|
|
||
НАСТОЙЧИВОСТЬ ПАМЯТИ
Рассказ
Этот рассказ обязан своим появлением на свет одной нечаянной встрече - она произошла где-то на стыке января-февраля 1989 года в городском психоневрологическом диспансере. Это такое двухэтажное довольно невзрачное серое каменное зданьице - в начале века, должно быть, чей-нибудь особнячок. Тут кругом всё такие же дома, двухэтажные, начала века. Так называемая историческая часть города. Есть, конечно, разные - оштукатуренные, деревянные, кирпичные, обшитые вагонкой, - да разве в этом дело. У всех у них одна судьба. Это же архитектурная резервация.
А ещё это резервация моей памяти.
Ещё в дошкольные времена бабушка брала меня с собой к племяннице, проживавшей где-то в этих краях. Погружала мою руку в свою - у неё была толстокожая мясистая, мощная ладонь, а у меня - мелкая ручонка, - и вела. И так часто это происходило... А скорее всего, только кажется, что часто... Иногда кажется, - не стану утверждать, что всегда, нет, лишь иногда, - иногда кажется, что всё моё детство было сплошным походом к бабушкиной племяннице.
Ранние воспоминания наиболее живучи. Это значит, сгинут все позднейшие наслоения памяти, а эти домики останутся со мной. Может быть, один какой-нибудь собирательно-усреднённый домик, один за всех, а я буду его вспоминать. Может быть.
Только в тот день, о котором я буду говорить, я пришёл сюда за другим.
Я - офицер запаса.
Тогда мне надо было пройти медкомиссию. Трижды или четырежды уже бывал я на этих медкомиссиях и всё в главном, городском военкомате, а нынешняя принимала почему-то на совсем другом краю города, тоже правда, в военкомате, но районном, и только психиатр работал совершенно отдельно от неё. В диспансере, и так получалось, что совсем рядом от комиссариата главного.
Сначала-то надо было подойти в горвоенкомат, в кабинет, получить направление.
Это оказалось на втором, верхнем этаже. И не кабинет, а кабинетик - метра два на два и еще разделён пополам коричневой деревянной стойкой, как перегородкой. Двое таких же офицеров - вроде меня - подошли чуть раньше. Местный начальник, капитан, такой заматеревший на службе сангвиник, небрежно облокотившись на стойку позади себя, о чём-то с ними толковал, а потом, через какую-то секунду, вручил всем нам троим по зелёной бумаге, достал их откуда-то из-за стойки, вполоборота перегнувшись через неё.Это были медицинские карты для прохождения комиссии, пока ещё голенькие. А вот адрес диспансера он не сказал, а так - сделал движение рукой, мол, тут, поблизости. Поблизости так поблизости. Я значения не придал. А по правде, я думал, что ребята всё знают, и как-то сразу целиком и полностью положился на них.
Вышли из военкомата, двинули по проспекту. Не очень-то разбежишься: была оттепель, потом замёрзло, гололёд, волдыри ледяные под ногами. Прохожих мало. То ли сумерки ещё не рассеялись, то ли начинался сам по себе такой серенький день. Товарищи мои оказались и впрямь поопытнее меня. То и дело в разговоре у них мелькало словечко "сборы", "сборы". Но про диспансер они говорили как-то робковато. Ковыляли, приглядывались к каждому дому: вдруг это и есть диспансер? (а это всё исторические, двухэтажные, компактные были дома) нет, - брели дальше. Странная какая-то механика, только я не очень в неё вникал, семенил, стараясь не отстать, как на экскурсии какой-нибудь турист. Чувство было такое: самое страшное уже позади, уж больно всё это несерьёзно, а значит, так же и кончится.
Совсем не то я ощущал вчера, когда почту из ящика принёс и нашёл повестку.
Тогда, в 1989 году, я много чего выписывал. В тот вечер как раз пришёл толстый журнал, естественно, московский, всем лучшим у нас распоряжается Москва. Первый номер - как я к нему вожделел! Петька, сын-шестилетка, наверно, меньшего ждал от новогоднего пайка.
Начал я листать тот журнал - ожидал чего-нибудь из наследия, из рассекреченных шедевров. Фигушки. Редактор тиснул свой новый роман - начало, да на полкнижки, так-то вот. Ну, я быстро себя успокоил: мол, всё равно лучшее - это "Война и мир". И долго ещё никто её не переплюнет, можно не переживать.
