Дисклаймер: Действие повести происходит на планете Гетен. Права на мир принадлежат Урсуле ле Гуин. Персонажи - авторские. Текст написан по следам ролевой игры "На окраине Ойкумены", поставленной Азрафель в 2010 году, однако не является отчетом игрока. Часть игровых событий изменена.
"Времени нет, есть только страх и любовь"
Запись первая. Цитадель.
Когда ты так рвешься, ты напоминаешь мне птицу.
"Астлин. Астлин".
Я повторяю твое имя, как заклинание. Ты слышишь меня? Или мне только кажется?
Ты видишь в темноте.
"Они кричат... Они кричат, я должен идти... Я должен идти, им плохо там!"
Ты стонешь и вырываешься. Я держу тебя. Ткач сказал, если ты покинешь Цитадель, тебя опять отправят на Ферму. Я не допущу этого.
"Пусти меня! Пусти!"
Ты кричишь.
"Астлин, тише. Не надо".
Я обнимаю тебя, глажу тебя по спине, я целую твои волосы и плечи. Ты сопротивляешься еще какое-то время, потом обмякаешь. Ты тяжелый, Астлин, и я говорю не только о твоем теле, когда думаю так. Иногда мне кажется, что я ношу тебя в своей душе, словно ребенка, и с каждым днем мне все труднее переставлять ноги под твоей тяжестью.
Ты дышишь, и я чувствую каждый твой выдох и вдох. Я не понимаю, что происходит в твоей голове, я могу только любить тебя вслепую и даже просто - верить в тебя вслепую, безосновательно и совершенно безнадежно. Я внутри тебя, словно в тьме предсказания.
Ты уже сидишь смирно, полулежа у меня на руках.
Я люблю тебя, и люблю твое имя: этот дифтонг, сгусток согласных в его сердцевине. Мягкий, наполненный сумраком, ты носишь в себе такую же твердость: свою королевскую стезю, затененную безумием. "Оргота, - поправляешь ты всегда собеседников, которые называют твою страну Оргорейном, - Оргота хочет..."
Как сделать так, чтобы они признали тебя? В теории, это доказуемо, но нужна кровь рода, а ее у нас нет. Кроме того, тебя не посадят на трон Орготы. Ты сумасшедший.
Я наклоняю голову и целую тебя в висок, потому что снова замечаю смутное движение руками, которое ты делаешь, когда хочешь подняться и идти. Я разучился хотеть, чтобы ты сам смотрел мне в глаза, звал по имени, просто звал. Существует всего один способ любить тебя: отдать тебе все прошлое, будущее и настоящее. Пройти внутрь тебя, как во тьму, принять тебя в себя, как ребенка.
Я чувствую, что ты закрываешь глаза и расслабляешься. Внутренне, безо всякого взгляда, я вижу твои сомкнутые веки и темные, тонкие, острые ресницы, утыкающиеся кончиками своих теней в мякоть щек.
Когда-нибудь мы с тобой будем целым, а не тьмой и одиноким человечком в ней.
Я закрываю глаза.
Я, Астлин, подожду.
Запись вторая. Цитадель.
"Огонь в пустыне, - повторяю я, - огонь и пища".
Сегодня я снова проснулся на рассвете и не могу сомкнуть глаз, хотя знаю, что разуму необходим отдых. Я зеваю, пялюсь в окно, шуршу стилом по пергаменту. Я пытаюсь сочинить песню, но слова распадаются, словно комок слишком рыхлого снега в ладони.
Ты спишь в соседней комнате. Очень тихо - только иногда коротко и жалобно поскуливаешь. Я не иду к тебе, потому что на самом деле ты просто говоришь во сне с кем-то, но голосовые связки не слушаются, и получается так.
В окна бьет ветер - такой сильный, что снег наметает между рамами. За стеклами ничего не видно: каша, молоко, дробленые камни и небо, которое третий день, без остановки, валится на землю.
Снег был первым, что я увидел в своей новой жизни, в ту ночь, когда пришел в себя, сидя в сугробе у ледника. Как я попал туда, я не знаю - точнее, тогда не знал. Я, Ард Омни из очага Сассинотх, сын фермера, бродяга, певец, кеммеринг своего возлюбленного и отец своего ребенка - тогда я был никем.
Я помнил только имя: Ард. В моей заплечной сумке сидел зверек, для которого слово у меня тоже нашлось: "пестри". Обнаружилось в сумке и немного угля, и когда я почувствовал, что мои ноги отказываются дальше загребать снег, то залез в какую-то каменную щель и развел себе костер.
