У меня нет родных сестёр. Зато хватает двоюродных. Вот сколько: одна, две, три... Почему-то не могу сосчитать. А, неважно. Одна из них - Лида Баранова, Лида. Лидия - так называлась страна, в которой правил Крез. Сумасшедше богатый человек; имя, значит, связано с богатством. Сейчас я не буду говорить, какое это гносеологическое заблуждение - история насчёт страны Лидия и царя её Креза, древности её, географического положения... может быть, даже самих имён... И про Лидины богатства я скажу потом, когда придёт время.
Начну по порядку; во-первых, с того, что она старше меня где-то на восемь лет. И годков этак в пять я будто бы заявлял, что, когда вырасту, то женюсь на ней. Очень может быть, в пять лет все люди, наверно, большие карьеристы, авантюристы, а также оптимисты, у всех громадные амбиции. Видимо, я был в неё влюблён, чем-то Лидка мне приглянулась. Помню только, что она казалась мне очень красивой, самой красивой 'деушкой' (я так тогда говорил) из всех, что я видел - живьём. Семьи наши дружили, часто ходили друг другу в гости; так что случалось, Лиде приходилось водиться, нянчиться со мной; играть, развлекать, утирать сопли, да и задницу, бывало. Бóльшие подробности выудить из памяти сейчас мудрено...
Остались, конечно, снимки, фотографии - такие помутнев-шие, поблёкшие; в пачках, в альбомах, переплетённых в орого-вевшую за давностью лет кожуру, вроде шкуры динозавра, только и они ничем не могут помочь!
Вот, например, есть один, уж на что притягивает внимание, почему-то особенно меня интригует - как раз и вставлен в такой задубевший, палеонтологический альбом - на нём только младшее поколение двух семей, выступаем, так сказать, вторым составом (что как раз об общей дружбе и говорит). Лида, её брат Вячеслав, мой старший брат Олег, ну, и я, конечно. Как раз лет в пять. А то и в три. Круглый такой колобок, стриженый, в матросском костюмчике, в специальном креслице сижу, деревянном, с подлокотниками и ещё с перекладиной впереди - чтоб не выпал. Лида стоит за моей спиной. Чему-то смеётся. Я, кстати, тоже улыбаюсь, Вячеслав улыбается, один только Олег насуплен, надулся, как мышь на крупу. Лида - самая старшая из нас. Ну что можно о ней сказать - по этой фотке судя? Щупловатая, но, похоже, очень бойкая, 'боевая', как говаривали тогда. Локоны светлые, воздушные, мяконькие - даже тут заметно. Лисья улыбочка на узеньком лисьем лице. И всё, больше информации из этого листка не выжать. Не сможет и сам Шерлок Холмс - со всей его дедукцией и индукцией.
В принципе, той живительной крупицей истины, которой для полноты, завершённости картины как раз и не хватает, владею только я. Но... но - оказывается, всего лишь по праву наследования. Я это знал когда-то... да не когда-то, а именно тогда! - и с годами всё начисто забыл. Правда, говорят, воспоминанья, будто бы не пропадают, хранятся где-то там, в самом дальнем чулане памяти, куда доступ давно завален всяким хламом... То есть, хотя от пятилетнего Маркуши Сидорова ничего как будто и не осталось (Марк Сидоров, да, так меня и зовут, довольно дурацкое имя, совершенно не поддаётся, по-моему, ласкательному уменьшенью), на самом деле, как матрёшка в матрёшке, где-то он там сидит - в том дылде, каким я стал, но чтоб предъявить его на свет божий, специалист надобен, по психологии или ещё каким человековед-ческим наукам, - а специалиста поблизости нет (может, и к луч-шему оно)...
Мне сейчас двадцать пять - и я, кстати, до сих пор ни на ком не женился, - а что касается Лиды... честно говоря, и не знаю, сколько ей. Наши семьи давно уже не балуются культпоходами в фотоателье - ни вторым составом, ни первым. Чёрная кошка пробегала не раз, не раз и мирились... Только без возврата к первоначальной идиллии. Если она вообще когда-либо была. Всё больше сдаётся мне, просто я был маленьким тогда. Маленьким оптимистом-идеалистом. И мало что понимал. А теперь вырос, вырос и про Лиду забыл. Она уже давным-давно замужем, мать троих детей. С мужиком ей не очень повезло... А может, ему с ней... Говорят, погуливает, хохол. Ну, а она... А у неё всё какие-то заморочки на службе, остервенела, подурнела от всех этих невзгод. Раза два дело к разводу шло... Только... только мне-то как-то до лампочки были все их дела. Как в одном древнем фильме говорили: у них - своя свадьба, у нас - своя... Если и знал что про неё, то всё от родителей. И то, специально не вдаваясь, а так - они что-нибудь гутарят меж собой, а я сижу где-нибудь рядышком и - уши-то воском не заклеены - поневоле слышу.
Родители мои - люди старого закала, не такие, как я. По-прежнему, во всё нос суют, всё про всех знают, кто там на грани развода или ещё что... Причём, добывают все эти сведения со-вершенно неведомым для меня способом. Я бы сказал даже, экстрасенсорным путём, если б только не знал на все сто и даже двести, что отец мой и мать - экстрасенсы, ну, совершенно никакие. Даже в моём мастаке - абсолютно жлобообразный тип - этой самой экстрасенсорности гораздо больше. Хотя, вообще-то, не верю я нынче в экстрасенсорность, ну просто совсем, начисто, как её там во всех этих дешёвых статейках трактуют - энергетика, какие-то там поля... Короче, как-то улавливают, - я уже опять про своих родителей говорю; собирают информацию, всяких знакомых у них тьма.
Как раз они-то, с всезнайством своим, и напомнили мне про Лиду - в очередной раз. Опять эта непутёвая баба заявила о себе. Как водится, незадачливое что-то отколола - без этого-то ей, видно, не прожить. А по мне, будто из полунебытия вынырнула. Что не было её, что была... Особенно в моём настроении тогдашнем. Да вот как дело-то обстояло.
В четверг вечером приехали мои родители на побывку домой; больше недели их не было, - с дачи. Я-то всё время дома сидел, вернее, ходил на работу, ну а они - в отпуске. Но помыться-то тоже надо, продуктов захватить, в лесу у них, где посёлок, нет инфраструктуры. Ну и меня с собой взять - выходные ведь, пора картошку копать; то есть, это они думали, что пора, прямо сами не свои. Хотя повременить вполне можно было. Куда там! Их разве вразумишь, всё время надо нестись впереди паровоза...
Сидели за ужином, плели что-то всё про свой огород, про дачные дела. Оно и понятно, другим новостям не откуда вроде взяться - ни телефона, ни телеграфа в посёлке-то нет. 'Картошку надо будет в корзины положить, пусть попродует, - это мама говорила. - Синеглазку отдельно...' - 'Фотиевы за клюквой уже ездили, - говорил отец. - Мало, да и белая ещё... В ящике навозном доски сгнили, как выгребем, надо будет заменить...' - 'Ну, ну, хороший разговор, - оценила мама, - как раз к еде...' - 'А, чего такого!.. Хотя Генка бы Ершов сразу бы убежал из-за стола...'
А я жевал молча, про впечатлительность Генки Ершова знал достаточно, больше, чем нужно, вообще же - меня как будто и не было здесь... По крайней мере, мне так самому казалось.
И тут как-то резко они перескочили на другую тему - хотя, в общем-то, в переходе этом ничего резкого и не было, внимание обращающего на себя. Говорили-говорили, и вдруг точно также, всё тем же тоном, с той же скукой в голосе начали говорить о другом, к даче совсем не относящемся.
'А что Маруся-то теперь делать будет?' - спросила мама как бы между прочим, как бы невзначай. Посторонний человек даже и не заметил, не понял бы ничего.
Маруся - это вообще-то мать Лиды, сестра отца.
'Не знаю, - фыркнул тот. - Говорит, денег больше не дам. Пусть сама, как хочет, так и выпутывается'.
'А велики ли деньги-то?' - полюбопытствовала мама, всё так же спокойно-ровно, будто из приличия.
'Да так, - отец сначала покривился, покривился, а потом всё-таки ответил, выдал солидно: - Миллиона два'.
'Недостача?' - Я, как сидел, опустив голову вниз к столу, так же исподлобья быстро поглядел на них обоих - они располагались по разные руки от меня, друг против друга, а я был меж ними посредине; в общем, подал голос, осторожно так.
'Да, недостача... - буркнул отец. И тут же повернул на со-всем другое, снова меняя тему: - Кажется, опять клапана стучат; приедем, надо подрегулировать...'
'Так ты ж вроде не так давно...' - удивилась мама.
'Ну и что...'
Ну что ж, и я тоже - уже снова был отсюда далеко, далеко от них, хотя - и не слишком-то, если быть точным; сгорбясь над тарелкой, переваривал только что услышанные весьма скудные слова - по-бытовому хитро закодированное, оборванное, без начала, без конца сообщение про Лиду, про очередную её напасть. Недостача. Это было типично для неё. Лида работала не то буфетчицей, не то кладовщицей, - я так и не понял, одно лишь уяснил: к работе этой она призвания не имела. Недостачи достали её. Вернее, её родителей. Они ведь выручали её всегда. Хотя оба уже были пенсионеры.
'Вот же и не задумывается, - подумал я, - тянет да тянет...'
Мне бы такую же нахрапистость, такую же твердолобость.
Сегодня очень ловко, может быть, как никогда ловко, я своих родителей провёл... Сказал им, что не могу завтра поехать с ними на картошку. А они и поверили. Прошло, наверно, уже часа два.
...Они только что приехали, когда я шёл из магазина - с работы возвращался, и я издалека увидал наш потрёпанный вишнёвый 'жигуль'. Шагая, я думал - как всегда в последнее время - одну свою думу... вернее, думал-то, может, и о разном, но всегда на один манер - как бы беседовал мысленно с одним человеком... или, может быть, письмо ему писал. Его Мандро зовут, я его так назвал однажды, про себя... Почему именно так - сам не знаю. Имя, конечно, книжное, я бы даже сказал, очень; Мандро - человек и книжный, и в тоже время самый что ни есть всамделишный, живой, живёт он далеко отсюда, и я не хочу пока что настоящее имя его раскрывать. А письма я пишу ему довольно часто... мысленные. И выходит всегда очень складно, слова приходят сами собой. Так и в тот раз было; только закончить послание не пришлось. Пресеклось вдруг на очередной фразе, аккуратно так, чётко, спокойно, как если б радиопередачу кто-нибудь приостановил - по техническим причинам или там вообще, для экстренного сообщения... Короче, я вообще о чём-либо думать перестал. Ну, может быть, пока ехал в лифте, то отметил, что очень уж загажен лифт - пластмасса, прикрывающая лампочку, и кнопки пожжены все; и ещё какая-то мелькнула мыслишка: надо бы начать ходить пешком, - живём мы не так чтоб уж очень высоко - на четвёртом этаже. Пора и о здоровье подумать, стал уже жиреть... В общем, я как бы сгруппировался внутренне, хотя и сам ещё не понял - для чего. Не было у меня никакого плана, никакой задумки, так - настроение...
