Слесарчук Александр Александрович : другие произведения.

Сапоги

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   0x01 graphic
   О СЕБЕ
   Фамилия моя Слесарчук Александр Александрович.
   Родился в 1957 году в Житомирской области, в Полесье. Чудное село Карповцы расположено вблизи небольшого городка Чуднов, через который протекает река Тетерев, впадающая в Днепр. По родной деревне и мой творческий псевдоним - Саша Карповецкий. Род мой крестьянский. Мой отец - Александр Никифорович, (1930-1975гг) родился и всю жизнь прожил в с.Карповцы. Мама - Галина Фёдоровна, 1936 г.р., - пенсионерка. Дед - Никифор Кузьмович (1895-1945гг.) был известным в селе сапожником. В январе 1944 года, в сорок девять лет он был призван в Советскую армию рядовым. Умер от ран 30 апреля 1945 года при освобождении маленького городка Глучин, недалеко от Праги, не дожив до великой Победы 9 дней! В 1992году я нашёл его могилу и поклонился деду - за Победу, стоившую нашему народу, по последним данным, около 30 миллионов жизней. Всего одна человеческая жизнь - это целый мир, неповторимость в мирозданье. Спустя 20 лет, в 2012году, я написал небольшую автобиографическую повесть "Сапоги" - в память о своём дедушке Никифоре, которая вскоре будет издана. Мой прадед - Кузьма, его отец и дед, были потомственные крестьяне- "олейники", имевшие в своём крестьянском хозяйстве небольшую "олийню" - ( олия- в переводе с украинского - подсолнечное масло ) пресс по отжиму семян льна и рапса. Отсюда и наше родовое прозвище - Олийники. Я гожусь своими предками, в особенности, дедом Никифором. Ему я посвятил несколько своих стихотворений. Большинство моих стихов - о Полесье, о родном крае, любимом селе Карповцы и, конечно же, о маме - женщине удивительно спокойной, мягкой и ко всем доброжелательной.
   В 1984 году я закончил МГИАИ - историко-архивный институт. В 1994 году - МФЮЗО - Московский факультет юридического заочного отделения при Академии МВД. С 1981г. по 1998г. - служил в Московском гарнизоне милиции на различных должностях.
   С наилучшими пожеланиями ко всем читателям моих стихов -
   Саша Карповецкий.
   Март 2013. Москва
  

Саша Карповецкий

САПОГИ

Автобиографическая повесть

Москва

Издательство ИКАР

2013

   ББК 84(2Рос=Рус)
   К 23
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
   Карповецкий, С.
   Сапоги: Автобиографическая повесть / С. Карповецкий. - М.: Изд-во..., 2013. - ... с.
   ISBN
  
   Нет такой семьи на всём постсоветском пространстве бывшего СССР, которой не коснулась бы Великая Отечественная война. Для кого прадеды, для кого деды, все они совершили подвиг защиты Отечества, подвиг выживания на войне и сохранения своего рода. Героев этой повести, отдавших свою жизнь за девять дней до окончания войны, и их потомков, продолжающих семейное древо, объединяет забота о женах и детях, их благополучии.
   Автор книги решил соткать своё полотно истории ради потомков. История его семьи - это и история дедовых сапог, вернувшихся с войны, это семейные традиции и ценности, среди которых читатель соприкоснется с лучшими: любовью к матери, уважением окружающих, почитанием старших, чувством долга за сохранение и передачу семейной реликвии и знаний о предках.
  
  
  
  
  
   ISBN
  
  
  

No Саша Карповецкий, 2013

Содержание

  
   О себе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .1
   Душа обязана трудиться . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
   Поездка в Чехию . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .6
   Последний бой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .11
   Мама . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .18
   Баба Мария . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .21
   Семейная реликвия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23
   Дед Захар . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 26
   Хранитель сапог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35
   Приложение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .38

"Душа обязана трудиться..."

  
   В 1957 году в далёком украинском селе Карповцы Чудновского района Житомирской области в рабочей семье родился чудесный талантливый мальчик Саша. Александр, защитник (в переводе с греческого Александр - мужественный защитник. - Т. Е.). Сын рабочего и колхозницы, внук знатного сапожника, не вернувшегося с войны, Александр Александрович, начиная с призывного возраста (1975 г.), отдаёт себя воинской службе, защите Родины, защите людей. В 1977 году во время учёбы в историко-архивном институте, он был направлен в милицию. Пришлось заканчивать институт заочно.
   С 1981 по 1998 год автор служил в Московском гарнизоне милиции на должностях - от младшего до среднего командного состава. Во время службы Александр достойно нёс звание офицера, защищая Родину от всякой мрази.
   В 1994 году Александр закончил Московский филиал юридического заочного обучения при Академии МВД.
   Всё это время в нём зрело желание найти захоронение своего героического деда - Слисарчука Никифора Кузьмича. В 1992 году Александр предпринимает первые шаги к осуществлению этой мечты: обращается в Центральный архив Министерства обороны России и Центр розыска и информации Общества Красного Креста. Получив подтверждающие справки, он поехал в Чехию, г. Глучин, где нашёл захоронение советских солдат. В их списке нашёл фамилию своего деда.
   Исполнен долг памяти и чести. Казалось бы, душа должна обрести покой. Но нет. Александр не из тех людей, которые успокаиваются и делают что-то для "галочки". Уйдя в отставку, Александр, привыкший активно трудиться на своём нелёгком поприще, продолжает жить под девизом "Душа обязана трудиться...". Двадцать лет он вынашивал замысел повести "Сапоги". И в феврале 2012 года повесть наконец-то легла на бумагу и заняла достойное место среди произведений Саши Карповецкого. Это творческий псевдоним автора.
   Повесть "Сапоги" написана в строго выдержанном стиле. Её пронзительно-щемящие строки дороги каждому россиянину. Ведь нет такой семьи, где бы не погиб дед, отец, муж, сын, брат... В повести не встретишь сленговых словечек, привычных современной литературе. Её язык прост и доходчив. В нём нет сложных грамматических оборотов и "изысканных" иностранных слов", что всегда затрудняет прочтение. Но в то же время это не пустая "бульварная" литература, в которой с первых строчек уже понятно, что нас ждёт в конце. В повести "Сапоги" автор умело заставляет читателя дойти до конца, захватывая сюжетом и кульминацией повести. Конечно, можно было бы кое к чему придраться, но мы этого делать не будем. Ведь автор - не "дипломированный литератор", а писал он по зову сердца и выполнил свой гражданский и человеческий долг, долг совести и чести. Спасибо ему за это.
   Я хочу пожелать Сан Санычу дальнейших успехов в его творчестве и надеюсь, что из-под его пера выйдет немало произведений, которые найдут отклик в сердцах читателей.
   В добрый час!

Член Союза писателей России,
кандидат в члены Академии российской словесности

   Токарева Евгения
   Поездка в Чехию
  
   Пока живы родители, мы, дети, должны к ним приезжать. В наше время - время высоких технологий, мобильных телефонов и компьютерных социальных сетей - очень редко пишут письма. Обычно, звонят по телефону в далёкую деревню, разговаривая часами, когда один лишь взгляд сказал бы многое о родном человеке.
   У меня из родителей только мама. Слава Богу, она жива. Я звоню ей, интересуюсь деревенскими новостями, текущими делами и, само собою, справляюсь о здоровье. Но больше всего на свете я люблю приехать к матушке на весь отпуск. Как это здорово провести отпуск в деревне с мамой! Наговоришься с мамулечкой вволю, насмотришься на нее вдоволь, порасспросишь обо всех и обо всем. Запечалишься-нагрустишься, если матушке разболелось-занедужилось, нарадуешься её хорошему самочувствию и настроению. Уезжать от мамы не хочется никогда. Навсегда бы остался с ней. Ан нет! Дела, работа, семья.
   Более тридцати лет я езжу за тысяча двести километров к самому родному человеку одним и тем же поездом Москва - Ковель. Мне за пятьдесят, маме за семьдесят. Под стук вагонных колес могу часами сидеть неподвижно и смотреть в окно.
   Мелькают железнодорожные столбы, станции и полустанки с опущенными шлагбаумами и встречающими поезд железнодорожниками, со свистом проносятся навстречу пассажирские и товарные поезда. Остаются позади Калуга, Брянск, российско-украинская граница. Впереди Киев, Фастов, Бердичев.
   Столицу Украины проезжаем глубокой ночью. Величественный, седой Днепр, берущий свое начало, из недр Смоленской земли. Навстречу взору, с возвышенности, в лучах белых прожекторов, медленно приближается грандиозный и величавый монумент Матери Победительнице в Великой Отечественной Войне - самой страшной, жестокой, кровавой и бесчеловечной. Смотрю, затаив дыхание, и вдруг нахлынули воспоминания двадцатилетней давности о другом мемориале. Не уснуть мне этой ночью...
   Дед Никифор, 1895 года рождения, в январе 1944 года, по освобождению Житомирщины, был призван в действующую Красную Армию. Погиб в бою за г. Глучин, под Прагой, 30 апреля 1945 года. За 9 дней до Победы!
   В 1992 году, в Москве, на Кузнецком Мосту, получив в Красном Кресте подтверждающую справку, 7 мая поехал в Брест. Из Бреста - в Кошице, Словакия. Из Кошице - в небольшой городок Глучин, Чехия.
  