Пестри сразу выбрался из своего тряпичного укрытия и устроился у меня на груди. Он весь был теплым, и только прохладный шершавый нос тыкался мне в подбородок и шею, вычитывая, выискивая какие-то одному ему ведомые запахи и знаки.
Я заснул у огня. В моих снах валил снег, и ничего не было. Я проснулся таким же уставшим и безразличным, каким уснул.
На второй день пути я вышел к строению, которое показалось мне жилым. В окнах теплился свет, к порогу вели прочищенные в сугробах дорожки, и я, не спеша - а, точнее, еле волоча ноги, - направился туда.
Внутри оказалось пусто. Я увидел тяжелые скамьи и стол, массивный закопченный очаг, лампы, развешанные по стенам. Я сел, а пестри снова вылез из сумки.
Спустя какое-то время, снаружи послышались шаги, входная дверь открылась, и в комнату вошел человек. Я поднялся на ноги.
"Ард", - сказал я, указывая пальцем на себя.
"Ага, - сказал человек, и посмотрел на меня с недоверием и каким-то неясным мне лукавством, - А чего ты хочешь?"
"Поесть", - честно признался я. Мой желудок давно приклеился к ребрам, а колени подгибались от усталости.
"И что же ты умеешь?"
Я задумался. Очевидно, человек не мог дать мне еды просто так, требовалось что-то в обмен. У меня не было ничего, кроме одежды, надетой на мне, и пестри в сумке, так что я сказал:
"Петь".
"Ну пой", - согласился человек и уселся подле меня на скамью.
В тот день я получил не только миску супа, но также еды и угля на дорогу на несколько дней вперед. "Наверное, раньше я был певцом, - рассуждал я, шагая по снегу, - Или учился им быть. Но тогда откуда у меня зверек? Может, я его подобрал? Или это меня кто-то выбросил?"
Откровенно говоря, тогда я чувствовал себя нулем без единицы, но это ни капли меня не волновало. Мне было все равно, кто я такой, куда приду, все равно даже, умру я или выживу. Поэтому когда мне захотелось сесть на обрыв и петь, я сел и принялся петь, нимало не заботясь ни об опасности лавины, ни о том, что мы с пестри можем уснуть в снегу и умереть, ни о том, почему вообще я поступил, как поступил.
За обрывом, вдалеке, глубоко под моими ногами, расстилалась долина. Она была покрыта туманом, и только местами из него выглядывали острова темно-зеленых лесов. Медленно, неспешно, торжественно, мимо меня тек ветер, несший с собой крупные пушистые снежинки. Снежинки двигались, менялись местами, и от этого казались мне живыми существами, которые проделывают свой загадочный путь из одного неизвестного места в другое.
Наверное, я просидел на обрыве весь день. Я не считал время: песня о зиме, ветре, холоде стекала с моих губ, и кроме нее мне ничего не требовалось. Думаю, я замерз бы насмерть. Меня спасли двое путников, проходившие по дороге за моей спиной.
Они оказались посланцами страны Эйкумены, которая, как я понял, располагалась на небе. Ангелами Меше они не были - но были просто людьми, живыми и очевидными. У обоих я заметил признаки кеммера, и спросил, зачем же они вышли в дорогу сейчас. В ответ мои спасители широко, поставленно улыбнулись и сказали, что у их народа нет соммера и кеммера, а пол всегда один, с самого зачатия. Это было непонятно, но я решил не удивляться и просто дружелюбно пожал плечами, имея в виду, что стоит принимать вещи такими, какие они есть.
Втроем мы снова пришли к строению, где я уже успел побывать. Я не возражал: мне было все равно, куда приходить и откуда уходить. Я снова потянул на себя тяжелую дверь и проскользнул в теплое помещение. На этот раз оно не было пустым: на скамье сидел уже знакомый мне лукавый человек - и ты.
Внутри меня что-то дернулось и дрогнуло, когда я тебя увидел. Ты обернулся на звук и вскользь окинул меня своим спокойным, лунным, сумрачным, бестревожным взглядом. Затем ты снова уткнулся в чашку, из которой пил.
Я подошел и сел рядом. Теперь я мог рассмотреть тебя лучше. Ты был одет в серые лохмотья и весь измазан чем-то черным: лицо, шея, руки. Мне захотелось спросить тебя о чем-нибудь, но ты вдруг поднялся с места и ушел сидеть на другую скамью.
Посланцы шумели. Они говорили оба сразу, и я перестал улавливать смысл. Ужасно хотелось спать.
"...Птицы - такие животные с крыльями, ну, знаешь - крылья, перепонки? Они ими летают по воздуху, как снежинки! А бабочки..."
Я закрыл глаза и уткнулся лбом в колени. У меня уже не было сил и не было отчетливого желания слушать все это. И я уснул.
