Только из первой секции не брался за швабру никто.
Из четвертой секции приходили и мыли за них, и каждый день они же мыли самый грязный общий холл, где стоял теннисный стол.
Марина поняла, что мыть полы здесь считалось делом самым постыдным.
Тех, кто это делал за других, считались 'лохами'.
А поскольку со следующей недели мыть за всех будет она, воспитатель, то ее будут считать ниже здешних 'лохов', так как она будет убирать и за ними...
'Ну, и как выбраться из такой ситуации?'-думала и думала Марина.
'А, собственно, почему я смотрю глазами этих мальчишек? Какая такая ситуация? Какие проблемы?Уж один - то месяц доработать я смогу, получу зарплату и уйду. Только надо быть осторожной тут. Вот и все'.
Марина вспомнила, как тяжело было с непривычки мыть этаж.
В каждой секции четыре ведра воды сменила, а еще холл, коридорчики. Хорошо, хоть туалеты и душевые не мыть, там техничка убирает.
Ведер двадцать перетаскала, чтобы вымыть этаж хорошо. Уж мыть - так мыть.
Пот лил дождем, руки и ноги дрожали тогда от усталости.
Но потом..... Выйдя на улицу, она почувствовала такое невероятное блаженство! Надышаться не могла, осенний воздух казался таким вкусным! И весь мир показался ей таким любимым, молодым и свежим, как будто это его она прошвабрила с чистой водой до блеска! Солнце, земля, деревья, ласковый ветер - все, казалось, тянулось ей навстречу с любовью и радостью.
Марина вспомнила счастливое чувство, которое дал ей этот физический труд, и вышла из своего кабинета в хорошем настроении.
Секцию мыли Лёня Свистунов, по прозвищу 'Свисток', и Стёпа Киевский, которого почему-то здесь звали 'Крем'.
Ленька Свисток был у всех на подхвате: 'сбегай за пивом, слетай за сигаретами, сходи, узнай, принеси...'.
Он носился с поручениями как будто даже с удовольствием.
- На то он и Свисток, - говорили про него. - Шустрый. Кто другой, так начнет ныть: 'Что я, лох? Сам иди'.
А свисток - одна нога здесь, другая там, сбегал и - за книжку.
Ленька жил в книгах, все настоящее для него было лишь вынужденным перерывом от чтения к чтению.
Он любил долго копаться в библиотеке воспитателя.
Между делом рассказывал Марине о себе.
Он говорил, что для него верх блаженства - хлеб с маслом,
чай с сахаром под рукой и - книжка. А больше ничего от жизни и не надо вовсе, считал Ленька, даже телевизора и компьютера.
Общаясь с Мариной и листая книги, он мог растянуть это удовольствие до конца рабочего дня Марины,
и был безмерно счастлив, когда она просила его к чаю.
Ленька Свистунов родился и вырос на маленьком полустанке в четыре домика, а говорил, что это он жил, как на берегу моря.
Поезда набегут, нахлынут, как волны, отойдут.
Их шум для него был шумом моря, и по этому 'шуму моря' он здесь скучал, голодал, как он говорил. Хотя настоящего моря никогда в жизни не видел.
- Я романтик,- с гордостью говорил про себя Ленька вычитанное из книжек слово и рассказывал, как он любил ходить по шпалам,
по рельсам, мечтать, рассуждать вслух. Вот это и была его романтика.
- А что? В степи никого нет, можно - и вслух. Знаете, как там тихо, когда поездов нет? Будто море успокоилось и спит, а потом опять волны грохочут. А свой голос в тишине приятно слушать.
Только такие прогулки по шпалам удавались ему редко.
Дома у Лёньки было много работы: шесть маленьких сестер, за которыми ему надо было смотреть.
Да еще огород на нем. Родители работали на путях, дома им тоже работы хватало, надо помогать.
Трудились родители не покладая рук, и Ленька привычно трубил свою взрослую вахту вместе с ними, сколько себя помнит.
Носился, как угорелый, пробиваясь сквозь тысячи дел к своему блаженству - возможности прилечь с книжечкой на диване, с куском хлеба с маслом и сладким чаем под рукой.
Он всегда мечтал уйти в это блаженство ото всех и всего, чтоб какое-то время его никто не трогал.
В общежитии он так же бегал, исполняя поручения по привычке. Но это было, как он говорил, 'легкотня', не то, что дома. Времени для книг стало много, да и библиотека воспитателя его приводила в восторг.
