Письмо не письмо, повествование не повествование, может, сказка, но стоит, пожалуй, привести весь текст целиком. Мне так думается, что это правда, а там кто его знает? Приступаю...
"Сразу же после Нового года, за несколько дней до нашего православного Рождества, решили разыграть в театре Народного дома, что на Базарной площади, сказку Гоголя "Ночь перед Рождеством". Для наших талантов ничего особо трудного в этой затее не было - играли они роли и более солидные и выдающиеся. Но уже на первых порах встала пред труппой одна проблема: кому играть черта? Как там у классика: "спереди совершенно немец, сзади - губернский стряпчий в мундире, меж тем как фигура - взглянуть совестно." Пораздумали и порешили, дать эту роль мне, о чем разговор ниже...
Мне только через месяц исполнялось пятнадцать. При театре сторожем состоял мой отец, и я с младенческих лет впитал в себя весь сценический быт как творческий, так и закулисный. Подрабатывал я "мальчиком на побегушках", а потому знал, где и у кого спрятана бутылочка "рябиновки" от нервов, что значит отыграть роль "кушать подано!" и кого в театре называют "штанами". Я и сам, между прочим, играл на сцене подобные "кушать подано!"
В одном из водевильчиков "про дядюшку" главная героиня, графиня, по ходу представления от избытка чувств раза три падает в обморок. Потеха, да и только! Все присутствующие кричат: "Воды!" И тут я - якобы её сын - торжественно появляюсь перед хохочущей публикой с полупустым бокалом. (Полный я не доносил, так дрожали на первых порах руки!) Вручив бокал дядюшке, я тотчас спешил за кулисы, ощущая на своей спине острые взгляды зрителей. Таких, с позволенья сказать, ролей набралось в моем репертуаре на ту пору достаточно много, но играть черта - роль со словами! - это было для меня в новинку.
Хочу сказать еще, почему выбор пал на меня. Не буду при этом приукрашивать данную мне от природы наружность и объяснюсь без обиняков: я был невысоким, худющим, невзрачным мальчишкой - то есть слепить из меня черта посредством грима и соответствующего одеяния было весьма и весьма просто. Однако устрашало меня вовсе не появление на сцене, а именно произнесение слов. Ведь я, со всей лживостью адова племени, должен был совращать кузнеца Вакулу, сулить ему Оксану в жены и денег. Как мне все это удастся, я не предполагал... Но согласился!
И работа закипела! Трудились все, право слово, не покладая рук: за четыре дня сказка была разучена и отрепетирована полностью - благо, объем её был небольшой. С одеждой тоже все обошлось благополучно: русские тулупы были обращены в жупаны более по названию, чем перекройке, и проблема встала лишь в наряде императрицы, но и она вскоре была разрешена. Премьеру нарочно отодвинули ближе к полуночи, а тем временем по городу уже разнеслась весть о новой постановке.
День премьеры, как сейчас помню, выдался на редкость снежным. Вообще Рождество словно переломило зиму надвое: до святого праздника снегу-то было - полозья у саней видно, а вот после - уж как замело-завьюжило, только нос береги. Погода у нас такая, год на год не приходится, так-то.
Вот в эту-то метель я после обеда, с ног до головы облепленный снегом, появился в театре. Жизнь в нем, как всегда, не останавливалась ни на минуту, поэтому на мое появление никто, надобно сказать, особого внимания не обратил, как будто я и не уходил вовсе. Отряхнулся я, скинул свой тулупчик и, первым делом, к отцу, в закуточек. Тут-то первая незадача и вышла: отца еще на месте не было.
Вторым происшествием, случившимся со мной впервые, стало то, что, напившись чаю, уснул я богатырским сном, да так необыкновенно, что всяк, забегавший в поисках меня в отцовский закуток, уходил ни с чем. Отцовский тулуп, в котором он обходил зимними ночами Народный дом, мог, конечно, вместить троих таких, как я, однако как никто из посланных за мной не смог разглядеть под ним спящего, осталось для всех тайной и по сей день.
И, наконец, третье необъяснимое событие, на котором я хотел бы остановиться поподробнее, потому что оно стало предтечей всей последующей чертовщины.