Я тогда всерьёз так считал.
Я даже подбирался перечитать эпопею. Книга всех времён и народов у меня есть, - но слишком долго подбирался, руки не дошли.
А ещё кроме журнала были газеты - две, кажется, местная и центральная. Я взялся за них, тут повестка и выпала.
Всего-то несколько слов, но каких! меня вызывали на медкомиссию.
Комиссия! Ясно, что не о здоровье моём они пекутся. А упечь хотят - куда-нибудь на сборы. Месяца на два, на три.
А у меня как раз столько дел! Петька канючил, "танчик" ему немецкий сделай из двух деревянных брусков, чтоб заводской "тридцатьчетвёрке" было с кем на равных биться. Ну, это, конечно, ерунда... Но я собирался быстрому чтению обучиться. Только не решил ещё - по книжке или же на курсах. Вот бы записался, - улетели бы денежки! А штука-то насущная. Память, внимание, воображение, говорят, развивает. И потом, столько книг надо одолеть... Да и... мало ли чего ещё. Почему я должен всё это бросать? И какие глаза будут у меня потом, через два или сколько там месяцев.
Я это даже не подумал, я всё это просто ощутил.
А думал примерно вот что:
Иезуиты! Уже завтра требуют "прибыть" да не просто так, а с целым ворохом характеристик! Ну, на меня-то, положим, будет всего одна, производственная, из комсомола выбыл, в партию не спешу... да где я и эту-то возьму? Осталась ведь только ночь и всё!
Значит, не получат ничего, и сами виноваты.
А наутро я чуть не раньше обычного встал и двинул привычным путём: трамвай, проходная, цех, - в военкомат надо было только к девяти.
По утрам мы всегда гоняем чаи, прямо за своими рабочими столами(а на столах - пульты для проверки электронных плат, всякие приборы...). В обход расписанья и всем мировым потрясениям вопреки. Тогда это были большей частью газетные потрясенья, в 89-м году. Поток их уже шёл на спад, но мы всё ещё их обсуждали. Бригада, или группа, как мы ещё называемся, тогда совсем небольшая была - человек восемь. В то утро мы тоже гоняли чаи, и главным потрясеньем оказалось, конечно, лично моё. Я как будто тоже за что-то пострадал - ну почти за правду - и слегка раздувался от гордости. Шеф безотлагательно набросал необходимый манускрипт, я кинулся с ним по дальнейшим инстанциям - заверять подписями, печатью, но в приёмной начальника цеха и застопорился. Оставил там характеристику до завтра --дозревать. Точно, не получилось, как и предполагал. Значит, и ничего не выйдет... - вот когда это ощущение началось. А уж потом был и командирский взмах рукой, и анабасис через асфальтовые торосы. Ну, чем не приключение. Я начал прикидывать, удастся ли выгадать "окошко", во сколько часов... в два часа опять надо было в военкомат, с уже заполненной карточкой, а там дадут отзыв...
Тут как раз воеводы мои обнаружили диспансер - засекли вывеску.
Сбоку серый деревянный тамбур, вроде собачей будки, или скорей, сортира - косой скат кровли, пришлёпка какая-то на теле особнячка. Прошли внутрь. Вестибюль не вестибюль, коридор не коридор, так, комнатка, прямо - лестница, деревянная и, наверно, скрипучая, а по правую руку - регистратура: окошко в стене. Приблизились: за окошком две женщины в халатах. И всё население. Вокруг такой покой, как будто объявлен мёртвый час. Даже голоса глохнут в этой тишине. Как-то неловко греметь каблуками. Подумалось: сейчас предложат прилечь. Укромных мест здесь, наверно, хватает...