***

  
   Отыскать воинское кладбище в провинциальном городке не составило для меня никаких усилий. Оставив чемодан при входе, у обелиска советским воинам, прохаживаюсь по чистым асфальтовым дорожкам, читаю на гранитных плитах высеченные фамилии:
   "Гвардии майор Евстигнеев Михаил Афанасьевич, 1915 - 1944 гг.
   Гвардии майор Павлов Василий Степанович, 1916 - 1944 гг.
   Гвардии капитан Коломиец Иван Петрович, 1918 - 1944 гг.
   Гвардии лейтенант Арутюнян Анри Возгенович, 1922 - 1944 гг."
   Читаю имена павших бойцов, в надежде наткнуться на свою, родную фамилию. Слышу, как учащенно стучит сердце. У изголовья каждого обелиска растёт голубая ель. Голубые ели здесь повсюду: по всему периметру кладбища, вдоль асфальтовых дорожек, в центральной части, у общего памятника - обелиска. И фонари. Высокие - по периметру и чуть пониже - в центре, ещё ниже - по всем аллеям и дорожкам, над каждой могилой. Белый свет фонарей и голубые ели передают незабываемое ощущение чего-то нереального, сказочного. Чистота на кладбище идеальная. Нигде и никогда раньше мне не приходилось видеть такую особенную чистоту и порядок. "Неудивительно, навели марафет, сегодня 9 Мая", - проносится в голове зловредная мысль. После грязных, загаженных московских улиц, скверов и дворовых помоек, увиденная здесь чистота не укладывается в голове, не верится глазам.
   В конце голубой аллеи показался человек. Высокого роста, в темном плаще и шляпе, он идёт прямо ко мне. Продолжать читать надписи на могильных гранитных плитах я уже не мог. Поворачиваюсь лицом к приближающемуся незнакомцу, жду. Подойдя ко мне на расстояние нескольких шагов, он заговорил на чистом, русском языке.
   - Здравствуйте, пан.
   - Здравствуйте.
   - Вы из России?
   - Да, из Москвы.
   - Позвольте представиться, - незнакомец, подойдя ко мне и сняв шляпу, сделал полупоклон, - Мирослав Смычек, учитель языка и литературы. Русским владею в совершенстве, преподаю этот великий язык в колледже. Позвольте полюбопытствовать: вы кого-то ищете? У вас здесь кто-то захоронен?
   - Да, пан Мирослав. Мой дед должен быть захоронен на этом кладбище. Так сказано в справке Красного Креста. Справка в чемодане. Я оставил его у обелиска. Сейчас принесу...
   - О, пан ...
   - Александр...
   - ... Александр, не торопитесь. Понимаю ваши чувства. Дело не в справке. Я вам верю. Позвольте вам сказать: я знаю это воинское захоронение, как пять пальцев на своей руке. Так у вас говорят?
   - Да, пан Мирослав.
   - Я знаю здесь каждую могилу, каждый обелиск, каждую ель. В сорок пятом году мне было четырнадцать лет, когда город освобождала Красная Армия. Поверьте мне на слово, пан Александр, лично я очень много приложил труда, чтобы это кладбище стало таким, каким вы его видите сейчас. Я один из его организаторов, бываю здесь каждый день. Не подумайте, что хвастаюсь.
   - Пан Мирослав, я так не думаю.
   - Скажите мне, пан Александр, ваш дед - офицер или рядовой?
   - Рядовой, стрелок 569-го стрелкового полка, 461-й стрелковой дивизии. - Называю фамилию деда. - Никифор Кузьмович, 1895 года рождения, уроженец Житомирской области. Это Украина.
   - Знаю. И могилу покажу. Рядовые захоронены в общей могиле. Их более полутора тысяч человек. Если быть точным, одна тысяча шестьсот пятьдесят семь. Офицерских могил, где мы сейчас находимся, сто сорок семь. Здесь проходили жестокие бои. Глучин, соседний город Морав Острова, как и Прага, были освобождены тридцатого апреля. На этом война здесь закончилась.
   - Да, дед погиб тридцатого апреля, так сказано в справке из архива Министерства обороны. Извините, пан Мирослав.
   - Вам незачем извиняться, пан Александр. - Пан Мирослав, понизив голос, правой рукой очертил полукруг. - Офицеры покоятся здесь. Видите, каждый офицер захоронен отдельно: могила, обелиск, надпись. Рядовые, уж извините нас, в общей могиле. Пройдёмте, пан Александр, здесь рядом. Отсюда не видать. Ели, видите, какие?
   Разговаривая друг с другом, направляемся в глубину кладбища. Вспоминаю о чемодане, оставленном у обелиска.
   - Пан Мирослав! Мой чемодан! Я оставил его там, у входа.
   - Пан Александр, об этом не стоит беспокоиться. Никому и в голову не придёт то, о чём вы подумали. К тому же, кладбище сегодня уже никто не посетит. Траурный митинг состоялся в одиннадцать утра. Сейчас семнадцать тридцать пять. Людей было немного: общественность, таких, как я, несколько человек, немного гостей - родственников погибших.
   - Кстати, где вы собираетесь остановиться, в гостинице?
   - Не знаю, об этом не думал.
   - Здесь и думать нечего. Остановитесь у меня. Приглашаю, прошу вас, пан Александр... - Чех умоляюще смотрел на меня. - Я живу сейчас один. Жена уехала в Прагу к дочери и внукам. Не отказывайтесь, если не хотите меня обидеть. Посидим, поговорим. Я о многом вас расскажу, покажу старые фотографии. А завтра покажу город, буду вашим гидом. Фамилия вашего деда должна быть внесена в "Книгу памяти", в муниципалитете.
   - Надеюсь, тема войны вам не безразлична? - продолжал расспрашивать пан Мирослав.
   - О, нет! Напротив!
   - Как вас понимать, пан Александр?
   - Простите за неточность, пан Мирослав. Я считаю эту тему главной. О войне я прочитал немало художественной литературы, воспоминания маршалов Жукова, Василевского, Рокоссовского и других. Но более всего, я люблю слушать рассказы о войне простых людей: живых очевидцев, кто был в оккупации, партизанил, солдат, воевавших на передовой, в окопах. Вы понимаете меня, пан Мирослав?
   - Больше, чем кого бы то ни было в жизни.
   Учитель остановился и посмотрел на меня с какой-то грустью.
   - Мы с вами, пан Александр - еди-но-мыш-лен-ни-ки, - произнёс он по слогам последнее слово.
   - Скажу вам откровенно: всю свою сознательную жизнь я живу той войной. - Сделав ударение на слове "той", чех вздохнул и замолчал. Высокая стена из голубых елей расступилась, и перед нами открылся высокий курган, на вершине которого, в лучах послеобеденного солнца, сияла красная, пятиконечная звезда, как на солдатских пилотках. "Такая же, только во много раз увеличенная", - подумалось мне. На конусообразной насыпи, сверху донизу, зелёная газонная трава была аккуратно подстрижена. Пятиконечная звезда (возможно, мне привиделось?) вдруг колыхнулась вокруг своей оси. Огромных размеров курган - солдатская усыпальница - заворожил, загипнотизировал меня, не давая вымолвить ни слова. Молча смотрел я на могилу своего деда, а пан Мирослав наблюдал за выражением моего лица. Откуда-то издалека, словно угасающее эхо войны, доносился и пропадал его голос.
   - ... вы заметили? Она шелохлулась. Подует ветерок, и вы увидите...
   "О чём это он? Что значит "она шелохнулась?" Ах, недотёпа! Чех говорит о звезде. Она вертится! Значит, мне не показалось", - молнией пронеслось в голове.
   - ... звезда, как и ваши кремлевские звезды, начинает поворачиваться вокруг собственной оси. Зрелище, скажу вам, непередаваемое. Это видеть надо.
   - Как вам удалось это сделать? - Задав глупый вопрос, тут же жалею. В наш век - век техники - и не такое возможно, но слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
   - О, пан Александр! В наше время сделать можно всё. Были бы деньги и желание. Деньги мы собирали всем миром. Нам оказали помощь другие города, посёлки, Прага. Мастеров нашли быстро. И где? Не поверите, в России на одном металлопрокатном заводе. Мы сделали проект, послали документацию. Не прошло и года, приехали ваши конструктора, мастеровые. Привезли с собою и звезду, и шпиль с крутящимся механизмом. Установили, смонтировали, а на торжественном митинге объявляют: от денег отказываемся, это наш долг, дань памяти погибшим воинам. Собранные деньги мы потратили на обустройство этого кладбища.
   Обходя холм-памятник по окружности, подходим к Вечному огню, устроенному в виде выпуклой, бронзовой звезды. Склонив головы, несколько минут стоим молча. Гранитный мемориал, установленный чуть поодаль, у самого подножия холма, изображал поле боя: бегущие и падающие солдаты с автоматами и винтовками наперевес. От гранитного мемориала, в обе стороны, вокруг конусообразной насыпи, расходились гранитные плиты с высеченными фамилиями солдат, не доживших до великой победы считанные дни.
   - Пан Александр, я ненадолго отойду, а вы пройдитесь вдоль Солдатской аллеи, так она называется. Найдите фамилию деда, постойте возле его могилы. Не возражаете?
   - Большое спасибо, пан Мирослав. - Как он меня понимает.
   Остаюсь один. Смотрю на свежие цветы, выложенные вокруг бронзовой звезды - Вечного огня. "Хорошо бы сегодня купить цветы и возложить их на гранитную плиту с фамилией деда. Попрошу, при случае, пана Мирослава". От мемориала, у подножия холма-памятника, поворачиваю налево, замедляя шаг, читаю фамилии солдат в алфавитном порядке:
   "Гвардии сержант Абрамов Петр Николаевич,1916 - 1944 гг.
   Гвардии рядовой Абросимов Андрей Лукич, 1918 - 1944 гг.
   Гвардии ефрейтор Матвийчук Назар Васильевич, 1907 - 1944 гг.
   Гвардии рядовой Пилипчук Иван Викторович, 1924 - 1944 гг.
   Гвардии рядовой Рагимов Равиль Мусаевич, 1922 - 1944 гг. ..."
   По мере приближения к букве "С", возрастало внутреннее беспокойство. "А вдруг - нет? Всякое бывает: забыли внести в списки, высечь фамилию. Что за чушь? Справка из архива и Красного Креста - не документы?" Стучит-ухает в груди сердце с такою силою, словно молот, загоняющий в мёрзлую землю длинные железобетонные сваи. Звон от этих ударов сдавливает перепонки ушей, а глаза затягивает влажной поволокой. Машинально вынимаю из кармана носовой платок. Ещё одна гранитная плита с фамилиями на букву "С":
   "Гвардии сержант Свиблов Сергей Тихонович, 1921 - 1944 гг.
   Гвардии старшина Сергеев Станислав Валентинович, 1902 - 1944 гг.
   Гвардии младший сержант Слесарев Виктор Николаевич, 1923 - 1944 гг."
   И вот она родная, родовая, роковая: "Гвардии рядовой Слисарчук Никифор Кузьмович, 1895 - 1944 гг.".
   "Дед... дед... дед... Я твой внук...", - беззвучно шепчут пересохшие губы.
   "Родной мой... Дед... Я так долго тебя искал, дед...
   Дед Никифор, ты не умер, ты живой для меня...
   Я храню твои сапоги, дед... Они ещё ничего, дед...
   Дед, ты погиб, чтобы жил я, все мы жили...
   Дед Никифор, ты не дожил до Победы всего девять дней...
   Девять дней разделяют нас с тобою, проживи ты эти девять дней, мы бы встретились, дед...
   Ты умер таким молодым, дед Никифор... Тебе не было и пятидесяти ... Скоро мне пятьдесят...
   Я шёл к тебе полсотни лет... Я нашёл тебя, дед...
   Я знаю, ты меня слышишь, дед Никифор... Твой земной дух витает здесь, в воздухе, над этой землёй, холмом-памятником тебе и таким, как ты...
   Я ощущаю твой дух, разговариваю с тобою... Ты не умер, дед Никифор... Ты будешь жить во мне, в моих внуках...
   Дед, я верю, мы встретимся с тобою... Теперь я знаю, где ты... Я буду приезжать к тебе... Дед... дед... дед Никифор...".
   По щекам обильно катятся слёзы. Опускаюсь на колени и прикасаюсь сухими губами к его, и моей, высеченной в камне, фамилии. Слились воедино прошлое и настоящее. Поднимаюсь с колен, краем глаза замечаю одинокую фигуру стоящего в сторонке пана Мирослава. Поворачиваю к нему заплаканное лицо. Вспоминаю о носовом платке, зажатом в руке. Рядом с чехом стоит мой чемодан. Учитель виновато смотрит в мою сторону, отворачивается. Ему стыдно смотреть на плачущего взрослого человека. Усилием воли отрываю от земли непослушные свинцовые ноги и делаю первые шаги навстречу ставшему мне за столь короткое время такому близкому и родному пану Мирославу. Чех не позволяет мне даже наклониться за чемоданом.
   - Ни в коем случае! Позвольте мне, прошу вас, пан Александр...
   Некоторое время идём молча. Учитель, интеллигент, джентльмен, чех щадил мои чувства, давая время придти в себя. Великий учитель Время лечит от всех людских бед и невзгод. На остановке общественного транспорта ждать не пришлось совсем. Садимся в подошедший автобус. Пан Мирослав оплачивает мой проезд. Я не возражаю. Мне сейчас не хочется оставаться наедине со своими мыслями. Как хорошо он сказал: мы с ним "единомышленники". Мне очень повезло. Редко, ой, как редко! в наше время можно встретить человека, понимающего тебя с полуслова, разделяющего с тобою одни взгляды! Этому чеху есть что рассказать, а мне хочется расспросить его о войне. Решено, еду к нему домой. А цветы? Я должен обязательно сегодня купить цветы и возложить их к могиле деда. Автобус останавливается. Трогаю чеха за плечо, собираясь поделиться с ним своими мыслями.
   - Пан Александр, выходим, здесь цветочный магазин. Предлагаю вам купить цветы. Не возражаете?
   - О, пан Мирослав! Я вам так благодарен, - только и смог произнести. В просторном павильоне большой выбор цветов, на любой вкус и цвет. Я набираю десять, и ещё шесть - шестнадцать бордово-красных роз. Когда-то я мечтал возложить к могиле деда огромный букет полевых красных маков, растущих во ржи и пшенице. Растут они сами по себе. Говорят, маки - души солдат, не вернувшихся с войны. Надеюсь, когда-нибудь я осуществлю свою мечту. Мы выходим из павильона и едем в сторону воинского захоронения. На остановке, где мы садились в автобус, пан Мирослав говорит мне, что подождёт столько, сколько нужно. Сегодня он никуда не спешит и советует мне не торопиться. Снова благодарю его за понимание. Безмерно и искренне я благодарен этому чеху, не случайно встретившемуся на моём жизненном пути.
   Ещё раз убеждаюсь: наш жестокий, несправедливый мир не без добрых людей. Большинство живущих на Земле людей добрые, искренние, отзывчивые и сочувствующие чужой беде люди. Миром движет доброта и любовь. Иначе бы мир перевернулся, бесследно исчез с лица Земли. Потому в той войне добро победило зло. Дед Никифор, как миллионы других солдат, погиб, защищая мир, добро, любовь. Погиб, чтобы жил этот чех, я, внук сапожника Никифора, мои дети, их внуки и правнуки.
   Возвращаюсь примерно через полчаса, возложив шесть роз к Вечному огню и десять - на гранитную плиту с высеченной родовой фамилией деда Никифора и моей.
   Весь вечер и всю ночь мы с паном Мирославом говорили о войне, пили "кизлярский", из Москвы, коньяк. Пили за Победу, за миллионы, не вернувшихся с войны солдат, за его старшего брата Яна, за моего деда Никифора, погибшего в последнем бою за освобождение Глучина, за его и моё здоровье, за здоровье наших близких и родных.
   Какое удовольствие, скажу я Вам, пить хороший коньяк из двадцатиграммовых рюмочек из чешского хрусталя, закусывая долькой лимона и заедая шоколадом! С таким собеседником и единомышленником, каким оказался пан Мирослав Смычек, пить было приятнее вдвойне. Вспоминал и рассказывал чех, учитель русского языка в колледже. Я слушал, впитывая в себя историю его жизни...
   Мы ушли спать, когда солнце, взойдя на Дальнем Востоке моей Родины, прошло многотысячные её просторы, докатилось до самой западной границы, поднялось над Чехией - Родиной Мирослава Смычека, заглянуло на кухню, ослепив нас своими тёплыми, ярко-желтыми лучами.
  
  
   Последний бой
  
   Большая война близилась к своему логическому завершению. Многочисленная и хорошо вооружённая группировка немецких войск в Чехии, обречённая верховным командованием вермахта на верную, бессмысленную гибель сотен тысяч солдат в самом конце войны, продолжала оказывать сопротивление наступающим частям Красной Армии.
   Вокруг больших и малых городов, окружающих Прагу, немцы заблаговременно и основательно построили глубокоэшелонированную оборону. Не был исключением и маленький городишко Глучин. Многочисленный немецкий гарнизон зарылся глубоко в землю. Окопы и блиндажи были возведены в полный профиль. Ходы сообщения, пересекающиеся между собою, вели к автономно существующим дзотам и пулемётным гнёздам.
   С восточной стороны, в городском предместье, стояли зарытые в землю, на "прямой наводке", танки и самоходные орудия. Всю эту подготовку к наступлению русских видели своими глазами четырнадцатилетние друзья - подростки Мирослав и Вацлав, проживающие на восточной окраине города.
   - Завтра начнётся наступление русских, - сообщил другу ошеломляющую новость запыхавшийся Вацлав, входя в дом.
   - От кого узнал? - спросил Мирослав и потянулся за пиджаком, одеваясь на ходу.
   - Подслушал, немецкие офицеры говорили между собою. Что делать будем?
   - Обсудим на "разведпосту".
   Садами и огородами, минуя немецкие посты и патрули, друзья пробрались к своему тайнику-схрону. Неприметный, в двух шагах от него, за городской окраиной, в небольшой густой березовой рощице, на самом краю болота, он являлся особой гордостью подростков. Почти год был потрачен на "введение в боевую готовность" разведпоста. Работая только в ночное время суток, они боялись лишь одного - не успеть до наступления Красной Армии, освобождения родного города от ненавистных фрицев. Отсутствовать дома по ночам, постоянно скрывать от родных свои ночные похождения - дело очень серьёзное.
   Красная Армия приближалась к границе, всё чаще в ночном городе раздавалась стрельба. Не единожды ребят наказывали, запирали в доме. С Вацлавом отец и вовсе не церемонился: привязывал к железной кровати и драл кожаным ремнём как Сидорову козу. Все эти "издержки" не мешали друзьям приходить друг к другу домой и о чём-то шептаться, забравшись в пустой комнате под кровать. Подростки вынашивали наполеоновские планы. Зная немецкий язык, они подслушивали разговоры немцев, высматривали, где дислоцируется военная техника, где роются окопы и блиндажи, ставятся пулемётные точки. Под самым носом у фрицев друзья пробирались в такие опасные места, где часовые стреляют без предупреждения. Собранную информацию - они так давно решили - записывали на разведпосту. Там же их информация хранилась в школьных тетрадях, исписанных карандашами мелким почерком.
   Их план оказания помощи Красной Армии в освобождении родного города без существенных потерь для русских был одновременно дерзок и прост. Узнав дату начала наступления советских войск, они должны пробраться на разведпост, забрать хранящуюся там бесценную оперативную развединформацию и доставить её любой ценой в передовые окопы русских. Десятки раз, споря друг с другом до хрипоты, друзья загодя, мысленно прокладывали этот наиважнейший в их жизни маршрут, минуя незамеченными последние немецкие блок-посты и передовые позиции. Разведдонесения подростки заготовили в двух экземплярах. На вопрос Мирослава "а зачем?" Вацлав укоризненно посмотрел на друга.
   - Эх ты, разведчик! А если немцы стрелять будут, и тебя или меня убьют? Весь наш план коту под хвост? Представь себе: мы бежим к окопам русских, немцы открывают по нам бешеный огонь. Кого-то из нас, тебя или меня, убивают. Кого? Этого мы не знаем. Кому из нас нести разведдонесения? В этом случае у тебя и у меня будет по экземпляру. Тот из нас, кто добежит живым, передаст русским развединформацию.
   Мирослав угрюмо молчал, а Вацлав расценил молчание друга за непонимание сути изложенного им вопроса.
   - Мирек, дружище, пойми: не останавливаться же нам, мне или тебе, над..., - Вацлав запнулся, - ... убитым, плакать над ним, доставать из карманов наши бумаги. Согласен со мною, друг?
   - На все сто процентов. Ты мыслишь по-военному, я рад за тебя, - согласился Мирослав, и они стали переписывать все собранные разведдонесения, делая второй экземпляр...
   Плотно закрыв за собою дверь - дыру из дёрна, друзья зажгли, принесённую заранее керосинку - гильзу от снаряда. Отдышались.
   - Значит, завтра? - повторил свой вопрос Мирослав.
   - Да, завтра. Можно не сомневаться. Офицеры не станут почём зря чесать языками. Вопрос их жизни и смерти. Домой сегодня не возвращаемся. На рассвете трогаемся в путь. Успеть бы...
   - Успеем, Вацек, должны успеть, - поддержал друга Мирослав.
   - А если русские начнут наступление задолго до рассвета, скажем, в полчетвёртого утра, а мы с тобою будем в это время спать?
   - Это вряд ли. Должна быть артподготовка, авиаудары. Услышим, Вацек.
   - Ночью, что ли, будут бомбить?
   - А почему нет? Для этой цели имеется ночная авиация. Вспомни, Вацек, сколько раз мы с тобою слышали, когда русские летели бомбить Берлин...
   Друзья оживлённо заспорили, и вся ночь прошла в жарких дебатах. Несколько раз они выползали из своего убежища и чутко прислушивались, вглядываясь, как ночные кошки, в темноту. На передовой противники вели между собою вялую перестрелку. В ночное небо периодически взмывали осветительные ракеты, застывали в вышине и, не долетев до земли, угасали на нейтральной полосе. Вблизи берёзовой рощицы и болота стояла тишь да Божья благодать: переквакивались между собою сонные лягушки, а в ветвях пересвистывали друг друга две пташки.
  
