Ростислав Уфимцев, генеральный директор ХООО "Руффиан", школьником, к разоча-рованию учителей, был не вундеркинд ("А зря!" - что-то в последнее время сей факт меня раздражал; вскипало порой такое, знаете ли, немотивированное злорадство; ну да известно, сам-то какой умник; горе-талант! Но мне, в конце концов, можно; мелкая сошка, птица весьма бреющего полёта; ему же с детства быть самородком сам бог велел... хотя бы который и Мамона... тогда б, может, другое имечко фирме подобрал...). Воспевать Руську в своих интервью-воспоминаниях как очень неординарного и очень обещающего ученика педагоги принялись уж потом, сравнительно недавно, когда тот в шишки выбился, и от одного его слова теперь зависело кому "дать", а кому "не дать". А кому дать - но по шапке. Если не в торец. Тогда же, по окончании школы, Руся был практически никем, серою мышью, и чтоб от армии закосить да заодно и получить какой-никакой диплом, подался в местный Политех (между прочим, как и я тоже в бытность свою; опять какая-то непрошенная параллель вылезла), только на гидротехнический факультет, где был конкурс пожиже. Минимальный, по правде сказать; острили даже, что вообще первая буква в аббревиатуре ГТФ означает "грузинский". Недобитые великорусские шовинисты, не иначе, потому что в строгом-то смысле это был поклёп. Среди кавказцев, заполонивших факультетское общежитие, грузин днём с огнём было не сыскать; за них выходцев из других горных республик принимали, автономных в основном, представителей так называемых малых народов. Но кто тогда и кого сортировал? Местные ваньки просто диву давались: с чего это "чёрные" вдруг повадились сюда? Кто проторил им дорогу, открыл лазейку? Года четыре спустя после моего выпуска ренегаты из "пятой колонны" были выявлены, схвачены за руку, разоблачены и предъявлены общественности (время ускорения и гласности начиналось). Шайку преподов-взяточников лично ректор возглавлял. Скандал! Ну да ладно... Руська кавказцем не был, а всего лишь, казалось бы, вполне заурядным русаком, не блещущим особыми физматовскими способностями. Из института его вышибли, причём аж с четвёртого курса (что само по себе уже было из ряда вон), не за взятки, но и не за плохие отметки (и даже не за национальную принадлежность, справедливости ради надо отметить). Всех подробностей дела не знаю, но якобы он прихватил чей-то магнитофон, значит, меломан был. И очень неудачно пытался украденный аппарат толкнуть. За одно толь-ко возбуждённое дело, не дожидаясь приговора, его сначала из комсомола попёрли, потом автоматически - как исключённого комсомольца - попросили из недопестовавшей своего питомца альма матер. Приказ об отчислении, должно быть, ректор подписал - тот самый, что брал мзду в другое время суток, от других лиц и, возможно, другой рукою (не факт). Дали Руське, правда, всего года два и то - условно. Зато с такого, сравнительно несущественного отъёма чужой собственности началась блистательная карьера будущего столпа общества (в городских, конечно, масштабах).
Великий могол, местный пуп земли, младший Уфимцев назвал свою шарагу по ини-циалам - или там первым буквам фамилий. Своим и тогдашнего компаньона - Федулова Игоря Анатольевича. Тот в прошлом тоже был не бандит. Самое большее, на "трассе" водкою торговал в годы перестройки. Ну, и не филолог опять-таки. Видно, обоим словеч-ко приглянулось: "Руффиан". (Федулов из совместной фирмы потом куда-то сгинул; по-лучил отступное да и свалил; а название звучное осталось.) Сколько тогда разных "Руффианов" да "Амаретт" выскакивало повсюду! Беда, некому было - на возникающие аллюзии указать - советчиков в нужный момент под рукою не оказывалось толковых. Так это бич всех скороспелых богатеев. Не тех лелеют. Ну да фиг ли за них скорбеть? И мне ли? Вон теперь у него Мишка есть...
