Рана моя оказалась не раной, а пародией. Так мне врачишка объявил - пенсионер измождённого вида, какой бывает... ну, если в прошлом пристрастие имел, к чистому медицинскому спирту - к этому лекарю я уже в неврологическом в руки попал; наверно, какой-нибудь дежурный... невролог. В приёмном покое, куда меня "скорая" сгрузила, очередь сидела - человека три: женщина бледная, мужчина такой же не в себе, ну, а третий вообще на носилках лежал, вроде как бездыханный; но мне повезло. Тамошний дежурный ко мне даже подходить не стал. Увидел издалека, что у меня голова замотана, махнул рукой, провожатым моим бордовым что-то крикнул. Те слегка заартачились, похоже, он предложил им до отделения меня дотащить. Заминка вышла, но недолгая, сдали они меня с рук на руки коллегам - "белым". Тётки с виду вроде и не сильно здоровые, кряхтели, но до места меня-таки доволокли; так я и попал в кабинетик к неврологическому пародисту-остряку. Чалму мою размотал, хмыкнул. Мол, вовсе не пробоина это, молодой человек... (Мнение его потом - очень скоро - подтвердилось: Веркина палица слегка лишь кожу сбураздила на моей башке. И сосудик при этом какой-то разрубила, располовинила, как дождевого червяка. Поверхностный какой-то - надо полагать - периферийный дренаж, что-то вроде, раз не отразилось всерьёз на мозговой деятельности, компьютер мой не совсем завис. Кровищи, правда, вылилось графин, оттого-то меня и мотало из стороны в сторону, точно осиновый лист. Как бы там ни было, обидно - первым же делом, вместо сочувствия про пародию услыхать; эти неврологи, видно, все такие, сами не дружат с головой.) "А вот насчёт сотрясения ещё посмотрим... - волосы вокруг моей раны кудрявя, задумчиво промычал эскулап себе под нос. - Снимочек сделаем... Но, скорей всего, кость цела". У меня одна сплошная, от затылка до лба, хотел было сострить я, да горло ни с того, ни с сего перемкнуло, внезапно ослаб. И так вот, как тварь бессловесную, пальцем в воздух ткнув, прогнал он меня в соседнюю комнату, к сестре, "сделать укольчик" (по уму бы, наоборот, толстуху эту надлежало к пациенту послать; шкандыбай тут на полусогнутых, показалось - с километр; так нет же, у них там, как и везде, субординация и порядок: в том же кабинете, где дежурный невролог спит, укол делать не моги, ведь он же шишка, целый барон, даром, что завязавший алконавт!). Напоследок пообещал мне, что в больнице я не прокантуюсь долго, попрощался так, что ли? Ужасно меня взбодрил.
Завотделением или зам. зава, молодой совсем парень с бледным худым лицом и совершенно пустыми стеклянными глазами, заявившийся в свои владения с "Солдатом Швей-ком" под мышкой уж на третий день, как я на койке больничной пребывал (второй день моего пребывания пришёлся на воскресенье, когда и в больницах начальство не здорово толпится), в диагнозе со своим коллегой-подчинённым не разошёлся: мол, ещё день, два, от силы, и свободен, спровадим тебя домой, на амбулаторный режим; не хрен драгоценное койко-место пролёживать; настоящие пострадавшие чуть не в очередь сюда стоят, чтобы каким-то притворщикам потворствовать.