  

***

  
   Во все времена и во все войны солдат вспоминает перед боем о своей семье и доме, откуда он уходил на войну. Вспоминал и Никифор. Он воюет уже больше года. Скоро войне конец, они освободили свою землю, прошли всю Чехословакию, осталось взять этот маленький городишко Глучин. Его и городишком-то назвать не поворачивается язык. Родное село Карповцы намного больше этого посёлка. Завтра они освободят Глучин, война закончится, и он вернётся домой к Марии и детям.
   Он знал Марию с детства. Она из известного в Карповцах рода Мадзигонов. С детских лет все крестьянские дети работали в поле, помогали родителям убирать жито и пшеницу, сушить траву, выкапывать сахарную и кормовую свёклу. Их было три сестры - старшая Ульяна, средняя Кристина и младшая Мария. На полевых работах у польского помещика Потоцкого Никифор и заприметил её, не по годам работящую и шуструю. Жаток на конной тяге у пана было всего две, и крестьяне серпами да косами выкашивали все пахотные поля вокруг села, зарабатывая себе "десятину" - десятую часть зерновых и соломы. Мария в свои двенадцать лет сжинала серпом и ставила на землю столбиком два снопа жита, а её старшие сёстры - по одному. Панский приказчик Людвиг Свинцицкий, замеряя крестьянские десятины, бывало, говаривал старому Мадзигону:
   - Какая же она у тебя работящая! Какая проворная твоя Маричка! А как красиво снопы перевязывает, залюбуешься. В чьей-то хате хорошей хозяйкой будет.
   Залюбовался тогда Маричкой семнадцатилетний Никифор. В часы отдыха, когда два семейства обедали недалеко друг от друга, он пел песню:
   Чуешь, чи не чуешь, чаривна Маричко?
   Слышишь, иль не слышишь, красавица Маричка,
   Я до твого сердця стежку прокладу...
   К твоему я сердцу тропку проложу...
   Никифор всегда пел одну и ту же песню, предназначавшуюся только для неё. И Маричка вскоре влюбилась в статного красавца. Они начали дружить, встречаться. Никифор катал Маричку на лодке по огромному, как морской залив, пруду, где и признался ей в любви. Но тут началось в Украине такое лихолетье, такое безвластие и беззаконие, что с любовью пришлось повременить.
   - Потерпи немного, сыну, пускай придёт хоть какая-нибудь власть. Сватов к Мадзигону я зашлю, а со свадьбой повременим, - сказал Никифору отец.
   В двадцатом году красные прогнали в Польшу белополяков, и через год Никифор с Марией поженились. Отцовскую хату с пристройками Кузьма делить не стал, собрал деньги, вырученные от небольшого частного дела - олийни, станка по отжиму рапсового и льняного масла, купил лес и на соседней улице поставил сыну новый дом.
   - Живи-обживайся в новой хате, Никифор. Жёнка у тебя толковая, у такой дети голодать не будут. И у тебя ремесло хорошее, я знал, что делаю, когда отдавал тебя в ученики к Мушко. Он обещал мне сделать из тебя настоящего сапожника и своё слово сдержал.
   Отец Кузьма и мать Прасковья умерли, когда у Никифора и Марии было уже двое детей. В двадцать втором родился Николай, в двадцать седьмом - Шура. После Шуры, в тридцатом родился Саша, в тридцать четвёртом - Иван. Семён родился в сороковом, а перед самой войной Маричка родила Володю. Вася-Василёк родился в сорок втором. Дети - это радость жизни. Все родившиеся у них с Маричкой дети - в радость и утешение на старость. Всех бы их они с Маричкой и прокормили, и подняли, и образование дали, если ему суждено вернуться живым. Прав оказался отец: у него хорошее ремесло. В голодном тридцать третьем оно помогло его семье выжить. Все сельчане шли к нему, Никифору: несли кожу, старую обувку. Кому починить, кому новую справить. Не было случая, чтобы он, Никифор, кому-нибудь отказал. Назначит срок - приходи, забирай свои новые сапоги. Ночи не доспит, керосина, лучин уйму сожжёт, а заказ исполнит в назначенный срок. Уважали его на селе. В соседних деревнях и сёлах знали о сапожнике Никифоре. Приходили крестьяне к нему издалека: вместе с кожей и обувью несли всякую снедь, потому как много у него детишек. Вернуться бы с войны живым: хоть без ноги, хоть без руки - левой. У сапожника рабочая рука правая. Терять правую никак нельзя.
   В предпоследнем письме Маричка писала ему, что родила, как и предсказывала бабка повитуха из соседнего хутора, двойню - мальчика и девочку. Сорок лет принимает она роды и ни разу не ошиблась. Никифор был рад, ой как рад, узнать об этом. Старшая дочь Шура назвала их Петенькой и Марьюшкой, да не прожили детки и недели, померли. Никифор узнал об этом из последнего письма жены. "Видать, не угодно было Богу, - писала Мария, - чтобы наши детки жили на белом свете. Забрал их Господь к себе за грехи наши. На всё Божья воля". Он согласен с Маричкой: на всё воля Божья. Господь даёт, он же отбирает, за грехи.
   Младшего, Захарку, обучил он сапожному мастерству. Справный будет сапожник. Если что с ним случится, Захар не оставит Маричку одну с детворой, будет помогать, поделится с ними последним хлебушком. Захарка у меня добрый, с душой. Старший, Антон, - подлец. В гражданскую связался с петлюровцами, родных отца и мать чуть не расстрелял. Остался дома, затаился, как мышь в норе. После гражданской войны испугался, что я или Захар сдадим его властям. Живи, подлец, дальше. Перед смертью мне и Захару отец наказал: "Не вам судить Антона, он ваш брат. Властям его не выдавайте. Перед Богом пусть отвечает". Где-то мой Захар сейчас воюет? В марте сорок четвёртого получил от него одно-единственное письмо. Их дивизия наступала на Хмельницкий. Отписал ему, но ответа не получил. Ни слуху, ни духу. Если бы с ним что случилось, Янина сказала бы Маричке, и я бы знал. А старший, Николай, окончил до войны ФЗО и пишет, что подвозит на полуторке снаряды к передовой. Опасно, конечно, но кто на войне не рискует жизнью?
   - О чём задумался, Кузьмич? - перед рядовым остановился взводный, лейтенант Атутюнян из Еревана.
   - Думаю о семье, Андрей. О чём ещё может думать солдат перед боем? Андрей, я тебя очень прошу: если завтра, уже сегодня, со мною что-нибудь случится, отпиши жене. Адрес у меня вот в этом кармане. Не забудешь?
   - Харашо, Кузьмич, нэ забуду, напишу. Нэ волнуйся, отэц, утром вазьмём этот пасёлок Глучин и всё, войнэ конэц. Вэрнёшься ты к женэ и детям, - с характерным кавказским акцентом отвечал взводный.
   Солдату положено обращаться к офицеру "товарищ лейтенант", но Никифор и лейтенант Анри Атутюнян пополнили поредевший взвод в марте сорок четвёртого, в один день. Лейтенант был двадцать третьего года, а Никифор прожил пять лет в девятнадцатом веке. Офицерские сапоги Атутюняна Никифор починил основательно. Он всегда носил в рюкзаке молоток, шило, берёзовые гвозди, нитки, смолу и изогнутую, от снаряда, гильзу. Его мирная профессия оказалась очень востребованной на войне. Солдатским сапогам знакомы и вода, и грязь. Подходят к нему солдатики в часы отдыха, просят: "Кузьмич, ты не глянешь на мои сапоги? Может, сможешь починить?" Как откажешь солдату, если ты сапожник и можешь ему помочь? Сам заместитель командира роты майор Павлов запросто обращался к нему, рядовому: "Кузьмич, что пишет твоя Маричка?" Никифор с уважением к большому начальству отвечает: "Всё хорошо, Василий Степанович, пишет, что живым ждёт". Уважают в роте сапожника Никифора, называют отцом. Для него это выше всяких правительственных наград. Взять бы этот Глучин и остаться живым...

***

  
   Под самое утро, когда небо, с восточной стороны, только-только начало сереть, но ещё не рассвело, Вацлав и Мирек, устав от долгих споров, забылись в дрёме. Первым опомнился Вацлав.
   - Мирек, вставай! Мы проспали!
   - Не ори так громко. Я не сплю.
   Друзья выползли наверх, затаились. Рассвело. Они поползли, делая местами короткие перебежки, приближаясь к передовым немецким позициям, огибая их краем болота. Неожиданно, всё вокруг загрохотало с такой силой, что подростки попадали, обхватив головы руками.
   - За... ой ...а... ми у...и! - Сквозь непрекращающийся грохот долетали до Мирослава обрывки слов друга. Наконец, он смог разобрать: "Закрой пальцами уши!" От начала артподготовки, показалось, прошла целая вечность. Когда же всё закончилось, неожиданно, как и началось, над окружающей местностью повисла гробовая тишина. Мирослав подполз к Вацлаву.
   - Вац, ты смерти не боишься? Только отвечай честно.
   - Боюсь, не боюсь. Мирек, я просто не думаю о ней. Лежу, вот, с тобою, значит, живой. Мною движет идея, цель. Мы спешим с тобою к русским, хотим помочь освободить наш город от немцев. Всё остальное неважно. Ты спрашиваешь, значит, боишься? - Вацлав придвинулся вплотную и посмотрел другу в глаза.
   - Как тебе сказать..., - зашептал Мирослав, но товарищ оборвал его на полуслове.
   - Молчи, Мирек, прошу тебя. Не думай сейчас о смерти. Сперва сделаем дело, потом рассуждать будем, боялись мы смерти или не боялись. Согласен, друг?
   - Согласен, Вац.
   - Тогда за мной. Успеть бы до атаки русских. - Вацлав пополз, неожиданно поднялся, сделав короткую перебежку, упал на землю. Отдышался и повторил, точно такой же, солдатский, "заячий" бросок - манёвр. Мирослав повторял все движения своего лучшего друга. Страх понемногу отпустил, исчез совсем. "Только бы успеть добежать до окопов русских, передать разведдонесения. Если меня убьют, добежит Вацлав. Убить двоих немцы не должны. Кто-то из нас обязательно останется в живых. Кто-то должен, должен...", - повторял Мирослав про себя, как молитву. Болото закончилось. Подростки миновали передовые немецкие позиции и теперь должны были бежать в сторону русских по открытой местности - нейтральной полосе, простреливаемой с двух сторон. Внезапно загрохотало с новой силой. С немецкой стороны ударили орудия, затрещали пулеметы, застрекотали автоматы. Для друзей всё слилось в один непрекращающийся грохот. От передовых окопов русских отделилась однородная, темная солдатская масса и начала, покачиваясь, движение в сторону немецких позиций. Над местностью прокатилось одноголосое эхо:
   - " А-а-а-а-а-а-а-а-а-а...!"
   Оно нарастало, увеличивалось, множилось:
   - " У-у-у-у-у-а-а-а-а-а...!"
   Распластавшись на земле и чуть приподняв головы, друзья увидели эту увеличивающуюся и приближающуюся к ним лавинообразную солдатскую массу, впереди которой катилось, плыло, расползалось по нейтральной полосе над всей местностью уже разборчивое:
   - "У-у-у-р-р-р-а-а-а...!"
   - Не успели, Мирек! Бежим прямо на русских! Без остановки! - закричал Вацлав, вскочил на ноги и побежал по полю наискосок, к приближающейся к ним русской пехоте. По подросткам уже вели прицельный огонь немецкие солдаты. Над головами свистели пули, вжикали, утыкались в землю у самих ног. Вацлав бежал впереди Мирослава, метрах в десяти, виляя, как заяц, со стороны в сторону. Не оглядываясь на друга, он бежал на увеличивающуюся в размерах первую шеренгу русской пехоты.
   На левом фланге атакующей пехоты, опережая на несколько метров солдат, бежал офицер. Он размахивал правой рукой, делая движение "сверху вниз", поворачивался к солдатам, что-то кричал им, снова разворачивался и опять махал рукой. Офицер видел бегущих наискосок по нейтральной полосе двух человек, определил, что это не немцы, а подростки, и подавал им знак: "Ложитесь!". Мальчишки продолжали бежать. Наконец, Мирослав заметил русского офицера, его движения рукой, понимая их значение. Внезапно офицер наткнулся на не видимую перед собой преграду, упал и больше не поднялся. В следующую секунду, пока Мирослав смотрел на падающего советского офицера, снаряд разорвался прямо под ногами бегущего впереди Вацлава. Мирослав, по инерции, пробежал ещё несколько метров вперед, к разорванному на куски другу. Его подкосило, бросило на землю, голова загудела и отключилась, а глаза затянуло тьмой...
  
