможно, я ошибался, вёл себя неправильно. У меня это - первый опыт... Неужели надо быть менее честным?
- Нет, ты всё делаешь отлично, - его реакция напоминает мне об осторожности. - Тебе не нужно их бояться. Я просто пытаюсь объяснить, почему так происходит.
Он смотрит недоверчиво, но я упорно не отвожу взгляда. Сейчас он похож на побитую дворнягу - бородатый, растрёпанный, со слезящимися глазами, в которых угадываются не то тревожность, не то обречённость. Кто же ты на самом деле? Где в тебе, таком слабом сейчас, скрывается та мощная сила, в которую я влюблён?
То, что он бывает разным, сбивает меня с толку, рождает смятение, отчего я теряю силу сопротивляться и в результате привязываюсь к нему окончательно.
Помогаю ему собрать плакаты. Толку от моей помощи немного, но он приободряется, командуя мной. Идём вместе по длинному коридору. Я пытаюсь уловить каждый издаваемый им за моей спиной шорох, охватить, прочувствовать эти последние секунды, когда мы только вдвоём. Первым вхожу в школьный зал и получаю щедрую порцию разочарованных взглядов. Когда вслед за мной заходит Григорий, зал взрывается аплодисментами. Развешиваю плакаты и борюсь с бессильной злобой, ведь теперь он - во власти остальных, я снова отдал его толпе.
- Спасибо, я тоже рад нашей встрече, - обернувшись, я вижу Учителя.
Смотрю на его сияющий улыбкой профиль, и моя личность, всё моё "я", отягощённое тоннами тщеславия, растворяется, остаётся один лишь голый восторг. Превращаюсь в зеркало эмоций, выплескивающихся на меня из его глаз. Теперь мне доступно только место среди других учеников - и я послушно занимаю его.
Я не способен объективно оценивать то, что вот уже месяц происходит в актовом зале обычной московской школы. Называется это "психологический тренинг", но на самом деле тридцать шесть человек отправляют какой-то таинственный культ. С трепетом и благоговением все эти люди внимают своему Верховному шаману, заворожёно стоят или садятся - то на стулья вдоль стен, то просто на пол; иногда они поют (представляю ужас школьников, которые вечерами слышат в темноте наше воодушевлённое вытьё). Учитель обладает над нами полной властью, и мы послушно вытворяем всё, что он ни прикажет нам сделать, и что мы никогда бы не сделали, если бы не он.
Я с отвращением гляжу на толстяка, который исполняет нечто похожее на стриптиз и по-собачьи преданно смотрит на Учителя. Тот останавливает его, когда последний оплот стыдливости готов уже сползти по волосатым ляжкам. Григорий смеётся и хлопает в ладоши, все тоже начинают смеяться и хлопать в ладоши, хотя секунду назад искренне и дружно ненавидели толстяка. Это называется "раскрепощение", но я вижу только безоговорочное подчинение. Подчинение, которое уже не зависит от наших умов, которое сочится из наших тел - слепое животное обожание, преклонение мелких шавок перед своим вожаком.
Однажды Учитель, неспешно и монотонно внушая что-то про саморегуляцию и управление собственным организмом, ходил между рядами стоящих с закрытыми глазами учеников. И вдруг сказал: "А теперь представьте, что наступила жуткая стужа". Следующую фразу я не услышал, потому что меня начало трясти, тело чудовищно перекрутило, мышцы свело. Мгновение назад всё было нормально, а теперь стало холодно, как при минус пятидесяти. На меня обрушилась стоявшая впереди дама. Вцепившись в меня ещё более холодными, чем мои, руками, она лепетала, что замерзает. Тогда Григорий почувствовал неладное и произнёс нужные слова. Все тут же согрелись. Он продолжал что-то вещать о силе воображения, но это уже не имело значения, ведь мы окончательно поняли, что стали его рабами.
Это оказалось приятное рабство. Мне оно было приятно тем, что самые жестокие мои прежние мучители - право выбора и досада за его бездарное использование, - мигом отвязались от меня. Умный человек (а я, пусть это звучит и нескромно, считаю себя неглупым) не слишком доверяет вере - вере, не знающей колебаний и оговорок. Умный человек просто не способен верить по-настоящему - его разум слишком капризен, он требует доказательств, чтобы затем привычным образом их опровергнуть. Это самое увлекательное времяпрепровождение для тренированного разума - опровергать теории и доказательства.
Поэтому зачастую умный человек оказывается в вакууме, в котором болтаются обрубленные куски различных теорий, когда-то отвергнутых им. Для его вскормленного до безобразной тучности скепсиса не остается непосильных задач. Сама мысль о том, что может существовать безупречная, "правильная" теория, кажется ему неприличной. Умный человек не просто оценивает тот или иной тезис. Он пытается отыскать логические противоречия, пробелы в цепочке доказательств и - всё! Больше нет истин, нет шаблонов, нет точки отсчёта - только пустота! Единственной аксиомой становится отрицание всяких аксиом. Со временем в мире умного человека не остаётся ничего, на что можно опереться.
