Аннотация: Автобиографическая повесть о моём дедушке - Слисарчук Никифоре Кузьмиче (1895- 1945 гг)сапожнике, погибшем 30 апреля 1945 года под Прагой, за 9 дней до Победы.
Карповецкий, А.
Сапоги: Автобиографическая повесть / А. Карповецкий. - М.: Изд-во..., 2013. - 170 с.
ISBN
Нет такой семьи на всём постсоветском пространстве бывшего СССР, которой не коснулась бы Великая Отечественная война. Для кого прадеды, для кого деды, все они совершили подвиг защиты Отечества, подвиг вы-живания на войне и сохранения своего рода. Героев этой повести, отдав-ших свою жизнь за девять дней до окончания войны, и их потомков, про-должающих семейное древо, объединяет забота о женах и детях, их бла-гополучии.
Автор книги решил соткать своё полотно истории ради потомков. Ис-тория его семьи - это и история дедовых сапог, вернувшихся с войны, это семейные традиции и ценности, среди которых читатель соприкоснется с лучшими: любовью к матери, уважением окружающих, почитанием стар-ших, чувством долга за сохранение и передачу семейной реликвии и зна-ний о предках.
В 1957 году в далёком украинском селе Карповцы Чудновского района Житомирской области в рабочей семье родился чудесный талантливый мальчик Саша. Александр, защитник (в переводе с греческого Александр - мужественный защитник. - Т. Е.). Сын рабочего и колхозницы, внук знатного сапожника, не вернувшегося с войны, Александр Александрович, начиная с призывного возраста (1975 г.), отдаёт себя воинской службе, защите Родины, защите людей. В 1977 году во время учёбы в историко-архивном институте, он был направлен в милицию. Пришлось заканчивать институт заочно.
С 1981 по 1998 год автор служил в Московском гарнизоне милиции на должностях - от младшего до среднего командного состава. Во время службы Александр достойно нёс звание офицера, защищая Родину от всякой мрази.
В 1994 году Александр закончил Московский филиал юридического заочного обучения при Академии МВД.
Всё это время в нём зрело желание найти захоронение своего героического деда - Слисарчука Никифора Кузьмича. В 1992 году Александр предпринимает первые шаги к осуществлению этой мечты: обращается в Центральный архив Министерства обороны России и Центр розыска и информации Общества Красного Креста. Получив подтверждающие справки, он поехал в Чехию, г. Глучин, где нашёл захоронение советских солдат. В их списке нашёл фамилию своего деда.
Исполнен долг памяти и чести. Казалось бы, душа должна обрести покой. Но нет. Александр не из тех людей, которые успокаиваются и делают что-то для "галочки". Уйдя в отставку, Александр, привыкший активно трудиться на своём нелёгком поприще, продолжает жить под девизом "Душа обязана трудиться...". Двадцать лет он вынашивал замысел повести "Сапоги". И в феврале 2012 года повесть наконец-то легла на бумагу и заняла достойное место среди произведений Саши Карповецкого. Это творческий псевдоним автора.
Повесть "Сапоги" написана в строго выдержанном стиле. Её пронзительно-щемящие строки дороги каждому россиянину. Ведь нет такой семьи, где бы не погиб дед, отец, муж, сын, брат... В повести не встретишь сленговых словечек, привычных современной литературе. Её язык прост и доходчив. В нём нет сложных грамматических оборотов и "изысканных" иностранных слов", что всегда затрудняет прочтение. Но в то же время это не пустая "бульварная" литература, в которой с первых строчек уже понятно, что нас ждёт в конце. В повести "Сапоги" автор умело заставляет читателя дойти до конца, захватывая сюжетом и кульминацией повести. Конечно, можно было бы кое к чему придраться, но мы этого делать не будем. Ведь автор - не "дипломированный литератор", а писал он по зову сердца и выполнил свой гражданский и человеческий долг, долг совести и чести. Спасибо ему за это.
Я хочу пожелать Александру Карповецкому дальнейших успехов в его творчестве и надеюсь, что из-под его пера выйдет немало произведений, которые найдут отклик в сердцах читателей.
В добрый час!
Член Союза писателей России,
кандидат в члены Академии российской словесности
Токарева Евгения
Поездка в Чехию
Пока живы родители, мы, дети, должны к ним приезжать. В наше время - время высоких технологий, мобильных телефонов и компьютерных социальных сетей - очень редко пишут письма. Обычно, звонят по телефону в далёкую деревню, разговаривая часами, когда один лишь взгляд сказал бы многое о родном человеке.
У меня из родителей только мама. Слава Богу, она жива. Я звоню ей, интересуюсь деревенскими новостями, текущими делами и, само собою, справляюсь о здоровье. Но больше всего на свете я люблю приехать к матушке на весь отпуск. Как это здорово провести отпуск в деревне с мамой! Наговоришься с мамулечкой вволю, насмотришься на нее вдоволь, порасспросишь обо всех и обо всем. Запечалишься-нагрустишься, если матушке разболелось-занедужилось, нарадуешься её хорошему самочувствию и настроению. Уезжать от мамы не хочется никогда. Навсегда бы остался с ней. Ан нет! Дела, работа, семья.
Более тридцати лет я езжу за тысяча двести километров к самому родному человеку одним и тем же поездом Москва - Ковель. Мне за пятьдесят, маме за семьдесят. Под стук вагонных колес могу часами сидеть неподвижно и смотреть в окно.
Мелькают железнодорожные столбы, станции и полустанки с опущенными шлагбаумами и встречающими поезд железнодорожниками, со свистом проносятся навстречу пассажирские и товарные поезда. Остаются позади Калуга, Брянск, россий-ско-украинская граница. Впереди Киев, Фастов, Бердичев.
Столицу Украины проезжаем глубокой ночью. Величественный, седой Днепр, бе-рущий свое начало, из недр Смоленской земли. Навстречу взору, с возвышенности, в лучах белых прожекторов, медленно приближается грандиозный и величавый монумент Матери Победительнице в Великой Отечественной Войне - самой страшной, жестокой, кровавой и бесчеловечной. Смотрю, затаив дыхание, и вдруг нахлынули воспоминания двадцатилетней давности о другом мемориале. Не уснуть мне этой ночью...
Дед Никифор, 1895 года рождения, в январе 1944 года, по освобождению Житомирщины, был призван в действующую Красную Армию. Погиб в бою за г. Глучин, под Прагой, 30 апреля 1945 года. За 9 дней до Победы!
В 1992 году, в Москве, на Кузнецком Мосту, получив в Красном Кресте подтверждающую справку, 7 мая поехал в Брест. Из Бреста - в Кошице, Словакия. Из Кошице - в небольшой городок Глучин, Чехия.