- А теперь как там они все без тебя дома?- расспрашивала Марина.
- Теперь легче, мелкие подросли, понемногу все работают, а старшая, Олька, - за хозяйку, пока родоки на работе. Да и я по выходным приезжаю и за два дня успеваю, знаете, как много, - с гордостью рассказывал Ленька, перечисляя затем во всех подробностях все свои домашние дела. Было видно, что скучает он по этой работе и по дому.
А Марина, скорее всего, единственная, с кем он мог поговорить об этом вдали от дома.
В Леньке Марине не нравилось только то, что при ребятах он становился совсем другим человеком, даже внешне. Весь сгорбится и становится маленьким, узеньким. Его лицо превращалось в холодную бездушную маску, такую же, как у всех ребят на шестом этаже.
Может быть, по-другому он не мог бы продержаться здесь с ними целый год?
Его сосед по комнате, Крем, был высоким, крупным парнем с крепкими, выпирающими мускулами. Лицо у него суровое, ненавидящее всех и вся, но безо льда, без маски, свое. Тут кипели настоящие страсти, обида, злоба. Но все было настоящее, искреннее.
На всем этаже только у Степы Киевского, по прозванию Крем, было такое нервное бушующее лицо, но свое, без маски.
Он двигался рывками, намывая полы: вытаскивал тряпку из ведра, набрасывал на швабру, размахивал ею с дурной силой, совершенно излишней, захватывая почти всю секцию. Свисток едва успевал увернуться от его швабры, стараясь пристроиться мыть свою долю, а больше бегал с ведром, менял воду.
Трудно было понять, почему этот Крем жил в четвертой секции, самой 'лоховской', где был и кабинет воспитателя. И почему этот здоровяк жил в комнате со Свистком, к которому весь этаж относился, как к 'последнему лоху' на этаже?
Крем сам носился со шваброй. Почему не поручил это другим, тому же Свистку или еще кому-то?
Богатырского сложения, с виду - самый сильный из ребят, он даже по возрасту был старше других.
Ему ли не верховодить на этаже?...
'Все-таки как это странно',- думала Марина, глядя, как ребята мыли секцию.
Они очень старательно мыли, до блеска, постоянно меняя воду и затрачивая немало энергии.
- Послушайте, так вы, я вижу, очень чисто моете. Вот молодцы, - похвалила Марина.
Ребята молчали. Лица мрачные.
Закончили мыть свою секцию, пошли в первую. Марина пошла за ними.
- Почему вы моете и здесь?- спросила она, поздно сообразив, что не надо было это спрашивать, и так ясно.
Свистунов ответил шепотом:
- А неделя кончается, весь этаж будете мыть Вы, Марина Николаевна.
Оглянувшись на комнату ?1, Свисток беззвучно засмеялся, широко открывая рот. А видно, боялся, что кто-то выйдет из первой комнаты и увидит, как он смеется.
Потом изобразил якобы Марину, руками перетряхнув воображаемые груди, он, сгорбившись, смешно запрыгал на швабре как обезьяна.
Этим представлением он, по-видимому, хотел повеселить громилу - напарника, так как смотрел за его реакцией,
но тот веселья не разделил.
Крем отбросил швабру и, напирая на Марину своим здоровенным телом, вытесняя ее из секции в холл, злобным шепотом процедил:
- Пшла вон, сучка, пока я тебе не насовал. Пожалуешься (он показал глазами на комнату ?1) - убью!
При этом он толкнул ее в холл так, что она потеряла равновесие и упала.
- Ползи, ползи в свой кабинет, тля,- злобным шепотом напутствовал он.- И сиди там, чтоб я тебя не видел. Мыть за нее приходится, а она еще будет нервы мне е...ать.
Марина поняла, что скажи она хоть слово, он ее ударит.
От своей несвободы он, видно, почти обезумел, кипел, как раненый зверь, закованный в цепи, и перенес свою злость на нее.
Она это почувствовала, испугалась и убежала к себе, заперлась на ключ и уставилась на часы. Долго еще...
Вспомнила, как разделся перед ней Чес и требовал, чтоб она его ублажала...Как Нигер отошел к окну и, по-видимому, ждал своей очереди...
Вспомнила, как Бульбак подхватил ее на руки и понес, как она дала ему пощечину...