Я слышу, как ты просыпаешься и заходишь в комнату, и оборачиваюсь. Ты останавливаешься, смотришь на меня исподлобья своими темными, туманными со сна глазами и ничего не говоришь.
Я поднимаюсь, иду к тебе и обнимаю. Я целую твое лицо: щеки, подбородок, лоб между бровями.
"И его", - очень тихо просишь ты.
"Да".
Я наклоняюсь и целую твой живот. Ты улыбаешься. В тебе столько света, Астлин, с тех пор, как у нас появилось это дитя.
Какое-то время мы стоим, приникнув друг к другу. Как всегда, я слушаю и слышу удары твоего сердца. Иногда я ощущаю их в твоем запястье, иногда осязаю губами у тебя на шее, сбоку, у ключиц, иногда улавливаю на слух у тебя в груди. Я знаю, как легко быть неосторожным с этим хрупким механизмом: из-за твоего прошлого на Ферме, таблеток, к которым тебя там приучили, условий, в которых тебе приходилось существовать, твое сердце слабо, и каждый раз, подвергая тебя переживаниям, мы рискуем твоей жизнью. И это ужасно. Я весь делаюсь холодным, Астлин, когда думаю, что во многих ситуациях мог сделать с тобой, и сколько таких ситуаций еще будет. Ты выглядишь очень равнодушным, но в действительности это не так. Ты очень много чувствуешь. Просто не говоришь этого вслух.
Я выпускаю тебя, иду к очагу, наливаю тебе чай и приношу кружку.
Ты улыбаешься и киваешь - по своей манере, резко и акцентированно, как кивают дети.
"Ты хочешь есть?"
Снова киваешь. Ты уже минут десять, не отрываясь, смотришь мне в глаза, и это очень приятно и необычно.
"Сейчас", - мягко говорю я и снова ухожу к очагу. Ты остаешься сидеть на стуле, положив расслабленные руки на колени, и наблюдаешь за мной.
С тех пор, как в Цитадели узнали о том, кто ты есть, прошло уже полгода. Мы все еще здесь: под защитой Ткача и Круга, и никто, будь он хоть трижды послом Орготы и четырежды королем Кархайда, не смеет тебя тронуть. С последнего дня, когда я делал записи на своих пергаментах, ты очень изменился - и все изменилось.
Но, вероятно, мне стоит рассказывать все по порядку, и сейчас я лучше перестану думать ненаписанными словами, и сосредоточусь на твоем завтраке.
Запись третья. Цитадель.
Люди из небесной Эйкумены шли в Цитадель Дарза, и ты решил пойти с ними. А я решил пойти с тобой.
Ты все время шел впереди, и я оглядывал твою фигуру, одновременно хрупкую и неуклюжую. Твои движения были разбросанными и неточными, запястья - слишком слабыми и мягкими, и весь ты в целом напоминал тяжелую дождевую капельку, которая висит на краю крыши, готовая беспомощно сорваться в неизвестность.
Мне захотелось защитить тебя.
Под нашими ногами ломались корки наста, пушился снег, стукались друг о друга обледеневшие камни, мимо шли дни и ночи - но я все еще сохранял дистанцию, не находя повода с тобой заговорить. Я только наблюдал за тобой со стороны и иногда, краем уха, слышал то, о чем ты говорил с небесными людьми. Это были незнакомые мне вещи - странные слова на странном языке. Однажды ты сказал, что ты из Орготы - и я смутно вспомнил, что это страна, которая находится где-то недалеко отсюда. А еще я вспомнил, что другая страна, моя, называлась Кархайд.
На пятый день пути мы увидели Цитадель Дарза. Словно каменный нарост, она лепилась к скалистой заснеженной стене, и больше походила на часть ландшафта, чем на творение человеческих рук.
Чтобы попасть к воротам, нужно было подняться по извилистой тропке, которая заканчивалась широкой, заснеженной площадкой. Еще по пути туда, во время подъема, ты начал спотыкаться и хвататься рукой за одежду на груди. Ты больше не смотрел вперед и брел, совсем опустив голову, вжавшись подбородком в собственные ключицы. Тогда я не знал, что это - признак твоей таблеточной зависимости. Но на всякий случай я обогнал эйкуменистов и впервые за все время дороги пошел недалеко от тебя.
Ты упал, когда мы вышли на площадку. У тебя просто подкосились ноги, и ты рухнул в рыхлый снег, уйдя в него почти с головой.
Я бросился к тебе, обхватил за плечи, но ты стал отбиваться. Ты лежал, скорчившись в снежной яме, которую сам же только что и пробил, и кричал, что тебе так больно.
