Бывший солдат имперской гвардии Дмитрий, ныне старик девяноста лет, часто вспоминал своё прошлое и любил о нём рассказывать - когда было кому. Правда, редко когда это случалось - бОльшую часть времени он проводил в одиночестве в своей утлой квартирке, затерянной где-то в тёмных глубинах города-улья. Только невестка иногда проведала старика, приезжая дважды, реже - трижды, в стандартный месяц.
Но даже этому он радовался. Что-то лучше, чем ничего.
Сегодня был как раз такой день. Забвение на несколько коротких часов отступило, улетучилось за окно и затаилось в жёлтом тумане чтобы потом, когда старик останется один, накрыть его холодной волной.
Женщина хлопотала на тесной кухне, оттуда слышалось шипение и пахло жареным синтетическим маслом. А рядом с Дмитрием сидел его младший внук - невестка привезла мальчишку по просьбе зятя, неожиданно позвонившего сегодня. К тому, что он всегда звонит в этот день года и просит его навестить и привезти с собой мальчика, невестка за двадцать лет не привыкла.
А Дмитрий, смотря на внука, чувствовал хоть радость, что хоть кто-то рядом с ним в этот самый главный для него день в году.
И вот, отвернувшись к окну, старый гвардеец при тусклом свете лампы рассказывал внуку о своей жизни...
Он начал издалека и говорил долго. Сначала рассказывал про жизнь в родном - этом - улье. Ему хотелось стать арбитром, но мечты пропали втуне. Двери Школы Прогениум были закрыты для него, простого парня, сына рабочего, знающего литании станков и механизмов, умеющего успокоить и вылечить машину. Другой выход казался слишком долгим. Не то, чтобы он боялся трудностей, но в сердце трепетало пламя желания служить Императору, совершать подвиги и карать врагов Империума. Но начинать с самых низов, с добровольного вступления и патрулирования темных загазованных улиц? Разгонять демонстрантов, таскать щит? Нет, такой путь его не устраивал. Мало того, что слишком долог и ничего не обещающ, так и не так значителен, не так полезен.
Совершенно бессмысленен, нежели доблестная Гвардия.
Как казалось тогда...
И тогда он выбрал то, что и оставалось единственным для подобных ему - служба в Силах Планетарной Обороны. Пусть это далеко не Гвардия, пусть не так значимо, много чего пусть. Зато - защита, служение народу и родному миру, охранение от угроз, а значит и служба Императору. Это то, что хочется, то, что почетно - защищать Человечество, хоть и малую толику в необъятных владениях, куда простирается свет Астрономикона. Что еще может быть лучше для человека, сына Его?
А потом, когда пройдет какое-то время, его, возможно возьмут в Гвардию. О, как сладки были эти мечты и как желанны! Носить форму полка, слушать слитный строевой шаг и задорный рёв бронетехники. Всходить на трап, стремиться сквозь космос к далеким и незнакомым планетам внутри гигантского крейсера. Высаживаться на "валькириях", перемалывать землю, асфальт, обломки роккрита и трупы верхом на "леманах руссах". Видеть не знающие преград Бэйнблэйды - и восторгаться мощью Духа Машины. Держать в руках меч - и разить ксеносов, еретиков и мутантов, и возносить литании во славу Его...
Ему посчастливилось, его мечта сбылась. Три безукоризненных года в СПО, потом страшная битва с сектой, издавна гноящейся и вдруг поднявшей голову. Волна захлестнула почти весь подулей, и пожаром стала тянуться к верхам. В главном бою он отличился - остался один в окружении десятков вопящих мутантов и не струсил. С Императором в душе он бился, бился до последнего... И его заметили. Порекомендовали. И вот он переведен и уже ждет, когда прибудет корабль и, вместе с другими героями, заберёт его.
Посадочная площадка, мигая огнями, нависала над бездонным провалом, насквозь пронзившем десятки уровней. "Новобранцы" стояли рядом, глядя вниз, в жёлтый туман, клубящийся в гигантском колодце и скрадывающем дно. На другой стороне были родные. Будущие гвардейцы не видели их, только знали, что самые близкие люди сейчас там, уже горюют, провожая сыновей, мужей. Кто молча, кто со слезами... Ребятам и хотелось бы обнять их, но - нельзя. Солдат Гвардии должен быть тверд - впереди ждёт жизнь концентрированной жестокости, необъятного холода, вездесущего огня, алчной смерти и бесконечного безумия.