Вошёл - родители шуршали авоськами на кухне. Ну и я тоже стал разгружать свою. 'Привет', - на ходу бросил и - к холодильнику. 'Здорóво', - не глядя на меня, просопел отец, грязные банки в раковину выставлял, а сам весь зарос седой щетиной, отчего лицо тоже казалось нечистым. Зато мать, как на параде, повернулась всем корпусом: 'Здравствуй, Марк!' Я - эти торжественные нежности уж очень худо переношу - пригнул голову. Как раз и в холодильник глядел, вглубь. А отец как будто почуял, не сходя со своего места, по голове этой вопросом - бабах! 'Бутылки-то сдал?'
'Н-не, не сдал...' - только сейчас вспомнил я про его наказ; в авоське запутался, хлеб оттуда доставая.
'Забыл?' - догадался отец, усмехнулся, всё так же в раковину уставясь.
'Забыл...' - виновато сознался я. Был бы их целый рюкзак, а то - от силы штук пять, раза три пили с ним пиво... Но не в количестве дело, отец не хотел, чтоб я расслаблялся, как он говорил. В последнее время он очень был мной недоволен - тем, как вообще живу. И только из деликатности, может быть, (да и собственной гордости, конечно) не называл недоделанным. Услыхал однажды по радио песню 'Агаты Кристи' 'Дворник', по нашему местному радио, конечно: 'Дворник, милый дворник, подмети меня с мостовой...' - и не выдержал, бросил в сердцах: 'Песенка-то как раз про тебя, парень!..' Вот он и пытался всё муштровать меня, по мелочам...
А сейчас он заурчал под нос себе какой-то мотивчик, по обыкновению, без мотива - слуха-то у него нет - что-то бодренькое, как будто обрадовался - недоделанности моей, своей проницательности, что ли; уж не знаю. И как чёртик меня ущипнул...
'А я работаю в выходные...' - протянул я, на всё той же ноте, понуро, - подделываться не пришлось.
'Как это? Вот так да! - вскинулась мать. У неё лицо пятнами пошло. - Что тогда...'
'Работаешь?' - повернувшись ко мне, остро взглянул отец.
'Да, - буркнул я, убрав взгляд в сторонку, куда-то на холо-дильник, на верхний дальний угол. - Машзал сгорел. - Я перевёл дыхание. - Теперь надо восстанавливать'.
'Ваш машзал?' - отец нахмурился.
'Не-е, - я мотнул головой, - не наш...'
Начал объяснять, какой, даже входя в подробности, но как-то быстро выдохся и остановился, даже посмотрел, устало, в его недоверчивые глаза.
Это была правда. Почти правда. Машзал в самом деле сгорел. Только вот я... Да, мастер уж было назначил послать меня от участка в сводную бригаду, но - потом одумался. А мне, мне это всё равно как-то помогло сейчас... соврать по всем канонам реализма.
Если отец вдруг надумает соратникам своим позвонить (работаем мы в одном цехе, даже в службе одной - только разные участки: сам же и привёл), то они, конечно, подтвердят: да, сгорел, да, восстанавливают... Или встретит кого-нибудь завтра - вечно попадаются ему... А про меня только мой мастер знает наверняка - ремонт круглосуточный, народу согнана тьма, даже с других цехов. Но с мастером моим отец как раз и не накоротке - со всем цехом вась-вась, а тут - в порядке исключения, что ли.
'Ну и как теперь будем картошку копать? - возмущалась мать тем временем. - Ну, а пойдут дожди...'
Он поверил, подумал я. Считает, что я наконец-то взялся за ум, что у меня опять какая-то перспектива есть (может быть, даже пойду по стопам старшего братца - начальника - которого они вечно ставят мне в пример!), ведь пустых-то людей в дело не берут...
А через месяц - полмесяца! - выйдет из отпуска, поймает мастера моего где-нибудь в пролёте: 'Марка-то моего загружа-ешь!' - а тот сделает восьмигранные глаза...
'Ну как там, на даче-то?' - квёло поинтересовался я, табуретку подтащил к себе, опустился - страсть как устал.
Мама кинулась новости перечислять, как будто лишь этого и ждала: 'Ты знаешь, у Фотиевых тина такая высокая наросла, копнули, а на крайней грядке, которая у леса, картошки-то уже нет...' - а отец, выдув без передыха подряд два стакана водопроводной воды, потопал на выход, отводить машину в гараж. Меня к этому делу он когда-то пытался приучить, пока я не свернул бампер в воротах, и с тех пор с собой не берёт, без настоящей нужды: мешок в кессон спустить или, наоборот, поднять что-нибудь, опрокинуть на бок прицеп. А мне как-то не по себе, когда он там один, особенно в малолюдное время. Это после того известного случая, когда чувырло какой-то не то майора, не то полковника убил, чтоб на 'восьмёре' его покататься; километров десять проехал да и бросил.
Отец ушёл, а мы с мамой остались готовить ужин.
'Что мне-то делать?' - хмуро спросил я. Мама как раз встала на колени перед столом-тумбой, створки распахнула, голову - внутрь и бормочет что-то оттуда - есть у неё такая привычка: под нос себе бормотать.
'Что? - она высунулась из-за дверцы, улыбнулась мне. - Как ты хоть жил-то здесь один? - И вдруг тут же нырнула обратно. - Фьють! А спагетти-то и нет! Съел, что ли? Ты что, всё на макароны нажимал?.. Надо было хоть гречку варить... Придётся сейчас гречку... Она такая сорная... Вот, как надо быстро, так и нету... Надо новую гречку купить... Неужели ты один все макароны... все спагетти съел?' - она опять вывернула из-за створки ко мне, посмотрела строго.
'Один, а кто же ещё... - буркнул я. - Да немного их было...'
Все вечера этой недели я просидел безвылазно дома один - с понедельника это и началось. И ведь не было ни облачка - окно моей комнаты выходит на закат. Когда солнце стоит в небе перед своим паденьем, по-летнему щедрое, кажется, что все печали этой жизни уже завершены, впереди только покой и свет, такой же ясный, как этот...
И вдруг я полез копаться в книжках - уже сам по себе нехо-роший симптом.
А то, что понадобилось мне, даже не вполне можно было назвать книжкой. Ничем не скреплённая стопка листов с односторонней и довольно-таки слепой печатью - первая часть бестселлера Карнеги (всего-то их, кажется, три), пропущенная через множительный аппарат. Одна материна подруга работала на множительном и копию эту ещё в незапамятные времена принесла. Тогда мы и не задумывались - первая это часть или так, вообще. Это сейчас Карнеги этот выложен на всех углах, а тогда всё было в дефиците, помню, классе в восьмом, отстоял очередь и взял уже не Фенимора Купера, не Александра Беляева, а какие-то рассказы писателей из ГДР и все равно был очень доволен. А подруга та матери, кстати, очень рисковала; шумное было дело, даже с газетной статьёй, когда накрыли группу у них в множительном, - копировали Булгакова и т.д. Кое-кто даже срок схлопотал, кто химии, кто условно, - а её, мамину приятельницу, как-то упустили; может, Карнеги этот, несчастный, у неё был единственным прегрешением, в отличие от других.
Валялся он, валялся этот Карнеги у нас, пачка эта, то тут, то там, вечно под руку попадал, несколько лет, а потом взял да и пропал куда-то. Нет его. Нет и нет - тоже сколько-то лет. И, как говорится, бог с ним. И вот теперь на меня нашло - в этот самый вечер, в час небывало погожего и безмятежного заката, - дознаться, выяснить, где этот самый Карнеги всё-таки лежит. Куда он там провалился, где закопан. Вот и всё вроде бы, и только-то. А не то что бы - ещё и почитать его, - упаси господь. Хотя - если найду - чем чёрт не шутит. Только ещё сперва надо найти.
Поиски начал я со своего шкафа - так называемого моего книжного шкафа; потому что он в моей комнате стоит, и я его, в основном, заполняю (часто, к неудовольствию родителей). А есть ещё и другой шкаф, в большой комнате, который укомплектовали они, главным образом, когда я был ещё маленьким.
Мой шкаф мне, как пять пальцев, знаком, но я решил этой его изученности не доверяться. Книги там поставлены в два ряда. Мало того - накладены поверх, просветы между полками забиты, местами - стопка томов подпирает следующую полку. Вот эти наслоения я и вскрыл. Хотел провести ревизию на скорую руку, без особых трудозатрат и больших извлечений: вынимал несколько книг и заглядывал внутрь. Горячился и вытаскивал книги не по одной, а пачками, для скорости; они, естественно, не помещались в руках, да и надо же было как-то раздвигать получающееся окно, и я зажимал книжки меж колен, опускал на пол - хотя это уже и сбивало темп; временами из моего захвата вырывались несколько томов, валились на криво возведённые внизу вавилонские сооружения, всё это рассыпалось по полу... Довольно нервное занятие, доложу я вам.
Само собой, я перекопал и цокольный отсек для всякой кан-целярщины - трюм шкафа, там я держал тоже книги. Вот именно, книги, а не какие-нибудь листки.
Короче, Карнеги в своём шкафу я не обнаружил, только развёл вокруг него знатный кавардак. И не успел я подумать, что теперь надо бы этот бедлам ликвидировать, как мне явилась совершенно полярная, но светлая, как показалось в тот момент, мысль - о продолжении поисков, а именно о том, что перспективным местечком может оказаться тумбочка моего письменного стола. В выдвижных ящиках её совершенно без движенья костенел всякий хлам - года три я к ним не прикасался. Честно говоря, я и не помнил, что бы Карнеги туда клал, - а положить мог только я. Но меня это не слишком смущало (да я уже говорил), я теперь больше полагался на свою забывчивость. Великая вещь, последний оплот склеротика... Это я сейчас так шучу, увлёкся... А тогда я тоже увлёкся - но другим. Выгребанием из ящиков.