Может, где-то он был и прав. К тому времени я уж обжился в больничных стенах (вот где настоящая юдоль скорби!). Федьке ещё в субботу о приключении своём сообщил, благо, не сгинул сотовый, пока меня полубесчувственного таранили до приёмного покоя. Федька даже вроде как не очень удивился. А я-то не знал, как ему сказать. Не молоть же и ему - про гвоздь! Мямлил, что-то про визит к приятелю, как на хулиганов попал... В хулиганов сынуля поверил. Огорчил меня тем, что огорчился не очень - так показалось, по голосу. Но вечером дисциплинированно (даже не похоже на него!) на свиданье прилетел - со страховым полисом моим, с домашними штанами и шлёпанцами, как я просил. Мужик какой-то, неизвестный мне больной, сунул из коридора голову в приоткрытую дверь: "Ильина вниз вызывают! Пришли" Я, как солдат первого периода службы по подъёму, со своей коечки подпрыгнул. Виолетта! Так подругу звали мою, пассию... я пока только пассы вокруг неё делал, ничего ещё не было у нас. Пытался тоже дозвониться из больницы- не вышло, недоступна была, отключена. И вдруг... Как молодой олень вниз скачу. А там, в разношёрстной приглушённо галдящей больничной толпе, - Федька стоит. Какой-то потерянный и бледный. Теории теориями, а на практике родного батьку в больнице, в вестибюле, забитом чужим народом, с башкой бинтами замотанной, увидать - должно, диковато ему показалось. И даже тот факт не спасал, что почти год назад похожая была ситуация, только зеркально обращённая - это он тогда в больнице кантовался, и я проведывал его. Тогда - это нормально, социальные роли за нами так закреплены, я - старший, он - младший, я за него отвечаю. Но как мне теперь это превосходство за собой удержать - в той же самой умом непостижимой толпе "прихожан" и "болезных" (только теперь я к ним принадлежу) выплясывать перед ним этаким мудрым и неунывающим чёртом? Жалость пробила: из нас двоих ему сейчас, может, даже хуже. Очень скоренько сынуля умотал прочь. На часы нервно всё поглядывал... Спешил, что ли, куда? Скомканным вышло прощанье. Напутствовать, чтоб берёг себя, я как-то не набрался оптимизма. Когда пару пролётов лестничных уже прошкандыбал, допёр вдруг: да ведь его, наверняка, подруга на улице дожидалась. Пришли-то вместе, только передо мною маячить у неё то ли решительности не нашлось, то ли наоборот - мудрости хватило. Официально ещё не знакомы! Ни разу друг друга не видели. Подбираем для первой встречи более достойную обстановку...
А через полчаса снова вызов, уже другой кликнул мужик (тут зовёт тот, кто первым подскочит к телефону, что в коридоре звонком орёт). Опять я вмиг раздухарился: Виолетта! Опять вниз лечу. А там, в этом предбаннике... Верка! В куртке какой-то бордово-красной (что это за категория женщин, выбирающих этот цвет, - надо бы присмотреть-ся...), кулёк гостинцев к титькам притиснула. "Ты?!!" - Не мог разочарование сдержать. - "Ваня, я так за тебя переживаю! На, покушай! Тут виноград, нектарины, ананасы..." - "Ты чё, Вера, с ума, что ли сошла? Какие ананасы! И вообще..." - "Ну, посиди ещё, не уходи!.. Мне поговорить надо!" - "Недосуг мне разговаривать. Процедура сейчас у меня..." Потопал обратно сердитый до нельзя, да просто не то слово. Какая, к буям, процедура! Наврал банально. Рожу её опухшую просто не мог видеть... А главное - раскалывалась башка, буквально на дольки. И это они ещё называют пародией на рану! Тогда ж на-стоящие удары в голову каковы? Хотя бы те, какими товарищей моих по палате в своё время угостили. Ведь все кроме одного - черепно-мозговые пациенты. Жертвы ночных гопников. Типа, дома обсохло, рванул к ларьку, поправить здоровье, внезапно сзади подлетели, хрясь по темечку, очнулся где-нибудь под забором или в "скорой" или уже пря-мо под капельницей. Живые подробности, я. Кстати, не стал ими с Федькой делиться.