Одних такая зыбкость, вечная ущербность только раззадоривает - они с удвоенным энтузиазмом бросаются искать настоящую, устойчивую истину. Других же, а их большинство, ввергает в депрессию. Тогда они либо превращаются в тупых обывателей, либо пытаются отыскать ответы в религии, эзотерике. Но не тут-то было. Любые проповеди кажутся умному человеку слишком туманными, а сами проповедники - мошенниками или сумасшедшими. Вдобавок, эти проводники не скрывают "сдержанной" улыбки превосходства. Они нарочито терпеливо, как маленьким детям или дебилам втолковывают, что предметом веры не может быть то, что доказывается рациональными методами, мол, на то она и вера, чтобы быть безосновательной. Умный человек пытается закрыть глаза на снисходительность, отключить своё рацио, но эти жуткие обряды, эти ужасные тупые верующие!.. Любая более-менее сносная теория облеплена ими до черноты. Умному же человеку претит толкаться у алтаря, видеть бесстыдство профессиональных попрошаек - здесь его робкая, с трудом нарождающаяся вера моментально хилеет под ураганом негодования.
И несмотря на всё это, однажды я безоговорочно поверил Григорию. В один прекрасный момент почувствовал : вера нужна мне, как воздух, как вода. Это понимаешь, только обретя её. Вера придаёт существованию смысл, мыслям - основу. Вера - ещё и физиологическая категория, она - та сильная мелодия, , которая заставляет органы в теле звучать в унисон. Верующему даже в голову не придёт быть требовательным к объекту, в который он верит. Можно поверить и в жалкую импортированную теорию, если её излагает Учитель. Ведь все его слова - лишь антураж главного: "верь мне и спасёшься". Григорий сумел влюбить в себя и заставил меня, поглупевшего от любви, поверить. Мне, как оказалось, больше ничего и не надо было...
Неприметная прыщавая блондинка приковывает к себе общее внимание - она бросилась Учителю в ноги и, кажется, целует его ботинки. Тот пытается отстраниться, но она цепляется за брюки Григория и ползёт вслед за ним на коленях, рыдая. Нелепая сцена: три с лишним десятка людей угрюмо наблюдают за безобразной истерикой. С женщины слетает туфля, становится видна дырка на пятке её колготок. Красные жилистые руки, поднятые над бесформенной копной волос, пугающе трясутся.
Кто-то из мужчин спохватывается и пытается оторвать женщину от Учителя. Та в ответ извивается, дрыгает ногой и громко кричит. Она словно захлёбывается. Машет руками. Вступившийся мужчина дёргается, хватается за глаз и пугливо пятится. Но всё же он отвлёк внимание истерички - Григорий успел вырваться из её цепких объятий и тут же исчез за дверью.
А я вдруг понимаю, что это конец - он больше не вернётся. Бросаюсь мимо застывших в ужасе учеников, но, выбежав в коридор, вижу, как дверь методического кабинета захлопывается у него за спиной. Торопиться уже бессмысленно, поэтому я просто шагаю к этой двери. Мысли путаются, я не понимаю даже, что собираюсь делать, в каком направлении думать. Слышу робкое шушуканье за спиной - это пришли в себя остальные ученики и пристроились следом.
Прижавшись ухом к двери его кабинета, пытаюсь что-нибудь расслышать. Похоже, Григорий куда-то звонит. Сзади начинают осторожно, но настойчиво напирать. Мне кажется, за дверью уже ничего не происходит. Я тихонько барабаню по ней ладонью. Кто-то пытается мне помочь, но я локтём отпихиваю невидимого помощника у себя за спиной.
- Григорий! Григорий Алексеевич! - я не узнаю свой хриплый заискивающий голос. - Тихо! - это - начавшей, было, гудеть толпе.
Замок щёлкает, дверь дёргается, но прильнувшие к ней люди мешают ей открыться. Я поворачиваю к ним своё перекошенное от злости лицо - ученики мелкими шажками пятятся в темноту. Дверь распахивается, и всё та же настольная лампа бьёт мне в глаза. В ореоле плещущегося в пыли электрического света появляется Григорий. Сутулясь больше обычного, он прокашливается и говорит чужим, отстранённым голосом:
- Сегодня занятия окончены. В следующий раз у вас будет новый преподаватель. Извините. У кого есть претензии - мы можем вернуть деньги.
Я отупел - никаких эмоций, просто смотрю на его шевелящийся в бороде рот. Внутри какая-то маниакальная уверенность, что всё это обращено к другим ученикам, а я - я всё равно смогу общаться с ним.
Люди угрюмо молчат. Григорий выдерживает паузу, потом тяжело вздыхает и медленно отворачивается.
- Как?.. Почему?.. - испуганные возгласы.
Кто-то из женщин начинает хныкать. Григорий на секунду задумывается, собирается с мыслями и отвечает с напускной, явно фальшивой задушевностью:
- Я устал, извините меня. В последнее время что-то неважно себя чувствую. Мне бы подлечиться, в санаторий съездить...
- А как же мы?! - толпа, почувствовав слабину, начинает угрожающе напирать.
Он не слышит угрозы, продолжая играть нелепую роль замученного жизнью интеллигента. Поднимается гул - все говорят одновременно. Становится тесно, духота и разгорячённые лица окружают меня.