Один вытряхнул, вытряхнул другой - пенальчики, расколотые ручки, транспортиры, треснувшие линейки, катушки без ниток, разрозненные части часов, какие-то листки в самом деле (но не те), старые конверты, тетрадки... И я вдруг заинтересовался одной.
Это была общая тетрадка этак на девяносто с чем-то листов, в бурой обложке из клеёнки. За десятый класс, по английскому языку - это явствовало из надписи, - но вот в чём петрушка: не моя. Это была не моя тетрадь - Сашки Скоробогачёва. Да, мы с ним ходили в один класс. И не то чтобы дружили... Правильнее сказать, мы с ним не ссорились. Нормально друг к другу относились. Но всё равно, как она попала сюда? Я и свои-то тетрадки повыбрасывал все давно... в макулатуру сдал... за всякие там 'Королевы Марго' и 'Современные детективы'. Чтоб их потом на разных Сэлинджеров, Роберов Мерлей, Умберто Эко поменять - был такой обмен... Но эту-то как сюда занесло?
А она уже перелистывалась в моих руках, почти что сами собой переворачивались страницы. Шли всякие упражнения, стандартные фразочки, тут же - тройные столбцы слов, транскрипции и перевода. 'My flat', наткнулся я вдруг на заголовок. Случайно - а скорее всего, отнюдь не случайно! - бросился в глаза. Моя квартира. Так-так. Our flat isn't large, but comfortable , начал я читать. Ну да, помню я их квартиру, бывал... Совсем небольшая, это точно, двухкомнатная, а вот удобная ли...Однако попробовала бы она такой не быть! Ладно, дальше пойдём (и мысль в подтексте была: вдруг как-нибудь откроется, как Сашкина тетрадка попала ко мне). There are many things in the living room ... Мне сделалось немного неловко... Ну что там могло быть? А Сашка старался, расписывал, естественно, всё на английском... There are two beds in the bedroom1...А чему же там ещё быть... Бедный Сашка и бедные его родители... I like our flat2, заканчивалось сочинение. Ну да, а куда бы ты девался. Я закрыл тетрадку и бросил её на стол. Гримаска у меня, должно быть, та ещё при этом была. Как будто нечаянно подсмотрел за кем-нибудь что-то очень интимное, физиологическое. Но не слишком-то впечатляющее, мелкое, серенькое, умеренное до жути. Да если б ещё не этот английский, ну прямо, какой-то экспортный вариант... А сам-то я сколько таких вот дифирамбов повыжимал из себя, правда, на русском: Новый Год я встретил очень хорошо! Летние каникулы я провёл очень хорошо! Ну и Сашка туда же... Признательность свою выразил... Сидел за table3 где-нибудь в living room4 или на kitchen5 и кропал. В то время как его родичи смотрели телевизор.
Ну а ты-то, ты лично, - в каком ключе раскрыл эту же самую тему? - вдруг стукнуло меня. Тоже поклоны бил, налево и направо умилялся или как? Сочинения-то всем, наверно, задавали одинаковые!
И ничегошеньки почему-то я не мог вспомнить - не память, а прямо какая-то чёрная дыра. Если б жива была моя соответст-вующая тетрадка, если б на 'Имя розы' её не променял...
И я выволок очередной ящик и, как золотоискатель - сито, начал его трясти, искал Карнеги или ещё что... И следом ещё один - последний.
Но безрезультатно. Не подтвердилась моя светлая догадка, смелая моя мысль. А впереди был так называемый шкаф родите-лей и, кроме того, - кладовка. О, кладовка, кладезь всяческого хламья! (Вот с чего надо было начинать!..) Однако груды моей детской ещё дребедени, полуразрушенные башни книг на полу взывали ко мне - всё-таки надо было сперва прибраться. Наконец-то родичи выдрессировали меня. Это когда-то было - хоть кол теши на голове: 'Марк, когда у тебя кончится этот бардак! Когда у тебя будет порядок!' А теперь я сам ставил его превыше всего, я был дисциплинированным.
И я водворил всё назад - кидал, как придётся, в ящики стола все эти недобитые часы и транспортиры; а в шкаф старался возвращать книжки на их прежние места, где привык видеть, - получилось недурно - уютно, симпатично - так же примерно, как до всей этой революции.
Этим-то вечер, собственно, и закончился. Или же я ещё что-нибудь вытворял? Трудно сказать. Вот память, память... Хотя, может, дело-то и не в памяти.
А чем я занимался в остальные дни? Ещё более глухая головоломка. Ведь в понедельник-то у меня ещё была хоть какая-то задача, какая-то цель, что-то там я искал, передвигал, ронял, вытаскивал, строил... А потом... а потом уже просто валилось всё из рук, за что бы ни брался. И вот ведь какое было ощущение - что виновата в этом проклятая Сашкина тетрадь. Не попадись она мне... Между прочим, её-то я почему-то оставил на столе, в ящик не засунул. Ну, на всякий случай, что ли. И листал потом. Да только ничего такого особенного больше не вычитал. В том числе и в My flat - уж фитюльку-то эту я, как шараду, разгадывал вдоль и поперёк. Только там не над чем было ломать голову. Школярское сочинение, действительно flat - совершенно плоская штука1, ещё и с ошибками. В общем, дьявольщина, мистика какая-то. А неделя-то между тем пошла наперекосяк, да...
Давно не выдавалось такого невезенья. Ну, ясно же, не хо-чешь и не можешь ничего делать - ложись спать пораньше. Чтоб этот день, незадачливый, поскорее закончить и начать новый, совсем другой. Так ведь и тут полный облом. Ложиться-то я, конечно, ложился... только спать тоже совсем не мог. Не мог и не хотел! Крутился, наматывал обороты, чуть не до двух часов. Парадокс! Утром едва-едва отрывал себя от постели, как ещё вообще слышал звонок! Будто заново воскресал - но с каким недоуменьем... А на работе весь день искал места прикорнуть. В надежде на вечер. А вечером...
Вот так я неделю провёл.
...Эту неделю я провёл очень хорошо...
Примерно так я матери и сказал. Нормально.
А потом в коридоре зачмокал открываемый замок, с коротким рявканьем отворилась тесно притёртая дверь, - вернулся отец, гремя башмачищами. И мы сели ужинать. И я узнал про Лиду...
Новость эта, как бы это сказать... она ещё раз ткнула меня носом, ткнула в моё сегодняшнее враньё. Как будто я ещё о чём-нибудь мог думать! А про Лиду я моментально забыл, тут же, про все её подвиги и паденья.
Мы сидели втроём, чай пили. Он был такой горячущий, что я решил переждать, остановиться, не понимал, как это можно выдерживать? - хотя, вроде бы, как раз такой и люблю. А родичи, ничего, пили. Мать прихлёбывала сосредоточенно из блюдца, отец с шипением - тоже ожигался - упорно тянул прямо из бокала. А я поверх своего, дымящегося, воровато посматривал на них... У обоих лица были набрякшие, усталые.
Как у ломовых лошадей, вдруг подумал я. Вот тоже, пришло ещё сравнение! Ничего лошадиного в нашей породе вообще-то нет. В том смысле, что все мы круглолицы, ну, я, правда, годами ещё не вышел, а родичи - так те даже чересчур. Но суть-то не в этом... А просто мне жутко стало. Что я наделал-то!.. Но всё можно ещё исправить. Я дам им шанс - ведь не зверь же я...
Пусть вспомнят, что завтра за день. Вспомнят - и мой аврал отменяется. Липовый аврал. Утром же позвоню. Чтоб дождались меня. Поедем вместе.
А не вспомнят... Что ж, останется всё как есть.
Вот так. Толковое условие. Соблюдён, так сказать, баланс... и волки, и овцы, лёд и пламень, и лань и лошадь Пржевальского...
День рождения бабушки - вот что завтра за день.
Бабушка жила с нами. Она уже десять лет как умерла. Была она женщиной властной, дородной. Муж её, то есть мой дед, пропал без вести в первые же месяцы войны (отец мой родился за год до её начала, а мы с братом были у родителей поздними детьми, даже Олег, а уж я - подавно). Короче, бабушка так на всю жизнь и осталась вдовой.
Именно она поила нас с Олегом чаем по утрам, отправляла в школу, на всех варила обед, а по праздникам - обязательно пекла пироги. Очень существенным мне представляется сейчас, что она, именно она, определяла дни осеннего утепления окон и весеннего их мытья, то есть, чуть ли не разрешала временам года друг друга сменять (так мне и казалось, когда был совсем маленьким). Но день её рождения мы почему-то никогда не отмечали. Даже не помню, поздравляли когда-нибудь её? Я не поздравлял точно. Может быть, не видел, как это делали родители? Может быть, это происходило без меня. Не исключено.
Лет через пять после её смерти я вдруг заинтересовался, спросил у мамы, а когда бабушка родилась? Мама ответила, а я записал в дневник - в ту пору я дневник вёл. Потом бросил, потому что писал туда в основном разную муру... Сейчас читать стыдно. Я ведь во время своих розысков в понедельник и на дневник наткнулся. Попутно среди детских сокровищ. Дохленькая такая общая тетрадочка - Сашкиной гораздо хилей. А я и туда заглянул. Бог ты мой, что это за записи! 'Пообедал, сейчас слушаю музыку'. Или: 'Сегодня довольно тепло, светит солнце'. Ну просто сокровища человеческой мысли. И среди этого достояния мирового разума вдруг короткое сообщенье нашлось: 'Сидорова Мария Ивановна, родилась...' Попало на глаза. Как и всё остальное в тот день, конечно, случайно...
Да-да, какое-то уникальное стечение обстоятельств, сначала эта заметка в дневнике, а потом - пожар. Или наоборот - пожар и день рождения бабушки.
Давайте, давайте, серые клетки напрягите, - что-то такое ду-мал я, поглядывая на родителей. 'Успеть вспомнить' - был такой, американский, конечно же, фильм.