Одного за другим нас отправили наверх, в кабинет. Из скромности я, конечно, шёл последним. И когда поднялся, компаньоны мои, дожидаясь своей очереди, уже сидели на диване - служебный такой диван, обтянут чем-то багровым, искусственным - и негромко о чём-то переговаривались. Я навязываться не стал. Не знаю, как это помещение называлось - холлом или залом ожидания, что ли, не важно. Но пространство здесь кое-какое имелось. Другие диваны, такие же, были. По этой же стороне, ближе к перпендикулярной, торцевой стене здания и окну в ней, кстати, единственному окну здесь, стоял ещё один, а в промежутке - зелёный деревянныё ящик с каким-то развесистым, но корявым, замученным деревцем. Туда я и направился - на диване сидела женщина в трикотажном костюме: юбка и кофта цвета кофе, сильно разбавленного молоком, из тех, что растягиваются на теле, а собственной формы не имеют. Она, женщина эта, хоть и молодая, но уже располневшая была. И держалась как-то странно. Впрочем, я это уже чуть ближе рассмотрел. Подалась корпусом вперёд, да так и застыла. Круглое и вроде бы миловидное лицо, только сумрачное какое-то, будто с открытыми глазами спит. Поравнявшись, я глянул ещё раз, может быть, попристальнее. Точно удостовериться хотел: и впрямь она так сидит, неподвижно и тяжело? Чего-то в лице этом не хватало... Или было лишнее... Эта округлость...
И вдруг я понял. Я увидел.
Женщина была похожа на Н.
Н., девочка из моего класса. Двенадцать лет назад я был влюблён в неё.
Она перешла к нам после восьмого. Она училась вместе со мной всего год.
В тот год я бредил рок-музыкой. Я мечтал стать ударником в школьном ансамбле. Я слушал что придётся - всё подряд: Маккартни, "Кисс", Энди Вильямса, оркестр Джеймса Ласта, "Бэй-сиди роллерз", "Джетро Талл". Дрянного звука передачки "Голоса Америки". И ещё была такая программа, уже наша: "Поющие меридианы". Песенка из альбома "Крылья на скорости звука" "Пусть войдут". И ещё я бредил Н. А она была настоящей музыкантшей - в отличие от меня. Она училась в музыкальной школе и хотела поступать в музучилище, уже во второй раз, потому что этим летом не прошла.
Я как-то проведал об этом, о её намерениях. О, долго бы ещё я любил её только про себя! Хотя и тут мало что изменилось. Я был слишком робок, она - чересчур серьёзна. Такой, редкий тип девушки, чрезвычайно самоуглублённой, которая не всегда понимает и замечает, что там вокруг неё, за своей серьёзностью как за крепчайшей бронёй. И всё-таки я начал действовать, я стал делать ходы.
В мае-июне в наш город приехал певческо-танцевальный ансамбль - из Испании! И я с билетами нагрянул прямо к Н. домой.
Не знаю, что тут подумали её родители (у дочери вдруг объявился какой-то "друг"!). Я даже не знаю, что подумала она сама. Концерт ей понравился и, может быть, даже очень и... не больше.
А у меня в тот вечер - как у плохого солдата, что ли, - разболелся живот. Так что во время концерта я больше прислушивался к другой музыке.
И всё равно, вскоре я поспешил повторить заход - ансамбль теперь был уже вокально-инструментальный и вполне отечественный, с довольно громким именем об ту пору. Не прошло. У Н. были билеты на другое время. Она не хотела смотреть один концерт дважды.
Вот какая девушка она была.
А лицо у неё было примерно того типа, что и у Брижит Бардо (правда, я распознал это уже спустя годы) - скуластенькое, низколобое, с остренькой кнопкой носа. Только Н. была положительной насквозь. Брови слегка насуплены, губы поджаты - такая сосредоточенная.
Я наведывался к ней незваный ещё раза два. А ещё раньше, ещё до испанского концерта, практиковал дальние перехваты автобуса, на котором Н. возвращалась с занятий музыки домой. Однажды случайно встретил, а потом начал специально искать. Она пользовалась только одним маршрутом. И всегда примерно в одно время. Всё равно, конечно, с автобуса на автобус пересаживался, как сразу угадаешь, но - вот потеха! - получилось раза два. Прикидывался невинным попутчиком... Да, на автобусные встречи мне везло...
Мне в главном не везло. Первого сентября Н. в школу не пришла. Говорили же мне, да я не верил, думал, что, может быть, это так, болтовня, слух, опять у неё не вышло. До последнего надеялся. Нет, на этот раз всё у неё получилось.
И потом я виделся с ней как-то "по-автобусному" - вот причуда случайности. Той же осенью случилось секундное соседство в салоне, распираемом, как бочка, - я как раз собрался выходить, а Н. только зашла и оклика моего не услышала...