В палате - семеро вместе со мной (комната здоровенная). Кто пострадал в день выдачи зарплаты, кто просто так, попал под "раздачу" (нет, всё-таки не зря Федька "легенде" мо-ей не удивился, хулиганам сочинённым; вот и выходит: верно, что молодость лучше знает жизнь). Двое были старички возраста предпенсионного или чуть-чуть за, всё больше смотрели телевизор, мелкий такой, всю ту муру, что сейчас показывают, все эти дебильные шоу на льду и без. Эти шли уже на поправку. Трое мужиков были помоложе. Один среди них - самый примечательный, наиболее - по виду хотя бы - пострадавший; шебутной такой (может, как раз потому, что шарахнули по башке от души), болтун - хрен за-ткнёшь фонтан - и маниакальный картёжник (маму родную проиграть был готов), Толя-ном звали, прошёл через трепанацию. Крайне удачно я его застал, поучительно (когда б ещё такую картину увидел?) - на той стадии, когда дырку в черепушке полагающейся железкой ему ещё не прикрыли, на бритом кумполе вмятину пока оставили, этакую колдобину, окаймлённую швом, а шов, подковообразную линию с перпендикулярными попе-речными стежками, - для пущей антисептики, что ли - вымазали зелёнкой. Получалось, прямо через кожу у него можно было пощупать мозги! Бр-р!..
И была среди нас ещё одна личность по-своему приметная. Тот как раз, что угодил в эту тёплую компанию не из-за удара по балде. Конечно, выражаясь фигурально, всё-таки можно так дело повернуть, что и он тоже получил, но - тогда уж как бы удар изнутри. Микроинсульт. И случилась беда со страдальцем ни где-нибудь, а в трезваке. Его туда, под белы руки, кинули, подобрав ночью под какой-то клумбой, - так незадачливо с корпоративной вечеринки возвращался домой. Хоть и пенсионер, по годам, а работал в какой-то шарашке типа "Купим и продадим всё" не то дилером, не то брокером (честно признаюсь, тонкостей этих я не разобрал; решил, однако, почему-то, что дела у него в этой фирме были не ахти, какие бы там они коктейль-парти для своих членов ни закатывали). Звали, кстати, пожилого капиталиста довольно прикольно - Никодим. Так вот, то, что за ночь, проведённую на милицейских простынях, его микрокондрашка хватила, Никодим понял только под утро, из негостеприимной коечки тужась выкарабкаться, - не слушалась левая рука, отнялась, проклятая. В учреждении поднялся хипиж. Такая слава и трезваку ни к чему. "У вас дубасят, калечат!" Чтоб загасить взрыв возмущенья в зародыше, Никодима по-быстрому спровадили с одной казённой койки на другую - сюда, в больницу. "Несчастье помогло, - так резюмировал свою оказию сам Никодим, сидя на краю своей вполне солдатской постели (у меня - да у каждого в палате - такая же была, как в армии, в казарме). - Без трезвака мне бы не попасть сюда ни по чём. Не видать как своих ушей. Я же старый. Да и инсульт у меня несерьёзный. Так, закупорился какой-то сосуд. Вот прочистят и - скажут, дуй отсюда". Грустно опустил глаза к полу. И нечего было мне ему сказать, возразить убедительно. Сам держался здесь вроде как на птичьих правах.
Нравился мне этот жалкий и безобидный Никодим. Собратья-то наши вокруг ахали, шлёпали его по плечу (и не всегда только по здоровому): "Ну, ты, буржуй!" Понятно, второго такого буржуя во всей больнице наверняка больше не водилось. А меня пожилой частно-предприниматель тем пронял, что книжки очень серьёзные читал. "Взгляни на дом свой, ангел" Томаса Вулфа у него на койке валялась. Этакий дядёк, старикан почти, до маразма довольный собой и семьёй, сидящий с младенцем в руках в кресле перед домом, с огромной каменной фигурой ангела прямо у себя за спиной, на суперобложке был изображён. Старший Гант, конечно... Ведь и я когда-то этот роман читал, только другое из-дание. И в другой жизни...
Очень интересно Никодим про все эти книжки толковал. Вот это - трэш. А эта - про японского бомжа. И зачем такое читать? Своих бомжей вокруг хватает. А вот "Над кукушкиным гнездом" Кизи. Правильно сделала старшая сестра! Макмёрфи - явный деструктивный элемент. Сам Никодим книжку не читал, но когда-то давным-давно, до фильма ещё, смотрел спектакль. И всё понял. Слушая его разглагольствования, я согласно кивал. Всё верно! Я тоже кое-что понял, про себя. И меня б в больницу не взяли, если б кровь из бошки не лилась ручьём и сам бы я потвёрже держался на ногах. Но - уж вышло, как вышло. Хотя дни мои здесь и были с первого же мгновенья, сочтены.