Внезапно ощущаю усталость, пытаюсь вылезти из толпы. Освободившись от стискивающих меня тел, иду к окну и сажусь на подоконник. Отсюда всё хорошо видно, но слышны только обрывки фраз.
- Он не понимает своей силы, - я вздрагиваю от тихого голоса - кто-то сидит рядом со мной в темноте. - Уму непостижимо! (узнаю того самого Шишкина с диктофоном). Я изучил его досконально и могу сказать с полной ответственностью: нам с вами посчастливилось общаться если не с Ним самим, то с посланником Его.
Последние слова он произносит драматическим шепотом, приблизив своё лицо вплотную к моему и обдав кислым дыханием. Я почти не вижу этого безумца, но почему-то представляю его блестящие глаза с расширенными зрачками. Что ж: если его фантазия ограничивается лишь тем, что уже было кем-то придумано, то почему бы ему ни счесть Григория посланником Божьим?
Только что это за посланник, который не в курсе своего послания? Простой курьер, передающий посылку с неизвестным содержимым? Хм... интересная версия! Его не сковывает ответственность, не мешают соблазны тщеславия. Ведь первое, что приходит в голову человеку при встрече с другим таким же, называющим себя мессией: "Он захотел возвыситься надо мной!" Что может быть ядовитей для самолюбия? А тут простой парень, который не начинает с порога грузить про свою избранность, а исподволь подводит свою паству к вере. Все видят, что он и сам доходит до высших истин шаг за шагом вместе с ними, плечом к плечу. Может, к современному человеку так и нужно искать подход?
Какой бред! Я тру ладонями лицо, отгоняя от себя нелепые мысли. Смотрю на Григория, который что-то виновато бормочет окружившим его людям. Пытаюсь разглядеть признаки исключительности в его облике, но не могу - больше всего он похож на озабоченного студента-физика.
- Вы же видите, - я машу рукой в сторону толпы. - Он совершенно обычный. Может, он учитель от Бога, но не более того.
- Ему нужен толчок, ведь и Иисус крестился в тридцать три. Нужны чудеса, а он даже не пытается их совершать, - бормочет Шишкин с досадой. Как маленький ребенок, которому не покупают понравившуюся игрушку.
Мне хочется обозвать его дураком, но я сдерживаюсь и пытаюсь отключиться от его тихого шизофренического монолога. Он размышляет вслух, пыхтит, но смысл его слов уже не доходит до меня. Я просто жду, когда разойдётся толпа, и я смогу договориться с Григорием о следующей встрече.
Но я совершенно напрасно упустил из вида безумца с диктофоном. Я понял свою ошибку, когда увидел, что он решительно врезается в толпу и движется к Григорию.
- Пусть поразит меня гнев Божий! - кричит Шишкин и, зажав в кулаке тот самый диктофон, как кастетом, бьёт Григория в лицо.
У того от неожиданности резко запрокидывается голова, руки в неловкой попытке защититься вздёргиваются вверх. Повисает тишина - все в ужасе смотрят то на Шишкина, то на Григория. У последнего из носа течёт кровь, тёмными трещинами прорезая усы и бороду. Он проводит рукой по лицу, недоумённо смотрит на испачканную ладонь и медленно пятится вглубь кабинета.
Шишкин обескуражен не меньше - видимо, тем, что всё ещё не поражён молнией. Его лицо на секунду озаряется каким-то внутренним открытием, и он снова бросается к Григорию. Тот выставляет вперед правую руку, другой бессмысленно продолжает размазывать кровь по усам. Он выше нападающего почти на голову, поэтому в его глазах нет страха - только недоумение.
- Держите его... ну держите же, - не совсем уверенно командует шагнувший в кабинет Шишкин.
Все угрюмо стоят, не двигаясь с места. Я хочу протиснуться вглубь, но встречаю упорное сопротивление. Шишкин не унимается:
- Глупые, он бросает вас! Он должен быть наш, только наш - лишь так мы спасемся. Вы, что, не понимаете: ещё немного и - всё! Единственный шанс всей вашей жизни упущен. Мы все виноваты, все грешны. Как же мы грешны! Где эта глупая баба, что вцепилась в Него? И я, я тоже грешен - поднял руку на Него. Но мы покаемся перед Ним и обретём Царство Божие. Прости, прости меня, - он падает на колени и ползёт к Григорию.
Тот пятится, брезгливо отступив от безумца. И тут происходит необъяснимое: человек рядом с Шишкиным тоже падает на колени, потом ещё и ещё. Через минуту на ногах остаются единицы. Лицо Григория перекашивает ненависть:
- Всем встать! Пошли прочь! - все послушно встают, но уходить не спешат.
Я словно впадаю в ступор - сил хватает, только чтобы наблюдать. Мозг отказывается анализировать вопиющую абсурдность происходящего. Все вокруг меня, похоже, в таком же состоянии, - я вижу лишь безвольные, опустошённые лица. Они - в отчаянии, их единственное желание - вернуть всё назад. Но они уже осознали, что обратной дороги нет. Их любовь отвергнута, их предвкушение радости обмануто. Они готовы поверить любому, кто укажет им выход.