Только лет через пять удалось завязать разговор, вдруг мы опять оказались попутчиками и вместе вышли. Н. показалась мне очень весёлой тогда. Только что вырвалась из глухомани, где отрабатывала положенный по распределению срок. А я, давным-давно переболевший той детской болезнью (да всё той же незадачливой осенью, пять лет назад, недолго убивался, - ведь в том возрасте каждый новый день обещает ну прямо-таки радикальные перемены - в мире и в тебе самом), я, кому назавтра надо было жениться, - да-да! - вдруг загрустил, загрустил невесть с чего. Как будто вдруг почувствовал, что теряю что-то навеки...
А потом встречи наши модифицировались, хоть и остались по-своему автобусными: раза два, сидя в автобусе, я видел из окна, как Н. целеустремлённо вышагивает куда-то...
...И вот, теперь я встретил её здесь. Да, это была она, хотя и другая. Был миг, в этом чужом, рыхловато-мучном, будто слегка распухшем лице с неподвижно уставленными на меня, тяжеловато смаргивающими глазами проступили скраденные временем черты и совпали с образом, хранящемся в моей памяти. "Как ЭВМ, - подумал я, - разбивающая картинку на квадратики для сопоставления с образцом." В своё время прочёл уйму научно-популярных книг, по разным отраслям знания, из серии ""Эврика" в том числе. Вот сейчас это и пригодилось...
Какой-то проблеск мелькнул по её лицу.
- Здравствуй, - вымолвил я. И добавил: - Н. ...
"Здравствуй", - спокойно отвечала она. И так же спокойно смотрела на меня и как будто сквозь меня. А потом отвела глаза в сторону. Она всегда чуднбя была, Н., вспомнил я.
Снял шубу (была у меня -чёрного искусственного меха, полпуда весом, на ватине), свалил на диван, глянул по сторонам. Смешное мелькнуло предчувствие: а вдруг ещё кого-нибудь увижу, знакомого? Но здесь особенно-то и не на кого было глядеть. Народу мало, не как в обычной поликлинике. Кроме Н. и двух, вернее, уже трёх моих однополчан (прибывали), две старушки сидели в другом углу, напротив выхода с лестницы, и ворчали, что сестра ушла куда-то и всё не идёт. Нет, знакомых больше не оказалось - только Н. А она не смотрела на меня, сидела всё так же не шелохнувшись, как под невидимым грузом, и никуда как будто не спешила, не выказывала никаких признаков нетерпения, не то, что я. Что она здесь делает, в диспансере? А что делаю я?
- Ну, как ты живёшь? - бодро спросил я.
- Ничего живу, - медленно отозвалась она. И вдруг улыбнулась, точь-в-точь как улыбалась прежде, двенадцать, семь лет назад. Ох уж эта Н.! - Садись, - прибавила она отрывисто, тоже как прежде. Немного подумав, придвинула к себе пальто, лежавшее на диване. Я отгрёб шубу в другую сторону и сел - с таким чувством, словно горы свернул. Но оказалось, опять решительно ничего ещё не произошло.
Теперь мы сидели вроде бы совсем рядом, но от этого не сделалось легче говорить. Н. уставилась в какую-то точку перед собой, а я с конфузливыми улыбочками начал вертеть в руках документы - медкарту и военный билет. Вдруг догадался: хочу ими заинтриговать. Кого? Н.! Это её-то! Да ведь я через неё только и понял, что женщины вовсе не падки на разную романтическую чепуху. Живые женщины, в отличие от романных.
Тогда я сам начал присматриваться к ней. И разглядел розовато-мучнистые прыщики у неё на щеке. А диагноз уж не замедлил сказаться. Она не живёт с мужчиной, просёк я.
Благодари бывалых ребят, просветили давным-давно...Хотя, что я? Лет до четырнадцати я вообще не слишком-то верил в премудрость их, наветом на род человеческий считал, - пока не нашёл подтвержденье в каком-то учебнике для фельдшеров.
Я переложил бумаги из руки в руку - а то от пота медкарта уже волнами пошла, и с кривой ухмылкой прохрюкал: "Вот, послали провериться, не псих ли я..."
Н. и ухом не повела. А я кинулся поправлять наделанное: "Могут послать месяца на два, а не хотелось бы..." - и выжидательно покосился на неё. Нет, ничего она не поняла. Армия, переподготовка - откуда ей знать эту муру.