Осознал это со всей отчётливостью во вторник рано утром, впитывая всем существом наступающий замечательный розовый апрельский рассвет. Койка моя - как полагается новенькому - сориентирована была очень удачно: ногами к окну. Представшую предо мной красоту, удобство её созерцания я оценил скоро, как только их лишился...
Утреннюю мечтательность перебил лёгкий понос. Пока соседи ещё сопели в подушки - минут сорок оставалось до того, как неходячим покатят тележки с едой, с завтраком, и можно было ещё поваляться - пришлось ненадолго сгонять на "толчок", нелепое помещение в тупике коридора: из общего объёма этажа выхватывало порядочный кусок, но в основном под воздух. Умывалка большая, да раковина одна. И ещё что-то вроде ванны в углу, плоской, неглубокой, не знаю, для каких надобностей. Зато кабинка в закутке лили-путская и без дверей. Скоренько обернулся, прыг под одеяло, вроде как и не отлучался никуда. Ну, может, удивился маленько. В больнице такой сбой первый раз. Царапину на голове лечили хорошо - какими-то капельницами непонятными, с витамином "ц", что ли, да вот не учли, что у меня с детства слабый живот... Да я и сам не понял, что мечта поклонника "Швейка" с пустыми глазами - выпихнуть меня в одночасье на амбулаторный - под ударом. К обеду даден был посерьёзнее знак. Как-то поплохело неожиданно, замутило, залихорадило, и вдруг до того резко скрутило, что на горшок пришлось рысью нестись. Гепардом. Молчать перед сестрой уж больше не мог. Вроде как радостью поделился: "А у меня болит живот. Вроде... понос". Прокукарекал и не нужен мне никакой рассвет!.. Не думал, что сестра на сообщение моё боевой соколицею взовьётся. "Давно?" - "Уже второй раз... Только что". - "Что раньше-то молчал!" Мгновенно белые халаты забегали вокруг, с градусниками, с таблетками. А тут прямо в эпицентре всей этой суеты, хоть стыдись, хоть не стыдись, так добавило в пузе, шарахнуло - просто вакуумная бомба. Рванул из палаты как полоумный; на унитазе раскорячась, думал: воспарю сейчас к потолку на своей струе. Вывалился вон, кое-как до койки добрёл и успел только склониться над ней - дьявольская сила не дала мне упасть. Швырнула прочь, не знаю, как - снова оказался на очке. Что-то невероятное, эсхатологическое - конец света вплотную подступил. Впрочем, минут через семь-десять оказалось, как и раньше, ложно - уж сколько раз пророчили, а он всё не сбывается, просто зло берёт. Но репетиция судного дня тоже оказалась жестокой - задницу продрало точно наждаком. До палаты добрался трясущимся паркинсонистом. Будто не продристался, а вампиры ополовинили кровь. Не знаю, что было ясно кому, но, однозначно, было принято какое-то решение... Каталку прикатили две дюжие тётки, я с грехом пополам и с их помощью, конечно, взгромоздился на этот снаряд и - прощай, неврологическое! С трезво мыслящим коллективом мужиков в палате и женской палатой, откуда время от времени доносился какой-то звериный рёв; с коридором, по которому как-то раз ковылял, цепляясь ручонками за стену, совершенно голый, измождённый, словно узник концлагеря, старик - пока дежурные сёстры его, почти точно так, как сейчас меня, не ухватили под крылья да на койку предписанную не пособили обратно вспорхнуть... С туалетом, в конце коридора, где я уже успел провести энное количество философских минут... И сколько-то совсем нефилософских, а просто пыточных - это те, что только что выдались... Даже не знаю, с какими ещё чудесами здесь, скрытыми или вполне явными, я так внезапно разлучился. Переходами и другими коридорами, а также взмывая ввысь или, наоборот, проваливаясь в пропасти до центра Земли в кабине лифта, уносился я неумолимо в неведомую даль... на каталке меня мои могутные провожатые дамы куда-то катили... в какое-то другое отделение больницы, конечно. Пока не ввезли в комнатушку совсем без окон, с голыми стенами, ну и, слегка декорированную кое-какой медицинской барахлюндией.