Я попытался тебя поднять, но ты был слишком тяжелым, кроме того, ты вырывался. Вскоре подбежали люди из Эйкумены, и вместе нам удалось донести тебя до ворот. Там уже ждали. Перед нами распахнулся резной деревянный створ, в лицо хлынуло тепло домашнего преддверия, и нас повели внутрь - какими-то коридорами, лестницами, галереями - невыносимо долго. Ты обмяк у нас на руках. Ты стонал и всхлипывал; слезы текли по твоим щекам, оставляя на черной пыли, которая покрывала их, яркие белые промежутки, и мне было очень страшно.
Наконец, мы вышли в большую комнату. Люди в длинной одежде, которые вели нас, позволили нам остановиться и опустить тебя на циновку, лежавшую прямо на полу. Ты прижался спиной к стене. Твое лицо было закрытым и измученным. Свою шапку ты потерял где-то по дороге, и теперь я видел твои взлохмаченные темные волосы, которые торчали в разные стороны, как шерсть у немытого пестри.
Я опустился рядом с тобой на колени и взял за руку. Ты стиснул ее, но глаз не открыл.
Кто-то подходил к нам, давал тебе питье, клал руки на голову, что-то читал и пел. Постепенно тебе стало легче, потому что ты разжал пальцы и веки, и уставился куда-то в темноту, мимо меня.
Вскоре около нас на циновку опустился очередной житель Цитадели. Когда он обратился к тебе и попросил съесть лекарство, лежавшее на его ладони, ты вдруг посмотрел на него - доверчивый, бестревожный - и сказал:
"Я не могу. Я ем слова, которые говорят мне призраки".
Человек в длинной одежде молча вложил лекарство тебе в свободную руку, поднялся и отошел от нас.
"Где призраки? - осмелился спросить я, - Я их не вижу".
Ты обратил свой туманный взгляд на меня и ответил, коротко кивнув куда-то в сторону:
"А они там. За стенами".
Потом ты оценивающе и очень дружелюбно оглядел меня и сообщил:
"Ты, наверное, тоже призрак. Ты фиолетовый".
"Наверное", - полушепотом согласился я, и ты снова закрыл глаза.
Вся усталость последних дней внезапно навалилась на меня огромным неподъемным мешком. Ты лежал на своей циновке, такой мягкий и умиротворенный, и мне ужасно захотелось лечь с тобой рядом и положить голову тебе на плечо.
Я так и сделал. Ты не двинулся и не открыл глаза, только распрямил руку, чтобы мне было удобнее. От тебя веяло сном, обволакивающим и теплым, как будто мы оба сейчас были дома, там, где выросли.
Я закрыл глаза. "Может быть, я призрак, а может, просто фиолетовый", - думал я. Щекой я чувствовал, как мерно поднимается и опускается твоя грудная клетка, и правым ухом слышал, как глубоко, глухо и спокойно в ней стучит сердце.
Я часто думаю, Астлин, что без тебя смысла у моей жизни нет. Через тебя я понимаю все, что есть вокруг. Твое имя - мое любимое слово; оно как будто покрывает, повторенное множество раз, все мое тело: "Астлин, Астлин".
Званный, услышавший, ты подходишь ко мне и внимательно заглядываешь мне в зрачки. Сам не знаю, почему, я протягиваю ладонь и глажу тебя по округлой щечке. Ты капелька, Астлин.
Ты прикрываешь глаза и чуть приподнимаешь лицо ко мне. Какое-то время я просто смотрю на тебя, но потом все-таки не удерживаюсь и целую. Хотя сейчас не время, не время...
Острое, медовое прикосновение пронзает меня, словно булавка. Словно бабочку, о которых ты так любишь говорить. Я целовал тебя множество раз - и все же, всегда испытываю одно и то же.
"Прости, это все моя приобретенная первертность..." - шепчу я и отступаю от тебя.
"Нет..." - невнятно отзываешься ты. Потом протягиваешь руки, берешь мои ладони в свои и кладешь их на свой живот.
Я стою, растерянный, захваченный врасплох этим жестом.
"Со мной", - уверенно сообщаешь ты мне, имея в виду, что я с тобой, ну а ты, конечно, со мной, но вслух успев только окончить фразу.
"Да", - отвечаю я севшим голосом.
Ты киваешь и притягиваешь меня к себе.
Запись четвертая. Цитадель.
Кажется, сегодня утром я, наконец, получу то, чего ждал все последние несколько недель.
Я просыпаюсь от того, что за окнами, словно нить сладкого ягодного сока, который выплеснули в воздух, течет звук караванного свистка.
