Каким цветом рисовать глаза, которые так хочешь увидеть, и ищешь в каждой встречной? Нет, не смейте забирать у меня мечту, я хочу еще побыть немного ребенком. Каждый мучается по-своему. Кто-то не умеет играть гаммы, кто-то не ест картошку с хлебом, а кто-то боится влюбиться. Я боюсь. Потому и морочу себе голову, сплю с кем попало и разрываюсь между свиданиями. А за телефон счета давно вышли на околоземную орбиту, и так и рвутся отправиться если не в межзвездное, то, по крайней мере, куда-нибудь к Юпитеру. И я стал плохо спать и становиться грустным, когда выпью. И листья совсем уже пожелтели. Осень в этом году ранняя, а зима, говорят, будет суровой. Придется потерпеть.
От нее всегда пахло шампунем Nivea и дорогим табаком. Мы рванули вверх вместе еще весной. Но полетели по разным. "Хорошая она девочка, тяжело будет с ней расставаться" думал я тогда. Да я, в общем, и рад был от нее это услышать, и не спал еще тогда. Пискнул телефон и сказал, запинаясь, сбиваясь на извинения, что может со мною только дружить. Что ж, я готов был. И далась ей моя дружба, будто со мной припадок приключится, если она все напрямую скажет. Я выключил телефон, пускай тоже будет лишен чего-то, за компанию со мной.
Я закрыл глаза и увидел, как ветер сгибает тоненькое деревце рябины, которое росло напротив бабушкиного окна. Гроза вот-вот должна была начаться, ветер выл под крышей и глумился над несчастной худосочной рябиной. Под тяжелым серым небом неузнаваемо белыми стали рисунки на асфальте, которые мы с мальчишками рисовали мелками и кусками закаменелой извести, которая валялась на стройке за девятиэтажкой. Они будто раскалились до бела и прожигали асфальт своими причудливыми формами. Жить, впрочем, им оставалось совсем уже недолго. В воздухе повисло удивительное спокойствие, даже соседская собака перестала гавкать. Мне показалось, что даже через закрытое окно я уловил запах первых капель, упавших в жареную пыль. Мне неудержимо хотелось туда, под дождь. Но я сидел с кислым лицом и перевязанным шарфом горлом, уныло раскатывая грязь по оконному стеклу, и размышлял о том, что и впрямь нехорошо было с моей стороны стащить со стола сорок копеек и наесться мороженого в вафельном стаканчике. Я был наказан и, что было еще хуже, заболел ангиной. Теперь как минимум неделю я не смогу жить полноценной жизнью, то есть ходить ловить тритонов на болото, удить по утрам рыбу в речке-вонючке и гонять на велосипеде, и, конечно же, никакого мороженого, его мне запретили есть аж до самого дня рождения, а это аж через три с половиной недели.
Гроза выдалась отличной! Речку наверняка разольет, и дамбу немного затопит. А какой роскошный поток несется вниз по горке, просто настоящая сель! Я не мог оторваться от окна, прилип к нему лбом. Дождь уже понемногу утихал, и тут я их увидел. Соседские мальчишки, братья, с которыми мы проводили лучшие в мире летние дни, натянув резиновые сапоги до колена, вышли гулять. Под дождем! Ну бывает же в мире несправедливость! Такой прекрасной грозы может уже до конца лета и не будет, а они гуляют. А я нет. Если до сих пор я не знал, что такое черная зависть, то теперь я мог сказать наверняка: я им очень завидовал. У меня аж коленки затряслись от негодования. Я отвернулся от окна, с трудом сдерживая слезы. Наверное я бы и заплакал, но тут в комнату вошла бабушка, и я решил, что нужно обязательно сдержаться. И я сдержался.
Мне очень хотелось ей позвонить. Или хотя бы написать. Или увидеть. Но я решил, что лучше будет сдержаться. Собственно, я был уверен, что все произошло совершенно правильно. Дался я ей со своими талантами. У нее и без того сессия трудная. И я просто перестал видеть ее имя в телефонной книге.