Я перевёл дух и спросил Н., где она работает. Тоже ещё хорошенький вопрос. Бывает, встретишься с кем-нибудь: "Привет, где работаешь?" - "Там-то". - "А-а. Бывай". Да только надо было что-нибудь говорить. Тем более в самом деле, где она работает? - я не знал.
В такой-то школе, отвечала Н. И я уж не стал уточнять, кем. Ясно, детишек пению учит.
"Я уколы сюда хожу делать", - совсем-совсем неожиданно пояснила она. Я скорчил гримаску. Мне-то что. Ходит и ходит. Удобнее здесь. Школа-то её, кажется, под боком... Она ничего не соображала в военной подготовке, а я столько же в здравоохранении понимал. Знал только, что несовершенно, - и то ещё не по собственной шкуре, а из газет.
И снова мы молчали. Это был очень странный разговор.
- У меня отец умер, - вдруг заметила она. Вроде как ещё раздумывала, говорить или нет. Улыбнулась несмело.
- Я знаю, - перебил я. Я в самом деле знал - читал соболезнование в газете.
- У меня отец умер, - повторила она. И добавила: - А я попала в психиатрическую лечебницу.
Я шевельнул губами - хотел что-то сказать. Этого я не знал. И не сказал ничего. Просто смотрел на неё сощурясь, как если бы против глаз открылся сквознячок. Странные мысли рождались на нём: этого следовало ожидать, этого следовало ожидать, этого следовало ожидать...Ты была не такая, как все... обособленная... замкнутая... себе на уме... не такая, как все... не такая, как все...
Я ждал тебя на вечеринке, приуроченной к 8-му марта... мы собиралась классом... я так ждал этого, этого вечера... Меня не было 23-го февраля, я торчал на заседании городского комсомольского штаба... офигеннейший комсомолец, Павка Корчагин наших дней... выбрали быть представителем от школы, отдувался за всех...Так вот, столько разговоров было после 23-го февраля... Так весело, так здорово... А я не попал... И ждал теперь 8-го марта. Наверстать своё. И гвоздь программы: по окончании проводить тебя домой. Ты жила на отшибе, и значит, обойдёмся без всяких дурацких попутчиков. А ты взяла да и просто не пришла... Именно потому, что в предыдущий хвалёный раз одна возвращалась домой через столетнюю берёзовую рощу. Там ещё не было фонарей... Так-то вот... И уж потом я изобрёл автобусно-концертный подход...
...Да нет, зачем я так думаю о ней? Ведь не думал же после того соболезнования в газете. Совсем даже наоборот. Ну погорюет, погорюет, а потом будет, как все люди, жить. Отца её я в общем-то не знал. Он был каким-то начальником, небольшим. Однажды провёл наш класс экскурсией по цехам своего завода. А ещё я видел его на квартире, это уже во время визита с "испанскими" билетами. Кажется, это был приветливый и весёлый человек. Один наш одноклассник, правда, назвал его "косоглазым мужиком" (как раз после той экскурсии) - но сам-то был хроническим насмешником, хорошенькой язвой. А я не присматривался. А может, нужной наблюдательностью не обладал. Главное, отец Н., он уже был взрослый. А мне - 16 лет. Помнится, в ходе тех знаменитых сборов на концерт он даже посетовал: "Вот, мол-де, носки не желает надевать, будто и в самом деле уже тепло, - начало июня..." Это он про дочку свою говорил. Конечно, я замялся с суждением по данному вопросу. За кого он меня принимает? Между прочим, это он тогда назвал меня "друг", обронил где-то в отеческом напутствии: "твой друг..." Я не запомнил, когда он умер. Год или два назад, или три? Кажется, весной... А может, осенью.
- Живёшь ты всё там же? - догадался спросить я. Смотрел и не мог понять, как она может так держаться, всё в одной позе, не двигаясь ни на миллиметр, плечи упали, туловище слегка вперёд, - совсем не идёт женщине её возраста. "А у неё возраст уже другой, - вдруг подумал я. - Старые люди... они тоже когда-то были молодыми. А потом перестали стесняться своих болячек. Приняли свой недуг за объективное свойство мира... Вот и она..."
Принять свой недуг за объективное свойство мира... - недурно сказано. Как у Гессе. До Гессе я совсем недавно добрался. Как пронзительно он написал о своём младшем брате, - подумал я.
- Да, -отвечала Н. на мой вопрос.