Там меня с телеги сгрузили, но не кулём, не дали упасть, поставили ногами. Крепко держали с боков. Ещё одна сестра откуда-то вынырнула, объявилась рядом. Оскорбитель-но молодая и ещё более оскорбительно здоровая кобыла - тележниц моих чуть не на голову выше, должно быть, баскетболистка. С тылу зашла. "Спустите штанишки", - приказала надменно. Но для порядка только были эти слова - я и сообразить ничего не успел, как штаны вместе с трусами сдёрнула с моей задницы чья-то сильная бесцеремонно-нетерпеливая рука (чья - легко догадаться). "Рачком!" - чуть повысила тон и своею мягкой тяжёлой лапой пригнула меня вниз. "Раздвиньте половинки..." - протянула так вдумчиво, словно собиралась прочесть стих, и я повиновался, вконец заворожённый. Что-то влажное и холодное вошло в зад и ещё глубже - шланг резиновый... "Не дёргайся. Тихо, тихо..." Похоже было на какой-то противоестественный акт любви. Поздней, в секунду просветления, понял: дерьмо выкачали на анализ, прямо из толстой кишки. И ещё подумал с благодарностью: Верка теперь меня не найдёт...
Недели полторы спустя не только диагноз свой знал ("Кишечная палочка. Болезнь грязных рук"), но уже и шёл на поправку, настолько решительно, что уже и на улицу выбирался; да, разрешали воздуха глотнуть, уж не знаю, насколько он там был свежий, а за-одно и подкормиться ультрафиолетом... опять-таки огромный вопрос относительно его интенсивности; только второй всего день, как на наш пролетарско-буржуйский городишко, замороченный нескончаемыми атаками и нашествиями зимы, навалилась нездорово ранняя жара - это почти что в середине апреля! - так вот, сидел я на лавочке в парке больничном и наслаждался парадоксом: солнце, казалось, плавило всё вокруг (особенно моё измученное диетой и терапией тело, укутанное во вполне зимний синтепон), а деревья стояли ещё голые окрест, без единого листика, будто неживые. Ошарашенная контрастами природы, неожиданным путём шла моя ленивая, обессиленная мысль. По сути, я занимался интеллектуальным онанизмом: на солнышко щурясь, решал умозрительным способом одну задачу не совсем теоретическую - а получилось бы у меня "вдуть" той кобылице здоровой и молодой, что сама первым же делом по прибытии моём в отделение шлангом резиновым мне "вдула"? Конечно, совсем даже наоборот - субстанцию прямо из глубин моего организма отсосала, грушей спецназначения - но разницы мало с точки зрения половой морали... Короче, как? Вышло бы у меня что с этой отборщицей проб или ничего бы не вышло?
Американские "мувиз", то есть фильмы, наставник многих из нас по школе жизни по-следние "-дцать" лет, подобные разнузданные вопросы трактует всегда позитивно. Невыполнимых задач нет! Окружить эту "отсосницу" бешеной активностью, завалить цветами, предложениями пойти в ресторан, на концерт, в кино... Пусть от задниц её уже тошнит, какая-то уязвимая точка в её психологических доспехах должна быть! Влечение к определённому типу мужика. У неё есть старший брат. С детства она была влюблена в его товарищей. Они гоняли на мотоциклах, рокеры. Однажды самый отчаянный из них разогнался до двухсот километров в час, на камушке, попавшем ему под колесо, его "харлей" швырнуло на встречную машину... Стоп-стоп-стоп! Я-то если и рокер, то совершенно в другом смысле.
Тогда попробуем другой вариант. У неё была старшая сестра. А у той ухажёр - интеллектуал, маменькин сынок, не рыба, не мясо... Сестра кипятком писала от негодования! "Третью неделю хожу с ним без трусов... Сама не знаю, что с ним сделаю, если он и сего-дня вечером будет так же сопли жевать!.." А младшая сестрёнка этим рохлею тайно грезила: "Вот бы у меня был такой... Джентльмен, а не эти гогочущие быки, которым только бы потискать..."