'Спасибо', - буркнул я, так чай свой и не допив. После армии стал дома благодарить за обед-ужин - то ли дом подменили за это время, то ли меня. Встал, поплёлся к себе в комнату. Там - постер над письменным столом, 'Битлз', чёрно-белые такие круглоголовые ребята, выстроились уступом и уставились на тебя. Мол, чего ты нас здесь держишь, повесь лучше портрет Пита Беста, раз до Сатклифа не дотянул, не дорос (застарелая острота, вот привязалась). Вообще, правильно, надо бы этот плакатик снять. А ещё там книжный шкаф, о котором уже говорил, и рядом здоровенное кресло - стоит в ногах кровати, четырёхногое чудище цвета августовской листвы, двоих запросто вместить может. Я и плюхнулся туда, а перед этим из шкафа книжку взял. 'За миллиард лет до конца света' братьев Стругацких. Уж несколько раз я брался за неё, и всё в самом непреклонном настроении, но пока дело шло худо - потому что я как будто вообще разучился читать. Перестал получать от чтения удовольствие. Любая книжка казалась мне теперь чёрствой, сухой. Ну, это как хлеб - попалось мне у одного писателя, ещё в прежние времена, сравнение, про английский хлеб - мол, как жжёная резина. Вот такой жжёной резиной всякая книжка для меня и была. Но прочитать эту, 'За миллиард...', одолеть её во что бы то ни стало - на то у меня особый был резон. Я эту книгу познать хотел как бы вместо другой, пока для меня недоступной. Кстати, английской, одного британского писателя. Я даже не был уверен, что она на русский переведена. А оригинал, есть ли он даже в библиотеке? Добыть-то, может быть, и не штука, да ведь, с моим-то английским, только сочинения типа 'My flat', разбирать, дай бог. Так что об этом романе я пока только слышал. Ну, как это с книгами бывает и среди книгочеев - нечто сказанное как бы вскользь, мимоходом, но интригующее до крайности: намёки какие-то, обрывочный пересказ, тут же - сопоставления с прочей литературой. Мол, будто бы он, роман этот, кое в чём схож с повестью Стругацких (как будто повесть их уж непременно чи-тали все!); и там и там затрагивается в общем-то один и тот же фундаментальнейший вопрос (то, что он фундаментальнейший, я, может, только сейчас и понял; прямо-таки самый жгучий вопрос для меня). Вернее, это у Стругацких проблема всего лишь затрагивается, ну, и не больше - а там указывается, будто бы, и решение, какой-то выход... Такая, в общем, реклама, самая лучшая, - чужая горячая, хоть и тёмная молва. Так что хотел бы я эту книгу почитать, может, её единственную. Но - за неимением горничной е...ут дворника - грубо, но метко - говаривал наш комбат. Вот и я тоже, читал Стругацких, хотя бы намётки ответа у них высмотреть хотел.
И пока получалось не слишком-то. Не возникало впечатле-ния, что это - как раз то, чего мне не хватает, что это - мой воз-дух, вода и хлеб, что это, по крайней мере, как-то и меня касается. Научная и околонаучная кутерьма, происки сил зла, тёмных-то тёмных, но уж преувеличенных чересчур. По моему мнению, чтобы отдельно взятого человека с толку сбить и превратить в ничтожество, совсем не обязательно затевать вокруг него глобальную катастрофу, пришельцев там напускать или разыгрывать чудеса - тут и пунктика довольно... Да ведь авторы и сами это где-то заметили, только в сторону как бы, себе под нос. Потому что ход невыигрышный. Зато меня своими эффектными ходами ну никак они не завлекли; не проникался коллизией, или интригой? - не знаю, всё больше взглядом нетерпеливо по строчкам скользил. Из соседней, большой, комнаты телевизор гремел, кудахтал скандалистскими голосами всех этих Альфонсо и Дульсиней, да ещё болельщики мои подпевали им с дивана - до нормального телевизора дорвались, да и вообще, для них ведь эти страдальцы и проходимцы чуть ли не главней любой родни. Телевизор стоит на одноногой подставке в углу, рядом с входом в мою комнату; ко мне, получается, даже ближе, чем к дивану, но я не стал закрывать дверь - знаю, что родичи этого не любят. Как будто за дверью я на преступленье иду. Они гигиеной, правда, прикрываются: 'В квартире застой!' А у самих форточки закупорены вечно... Ну ладно. Дверь свою я нараспашку, в основном, держу - тоже полюбил, значит. Я что хочу сказать, телевизор всё равно нисколько мне не мешал, - очень уж я разошёлся в своих думах. Даже не до Стругацких стало. Начал про бабушку вспоминать и уж не мог остановиться.
Да, бабушка сейчас бы меня поняла, повторял я, я бы её по-нял...
Мне было пятнадцать лет, когда она умерла, и я как-то умудрился остаться в общем-то в стороне и от её болезни и даже - от её смерти. Как раз я вступал в очередной переходный возраст, а может быть, наоборот, выходил из него, были какие-то личные сложности, я влюблённостью мучился очередной. А бабушка, сама бабушка, она была слишком здоровой для своих лет (ей было под семьдесят), она всех нас приучила к мысли, что она крепкая, всегда на ногах. Болела редко. Один только раз мне пришлось всерьёз попереживать за неё, - и то я был ещё маленьким, только начал учиться в школе. Бабушка тогда не вставала, лежала на кровати, тяжело дышала. Что это было? Может быть, обычная простуда, ну, максимум - грипп. Но я был очень впечатлительным. Очень. Привычку даже такую дурную имел - фантазировать лёжа в постели, перед сном. Воображал похождения всяких там Зорро... или Рэмбо... ну, Рэмбо-то, положим, ещё не было тогда; себя - в роли их; всякие там шпаги, мечи, чудесные превращенья... В общем, что видел в кино, только перетасовывал на свой лад, - интеллектуально развлекался. А тут, с болезнью бабушкиной в связи, постановил: всё, не до увеселений. Вернее, я просто был в испуге: я буду баловаться, буду отдыхать, а бабушка умрёт. Нет, я тоже должен порадеть о чём-нибудь серьёзном. И я стал представлять себе битвы - страшные, ожесточённые танковые сраженья. Это было нелегко, я по-настоящему, всерьёз напрягался, я тоже был на грани того, чтобы заболеть... и ещё - я никому об этом не говорил. Никто не знал, что я в одиночку веду такую войну, что я и сам не знаю, выиграю ли... Но бабушка поправилась, и я тоже победил. И снова мог вернуться в свои эмпиреи, в волшебные и добрые рыцарские сказки и путешествия за тридевять земель...
А потом прошло семь лет... Ещё летом бабушка была бодрой и делала обычную свою работу по дому. И вдруг слегла. Осенью её положили в больницу. А потом она уже меняла их, эти больницы, одну за одной, только успевала выписаться, как тут же попадала в другую. Положили её первоначально вроде бы с печенью, но потом, во время леченья, будто бы уже почки застудили... А может быть, - говорили - сказалась давняя, военная ещё простуда - бабушка в каком-то обозе работала тогда, подводу водила. В общем, с удивительной скоростью проявился у неё целый набор заболеваний, целый букет. Не берусь перечислять всё, я был от этого довольно далёк, со своими неотложными делами - научиться играть на гитаре, собрать свой небольшой электроорган, разыскать в каком-нибудь журнале очередной рассказик Стивена Кинга...
Вру, рассказы его пошли уже потом, а к тому моменту был переведён лишь роман - 'Мёртвая зона'. Я случайно его прочитал, - в 'Иностранке'. Она к нам ходила - в предыдущем году, мама выписывала. И вот уж прошло года полтора - да какое там! -почти два; это уже конец осени был или, может, начало зимы, и вдруг я на 'Зону' как-то случайно наткнулся, в руки взял. О, кажется, интересный роман... Да я просто обалдел! Это было гениально!
В общем-то, вся моя недолгая предыдущая жизнь сложилась так, что к подобным книгам я просто не привык. Да подобных я не встречал вовсе! Мне даже в голову не приходило, что такие книги кто-нибудь может писать, - настолько это было для меня ново. Читал я и Гоголя (по программе), всякую чертовщину, очень давно; читал и Грина - все эти сладенькие истории с тошнотворными именами героев и названиями городов; читал и фантастику, научную фантастику, от Ефремова со Стругацкими до их верных подражателей, - и тоже уже был сыт по горло всей этой умничающей чепухой. А здесь было не то, совсем не то. Может быть, как раз такую книгу я уже давно ждал - хоть и сам не догадывался. Может быть, давно уже я подозревал, что жизнь именно такая, как она показана здесь. Обычная жизнь, с рок-музыкой и... проблемами секса; жестокая, горькая жизнь; здесь иногда неожиданно везло, а иногда - наоборот, жутко не везло. Жизнь полная чудес - и чудеса были ей подстать, удивительные, жестокие; несказочные, нефантастические; я-то сразу поверил, что бывают такие чудеса, должны быть.
И я их уже пережил, ведь всё это случилось со мной; это я пролежал в коме несколько лет, а потом очнулся - уже экстрасенсом. И это я глядел теперь на людей и видел их внутреннюю суть. Это очень грустно было - глядеть на мир и всё понимать в нём.
А с романом я теперь не расставался. Перечитывал наиболее будоражащие места. С первого раза знал их практически наизусть, лучше всяких стихов (стихи всегда только и одолевал голой зубрёжкой, - долбишь, долбишь и долбишь, как попугай, пока не затвердишь), и всё равно повторял. И, конечно же, кинулся везде разыскивать, что ещё есть из Кинга, - теперь мне был нужен только Кинг, только с ним одним я был во всём согласен... - но, как я говорил, даже рассказики у него лишь потом пошли. И, хоть и был я довольно-таки привередлив и горд, а пришлось мне довольствоваться разными заменителями. То есть, я пробовал найти хотя бы что-нибудь похожее у других. Но ловился-то в основном на самые что ни на есть вторичные и косвенные признаки, и это была не вина моя, а беда... Что называется, попадал пальцем в небо: на Ладлэма клюнул, например, только потому, что... он тоже американец и... и роман его тоже напечатала 'Иностранка'! Ну, были ещё и другие проколы и приколы... Лишь один раз дал осечку этот дурацкий общий закон. Вежинов Павел, болгарский писатель, оказался Кингу сродни, тоже писал 'паранормальную' прозу. Но книг Вежинова я в общем-то специально не искал, да не искал вообще, хотя имя его в предисловии к всё той же 'Мёртвой зоне' упоминалось. Просто опять мне совершенно случайно повезло, как и с самим Кингом, - зашёл в магазин, а книжка там лежит. Удача в самом что ни на есть голом виде. Вот только случилась она год спустя... ещё год спустя после начала всех этих моих поисков, гигантский, чудовищный в моём тогдашнем возрасте срок. Одна за всё время.