Мне опять приходит на память та влюблённая в меня девочка-близняшка. Когда она устала ждать моей взаимности, то отдалась первому хулигану в нашем районе. Потом тот несколько раз избивал меня, избивал жестоко, а она всякий раз стояла неподалёку и смотрела. Я не мог избавиться от ощущения, что именно в те минуты она была абсолютно счастлива.
Вот и сейчас я вдруг понимаю, что ученики готовы на всё. Они готовы даже растоптать, уничтожить объект, который вызывает у них нестерпимое беспокойство. Который теперь приносит вместо ожидаемого, заслуженного счастья лишь разочарование и тоску.
Туман застилает мне глаза, когда я вижу, что худшие мои опасения начинают сбываться. Ожесточённая деловитость в толпе учеников нарастает. Они прячут друг от друга глаза, круг их тесно смыкается вокруг Григория. Потом я вижу его на стуле, связанного скотчем. Он плачет, теперь он совсем жалок. В кабинете непрерывно звонит телефон, но на это никто не обращает внимания. Несколько раз слышу слово "распять". Опять - брызжущий слюной Шишкин. Вокруг снуют люди. Кто-то рядом со мной стоит в оцепенении, как и я. Крупный, прилично одетый мужчина в дорогих очках что-то сколачивает (крест, надо полагать). Схожу с ума, поскольку воспринимаю происходящее, как должное. Понимаю, что скоро всё, наконец, закончится.
Потом вижу, как несколько человек бросаются бежать - с противоположного конца коридора к нам приближаются люди в милицейской форме. Тоже делаю несколько шагов в сторону ближайшей лестницы. Меня бьют в ухо, заламывают руку за спину. Краем глаза успеваю заметить, как развязывают и кладут на пол Григория - он уже без сознания.
Глава 2
Ввязаться
Стоп! Что-то я слишком забежал вперёд. Конечно, история с Григорием стала моим первым приключением в сознательном, так сказать, возрасте. Но если обстоятельства заставляют меня вспомнить свою недолгую жизнь, то начать следует с того странного случая, что произошёл ещё в восьмидесятом году. Дальше углубляться в воспоминания не стоит. Конечно, самые ранние впечатления детства - все эти гулкие шарики-погремушки, привязанные к коляске, муравьи, которых я методично плющил обломком кирпича, или похожая на кролика девочка, с которой целовался в детском саду - все они в какой-то мере повлияли на мою судьбу. Но вряд ли, будь погремушки другими или девочка - не с такими большими зубами, я бы очутился сейчас в каком-нибудь ином месте. По-настоящему всё началось именно с Адлера...
Я точно помню: в тот день на море был небольшой шторм, и меня не пускали купаться. Торчать на пляже и ни разу не войти в воду, - какой десятилетний мальчишка такое выдержит? Я здорово изнылся, и мать со скандалом отправила меня с глаз долой в гостиничный номер. Когда грянуло финальное "Иди уже, только нервы мне не мотай!", настроение моё уже упало до нуля.
И вот я уныло бреду к бетонной многоэтажке с надписью "Алые паруса" на крыше. Нужно перебраться через рельсы, что отделяют пляж от города, и я чуть не теряю сознание от жары и тяжёлого, замешанного на гудроне, запаха раскалённых шпал. Миновав это чистилище, чувствую себя самым несчастным ребёнком в мире. Не вдохновляет даже то, что передвигаюсь я в одиночку, словно полноправный член мира взрослых. Солнце печёт вовсю, и я еле-еле переставляю ноги по липкому асфальту.
Идти в душный номер до тошноты неохота. Мне осточертело валяться с книжкой на кровати, покрытой колючим верблюжьим одеялом. К тому же книжка - на украинском языке, и тот, несмотря на свою кажущуюся лёгкость, превращает чтение в настоящую пытку. В приступе отчаяния решаюсь ослушаться мать и как-то себя развлечь. Вариантов у меня немного: просадить рубль на автомате "Морской бой", покататься в гостиничном лифте или сыграть с самим собой в шахматы - в сквере на асфальте нарисована доска и расставлены фигуры в половину моего роста. Это дерзкое решение придаёт мне сил, и я ускоряю шаг.
Уже издали замечаю, что с шахматами возится малышня, а кафешку, где стоит "Морской бой", снова закрыли по какой-то уважительной причине - на запертой двери белеет прямоугольник объявления. Выходит, выбора у меня нет, поэтому я направляюсь к лифтам. До Адлера мне лишь однажды довелось столкнуться с подобным чудом техники - в моём городке домов выше пяти этажей принципиально не строили. Когда нас с матерью поселили на самом верху огромной гостиницы, я был впечатлён не столько видом моря с высоты птичьего полёта, сколько тяжестью в ногах и пустотой в животе, когда впервые поднимался на лифте в номер. С тех пор я не меньше пяти раз в день придумывал себе неотложные дела, из-за которых нужен был лифт. Так было и на сей раз - вначале я собирался съездить на двадцатый этаж, а потом вернуться к дежурной за ключом - с кем не бывает, многие забывают взять его сразу.