Фейерверком каким-то все эти мыслишки и фактики пролетели в голове. Откуда что только и взялось. Что-то слыхал - "одна бабка сказала", другое - на днях вычитал в газе-те. В предвыборную кампанию Ростислав Уфимцев ввязался. Мало ему меценатства было, в депутаты метил, за город всерьёз хотелось порадеть. Начальные эпизоды деловой биографии кандидата, конечно, выпущены были из прочих перечисляемых заслуг в той статейке. Зато прилагалась фотография. Вот она-то очень здорово сейчас мне помогла - Руську опознать. Ну, по инерции и Мишку следом. Хотя он радикальнее изменился. Кстати, про Мишку в предвыборной агитационной статье тоже не было ни слова...
Не успел я ассоциации упорядочить, причесать. Вдруг такое последовало... Будто в са-мом деле кол забили мне в живот. Взбурлило там, и до того сладостно (но цену этой сладости я давно познал; травили-травили палочку - а заодно меня - но под корень отнюдь не извели!); серая сетка возникла перед глазами от подкатившей к горлу тошноты, лоб прошибло холодным потом... Сызнова начинался круг мытарств. Но недосуг было философствовать. Кое-как, скрюченный, руками подбирая раненый приступом болезни живот, бочком-бочком, чтобы неверным движением не спроворить какой-нибудь дальнейший прорыв, я отделился от скамейки и, не меняя позы получившего под дых, резво, как толь-ко мог, засеменил к своему корпусу, в палату-бокс, к спасительному унитазу...
На койке, от приступа колик отходя, пялясь в потолок, пытался осмыслить случившееся: присутствие Уфимцева в больнице (а значит, и в городе) и реакцию мою неадекватную на этот факт, на сделанное походя открытие. Вроде бы радостью я должен был захлебнуться. Отчего ж самый организм мой так сплоховал? Неприятие на самом глубинном, чуть ли не клеточном уровне, а значит, истину оно глаголет. Эх, сколько бы там лет не прошло, а так, видно, я и остался интровертом и аутистом по природе своей. Аутсайдером. И не надо мне никакого Мишки и тем более его плотоядного кощея-братца. И вдруг... Чья-то морда просунулась в приоткрытую дверь: "Ильин! К тебе пришли!"
"Виолетта?!!" О, как же я был не оригинален... Болидом формулы один устремился вниз. Со страшной силою, всеми копытами тормозил перед последними ступеньками, что в "предбанник" вели, как будто в невидимую стену лбом хрястнулся, не веря своим гла-зам. Верка... И почему-то не мог убежать. Соврать бы, что заразный, что доступ ко мне закрыт. Нет, не мог... Едва-едва, как сомнамбула к однокласснице прошкандыбал. "Вера?" - "Ваня! Мне нужно с тобой поговорить!.." - и суёт кулёк. - "Это мне нельзя... И это..." - хоть так злость сорвать... Только минут через двадцать свалить удалось. Да что ей от меня-то надо?! В палату к себе поднимался, точно припечатанный по затылку пыль-ным мешком, с трудом перебирал по ступенькам ороговевшими какими-то ногами. И здесь как-то меня выискала! На койку опять завалился, измочаленный, номер Виолетты набрал. Гудки прошли и тут же - занято. Не хочет меня слышать. Полный облом...
На следующий день на прогулку не ходил - чтоб не налететь снова ненароком на братовьёв. А ещё через день меня выписали из больницы - рецидив больше не повторился, про единственный случай я промолчал. До того я вдруг возненавидел самые стены, маялся в которых, подумалось: ещё пару дней здесь, и я просто загнусь, от недостаточности такого бытия, от полной его одномерности...
Но больничный лист с выпиской не был закрыт; ради этого первым же утром по выхо-ду из больницы (чуть не сказал: из тюрьмы) я притащился в родную поликлинику, к та-мошнему инфекционисту.
Взбираясь лестницею на пятый этаж, дивился: народу не убыло в коридорах, странно. На высоком уровне было принято решение - чтоб компании шибче процветать и миссию, взятую на себя, выполнять без всяких "бэ" - урезать, к чёртовой матери, количество дней нетрудоспособности. И, значит, количество больных. А они, поди ж ты, симулянты неискоренимые, не урез′ались и точка. Или это всё здоровые - проходящие медосвидетельствование на профпригодность - меж кабинетами в очередях паслись?