***
Отыскать воинское кладбище в провинциальном городке не составило для меня никаких усилий. Оставив чемодан при входе, у обелиска советским воинам, прохажи-ваюсь по чистым асфальтовым дорожкам, читаю на гранитных плитах высеченные фа-милии:
"Гвардии майор Евстигнеев Михаил Афанасьевич, 1915 - 1944 гг.
Гвардии майор Павлов Василий Степанович, 1916 - 1944 гг.
Гвардии капитан Коломиец Иван Петрович, 1918 - 1944 гг.
Гвардии лейтенант Арутюнян Анри Возгенович, 1922 - 1944 гг."
Читаю имена павших бойцов, в надежде наткнуться на свою, родную фамилию. Слышу, как учащенно стучит сердце. У изголовья каждого обелиска растёт голубая ель. Голубые ели здесь повсюду: по всему периметру кладбища, вдоль асфальтовых дорожек, в центральной части, у общего памятника - обелиска. И фонари. Высокие - по периметру и чуть пониже - в центре, ещё ниже - по всем аллеям и дорожкам, над каждой могилой. Белый свет фонарей и голубые ели передают незабываемое ощущение чего-то нереального, сказочного. Чистота на кладбище идеальная. Нигде и никогда раньше мне не приходилось видеть такую особенную чистоту и порядок. "Неудивительно, навели марафет, сегодня 9 Мая", - проносится в голове зловредная мысль. После грязных, за-гаженных московских улиц, скверов и дворовых помоек, увиденная здесь чистота не укладывается в голове, не верится глазам.
В конце голубой аллеи показался человек. Высокого роста, в темном плаще и шляпе, он идёт прямо ко мне. Продолжать читать надписи на могильных гранитных плитах я уже не мог. Поворачиваюсь лицом к приближающемуся незнакомцу, жду. Подойдя ко мне на расстояние нескольких шагов, он заговорил на чистом, русском языке.
- Здравствуйте, пан.
- Здравствуйте.
- Вы из России?
- Да, из Москвы.
- Позвольте представиться, - незнакомец, подойдя ко мне и сняв шляпу, сделал полупоклон, - Мирослав Смычек, учитель языка и литературы. Русским владею в со-вершенстве, преподаю этот великий язык в колледже. Позвольте полюбопытствовать: вы кого-то ищете? У вас здесь кто-то захоронен?
- Да, пан Мирослав. Мой дед должен быть захоронен на этом кладбище. Так сказано в справке Красного Креста. Справка в чемодане. Я оставил его у обелиска. Сейчас принесу...
- О, пан ...
- Александр...
- ... Александр, не торопитесь. Понимаю ваши чувства. Дело не в справке. Я вам верю. Позвольте вам сказать: я знаю это воинское захоронение, как пять пальцев на своей руке. Так у вас говорят?
- Да, пан Мирослав.
- Я знаю здесь каждую могилу, каждый обелиск, каждую ель. В сорок пятом году мне было четырнадцать лет, когда город освобождала Красная Армия. Поверьте мне на слово, пан Александр, лично я очень много приложил труда, чтобы это кладбище стало таким, каким вы его видите сейчас. Я один из его организаторов, бываю здесь каждый день. Не подумайте, что хвастаюсь.
- Рядовой, стрелок 569-го стрелкового полка, 461-й стрелковой дивизии. - Называю фамилию деда. - Никифор Кузьмович, 1895 года рождения, уроженец Житомирской области. Это Украина.
- Знаю. И могилу покажу. Рядовые захоронены в общей могиле. Их более полутора тысяч человек. Если быть точным, одна тысяча шестьсот пятьдесят семь. Офицерских могил, где мы сейчас находимся, сто сорок семь. Здесь проходили жестокие бои. Глучин, соседний город Морав Острова, как и Прага, были освобождены тридцатого апреля. На этом война здесь закончилась.
- Да, дед погиб тридцатого апреля, так сказано в справке из архива Министерства обороны. Извините, пан Мирослав.
- Вам незачем извиняться, пан Александр. - Пан Мирослав, понизив голос, правой рукой очертил полукруг. - Офицеры покоятся здесь. Видите, каждый офицер захоронен отдельно: могила, обелиск, надпись. Рядовые, уж извините нас, в общей могиле. Прой-дёмте, пан Александр, здесь рядом. Отсюда не видать. Ели, видите, какие?
Разговаривая друг с другом, направляемся в глубину кладбища. Вспоминаю о че-модане, оставленном у обелиска.
- Пан Мирослав! Мой чемодан! Я оставил его там, у входа.
- Пан Александр, об этом не стоит беспокоиться. Никому и в голову не придёт то, о чём вы подумали. К тому же, кладбище сегодня уже никто не посетит. Траурный митинг состоялся в одиннадцать утра. Сейчас семнадцать тридцать пять. Людей было немного: общественность, таких, как я, несколько человек, немного гостей - родственников погибших.
- Кстати, где вы собираетесь остановиться, в гостинице?
- Не знаю, об этом не думал.
- Здесь и думать нечего. Остановитесь у меня. Приглашаю, прошу вас, пан Алек-сандр... - Чех умоляюще смотрел на меня. - Я живу сейчас один. Жена уехала в Прагу к дочери и внукам. Не отказывайтесь, если не хотите меня обидеть. Посидим, поговорим. Я о многом вас расскажу, покажу старые фотографии. А завтра покажу город, буду вашим гидом. Фамилия вашего деда должна быть внесена в "Книгу памяти", в муниципалитете.
- Надеюсь, тема войны вам не безразлична? - продолжал расспрашивать пан Ми-рослав.
- О, нет! Напротив!
- Как вас понимать, пан Александр?
- Простите за неточность, пан Мирослав. Я считаю эту тему главной. О войне я прочитал немало художественной литературы, воспоминания маршалов Жукова, Васи-левского, Рокоссовского и других. Но более всего, я люблю слушать рассказы о войне простых людей: живых очевидцев, кто был в оккупации, партизанил, солдат, воевавших на передовой, в окопах. Вы понимаете меня, пан Мирослав?
- Больше, чем кого бы то ни было в жизни.
Учитель остановился и посмотрел на меня с какой-то грустью.
- Мы с вами, пан Александр - еди-но-мыш-лен-ни-ки, - произнёс он по слогам последнее слово.
- Скажу вам откровенно: всю свою сознательную жизнь я живу той войной. - Сделав ударение на слове "той", чех вздохнул и замолчал. Высокая стена из голубых елей расступилась, и перед нами открылся высокий курган, на вершине которого, в лучах послеобеденного солнца, сияла красная, пятиконечная звезда, как на солдатских пилот-ках. "Такая же, только во много раз увеличенная", - подумалось мне. На конусообразной насыпи, сверху донизу, зелёная газонная трава была аккуратно подстрижена. Пятиконечная звезда (возможно, мне привиделось?) вдруг колыхнулась вокруг своей оси. Огромных размеров курган - солдатская усыпальница - заворожил, загипнотизировал меня, не давая вымолвить ни слова. Молча смотрел я на могилу своего деда, а пан Мирослав наблюдал за выражением моего лица. Откуда-то издалека, словно угасающее эхо войны, доносился и пропадал его голос.