- Мальчик, - окликает меня незнакомый мужчина с бородой, - кафе скоро откроют - минут через пять, - сходи лучше поиграй в "Морской бой".
Я цепенею - и от того, что незнакомец вдруг со мной заговорил, и от того, что ему известны мои планы. Смотрю на него в каком-то ступоре. Он выглядит совсем не агрессивно: спокойный такой дядечка расслабленно подпирает стену прямо у входа в гостиницу. Самое странное - его слова отчего-то кажутся мне разумными, будто он озвучил мои собственные, ещё не родившиеся мысли. Но вместо того, чтобы подчиниться столь очевидной разумности, всё во мне начинает бунтовать. Я даже рассердился на незнакомца - какое ему, в конце концов, дело, куда я иду и зачем. Мне давно не пять лет, чтобы любой взрослый мог мною командовать.
- Не понял, - я стараюсь говорить с вызовом, но вежливо, - вы, что, не разрешаете мне подняться в свой номер? Мне мама велела...
- Парень, ты же сам прекрасно понимаешь, что лучше тебе сейчас не подниматься, а пойти и пострелять кораблики. Разве нет?
- Нет! - говорю я твёрдо и бросаюсь мимо незнакомца. Тот пытается преградить мне дорогу, но мешкает - ведёт он себя и вправду вальяжно. Я быстро добегаю до лифтового холла. Передо мной открываются двери лифта - из него выходит какая-то тётка. Чуть не сбиваю её с ног, прыгаю в кабину и колочу кулаком по самой верхней кнопке. После чего оборачиваюсь и победно гляжу на бородатого дядьку - тот застыл в трёх шагах и смотрит на меня изумлённо, точно на неведомую зверюшку. Потом он спохватывается и снова кидается ко мне. Я срываю с себя кепку и машу ею так, будто собираюсь метнуть в голову бородача. Тот рефлекторно дёргается, уворачиваясь, и на этом теряет секунду-другую - двери лифта успевают закрыться. Кабина с гулом устремляется вверх, а я удивляюсь, как ловко смог одурачить незнакомца - подобной смекалки от себя я просто не ожидал.
Когда на табло высвечивается "18", лифт как-то неуверенно вздрагивает и под моими ногами пропадает пол. Нет - он не исчез вовсе и не провалился, а всё также темнеет внизу, однако мои ноги самым удивительным образом оказываются в воздухе. Квадратный светильник на потолке тюкает меня по макушке. И лишь тогда до меня доходит, что лифт падает. Но вместо того чтобы заорать, запаниковать, я неожиданно для самого себя успокаиваюсь. Ведь именно так и должно было случиться, именно об этом предупреждал меня бородатый незнакомец.
Знакомая щекочущая пустота, возникшая в животе, быстро заполняет меня целиком. В кабине становится темно, а в дверной щели с какими-то всхлипами мелькают полоски света с этажей, что проносятся мимо. Я же, будто ничего особенного не происходит, слежу за собственным невесомым состоянием, за вспышками в темноте. Время для меня растягивается - за мгновение я успеваю заметить и рассмотреть множество деталей - даже тех, которых не должно быть вовсе. То мне кажется, что лифт летит вверх, то - что стены кабины шевелятся от моих прикосновений. В общем, я неплохо провожу время, но вскоре в дверной щели вспыхивают искры, со всех сторон слышится скрежет. Под тяжестью собственного тела я падаю на колени и валюсь на бок. Придавленный к полу, чувствую сильный удар, но грохает словно откуда-то издалека. Лифтовую кабину подбрасывает, и она приглушённо, опять же, будто в паре километров от меня, трещит. Потом снова обрушивается вниз.
А я продолжаю пребывать в безмятежно-расслабленном состоянии. Меня, как тюфяк, швыряет по кабине, а потом прибивает к одной из стенок. Когда всё стихает, я так и остаюсь там лежать. Мне совсем не больно, я вообще ничего не ощущаю - одно только невыносимо уютное чувство: как здорово лежать здесь и смотреть в темноту. А там, в гостинице, все беспокоятся и суетятся. Потом вытащат меня отсюда и удивятся, что я жив и здоров... Думаю я об этом, думаю и засыпаю.
Просыпаюсь от того, что кто-то, пахнущий крепким табаком и машинным маслом, больно прихватывает меня подмышки и куда-то волочёт. В глаза ударяет яркий свет. Я брыкаюсь, вырываюсь из крепких объятий. Когда понимаю, что хватка ослабела, а сам я оказываюсь на четвереньках, немедленно срываюсь и куда-то бегу. Вокруг меня - множество людей, и я лавирую между ними. Потом резко останавливаюсь рядом с мальчишкой моего возраста. Все вокруг крутят головами и гудят, тревожно переговариваясь.
А я снова поражаюсь себе, своей находчивости - ведь некоторые зеваки побежали наружу, чтобы меня искать. Мне же просто не хочется расстраивать мать - она ведь будет волноваться, если узнает, в какой переплёт попал её сын. Поэтому я стою в толпе и слушаю про то, что это - безобразие, когда не следят за лифтами, и они падают. Что современные лифты со всеми их приспособлениями вообще не должны падать. И чудо, что мальчишка уцелел - кабина-то вон как треснула и почти развалилась...