А Кинг будто промелькнул и куда-то сгинул, как комета, как метеор (любят наши критики говорить), не было как не было. Тогда мало кто вообще даже слыхал о нём. И мне самому он начал казаться каким-то сном... Хотя поначалу своим знанием о нём я просто гордился.
А потом всё резко переменилось. Настал момент, когда книжки его наконец-то запестрели суперобложками буквально на всех углах. И к тому времени я разбирался в нём уже неплохо. Он был болтун. Даровитый выдумщик страшилок. Спец по общепонятному - отличный знаток всех этих безотказных там, у них в Штатах, сюжетных ходов и популярных психопатологий. Творец разных недоумков - чтоб с читателем играть в поддавки. А вся его многозначительность, беспощадность, человечность - всё это оказалось книжным, напускным.
Но только надо было здорово-здорово поумнеть, чтобы до этого дойти. Шишек себе набить. И... в общем, я уже забежал вперёд. Начинал-то, вроде бы, с романа. Так вот, прежде всего, ещё ничегошеньки я не искал в то время, когда только нашёл тот роман. Целую зиму вообще не читал книг - потому что не нуж-дался. Хватало и одной. Отравляло чуть-чуть моё счастье только - почему 'журнальный вариант'? - что ли нельзя было дать полный? А впрочем, всё равно автора я называл про себя любовно С.К.; а ещё - слушал группу 'Квин', почему-то считая их многоголосье продолжением той же темы, только в музыке; удивлялся тому, как здорово мне повезло, что я одновременно к ним пришёл - к этой музыке и к этой книге... И это было как раз время бабушкиной болезни. И движения её к смерти.
Потом, не так уж и много поздней, я взялся было перечитать этот 'эпохальный' для меня роман. Не очень даже скрывал, что хочу заново пережить потрясенье, и - ничего не вышло у меня... Злоключения героя били на жалость, на чувствительность, а я-то был уже немного другой, а я-то уже немного поумнел. И потом, я чересчур хорошо помнил сюжет. Отдельные эпизоды знал близко к тексту, - первый восторг даром не прошёл, - и предвосхищать их и повторять было муторно (будто к какой-то контрольной готовился - матерьял закреплял)... И только одно открытие нечаянно получилось, попутное, побочное. Выскочило, как джин из бутылки, огромное, и как бы распростёрлось предо мной. Время. Я раз-глядел его между строчек; время, когда я зачитывался этой самой 'Мёртвой зоной', да просто жил (почти каламбур!): все эти рано начинавшиеся зимние вечера (темнело уже в четвёртом часу); на столе яркий свет лампы и густой, но уютный мрак вокруг; нечастые походы к бабушке в больницу, с непременным возвращением потом к этой лампе и столу... Родители навещали бабушку не один раз в неделю, а я участие гораздо реже принимал. Помню такой случай; собрались однажды в больницу, бабушку проведать. Хотели взять и меня, да потом оставили дома. Будто бы у меня был уж больно несмелый вид. Отец решил, что я чего-то боюсь - больничной обстановки, бабушкиной переменившейся, жалкой наружности... чёрт знает чего. А на самом деле ничего я не боялся, мне просто не хотелось идти. Просто хотелось побездельничать, может быть, 'Иностранку' с заветным романом в очередной раз перелистать - ведь была суббота.
Бабушка лежала в больнице, старший брат учился в институте, в В... . В те дни я узнал, что такое одиночество - когда никто не стоит у тебя над душой - и полюбил его. Никто не опекал, не контролировал меня. Наслушавшись бешено обожаемой мною 'Квин', вдоволь набренчавшись на гитаре (я подключал её к усилителю и воображал, что со временем - научусь не хуже, чем Брайан Мэй), я сам, без всяких напоминаний и окриков, садился за уроки. Я как будто другим воздухом дышал... И бабушка уловила эту перемену. Увидела, а может быть, просто догадалась. Как-то, во время очередной коротенькой межбольничной побывки, она заметила: 'Тебе лучше без меня', - не спрашивала, утверждала, с обычной своей самодовольной такой ухмылочкой, а сама полулежала на кровати (ходить ей было тяжело). Я, кажется, ничего не сказал в ответ, даже не пожал плечами, пожалуй, удивился только, как точно она определила моё состояние.
Весной бабушка умерла - для меня начиналась четвёртая четверть. А начала умирать, когда у меня были каникулы, и агония длилась чуть не всю неделю. В последнюю ночь из комнаты бабушки слышалось странное хриплое бульканье - как будто спринцовкой тянули воду с воздухом пополам: что-то клокотало у бабушки в горле. Меня не допускали к дежурствам у её постели - единственного (хотя отец что-то выговаривал, ворчал: тебе бы тоже посидеть, бабушка-то за тобой ходила), но я тоже слышал эти звуки, они не давали мне спать. А когда я пришёл из школы, бабушка уже умерла. Мама рассказывала, как они с Олегом, они присутствовали в тот момент, по очереди приложили руку к левой бабушкиной груди - сразу после остановки сердца. 'Как подушка', - описывала мама своё впечатление.
Я не то что бы наконец-то расстроился... Нет, я просто сде-лался каким-то бесчувственным, тупым. А пожалуй, мне даже было чуть-чуть интересно. Вокруг сновали озабоченные родственники... И три дня не надо было ходить в школу.
Да, как-то слабо я выражал свою скорбь, и это не могло сойти незамеченным. Тётя Маруся (мать Лиды), моя любимая тётушка, тоже, кстати, обожавшая меня, поймала меня понуро плетущегося по коридору, жестковато так прихватила, притиснула к себе рукой, и сказала что-то такое строго: почему это я, дескать, не плáчу? Вон на старшего брата посмотри! Стоял у гроба на коленях и рыдал. А ты? Хоть бы проронил слезинку!
В самом деле. Даже над могилой у меня были в общем-то сухие глаза. Скроил только ужасно жалкую физиономию - жалел-то я самого себя, потому что меня уже достали - все эти упрёки в моей бесчувственности и сама она, эта бесчувственность. (Где-то я слышал потом, или читал, что на самом деле люди всегда только себя и жалеют, даже белугой ревмя над самым что ни на есть чужим горем, - значит, просто горе это тоже их касается, какой-то наносит им урон, а уж они этот урон и оплакивают... Должно быть, у Ницше.) Ну почему я такой? Почему я не могу взять да просто погоревать, как в таких случаях горюют все нормальные люди?
...Сейчас бы я поплакал, сейчас бы я поплакал, бабушка над тобой, шептал мысленно я, забившись в угол громадного креслища, отброшенная книжка Стругацких где-то под коленом, глаза тупо уставлены вверх, к потолку, и на них в самом деле выступили слёзы. Дважды или трижды бабушка меня поняла, когда родичи - не понимали, только снисходительно фыркали в сторону или похлопывали по плечу; дважды или трижды толстокожая бабушка явила чудо... И, может быть, опять настал такой момент. Наше глубинное родство выявилось бы, пригодилось...
Мне показалось, кто-то идёт сюда. Я мигом встряхнулся. Трезво поглядел вокруг себя. Нет, просто отец или мать поднялись с дивана, чтобы свет включить, и вернулись обратно на диван. А у меня в комнате было сумрачно. Битлз, как тени, расплывались на стене. Надо завтра же снять... А сейчас - спать. Я вдруг почувствовал нормальный позыв ко сну, впервые на неделе ...
Я пошёл в ванную чистить зубы. Родители ни о чём меня не спросили, когда я проходил мимо, когда шлёпал обратно. Мать сидела серьёзная, подавшись корпусом вперёд, вся устремившись к экрану. Отец - наоборот, откинулся назад, слегка развалясь, правая рука поверх спинки дивана, нога на ноге. Я всё-таки закрыл дверь - но показалось мало. Высунулся к ним в комнату, уже в трусах: 'Сделайте потише...' - 'Ты уже спать?' - удивился отец, а сам не отрывался от телевизора. - 'Угу...' - пробурчал я. - 'Мы завтра часов в двенадцать уедем', - сообщил он, всё так же глядя мимо меня. 'Угу...' - опять ответил я. Больше мы ничего не сказали друг другу, а на следующий день вообще не виделись.
Утром дверь их спальни была закрыта, - на ночь они предпочитают её закрывать. Любят тепло. Я вставал часа в три - в туалет - и свою дверь распахнул. Эрекция дикая от этой духоты. А они ужасно любят тепло и покой. А днём они уехали. Я примчался часа в четыре, прямо с работы. Никуда не заходил. Открыл дверь и ещё с порога замяукал что-то такое, вроде бы шутейное: 'Ау-у', - и как будто эхо послышалось, так было тихо. И с первого взгляда просматривалось, что их нет: пальто не висят, не стоят башмаки. Только у ножки стула, на котором отец сидит, когда завязывает шнурки, прислонённая, стояла сумка-саквояж. Она такая глянцевая, коричневая, ей, наверно, лет пятнадцать. Родичи в ней возят хлеб. Я схватил её, встряхнул, - пустая. Странно. А сам уже сдирал нога об ногу кроссовки, раз, раз. Прямо в куртке, буравя спёртый воздух, пронёсся по комнатам. На ходу форточки открывал. Вот вам и застой. Потом вернулся опять к порогу, скинул куртку - на крючок вверху, а сам упал на шнуровочный стул под ней и си-дел сколько-то времени не двигаясь. Продолжил мысленно сочинять письмо, начал его, как только сел в трамвай, и писал всю дорогу. Естественно, опять к Мандро.
'Понимаешь, - горячился я, - ну какую правду я мог им сказать? Какую правду? Объяснить! Да что я мог им объяснить! Если я сам ничего не понимаю!'
Но я уже не письмо писал, то есть, не сочинял какие-то предложения, фразы, которые бы надо отдать бумаге; я уже дальше проскочил, в следующее состояние, не такой и редкий для меня переход. Я уже беседовал с ним, и он представлялся мне как живой, абсолютно самостоятельный, независимый от моей воли человек. Конечно же, несколько бледноватый и вполне умозрительный человек-образ, потому что это же не галлюцинация была, по крайней мере, ещё далеко не полная...
Он мне отвечал: 'Ну да, да, да', - и при этом тряс своей лобастой, лысеющей башкой. Издал свой любимый носовой звук - фырканье, не фырканье, затрудняюсь, как и определить, что-то вроде отрывистого и очень плотного хмыканья: хуммм, - будто прочищал ноздри. У него приплюснутый книзу нос, а ноздри вывернутые, монголоидные. В общем, хумм, словно гвоздь вбивал, есть у него такая заумная манера. И затем академическим, интеллигентским тоном продолжал: 'Я тоже врал родителям в шестнадцать лет. Я тебе говорил? Я тогда был стилягой...'