- ... вы заметили? Она шелохлулась. Подует ветерок, и вы увидите...
"О чём это он? Что значит "она шелохнулась?" Ах, недотёпа! Чех говорит о звезде. Она вертится! Значит, мне не показалось", - молнией пронеслось в голове.
- ... звезда, как и ваши кремлевские звезды, начинает поворачиваться вокруг собственной оси. Зрелище, скажу вам, непередаваемое. Это видеть надо.
- Как вам удалось это сделать? - Задав глупый вопрос, тут же жалею. В наш век - век техники - и не такое возможно, но слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
- О, пан Александр! В наше время сделать можно всё. Были бы деньги и желание. Деньги мы собирали всем миром. Нам оказали помощь другие города, посёлки, Прага. Мастеров нашли быстро. И где? Не поверите, в России на одном металлопрокатном заводе. Мы сделали проект, послали документацию. Не прошло и года, приехали ваши конструктора, мастеровые. Привезли с собою и звезду, и шпиль с крутящимся меха-низмом. Установили, смонтировали, а на торжественном митинге объявляют: от денег отказываемся, это наш долг, дань памяти погибшим воинам. Собранные деньги мы потратили на обустройство этого кладбища.
Обходя холм-памятник по окружности, подходим к Вечному огню, устроенному в виде выпуклой, бронзовой звезды. Склонив головы, несколько минут стоим молча. Гранитный мемориал, установленный чуть поодаль, у самого подножия холма, изображал поле боя: бегущие и падающие солдаты с автоматами и винтовками наперевес. От гранитного мемориала, в обе стороны, вокруг конусообразной насыпи, расходились гранитные плиты с высеченными фамилиями солдат, не доживших до великой победы считанные дни.
- Пан Александр, я ненадолго отойду, а вы пройдитесь вдоль Солдатской аллеи, так она называется. Найдите фамилию деда, постойте возле его могилы. Не возражаете?
- Большое спасибо, пан Мирослав. - Как он меня понимает.
Остаюсь один. Смотрю на свежие цветы, выложенные вокруг бронзовой звезды - Вечного огня. "Хорошо бы сегодня купить цветы и возложить их на гранитную плиту с фамилией деда. Попрошу, при случае, пана Мирослава". От мемориала, у подножия холма-памятника, поворачиваю налево, замедляя шаг, читаю фамилии солдат в алфавитном порядке:
"Гвардии сержант Абрамов Петр Николаевич,1916 - 1944 гг.
Гвардии рядовой Абросимов Андрей Лукич, 1918 - 1944 гг.
Гвардии ефрейтор Матвийчук Назар Васильевич, 1907 - 1944 гг.
Гвардии рядовой Пилипчук Иван Викторович, 1924 - 1944 гг.
Гвардии рядовой Рагимов Равиль Мусаевич, 1922 - 1944 гг. ..."
По мере приближения к букве "С", возрастало внутреннее беспокойство. "А вдруг - нет? Всякое бывает: забыли внести в списки, высечь фамилию. Что за чушь? Справка из архива и Красного Креста - не документы?" Стучит-ухает в груди сердце с такою силою, словно молот, загоняющий в мёрзлую землю длинные железобетонные сваи. Звон от этих ударов сдавливает перепонки ушей, а глаза затягивает влажной поволокой. Машинально вынимаю из кармана носовой платок. Ещё одна гранитная плита с фамилиями на букву "С":
"Гвардии сержант Свиблов Сергей Тихонович, 1921 - 1944 гг.
Гвардии старшина Сергеев Станислав Валентинович, 1902 - 1944 гг.
Гвардии младший сержант Слесарев Виктор Николаевич, 1923 - 1944 гг."
И вот она родная, родовая, роковая: "Гвардии рядовой Слисарчук Никифор Кузь-мович, 1895 - 1944 гг.".
"Родной мой... Дед... Я так долго тебя искал, дед...
Дед Никифор, ты не умер, ты живой для меня...
Я храню твои сапоги, дед... Они ещё ничего, дед...
Дед, ты погиб, чтобы жил я, все мы жили...
Дед Никифор, ты не дожил до Победы всего девять дней...
Девять дней разделяют нас с тобою, проживи ты эти девять дней, мы бы встретились, дед...
Ты умер таким молодым, дед Никифор... Тебе не было и пятидесяти ... Скоро мне пятьдесят...
Я шёл к тебе полсотни лет... Я нашёл тебя, дед...
Я знаю, ты меня слышишь, дед Никифор... Твой земной дух витает здесь, в воздухе, над этой землёй, холмом-памятником тебе и таким, как ты...
Я ощущаю твой дух, разговариваю с тобою... Ты не умер, дед Никифор... Ты бу-дешь жить во мне, в моих внуках...
Дед, я верю, мы встретимся с тобою... Теперь я знаю, где ты... Я буду приезжать к тебе... Дед... дед... дед Никифор...".
По щекам обильно катятся слёзы. Опускаюсь на колени и прикасаюсь сухими губами к его, и моей, высеченной в камне, фамилии. Слились воедино прошлое и настоящее. Поднимаюсь с колен, краем глаза замечаю одинокую фигуру стоящего в сторонке пана Мирослава. Поворачиваю к нему заплаканное лицо. Вспоминаю о носовом платке, зажатом в руке. Рядом с чехом стоит мой чемодан. Учитель виновато смотрит в мою сторону, отворачивается. Ему стыдно смотреть на плачущего взрослого человека. Усилием воли отрываю от земли непослушные свинцовые ноги и делаю первые шаги навстречу ставшему мне за столь короткое время такому близкому и родному пану Ми-рославу. Чех не позволяет мне даже наклониться за чемоданом.
- Ни в коем случае! Позвольте мне, прошу вас, пан Александр...
Некоторое время идём молча. Учитель, интеллигент, джентльмен, чех щадил мои чувства, давая время придти в себя. Великий учитель Время лечит от всех людских бед и невзгод. На остановке общественного транспорта ждать не пришлось совсем. Садимся в подошедший автобус. Пан Мирослав оплачивает мой проезд. Я не возражаю. Мне сейчас не хочется оставаться наедине со своими мыслями. Как хорошо он сказал: мы с ним "единомышленники". Мне очень повезло. Редко, ой, как редко! в наше время можно встретить человека, понимающего тебя с полуслова, разделяющего с тобою одни взгляды! Этому чеху есть что рассказать, а мне хочется расспросить его о войне. Решено, еду к нему домой. А цветы? Я должен обязательно сегодня купить цветы и возложить их к могиле деда. Автобус останавливается. Трогаю чеха за плечо, собираясь поделиться с ним своими мыслями.