***
Про своё падение я потом много раз рассказывал во дворе и в школе. Когда рассказал всем, кому только мог, стал его забывать. И снова вспомнил - во всех красках и подробностях - намного позже, в пятнадцать лет. Как раз в то время меня стало навязчиво одолевать предчувствие чего-то невыразимо прекрасного, даже волшебного - стандартная такая сублимация подростковой гиперсексуальности. Это походило на частые дежа-вю - я вдруг замирал в каком-нибудь неподходящем месте, сердце моё начинало бешено колотиться, а всё вокруг кричало прямо в лицо: "Приготовься! Сейчас с тобой приключится чудо!" Но никакого чуда, понятное дело, не приключалось. Со временем и это восторженное ожидание, и мир, в котором ни черта интересного не происходило, начали вызывать у меня лишь желчный скепсис. Моё взросление могло закончиться самым обычным образом - усыханием всякой восторженности, - если бы случай с лифтом не выплыл из моей памяти, точно громадный парусник с горящими на солнце парусами.
Чем, в конце концов, не чудесное происшествие? И случилось оно не с кем-нибудь, а со мной! Конечно, таинственный незнакомец мог оказаться сумасшедшим или педофилом-недотёпой. Да и в "Морской бой" в то время играли все мальчишки, поэтому бородач, возможно, угадал, а вовсе не прочитал мои мысли. Но что-то мешало мне поверить в эти простые объяснения. Мои собственные детские ощущения, все эти неуловимые детали, запахи, звуки, запечатлённые в памяти, не позволяли выхолостить то, что стало казаться мне самым настоящим чудом. Теперь я заново прочувствовал, насколько всё тогда было необычно. Событие выглядело само по себе ярко, а не стало таковым потом, на фоне куда более поздних воспоминаний - когда я сам начал спасать людей от фатальных ошибок. Пусть разглядеть его помогли мне подростковые фрустрации, но именно тогда я впервые сказал себе: в этом что-то есть!
До той поры грандиозное падение в лифте несправедливо числилось в моих воспоминаниях пусть странным, но далеко не выдающимся эпизодом. Ничем не примечательней других событий того же лета - впервые пойманного краба или парящего олимпийского мишки в телевизоре. А всё потому, что разглядеть чудеса - не так-то просто. Во-первых, нужно понимать, что именно хочешь увидеть, а во-вторых, как следует постараться. Зато, если присмотреться и не слишком привередничать, обязательно найдёшь вокруг себя массу интересного. Найдёшь и людей, способных сотворить не слишком сложное чудо - как тот странный бородач, предупредивший меня об опасности.
Так, за несколько лет, даже не выезжая из своего городка, я собрал свою небольшую коллекцию необычных способностей. Например, я был знаком с парнем, который не чувствовал боли. Он мог, не поморщившись, проткнуть себе иголкой щеку или ладонь. И дело не в какой-то медицинской патологии - просто он научился выключать свою боль. Другой мой приятель намагничивал лбом целые гирлянды канцелярских скрепок. И компас в его присутствии, бывало, сходил с ума. Ещё я встречал человека, который криком, сантиметров с тридцати, разбивал оконные стекла. И ещё одного, который помнил все прожитые дни. Помнил в мельчайших подробностях. Я проверял: сначала тайком записывал, а потом, года через полтора, спросил его - так он без подготовки отчитался мне точно по минутам.
Всякий раз, столкнувшись с подобными, пусть микроскопическими, сверхспособностями, я спрашивал себя: для чего они? Зачем природе вздумалось намагничивать данный конкретный лоб? Наверное, из любого редкого дара можно извлечь какую-то пользу, но почему такого не происходит? Почему все известные мне обладатели исключительных способностей остаются, по сути, обычными, рядовыми гражданами? Они буднично болеют гриппом и толкаются по утрам в троллейбусах, ссорятся и переживают по мелочам. И лишь когда выдаётся случай попить пивка в кругу друзей, они получают свои мгновения сомнительной славы.
Про славу я, пожалуй, загнул. Ведь чудесные способности почти приравняли к навыкам, а навыки запросто тренируются - было бы желание, да свободное время. И пусть я не умею ходить по углям, но отчего-то уверен, что мне это - по плечу. Нужно лишь поупражняться, малость подучиться у продвинутых йогинов. Наверняка, многие думают примерно так же. Наш мир под завязку забит потенциальными глотателями огня и телепатами. И многие, если покопаться, скрывают в себе нечто подобное. Нечто настолько странное, что даже боятся себе в этом признаться.
Мне тоже досталось одно такое "нечто". Я понял это не сразу. Но, как только занялся поиском обыденных чудес, странность нашлась и во мне самом. А суть её, что в любом новом деле, в какое бы я ни ввязался, я тут же, практически молниеносно, становлюсь лучшим. Подчёркиваю: дело должно быть новым! Ведь я лихо справляюсь лишь с тем, чем раньше никогда не занимался. Что ещё не увязло в рутине, что сулит свежие перспективы. Вот тогда я способен быстро, быстрее кого бы то ни было во всем разобраться, осмотреться, понять, что к чему. И пока другие в растерянности крутят головами по сторонам, я оказываюсь далеко впереди... Но стоит стартовому куражу пройти, как меня тут же обставляют более терпеливые и настойчивые. Причём всегда!