Как она сидела потом на цементном полу в холе у двери первой секции, не в силах подняться от пережитого ужаса...
До конца работы еще катастрофически много времени, часа четыре...
'Это Свисток, гадёныш, успеет ещё прийти сюда, чтобы про книжечки разговаривать и про 'море', - крутилось у нее в голове. - Стоп, стоп, стоп! Нельзя так сильно волноваться, а то молоко испортится'.
Она лежала на диване под своим плащом, свернувшись в комок. Старалась успокоиться и не дрожать.
'Сама виновата,- размышляла Марина.- Зачем попёрлась за ними в первую секцию? И вообще ничего не надо было говорить!'
Здоровяк Крем полы мыл не по своей воле, ясно же. Кое-кто 'наказал' его, 'опускает' за когда-то проявленное неподчинение, скорее всего.
И живет он в четвертой секции, да еще со Свистком, по тому же велению.
Вот и бесится этот Крем, готовый убить свидетельницу своего унижения.
- Вот дура! Сунулась смотреть, как он моет полы в первой секции, - вслух проговорила Марина.
А Лёнька Свистунов?
Он же, наверное, уже не знает, куда ему деваться от этого Крема.
Бедняга ищет себе уголок, чтобы с книжечкой притулиться
хотя бы в комнате воспитателя. Ох, и не сладко Леньке живется там, рядом с взбешенным Кремом...
Марине проще. Вот стрелочка часов встанет, куда надо, и она пойдет домой. А дома хорошо, уютно. Родители оставили ей большую квартиру со всей необходимой домашней техникой, дорогой мебелью.
Придет она, сразу пойдет под теплый душ, потом на кухне потихоньку включит музыку, спокойно покушает, дочку покормит грудью и - спать в большой удобной кровати.
Завтра на работу - только к четырем часам дня, то есть, все утро и полдня - свободна.
А тут - что?
Ночью будут твориться разборки, о которых она знать не знает, как это у них происходит.
Это же какое давление должно быть, чтобы вот такого крепкого взрослого Степу Киевского, поставить на колени?!
Марина слышала когда-то от ребят, что бьют по почкам, бывает, калечат на всю жизнь, а еще - головой в унитаз окунают, не смыв экскременты...
Ну, что она знает про этих бандитствующих подростков?
Слышала от дежурной, как прошлой весной на этом этаже та случайно увидела ужасную сцену. Эти сволочи поставили 'виноватого' на колени, встали в круг и мочились на него, а он... плакал в голос.... Пацанчик этот на утро уехал домой, бросив лицей.
Говорят, что бывает и хуже. А что уж хуже?
В прошлом году один подросток с этого этажа пропал, не нашли. Училище и общежитие остались в стороне, 'отмазались' тем, что кто-то видел этого мальчишку в городе в последний раз, а не в общежитии, куда он, по свидетельствам дежурных и ребят, так и не пришел. Но кто знает, что было на самом деле, кто скажет?...
Дежурные тоже боятся. Помалкивают, если что и знают.
И Марине страшно.
Какой тяжелый пресс наваливается здесь на мальчишеские души, если каждого из них, ни одного не упуская,
удалось закатать в циничную личность в маске...
Ну, и уйдешь от них домой, а завтра снова на работу.
Стрелочки на часах не помогут, только на какое-то время спасают, передышку дают.
Что делать, что делать...
Марина перевела взгляд от часов на стенку с книгами, рассеянно прочитывая имена авторов на корешках.
Гоголь...Господи, Гоголь!.... Папкин любимый Гоголь стоит на полке и улыбается зажигательной, хитрой улыбочкой отца Марины.
Трудно разобраться, где Гоголь, а где отец, так много слушала Марина этого автора в исполнении отца.
Ой, как хохотали Марина с мамой, когда он им читал Гоголя. Бывало, отец снимет очки и ждет, когда они просмеются и дадут читать дальше. Он читал так обаятельно, так задорно, как будто пританцовывая на каждом слове, хитро прищуриваясь от удовольствия.
А мама... Она любила читать вслух.... Где же это?..
Где-то тут есть эта вещь в старых журналах.
Вот она, мамина любимая 'Последняя пастораль' Алеся Адамовича.
Марина вскочила с дивана, сорвала с полки старый 'Новый мир' и постучала в комнату рядом со своим кабинетом.
Ребята, не открывая, спросили:
- Что надо?