Я вскакиваю с постели и вылетаю вон из комнаты. Ты даже не просыпаешься - в последнее время ты спишь очень крепко, так крепко, что разбудить тебя силой почти невозможно. Ты можешь только проснуться сам, и этот долгий, глубокий даже утром сон дает мне фору для бессчетного количества приятных мелочей. Иногда ты открываешь глаза в комнате, заполненной потайными светильниками - свечами, спрятанными в полые льдинки - или в комнате, полной цветов и трав из долины, или просто у меня на руках. И я уже не говорю о завтраках в постель, которые можно принести в комнату, не боясь прервать твой сон раньше времени, и о том, что можно петь тебе, когда ты спишь, и тогда тебе снится то, о чем я пою.
Я несусь вниз по лестницам и галереям - обдаваемый снежным ветром с улицы и теплом комнат - и спустя несколько минут оказываюсь у ворот. Там уже стоит Рей, наш перверт. Розовощекий и томный, он напоминает мне сладость под названием "зефир", которую я однажды видел, в числе прочих странных вещей, у жителей Эйкумены.
"Доброе утро, Ард..." - многозначительно сообщает мне Рей. Он всегда говорит и смотрит очень многозначительно.
"Доброе утро, Рей!" - я широко улыбаюсь ему и подхожу к караванщику. Тот, увешанный своими свистками, фонариками и, кто знает, чем еще, стоит, насупившись, и ждет, когда кто-то из нас обратится к нему.
"Здравствуйте, достопочтенный караванщик", - я прикладываю руку к груди и наклоняю голову в знак приветствия.
"Здравствуйте, рем Ард", - деловито отзывается он, и тут же принимается копаться в своей поясной сумке в поисках блокнота, в котором перечислено, что, кто и когда у него просил. Я не хочу дожидаться результатов этих раскопок, я знаю их и так, поэтому наклоняюсь вперед и тихо сообщаю ему на ухо, чтобы Рей не слышал:
"Цветное стекло".
"Ах, конечно!" - всплескивает руками караванщик, поворачивается и сбегает вниз по ступенькам и по тропе.
Я иду вслед за ним - посмотреть на караван. Я люблю караваны потому, что люблю дорогу - если бы не ты, наверное, я бы прожил всю жизнь бродягой. Иногда я скучаю. Но дорога не сравнится с тобой.
Машины тянутся вдоль кромки обрыва, словно один целый, живой, многоногий организм. Они будут стоять здесь еще долго: караваны приходят к Цитадели раз в полтора-два месяца, в зависимости от погоды, и другой связи с внешним миром у нас нет. Мало кто решится ехать на хребет сам по себе, как приехали когда-то в Цитадель Дарза мы. Думаю, нас спасло то, что все мы были по-своему безумны: ты ничего не видел, я ничего не помнил, а люди с неба ничего не понимали.
Караванщик забирается в головную машину и начинает там что-то шумно переставлять и перекладывать. В конце концов, он достает крупный сверток и передает его мне. Я бережно принимаю его и отгибаю край. Внутри, словно волшебная луна, поблескивает лимонно-желтый стеклянный шар, а дальше - еще темно-синий, красный...
"Спасибо!" - восклицаю я, удерживая сверток одной рукой, вытаскиваю из кармана деньги, которые дал мне Ткач Карвэль, и отдаю их караванщику. Затем я разворачиваюсь, и, что есть силы, дую обратно наверх - чуть не сбив по дороге беднягу Рея, который как раз собрался вальяжно спуститься по тропинке.
Ты еще спишь. Я знаю, что резкий звук тебя не разбудит, и все же вынимаю драгоценные стеклянные шары, которые привез мне караван, очень медленно - чтобы ненароком не стукнулись боками друг о друга.
Красный, бирюзовый, светло-желтый...
Ярко-синий...
Я даже губы прикусывают от того, как красив этот цвет.
Зеленый. Светло-серый.
Это стекло сделано в столице - Эренранге, городе, куда мы впервые попали, когда приехали представлять тебя, наследника и родителя наследника, королю Кархайда и послам твоей Орготы. Как король смотрел тогда на тебя, Астлин... Это не было престольной ревностью - но завистью тому внутреннему свету, который пронизывал тебя с головы до пят. Тому внутреннему свету, который пронизывал и меня. Потому что я, стоя в своей потрепанной куртке перед разряженным в золотое и белое королем, никак не мог перестать улыбаться от счастья.
Стеклянные шары мы с тобой тогда увидели уже по дороге обратно к городским воротам. Король признал тебя. Он предложил нам остаться в Эренранге: под защитой двора и лучших докторов. Какое-то время мы, и вправду, провели там. Но я понимал - а лучше меня это понимал Карвэль, - что ты, как источник волнений и дисбаланса сразу для двух государств, будешь при первой же возможности похищен, отправлен на Добровольческую ферму или убит.