Кто-то может сказать, что это - никакое не чудо, но я был уверен: в этом что-то есть. Ведь мне выдавали такие авансы, от которых кружилась голова. В начальной школе я числился гениальным ребенком. Гениальным "без дураков" - слоноподобные тётки из облоно обсуждали это, не стесняясь моего присутствия. Они толпами ходили пялиться на меня и, как заведённые, дружно кивали грандиозными перманентами, пока я отвечал урок. Но потом моя гениальность куда-то тихо испарилась, и школу я оканчивал скромным хорошистом. В игре на скрипке поначалу тоже подавал большие надежды - меня даже перевели к лучшему в городе педагогу. Но терпения родителей и соседей за стенкой хватило года на полтора, не больше - со временем я стал безбожно фальшивить. Энтузиазм баскетбольного тренера и вовсе иссяк за каких-нибудь три месяца. И так всякий раз: головокружительное начало и неизбежное фиаско.
К семнадцати годам я научился ценить краткие моменты своих триумфов. Надо было успеть насладиться ими перед скорым и всегда болезненным падением с пьедестала. Как раз в это время я легко и, в общем-то, неожиданно для всех поступил в столичный университет и, опять же играючи, сплошь на "отлично", сдал первую сессию. Как же: новые лица, Москва, и всё это - после моей провинциальной глуши. Плюс волнующая вольница общаги, где такие, как я, вчерашние мальчишки, не таясь, курили, матерились и даже занимались сексом с живущими здесь же девчонками.
Жизнь, взрослая по форме, но ребяческая по содержанию, не могла не заводить. Общага бурлила свежей кровью борзых первокурсников, которые привыкли быть лучшими где-нибудь в Урюпинске, а теперь заново доказывали свою исключительность. Один мой сосед, точно Брюс Ли, каждое утро избивал тополь во дворе, избивал с таким остервенением, что я всякий раз удивлялся, почему этот кунгфуист до сих пор не в гипсе. Другой после ночных бдений над учебниками расслаблялся, поджигая прямо в комнате урну с мусором и отплясывая вокруг неё ритуальные танцы папуасов. Третий постоянно что-то паял. Из чего придётся он соорудил такую чудовищную стереосистему, что она занимала полкомнаты, а когда через неё пропускался вполне безобидный "Modern Talking", чашки подпрыгивали сантиметров на пять на всех этажах общаги.
Всё это до поры до времени держало меня в тонусе. Чудачества соседей провоцировали на ответные подвиги. Я просто вынужден был демонстрировать окружающим свои таланты лучшего ученика. Но вместе с началом второго семестра вдруг ясно почувствовал: ещё немного, и от меня не останется и мокрого места. Поэтому я торопливо купался в лучах заслуженной славы: преподаватели всё ещё нахваливали меня, одногруппники - завидовали. Пока соседи по общаге дни и ночи корпели над конспектами, я подолгу нежился в постели, кадрил студенток старших курсов и занимался множеством других приятных вещей. Мало ли в столице соблазнов для пацана, только-только вырвавшегося из-под родительской опеки?
Однажды я вернулся за полночь с какого-то подпольного рок-концерта, немного пьяный, немного растрёпанный, перемазанный губной помадой разных оттенков. Сосед оторвался от кирпича по "матану", с трудом сфокусировал на моей счастливой физиономии красные от недосыпа глаза и спросил:
- Как же тебе, гаду такому, всё удаётся? Несправедливо, что я, золотой медалист, сижу тут безвылазно и всё равно - пень пнём, а бывший троечник ни хрена не делает, но везде успевает. И сессия у него - на отлично, и бабы...
- Потому что ты всё усложняешь, - я был в настроении потрепаться и даже не обиделся на "троечника", хотя троек у меня отродясь не было. - Надо смириться и понять, что всего не упомнишь. По большому счёту, этого и не требуется. Преподы, знаешь, от чего тащатся? Они тащатся, когда видят, что ты понимаешь... ну, хотя бы чувствуешь их предмет!
- Ну, и что значит это твоё "чувствуешь"? - сосед меня явно передразнивал.
- Как бы тебе, брат, популярно объяснить? - я, и в самом деле, не сразу подобрал нужные слова. - Ты когда-нибудь задумывался, как ты решаешь задачи?
- Что значит "как"?!
- Ну, я вот, например, часто вижу правильный ответ. Читаю условие и бац! - понимаю, что там в конце. Но учителям ведь голый ответ не нужен, - его же легко подсмотреть в конце учебника, - им подавай решение. Им нужно досконально объяснить, какова была логика. Предъявить, какие теоремы, аксиомы и прочую ерунду ты применял... Но ведь я ничего такого не применял!
- Да ты у нас, оказывается, уникум. Ответы знаешь наперёд...