- Пан Александр, выходим, здесь цветочный магазин. Предлагаю вам купить цветы. Не возражаете?
- О, пан Мирослав! Я вам так благодарен, - только и смог произнести. В просторном павильоне большой выбор цветов, на любой вкус и цвет. Я набираю десять, и ещё шесть - шестнадцать бордово-красных роз. Когда-то я мечтал возложить к могиле деда огромный букет полевых красных маков, растущих во ржи и пшенице. Растут они сами по себе. Говорят, маки - души солдат, не вернувшихся с войны. Надеюсь, когда-нибудь я осуществлю свою мечту. Мы выходим из павильона и едем в сторону воинского захоронения. На остановке, где мы садились в автобус, пан Мирослав говорит мне, что подождёт столько, сколько нужно. Сегодня он никуда не спешит и советует мне не торопиться. Снова благодарю его за понимание. Безмерно и искренне я благодарен этому чеху, не случайно встретившемуся на моём жизненном пути.
Ещё раз убеждаюсь: наш жестокий, несправедливый мир не без добрых людей. Большинство живущих на Земле людей добрые, искренние, отзывчивые и сочувствующие чужой беде люди. Миром движет доброта и любовь. Иначе бы мир перевернулся, бесследно исчез с лица Земли. Потому в той войне добро победило зло. Дед Никифор, как миллионы других солдат, погиб, защищая мир, добро, любовь. Погиб, чтобы жил этот чех, я, внук сапожника Никифора, мои дети, их внуки и правнуки.
Возвращаюсь примерно через полчаса, возложив шесть роз к Вечному огню и десять - на гранитную плиту с высеченной родовой фамилией деда Никифора и моей.
Весь вечер и всю ночь мы с паном Мирославом говорили о войне, пили "кизлярский", из Москвы, коньяк. Пили за Победу, за миллионы, не вернувшихся с войны солдат, за его старшего брата Яна, за моего деда Никифора, погибшего в последнем бою за освобождение Глучина, за его и моё здоровье, за здоровье наших близких и родных.
Какое удовольствие, скажу я Вам, пить хороший коньяк из двадцатиграммовых рюмочек из чешского хрусталя, закусывая долькой лимона и заедая шоколадом! С таким собеседником и единомышленником, каким оказался пан Мирослав Смычек, пить было приятнее вдвойне. Вспоминал и рассказывал чех, учитель русского языка в колледже. Я слушал, впитывая в себя историю его жизни...
Мы ушли спать, когда солнце, взойдя на Дальнем Востоке моей Родины, прошло многотысячные её просторы, докатилось до самой западной границы, поднялось над Чехией - Родиной Мирослава Смычека, заглянуло на кухню, ослепив нас своими тёплыми, ярко-желтыми лучами.
Последний бой
Большая война близилась к своему логическому завершению. Многочисленная и хорошо вооружённая группировка немецких войск в Чехии, обречённая верховным командованием вермахта на верную, бессмысленную гибель сотен тысяч солдат в самом конце войны, продолжала оказывать сопротивление наступающим частям Красной Ар-мии.
Вокруг больших и малых городов, окружающих Прагу, немцы заблаговременно и основательно построили глубокоэшелонированную оборону. Не был исключением и маленький городишко Глучин. Многочисленный немецкий гарнизон зарылся глубоко в землю. Окопы и блиндажи были возведены в полный профиль. Ходы сообщения, пересекающиеся между собою, вели к автономно существующим дзотам и пулемётным гнёздам.
С восточной стороны, в городском предместье, стояли зарытые в землю, на "прямой наводке", танки и самоходные орудия. Всю эту подготовку к наступлению русских видели своими глазами четырнадцатилетние друзья - подростки Мирослав и Вацлав, проживающие на восточной окраине города.
- Завтра начнётся наступление русских, - сообщил другу ошеломляющую новость запыхавшийся Вацлав, входя в дом.
- От кого узнал? - спросил Мирослав и потянулся за пиджаком, одеваясь на ходу.
- Подслушал, немецкие офицеры говорили между собою. Что делать будем?
- Обсудим на "разведпосту".
Садами и огородами, минуя немецкие посты и патрули, друзья пробрались к своему тайнику-схрону. Неприметный, в двух шагах от него, за городской окраиной, в неболь-шой густой березовой рощице, на самом краю болота, он являлся особой гордостью подростков. Почти год был потрачен на "введение в боевую готовность" разведпоста. Работая только в ночное время суток, они боялись лишь одного - не успеть до наступления Красной Армии, освобождения родного города от ненавистных фрицев. Отсутствовать дома по ночам, постоянно скрывать от родных свои ночные похождения - дело очень серьёзное.
Красная Армия приближалась к границе, всё чаще в ночном городе раздавалась стрельба. Не единожды ребят наказывали, запирали в доме. С Вацлавом отец и вовсе не церемонился: привязывал к железной кровати и драл кожаным ремнём как Сидорову козу. Все эти "издержки" не мешали друзьям приходить друг к другу домой и о чём-то шептаться, забравшись в пустой комнате под кровать. Подростки вынашивали наполе-оновские планы. Зная немецкий язык, они подслушивали разговоры немцев, высматривали, где дислоцируется военная техника, где роются окопы и блиндажи, ставятся пулемётные точки. Под самым носом у фрицев друзья пробирались в такие опасные места, где часовые стреляют без предупреждения. Собранную информацию - они так давно решили - записывали на разведпосту. Там же их информация хранилась в школьных тетрадях, исписанных карандашами мелким почерком.
Их план оказания помощи Красной Армии в освобождении родного города без существенных потерь для русских был одновременно дерзок и прост. Узнав дату начала наступления советских войск, они должны пробраться на разведпост, забрать хранящуюся там бесценную оперативную развединформацию и доставить её любой ценой в передовые окопы русских. Десятки раз, споря друг с другом до хрипоты, друзья загодя, мысленно прокладывали этот наиважнейший в их жизни маршрут, минуя незамеченными последние немецкие блок-посты и передовые позиции. Разведдонесения подростки заготовили в двух экземплярах. На вопрос Мирослава "а зачем?" Вацлав укоризненно посмотрел на друга.
- Эх ты, разведчик! А если немцы стрелять будут, и тебя или меня убьют? Весь наш план коту под хвост? Представь себе: мы бежим к окопам русских, немцы открывают по нам бешеный огонь. Кого-то из нас, тебя или меня, убивают. Кого? Этого мы не знаем. Кому из нас нести разведдонесения? В этом случае у тебя и у меня будет по экземпляру. Тот из нас, кто добежит живым, передаст русским развединформацию.