'Что?! - не выдержал я. - В шестнадцать лет?.. Ну мне-то побольше, как-никак. Двадцать пять...'
'Двадцать пять? А, да, знаю, конечно, знаю... - тут же нашёлся Мандро, Мандро, генерируемый моим же воображением. Он сердился, он даже махнул рукой. У него были короткие, цепкие руки, не мозолистые, но и не изнеженные, руки интеллигентного пролетария; обветренное, красное шершавое лицо. - Это я тебе тоже говорил: кое в каком смысле ты ещё ребёнок... Ты...'
'Ну да, ребёнок, - перебил я. - Да чёрт с ним, ребёнок я или кто. Я ещё никогда так не надувал родителей, понимаешь? Я врать, может быть, совсем не умею... Уж лучше бы умел... Дру-гие...'
'Хватит! - прикрикнул он. - 'Другие!..' Я тоже знаю других. Нэ, нэ надэ. Вон какие они все, посмотри... Да... да ты радоваться должен, что не похож на этих 'других', - рассудил он вдруг. И тут же опять завопил: - Но ты ещё не имеешь права этим гордиться!.. Не смей! - и поднёс кулак почти к самой моей физиономии. - Ты должен нишу свою найти, экологическую, как всякому зверю положено... А ты ещё...'
Разговор лился сам собою, свободно, но небольшое усилие понадобилось, чтоб его остановить. Вернее, приостановить. Сгорбившись, я сидел на шнуровочном стуле, в лёгком сумраке коридорчика, свет приходил в него с двух сторон - из комнаты и с кухни. На улице было очень, очень солнечно. Через раскрытые форточки доносились разные звуки: вопли, конечно, бибиканье и фырканье машин, и просто общий смешанный гул, фон.
Где-то на антресолях 'моего' шкафа есть пачка почтовой бумаги и конверт. Я оторвался от стула, двинулся осторожно - почти поплыл. Лежат, точно, на самой верхотуре, на стопке книг, прижаты к закрывающей сверху шкаф доске, как к потолку. А ручка есть на столе в стаканчике. Бумагу и конверт я кинул тоже на стол. Сел. Но не стал брать ручку. Посидел над чистым листом, затем ритуально его отодвинул - на сантиметр. Теперь это уже никому не нужно...
Бумага, ручка - пережиток того времени, когда я ещё по-настоящему писал письма. Не так часто это случалось - мне всё казалось, что и не о чем писать. Болван! Не понимал, что отсутствие или наличие достойных событий - это вопрос сознания, отнюдь не бытия (я уже сам заговорил, совсем как Мандро).
А он мне так и не ответил. Ни разу. Даже на самое первое письмо. Что же случилось? Не счёл нужным? Или его попытку тоже перехватили... эти... паразиты сознания? Или - разума? Зэ майнд пэрэсайтс. Как он их называл? Один из его кружка, аристократ духа, блестящий интеллектуал. Пересказывал ту самую английскую книжку. Которую я Стругацкими заменить хотел. Она так и называлась: 'Зэ майнд пэрэсайтс'. Паразиты мозга.
Бумагу и конверт пришлось обратно на верхотуру вернуть. Потянулся к антресолям и только тут вдруг заметил, что до сих пор не переодет. Скинул джинсы из плотной, жёсткой материи, клетчатую рубашку, по несгибаемости этим джинсам подстать, а запрыгнул в другие джинсы - коричневые, мяконькие, домашние - и серенькую футболку, и как будто от полупудового груза освободился. Однако, каким-то я стал непунктуальным.
Солнце светило в окно сбоку, наискосок, было ещё в пути к западу. Пятница всё же, короткий день. И значит, вечер будет на два часа длиннее.
Я опять повернулся к столу, но садиться не стал. Наклонился только, к постеру на стене, буквально упёрся в него носом.
Что ж, надо исправляться. Сколько можно Сатклифа и Пита Беста поминать. В конце концов, 'Битлз' - не та команда, по ко-торой можно сходить с ума. Если они когда мне и нравились, то лишь в самом начале, когда только их узнал. Это уже лет девять, два их лицензионных диска тогда появились. Потом-то я понял, что музыка у них здорово самодеятельностью отдаёт (либо бытовухой, либо, наоборот, довольно дешёвой мистикой - сейчас я бы так сказал). А на постер нарвался как-то случайно, вот и налепил. Помнится, родичи тогда роптали. Может, просто хотелось делать вопреки. Сейчас, кажется, - тоже...
Сейчас этот постер я отправлял в заслуженную отставку; приговаривал что-то такое, вроде: нет, братцы, обыватели вы и кустари, - и отдирал; он был прикреплён кнопками и ещё - на скотч, и на одном уголке плёнка пристала так крепко, что оторвалась вместе с кусочком обоев.
Свернул плакат кое-как в трубочку (за годы расправился и скручиваться не хотел), положил пока на стол. На стене осталось прямоугольное невыгоревшее пятно. Опять будет над чем поворчать. После я пошёл на кухню.
Отсюда ближе была ночь: лёгкий спокойный сумрак лежал на предметах, - окно глядело в тень. Сиял, правда, дом напротив, метрах в ста, в двухстах от нашего, на том краю двора. Я глянул на стол: а вдруг записка? Хотя и смотрел, когда только пришел. Родичи иногда оставляют... Но не сегодня. Неожиданно подумал: да они всё поняли, раскусили меня. А упорствовать не стали - из презрения. И так же спокойно, без эмоций, продолжил мысль: ну и что, не бежать теперь вдогонку...
Открыл холодильник: гречка вчерашняя осталась, котлеты, - достал, зажёг на плите конфорки, сначала две, а потом подумал, - и третью, для чайника. Туго что-то соображаю. И вообще тяжелый какой-то день, явно богатый на всякие тупые заморочки.
Одна, например, - мастак застукал меня сегодня в мастерской в конце дня: я задремал прямо за столом, за которым мы гоняем чаи, в домино играем (я, правда, не участвую, не играю и не пью, чёрт знает отчего), упал на него, а он - мастак мой - возьми да и заявись. Уж на что чутко всегда дремлю, всегда вскинуться успеваю - на шарканье башмаков, скрип двери (такую дверь, как у нас, поискать ещё), а тут малость затормозился. Ну как нарочно. Только башку от стола оторвал, и глаза, замедленно, как под наркозом, открываю, а эта хитрая пухлая рожа уже напротив и на меня пялится. Нас двое только и осталось в мастерской - Савельич да я - лоботрясы наши уже домой свалили. Савельич, ветеран, клепал что-то, как заведённый, на верстаке - ну, он через заветы социа-лизма переступить не может (такой же мой отец). Естественно, 'руководятел' наш на него - ноль внимания, сразу ко мне. А у меня случай сложней. Хоть и бездельник, но через некоторые принципы тоже не могу перейти, даже во вред себе. Распорядок блюду, как святое. Такое вот создание света, создание тьмы. Ну, шишки и валятся...
Не стал он, как обычно, стыдить меня: что отца, мол, срамлю (Сидоров - такая известная в цехе фамилия!); что, мол, ребята уже вроде как поднимают меня на смех, и прочее. А просто начал информацией гвоздить: 'По сто человек каждый день будут сокращать... Фотографии рабочего времени будут делать... Проверки, всякие комиссии пойдут... Уот... Сидоров, ты же неглупый парень, должен понимать...' И брови то поднимет, то сдвинет - для вескости. И взглядом пытается давить. А я обхватил себя за бока, по-прежнему привалясь к столу, сижу, как будто всё ещё не проснулся...
Отец говорил, что он чей-то племянник, мой мастак. Не шибко большой интеллектуал, но на свой лад талантлив (по части всяческой несусветной, но очень уверенной болтовни) и, главное, нужный человек. Кажется, его чаще всех посылают в командировки за границу - во Францию, Австрию, Германию, про три года заработков в Пакистане даже и не говорю; в Америке только и не бывал. А другие, более головастые, сидят дома...
Промычал свою нотацию и тоже убежал, наверняка, с чувством исполненного долга. А тут настроение стало, наоборот, хоть в петлю лезь. Сам даже не знаю почему, что в этом случае такого. К дежурным проработкам я ведь уже привык. Да и мастак не слишком-то был страшным, хоть и старался; настроение, видно, благодушное - для него пятница тоже красный день, как и для остальных наших вахлаков. Не понимаю... И ведь не выветрился, казус этот, тут же из головы, как ему положено, - нет, я зачем-то его вспомнил. Котлету на сковороде переворачивать стал и - вдруг вспомнил, тупо так, с какой-то непонятной тоской. Наверно, это просто вроде капли последней, мелочь, а упала - и обратно уже не отцедишь, и под знаком этой гнусной капли живёшь.
Котлеты на сковородке трещат, чад, в форточку не успевает улетучиваться, а из форточки - машины внизу ревут, одни подъезжают, другие стартуют. Как же, обо всём городе не берусь судить, но пол- нашего дома, точно, снималось в тот момент с места. Срывались. Иные и с музыкой. Бухает - моторы перешибает, как только не разносит салон. Я тоже догадался - сходил в комнату и магнитолу притащил. Водрузил на холодильник, динамиками к себе. Хотя стереоэффект аховый, конечно. И вообще, я всё в ней уже не перевариваю - начиная с дизайна и кончая самим звуком. Потому и слушаю очень редко. Не худо бы музыкальный центр завести, да денег скопить не удаётся, - как говорит отец, мало получаю, до сих пор пятый разряд.
Записи уже просто обрыдли - именно потому что на кассетах, а не на дисках. Радио включил. И сразу попал на рекламу. Какой-то тип, из наших самородков, под мощный рык гитар завёл слащавенькую бодягу про 'надёжный банк' (то бишь, тот банк, который ихнюю радиостанцию содержит). И тут же хор недорослей подтянул ему. В жизни не слышал таких школярских голосов. На улице их всех, что ли, и отловили? Реклама ещё та. Ну ладно, стал дальше слушать, музыку. Музыка вроде и ничего, но комментарии, комментарии между песнями. Никто не способен так опошлить песню, как самый обыкновенный диджей.
После еды вернулся к себе в комнату. Шторы от солнца за-дёрнул и полез в книжный шкаф - опять раскопки затеял.