  

***

  
   Роты, выбросив себя из траншей, пошли в атаку. Задача, поставленная командованием, была обычной, боевой: выбить немцев из передовой траншеи, закрепиться и отражать атаки противника до подхода основных сил. Мощная артподготовка, казалось, сделала своё дело: ошеломила, деморализовала противника, нанеся урон его живой силе и боевой технике.
   Рядовой Слисарчук, самый старый солдат в роте, бежал вместе со всеми, чуть приотстав от остальных. Для солдата пятьдесят - всё-таки возраст. Куда уж ему тягаться с двадцати-, тридцатилетними солдатами. Первые сто метров все бежали и кричали "ура". Никого не убило, никто не упал раненый. Немцы не стреляли. И вдруг передовые немецкие позиции ожили: заговорили-застонали пулемёты, застрекотали автоматы-шмайсеры, забабахали пушки, заухали миномёты.
   - За Родину! За Сталина! Урр-а-а-а! - кричал бегущий впереди своей роты майор Евстигнеев и упал, сражённый осколком разорвавшейся мины. Солдаты подхватили "ура" своего убитого командира и понесли его вперёд. Кричал и рядовой Слисарчук, но недолго. Одновременно бежать и кричать тяжело, не хватает воздуха, быстро устаёшь. Упал бегущий впереди Никифора Назар Матвийчук, земляк родом из Чуднова.
   Призывали их вместе. Назар на десять лет моложе Никифора. В военкомате они стояли друг возле друга. Военный комиссар, проводивший набор призывников из освобождённых городов и сёл Житомирской области, подходил к каждому и расспрашивал о семье. Назар отвечал, что у него шестеро детей. Один сын взрослый, пятеро - несовершеннолетние.
   - У меня семеро. Старший сын, Николай, в действующей армии, воюет, шестеро несовершеннолетних. Ждём пополнение - жена беременна, - отвечал Никифор.
   - Вы какого года? - спросил пожилой военком.
   - Одна тысяча восемьсот девяносто пятого.
   - Пятидесяти на сей день, нет?
   - Сорок девять лет и восемь месяцев, товарищ военком.
   - Освободить не могу. Приказ товарища Сталина гласит: не призывать лиц, достигших пятидесятилетнего возраста и старше.
   Где-то в глубине души Никифора тлела, жила надежда - не возьмут, пощадят. Шестеро несовершеннолетних ртов, их же кормить надо. Разумом он понимал: приказ есть приказ. Военком - солдат, а солдат обязан выполнить приказ в точности, согласно букве закона военного времени.
   Призывникам разрешили проститься с родными. Мария ждала его во дворе военкомата с вещевым мешком из мешковины, сшитым ею ночью. Ещё издали, по его походке и лицу, она поняла: забирают на войну. Мария расплакалась. Никифор, как мог, успокаивал жену.
   - На дворе не сорок первый. Войне скоро конец. Пока обучат, пока довезут до передовой, смотришь, война и закончится. Он достал из кармана большой, расшитый ею, носовой платок, вытер жене слёзы, а затем погладил её живот.
   - Какой же он большой у тебя! Срок маленький, а живот - о-го-го какой! Может, двойня, а?
   Никифор и вправду угадал тогда. В июле сорок четвёртого Мария разродилась двойней: мальчик и девочка не прожили и недели на этом Божьем свете...
   Ещё один солдат, бегущий справа от Никифора, упал замертво, и ещё один слева. "Сколько же нас здесь, на этом поле, ляжет? Офицеры говорили: этот бой - последний. Возьмём Глучин - войне конец. Господи, спаси и сохрани. "Отче наш, иже еси на небеси, да святиться имя твое, да приидет царствие твое, яко на небеси и на земли...". Прочитав молитву, Никифор вдруг осознал: "Если меня сейчас убьют, как же Маричке будет тяжело без меня. И половины поля ещё не пробежали, а сколь наших побило". На этой мысли бегущий впереди Никифора солдат неожиданно выпустил из рук винтовку, схватившись руками за живот, стал медленно оседать на землю. "Это же Иван Пилипчук, из-под Бердичева, земляк из соседней роты". Никифор перепрыгнул через живого, а быть может, мёртвого земляка и побежал дальше. "Господи, не забирай нас двоих к себе, спаси и сохрани брата моего Захарку. Если меня убьют, вся надежда на него..., - успел подумать Никифор, как живот вдруг обожгло горячим огнём, словно раскалённый стержень запихнули вовнутрь. Он уронил винтовку, схватился руками за живот и повалился на бок. Живот жгло всё сильнее и сильнее. Лёжа на боку, Никифор осмотрел гимнастёрку, по которой расползалось, увеличивалось кровавое пятно. Он стал расстёгивать пуговицы. Руки противно дрожали и не слушались его. Наконец, помогая себе правой рукой, Никифор сдёрнул левый рукав гимнастёрки. Уже вконец обессилевший, левой рукою он стянул правый рукав. Двумя руками оголил живот от окровавленной, нижней рубахи. Осколок, словно скальпель хирурга перед операцией, вспорол низ живота. Из образовавшейся дыры хлестала кровь, вываливались наружу кишки. Лёжа на боку, теряя последние силы, Никифор стал запихивать дрожащими, непослушными руками вываливающиеся внутренности обратно в живот. В этот момент перед ним остановился пробегающий солдат. Никифор поднял голову. Перед ним стоял самый близкий его земляк Иван, из соседнего села Троща.
   - Ты, Иван? - слабым голосом спросил Никифор.
   - Я, Никифор. Как же тебя угораздило?
   - Видишь, не повезло мне, не жилец я, Иван. Убили меня, Иван... Я прошу тебя... ради Христа... Иван... сними с меня сапоги... Я в своих воевал... ты знаешь... я сапожник..., - хрипя, напрягая последние силы, говорил Никифор. - Отнеси сапоги Маричке ..., сапоги яловые..., им сносу нет..., ты знаешь..., семеро у меня...
   - Никифор, обожди умирать, помолчи, тебе нельзя говорить. Никифор, я сейчас тебе помогу. Медсестру бы сейчас сюда. - Земляк опустился на колени, повернул товарища на спину, подсунул ему под голову окровавленную гимнастёрку и пилотку. Иван суетился над умирающим Никифором, пробовал сам засунуть кишки обратно, в живот. Перепачкавшись, стоя на коленях, он плакал над умирающим земляком.
   - Никифор, Никифор, Никифор..., - повторял он имя солдата и своего близкого земляка.
   - ...я умираю, Иван, - одними губами шептал Никифор. - Исполни мою послед... нюю ... прось...бу..., отнеси... сапоги... Мари..., скажи ... ей..., ска... я... люби...
   - Никифор, я отнесу, не сомневайся, отнесу я, - плакал Иван Романчук над умершим сапожником Никифором, а затем закрыл ему глаза и начал снимать сапоги...
  
  
   Мама
   И вот я вновь еду к маме. Остаток ночи ворочаюсь, без сна, на верхней полке. Нахлынули воспоминания: о деде Никифоре, моей поездке на его могилу в Глучин, об учителе Мирославе Смычеке. Почему я ни разу не позвонил ему? С девяносто второго года прошло двадцать лет! Говорят, обещанного три года ждут. Но не двадцать же! Мирославу сейчас должно быть восемьдесят два. Солидный возраст. Учитывая контузию, жив ли ты, мой славный, добрый пан Мирослав? Если жив, прости меня, бездушного, бессердечного, беспринципного, одним словом, негодяя. Какие заверения, обещания расточал при расставании! И звонить, и письма писать, и приехать, через год-два, обещал. За двадцать лет ни разу не позвонил. Кто ты есть, после этого? - В девяностые годы я учился... - Оправдываешься? Перед кем хочешь оправдаться? Перед паном Мирославом? Дедом Никифором? Самим собою? Ха-ха! От себя, своей совести, никуда не убежишь и не спрячешься. Нет, и не будет тебе, негодяю и безбожнику, оправдания и прощения, ни от пана Мирослава, ни от деда Никифора, ни на этом свете, ни на том.
   Я застонал, переворачиваясь в сто первый раз на другой бок.
   - Мужчина, вам плохо? - обратилась ко мне проходившая по вагону проводница.
   - Всё хорошо, спасибо. Во сне привиделось.
   - Может, голова болит? Не стесняйтесь, у меня есть таблетки.
   - Спасибо, не надо. Скажите, пожалуйста, до Козятина, далеко ещё?
   - Полчаса. Стоянка двадцать минут.
   Женщина ушла. Козятин - большая узловая станция. Заезжая туда, пассажирский поезд попадает в тупик. Тепловоз отцепляют от вагонов, перегоняя с "головы" поезда в "хвост". Из-за перегона тепловоза увеличивается до двадцати минут стоянка. Перецепившись, тепловоз тянет вагоны в обратную сторону, на Киев. Минут через пять, ориентируясь по солнцу, понимаешь, что едешь, всё же, не на восток, а на запад. Прикидываю: до Козятина полчаса, стоянка двадцать минут; от Козятина до Бердичева час, и после Бердичева полчаса. Через два часа с небольшим мне выходить.
   Небольшая железнодорожная станция Чуднов-Волынский. Стоянка поезда две минуты. На привокзальной площади договариваюсь с местным бомбилой - таксистом о цене поездки в село Карповцы. Через пятнадцать минут я дома. Машина останавливается, я выхожу, расплачиваюсь с водителем. Прошу "шефа" посигналить.
   Матушка во дворе. Она чем-то занята, что-то делает по хозяйству. Услышав сигнал, мама разгибается, видит меня, вытирает руки о подол старой, длинной юбки и направляется к воротам. Сын приехал.
   - Мама! Матушка! Мамуся!
   Тридцать лет я приезжаю к себе домой, в гости к маме. Каждая встреча с тобой, мама, после долгой разлуки так торжественна, так волнующа для меня! Стучит-колотится в груди сердце, как у могилы деда Никифора. Матушка приближается. Я стою на обочине дороги рядом с чемоданом и сумками. Не шелохнусь. Смотрю на самого дорогого и близкого мне человека. Мамина походка замедлилась, спина заметно сгорбилась. Круглолицее, румяное, всегда улыбчивое в сорокалетнем возрасте её лицо, как же оно состарилось! Матушка! Как же я люблю тебя, мама! С каждым годом, с каждым приездом к тебе люблю всё больше и сильнее. Сказать же тебе об этом не могу. Не хватает самого малого - смелости. Почему я такой трус? - Могу об этом написать на бумаге. Но сказать, произнести вслух самому любимому, близкому и родному человеку - выше моих сил. Кем я так неразумно запрограммирован?! Мама! Я люблю тебя! Ты слышишь меня, сына?! Люблю, обожаю, обожествляю!!! Мама, ты вдохнула в меня жизнь, вскормила материнским молоком, научила делать первые шаги, любить сказочное Добро и ненавидеть Зло; привела, держа за руку, в первый класс за знаниями об этом грешном, несправедливом мире; проводила на железнодорожную станцию Чуднов-Волынский в мой первый дальний путь, во взрослую жизнь.
   "Ридна маты моя, ты ночей не доспала...", - звучит во мне эта песня моего детства, и всегда появляются слезы. С возрастом становлюсь сентиментальным.
   Мамуся всё ближе и ближе ко мне. Вот она открывает калитку, через которую я проходил тысячи раз с самого раннего детства и до прошлогоднего приезда. Десять шагов осталось сделать матушке ко мне. Уже видна каждая морщинка на мамином лице. Разровнять бы, разгладить их чудо - утюгом, чтобы лицо не старилось. Стучит-бухает в груди сердце, вырываясь наружу от переполняющих меня сердечных чувств. Наконец, мама подошла ко мне, мы обнимаемся. Наклоняю свою голову, мама расцеловывает всё моё лицо. Стесняясь, я тоже целую несколько раз мамино лицо - доброе, нежное, морщинистое, постаревшее, родное...
   Обнявшись, несколько секунд стоим. Матушка первой отпускает сомкнутые за моею спиною свои натруженные руки, отступает на полшага. Вижу, как по её лицу катятся слезинки. О материнские слёзы радости и счастья! Как же я хочу вытереть вас с маминого лица! И снова мне не хватает смелости. Матушка делает это сама: краем платка, покрывающего голову, вытирает свои счастливые материнские слёзы.
   - Идем уже, ма..., - тихонько говорю, не придумав ничего лучшего. Поднимаем чемодан и сумки, заносим их во двор, останавливаемся. Я закрываю калитку. На веранде снимаю верхнюю одежду и прохожу в хату. В спальне, где я вырос, ничего не изменилось за прошедшие тридцать лет. Из двух старых железных кроватей - одна моя. Напротив моей кровати, на стене, висит дешёвый китайский ковёр с пьющими воду двумя оленями и маленьким оленёнком. Две иконы по углам - Божья Матерь с маленьким Иисусом и Господь Вседержитель. Они покрыты белыми рушниками, вышитыми крестиком. Вверху, вдоль стены, развешаны портреты - фотографии в крашеных деревянных рамах: деда Никифора и бабы Марии, молодожёнов - отца и матери, старшего брата отца дяди Николая - фронтовика, младших братьев Ивана и Семёна. Переодеваюсь в спортивный костюм, а мама из кухни громко спрашивает:
   -У меня сегодня борщ, будешь? Или драников нажарить?
   - Борщ буду. Драники - на ужин.
   Вхожу на кухню, сажусь на старый, дубовый табурет, сделанный умелыми руками деда Никифора. Мама наливает борщ и ставит тарелку на дубовый стол, почерневший от времени и накрытый скатертью. Стол тоже смастерил дед. "Надо будет отреставрировать стол и табурет. Хватит откладывать на потом", - отмечаю про себя. Кушаю и нахваливаю настоящий украинский борщ, густой, наваристый, красный и, обязательно с фасолью. И матушке приятна похвала сына, и мне доставляет истинное удовольствие вкушать приготовленный ею борщ.
   - Ты надолго приехал в этот раз? - спрашивает мама, садясь напротив меня.
   - Думаю уехать на следующий день после Радуницы.
   - Очень хорошо, сыну. Ты не был на кладбище больше года. Сходим с тобою, проведаем умерших родных. Покажу тебе место возле моих родителей, где, наказываю тебе похоронить меня, когда умру.
   В каждый мой приезд, мама говорит мне об этом. Поначалу я сердился, не хотел даже выслушать её, повторяя, словно попка-попугай: "Мама, не надо об этом, живите долго. С чего это вы собрались умирать?" Со временем, я поумнел - смирился с маминой мыслью о неизбежности её смерти. Понял главное: когда-нибудь это произойдёт с каждым из нас - с мамой, со мной, моими детьми. Чему я сопротивляюсь? Матушка всегда и во всём права. Согласившись с мамой, начинаю с ней спокойно говорить о её кончине, похоронах, как о чём-то обыденном, будничном.
   - Хорошо, мама, сходим с вами на кладбище, покажете место, где вас похоронить.
   Сколько себя помню, я никогда не говорил маме, покойному отцу, родным дядям и тётям, людям старше меня по возрасту слово "ты". "Тыкать" у нас в Украине не принято, надо говорить "вы". Сказать родному человеку "ты" - проявить крайнее неуважение. Живя более тридцати лет России, я долго не мог привыкнуть говорить тестю, отцу жены, слово "ты", спросить его: "Отец, ты как, собираешься приехать к нам на Новый год?" Жена утверждает: чем ближе и роднее тебе человек, тем проще должно быть обращение к нему. "Мама, ты заберёшь сегодня со школы Аню?" К незнакомому человеку, старше тебя, нужно обращаться на "вы". Я, конечно же, к такому обращению давно привык. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. И всё же, лично мне ближе то, что впитал в себя с молоком матери.
   Встаю из-за стола, говорю маме "спасибо", она отвечает: "На здоровье". Хочу собрать со стола и унести в мойку грязную тарелку, кружку, ложку, но мама мягко возражает.
   - Я сама уберу. Иди уже, залезай на чердак, снимай свои сапоги.
   - Мама, сапоги не мои, деда Никифора, - не спорю, мягко возражаю, подражая маме.
   - Деда, сапоги, чьи же ещё...
   Матушка хорошо знала моё чудачество. В шестидесятом году отец, умерший тридцать лет назад, начал строить и построил лет за пять, новый кирпичный дом. Старый дом из глины, под соломенной крышей, начали разбирать. Всей семьёй переносили, из старого дома в новый нехитрый крестьянский скарб. Мне, семилетнему сорванцу, взрослые совали в руки совсем лёгкие вещи. Юлой вертелся я от одного дома к другому. В большую кучу ненужного хлама, возле старого разбираемого дома, кто-то из взрослых бросил дедовы сапоги, о которых мне рассказывала, много раз, бабушка Мария...
  