Адрес её я выведал задолго до всех визитов и без особого труда: в конце классного журнала имелся список, глянул туда и запомнил. Память у меня выборочно-хорошая. А вот сейчас я б не смог назвать - какой там номер дома, квартиры. Помнил, что квартира трехкомнатная, а серия считалась престижной. Вдобавок, тогда это был совсем новый дом. Мог ли я вообразить, что в этом доме, в этой квартире можно взять да и сойти потихоньку с ума... Уж так подумалось: потихоньку, - ведь Н. я знал сдержанной и даже скрытной. Себе на уме...
Подошла её очередь идти к врачу. Она поднялась, направилась в кабинет. Как-то раз я подсмотрел, как после урока физкультуры - баскетбол был или что-то в этом роде, потное, горячащее - Н. взбежала коротенькой лестничкой из спортзала в коридор. На ней была бледная, белая или голубенькая, футболка и чёрные спортивные штаны. Штаны запомнились точно. Ткань врезалась до самого дна меж полушарий, колыхающихся на бегу... У Н. были широкие женственные бёдра, стройная и крепкая фигура. И вот сейчас я снова глядел ей вслед. Тело её раздалось, хоть и не потеряло пропорций... мягкая кофейно-молочная материя юбки растянута им и как будто ещё может тянуться, сколько хочешь, и уже не передаёт во всей глубине впадину под ней, а лишь намечает её рыхлой бесформенной складкой... Налитая широкая спина чуть сгорблена, круглые полные плечи опущены вниз, вперёд... Н. огрузнела. Она шагала быстро, но тяжело, и даже показалось, что половицы особенно подаются под её толстоватыми ногами в кофейных же сапогах, хотя, скорее всего, здесь был такой старый уже пол.
Она не долго пробыла у врача. Забрала с дивана пальто, сказала мне "всего доброго", пояснила деловито, что ей теперь "в другой конец" и переместилась в противоположный угол, вместе с бабушками дожидаться запропастившуюся сестру.
Потом пришёл и мой черёд, и моё освидетельствование тоже не затянулось. Врач сидел, склонившись над столом, поздоровался, предложил сесть, но даже не поднял глаз на меня. Быстрым, натренированным движением взял мои бумаги; вежливо, чуть меланхолично опросил: есть ли душевнобольные родственники, случались ли ушибы головы с потерей сознания? Я отвечал отрицательно, а сам присматривался к нему. Он носил крупные очки, был лыс. Широкая, горбатая блестящая лысина была обращена как раз ко мне. Кажется, это с ним мы в одно время ходили в школу общественных корреспондентов при редакции горкомовской газеты. Хотя, я засомневался: может, он, а может, и не он, а просто похож на того человека. Тот, кстати, упоминал, что он психиатр, да! Запомнилось, как он запальчиво для своего возраста (впрочем, было ему лет сорок-сорок пять) рассуждал о задачах своего поколения. А однажды горячо озаботился судьбой мальчика из трудной семьи. И ещё, как-то раз он ругал одного своего коллегу-сослуживца. Мол, только место занимает.
Короче, я не рискнул его спросить. А он так ни разу и не взглянул на меня, уткнулся в сою бухгалтерию - вон какие залежи на столе. А хоть бы и однокашники, что с того? Не друзья, не приятели. Запомнил ли хоть он меня там, на курсах? Ну и потом, кинулся бы объятиями душить, что ли? Может, совсем даже наоборот. Вдруг ему неловко сделалось бы! Мало ли куда он ходил, мало ли что говорил! Сейчас-то он был при исполнении.. И он поставил в моей карточке "годен".
Очутившись опять в коридоре (или холле, как его там), я застал Н. во всё той же позиции на диване со старушками и без свежих вестей о злокозненной сестре. "Счастливо", - бросил я на ходу и ещё зачем-то кивнул, - а Н. промолчала, как воды в рот набрав. Может быть, потому что уже попрощалась со мной - ведь в самом деле, пожелала мне всего доброго! Всё равно я отчего-то смутился, но тут как раз вступил на лестницу, а та и впрямь скрипела, да так противно, что я даже ухватился за перила: испугался, что ли, как бы эта деревяшка не разъехалась подо мной.