Загорелись огни шлюза. Толстые створки разошлись, мягко вплыла "валькирия", заложила плавный вираж и, качнувшись, села. Опустился трап. Дмитрий и остальные под речь бывших командиров взяли сумки и стали грузиться, полные гордости - вскоре все капитаны, майоры и полковники, что приказывали им доселе, станут ниже любого из них.
Поднявшийся трап скрыл электрический улья и отрезал единственный, последний путь назад. Началась новая жизнь.
Начался ад.
Старик умолк. Всё время, пока вслух вспоминал прошлое, он смотрел в окно. Снаружи клубился зыбкий желтый туман, застилающий уровень. Изредка, когда продували вентиляционные шахты, налетали потоки воздуха, и тогда застоявшееся грязное дыхание заводов приходило в движение, обзор становился дальше - можно было разглядеть могучие опорные колонны, выщербленные стены и мрачные зевы окон. По захламленным, разбитым дорогам проезжали одинокие чадящие машины - в эту удаленную часть редко заглядывают чужаки, а техники у здешних отродясь не водилось.
Когда он глядел в окно, к нему подступало странное чувство. Оно въедалось в самую глубину сердца и неприятно холодило. Кажется, это было ощущение одиночества.
Но старик не был одинок - рядом с ним, на ветхом диване сидел внук - светловолосый мальчуган, здоровый и в свои малые годы удивительно крепкий. Его отец...
Нет, отца мальчишки старик не помнил. И давно не видел. Память уже подводила, но, кажется, он служил в СПО. Пошел по стопам Дмитрия - надеялся попасть в Гвардию. Но этим мечты не ограничивались - Дмитрий знал, что сын с детства и навеки пленён блистательным космодесантом.
Вдруг старик вспомнил, что то был старший сын. А у мальчугана отец - младший. И он даже жив. Только почему-то забылось его лицо...
Глядя в окно, он чувствовал одиночество и тоску - по ушедшим временам, когда в жизни был смысл, цель и радость.
- Нас туда послали... наказать еретиков, - говорил Дмитрий. Его металлический голос скрипел - голосовой аппарат был очень стар, а дух в нём, наверно, и вовсе умер. - Они перестали верить в Императора. Никогда так не делай! Слышишь? Никогда! Даже если вера будет слаба, даже если будет тяжело - всегда верь! Всегда...
- Да, деда, - согласно ответил мальчуган. Глаза его были широко раскрыты, на лице то выражение, с каким он всегда смотрел на деда.
А от Дмитрия осталось мало человеческого - ноги, вся правая рука и кисть левой тускло блестели в свете лампы. Дмитрий старался прикрываться пледом, но всё железо спрятать не мог. Торс пронизывали спицы и трубки, левый бок заменил громоздкий блок, ржавый от десятилетий бессменной работы. Половину шеи занимали поддерживающий каркас, несколько тонких, чуть подергивающихся трубок и блок голосового аппарата.
С левой стороны груди, на желто-серых лохмотьях кожи, блестела медаль с двуглавым орлом - единственная сохранившаяся. Часть наград Дмитрий потерял неизвестно где - кажется, там же, в этом бою. Другую часть продали уже здесь, дома, куда ему посчастливилось вернуться. Коллекционеры с радостью приобрели золотистые "цацки".
Он посмотрел на внука - единственным механическим глазом, - и, видя смутный образ, улыбнулся. Через силу. Потому что плакать не мог. А хотел - горечь никогда не увидеть родное лицо своими собственными глазами, никогда не погладить по волосам своей собственной рукой и не ощутить кожей прикосновение - потому что пергамент, покрывающий остатки тела, походил скорее на лохмотья гнилого лишая.