Нет, похоже, не было у неё ни такой старшей сестры, ни такого старшего брата. Потому - с такими романтическими предпосылками к спецгрушам резиновым не идут, ищут себе место в жизни не столь раблезианское...
Ах, ничего моя авитаминозная мысль не родила. Да ещё на почве не американской, российской... Свернула на привычное, в моральный онанизм.
Знакомая у меня одна была. Светлана Андреевна. Бывшая Федькина классная руководительница, "литераторша". Благодаря членству в родительском комитете я с ней покороче сошёлся. После заседаний возвращаться нам было по пути, мы болтали, чтоб скрасить дорогу - унылые дворы, разбитые тротуары, разъезженные газоны - о предмете нам близким обоим: литературе. Отметить надо, что Светлана Андреевна, в пединститут поступая, специальность выбрала не по причине "безрыбья" и слабенького конкурса; уж не знаю, какой там был тогда на вступительных экзаменах проходной балл, но только литературу она и впрямь любила. Просто до самозабвения, и в диалогах наших не раз огорошивала меня ссылками на всяких там Писемских и Вяземских, полагая, что и я, разумеется, их читал. Увы, мне стыдно было открыться, что мои представления о изящной словесности вовсе не столь регулярны, может быть, и незаурядны, но при этом по-дилетантски отрывочны и хаотичны... Я мог блеснуть познаниями только о новинках... и то не всех, а уж насколько позволила мне продвинуться в книжном океане моя ненасытная читательская жадность да непредсказуемый капризный личный вкус... К счастью, попутчица моя не страдала склонностью к зашоренной схоластикой. Почему я говорю, что литературу она на самом деле любила. Она не напускала на себя снисходительно-скучающую мину, когда я расписывал ей новаторство и традиционность сочинений Александра Сегеня; свежий, хотя и здорово ядовитый взгляд Лимонова, выискивающего в людях исключительно всё самое мерзкое; русский космополитизм и космизм Аксёнова; не отвечала на мои рассказы обтекаемыми репликами, из которых ясно становилось, что ничего она не поняла, что всё это современное мельтешение и дрязги ей просто не интересны.
Когда Федька закончил школу, я даже немного огорчился: такую родственную душу потерял. Однако обернулось, что паниковал преждевременно. По какой-то прихоти про-видения, житейские орбиты наши с Светланой Андреевной хоть раз в месяц да пересекались. Мы отходили в сторонку, чтоб прочим путникам, насколько возможно, не застить путь; она расспрашивала меня об успехах Федьки в универе, я - про её школьные дела. Тоже не из притворной вежливости. Ученики новые у неё неожиданно раскрывались, будущие Бродские да Набоковы... Так разговор перетекал в излюбленное русло. Как мы друг друга понимали, с полуслова!
А какая у моей собеседницы и слушательницы была великолепная корма - серьёзную конкуренцию создавала моей таинственной и неуловимой Каллипиге! - широкая и выпуклая. Либидо моё во время наших бесед просто раскалялось. Двое немолодых уже, хотя и молодящихся людей стоят себе по полчаса, по часу где-нибудь на тротуаре и треплются о всяких там вымышленных, по сути, мирах, создавая затор потоку нормальных пешеходов, не отягощенных воображением, не склонных к раздвоению личности. Кто бы мог подумать! А мне уже дома приходилось достигнутый накал остужать... в ванной... ушатами холодной воды. За учеников Светланы Андреевны, старшеклассников, в эти минуты не на шутку переживал: пусть и крашенная, но всё же блондинка по классу дефилирует; у народа и без того гормональный взрыв, а она - с такими титьками и такой попой - про тургеневских барышень или князя Мышкина им вещает. Непереносимо!
Впрочем, у молодёжи максималистские вкусы, о стариках судят предвзято, уже более охлажденно вывел я. А сама-то Светлана Андреевна - такая земная женщина и до сих пор не замужем. Или была когда-то? Или же - да неужто! - старая дева?