Сославшись на твое желание провести месяцы перед рождением ребенка в тишине и покое, мы вернулись в Цитадель. И сейчас я, как никогда хорошо, понимаю, что именно это было единственно верным решением.
Я начинаю тихонько развешивать шары на нашем окне. Просвеченные солнцем, они похожи на волшебные капли. Блики ходят в их разноцветной глубине и трогают стеклянные бока изнутри и снаружи.
Покончив с шарами, я сажусь на постель, у тебя в изголовье, и жду, когда ты проснешься. Я рассматриваю твое лицо, хотя уже очень хорошо его знаю. Каждый день оно открывается мне с какой-нибудь новой стороны.
Сейчас ты похож на ребенка. Твои губы разомкнуты, веки расслаблены, но закрыты очень плотно, а лицо, от того, что ты лежишь на спине, кажется круглее обычного. Ты спишь весь. И я смотрю на тебя, и чувствую себя снежным холмом, который тает под ласковыми солнечными лучами.
Ночью, после того, как мы попали в Цитадель Дарза, я впервые увидел твой сон. Там было очень темно. Смутные рыбы твоих страхов плавали в неизвестности, и в колебавшемся сумрачном пространстве струились их расплывчатые следы.
Потом сквозь темноту простелились дорожки светящейся пыльцы.
"Ангелы Меше, - подумал я, - Тебе снятся ангелы".
Я ждал увидеть их фигуры, подобные человеческим, но фигур не было. Вместо этого вдоль по дорожкам к нам начали спускаться существа, которые напоминали огромные снежинки. Он двигались в воздухе - двигались, а не падали - и я смутно вспомнил рассказ человека с Эйкумены о "птицах", которые ходят без земли.
Ты просыпаешься, спустя час - похоже, я все-таки научился следовать твоему устройству времени. Я вижу, как всплывает между ресницами темный, теплый цвет твоих глаз. Ты вскидываешь правую руку к лицу и трешь его, и потягиваешься.
Я наклоняюсь над тобой, чтобы ты меня увидел.
"Астлин", - говорю я.
Ты улыбаешься, и мне снова хочется тебя поцеловать.
"Смотри, - очень тихо говорю я и киваю на окно, - Посмотри, что там".
Ты послушно поднимаешь голову, и я вижу, как в один миг расширяются твои глаза и твоя улыбка. Резким детским движением ты оборачиваешься, запрокинув голову, ко мне, потом, не найдя этот жест достаточным, садишься в кровати и опираешься руками в матрас. Твое лицо сияет.
"Так красиво! - восклицаешь ты, - Очень красиво... Спасибо..."
Ты придвигаешься ближе, обнимаешь и прижимаешься ко мне.
Я держу тебя, как хрустального. Щекой и шеей я чувствую твои шелковистые волосы. Я очень люблю их запах - тонкий и прерывистый, словно пунктир.
"Оставим их?" - просишь ты. Получается хрипловато - ты все-таки только что проснулся.
"Конечно, оставим. Насовсем".
"Спасибо", - повторяешь ты.
Ты совсем недавно начал говорить это слово. И я так рад.
После той ночи в Цитадели Дарза ты заявил мне, что я был в твоем сне. Ты был абсолютно прав - правда, я не понимал, как можно вот так взять и посмотреть чьи-то сновидения.
Когда с утра мы лежали на циновке, пригретые случайно забредшим в комнату сквозь окно солнечным лучом, один из людей в длинной одежде подошел к нам, присел на корточки и оценивающе оглядел тебя, видимо, ища признаки вчерашней болезни. Затем он взглянул на меня и спросил:
"Кеммеринги?"
Я даже поперхнулся.
"Нет. Мы знакомы всего несколько дней".
"О-о", - отчего-то удивился человек в длинном, поднялся и отошел.
Я посмотрел на тебя. Ты спокойно глядел куда-то в пространство. Кажется, ты даже не услышал вопроса, который привел меня в такую панику.
Мы провели в Цитадели Дарза несколько недель. Самым сложным оказалось приучить тебя есть. Всякий раз, когда кто-нибудь приносил тебе пищу, ты отказывался:
"Я не могу, - говорил ты, - Мне будет плохо".
Как я потом понял, ты думал, что в пути тебе стало плохо из-за того, чем тебя накормили в домике на перевале. На самом деле, еда была ни при чем: ты просто страдал ломками из-за таблеток, которыми тебя пичкали на Добровольческой ферме. Но тогда я этого не понимал. Тогда я, не знавший половины окружающих слов и всего собственного прошлого, мог только принять твои правила и следовать им.