Мирослав угрюмо молчал, а Вацлав расценил молчание друга за непонимание сути изложенного им вопроса.
- Мирек, дружище, пойми: не останавливаться же нам, мне или тебе, над..., - Вацлав запнулся, - ... убитым, плакать над ним, доставать из карманов наши бумаги. Согласен со мною, друг?
- На все сто процентов. Ты мыслишь по-военному, я рад за тебя, - согласился Ми-рослав, и они стали переписывать все собранные разведдонесения, делая второй эк-земпляр...
Плотно закрыв за собою дверь - дыру из дёрна, друзья зажгли, принесённую заранее керосинку - гильзу от снаряда. Отдышались.
- Значит, завтра? - повторил свой вопрос Мирослав.
- Да, завтра. Можно не сомневаться. Офицеры не станут почём зря чесать языками. Вопрос их жизни и смерти. Домой сегодня не возвращаемся. На рассвете трогаемся в путь. Успеть бы...
- Успеем, Вацек, должны успеть, - поддержал друга Мирослав.
- А если русские начнут наступление задолго до рассвета, скажем, в полчетвёртого утра, а мы с тобою будем в это время спать?
- Это вряд ли. Должна быть артподготовка, авиаудары. Услышим, Вацек.
- Ночью, что ли, будут бомбить?
- А почему нет? Для этой цели имеется ночная авиация. Вспомни, Вацек, сколько раз мы с тобою слышали, когда русские летели бомбить Берлин...
Друзья оживлённо заспорили, и вся ночь прошла в жарких дебатах. Несколько раз они выползали из своего убежища и чутко прислушивались, вглядываясь, как ночные кошки, в темноту. На передовой противники вели между собою вялую перестрелку. В ночное небо периодически взмывали осветительные ракеты, застывали в вышине и, не долетев до земли, угасали на нейтральной полосе. Вблизи берёзовой рощицы и болота стояла тишь да Божья благодать: переквакивались между собою сонные лягушки, а в ветвях пересвистывали друг друга две пташки.
***
Во все времена и во все войны солдат вспоминает перед боем о своей семье и доме, откуда он уходил на войну. Вспоминал и Никифор. Он воюет уже больше года. Скоро войне конец, они освободили свою землю, прошли всю Чехословакию, осталось взять этот маленький городишко Глучин. Его и городишком-то назвать не поворачивается язык. Родное село Карповцы намного больше этого посёлка. Завтра они освободят Глучин, война закончится, и он вернётся домой к Марии и детям.
Он знал Марию с детства. Она из известного в Карповцах рода Мадзигонов. С детских лет все крестьянские дети работали в поле, помогали родителям убирать жито и пшеницу, сушить траву, выкапывать сахарную и кормовую свёклу. Их было три сестры - старшая Ульяна, средняя Кристина и младшая Мария. На полевых работах у польского помещика Потоцкого Никифор и заприметил её, не по годам работящую и шуструю. Жаток на конной тяге у пана было всего две, и крестьяне серпами да косами выкашивали все пахотные поля вокруг села, зарабатывая себе "десятину" - десятую часть зерновых и соломы. Мария в свои двенадцать лет сжинала серпом и ставила на землю столбиком два снопа жита, а её старшие сёстры - по одному. Панский приказчик Людвиг Свинцицкий, замеряя крестьянские десятины, бывало, говаривал старому Мадзигону:
- Какая же она у тебя работящая! Какая проворная твоя Маричка! А как красиво снопы пе-ревязывает, залюбуешься. В чьей-то хате хорошей хозяйкой будет.
Залюбовался тогда Маричкой семнадцатилетний Никифор. В часы отдыха, когда два семей-ства обедали недалеко друг от друга, он пел песню:
Чуешь, чи не чуешь, чаривна Маричко?
Слышишь, иль не слышишь, красавица Маричка,
Я до твого сердця стежку прокладу...
К твоему я сердцу тропку проложу...
Никифор всегда пел одну и ту же песню, предназначавшуюся только для неё. И Маричка вскоре влюбилась в статного красавца. Они начали дружить, встречаться. Никифор катал Ма-ричку на лодке по огромному, как морской залив, пруду, где и признался ей в любви. Но тут началось в Украине такое лихолетье, такое безвластие и беззаконие, что с любовью пришлось повременить.
- Потерпи немного, сыну, пускай придёт хоть какая-нибудь власть. Сватов к Мадзигону я зашлю, а со свадьбой повременим, - сказал Никифору отец.
В двадцатом году красные прогнали в Польшу белополяков, и через год Никифор с Марией поженились. Отцовскую хату с пристройками Кузьма делить не стал, собрал деньги, вырученные от небольшого частного дела - олийни, станка по отжиму рапсового и льняного масла, купил лес и на соседней улице поставил сыну новый дом.
- Живи-обживайся в новой хате, Никифор. Жёнка у тебя толковая, у такой дети голодать не будут. И у тебя ремесло хорошее, я знал, что делаю, когда отдавал тебя в ученики к Мушко. Он обещал мне сделать из тебя настоящего сапожника и своё слово сдержал.
Отец Кузьма и мать Прасковья умерли, когда у Никифора и Марии было уже двое детей. В двадцать втором родился Николай, в двадцать седьмом - Шура. После Шуры, в тридцатом ро-дился Саша, в тридцать четвёртом - Иван. Семён родился в сороковом, а перед самой войной Маричка родила Володю. Вася-Василёк родился в сорок втором. Дети - это радость жизни. Все родившиеся у них с Маричкой дети - в радость и утешение на старость. Всех бы их они с Ма-ричкой и прокормили, и подняли, и образование дали, если ему суждено вернуться живым. Прав оказался отец: у него хорошее ремесло. В голодном тридцать третьем оно помогло его семье выжить. Все сельчане шли к нему, Никифору: несли кожу, старую обувку. Кому починить, кому новую справить. Не было случая, чтобы он, Никифор, кому-нибудь отказал. Назначит срок - приходи, забирай свои новые сапоги. Ночи не доспит, керосина, лучин уйму сожжёт, а заказ исполнит в назначенный срок. Уважали его на селе. В соседних деревнях и сёлах знали о сапожнике Никифоре. Приходили крестьяне к нему издалека: вместе с кожей и обувью несли всякую снедь, потому как много у него детишек. Вернуться бы с войны живым: хоть без ноги, хоть без руки - левой. У сапожника рабочая рука правая. Терять правую никак нельзя.