Моим он считается всё-таки потому, что эти книжки я поку-пал не просто сам, лично, но - только для одного себя. Слишком умные, по мнению родителей, книжки (хотя они и сами вроде бы не дураки: отец до сих пор помнит всякие там производные - синуса, косинуса - интегралы, а мать не хуже стихи знает - ну все эти чудные мгновения и грозы в начале мая, запросто может отбарабанить наизусть). Факт остаётся фактом, я и сам не успеваю свои бестселлеры читать, - иные стоят годами, лишь перемещаются по полкам в результате раскопок, которые я под настроение затеваю, чтоб распробовать авторов на вкус.
Сам не знаю, чего докапываюсь, за одного, за другого возьмусь - ну-ка, чей стиль полнее моему текущему мироощущению отвечает? В этот раз, например, начал с Гессе. Четырёхтомник с полгода назад купил, солидный такой, стильными желтоватыми суперами обложен... вернее, сами-то суперобложки тёмно-серые, даже как будто тиснёные, а вот рисунки на них выделены жёлтым - абстрактные такие цветы. Красиво-то красиво, а сейчас и не понимаю, на кой мне этот рассудительный добропорядочный старик? А это всё потому, что несколько лет назад я тоже хотел быть рассудительным и сложным и на 'Игру в бисер' как раз напал. Решил тогда, что Гессе - мой автор. А уж потом как-то больше и не раздумывал, 'мой' он или 'не мой', четырёхтомник вот купил, хотя порядочно воды утекло.
Полно у меня таких вот 'моих авторов' - может, потому времени на них и нет?
Вот Ницше, скажем, - ещё один глубокомысленный немецкий чудак. Двухтомник, увесистые книжищи чёрного цвета. Пять лет назад купил. Тогда я только-только вернулся из армии, и мне казалось, что я отстал от жизни. Но одновременно думалось и другое: теперь-то как раз и начнётся для меня иная, лучшая жизнь, - потому что я заслужил её.
Я был жаден до книг, до всех этих новых, удивительных книг, появлявшихся тогда. И конечно, не мог я просто так пройти мимо Ницше - а случилось это вот как: зашёл в магазин (заурядный, мелкий такой магазинишка, по соседству от нас, сейчас там книг вообще не продают, приватизировали и чем только не торгуют), смотрю, лежит на прилавке здоровый такой чёрный кирпич. Взял в руки - первый том, значит, а всего два. Второй, получается, придётся ждать, выкупать по открытке. И, однако, цена! Не хило первый том стоит: не пять рублей, не шесть, даже не восемь, а пятнадцать! Да ведь, наверно, и следующий затянет не меньше!.. Куплю, а родичи меня за это прибьют.
И сам я кое-что от родичей взял, видимо, их прижимистость, и был такой момент, уже опускал я томище обратно на стол. И вдруг решился. Допёр всё-таки, что родичам не обязательно всё показывать и обо всём говорить. А если увидят... а уж когда-нибудь - увидят непременно, скажу, что это я не себе, так, в подарок кому-то купил. А это уже другой коленкор. Подарки дорогие дарить вроде не возбраняется, совсем даже наоборот, подыскал что-нибудь посолиднее, значит, молодец...
Потом месяца полтора я ждал второй том, боялся, что от-крытка вдруг не дойдёт... уйма могла подобраться причин, не в тот ящик бросят, или просто детишки почту сожгут... Но ничего, дошла, отдал я ещё пятнадцать рублей. И добросовестно оба тома одолел - за какие-нибудь полгода.
А сейчас - практически ничего не помню из них. Только один маленький-маленький кусочек про канатного плясуна из 'Заратустры'. Как он срывается со своего каната и летит, падает вниз, а внизу - толпа зевак, и почему-то сильнее всего она суетится как раз в месте предполагаемого приземленья, где расшибиться должен бедняга плясун.
Какая-то странная подробность, что-то здесь не так... Может быть, Ницше иначе описывал, а я просто выдумываю какую-то свою собственную толпу? Всё-таки пять лет прошло... Хотя - нет, меньше. Ведь однажды я уже перечитывал именно этот эпизод!.. Дай-ка снова его пробегу.
Стал выдирать том из ряда других книг - не просто, туго сбиты, а сам думаю: отчего одни книг годами спекаются, пропитываются пылью, так и не раскрыл до сих пор, а про каких-то там канатных плясунов готов читать и дважды и трижды? Почему, зачем? Какой за этим смысл прячется? Или, как вообще в жизни, сплошная фрейдовщина, иррациональность, а никакого высшего смысла вовсе нет?
Вытащил я наконец Ницше, второй том, где 'Заратустра'. В самом деле, славный такой кирпич. Чёрный. На обложке двойная надпись: белыми крупными буквами по-русски 'Ницше' и золотистыми, помельче, с обратным наклоном по-немецки 'Nietzsche', - поверх и внахлёст. Быстренько нужное место нашёл, про плясуна. И ничего, оказывается, я не напутал. Именно так всё и было: плясун падал, а толпа сходила с ума внизу...
Какой странный, однако, шрифт, не удержался, отметил я. Как будто слишком ажурный, и взгляд проходит сквозь него. Я с самого начала, всегда ему удивлялся. И запах... За пять лет совсем не выветрился.
С книгой под мышкой я шагнул к окну, отдернул штору и глянул через образовавшуюся щель вниз... Вид открывался на наш двор, вернее, то, что считается двором. Это огромное хорошо утоптанное пространство, кое-как ограниченное коробками домов. Не совсем в центре, но являясь таким центром по сути, расположена заасфальтированная площадка, якобы для баскетбола. Стойки со щитами ещё стоят, но кольца давно оторваны, напрочь, и я, честно говоря, не помню, когда тут в последний раз мяч летал... Площадку облюбовали автомобилисты и постепенно её обживают - оставляют на ночь своих стальных коней.
Сейчас всё это было хорошо прожарено солнцем, совсем летним солнцем, в самом расцвете сил. То есть, я хочу сказать, было ещё далеко до заката, оно - солнце - вовсе ещё не собиралось заходить. Очень бодрая картина. Но я неожиданно представил себе совсем другую, диаметрально противоположную, - такой уж я поперечный человек (мама довольно часто так меня называет). И ещё - почему-то под впечатлением от Ницше... с его падающим канатным плясуном, от странного шрифта... стойкого запаха... объёма и веса книги. Вечер, вот что я вообразил. Настоящий вечер, когда солнце уже зашло. Ветер перебирает листву тополей, то неслышно совсем, то вдруг будто вздохнёт, - и сразу зарябят листья под светом ближнего фонаря. Только на деревья фонарей этих и хватает, а вокруг - темнота, тёплая, обволакивающая, и откуда-то доносятся возгласы, гулкие, густые... Это ранняя, тёплая осень, как теперь...
Такие вот вечера я мог видеть в детстве, из окна нашего деревянного домика, на патриархальной, практически деревенской улице. А здесь, по крайней мере, в моём секторе обзора, никаких деревьев нет. Здесь и кусты-то растут неважно.
Нет, вздор всё это, саркастически подумал я. Всегда память подсовывает почему-то одно хорошее, а ведь в любом возрасте чего-нибудь да не хватает, всегда есть причины для недовольства и тоски. Этак, пожалуй, я и сегодняшний день буду вспоминать с умилением - годков этак через десять. Маразм... А нырять в воспоминания раннего детства - вообще последнее дело.
Прошёл в большую комнату, плюхнулся на диван. Переворошил стопку газет у жёсткой деревянной боковушки. Свежую родичи, конечно, увезли. Ну, да ладно, я уже её видел - ребята приносили на работу. Была там, правда, любопытная статейка - одного нашего местного мыслителя, из тех, что вечно плачутся на свою незавидную судьбу. Никуда не денется, небось, потом прочитаю...
Сонливость на меня наплывала. А я не сопротивлялся, только вяло прикидывал: хорошо бы книжку какую-нибудь почитать... Или посмотреть телевизор? Всё больше и больше куда-то меня гнело, свалиться, упасть вдоль дивана. И, видимо, я на самом деле упал. Такое вообще-то частенько со мной случается в последнее время - неурочный сон, который бессонницу по ночам усугубляет. В общем, не знаю, в какой позе, а только я задремал. А проснулся, когда в комнате было уже темно.
Замёрз, голова тяжёлая, в желудке - тоже как будто шершавый булыжник, противный привкус во рту, пересохло всё, и не понятно, ночь это уже или всё ещё вечер? До того гнусно на душе, что прямо жить не хочется. А тут ещё зазвенел телефон. А может быть, уже давно трезвонил - как раз меня и разбудил.
Вскочил - к выключателю, не сразу, конечно, угадал в темноте, а свет сперва просто по глазам ударил. Допрыгнул всё же в коридорчик до телефона - он не заткнулся ещё. И что же? - оказалось, самый пустячный звонок.
Знакомые родителей, такие же огородники, как они, наудачу интересовались, дома ли мать с отцом?
А у меня - откуда только взялся прилив энтузиазма. Нету, мол, их, опять на даче. И до того излагаю обстоятельно, до того горячо, будто готов опять бежать вдогонку... если, конечно, по-просят; всю душу вкладываю в интонацию, отчётливо говорю, выразительно, с уместными самыми, самыми точными модуляциями, и даже телом для убедительности извиваюсь, ну прямо, в трубку хочу влезть.
Хорошо, что они не спросили: а сам-то ты, что дома? Про сгоревший машзал опять плести? Так эти - не специалисты, могут и не понять.
Ужасно простые все эти дачники, старики. Любят подонимать вопросами, поучить уму-разуму.
Но эти - вовремя остановились.
Трубку на место положил, а облегчение странное какое-то. Как будто надо теперь куда-то идти, идти, и не известно - куда.
Ещё не ночь, понял это, когда к телефону бежал. Да и на часы потом успел поглядеть. Наверно, раз пять уже. Тут же и вылетает из головы - сколько минут. Да и часов тоже. Во внимательность, во память...
Теперь долго не уснуть. Придётся включить телевизор.