Когда еще один человек в длинном принес мне тарелку с едой, я, сам поев немного на пробу, отдал ее тебе.
"Если я призрак, может быть, ты поешь это?"
Ты, без колебаний, кивнул и взялся за ложку.
Запись пятая. Цитадель.
Иногда, Астлин, я ухожу на ледник один, чтобы подумать. Особенно это нужно, когда твой кеммер окачивается, и я снова, как обычно, погружаюсь в напряжение. Из-за лекарства, которым люди с неба вылечили меня от смертельной болезни, я почти перверт. Зачать я, как мы уже выяснили, могу. А вот войти в соммер или женский кеммер... Увы.
Я иду к леднику и сажусь на снег. Морщинистая, мертвая поверхность простирается передо мной, и где-то в морозной глубине, под нею, тлеют теплые огоньки нашей Цитадели.
Я думаю о том, как хотел бы владеть своими чувствами вместо того, чтобы они владели мной. Я вспоминаю тебя: твои глаза и лицо, твою фигуру, руки, походку, манеру речи, - и медленно, внимательно, вдумчиво приучаю себя к одной простой мысли. Мы никогда не будем одинаковыми. Очень скоро твое ожидание закончится, и ты снова станешь обычным человеком. А я...
Я сгребаю ладонями снег и целую его, и утыкаюсь в него лицом.
А мне - практики Дотхе, барабаны и бубны. Быть первертом в Цитадели несложно - каково быть первертом в столице? В тот единственный раз, когда мы попали в Эренранг, мы провели там слишком мало времени, чтобы всем стало понятно: у меня не просто кеммер.
Я стараюсь скрывать свое состояние. Иногда это очень тяжело.
Я поднимаюсь со снега. Ветер бьет меня в грудь; он хочет опрокинуть меня.
Я знаю, что ты ждешь меня дома, там, внизу. Ты сидишь на постели или в кресле у очага и шьешь. И я делаю шаг, а потом другой и третий.
Я знаю, что мои пальцы холодны, поэтому я обнимаю тебя очень осторожно. Ты поднимаешь ко мне лицо - такое глубокое сейчас. Твои глаза полуприкрыты, губы разомкнуты, и мой взгляд скользит по твоей открытой шее - нежной, словно мягкий снег, который только что выпал.
Я вижу, как сбоку в ней пульсирует жилка. Я глажу твою кожу тыльной стороной пальцев, потом наклоняюсь и мягко целую твой пульс.
Ты сжимаешь веки и прерывисто выдыхаешь. Твоя голова запрокинута, лицо, словно раскрытый цветок, развернуто ко мне.
"Астлин", - шепчу и глажу пальцами твой подбородок и нежное место под ним, мочки ушей, ключицы. Я целую твое лицо, и мне кажется, что это небо, которого я касаюсь.
Ты раскрываешь глаза, блестящие, как будто у тебя поднялась температура. Я вижу, как нестройно ты дышишь, и как напряжены твои руки, сжатые в кулаки где-то в складках мягкого одеяла, на котором ты сидишь.
Ты просишь. Всем своим лицом, всем дыханием. Звезды падают на меня с неба, и воздух в гортани становится ярко-золотым.
Я хочу вновь обнять тебя, но не успеваю. Ты сам обвиваешь мою шею руками и прижимаешься губами к моим губам. Я свиваюсь в узел. Я умираю и рождаюсь, тут же, сейчас.
Осторожно, словно хрустального, я укладываю тебя на спину и принимаюсь расшнуровывать завязки на твоей кофте. Руки дрожат. Ты еле дышишь, и взгляд твой, ничего не видя, блуждает где-то в воздухе, над нами.
Я люблю тебя.
"Я люблю тебя", - отзываешься ты, уловив мою мысль в дрожащих невидимых нитях, протянутых между нами.
Я целую твою кожу, тебя всего, так долго.
Мы в заколдованном кругу.
"Астлин", - выдыхаю я, и чувствую, что ты уже струна. И мягкость снега, и свет, и тепло, и цветы.
Сам не зная, что творю, я протягиваю руку и достаю из вазы белый цветок, один из тех, которые, по просьбе Рея, вчера привез караванщик. Раскрытый, прохладный, он как будто усыпан крохотными блесками - пыльцой, о которой ты мне говорил, небесным порошком.
Я отстраняюсь от тебя и соцветием прикасаюсь к твоей шее сбоку.
Ты вздрагиваешь.
Я веду вниз, вдоль всего твоего тела. Останавливаюсь. Продолжаю.
Поднимаюсь.
И снова вниз.
"Ард, пожалуйста!" - шепчешь ты.