  
   Баба Мария
  
   В сорок пятом году во двор зашёл незнакомый человек, держа в руке чёрную матерчатую сумку. Выскочив из конуры, громко залаял пёс. Незнакомец осмотрелся по сторонам и решительно направился в дом. "Собака зря не лает, кто-то идёт, - подумала Мария, подошла к окну и увидела незнакомого, в возрасте, человека. "Не наш, чужой. Своих, сельских, всех знаю". Мария направилась к двери.
   - Добрый день, хозяйка. Вас Марией зовут? - Незнакомец остановился в нескольких метрах от вышедшей из хаты хозяйки.
   - Марией. А вы кто будете?
   - Меня Иваном зовут. Я из соседнего села Троща, воевал вместе с вашим Никифором. Ваш муж умер у меня на руках. Вы похоронку получили?
   - Получила. Ой, да что же мы здесь стоим? Иван, проходите в хату.
   Мария засуетилась, открывая входные, затем вторые, сенные двери, пропуская в дом дорогого гостя. Она предложила Ивану снять верхнюю одежду, усадила на скамью за стол.
   - Может, кушать хотите, Иван? Так я сейчас борщ подогрею.
   - Спасибо, Мария. Вы сами-то садитесь. Я вам принес... , - гость стал вытаскивать что-то из своей сумки, - ... вот, сапоги. Ваш Никифор перед смертью просил снять их с него и отнести вам, Мария.
   Гость заметно волновался. Он поставил сапоги перед хозяйкой на тёмный земляной пол. Мария расплакалась. Иван молчал, а она продолжала плакать. Наконец, она успокоилась, вытерла краем платка лицо и подняла с пола сапоги, внимательно их рассматривая.
   - Его это, Никифоровы. Помню, в них он ушёл. - Она поставила сапоги на пол, в углу кухни.
   - Иван, расскажите, как погиб мой Никифор. В похоронке написано: умер от ран при освобождении города Глучин, в Чехословакии.
   Мария присела на краешек длинной скамьи и приготовилась слушать. Однополчанин Иван Романчук рассказал Марии о последних минутах жизни своего фронтового товарища и самого близкого земляка, сапожника Никифора...
   Мария проводила Ивана за ворота и вернулась в дом. Она взяла в руки сапоги и зарыдала, не сдерживая себя больше.
   - Никифорушка, Никифорушка, Никифорушка... Не дождалась я ... Убили тебя... Никифорушка...
   С трудом, она подошла к полатям, забралась на них и, прижав к себе сапоги мужа, забылась в своём горе. С полевых работ пришли дети - Шура, Саша и Иван.
   - Мамо, что с вами? - старшая дочь подошла к полатям.
   - Я сейчас встану. - Мария слезла с широких деревянных полатей, пристроенных к печи, продолжая прижимать сапоги одною рукой к груди. Она стояла перед своими детьми заплаканная, с распустившимися волосами, без платка.
   - Сапоги? Что случилось, мамо? - восемнадцатилетняя Шура дотронулась до сапог.
   - Ой, доча ж ты моя! Нету нашего тата, убили его. Не вернётся он к нам никогда. Шу-у-ра! ... Мария обняла дочь и они стали долго плакать, а два сына-подростка стояли посреди комнаты, смотрели на плачущих мать и сестру, не зная, куда себя девать и что делать в этой ситуации.
   Мария первой взяла себя в руки. В хате не было самого младшего - пятилетнего Семёна.
   - Ваня, Сени что-то долго нет, пойди, отыщи и приведи домой.
   - Куда он денется? У соседей, Дубовых, заигрался.
   - Я кому говорю? Вздумал мать не слушать? - Мария вытерла платком опухшее от слёз лицо, поставив сапоги на пол.
   - Боже! Мамо! Посмотрите на себя в зеркало, у вас седые волосы! - старшая дочь прикоснулась к густым, поседевшим в одночасье волосам сорокапятилетней матери и снова заплакала, склонив голову на её плечо. Тем временем одиннадцатилетний Иван, тихо открыв дверь, вышел из хаты, а пятнадцатилетний Саша продолжал стоять неподвижно посреди комнаты и смотреть на стоящие рядом с матерью сапоги своего отца, убитого на войне.
   - Шура, буде уже, успокойся. Шурочка, надо жить дальше. - Мария перехватила взгляд сына, устремлённый на сапоги.
   - Это его, Никифоровы сапоги. Их сегодня принёс Иван из Трощи, он воевал с Никифором. Вашего тата ранило на поле боя осколком в живот. Сзади него бежал Иван, он увидел, как упал Никифор и подбежал к нему. Тато был ещё живой. Он попросил Ивана снять сапоги и отнести их нам. Ваш тато даже перед самой смертью думал о вас, дети. Это было тридцатое апреля, а через девять дней закончилась война.
   Мария замолчала, больше плакать ей не хотелось. В хлеву замычала голодная корова. Она была единственной кормилицей в семье.
   - Иди, Шура, принеси воды и напои корову. Затем возьмёшь серп, сходишь к реке и нажнёшь ей травы. А ты, Саша, иди к тётке Яне, расскажи ей о нашем горе, о Никифорушке, как он умер, и о сапогах, что принёс Иван из Трощи.
   В её больших серых глазах снова показались слёзы. Мария отвернулась в сторону и смахнула их платком. - Расспроси тётку о дяде Захаре, нет ли от него весточки.
   - Иди, сыну, навести родню, да не задерживайся у них. Дома по хозяйству ещё много дел.
   Старшие дети ушли, она осталась одна в хате. В жизни она познала всё: преданную любовь мужа, счастье материнства и горечь самих дорогих потерь - детей. Когда взрослые дети хоронят в преклонном возрасте своих родителей, все плачут, но понимают: отец и мать пожили на этом свете, вырастили детей, порадовались своему счастью, понянчились с внуками - пора и на покой. На том свете, даст Бог, свидимся. Старики умирают, их восполняют на этом свете внуки. Так устроен Господом Вседержителем этот мир. Как будет на том свете, не знает никто. Она родила девятерых детей. В сорок четвёртом похоронила близняшек - Марьюшку и Петеньку, а в марте сорок пятого умерли на одной неделе от менингита ещё двое - Василёк и Володенька. Господь оставил ей пятерых, и забрал пятерых - мужа и четверых деток. Никифорушка и не знает, что младшенькие Володенька и Васенька умерли. Шура хотела написать отцу, да она запретила. Хватит с него и двух смертей - Марьюшки и Петеньки. А старший, Николай, остался живой. Написал недавно из госпиталя, что в сорок четвертом был контужен. Вёз к передовой снаряды, машина попала под обстрел, перевернулась, снаряды не взорвались, а его присыпало землёй. Скоро его комиссуют, и он приедет домой. Радость и горе ходят вместе, как две ноги у человека. От Захара, брата Никифора, было всего одно письмо, ещё в марте сорок четвёртого. С той поры - ни одной весточки. Янина места себе не находит. "Если вернётся с войны живым, отдам ему сапожный инструмент Никифора".
   В хату вошёл Иван, держа за руку пятилетнего брата. Мария взглянула на своего, самого теперь младшего, сына и всплеснула руками.
   - Сенька! Где же ты так вымазался? Чумазый ты мой, иди ко мне, Сенечка...
  
  
   Семейная реликвия
  
   Из кучи хлама я достал один правый, затем второй левый, яловые сапоги, грязные, порванные, полустёртые. На левом сапоге каблук держался на честном слове. На глаза первой мне попалась бабушка. В руках она держала дубовый табурет.
   - Баба! Баба! Кто-то выбросил деда Никифора сапоги! Баба! Зачем?! Во-от! - Я не говорил - кричал, показывая ей, поднятые на вытянутых руках сапоги. Баба Мария, подойдя ко мне, поставила табурет на землю, взяла сапоги из моих рук.
   - Успокойся, внучок, не кричи так громко, у меня болит голова. Да, кто-то выбросил, наверное, по ошибке. Знать, не признал их.
   В это время к нам подошёл мой отец.
   - Саша, это ты выбросил Никифоровы сапоги? - спросила у него бабушка. - Может, ты обознался, не признал их? Вот твой сын их сразу же признал. Правда, внучек? - обратилась бабушка ко мне.
   - Да, баба, правда, я их сразу узнал, - с гордостью отвечал ей и отцу.
   - Видишь, Саша, нехорошо получилось. Разве ты позабыл, сколько вас, твоих братьев, голодных и босых после войны в этих сапогах выросло? И ты, и сестра Шура, и Иван с Семёном - все их одевали, носили. Да что тут говорить, если бы не эти сапоги..., - бабушка держала сапоги, как до этого я, на вытянутых руках, приблизив их к лицу сына, моего отца, - вы бы все остались без ног, отморозили ноги себе, не выжили без Никифоровых сапог. Зачем ты выбросил их, Саша? - очень тихо спросила бабушка у отца. - Ответь мне, ты не хотел их выбрасывать? Не понарошку?
   Успокоившись, я внимательно смотрел на отца. "Интересно, что он ответит?" Отец, посмотрев внимательно на меня, всё понял и сказал:
   - Я не хотел их выбрасывать, мамо. Думал, это другие сапоги, обознался. Дайте их мне. - Отец взял из бабушкиных рук сапоги, внимательно их осматривая.
   - Да, это те самые, Никифоровы сапоги. Их надо, во-первых, починить, во-вторых, где-то хранить. Хранить их будешь ты, сынок. Неси их в новый дом, положи отдельно, когда скажу, отдашь мне. Я их починю. Договорились?
   И отец протянул мне сапоги деда Никифора, погибшего на войне. Моё лицо просияло. Я несказанно обрадовался, как дитё малое, коим был в ту пору. Схватив обеими руками старые, фронтовые сапоги деда Никифора, я помчался с ними в новый дом.
   Всю неделю, затем вторую, ходил я за отцом, прося его починить сапоги. Отцу было не до сапог. Он ежедневно работал в поле: уходил спозаранку, я ещё спал; возвращался поздно вечером, я уже спал. По субботам, он тоже работал, а по воскресеньям, с раннего утра и до позднего вечера, был занят неотложными домашними делами: кирпичный дом надо было оштукатурить, побелить известью, довести, как говорили, до ума. Тогда я этого не понимал и донимал отца "своими" сапогами, приставая, как репей к штанам. Однажды, после очередного "ну, тату, когда уже вы почините сапоги?" отец мне и говорит:
   - Сынок, ты знаешь, где живёт дед Захар?
   Я очень хорошо знал, где жил младший брат деда Никифора. У него правая нога не сгибалась в коленке. Рассказывали, он воевал и был ранен в ногу.
   - Знаю, тату, на соседней улице. Вон там, - показываю рукой на огород.
   - Его хату сам найдешь?
   - Найду, мы с бабой много раз ходили к деду Захару.
   - Очень хорошо. Бери сапоги и беги к деду Захару. Покажешь ему сапоги и скажешь: это сапоги деда Никифора, брата вашего. Отец сказал, что их выбрасывать нельзя. Попросишь его починить сапоги. Скажешь, что заберёшь их и будешь хранить. Ты меня понял, сынок? Повтори, что нужно сказать деду Захару?
   Я повторил слово в слово наставление отца и побежал в дом за сапогами.
   - Хорошо, иди. Нет, обожди. - Отец забрал у меня сумку с сапогами и куда-то ушёл. Его не было минут десять. Возвратившись, он поставил передо мной сумку.
   -Вот, сынок, в этом сапоге, - показал мне отец, - пол-литра самогона. Бутылка закрыта бумажной пробкой, видишь? Не размахивай сумкой, аккуратно неси, чтобы не пролился самогон. Это деду Захару за работу. Сынок, ты все понял?
   - Я всё понял, тату. Буду идти медленно, не пролью.
   - Молодец, теперь можешь идти, - сказал отец и почему-то долго смотрел мне вслед.
   Я шёл межой и несколько раз оглядывался через плечо, а отец всё стоял и смотрел на меня, медленно уходящего огородом к берегу реки с сумкой, в которой стояли старые фронтовые сапоги деда Никифора, требующие ремонта, а в одном сапоге - поллитровка деду Захару за работу.
   Зайдя в старенькую и очень низенькую, покрытую соломой, хату к деду Захару, я поздоровался и бережно поставил сумку на земляной пол. Из сапога достал самогон и подал двоюродному деду. Дословно пересказал слова отца, а в конце своей речи сказал, гордо глядя в улыбающееся лицо деда Захара:
   - Теперь я буду хранить сапоги деда Никифора. Так сказал мой отец.
   Двоюродный дедушка добродушно посмеялся над последними моими словами, но похвалил за серьезность принятого решения.
   - Какой же ты молодец, внук Никифора. Тебе сколько лет?
   - Скоро семь. В сентябре пойду в первый класс.
   - Ай да молодца! Только пойдёт в школу, - обратился он к своей жене, полячке Янине, - а уже такой взрослый и серьезный. Будет хранить сапоги Никифора, брата моего. Был бы жив Никифор, как бы он радовался, глядя на такого внука. Эх, война-война... - Дед Захар немного помолчал. - А сапоги, я согласен с твоим отцом, нужно починить и хранить. Сохранить для твоего внука. Да-да! Когда-то, Саша, у тебя будет внук. Ты покажешь ему сапоги, расскажешь, что их смастерил твой дед, ему прапрадед, сапожник Никифор. Сам он погиб на войне, а сапоги принёс с фронта его однополчанин Иван. И ты, Александр, по деду, Никифорович, передаёшь на хранение сапоги ему, своему внуку. Ведь так будет когда-то, Александр, по деду, Никифорович!
   - Не знаю, дедушка Захар, может, и будет. Не думал об этом, - серьёзно отвечаю своему двоюродному деду.
   - А ты думай. Так оно и будет. Должно так быть. А сапоги я починю. - Он взял сапоги и один за другим, внимательно их осмотрел. - Да-а-а, здесь есть над чем поработать. Каблук, к примеру, я пробью берёзовыми гвоздями: в воде гвозди размокают, вовек из кожи не повылезут. Все швы надо прошивать по новому, дратвой. Есть такая смоляная нитка, знаешь?
   - Знаю, видел, как отец смолил .
   - Видишь, Саша, ты уже многое знаешь. После моей работы сапоги станут, как новые.
   Дед Захар обожал детей, у них с Яниной их семеро. И он был охоч поговорить с ними. Бабушка Янина пригласила меня к столу обедать.
   - Садись, внучок Никифоров, обедать будем, чем Бог послал. Чем богаты, тому и рады.
   Я был голоден и не стал отказываться. За обедом дед Захар обдумывал вслух да прикидывал срок, когда он сможет починить и вернуть мне сапоги.
   - У меня счас много заказов. На этой неделе я должен починить ботинки куму Степану, сделать резиновые калоши соседу Адаму, а ещё смастерить новые сапоги вашему соседу Павлу Авраамовичу. Знаешь такого?
   - Знаю. У него трое сыновей. Со средним, Павликом, я дружу.
   -Дерётесь часто?
   - Бывает, подерёмся, а так - дружим.
   - Почему дерётесь?
   - Павлик обзывает меня Олийником, а мне не нравится это прозвище.
   - Почему не нравится? Ты знаешь, что такое "олия"?
   - Знаю, растительное масло.
   - Правильно, масло, по-украински "олия". Её делал из рапса мой отец, а твой прадед Кузьма. У него было такое приспособление, называлось "олийня". В неё засыпали семена рапса или льна. Пресс давил семечки, из них, через дырочки, вытекала олия. Она имеет приятный запах, очень вкусная и полезная.
   - На ней жарят рыбу?
   - Да, жарят рыбу, - посмеялся дедушка Захар.
   - Тебе, Саша, не надо стыдиться своего прозвища, ты не из иванов, не помнящих родства. Вырастишь и будешь гордиться своим прозвищем - Олийник. Прадеду Кузьме передал эту самую олийню его дед, мой прадед. Я не знаю, как его звали, не расспросил отца, дураком был. От него, прапрапрадедушки, берёт начало наш род Олийников. У него тоже был отец, и дед был, но кто они были, не знает никто. Крестьяне были наши предки. Наш род крестьянский. Ешь, внучок, ешь, чтобы мог, если надо, постоять в драке за своё прозвище. Драться, конечно, не надо, нужно дружить. Значит, придёшь за своими сапогами... ровно через неделю, в воскресенье. Раньше мне не успеть. Не забудешь? Отцу скажешь спасибо за магарыч.
   - Не забуду, в воскресенье приду. Дедушка Захар, покажите мне железную "ногу", которую вставляют в сапог, когда сверху стучат молотком, забивают гвозди.
   Снова дедушка Захар добродушно посмеялся в свои небольшие белые усы.
   - Тоня! - Громко позвал он девочку моего возраста, крутившуюся в хате.
   - Слушаю, тату, - отозвалась девочка. Своего отца я тоже звал "тато". Он был молодой, а дедушка Захар - старый и белый. "Как такой старый дедушка может быть ей отцом?"
   - Полезай-ка, тётка, под кровать, - я не могу, нога в коленке не сгибается, - достань оттудова железную "ногу", покажи её своему двоюродному племяннику.
   "Какая она мне тётка? Дедушка Захар перепутал что-то".
   Моя двоюродная "тётка" подошла к стоявшей в углу комнаты кровати, опустилась на колени и мышкой скользнула под неё. Несколько секунд спустя "тётка" Тоня извлекла из-под кровати деревянную, длиною около метра, круглую прямую палку, на конце которой была одета та самая железная "нога". Дедушка Захар взял у своей дочери, моей тётки, железную "ногу", провёл по ней два раза рукою, поглаживая её.
   - Смотри, внучок, это и есть железная "нога" - рабочий инструмент сапожника.
   - Она - деда Никифора?
   - Никифора, деда твоего, чья же ещё. Этому ремеслу он меня обучил. Отец твой учиться у меня не захотел. Хочешь, обучу тебя, и ты станешь сапожником?
   - Хочу, дед Захар, научите. Можно, я сейчас пойду домой?
   - Иди, Александр, по деду Никифорович. Пойдём, провожу тебя.
   Дед Захар проводил меня из хаты во двор, вывел за ворота. Я стремглав помчался босиком по пыльной улице, а он, как и мой отец, стоял и долго смотрел мне вслед. Мне очень польстило и понравилось, как дед Захар назвал меня: "Александр по деду Никифорович".
  