В предпоследнем письме Маричка писала ему, что родила, как и предсказывала бабка по-витуха из соседнего хутора, двойню - мальчика и девочку. Сорок лет принимает она роды и ни разу не ошиблась. Никифор был рад, ой как рад, узнать об этом. Старшая дочь Шура назвала их Петенькой и Марьюшкой, да не прожили детки и недели, померли. Никифор узнал об этом из последнего письма жены. "Видать, не угодно было Богу, - писала Мария, - чтобы наши детки жили на белом свете. Забрал их Господь к себе за грехи наши. На всё Божья воля". Он согласен с Маричкой: на всё воля Божья. Господь даёт, он же отбирает, за грехи.
Младшего, Захарку, обучил он сапожному мастерству. Справный будет сапожник. Если что с ним случится, Захар не оставит Маричку одну с детворой, будет помогать, поделится с ними последним хлебушком. Захарка у меня добрый, с душой. Старший, Антон, - подлец. В гражданскую связался с петлюровцами, родных отца и мать чуть не расстрелял. Остался дома, затаился, как мышь в норе. После гражданской войны испугался, что я или Захар сдадим его властям. Живи, подлец, дальше. Перед смертью мне и Захару отец наказал: "Не вам судить Антона, он ваш брат. Властям его не выдавайте. Перед Богом пусть отвечает". Где-то мой Захар сейчас воюет? В марте сорок четвёртого получил от него одно-единственное письмо. Их дивизия наступала на Хмельницкий. Отписал ему, но ответа не получил. Ни слуху, ни духу. Если бы с ним что случилось, Янина сказала бы Маричке, и я бы знал. А старший, Николай, окончил до войны ФЗО и пишет, что подвозит на полуторке снаряды к передовой. Опасно, конечно, но кто на войне не рискует жизнью?
- О чём задумался, Кузьмич? - перед рядовым остановился взводный, лейтенант Атутюнян из Еревана.
- Думаю о семье, Андрей. О чём ещё может думать солдат перед боем? Андрей, я тебя очень прошу: если завтра, уже сегодня, со мною что-нибудь случится, отпиши жене. Адрес у меня вот в этом кармане. Не забудешь?
- Харашо, Кузьмич, нэ забуду, напишу. Нэ волнуйся, отэц, утром вазьмём этот пасёлок Глучин и всё, войнэ конэц. Вэрнёшься ты к женэ и детям, - с характерным кавказским акцентом отвечал взводный.
Солдату положено обращаться к офицеру "товарищ лейтенант", но Никифор и лейтенант Анри Атутюнян пополнили поредевший взвод в марте сорок четвёртого, в один день. Лейтенант был двадцать третьего года, а Никифор прожил пять лет в девятнадцатом веке. Офицерские сапоги Атутюняна Никифор починил основательно. Он всегда носил в рюкзаке молоток, шило, берёзовые гвозди, нитки, смолу и изогнутую, от снаряда, гильзу. Его мирная профессия оказалась очень востребованной на войне. Солдатским сапогам знакомы и вода, и грязь. Подходят к нему солдатики в часы отдыха, просят: "Кузьмич, ты не глянешь на мои сапоги? Может, сможешь починить?" Как откажешь солдату, если ты сапожник и можешь ему помочь? Сам заместитель командира роты майор Павлов запросто обращался к нему, рядовому: "Кузьмич, что пишет твоя Маричка?" Никифор с уважением к большому начальству отвечает: "Всё хорошо, Василий Степанович, пишет, что живым ждёт". Уважают в роте сапожника Никифора, называют отцом. Для него это выше всяких правительственных наград. Взять бы этот Глучин и остаться живым...
***
Под самое утро, когда небо, с восточной стороны, только-только начало сереть, но ещё не рассвело, Вацлав и Мирек, устав от долгих споров, забылись в дрёме. Первым опомнился Вацлав.
- Мирек, вставай! Мы проспали!
- Не ори так громко. Я не сплю.
Друзья выползли наверх, затаились. Рассвело. Они поползли, делая местами короткие перебежки, приближаясь к передовым немецким позициям, огибая их краем болота. Неожиданно, всё вокруг загрохотало с такой силой, что подростки попадали, обхватив головы руками.
- За... ой ...а... ми у...и! - Сквозь непрекращающийся грохот долетали до Мирослава обрывки слов друга. Наконец, он смог разобрать: "Закрой пальцами уши!" От начала артподготовки, показалось, прошла целая вечность. Когда же всё закончилось, неожи-данно, как и началось, над окружающей местностью повисла гробовая тишина. Мирослав подполз к Вацлаву.
- Вац, ты смерти не боишься? Только отвечай честно.
- Боюсь, не боюсь. Мирек, я просто не думаю о ней. Лежу, вот, с тобою, значит, живой. Мною движет идея, цель. Мы спешим с тобою к русским, хотим помочь освободить наш город от немцев. Всё остальное неважно. Ты спрашиваешь, значит, боишься? - Вацлав придвинулся вплотную и посмотрел другу в глаза.
- Как тебе сказать..., - зашептал Мирослав, но товарищ оборвал его на полуслове.
- Молчи, Мирек, прошу тебя. Не думай сейчас о смерти. Сперва сделаем дело, потом рассуждать будем, боялись мы смерти или не боялись. Согласен, друг?
- Согласен, Вац.
- Тогда за мной. Успеть бы до атаки русских. - Вацлав пополз, неожиданно поднялся, сделав короткую перебежку, упал на землю. Отдышался и повторил, точно такой же, солдатский, "заячий" бросок - манёвр. Мирослав повторял все движения своего лучшего друга. Страх понемногу отпустил, исчез совсем. "Только бы успеть добежать до окопов русских, передать разведдонесения. Если меня убьют, добежит Вацлав. Убить двоих немцы не должны. Кто-то из нас обязательно останется в живых. Кто-то должен, должен...", - повторял Мирослав про себя, как молитву. Болото закончилось. Подростки миновали передовые немецкие позиции и теперь должны были бежать в сторону русских по открытой местности - нейтральной полосе, простреливаемой с двух сторон. Внезапно загрохотало с новой силой. С немецкой стороны ударили орудия, затрещали пулеметы, застрекотали автоматы. Для друзей всё слилось в один непрекращающийся грохот. От передовых окопов русских отделилась однородная, темная солдатская масса и начала, покачиваясь, движение в сторону немецких позиций. Над местностью прокатилось одноголосое эхо:
- " А-а-а-а-а-а-а-а-а-а...!"
Оно нарастало, увеличивалось, множилось:
- " У-у-у-у-у-а-а-а-а-а...!"
Распластавшись на земле и чуть приподняв головы, друзья увидели эту увеличивающуюся и приближающуюся к ним лавинообразную солдатскую массу, впереди которой катилось, плыло, расползалось по нейтральной полосе над всей местностью уже разборчивое:
- "У-у-у-р-р-р-а-а-а...!"