Я ловлю тебя на краю.
Белый свет. Вспышки. Бабочки.
Ночь сменяется на день, а день - снова на ночь.
Белые вспышки. Белые бабочки.
Я знаю, Астлин, что люблю тебя больше, чем себя.
Больше, чем ты сам себя любишь.
И если не это - смысл всякого существования, то я не знаю, что еще.
И если не ты - моя жизнь, то никто.
Возможно, до наступления беспамятства у меня уже был кеммер, но я, в любом случае, об этом забыл. Поэтому когда на двадцать шестой день пребывания в Цитадели Дарза меня охватили какие-то смутные страсти и порывы, я очень испугался. Что-то натягивалось внутри моего тела, словно тетива. Что-то мешало мне жить, дышать и нормально думать.
В панике, я бросился к Утре - единственной жительнице Цитадели, с которой успел познакомиться достаточно хорошо. Окружающие считали ее первертом. Но я, не говоря этого, впрочем, вслух, часто думал, что куда больше она похожа на людей из небесной Эйкумены с их загадочной стабильностью тел.
"Что со мной?! - сдавленно завопил я с порога, - Утра, я, кажется, заболел!"
Моя знакомая оглядела меня и рассмеялась.
"У тебя кеммер! Найди себе кого-нибудь и займись делом", - и она улыбнулась мне.
"Каким?" - не понял я. Я стоял в дверях ее комнаты и чувствовал себя, как никогда, глупым.
"О, милосердный Меше! - Утра раздраженно подняла глаза к потолку. Она вообще была очень раздражительна, жестка и иронична, - Любовью, Ард! Телесной любовью".
"А, - сказал я и отступил обратно в коридор, - Я лучше потерплю".
И я развернулся на месте и пустился бежать. Меня вынесло во двор, на солнце. По углам, в синей тени, здесь прятались бесформенные кучи снега. Я упал в одну из них, схватил полную пригоршню и уткнулся в нее лицом. Потом высыпал еще одну за ворот на груди. Взвыл. Высыпал еще.
"Ард", - послышался сзади чей-то голос, и я обернулся. Позади, на солнце, стоял Миче, Ткач. Он протягивал мне небольшой кожаный барабан.
Уже совершенно ничего не понимая, я вылез из снега и подошел к нему. Вид у меня в этот момент, наверное, был хуже некуда.
"Умеешь играть?" - осведомился Ткач. Я помотал головой.
"Тогда возьми барабан и иди к Мастеру Дотхе".
"Зачем?" - хотел спросить я, но Миче успокаивающе положил мне ладонь на плечо.
"Так нужно, Ард. Иди".
Я чувствовал себя тупым, словно кусок угля, только что отрытый из земли, поэтому молча взял барабан и пошел, куда показали.
Наверное, я заблудился, потому что Мастера не нашел. Около часа я блуждал по переходам и галереям. Солнце немилосердно светило мне в лицо и красило снега, окружавшие Цитадель, в такой яркий белый цвет, что было больно смотреть.
В конце концов, отчаявшись, устав и окончательно утратив всякую способность соображать, я приткнулся в каком-то чулане, на одной из дальних галерей. Барабан я поставил рядом и какое-то время сидел, глядя в стену.
Так тоже оказалось невыносимо. Тогда я принялся постукивать ладонью по полу. Потом потянулся к музыкальному инструменту.
Следующие несколько дней я, как только потом понял, самостоятельно осваивал Дотхе. Почему я поступил именно так, а не последовал естественной для юного организма склонности к телесным удовольствиям, я не знал. Думаю, причина была в тебе. Как я понял позже, у тебя тогда тоже должен был начаться кеммер. Но, заглушенный твоей таблеточной зависимостью, не начался.
Твоим первым возлюбленным был не я.
Когда, настрадавшись с барабаном и бессонницей, я выполз из своего чулана на свет, то увидел, что с тобой происходит то же, что только что было со мной. Очарованный и еще более сумасшедший, чем обычно, ты бродил по Цитадели с незнакомым мне человеком - очень красивым, надо сказать, и очень разумным на вид.
Потом вы исчезли. Я попытался ждать вас за стенами, на площадке, но очень скоро понял, что не дождусь. Один раз вы прошли мимо меня, уже изрядно замерзшего, и не заметили.
Я так и остался сидеть в снегу. Знакомое, не окрашенное ничем и не осязаемое никак безразличие накатило на меня. Ветер дул в лицо, на небе собрались тучи. Воздух, снег, лед, снежный туман. Голые камни. Мне ничего не хотелось - даже увидеть тебя. Зима - вот было то, что занимало меня. И я сидел на ветру и пел ей. И никак не мог перестать.