  
Дед Захар
  
   Ровно через неделю, в воскресенье, я прибежал к деду Захару за сапогами. В старенькой низенькой хате было много домочадцев.
   - О-о! Кто к нам пришел! Заходи, внучок Сашко! - Радостным возгласом встретил меня у порога мой двоюродный дедушка.
   - Добрый день. Я пришёл за сапогами.
   - Помню, внучок. Я починил сапоги деда Никифора. Ты их не узнаешь, они стали новыми, - отвечает дед Захар. - У меня сегодня день рождения. Сейчас мы сядем за стол, пообедаем. Ты посидишь с нами, а потом я отдам тебе сапоги, и ты пойдешь домой. Хорошо?
   Деваться некуда, я соглашаюсь. Дед Захар обращается к своей старшей дочери, сидящей на кровати с моей маленькой "тёткой" Тоней.
   - Роза!
   - Я, тату.
   - Возьми Сашка к себе на кровать, пусть посидит с вами, пока мама и Юзя накрывают на стол.
   - Иди к нам, племянничек, - зовёт меня моя взрослая тётка Роза. Я забираюсь к ним на кровать, под которой лежит та самая, железная "нога" моего деда Никифора, без которой нельзя ни сделать новые, ни починить старые сапоги.
   - Мы с моей сестричкой, твоей тёткой Тоней учим буквы. - На коленях у тётки Розы лежит открытый букварь.
   - Сашко, у тебя есть букварь?
   - Есть, тётя Роза, такой же, как этот.
   - Ты уже все буквы выучил?
   - Я умею читать, - горделиво объявляю двум своим тёткам.
   - Читать? - удивляется тётка Роза. - Прочитай нам ... вот здесь. - Взрослая тётка придвинула ко мне букварь, а маленькая уступила своё место.
   - Ма- ма мы-ла ра-му. Ма-ма вста-ла ра- но. Ма- ма лю-бит сы-на".
   - Ты хорошо читаешь, Сашко. Кто тебя научил читать? - спрашивает тётка Роза.
   - Сам научился, - хвастливо отвечаю.
   - Самому научиться нельзя. С кем ты буквы учил?
   - С бабушкой Марией. Она покажет мне букву, я запомню. Бабушка садится за прялку и прядёт нитку, я сматываю её в клубочек, а она рассказывает мне сказку. Я очень люблю слушать бабушкины сказки. Когда я научился читать по слогам, бабушка мне говорит: хочешь, чтобы я рассказала тебе новую сказку, прочитай в букваре страничку. Я прочитаю страничку, и бабушка рассказывает мне новую сказку. Я прочитал весь букварь, и знаю очень много сказок. Последняя сказка про хлопця Пачка.
   Я замолкаю и смотрю на свою маленькую "тётку" Тоню. Меня распирает гордость: я умею читать, а ты, моя " тётка", а ещё не выучила все буквы.
   - Тату, мамцю, вы слышали, как баба Мария научила внучка читать? - громко спрашивает тётка Роза.
   - Слышали, слышали. Вырастет наш Сашко, внук Никифора и бабы Марии, и будет сказочником. - Бабушка Янина подошла ко мне и погладила по голове. - Будешь писать сказки?
   - Не знаю, бабушка Яня, сначала надо вырасти.
   - Он сказал тебе правду, - смеётся дедушка Захар. - Сначала он вырастет, а там видно будет.
   В хату вбегают один за другим трое средних детей дедушки Захара и бабушки Янины: восьмиклассница Валя, за ней пятиклассница Маруся и младший, девятилетний сын Ваня.
   - Вы где бегаете? Почему тата не поздравляете? Он сегодня родился. - Почему бабушка Янина сегодня хочет казаться такой строгой, я не знаю. Она очень добрая и ласковая бабушка, и ругать детей совсем не умеет.
   - Перестань, Яня, не ругай детей, они маленькие ещё, наши детки, - ласково возражает бабушке мой двоюродный дедушка. Я с ним не согласен. Это мы с тёткой Тоней ещё маленькие, потому как в школу не ходим. Ваня уже большой, он закончил второй класс и в сентябре пойдёт в третий. Маруся закончила пятый класс. Тётка Валя совсем большая, она закончила восемь классов. У них есть ещё одна дочь, зовут её Таня, она пойдёт в последний, десятый класс. Почему- то её сегодня нет.
   - Мамо, мы играли на берегу, возле речки, в футбол. Я играл с Марусей, а Валя с Ваней Мыхальчуком. Знаете, сколько я им забил мячей?
   - Сколько, сынку, ты им забил? - ласково спрашивает бабушка Янина у младшего сына. Она подходит к Ване и гладит его по голове, как нынче меня.
   - Я забил им восемь мячей, а Мыхальчук нам два.
   - Три, - возражает тётка Валя.
   - Два, один мяч я не засчитал, - спорит мой двоюродный дядя Ваня.
   - А где вы мяч взяли, у вас же не было мяча? - спрашивает дедушка Захар и тихо смеётся. Почему дедушка всегда смеётся? Разве он не знает, что мяч делают из тряпок? Мы с Павликом их скручиваем в клубок, перевязываем сверху шпагатом и играем.
   - Тату, мы сделали мяч из тряпок. Тряпки мягкие и мяч мягкий, пока не намокнет, им можно играть, - отвечает Ваня отцу.
   - А тряпки где взяли? Небось, ходили по соседям, снимали с заборов и штакетника? - выведывает дедушка Захар, а сам хитровато посмеивается.
   - Не-а, мы чужие тряпки не воровали.
   - Захарушка, что ты приставучий такой? Я им тряпки собрала. Сам в детстве не играл ни в какие игры, и хочет, чтобы дети не играли. Ах, Захарушка - Захарушка! У нас всё готово, будем садиться за стол?
   Тётка Роза откладывает букварь на подушку и слазит с кровати.
   - Сашко, Тоня, пойдем к столу.
   Самая старшая тётка сажает меня и мою маленькую тётку Тоню на старую деревянную скамью. Стол для нас высокий, и нам будет неудобно тянуться ложками к тарелкам, но моя ровесница молчит. Буду молчать и я. Все, кроме бабушки Янины, сели за стол.
   - Янечка, садись и ты, - обратился к жене дед Захар.
   - Нет-нет, вы сидите, я постою: мне нужно будет ходить к печке, у меня там пироги, да и кому чего поднести-подать надо.
   За столом есть свободное место и для неё, но бабушка садиться не хочет. Не принято в большой семье хозяйке сидеть за столом. Так повелось ещё до моего рождения. В нашей семье у бабушки Марии сильно болят ноги, поэтому моя мама, когда собирается много народу, тоже никогда не садится за стол.
   - Дети, вы поздравите тата с днём рождения? Наш Захарушка сегодня родился - ему сегодня пятьдесят шесть лет, - сообщает детям бабушка Янина.
   - Родился я два раза: первый раз в девятьсот девятом году, родила меня мама Прасковья, а второй раз - на войне, седьмого апреля, под Староконстантиновым, когда меня ранило, - говорит дедушка Захар, сидя за столом на почётном месте - единственном стуле. Он всё посмеивается и зачем-то говорит неправду - человек не может родиться два раза. Даже в сказках таких случаев не бывает.
   - Тату, мы поздравляем тебя с днём рождения. Желаем тебе здоровья, чтобы ты никогда не болел и жил долго-долго, - говорит тётка Роза.
   - Спасибо, Розочка, за такие слова и выпить не грех. Кто мне сегодня нальёт чарочку? - дед Захар обводит глазами всех собравшихся за столом. Тёмно-зелёная бутылка самогона стоит на столе, возле него.
   - Захар, налей себе сам, возле тебя же стоит, - сказала Юзя, старшая сестра бабушки Янины.
   - Сам себе налить я могу, но не буду. У меня такая большая семья, и в мой день рождения мне некому налить чарочку? - спрашивает у своих домочадцев дедушка Захар и посмеивается в свои белые усы. Волосы у него небольшие и тоже белые. Бороду дед Захар не отпускает. Мне бы хотелось видеть его с длинной белой бородой и большими усами. Он был бы похож на маленького деда Мороза, приносящего на Новый год всем детям подарки. Во дворе залаяла собака. Бабушка Янина подошла к небольшому окошку.
   - Роза, твои детки идут - Люся и Витя. Где они так долго гуляли?
   - Играли с детьми в чьём-нибудь дворе, - ответила тётя Роза и сама подошла к окошку, а затем ушла открывать сенные и входные двери. Черноволосая, с длинной косой девочка, на год младше меня, зашла в хату первой, за ней - четырёхлетний мальчик.
   - Внуки!! Пришли мои внуки! - радостно воскликнул дедушка Захар. - Господи! Спасибо тебе, что сподобил пожить на белом свете и порадоваться внукам своим. Теперь и помереть можно. - Дедушка Захар перекрестился.
   "Почему он не хочет больше жить? Он старый, но может сам, с палочкой, сходить в центр села. Я однажды видел его на почте. Другие, совсем старые люди, сидят в хате, болеют и не могут выйти даже во двор".
   Тётя Роза усадила своих детей на скамью. Не знаю, как они будут кушать ложками. Они намного ниже меня и "тётки" Тони ростом.
   - Теперь все собрались? Маленькие детки - маленькие бедки. Кто ещё поздравит меня? Мне сегодня некому налить чарочку, - дедушка Захар огорчён.
   - Тату, что вы такое говорите? У вас большая семья и вам некому налить чарочку? Давайте, я вам налью. Валя, Маруся, Ваня, поздравляйте уже тата. - Тётя Роза взяла со стола бутылку, вынула бумажную, из газеты, пробку, и налила горилку в гранёную пятидесятиграммовую чарочку.
   - Нет сегодня нашего Петра, работает водителем в Донецке. И Антона нет, работает в Подмосковье. Может, вспомнят, что тато сегодня именинник. - Бабушка Янина сложила руки на животе, покачивает головою и вздыхает. Она сильно огорчена, что не все их дети сегодня собрались за столом. - А Таню я в лес отпустила, за грибами. И зачем, зачем я её отпустила? Может, заблудилась в лесу, может плохого человека встретила. Не прощу себе этого. Боже-Боже, услышь меня, и приведи домой нашу Танечку. - Бабушка крестится и читает про себя молитву.
   - Тату, поздравляю вас с днём рождения. Чтоб вы были всегда здоровы и живы, - поздравила отца восьмиклассница Валя.
   - Тату, будьте здоровы и живите долго, - сказала пятиклассница Маруся.
   - Мой тату, я хочу, чтобы вы были здоровы и не умерли никогда, - стоя произнёс сын Ваня и сел на скамью. Все взрослые заулыбались, а дедушке очень понравились слова самого младшего сына. Он поднял чарочку и сказал.
   - Вот за эти золотые слова я сейчас и выпью. Чтобы быть здоровым и никогда не умереть.
   Дедушка Захар выпил горилку, как воду, поставил чарочку на стол и произнёс протяжно первую букву алфавита:
   - А-а-а! Хороша, гадость этакая! - сказал дедушка непонятные мне слова. Зачем он нахваливает горилку, если она гадость? Нам в тарелки налили рыбный суп с галушками, но почему-то назвали его "ухой". Пусть будет уха, лишь бы была вкусной. Я не начинал кушать, смотрел, как будут доставать из тарелок ложками уху мои младшие родственники - тётка Тоня, сестра Люся и брат Витя. Они оказались умнее меня, встали на скамейку коленками, сделались высокими и начали кушать. Я делаю то же самое. Бабушка Янина ушла к печке, поахала да поохала возле неё, затем вытащила железный противень с большими румяными пирогами. Она поставила его на табурет и накрыла пироги льняным покрывалом.
   - Пироги с капустой. Пущай маленько поостынут, горячими их кушать нельзя, может заболеть живот, - объявила хозяйка хаты. Моя бабушка о горячем хлебе из печи тоже так говорит. Почему суп можно кушать горячим, и живот не болит, а пироги и хлеб - нельзя, я не знаю. Спрошу у своей бабушки. Раздали всем по пирожку. Мой оказался таким большим, , что я, наверное, и половины не съем. К пирогу дедушка Захар опять попросил, чтобы ему налили горилки. В этот раз дедушке налила бабушкина сестра Юзя, сидевшая рядом с ним.
   - Спасибо, Юзечка. Я сейчас выпью за всех вас, за ваше здоровье. А потом расскажу вам, как и где я второй раз родился на этот свет.
   Я точно знаю, такого ни с кем не бывает. Пусть дедушка расскажет, если это сказка, я люблю их слушать. Дедушка Захар выпил, поставил чарку на стол, протянул "а-а-а", но в этот раз не ругал и не хвалил горилку. Он откусил маленький кусочек пирожка, проглотил его и начал рассказывать.