Слава богу, к моему доктору легионы ожидающих не выстроилась. Только дядечка ка-кой-то на диванчике рядом с дверью кабинета сидел. Когда я плюхнулся рядом, женщина медицинская проходила мимо, окликнула его. О гепатите начали толковать. Я понял: тоже пациент. У кого ж из нас преимущество? Среди бумажек, которые он то в одной, то в другой руке мял, по-моему, виднелся и талон - белый бумажный прямоугольничек, переводящий его в больные более высокого разряда (по отношению ко мне; уж так мне показалось, так подумалось). Сам-то я был бесталонный посетитель - припёрся сюда самотёком, без магической спецбумажки, чуть ли не... несанкционированно, что ли. Однако своею второсортностью мне долго терзаться не пришлось. Ситуация совершенно неожиданно и внезапно изнанкой вывернулась. Открылась дверь, оттуда высунулась тётка в белом халате. У дядечки все козыри были на руках - талон, знакомая медичка, у меня же - ничего кроме желания поскорей убраться отсюда восвояси. Но по какой-то извращённой логике первым на приём позвали всё-таки меня: "У вас талон?" (дядечке) - "Да!" - "У вас?" (мне) - "Нет... Мне больничный закрыть..." - "А! Тогда заходите!.."
Внутри за левым из двух сдвинутых тыльными сторонами письменных столов сидела ещё одна тётка в белом халате и базлала что-то по телефону. Судя по свирепому виду и по тому, что в упор не заметила меня, - врач. Первая, стало быть, приходилась сестрой. Сама она села за свободный стол, а меня усадила на стул. Только он поставлен был к столам боком. Ну, я соответственно и приземлился, к сестре - практически спиной, зато лицом - к врачихе, продолжавшей грузить по телефону. Пришлось сестре и дальше мной руководить: "Фамилия? Имя-отчество?" Назвал себя. "Да потише!.." - прикрикнула врачиха. Похоже, на нас обоих. Добившись несколько ошарашенной тишины, набрала на телефоне новый номер, после словесных расшаркиваний перед собеседником на том конце провода принялась занудливо бухтеть в трубку: "Шам-Шамыч, случай у меня особый, не знаю, как и быть. Стоматолог, да, из нашей поликлиники, тридцать семь лет. Уж полгода ненор-мальный стул. Каша какая-то. Чего только я ему не прописывала. Вы думаете?.. Ах, да-да! Верно, стоит попробовать!.. Как же я сама-то! Спасибо большое, Шам-Шамыч!" И тут же резко, без перехода: "Имя-отчество?" Я даже не сразу сообразил, что она переключилась уже на меня. "А?" - "Да-да, ваши!" - "Иван Александрович..." - "Та-ак, где ваша карточ-ка? Маша, подай... А вот эта... Итак, Иван Александрович, у вас гепатит... Прошлый раз только подозрение было, а вот сейчас..."
- Прошлый раз?.. - пролепетал я. С таким ощущением, будто вместе со стулом, на котором сидел, проваливался в разверзшуюся подо мной бездну.
- Ну да, полтора года назад...
- Полтора года назад? Полтора года назад я ничем не болел...
- Как? Вот и в карточке записано... Вы же были у меня на приёме...
- Я? - "А может, и в самом деле на приёме у неё был? А потом из памяти стёрлось", - горячечно пытался услышанное осмысливать... "Может, и в самом деле уже было у меня подозрение на гепатит?"
- Да нет же, я не мог...
- Вы Иван Александрович? ("Да-с", - совершенно по-рабски поддакнул я) Иван Александрович Свистунов?
- Да нет же! Ильин!
- Ильин?! Маша, что ты тут мне подсунула? ("Вы же сами..." - пискнула было побе-левшая от неожиданности Маша). А-а, вот ваша карточка... Что же вы нам... - И давай мою карточку сердито листать. - А, палочка... - протянула она как-то даже разочарованно. - Всё у вас сейчас нормально? ("Да!" - выпалил с таким рвением, что даже слегка над стулом взмыл, оторвал седалище от седалища.) Ну, мы вас тогда выписываем, завтра вы-ходить на работу...