Дмитрий сухо прокашлялся и заговорил хриплым, отливающим статическими помехами голосом:
- Как-то раз мой пятьсот седьмой полк отправили на отдаленную планету. Куда - не сказали. Не знали мы и зачем. Зато просочился слух, что помимо нас летят еще два полных полка... А это много, ведь нас посылают только в самые горячие места. И пока корабли шли в бесконечном ужасе варпа, мы истово молились. В залах подолгу звучало эхо литаний. Мы были храбры - нас научили этому, и мы верили, что Он с нами, но отчего-то в самом темном из омутов души ворочалась тяжесть... Конечно, осознание, что все кошмары вселенной находятся за бортом, сдавливало даже привычных к перелётам, что уж говорить о новичках, но всё-таки, всё-таки...
...мир восставших, презревших Императора еретиков казался странным - и был странным для каждого из гвардейцев. Одни прибыли из обычного, выполненного по всем канонам СШК полиса, другие - с разных уровней разных ульев, третьи - с агромиров. И каждого удивлял этот мир - низким, пухлым небом. Гвардейцы, улучив несколько свободных секунд, а то и просто на ходу, смотрели и не могли оторваться от сплошной рыжей, будто ржавой, осыпающейся бурыми лохмотьями пелены. Она медленно текла и темные проплешины туч закручивались в сгустки. На дне этого тягучего бесконечного потока плыла двойная звезда. Земля, выгружаемые химеры и "руссы", быстрые длинноногие "часовые", броня, мундиры, лица ребят и комиссара нелепые рогатые каски огринов - всё отливало желтизной в мрачном свете двух размытых в тучах пятен.
Цвет полка - коричневый, выжелченный, подходил к этому миру, был словно создан для него.
Развертывание еще не закончилось, как первые колонны бронетехники с людьми двинулись в сторону полиса. Было тихо, только рокотали двигатели да шуршали траки. Над проспектом возвышались роккритовые исполины монолитных зданий, обычно чёрных, но здесь - налитых желчью двойного солнца. Город походил на гигантский склеп, на царство покоя.
Оскверненный склеп - стены были исписаны неразборчивыми фразами и символами, статуи Императора и Святых в лучшем случае разрушены, в худшем... От "худших" гвардейцы отворачились. Комиссар смотрел - и бледнел. Полковые священники молились. Их трясло.
На столбах, из окон, с перекладин для вымпелов свисали повешенные. На статуях были дюбелями распяты почернелые трупы. Улицы смердели полусгнившей плотью.
А потом тишина и покой страшного морга кончились - когда колонна втянулась в город достаточно глубоко, монолиты зданий словно ожили. Желтизна стекла с роккрита и языками огнями, изрыгаемыми из окон, низринулась на машины и гвардейцев. Колонна в мгновение утонула в жёлто-голубой лавине прометия. Жуткий хор возник повсюду и оглушил залпами и взрывами. Машины в авангарде и арьергарде гулко взорвались, пылающие остовы подлетели, перевернулись. Полосы жидкого дыма обозначили укрытия гранатомётчиков.
Когда свист в ушах от первых взрывов стал утихать, гвардейцы услышали стрёкот оружия, увидели исчерчивающие нижнее пространство города лучи и мелькание трассеров. И, сквозь это, расслышали исступлённые вопли сотен дребезжащих голосов.
Так начался забой гвардейцев. И Дмитрий тоже погиб бы, прямо там, рядом с умирающими машинами и обожженными трупами, но его вытащил огрин, чахлой искры разума которого хватило, чтобы не ринуться в смертельную атаку. Оглушение прошло, свист утих - и Дмитрий стал подниматься, сказав короткое, но искреннее "спасибо". Огрин кивнул пудовым лбом, осклабился и упал -пулемётная очередь прошила массивную тушу насквозь.
Напор стал утихать и те, кому посчастливилось выжить в первой атаке, под прикрытием "химер" поспешно отступили и, теряя одного за другим товарищей и машины, заняли оборону на одном из складов в начале заводского района.
Потянулись гнетущие, невыносимо долгие минуты отчаянья и надежд - придут ли за ними? Спасут ли?..
Так прошёл час или два - Дмитрий уже не помнил. Как не помнил толком и то, что происходило. В памяти осталась только смутная картинка. Которая в одночасье приобрела резкость, когда прямо перед ними возникла живая волна - волна людей, орущих, страшных, раскрашенных, уродливых. Бесстрашных. Кровожадных. Забывших всё и видящих только самое ненавистное - слуг бога, в которого они когда-то верили.