Проснувшись, обнаружил я, что до начала представления осталось чуть более часа. Для всех, кто когда-либо был связан с театром, это означает лишь одно: пора одеваться, гримироваться и все прочее. Время в такие моменты имеет свойство сжиматься до минимума, а уж о нервах я и не говорю: сочетание "премьерное волнение", думается, знакомо всякому.
Вскочив, я со всех ног помчался за своим костюмом чертенка. Его на месте не оказалось, что уже само по себе удивило меня до крайности, ведь я точно помнил, что приносил его из дома! Забирал я его всего-то только один раз, чтобы прорепетировать "в образе" в домашней обстановке, но приносил - точно помню, что приносил!
Выход из создавшегося положения был найден мною мгновенно, и я пулей полетел до дома.
Следует отметить еще одно весьма странное обстоятельство. Случилось так, что на меня, пока я метался туда-сюда в поисках костюма по Народному дому, опять-таки никто не обратил внимания. Как и ранее, спящего под тулупом, меня попросту не заметили! Словно я на время стал прозрачным, как стекло! Лишь дочка режиссера уже при выходе окликнула, да и та, как выяснилось позже, тотчас запамятовала о встрече со мной.
Я же тем временем, ослепленный метелью, прямиком по Саратовской улице бежал домой. Вот уж дома братьев Алтуховых, синематограф, немецкая церковь. Бросился я наискосок, как вдруг передо мной взвилась черная тень, в лицо дыхнуло чем-то горячим, и я, отброшенный ударом извозчичьей лошади, кубарем покатился в сугроб... Не знаю, сколько пролежал я без чувств, но, едва очнувшись, увидел перед глазами склоненное бородатое лицо, а чуть позже услышал и голос, вопрошающий:
- Как звать-то и где живешь?.. Свезу... Кости целы, обошлось, полежать только малость, отойти.
- Никола-а-й... - только и смог протянуть я в ответ собственное имя.
- На Никольской, что ли? Дак тут совсем чуть-чуть: почитай на ней стоим!
Извозчик поднял меня на руки, уложил в сани и еще раз спросил:
- Дом-то какой?
Вновь впадая в забытье, я прошептал слова роли:
- В Петембург, прямо к царице!
Бородатый, видно, расслышал, да и то не разобрав, лишь последнее слово и вновь переиначил все по-своему:
- Царицинской... На углу, стало быть...
Он понукнул лошадь, и мы поехали прочь от моего дома. О том, что я живу совсем в другом месте, рассказывать времени уже не было, а потому я, едва сани остановились, перевалился через край и поспешил обратно. Будто пьяный, спотыкаясь и падая, добрел я наконец-таки до родного порога, где меня ждало еще одно разочарование: костюма дома не оказалось. Кое-как отбившись от матушки, которая, видя мое состояние, никак не хотела отпускать меня в театр, я вновь оказался на завьюженной улице. И побрел назад, пока...
- Малец, ты так не шути! Я ищу его, ищу! Может, повредился, так к доктору надоть!
Я снова очутился на Никольской улице, и сильные руки бородатого извозчика опять уложили меня в сани. На этот раз он менее всего смотрел на дорогу, уделив все свое внимание мне. Как и ранее, ехали мы в сторону противоположную и далекую. Покорившись судьбе, я поступил так, как подсказывало мне уставшее тело, - попросту уснул. То же самое сделал и извозчик, но уже не от усталости, а оттого, что был пьян сверхмеры. Проснулись мы далеко за окраиной, у водонапорной башни - вот куда Бог занес. Хотя все объяснялось просто: лошадь ранее принадлежала смотрителю этой башни и пришла туда по знакомому ей пути.
Обратно мы добрались как раз к окончанию представления. Костюм мой нашелся, да он и не терялся - завалился за отцовский топчан, и все! Куда только глаза мои глядели?! Ну а в довершении всего, подхватил я изрядную температуру, от чего целую неделю пролежал дома...
Но представление все же состоялось. Чертенка сыграла дочь режиссера. Измазали ее сажей, нарядили в лохмотья - и ничего, обошлось. Даже хлопали ей. Мой же дебют в роли со словами состоялся чуть позже, после Масленицы".
1915 г. январь ,7-го.
Примечание: Ул. Саратовская, Царицинская, Никольская - ныне, соответственно, Октябрьская, Советская, Калинина. Базарная площадь тянулась в то время от нынешней горбани Љ1 до ДЮСШ-1 (ранее - здание Народного дома).