   - Меня призвали, как и Никифора, сразу же, после освобождения нашего села Красной Армией. Я просился на фронт вместе с братом, но меня и слушать никто не стал. Наша дивизия наступала на Хмельницкий. Под городом Староконстантинов немцы остановились, перегруппировались и начали непрерывно нас атаковать. Из нашего батальона - а это три полных роты по сто пятьдесят человек - осталось всего шестеро: я, Иосиф Шуляр, наш сосед, два брата, Дмитрий и Павло Дышкант, и ещё трое. Немцы взяли нас в кольцо. Уже темнело. Мы собрались вместе, попрощались друг с другом и решили прорываться к своим. Тут меня и подстрелил немец из пулемёта. Пуля попала в левое бедро и раздробила кость. От боли у меня потемнело в глазах. Всё, это конец, подумал я и говорю: "Иосиф, пристрели меня, вы все погибнете из-за меня". Шуляр говорит мне: " Если умирать, так всем вместе". Он схватил меня на руки, как ребёнка, и все мы побежали к реке Случ, за которой были уже наши. Пробежали несколько метров, как немецкий снайпер попал в Дышканта Павла. Дмитрий бежит и плачет - ни похоронить, ни попрощаться не может с братом. Прибежали к реке. А Случ - река широкая, как река Тетерев возле Житомира. Я опять говорю Иосифу: "Оставь меня, сосед. Вернёшься домой, расскажешь семье, где я погиб". Рассердился он на меня, вошёл в воду. "Залезай-ка, Захар, ко мне на спину, да крепче держись, потонем, так вместе". И поплыл. Стали мы выходить из воды, а пуля - дура, хлоп, попала Дмитрию прямо в лоб.
   Прибежали мы к своим. Иосиф, мой спаситель, отнёс меня прямо в лазарет, попрощался со мной и ушёл дальше воевать. А какое в медсанбате лечение? Обезболивающих лекарств нет, операцию делать нельзя. От боли дают спирт, я искусал в кровь все губы и просил у Господа одного - смерти. И отправили меня в тыловой госпиталь, в город Самарканд. Нога опухла, гниёт, началось заражение крови. Но понравился я своему лечащему врачу, молоденькой Анне Ивановне. Она и спасла меня. Не отходила моя Аннушка от меня ни днём, ни ночью. Говорила мне, что таких голубых глаз, как у меня, ни у кого больше не видела. Если бы она не подворовывала лекарства, не давала мне антибиотики, нашёл бы я свою кончину на далёкой чужбине. С того света на этот вытащила меня моя спасительница. А через год привезла меня поездом домой. Поеду, говорит, посмотрю на твою жену Яню. Откажется от тебя, тогда увезу с собою. - Замолчал дедушка Захар, стал смотреть на жену. Она только и ждала этого, продолжив рассказ мужа.
   - Тато не обманывает вас. Из Чуднова-Волынского привезла она на телеге нашего Захарушку прямо к хате. Скажите, люди добрые, кто откажется от мужа своего? - Бабушка Янина перестала рассказывать, немного поплакала, успокоилась и продолжила. - Я ей говорю: "Пани Анна, спасительница вы наша. Посмотрите, у нас с Захаром трое ребятишек - вот и всё наше богатство. Вы вернули им отца, а мне - мужа. У меня даже нечем вам заплатить, отблагодарить вас. Но если вы верите в Бога, он всё видит и всё слышит. Господи, вознагради пани Анну Ивановну, пошли ей здоровье - жить до ста лет", - сказала я врачихе. А она мне: "Это мой врачебный долг, я давала клятву. Слушайте и запоминайте, Янина, как лечить раненую ногу. У него в кости остался небольшой осколок. Я не смогла его извлечь, иначе бы задела нерв. Он должен выйти сам из ноги наружу". Пани Анна записала мне, какие собирать травы, как варить отвары. Восемь лет я натирала ногу отварами и прикладывала разные травы, пока, наконец, не вышел из кости осколок.
   Бабушка Янина подошла к моему двоюродному дедушке и начала гладить его по белой, как снег, голове. Дедушка улыбался и приговаривал:
   - Яня, ты тоже моя спасительница, Янусенька...
   Дедушка Захар заплакал. И заплакали все взрослые. Мне его тоже очень жалко, но почему-то мне не плакалось. " И зачем люди придумывают эти войны? Воюют, убивают друг друга. Лучше бы они придумывали сказки, как моя бабушка Мария, и рассказывали их своим детям и внукам".
   - Налей, Яня, мне третью чарочку. Я выпью за свой второй день рождения, за спасителя своего Иосифа, и за мою пани Анну Ивановну, и за тебя, моя жёнушка. - Бабушка наливает дедушке полную чарочку. - Дай бог здоровья и долгих лет жизни соседу Иосифу. Пошли, Господи, свою благодать второй моей спасительнице - врачихе Анне Ивановне. И тебе, Янусенька, дай Бог здоровья и терпения со мною, непутёвым.
   Во дворе залаяла собака, затем заскулила, узнав своего.
   - Кто-то идёт, - сказала бабушка и подошла к окну. - Таня! Наша Таня пришла! Господи, услышал-таки мою молитву, привёл из лесу домой.
   В хату вошла ещё одна моя взрослая тётка.
   - Добрый день всем. Я немного заблудилась в лесу. Смотрите, сколько насобирала грибов. - Десятиклассница, тётка Таня показала нам плетёную кошёлку, полную белых грибов, подберёзовиков и подосиновиков.
   - Моя ты доченька, я уже пожалела, что отпустила тебя одну в лес. - Бабушка подошла к Тане, поцеловала её и забрала кошёлку с грибами. - Иди же к тату, поцелуй и поздравь его, он ждёт.
   Взрослая тётя Таня подошла к отцу, обняла его и много раз целовала в лицо, губы, лоб.
   - Мой родненький тату, я очень-очень тебя люблю. Мы все вас очень любим. Я так хочу, так хочу, чтобы вы были здоровы. Живите долго-долго, радуйте нас, своих детей и внуков, а мы будем радоваться, лишь бы вы всегда были живы и здоровы. Вам, тату, и нашей маме надо поставить памятник при жизни. Вы родили двенадцать детей, правда, не все выжили. Здесь тётка Таня увидела меня.
   - У нас в гостях наш племянничек. - Она подошла ко мне и поцеловала в лоб. - Саша, как поживают твои мама и тато? Как бабушка, здорова?
   - Тато и мама работают, мы с бабушкой сидим дома. Она сейчас болеет, - отвечаю тётке Тане.
   - Саша, какой ты молодец, что пришёл к нам в гости.
   - Я пришёл за сапогами. Дедушка Захар их починил, и они стали новыми.
   - Правда, тату?
   - Правда, Таня. Никифоровы сапоги, в которых он ушёл на войну, я починил, и теперь Саша будет их хранить. Вот какой он молодец, Никифоров внук. Садись, Таня к столу, кушай, а я расскажу нашему внуку и всем вам сказку. Он давеча говорил, что любит слушать сказки. Любишь сказки, Сашко?
   - Люблю, расскажите, дедушка Захар.
   - Слушай, внучок, и вы, дети, слушайте. Я ещё не рассказывал вам о своём отце, вашем дедушке Кузьме. Было это за царя Гороха. Отменил этот царь рабство. Вскоре, после отмены крепостного права, родились мои тато Кузьма и мама Прасковья. А когда они выросли, то очень полюбили друг друга и поженились. И родились у них трое сыновей: старший Антон в 1885 году, средний - Никифор в 1895, и я - в 1909. У дедушки Кузьмы и бабушки Прасковьи два сына были хорошими, а третий - плохим.
   "Если дедушка Захар сейчас скажет, что мой дед Никифор был плохим, я не буду его слушать, а встану и убегу из хаты".
   - Дедушка Захар, мой дед Никифор был хорошим? - спрашиваю и готовлюсь к побегу.
   - Твой дедушка был хорошим, внучек. И я был хорошим. Плохим был наш старший брат Антон. В восемнадцатом, девятнадцатом и двадцатом годах у нас, в Украине какой только власти не было: и немцы, и петлюровцы, и белополяки, и красные. В девятнадцатом мне было десять лет. Тогда люди умирали от тифа, словно мухи на морозе. Заболели тато и мама, от них и я заразился. У них поднялась высокая температура, они лежали в комнате и меня к себе не пускали. Ты, говорят, Захарка, отлеживайся на печке. Зашёл как-то в хату наш Антон с петлюровцами. Мы, говорит он маме и тату, поужинаем, а потом уйдём. "Ужинайте, что найдёте, всё ваше", ответила мама. "Мы с татом не можем встать, у нас тиф". Стали они ужинать и говорить про оружие, дескать, его надо где-то закопать. Я лежу на печке и слушаю. Они ушли, а я - за ними. Увидел, где они роют в огороде яму, и поскорей в хату, на печку. Ушёл Антон с петлюровцами, а я рассказал всё родителям. Тато мне говорит: одевайся, Захарка, потеплей и беги в Трощанский лес. Найдёшь хату лесника, там наш Никифор с отрядом красных. Расскажи всё ему. Нашёл я Никифора, рассказал ему про оружие. Твой, Саша, дед пришёл ночью с красными. Я показал им место, они забрали оружие - винтовки, пистолеты, патроны, засыпали яму и, не заходя в хату, ушли. А через неделю Антон привёл петлюровцев, пришёл в хату и стал кричать на маму и тата: оружие, которое мы закопали, пропало, только вы знали про него. Я, говорит, сейчас вас расстреляю. И достал наган. Тато говорит Антону: мы с мамой болеем тифом, у нас высокая температура, мы с хаты не выходим. Зачем нам ваше оружие? Может, кто-нибудь видел, как вы яму копали? Тато и мама стоят посреди хаты, плачут. Я подошёл к маме, обнял её за колени и стал, навзрыд, плакать. Антон говорит: "Это он, Захарка, лежал на печке и слышал, о чём мы говорили за ужином. Он нас продал красным - Никифору. Я сейчас вас всех расстреляю". И поднял наган. В этот момент в хату зашёл петлюровец, их начальник. Антон ему рассказал, за что он хочет нас расстрелять. Начальник говорит: "Спрячь, Антон, наган, не трать на них патроны. Всё же они твои родители. Посмотри на них, они сами скоро помрут от тифа". Антон подчинился начальнику, спрятал наган и они ушли. А потом пришли красные, уже насовсем.
   - Дедушка Захар, а красные потом плохого деда Антона расстреляли? - спрашиваю у двоюродного деда.
   - Нет, не расстреляли. Твой прадед Кузьма наказал деду Никифору и мне не говорить об этом никому. Только сейчас я рассказал вам об этом. А дед Антон долго жил вот в той хате. Посмотри, внучок, в окно, она напротив нашей хаты.
   - Я встаю со скамьи и иду к окну. Мне интересно, в какой такой хате жил плохой дед Антон, который чуть не расстрелял моего хорошего дедушку Захара, который два раза родился - от прабабушки Прасковьи при царе Горохе, и на войне с немцами, под каким-то городом Староконстантинов. Я смотрел в окно на старенькую хату, в которой жил плохой дед Антон, а дедушка Захар продолжал рассказывать.
   - У старшего брата Антона осталась дочь, а сам он давно умер. Её зовут, как и твою бабушку, Мария. Она очень хорошая, жалостливая. Мария - двоюродная сестра твоему отцу, тебе - двоюродная тётка. Её дети - Ольга, Иван, Аня и Вася - твои троюродные сёстры и братья. Ты, внучок, как-нибудь зайди и к ним в гости. Зайдёшь?
   - Хорошо, - соглашаюсь со своим двоюродным дедушкой, а про себя я уже решил: ни за что и никогда не зайду в гости в хату, где жил третий, плохой, дедушка Антон.
   - А давайте, дети мои, споём. Роза, Таня, Валя, спойте мне песню о раненом лейтенанте. Она такая жалостливая, я её так люблю слушать.
   - Хорошо, тату, сейчас споём, - говорит тётя Роза. Она поёт лучше всех. Голос у неё тонкий и звонкий. У тёти Тани тоже красивый голос. Они любят песни и всегда поют всей семьёй. Я люблю слушать их песни. Песню о раненом лейтенанте я ещё не слышал. Послушаю, а потом попрошу, чтобы мне отдали сапоги, и пойду домой.
  
   За рикою глибокою Случ,
   Там багато бийцив полигло.
   Серед ных був пораненый трычи
   Ще зовсим молодый лейтенант.
  
   За рекой, за глубокою Случ,
   Очень много погибло бойцов.
   Среди них был раненый трижды
   Ещё совсем молодой лейтенант.
   Уважалы бийци лейтенанта
   За видвагу и храбристь в бою.
   Завжды першым вин йшов у атаку,
   Завжды першым вив роту свою.
  
   Уважали бойцы лейтенанта
   За отвагу и храбрость в бою.
   Всегда первым он шёл в атаку,
   Всегда первым вёл роту свою.
   Колы ничка настала темненька,
   Дрибный дощик почав накрапать.
   Пидийшла якась жинка старенька,
   Стала чоботы з нього знимать.
  
   Когда ноченька тёмною стала,
   Мелкий дождик начал поливать.
   Подошла чья-то женщина старая,
   Сапоги с него стала снимать.
   Наклонилась над раненым тыхо.
   "Твои чоботы треба мени".
   "Мать, прошу я, благаю и знаю,
   Що и в тебе е сын на вийни".
   Наклонилась над раненым тихо.
   "Сапоги твои нужны мне".
   "Мать, прошу, умоляю и знаю,
   У тебя тоже сын на войне".
  
   "Правду кажыш, мий любый сыну.
   В мене тоже е сын на вийни.
   Служыть в армии вин лейтенантом.
   Ну, а чоботы, нащо тоби?"
  
   "Говоришь правду, милый мой сыну.
   У меня тоже сын на войне.
   Служит в армии он лейтенантом.
   А зачем же тебе сапоги?"
   Сапогы и шынель вона ловко
   Познимала, не глянув в лыце.
   Озыраясь, пишла мать-воровка
   В невелычке та ридне село.
   Сапоги и шинель со сноровкой
   Поснимала, не глядя в лицо.
   Озираясь, ушла мать-воровка
   В небольшое родное село.
  
   Чоловик ранком жиночку хвалыть.
   "Добрый одяг мени принесла!"
   Документы в кышени и грошы
   В лейтенанта та маты знайшла.
  