- Погоди... Я, конечно, немного утрирую. Но, блин, кого ни спросишь: "как ты, мол, решаешь?" - все в один голос блеют: "сижу себе и думаю". Задашь пару наводящих вопросов, и оказывается: практически все, а не только я, сидят и тупо дожидаются, пока в голове сама собой не объявится верная мысль. Самое интересное, что сразу понимаешь: вот это - именно она. И уже потом выстраиваешь или, точнее, подстраиваешь под неё решение, всю эту пресловутую цепочку вывода. Понимаешь, наш мозг умнее нас самих! Мы же ни хрена не понимаем, как он там себе думает. Вспомни теорему Ферма: невозможно разложить число в какой-то степени на сумму чисел в той же степени. Но почему? Никто не знает! Ферма просто наткнулся на эту формулу в своей голове, точно на гриб в лесу. Даже если и был там какой-то алгоритм, то мозг его просто похерил. Я это к тому, что те же великие часто не выводят свои гениальные открытия, а просто находят их в собственной голове. Менделеев со своей таблицей, опять же!..
- Блин, что за хреново шаманство?! - сосед недовольно сверкает из своего угла красными глазами.
- Шаманство - это "Научный коммунизм", что у тебя на полке стоит. Ты, вот, сам как-нибудь возьми и понаблюдай, начни подглядывать за мозгами. Я в своё время подглядывал-подглядывал и однажды до меня дошло: не надо их насиловать... лишними знаниями. Достаточно самой общей картинки, базовых принципов. Чтобы окинуть всё одним единственным взглядом. Погрузиться, а не собирать ошмётки знаний. Не гоняться за ними, как за тараканами на кухне. Вот это я называю "чувствовать". А если зубрить, как проклятому, картинка сквозь туман, может, и проглянет... но не скоро. Поэтому нужно сразу прочувствовать, проникнуться новым предметом. Полистать учебник, не вникая в подробности. Дабы нащупать, в чём тут дело. Найти ударные места - их видно: то, от чего ловит кайф даже сам автор учебника. Запомнить их на вкус... Ты вот, небось, учебник, что у тебя в руках, дальше десятой главы не читал? Ну?! А я, хоть и нечасто его открываю, но выкладываюсь по полной - мне даже снятся особо извращённые функции... Так вот: когда удаётся почувствовать предмет, мозг сам собой находит правильный ответ. Сам! В глубинах подсознания побулькает чуток и выдаёт на гора. Только не нужно ему мешать.
- Всё-таки ты - просто грандиозное трепло! - подытожил сосед.
Вот так всегда: делишься с ними опытом, - они же только нос воротят. Потому что всем охота получить простой рецепт. Чтобы можно было ручонкой пощупать, на зуб попробовать. Вот если бы я ответил, что прошёл университетские предметы в спецшколе, или намекнул, что ректор - муж двоюродной сестры моей бабушки, все бы успокоились. А так... Мало того, что я был успешен до неприличия, так ещё и пудрил несчастным неудачникам их и без того запудренные мозги.
А мне ведь самому не терпелось понять феномен собственной стартовой прыти. И куда она девается на марафонских дистанциях. Почему меня со временем парализует снежный ком знаний, становящихся вдруг до рвоты непонятными. И объяснить, как работает мой собственный мозг, я хотел не соседу по комнате, а самому себе. Поэтому и не смог пропустить объявление: "Курсы быстрого чтения. Тренировка памяти. Раскрытие резервов интеллекта".
Объявление висело в холле общежития и сулило невероятный устойчивый эффект всего за пятнадцать рублей и две недели занятий. Позже, когда таких объявлений стало, как грязи, на них ловились только полные дауны. Но нужно вспомнить то славное "совковое" время, когда вокруг был сплошной диалектический материализм, а в уме у каждого крепко сидела крамольная мысль: нам что-то серьёзно не договаривают. Типа, есть где-то засекреченные методики вечной молодости и безграничных интеллектуально-психических способностей. Скрывают, наверняка, от народа волшебные технологии, разработанные в "почтовых ящиках" для партийной элиты. Одним словом, на дворе стоял одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год.
И восемнадцатилетний пацан с замиранием сердца потащил родительскую "пятнашку", дабы приобщиться к скрытой мудрости посвящённых. Дело, как обычно, поначалу пошло - я быстро понял, что раньше ковылял по текстам, точно подбитая кляча. Но после недели занятий снова ощутил себя полным бездарем, ведь вершины интеллектуального мастерства предлагалось штурмовать до изнеможения скучными и тяжелыми упражнениями. Только я начинал ими заниматься, как меня тут же одолевала жуткая зевота, а мысли, как детсадовцы на прогулке, неумолимо разбредались в разные стороны. Соседи надо мной подтрунивали, поэтому приходилось прятаться в пустующем читальном зале общежития. Всякий раз, когда туда кто-то входил, я дёргался, как пуганый кретин, и делал вид, что листаю учебник.
Вера в правильность моего пути стремительно слабела. Но я упорствовал. Мне действительно казалось, что в чтении под такой странный аккомпанемент, как неистовая тряска рукой или напевание глупых стишков, в натужных искусственных ассоциациях и прыжках взгляда под метроном