Ещё одна неразрешимая загадка бытия...
... И вот, поправляющийся больной, потихоньку я сползал по лавочке вниз, всё более приближаясь к полулежачему положению водителя современного низкосилуэтного танка (только лишён был штурвала и рычагов), разворачивал смиренный свой лик навстречу фотонам взъярившегося на наш мирок светила, из-под век поглядывал по сторонам, на очумевшую от нарушения графика природу; на собратьев-больных на других лавочках или чинно прогуливавшихся вдоль дорожек, в своих спортивных костюмах смахивавших на симулянтов, дезертиров от повседневных проблем; на визитёров, припёршихся к ним, в своей преувеличенной озабоченности здоровьем близких сильно похожих на фарисеев... Вот бы Светлана Андреевна к кому-то сюда пришла. Не ко мне, конечно, кто я для неё? - чудак, умничающий про литературу, судящий о ней - в глубине-то души, наверняка, Светлана Андреевна так считает! - до болезненности, до неприличия экзальтированно; нет, к родственнику какому-нибудь выбралась, знакомому, коллеге по школе. И тут бы я её углядел и к ней подкатился: здрассте! Проведать пришли? А что вы имеете сказать про последний роман Ника Хорнби. Или хотя бы про его экранизацию. И после обсуждения сравнительных достоинств этой книги и последней книги Тима Лотта я охватил бы Светлану Андреевну за мягкую талию и повёл... Неважно, куда, а куда-нибудь да повлёк... так что я в самом деле начал присматриваться к физиономиям пациентов и прихожан к ним, оккупировавших соседние лавки, пристальнее разглядывать прохожих, растерянно ли, деловито семенящих мимо...
Ноль знакомых личностей - естественно. Не волшебник. Со щукой, чьё любое веленье природа должна была бы послушно исполнять, в последнее время тоже как-то не встречался. С чего ж тогда досада меня взяла? Уставился сердито на парочку мужиков - на па-раллельной дорожке, ближайшей ко мне, параллельно же располагалась такая же, как по-до мною, лавка, и к моей - "лицом"; так вот, один из собеседников сидел, партнёр же его, стало быть, предпочитал толковать стоя. Один другому - противоположность по обличью. Стоячий был высокий, худой; одет вызывающе - даже по нынешней погоде легко: в летние золотистые брюки и золотистую же рубашку с коротким рукавом. У меня даже мелькнуло: не садится, потому что ценный прикид боится замарать; известно, какие здесь скамейки. Собственно, из двоих только он один и говорил. Даже скорее, выговаривал за что-то, резко взмахивая перед собою кистью правой руки, слушателю своему - пухлому субъекту в коричневом тренировочном костюме, скорчившемуся на лавке в позе не то роденовского мыслителя, не то первобытного мальчика, пытающегося вытащить из ноги занозу прямо через подошву, не снимая кроссовку "Адидас". "Ну прямо какие-то Инь и Ян", - подумал я, собираясь взглядом дальше скользнуть: нехорошо, во-первых, (иной раз за погляд можно и в бубен схлопотать), да и не на что тут было пялиться уж очень долго, во-вторых; малопримечательные - опухший от лечения пациент и костлявый делец теневого и явного бизнеса, акула-кощей. И ведь не скажешь сразу, что братья...
Сама собою эта мысль в моей непутёвой голове пронеслась. Братья?! И был я пригвож-дён к лавке молнией мгновенного узнавания... Может быть, и чужие давно (или даже всегда - чужие), но люди мне известные. Высокий и худой, "кощей" и "акула", в самом деле воротилой бизнеса был, известный в городе меценат, деятель, - Ростислав Уфимцев, Руська, младший брат моего именитого одноклассника. Которого текущая действительность в образе пухлощекого "мыслителя" в спортивном костюме выставила предо мной. Молча на лавке скрюченный под тяжестью выволочки меценатствующего и менторствующего братца - Михаил Уфимцев, наши большие надежды, физик, Советский Союз, Капица недоделанный. Кто из них именитей, поди, разберись! Да нет, к чему теперь гаданья...