Вылетел я из кабинета - крылатей ангела любого. И даже на ходу глянул сочувственно на говорливого дядечку, на диванчике томящегося - уж как ему, должно быть, неймётся к инфекционисту попасть. Иван, стало быть, Александрович Свистунов. И это он перенёс гепатит. Бедолага! А у меня гепатита нет! Но только на обратный спуск по лестнице снова на первый этаж моего торжества и хватило. Грызли предчувствия: впереди проблемы. Непобеждённый понос (и как его победить с такой всеохватно заботливой медициной?). Дома - Федька, которым надо руководить, а то - пропадёт. Где-то там, в сиреневой непроглядной дали, Виолетта, шуры-муры с которой пресеклись так скоропостижно и бездарно - от удара тупой скалкой по балде - и уже никак, похоже, не навести мосты... А сверх того - любимая компания, за имидж и миссию которой, мы все, низовая, подлая чернь, боролись, как испокон веку на Руси повелось, с одним только ломом, топором и какой-то матерью - для задачи этой нам не было дадено совершеннее инструментов, из начальственного неведения и жлобства, чванства капиталистического, олигархического. Да мало ли ещё чего...
И снова я чуть-чуть духом воспрянул, на улице задымленного, загазованного воздуха хватив. Перед фасадом поликлиники вроде как скверик с кустами и клумбами, хотя чуть подальше - проложены рельсы, по ним гудят и гремят трамваи. Но все равно, иллюзия парка культуры и отдыха; народ снуёт туда-сюда, хоть и неурочный вроде бы час, не ко-нец, не начало смены. Большая и лучшая половина этого праздно шатающего люда - женщины. И вот она радость холостяка и закоренелого, злостного онаниста в чистом виде: навалившаяся на город ближневосточная, арабская, из сказок "Тысячи и одной ночи", жара вынудила наших женщин вылупиться из зимних коконов. Любо-дорого было посмотреть на смело оголенные, открытые солнцу и взглядам ножки и ручки самых решительных из наших красавиц. Не беда, что всё равно попадались порой кикиморы, неисправимо закутанные в тысячу одёжек, что твоя капуста. Что иногда, зною вопреки, вдруг возникало ощущение нависающего за спиною айсберга... Я смело стрелял взглядами налево и направо, мгновенное сравнение фигурок производил, обмер телесных выпуклостей и впадин, предъявленных на обозренье... Изумлялся дальновидности Творца, в двух ипостасях учредившего род людской - женской и мужской, обреченных вечно друг к другу тяготеть...
Самое лакомое для глазоблуда блюдо (или блудоглаза, не знаю, как правильнее сказать) он напоследок сегодня приберёг. Уже возле дома своего, у дальнего его торца (наверно, чтоб растянуть моё удовольствие; дом-то один из длиннейших в городе, как я уже говорил) Каллипигу я нагнал. Тоже откуда-то к себе возвращалась. Ничего не оставалось, как пристроиться в её кильватер да так, коротенькую дистанцию соблюдая, проследовать весь наш общий путь за её божественной попой. А когда Каллипига исчезла в медленно сужающемся проеме двери своего подъезда (доводчик работал так размеренно), я с досады наддал вперёд. Мне бы за Каллипигой следом устремиться, настичь её прямо у порога квартиры... А, тюфяк!
Федька - вот что значит, на несколько дней оставить без присмотра! - в моё отсутствие окончательно полюбил жару и духоту. Перед тем, как уйти в универ, все форточки наглу-хо задраил. Я, ботинки посбрасывав с ног и даже тапочки не напяливая - так спешил, для скорости - куртку с себя не сорвав, только расстегнув, кинулся на кухню, в комнату, по-том - в другую и везде давал доступ воздуху с улицы. Распахивал форточки. Раз в сто лет такие температурные аномалии выпадают, а тут молодёжь закупоривается точно запечные деды...
Что-то нервное и плаксивое слышалось в моём бурчании под нос. Будто предчувство-вал: нынешний зной недолговечен. И скорый крах ему предрекал. Так и вышло.
Уже на следующее утро город накрыло колпаком арктического антициклона. Холод наступил смертный.