В тот вечер она долго бродила по улице: ей хотелось побыть одной вдали от всего того шума и гама, который окружал ее с утра и до поздней ночи (или раннего утра?) в институте, в клубе, во дворе; вдали от угарно-удушливого воздуха вечеринок, где так весело поблескивали глаза от дыма марихуаны, и где так легко было оторваться ввысь всего лишь от холодного прикосновения иглы; вдали от самой себя, такой какой ее знали друзья и приятели, соседи и учителя; вдали от холодного города. Хотелось раствориться в людском потоке, в свете неоновых огней, фонарей, в урчании моторов; превратиться в маленькую незаметную капельку в безбрежном людском океане; или кинуться всем им, равнодушным прохожим, под ноги и ждать, когда они ее затопчут и смешают с грязью. Может быть это будет лучшим выходом? Может это поможет ей наконец-то обрести то, что грезиться ей в снах; в проезжающих мимо автомобилях, автобусах; поблескивает в ночных витринах? Кажется, все это так рядом, протяни руку и оно будет твоим, но ладонь почему-то всегда сталкивается с холодным упругим воздухом, отчего заиндевевшее съежившееся сердце гулко ударяется о грудь и бьется в нервной истерике. Она что-то потеряла, но не могла вспомнить когда. Перебирала в памяти день за днем все улыбки, шутки, смех, всех своих подружек и дружков; силилась отыскать нечто неуловимое, незнакомое, но такое родное и узнаваемое, что казалось оно вот-вот вынырнет из укромного уголка и накроет ее всю без остатка. Но почему-то в самый неподходящий момент выпрыгивали искаженные лица с той самой вечеринки, когда впервые попробовала терпкое вино и выкурила свою первую сигарету; где она смеялась и танцевала полуголая под дождем и где познакомилась со своим первым парнем; или всплывала длинная вереница дней, некогда интересных и манящих, а на самом деле приторно нудных и похожих друг на друга - томительные пары, перекуры в институтском туалете, треповня по телефону, пьяные вечеринки, тлеющие косяки, пустые бутылки, прогулки по улицам, равнодушные лица, пошлые шутки... все это казалось таким далеким, нереальным, словно происходило не с ней и не в этой жизни, словно она все это время застывшая стояла где-то в сторонке, а жизнь проносилась мимо искаженной кинолентой дурного сериала, в котором сценарист из серии в серию повторял одно и то же, и злой на главную героиню старался причинить ей как можно боли; в котором ее замечали только чтобы использовать и выбросить; в котором весь мир был равнодушно-холоден к ней - ведь она всего лишь одна из миллионов песчинок в огромной человеческой пустыне. {в котором любая старушка у подъезда проявляла больше участия в ее судьбе, чем самые близкие и родные}.
- Тебе ли ныть! - швыряла подруга в лицо, и она молчала, хотя в такие минуты ей хотелось закричать на весь мир, сорвать с себя все эти дорогие шмотки; золотые серьги, подаренные на день рожденья; разломать навороченный телефон, только бы получить то, что так хотелось, что так грезилось во сне и светилось в глазах прохожих; только бы сбросить весь тот холодный пепел, который ржавчиной разъедал сердце и замолкал только в угарном тумане "веселья", но все это так и оставалось несбыточной мечтой, далекой сказкой из другой жизни, из другого фильма.
- Тебе ли ныть!
Домой она пришла рано - на первом начинались ночные новости, и горячо любимый папаша с пивом в руке устраивался у телевизора; мать накладывала очередную маску на лицо; сестра, надувшись, сидела на диване; собака ластилась и скулила у ног, но она молча прошла в ванную и долго там плакала под рев взбешенной струи, смывающей с нею всю ту грязь, которая липла и липла к ней всю жизнь, изо дня в день. И больше всего ей хотелось, чтобы сейчас, когда она, закутавшись в халат, бежит в комнату, к ней подошел хоть кто-нибудь и прошептал то, что она так жадно ищет, чего ей так не хватает, но все, словно, и не замечали, что в их жизни появился кто-то еще, такой же живой, как и собака, которую так усердно гладила и ласкала сейчас мать, и с которой играла сестренка, и которую кормил отец. А она... она сидела в своей комнате и смотрела на застывшие по стенам отблески ночного города, манящего и зовущего к себе, но внезапно соскочила и кинулась к шифоньеру, и стала срывать с вешелок платья, юбки, надоевшие блузки, раскидывала джинсы, пока не нашла то самое платье, в котором она когда-то была по-настоящему счастлива в такие короткие часы выпускного. И спешила, и путалась в кружевах, пока одевала его, и бежала к окну, манящему, протягивающему руку помощи, и вдыхала ворвавшийся сыроватый аромат бурлящей жизни, и то закрывала, то открывала глаза и оглядывалась зачем-то на специально приоткрытую дверь, чего-то ждала, на что-то надеялась. Но только приглушенные звуки рекламы залетали в щель и смешивались с шумом машин и выкриками мальчишек во дворе. Ноги закаменели, по венам заструился твердеющий свинец, сердце колотилось как бешенное, и что-то словно тянуло ее назад, назад в унылую пустую жизнь, но высота манила, звала к себе, и она решилась, шажок еще один и - вот он головокружительный полет, свист ветра в ушах, шум дороги, мелькающие огни. Воздух словно смягчился, загустел, поддерживая ее, дом вытянулся, рассыпался смеющимися глазами давно ушедшей бабушки, лицами подруг, запахом маминых духов; звенел первым и последним школьным звонком, теплыми солнечными днями у реки; таял первым мороженным; и охватывал ее вдруг подкатившим к самому горлу ужасом. Она замахала руками, пытаясь оталкнуться от затягивающей высоты, закричать, позвать на помощь, вернутся, но стремительная лавина асфальта вдруг подскочила и поспешно обняла ее, словно боялась упустить свою жертву...
...В квартиру через приоткрытую дверь ее комнаты ворвались какие-то крики, вой сирен.
- Что это? - недовольно проворчала мать, - и когда ты только построишь дом за городом. Ты посмотри, эта мерзавка, опять раскидала свои шмотки да и еще окно забыла закрыть.
И она раздраженно хлопнула рамами и задернула занавески, а дверь уже разрывалась истошными воплями звонка...