Марина просила послушать, она хочет им почитать фантастическую повесть.
- Если вам будет не интересно, я сразу же уйду,- обещала Марина.
Дверь отворили.
Трое ребят со скучающими лицами сидели на кроватях и грызли семечки.
Согласились, 'от делать нечего', попробовать послушать, но смотрели на Марину с усмешкой.
- Белорусский писатель Алесь Адамович. 'Последняя пастораль',- сказала Марина, усаживаясь на краешек кровати у стола, так как единственный в комнате стул был завален рубашками, джинсами.
По лицам видно было, что название уже не понравилось. Один из них даже хотел уйти, но другой поймал его за рукав:
-А хули пусть читает, покурим пока.
Матерные слова, сигаретный дым - на всё это Марина не стала обращать решительно никакого внимания.
Боясь, что они передумают слушать, Марина рванула вперед, как ракета, громко, энергично, требовательно, как будто сама отдает приказы в атомной подводной лодке:
Первую...Вторую...Третью приготовить к пуску! Почему нет доклада?
- Марина строго оглядела своих смутившихся слушателей.
У нее самой шли мурашки по телу от резкого перевоплощения, кружилась голова, как будто она сама была в преддверии ужаса смерти.
- Не слышу доклада! Мы еще живы, живы!!!'
Раздумывать было некогда, она читала и только успевала замечать, что таким было чтение ее матери. То есть, она шла след в след за мамой. Своё - только энергия, сила жизни.
Но какая это была большая сила!...по сравнению с мертвыми людьми...
Эта великая сила присутствует в нас, пока мы живы.
Хотя можно всю жизнь прожить на автопилоте и не понять, не услышать в себе этой великой силищи и мыслить себя слабым человеком.
А ведь из бесчисленного множества возможных жизней, бесчисленного количества случаев и условий, которые могли не совпасть, что бы твоя жизнь состоялась, через миллиарды лет прорвалась именно ТВОЯ ЖИЗНЬ!
И весь рисунок мироздания выстроился таким образом, чтобы твоя жизнь стала возможной!
Один только незаметный штрих, одно маленькое событие не так пошло бы, и тебя бы не было.
Но ты есть! Ты живешь! Ты здесь, ты работаешь. Значит, так надо.
.
Трое слушателей Марины были полностью прикованы к ней, как загипнотизированные.
Она, выдержав паузу, продолжала:
'-Маленькое
нежно-голубенькое тело канарейки
мёртво лежит в косо повисшей клетке...
Большие и тёмные человеческие тела
с удушенно-синими лицами
и вытянутыми шеями обмякли в креслах у пультов,
чернели и грудились у стенки возле змеящихся труб.
И только голос все убеждает: 'Мы живы, мы всё ещё живы!..''
Марина повторила эти упорные слова и содрогнулась.
Замолчала, чтобы восстановить дыхание.
Где-то далеко, в прошлом, мама...
Она лежит на диване, опираясь на локоть, укрывшись пледом, и читает.
Папа сидит у ее ног, а Марина - рядом, в кресле, завернулась в покрывало и слушает с широко распахнутыми глазами,
как эти мальчишки сейчас.
Получилось, что мама читает и для них.
Они молча ждут... В глазах разожженное любопытство.
'- Медленно! Медленно двигаетесь! Что вы ползаете, как черви?.. - продолжала Марина. - Повторяю: включить регенерацию воздуха второго поста. Почему не....
Человек неуверенно протянул руку к столику,
где белеет раскрытый журнал
с привязанной на шнурке шариковой ручкой,
но тут же вяло откинулся на овальную спинку кресла,
оно крутанулось.
Теперь его гаснущий, искаженный мукой взор
с неестественной пристальностью
устремлен на лицо
женщины.
Знакомо наклонив набок голову,
чтобы совладать на ветру с медовой тяжестью волос,
она смотрит из утренней морской свежести
спокойно и безмятежно,
согласная лишь на счастье и блаженство во всем и везде,
на нежную ласку и вечную красоту
встречающего ее рождение
мира...'
Марина читала, меняя голос от строгого к чувственному, нежному, беззащитному.
Она выкрикнула эти слова с точно такой же робкой и глубокой надеждой, как ее мама, поставив за ними очень много,
весь мир...
В комнату заглянули двое ребят и остались слушать.
Марина читала о том, как после большой ядерной войны жили на острове двое - мужчина и женщина,