- Не успели, Мирек! Бежим прямо на русских! Без остановки! - закричал Вацлав, вскочил на ноги и побежал по полю наискосок, к приближающейся к ним русской пехоте. По подросткам уже вели прицельный огонь немецкие солдаты. Над головами свистели пули, вжикали, утыкались в землю у самих ног. Вацлав бежал впереди Мирослава, метрах в десяти, виляя, как заяц, со стороны в сторону. Не оглядываясь на друга, он бежал на увеличивающуюся в размерах первую шеренгу русской пехоты.
На левом фланге атакующей пехоты, опережая на несколько метров солдат, бежал офицер. Он размахивал правой рукой, делая движение "сверху вниз", поворачивался к солдатам, что-то кричал им, снова разворачивался и опять махал рукой. Офицер видел бегущих наискосок по нейтральной полосе двух человек, определил, что это не немцы, а подростки, и подавал им знак: "Ложитесь!". Мальчишки продолжали бежать. Наконец, Мирослав заметил русского офицера, его движения рукой, понимая их значение. Вне-запно офицер наткнулся на не видимую перед собой преграду, упал и больше не поднялся. В следующую секунду, пока Мирослав смотрел на падающего советского офицера, снаряд разорвался прямо под ногами бегущего впереди Вацлава. Мирослав, по инерции, пробежал ещё несколько метров вперед, к разорванному на куски другу. Его подкосило, бросило на землю, голова загудела и отключилась, а глаза затянуло тьмой...
***
Роты, выбросив себя из траншей, пошли в атаку. Задача, поставленная командованием, была обычной, боевой: выбить немцев из передовой траншеи, закрепиться и отражать атаки против-ника до подхода основных сил. Мощная артподготовка, казалось, сделала своё дело: ошеломила, деморализовала противника, нанеся урон его живой силе и боевой технике.
Рядовой Слисарчук, самый старый солдат в роте, бежал вместе со всеми, чуть приотстав от остальных. Для солдата пятьдесят - всё-таки возраст. Куда уж ему тягаться с двадцати-, тридца-тилетними солдатами. Первые сто метров все бежали и кричали "ура". Никого не убило, никто не упал раненый. Немцы не стреляли. И вдруг передовые немецкие позиции ожили: заговори-ли-застонали пулемёты, застрекотали автоматы-шмайсеры, забабахали пушки, заухали миномё-ты.
- За Родину! За Сталина! Урр-а-а-а! - кричал бегущий впереди своей роты майор Евстигнеев и упал, сражённый осколком разорвавшейся мины. Солдаты подхватили "ура" своего убитого командира и понесли его вперёд. Кричал и рядовой Слисарчук, но недолго. Одновременно бе-жать и кричать тяжело, не хватает воздуха, быстро устаёшь. Упал бегущий впереди Никифора Назар Матвийчук, земляк родом из Чуднова.
Призывали их вместе. Назар на десять лет моложе Никифора. В военкомате они стояли друг возле друга. Военный комиссар, проводивший набор призывников из освобождённых городов и сёл Житомирской области, подходил к каждому и расспрашивал о семье. Назар отвечал, что у него шестеро детей. Один сын взрослый, пятеро - несовершеннолетние.
- У меня семеро. Старший сын, Николай, в действующей армии, воюет, шестеро несовер-шеннолетних. Ждём пополнение - жена беременна, - отвечал Никифор.
- Вы какого года? - спросил пожилой военком.
- Одна тысяча восемьсот девяносто пятого.
- Пятидесяти на сей день, нет?
- Сорок девять лет и восемь месяцев, товарищ военком.
- Освободить не могу. Приказ товарища Сталина гласит: не призывать лиц, достигших пя-тидесятилетнего возраста и старше.
Где-то в глубине души Никифора тлела, жила надежда - не возьмут, пощадят. Шестеро не-совершеннолетних ртов, их же кормить надо. Разумом он понимал: приказ есть приказ. Военком - солдат, а солдат обязан выполнить приказ в точности, согласно букве закона военного времени.
Призывникам разрешили проститься с родными. Мария ждала его во дворе военкомата с вещевым мешком из мешковины, сшитым ею ночью. Ещё издали, по его походке и лицу, она поняла: забирают на войну. Мария расплакалась. Никифор, как мог, успокаивал жену.
- На дворе не сорок первый. Войне скоро конец. Пока обучат, пока довезут до передовой, смотришь, война и закончится. Он достал из кармана большой, расшитый ею, носовой платок, вытер жене слёзы, а затем погладил её живот.
- Какой же он большой у тебя! Срок маленький, а живот - о-го-го какой! Может, двойня, а?
Никифор и вправду угадал тогда. В июле сорок четвёртого Мария разродилась двойней: мальчик и девочка не прожили и недели на этом Божьем свете...
Ещё один солдат, бегущий справа от Никифора, упал замертво, и ещё один слева. "Сколько же нас здесь, на этом поле, ляжет? Офицеры говорили: этот бой - последний. Возьмём Глучин - войне конец. Господи, спаси и сохрани. "Отче наш, иже еси на небеси, да святиться имя твое, да приидет царствие твое, яко на небеси и на земли...". Прочитав молитву, Никифор вдруг осознал: "Если меня сейчас убьют, как же Маричке будет тяжело без меня. И половины поля ещё не пробежали, а сколь наших побило". На этой мысли бегущий впереди Никифора солдат неожи-данно выпустил из рук винтовку, схватившись руками за живот, стал медленно оседать на землю. "Это же Иван Пилипчук, из-под Бердичева, земляк из соседней роты". Никифор перепрыгнул через живого, а быть может, мёртвого земляка и побежал дальше. "Господи, не забирай нас двоих к себе, спаси и сохрани брата моего Захарку. Если меня убьют, вся надежда на него..., - успел подумать Никифор, как живот вдруг обожгло горячим огнём, словно раскалённый стержень запихнули вовнутрь. Он уронил винтовку, схватился руками за живот и повалился на бок. Живот жгло всё сильнее и сильнее. Лёжа на боку, Никифор осмотрел гимнастёрку, по которой расползалось, увеличивалось кровавое пятно. Он стал расстёгивать пуговицы. Руки противно дрожали и не слушались его. Наконец, помогая себе правой рукой, Никифор сдёрнул левый рукав гимнастёрки. Уже вконец обессилевший, левой рукою он стянул правый рукав. Двумя руками оголил живот от окровавленной, нижней рубахи. Осколок, словно скальпель хирурга перед операцией, вспорол низ живота. Из образовавшейся дыры хлестала кровь, вываливались наружу кишки. Лёжа на боку, теряя последние силы, Никифор стал запихивать дрожащими, непослушными руками вываливающиеся внутренности обратно в живот. В этот момент перед ним остановился пробегающий солдат. Никифор поднял голову. Перед ним стоял самый близкий его земляк Иван, из соседнего села Троща.