   Утром муж восхваляет подругу.
   "Сколь одежды ты мне принесла!"
   Документы в кармане и деньги
   В гимнастёрке та мама нашла.
   Як видкрыла вона документы,
   Раптом зблидла, упала на стил.
   "Ой, просты мене, любый сыночку,
   Твоя маты тебе роздягла".
  
   Как увидела мать документы,
   Побледнела, упала на стол.
   "Ой, прости меня, милый сыночек,
   Мать родная раздела тебя".
   Проскрыпилы дубови ворота.
   Из повагою в двир увийшлы.
   По бокам гроба йшлы лейтенанты,
   Сына мертвого в двир прынеслы.
   Заскрипели дубовые врата.
   С уважением во двор вошли.
   По бокам гроба шли лейтенанты.
   Сына мёртвого в дом принесли.
  
   Очень долго мои тётки пели эту длинную и грустную песню, а дедушка Захар сидел на стуле и плакал. Возле дедушки стояла бабушка Янина и гладила его белую, как снег, голову. Мне было жалко лейтенанта, а ещё жальче своего двоюродного дедушку, который плакал, как маленький ребенок. Дети, когда плачут, они кричат, а дедушка плакал молча. Я не знал, как пожалеть его, чтобы он перестал плакать.
   - Дедушка Захар, можно я возьму сапоги и пойду уже домой? - Мой дедушка вытер платком слёзы.
   - И можно, и нужно, Сашко. Сапоги стоят под кроватью, на которой ты читал букварь. Дети, кто подаст вашему племяннику, моему внуку сапоги? Мне вставать тяжело, болит нога, и она у меня не сгибается.
   Самой проворной оказалась моя маленькая тётка Тоня. Она спрыгнула с деревянной скамьи, подскочила к кровати, нагнулась и вытащила оттуда один сапог, затем второй. Взяв за голенища руками, она принесла их к окну.
   - Возьми, они теперь твои. Смотри, сапоги стали новыми. Их починил мой тато. Я видела, он два дня с ними возился. В сентябре я тоже пойду в школу. У нас одинаковые фамилии. Мы с тобою будем сидеть за одной партой?
   - Не знаю, я с девочками ещё не дружил. И ты не выучила ещё все буквы, а я уже умею читать. Вот так, "тётка". Я пойду, дедушка Захар?
   - Иди, внучек, иди, Александр, по деду Никифорович. Храни сапоги деда Никифора. Да хранит тебя Господь. Откройте ему дверь, проводите внука.
   Выйдя со двора, я медленно прошёл возле хаты плохого деда Антона, очень боялся взглянуть сквозь штакетник и увидеть его во дворе, с наганом в руке, целящегося в меня. Когда же закончился его забор, я пустил во всю прыть, по пыльной улице своего коня, обутого в сапоги на передние руки, и он побежал, мотая головою, безостановочно до самой до отцовской хаты.
  
   Хранитель сапог

***

  
   С той поры я стал хранителем сапог своего деда, сапожника Никифора. Мой отец нашёл фанерный почтовый ящик, положил в него сапоги, намазав перед этим гуталином - чёрной обувной мазью. Длинной толстой верёвкой перевязал фанерный ящик, крест-накрест, и мы с ним полезли на чердак, под крышу дома, где обычно, крестьяне хранят сено. Верёвку отец пропустил в самом верху, под шифером, обмотав ею два раза круглую деревянную стропилу. Верёвку с ящиком он оставил висеть примерно на метр от пола.
   - Чтобы мыши не прогрызли ящик и не съели дедовы, а теперь, твои сапоги. А сейчас, сынок, попробуй сам: развяжи на ящике верёвку, сними крышку и достань сапоги.
   Отец наблюдал, как неумело я развязывал узел. Веревка никак не поддавалась моим слабым пальцам, и он стал помогать мне. Не удалось мне развязать самостоятельно узел ни со второго, ни с третьего раза. Несколько раз, в течение года, отец помогал мне снимать с верёвки почтовый ящик. Я доставал сапоги и начищал их гуталином. Всему на свете обучается человек, было бы желание, и лежала бы к делу душа. Вскоре я наловчился и без помощи отца, мог снять ящик, развязать верёвку, почистить сапоги, положить их обратно и, перевязав, повесить ящик. А сапожному ремеслу у деда Захара я так и не обучился из-за собственной лени, о чём сожалею до сих пор. В наше время профессия сапожника, наряду с профессиями бондаря, кожемяки, портного, кузнеца, на деревне стала редкостной.
   Из сеней поднимаюсь на чердак по той самой отцовской деревянной лестнице. Открываю чердачную дверь, через которую забрасывали вилами когда-то душистое сухое сено. Кому приходилось спать на чердаке, именно на сене, слыша раскаты небесного грома, видя сверкающие ломаные белые молнии, наслаждаясь барабанящим по крыше дождём, тот может считать себя счастливым человеком, познавшим наслаждение от слияния с самой Природой.
   На том самом месте и на той же старой толстой верёвке, висит более сорока пяти лет почтовый ящик. Левой рукой берусь за верёвку, правой раскручиваю и отпускаю ящик с сапогами. Он крутится по часовой стрелке, останавливается и начинает обратное движение. Жду до полной остановки, вспоминая, как отец учил меня перевязывать, крест-накрест, почтовый ящик, завязывать и развязывать узел верёвки. Уверенными движениями пальцев справляюсь с узлом, снимаю ящик, вынимаю сапоги. Трепетно, с замиранием сердца, осматриваю их. "После моей работы сапоги будут, как новые", - вспоминаю слова деда Захара. "Больше полувека прошло, как смастерил вас дед Никифор. Почему вы так дороги мне?" Ответ я знаю. Для меня сапоги не какая-нибудь вещь, они - реликвия, ставшая частью истории моего рода: деда Никифора, его братьев, моего отца и его братьев и, наконец, частью моей жизни. Странное дело: не имеющие никакой материальной ценности, на рынке не стоящие медного гроша, эти яловые сапоги для меня бесценны. Я не продам их даже за миллион долларов, хотя никто не даст за них и рубля. У каждого человека свои жизненные ценности.
   Спускаюсь, держа в одной руке сапоги, с чердака в сени, выхожу на веранду. Достаю из сумки новую обувную щётку, крем. Вначале, протираю сапоги сухой тряпкой, затем набираю крем и накладываю его на головку - носок одного сапога, второго. Начинаю втирать крем по поверхности носка, задника, каблука. То же самое проделываю с голенищами. Оставляю сапоги на веранде. Когда крем впитается в кожу, я обую сапоги и начну натирать их до блеска бархатной тряпкой. И только затем черные, блестящие, словно только что сшитые дедом Никифором, занесу сапоги с веранды в свою комнату. Сколько дней я у мамы, столько и сапоги живут со мною, их хранителем. А хозяин у них один - мой дед, сапожник Никифор.
   Кому после себя собираюсь передать на хранение сапоги - не знаю. Много лет размышляю над этим вопросом. У меня три взрослые дочери. Сына, наследника, Бог не дал. У них свои семьи, живут отдельно. Даже смешно подумать: я привожу сапоги в Москву, рассказываю зятьям их историю, прошу после моей смерти, хранить их где-нибудь под кроватью. Я, конечно же, поведал жене, дочерям о своём прадедушке Кузьме, его прапрадедушке, жившем в начале девятнадцатого века, и имевшем на селе свою "олийню". И про деда Никифора рассказывал, где и как он погиб. От него остались сапоги, и я - их хранитель. Дочери сапогами не заинтересовались и, возможно, воспринимают историю с их хранением, как чудачество отца. В душу к человеку не заглянешь, и к дочерям в том числе.
   Вечером матушка жарит на сковородке драники, любимые мною с детских лет. Рецепт прост. Берётся картофель, желательно, крупный. Картофель потереть на тёрке. В образовавшуюся кашицу добавляется одно-два яйца, чтобы картофельные блинчики не расползались по сковородке. Соль по вкусу. Жарить на подсолнечном масле. На олии драники намного вкуснее, но её нигде не продают. Драники нужно кушать горячими, с пылу с жару, и обязательно, со сметаной. Пальчики оближешь!
   Всю ночь мучаюсь бессонницей. Утром разбитый, с опухшим лицом и красными глазами, выхожу к маме на кухню. Сегодня Святая Пасха. Три раза говорю маме: "Христос воскрес".
   - Воистину воскрес, - отвечает матушка.
   На столе крашеные в луковой шелухе яйца, испеченный кулич. Я слышал, матушка встала в четыре часа утра.
   - Хотела сходить в церковь, посвятить яйца и кулич, да закрутилась, не собралась. Баба Надя, соседка, ходила, принесла нам немного свячёного. Умывайся, садись к столу.
   Я умываюсь, а мама читает молитву. Во всём люблю подчиняться матушке. Осеняю себя три раза православным крестом и сажусь за стол. За праздничным столом неожиданно приходит простая и ясная мысль: у моей двоюродной тётки Вали, дочери деда Захара, четверо взрослых детей. Двое сыновей и две дочери. В прошлый раз мама рассказывала, что старший сын Пётр окончил в Житомире сельскохозяйственный институт, защитил докторскую диссертацию и живёт где-то под Киевом. Младший, Виктор, окончил этот же институт, учится в аспирантуре. Они мои троюродные братья, как и я сам, из крестьян. "У меня отец - крестьянин, ну а я - крестьянский сын", вспоминаю есенинскую строку. Мой отец работал в совхозе, крестьянин от сохи. Дед Никифор, сапожник, тоже был крестьянин, и прадед Кузьма, его дед и прадед - крестьяне - олийники. Мой род крестьянский, христианский. Не надо стыдиться своего прозвища, им нужно гордиться, наказывал мне дед Захар. Как он говорил?" "Ты, Саша, не из иванов, не помнящих родства".
   Сегодня я пойду в гости к сестре Валентине Захаровне, расспрошу её о Петре и Викторе. Может, они приехали к ней на Пасху. Не беда, что с ними я не знаком. Ваша жизнь, сапоги, продолжится в надёжных, крестьянских руках. Самое важное решение мною только что принято.
   - Мама, я решил сходить сегодня в гости. Знаете, к кому?
   - Скажешь, буду знать.
   -К Валентине Захаровне. У неё, вы говорили, два взрослых сына, толковые хлопци, закончили институт.
   - Зачем они тебе?
   - Как это зачем? А кому я передам сапоги деда Никифора? Своим дочерям в Москве? Они им нужны?
   - Думай сам. Сходи, конечно, в гости. Сегодня такой большой праздник. Петя и Витя, думаю, должны быть у мамы. Но ты их не знаешь.
   - Велика беда! Познакомлюсь.
   После завтрака я начинаю собираться: нахожу большой "ашановский" пакет, привезённый из Москвы, ставлю в них дедовы сапоги. Мама выходит из хаты меня проводить. Выхожу в огород, иду межою, оглядываюсь. Она стоит и смотрит мне вслед, как в детстве смотрели отец и дед Захар. Мама меня понимает, на то она и мама.
  
   14.01.2013. Москва - Карповцы - Москва
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic
   0x08 graphic
   Я СЕГОДНЯ ПРОШУ ТИШИНЫ
  
   Я сегодня прошу тишины
   У друзей, у жены.
   Сколько дней мы живём -
   Сколько лет! - без войны.
  
   Приближается семьдесят лет,
   Как утихли бои.
   Не вернулся с войны той
   Мой дед.
   И поют соловьи.
  
   Я прошу у людей тишины.-
   Соловьи пусть поют.
   Я так счастлив,
   Что нету войны!
   Никого не убьют.
  
   Соловьи могут петь в тишине.
   И кругом - тишина.
   Внуку стоило спеть о войне.-
   Нам война не нужна.
   Я прошу тишины у нас всех.-
   Помолчим.
   У меня на войне погиб дед.-
   У вас -сын.
  
   Нам сегодня нужна тишина.-
   Им нужна.
   Помолчите, друзья, и жена.
   Тишина.
   Тишина...
   18.03.2013.Москва
  
  
   Деду Никифору
  
   С лодки я рыбачу.
   Слепит белый дым.
   Где-то чибис плачет -
   Остался один.
  
   Берега не видно.
   Молоко одно.
   В камышовых ветвях
   Заблужусь легко.
  
   И потащит лодку
   Тетерев-река.
   Озираюсь кротко.
   Очень глубока.
  
   На весь пруд "ку-гук-ку"
   Птички-куги гуд.
   По второму кругу
   Проплываю пруд.
  
   Мой улов не важен.
   Азарт погасил.
   Не пытаюсь даже
   Кошке отнести.
  
   Выпускаю в воду
   Пару карасей.
   Иду к огороду
   По седой росе.
  
   Я иду межою
   К хате напрямик.
   Слышу за спиною
   Гусей диких крик.
  
   Над прудом, с Востока,
   Брызнул свет зари
   Бережком, к протоке
   Вышли косари.
  
   На плечах литовки.
   Косовища - вверх.
   За спиной, в котомках
   Молоко да хлеб.
  
   И мой дед Никифор
   Среди них идёт.
   Никакого мифа.
   Семнадцатый год.
  
   Тетерев с тетеркой
   Взмыли из-под ног.
   Колокол на церкви
   Прогудел, как рок.
  
   Звон стоит столетний.
   Слышен косарям.
   Собирают сплетни
   О плохих царях.
  
   Отобью литовку
   Косным молотком.
   И уйду к протоке
   Утром с рюкзаком.
  
   Это очень важно.
   Слышишь меня, дед?
   На земле чтоб каждый
   Свой оставил след.
   04.03.2013.Москва
  
  
   О ВОЙНЕ МНЕ ПИСАТЬ НЕЛЕГКО
  
   О войне мне писать нелегко.
   Я - пишу.
   Та война от меня далеко.-
   Слышу шум
   Канонады и крики "ура!"
   Артобстрел!
   И Никифор, мой дед, умирать
   Не хотел.
  
   Дед сапожником был.-
   Не герой.-
   Семь детей.
   Сапоги он одел и ушёл
   В сорок девять.
   На год старше он будь -
   Не забрали б его...
   Но от Праги уже не вернуть
   Никого.
  
   Был под Глучином бой
   Тот последний его.
   Оставалось прожить
   На войне
   Девять дней-то
   Всего!
  
   К нам Победа пришла
   И далась тяжело.
   О войне написал
   Первый раз.-
   Нету слов...
   18.03.2013.Москва
  
  
   ДЕДУ НИКИФОРУ
  
   Постою у ворот тишины.
   Поброжу среди спелого жита.
   На душе так легко. Нет войны.
   И железом земля не изрыта.
  
   В сорок третьем гремели бои.
   В сорок девять мой дед стал солдатом.
   Невесёлые мысли мои.
   Он под Прагой погиб в сорок пятом.
  
   Дед бы мне сапоги смастерил,
   Проживи девять дней там, под Прагой.
   Внук могилу твою посетил.
   Приклоняюсь, горжусь я отвагой.
  
   На высоком кургане звезда.
   Символ славы всех павших героев.
   Не забыть нам солдат никогда.
   Своих слёз от потомков не скрою.
  
   Постою у ворот тишины.
   Соберу во ржи маков букет.
   Если б не было прошлой войны...
   На душе нелегко. Войны нет.
   05.03.2013. Москва
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

5

  
  
  
   К 23
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"