Дымка всё так же затягивала небо, гололёд на асфальте никуда, конечно же, не девался, а теперь ещё поднялся ветер, вполне по-февральски. Гадкое сочетание. Я поспешил на остановку, так как не терял надежду выгадать пресловутое "окно". Но автобус пришлось ждать; переминаясь с ноги на ногу, я глазел на противоположную сторону дороги, на очередной двухэтажный особнячок. Вид у него был плачевный. Во всяком случае, крыши не было. Рабочий наверху сбрасывал оттуда снег лопатой. Немедленно мне явилась немудрёная ассоциация. Мол, крыша съехала... Конечно, я подумал о Н. О том, что вообще не вспоминал её последние годы. А ведь воображал когда-то, что она станет моей женой (такую роль я всем отводил, в кого ни влюблялся; не мыслил иного развития любви). Обычно я не распространялся перед родителями о таких делах, но как-то раз брякнул, что есть у меня будто бы девчонка, и она занимается музыкой. Отец начал посмеиваться, что жену-музыкантшу очень невыгодно иметь: ей надо беречь пальцы и по дому ничего делать нельзя. Я отмахнулся; тогда это не представлялось существенным, я верил в одну только любовь. И вот, давно развеялась тогдашняя любовь, и прошли другие, я обзавёлся семьёй, кое-какими взглядами и повзрослел (если не постарел), - и какое мне дело до той поры? Я был влюблён в девчонку в своём классе , а потом злился чуть не до слёз, когда узнал, что она собирается от нас уйти? Я заранее понял, что у неё это получится. Прошло двенадцать лет, она сошла с ума, что можно поделать? куда вернуться?
Наконец подошёл нужный автобус, и я отправился на нём - продолжать своё освидетельствование.
..........................................................................
Надо сказать, прошло оно вполне успешно и формально, - комиссия признала меня годным по всем статьям. А за компанию - могла бы и инвалида, с каким-нибудь внутренним увечьем. Я получил своё "окошко" - вот именно, в два часа, но мало что успел сделать: заскочил в магазин грампластинок, недалеко от райвоенкомата, купил целых три и всего на 25 копеек! Уценённые, сэкономил больше 7 рублей, здорово! Но на прослушивание времени не осталось, хорошо, пообедать успел.
В горвоенкомате, во всё том же кабинетике, всё тот же служака-капитан вполне сангвинически сообщил мне, что я еду на сборы, на два месяца и всего через два дня. Я вышел на улицу и из первой же будки телефонировал о том жене Ирине. Нам обоим было очень смешно. Отдышавшись, Ира начала прикидывать, что бы такое мне поручить, пока ещё под рукой?.. И придумала: вытрясти фильтр от пылесоса (которым мы, практически, не пользовались) и сдать бутылки из-под молока. На молоке я каждое утро варил овсянку, вычитав в "Литературке" в чьём-то письме, будто каша эта здорово нейтрализует и даже обращает вспять атеросклероз (а я на ней, между прочим, нехудо раздобрел). Я всегда был недоволен своей памятью.
............................................................................
............................................................................
Но в тот раз армия заполучила всё-таки моего дублёра (как у космонавта, не меньше) - солидного дядечку, склонного к облысению и полноте, прораба со стройки, кажется. Попадался потом на глаза, а тогда раньше времени услышал для себя отбой и, соответственно, поплатился. За меня же было замолвлено начальственное словечко, и я попал на сборы ровно через год, был к этому морально готов, не паниковал и даже остался доволен (без всякого скоростного чтения, которым так и не овладел, - кишка оказалась на это тонка, - прочитал в полковой библиотеке бешеную уйму книг).
С Надей же я ещё в том же 89-м году имел ещё два мгновенных свидания: в первый раз мы проехали пару остановок на одном автобусе, а в другой - встретились недалеко от остановки, то есть опять почти что "по-автобусному", и перекинулись парой фраз. Мне показалось, что она беременна. И всё. Больше я её не видел.
В 95-м году, примерно через шесть лет после нашей встречи в диспансере, Надя наложила на себя руки. Покончила с собой - в той самой квартире, в которой я когда-то бывал, где она жила с матерью (всё-таки после неё, кажется, не осталось детей, не знаю, была ли она вообще замужем и что там мне показалось). Мать как раз куда-то отлучилась... Как водится, вызвали милицию... Приехавший для расследования офицер по случаю оказался нашим одноклассником. Он-то и вынул тело Нади из петли.