- Ты, Иван? - слабым голосом спросил Никифор.
- Я, Никифор. Как же тебя угораздило?
- Видишь, не повезло мне, не жилец я, Иван. Убили меня, Иван... Я прошу тебя... ради Христа... Иван... сними с меня сапоги... Я в своих воевал... ты знаешь... я сапожник..., - хрипя, напрягая последние силы, говорил Никифор. - Отнеси сапоги Маричке ..., сапоги яловые..., им сносу нет..., ты знаешь..., семеро у меня...
- Никифор, обожди умирать, помолчи, тебе нельзя говорить. Никифор, я сейчас тебе помогу. Медсестру бы сейчас сюда. - Земляк опустился на колени, повернул товарища на спину, подсунул ему под голову окровавленную гимнастёрку и пилотку. Иван суетился над умирающим Ни-кифором, пробовал сам засунуть кишки обратно, в живот. Перепачкавшись, стоя на коленях, он плакал над умирающим земляком.
- Никифор, Никифор, Никифор..., - повторял он имя солдата и своего близкого земляка.
- Никифор, я отнесу, не сомневайся, отнесу я, - плакал Иван Романчук над умершим са-пожником Никифором, а затем закрыл ему глаза и начал снимать сапоги...
Мама
И вот я вновь еду к маме. Остаток ночи ворочаюсь, без сна, на верхней полке. Нахлынули воспоминания: о деде Никифоре, моей поездке на его могилу в Глучин, об учителе Мирославе Смычеке. Почему я ни разу не позвонил ему? С девяносто второго года прошло двадцать лет! Говорят, обещанного три года ждут. Но не двадцать же! Мирославу сейчас должно быть восемьдесят два. Солидный возраст. Учитывая контузию, жив ли ты, мой славный, добрый пан Мирослав? Если жив, прости меня, бездушного, бессердечного, беспринципного, одним словом, негодяя. Какие заверения, обещания расточал при расставании! И звонить, и письма писать, и приехать, через год-два, обещал. За двадцать лет ни разу не позвонил. Кто ты есть, после этого? - В девяностые годы я учился... - Оправдываешься? Перед кем хочешь оправдаться? Перед паном Мирославом? Дедом Никифором? Самим собою? Ха-ха! От себя, своей совести, никуда не убежишь и не спрячешься. Нет, и не будет тебе, негодяю и безбожнику, оправдания и прощения, ни от пана Мирослава, ни от деда Никифора, ни на этом свете, ни на том.
Я застонал, переворачиваясь в сто первый раз на другой бок.
- Мужчина, вам плохо? - обратилась ко мне проходившая по вагону проводница.
- Всё хорошо, спасибо. Во сне привиделось.
- Может, голова болит? Не стесняйтесь, у меня есть таблетки.
- Спасибо, не надо. Скажите, пожалуйста, до Козятина, далеко ещё?
- Полчаса. Стоянка двадцать минут.
Женщина ушла. Козятин - большая узловая станция. Заезжая туда, пассажирский поезд попадает в тупик. Тепловоз отцепляют от вагонов, перегоняя с "головы" поезда в "хвост". Из-за перегона тепловоза увеличивается до двадцати минут стоянка. Перецепившись, тепловоз тянет вагоны в обратную сторону, на Киев. Минут через пять, ориентируясь по солнцу, понимаешь, что едешь, всё же, не на восток, а на запад. Прикидываю: до Козятина полчаса, стоянка двадцать минут; от Козятина до Бердичева час, и после Бердичева полчаса. Через два часа с небольшим мне выходить.
Небольшая железнодорожная станция Чуднов-Волынский. Стоянка поезда две ми-нуты. На привокзальной площади договариваюсь с местным бомбилой - таксистом о цене поездки в село Карповцы. Через пятнадцать минут я дома. Машина останавливается, я выхожу, расплачиваюсь с водителем. Прошу "шефа" посигналить.
Матушка во дворе. Она чем-то занята, что-то делает по хозяйству. Услышав сигнал, мама разгибается, видит меня, вытирает руки о подол старой, длинной юбки и направ-ляется к воротам. Сын приехал.
- Мама! Матушка! Мамуся!
Тридцать лет я приезжаю к себе домой, в гости к маме. Каждая встреча с тобой, мама, после долгой разлуки так торжественна, так волнующа для меня! Стучит-колотится в груди сердце, как у могилы деда Никифора. Матушка приближается. Я стою на обочине дороги рядом с чемоданом и сумками. Не шелохнусь. Смотрю на самого дорогого и близкого мне человека. Мамина походка замедлилась, спина заметно сгорбилась. Круглолицее, румяное, всегда улыбчивое в сорокалетнем возрасте её лицо, как же оно состарилось! Матушка! Как же я люблю тебя, мама! С каждым годом, с каждым приездом к тебе люблю всё больше и сильнее. Сказать же тебе об этом не могу. Не хватает самого малого - смелости. Почему я такой трус? - Могу об этом написать на бумаге. Но сказать, произнести вслух самому любимому, близкому и родному человеку - выше моих сил. Кем я так неразумно запрограммирован?! Мама! Я люблю тебя! Ты слышишь меня, сына?! Люблю, обожаю, обожествляю!!! Мама, ты вдохнула в меня жизнь, вскормила материнским молоком, научила делать первые шаги, любить сказочное Добро и ненавидеть Зло; привела, держа за руку, в первый класс за знаниями об этом грешном, несправедливом мире; проводила на железнодорожную станцию Чуднов-Волынский в мой первый дальний путь, во взрослую жизнь.
"Ридна маты моя, ты ночей не доспала...", - звучит во мне эта песня моего детства, и всегда появляются слезы. С возрастом становлюсь сентиментальным.
Мамуся всё ближе и ближе ко мне. Вот она открывает калитку, через которую я проходил тысячи раз с самого раннего детства и до прошлогоднего приезда. Десять шагов осталось сделать матушке ко мне. Уже видна каждая морщинка на мамином лице. Разровнять бы, разгладить их чудо - утюгом, чтобы лицо не старилось. Стучит-бухает в груди сердце, вырываясь наружу от переполняющих меня сердечных чувств. Наконец, мама подошла ко мне, мы обнимаемся. Наклоняю свою голову, мама расцеловывает всё моё лицо. Стесняясь, я тоже целую несколько раз мамино лицо - доброе, нежное, мор-щинистое, постаревшее, родное...
Обнявшись, несколько секунд стоим. Матушка первой отпускает сомкнутые за моею спиною свои натруженные руки, отступает на полшага. Вижу, как по её лицу катятся слезинки. О материнские слёзы радости и счастья! Как же я хочу вытереть вас с маминого лица! И снова мне не хватает смелости. Матушка делает это сама: краем платка, покрывающего голову, вытирает свои счастливые материнские слёзы.