Начался штурм. Волна покатилась - и первые ряды захлебнулись криком. Но против полутора сотен встал весь город - и гвардейцы, задавленные натиском и злобой, стали прятаться, волна набралась в девятый вал и понеслась топить уцелевших.
Дмитрий вздохнул.
- Ребята падали один за другим. И вдруг, когда казалось - что уже вот-вот... кто-то из наших закричал. Я услышал даже сквозь вопли еретиков. Я посмотрел - и увидел, как наш сержант поднимается из укрытия, становится во весь рост, поднимает автоган...
- ААААААА-СКОТЫЫЫ! - проревел сержант и спустил курок. Длинная очередь хлестнула по валящим еретикам - и тут же по сержанту стегнули ответные выстрелы. Луч срезал ему руку - и он с криком "За императора!" бросился вперёд, срывая гранаты. Через два шага рухнул как подкошенный и взорвался.
- И тогда словно волна прокатилась по нашим сердцам, - говорил Дмитрий внуку, - один за одним парни - раненные, усталые, грязные, отчаявшиеся, - все мы одним мигом почувствовали жгучую ярость. В сердце вспыхнул жар - и мы встретили врага лицом к лицу, огнём к огню...
Дмитрий умолк, отвернулся от окна, в котором вечно клубилась желтизна, и посмотрел на внука.
- А что было дальше? Наши победили? - спросил он.
Дмитрий кивнул. Он хотел заплакать - но не мог.
В этот момент с кухни пришла мать внука. Страшно недовольная россказнями Дмитрия, она, озлобленная, взбешённая, выпалила: "Да сколько ж можно?! Опять ты, старый мертвый хрыч мучаешь ребенка?! Жаль, что из тебя не доделали сервитора, а ведь надо совсем немного... Пользы и то было бы больше. Отвезти тебя к техножрецам, да стереть дрянную память!"
И увела внука.
Наверно, навсегда. Как навсегда стирают память...
Старый, похожий на сервитора бывший гвардеец Дмитрий пригорюнился.
Этот день был для него особенным - шестьдесят пять лет назад для одного из многих миллиардов закончилась вечная война. Возможно, тех, кто об этом знал, кто мог посочувствовать, кто понимал, каково это, уже и не осталось вовсе. Возможно, боевые товарищи даже не выбрались с планеты из-под низкого ржавого неба с чёрными проплешинами. А если судьба смилостивилась над ними, и Император вспомнил про них, то они очень далеко. Из тех же, кто был рядом, никому до этого не было дела.
...и они встретили врага лицом к лицу, огнём к огню. И волна разбилась - когда с неба, точно ангелы, налетели "валькирии" и обрушили смерть на еретиков.
Гвардейцы заликовали - по дорогам прорывались колонны двух других полков. Но Дмитрий не разделил радость товарищей - рядом разорвался снаряд. Он не погиб, и видел, как течёт рыже-черное небо. Он был в сознании - только в ушах тонко звенело и не чувствовалось тело.
Уже в госпитале медикус, заметив, что он еще в чувстве, взял его за руку и сказал: "У тебя есть два пути. Держать на лекарствах мы тебя не можем, ты безнадежен, а раненных очень много. Ты можешь умереть - но собой. Но мы можем тебя спасти, но..."
Он не дослушал. Боль жгуче вспыхнула и он сквозь зубы прошипел: "ДА!".
А сейчас жалел... потому что "но" - это на половину стать машиной. Стать почти как сервитор... Тем, кем он был уже шестьдесят - медленно умирающим куском человека, живущего только благодаря механизмам, превратившим его в никчёмного урода.
Он служил в гвардии. Оттуда редко возвращаются.
Иной сказал бы, что ему повезло... Даже будучи в том жалком состоянии, в каком он был сейчас.
Но он страстно хотел вернуться обратно, в тот миг, когда медикус взял его за руку. Пусть будет боль, пусть будет страх. Он стерпит.
Чтобы умереть, но в вере - он нужен.
А не видеть нечетким визором истинное лицо равнодушной жизни.
P.S. С WarHammer40K я, всё-таки, знаком не очень хорошо, так что возможны бэковые ляпы.