Вернулся назад, на диван, с 'лентяйкой' от телека в руках. Да гнусный сегодня был день. И час выдался неудачный. По всем каналам пёрла сплошная ерунда. Мылодрамы всяческие в миллион серий, ток-шоу из порожнего в пустое. Одно такое всё-таки оставил посмотреть. Сидят, сюсюкают в студии. И тут же какой-то репортаж. Мужичонка с бородёнкой, на нём серенький балахон с башлыком, шастает с диктофоном по улицам и с вопросами пристаёт к прохожим. Нарвался на очередного ветерана-старика. А тот как на него заорёт. 'Уйди! Видеть тебя не могу! - кричит. - Такие, как ты... меня ограбили!' - 'Да как это? - искренне опешил репортёр - или как там его - политолог. - Я вас ограбил? Я - вас? Да на вас куртка дороже, чем у меня...' - и на пыльник свой показывает. А ветеран не выдержал, матом его понёс... И правильно, для социолога-политолога аргумент очень неумный. Мало ли что ты там напялил... Хоть голым ходи... У тебя гораздо большее есть - диктофончик твой. А старик эту куртку, быть может, последнюю носит, может быть, до другой и не доживёт, и этой тряпкой его попрекать...
Нет, иногда я весьма даже понимаю всех этих бедных стариков... Иногда я совсем, как они, думаю...
Но тут я всё-таки переключил канал. И опять угодил на ин-тервью. У звезды эстрадной берут - есть один такой, маршеобразные песенки поёт, собственного сочиненья, все на один мотив, на обезьяну похож, на сцене ловкий, как обезьяна... Рубаху-парня этакого корчит из себя. Да знаю я вас всех, - и вообще его недолюбливаю, а тут прямо ненавистью закипел, - вы же своих фанов за людей не считаете... Любовь вам подавай, преклонение, а сами... Энергетические вампиры, вот вы кто! (Про энергетических вампиров мать любит иногда поговорить, верит в такую чепуху, а у меня - так, к слову пришлось...) Небожители!.. К вам не подъедешь на кривой козе...
Умом-то я понимал, что не то что-то несу, но не мог остано-виться. Вот если б ко мне с любовью и дружбой подзаборный полез алкаш? Целоваться и обниматься, я что, покрепче б к себе его прижал? А чем артист хуже?
А у него работа другая! Он же душа общества, слуга людей, любовник их и брат. Вот и неси бремя...
Наконец выключил я и этот канал. Вообще вырубил телек. И зачем только я так спешил домой? Надо было зайти куда-нибудь в видеопрокат, взять какую-нибудь порнуху...
В общем, одна только у меня оставалась дорога - в постель, спать.
Я очень тщательно зубы почистил, умылся, также ноги по-мыл, - подготовился самым серьёзным образом. И только после забрался под одеяло.
Как в некоторых сказках говорится: долго ли, коротко ли... Вот так и я тоже, лежал в темноте и не мог понять, сколько уже времени прошло. Появилась вроде бы некоторая свинцовая отупелость - не совсем дурной знак, может, и ко сну скоро отойду, - как вдруг телефон как загремит опять, собака!..
Меня катапультой будто вышвырнуло, в тапки никак не по-паду, бегу босой - мать выговаривает всегда, что пятками гремлю зверски, как носорог, - хочу шнур выдернуть, расколошматить телефон. А сам вместо этого бурчу, сорвав трубку: 'Чего?..'
С того, другого, конца идёт ну прямо анекдотический какой-то звук: 'Алё-о... Это - кто? Квартира Сидоровых?' - размягчённый такой голос, бабский; пытается отрывистее говорить и - повизгивает. Под градусом, что ли.
'Да!' - машинально ору я. Мог бы сказать и 'нет', да уже поздно. Уже целую бурю сотворил.
'А кто это? Кто? Маркуша? Маркушенька? Золотко! ты? - как она там заходится! А я... мне просто блевать охота, когда меня так зовут. Вот родители наградили!..
'Ну, я...' - бормочу. До меня начинает доходить...
'А, ну, здравствуй, Маркуша! Ты хоть узнал меня? Я ведь сестра твоя, сестра, Лида! Двоюродная, ты хоть помнишь? Ну, всё равно, ты же брат мне! Заглянул хоть бы, повидаться, а то тысячу лет не был! Где родители-то твои?'
'Родителей нет, - выдавил я. - Уехали на дачу...'
'О-хо-хо-хо-хо... А я-то думала их застать... Ну ладно, передавай привет... Ничего, что побеспокоила-то?'
'Ничего', - проскрипел я.
'Ты живёшь-то хоть - как?' - спросила вдруг участливо, озабоченно.
'Ничего...' - знай, своё долблю.
'Ну, и слава Богу! А то жизнь-то какая пошла... Так всё и не женился? (И откуда только знает, у всех у них этот беспроволочный телеграф!) Пора уже, Маркуша, пора...' - и ещё что-то мурчала, перемалывала, а я, как дневальный-тумбочка, с трубкой, прижатой к уху, в одних трусах стоял.
'Ну, прощай!..' - наконец промяукала она.
'До свиданья', - выдохнул я. И ничего уж больше не дожидаясь, кинул трубку на рычаг. Хватит.
Вернулся в спальню, посмотрел на часы - почти час ночи. Вот стерва, подумал. Наверно, сама выдрыхлась - как они.
Соседей сверху имел в виду, - как раз они активизировались, в раж вошли. Час ночи, похоже, самый разгар их дня. Пляски начинают, разговоры. Он - всегда что-то бубнит, иногда вроде и покладисто, а иногда уже и огрызаясь, но что именно, понять нельзя, только матюги можно угадать в общем потоке. Ясно, что оправдывается. Зато она - всегда наседает. Матерится она тоже будь здоров, а ещё кроме мата есть у неё одно коронное словечко, сквозь перекрытия проходит легко. Это слово - 'да'. Не нормальное, утвердительное 'да', а 'да' подловатое, нахрапистое, с оттягом. Это как плёткой - с оттягом можно лупцевать, такое у неё это 'да' получается: 'Да-а? Да-а?' Гнусное такое, гнусавое. Как будто всё выдавливает и выдавливает из себя, а глотка у неё лужёная. И между прочим, перекликаются они весьма даже музыкально, он - своё 'бу-бу-бу', а она - жабье 'Да-а? Да-а?'. Кажется, это называется контрапункт. Подумал лениво: 'Если они перестанут лаяться сами на себя, их, наверно, тоска возьмёт'. Откуда-то тоже сверху, но только не прямо, а с угла, послышалась музыка. Не очень отчётливо, вернее, даже очень неотчётливо, но я эту песню узнал: по телевизору видел клип. Пол Маккартни 'No more lonely nights', не бывать, значит, вечерам одиночества. Сахарным голоском таким заклинает: 'Но мо лонли найтс, но мо лонли найтс!..', - а ударник мощно на барабаны обрушивается, устраивает такой стройный обвал. Ничего песенка, неплохая, только сейчас лучше бы мне её не слышать. Лучше бы одни только 'бу-бу-бу' и 'Да-а? Да-а?'. Чувствовал бы себя более цельным и солидным...
И долгонько ещё я всё ворочался, ворочался, думал зачем-то о разной ерунде, боролся с ней, прогонял её, но потом как-то уснул всё же.
Проснулся часов в двенадцать (первым делом, глянул на часы). За окном было светло, - я подумал, значит, опять солнце. Опять была мощнейшая эрекция (к чему бы это?), а мочевой пу-зырь просто лопался по швам. Не понимая, выспался или нет, вскочил с кровати, пошлёпал в туалет босиком, увидал по пути в окно кухни, что выдался действительно погожий день, и, когда навис на добрый десяток минут над унитазом, позвонили в дверь. Умеют же они вот так, подумал я (они - значит, народ, люди). А сам, не докончив дела, кинулся туда. Приложился глазом к глазку - никого нет. Нарочно извернулся даже, чтоб вправо-влево подальше заглянуть. Ну, уж насколько оптика позволила (хотя, какая там оптика, в примитивном-то глазке!). Нет, всё равно никого. Поплёлся назад, довершать насущную задачу. Опять какая-нибудь попрошайка. Или торговка - какие-нибудь халаты продаёт. 'Откройте-е... Хала-ат не нужен? Хозяйке халат не нуже-ен? А?' Повадились. Шастают, вынюхивают чего-то. Зачастили.
Не стал умничать над едой - всего лишь попил чаю и сразу стал собираться. Сам не знал - куда. Что надеть? Вот тут замеш-кался немного. А, да чего там! - и напялил джинсы и куртку, тоже джинсовую, кроссовки, сумку на ремне через плечо, - обычные, словом, доспехи. Ощущение было такое, что дома просто пропаду, и надо уносить ноги.
Дверь запирал с облегчением, уходя прочь, - что вот и вы-рвался наконец, что на площадке нет никого (а всё же озирался себе за плечи: попрошайка уже сгинула? - да, похоже, выклянчила своё и убралась; и торговка халатами тоже...). Поскакал вниз по грязным, неметёным ступенькам, перепрыгивая через одну. И никого не было на пути, подъезд как будто вымер. А вообще-то всегда так. Народу вроде бы и много живёт, а чувствуешь себя, как в пустыне.
На первом этаже, практически на выходе уже, пошарил в ящике почтовом; пальцами, прямо через верх, - вечно здесь темнота, лампочка выдрана с мясом, с патроном то есть, и из самого тёмного угла мочой несёт, - и нащупал тоненькую газетёнку. Опять, значит, сунули какую-то дрянь - объявления, рекламу. Ладно, не буду сейчас с замком возиться - тоже исковеркан какими-то доброхотами - на обратном пути возьму. Не пропадёт. А пропадёт - ещё лучше. И решительно к выходу повернул. Дверь всегда нараспашку, и сейчас оттуда в полутемень подъезда мощный шёл свет. Свет солнца, кормильца нашего. 'К свободе, к свету!' - мелькнули зачем-то строчки в голове. И ещё с улицы неслись какие-то голоса, смех... Так что я чуть притормозил, умерил шаг. И правильно сделал.
Прямо перед выходом из подъезда собралась целая толпа, - давно уже такой кучи народа я здесь не видел. Вернее, такой-то не бывало вообще. Не пацаны какие-нибудь пятнадцатилетние, поллюциями исходящие от безнадёги, а ребята моего возраста. Нет, куда там - старше! Несмотря на погоду, все в кожанах, с золотыми цепями на шеях, были бритоголовые, у остальных - умеренные причёски, как у нормальных ребят сейчас (ну, как и у меня; хотя я-то - как раз ненормальный). Стоят плотно, почти что, как в автобусе, все спинами - к дверям, хотя бы вполоборота, но - к дверям, то есть, ко мне, как я из подъезда вышел, и смотрят соответственно все в другую сторону, во двор, на автомобильно-баскетбольную площадку, то есть; переговариваются вполголоса так, весело довольно и лениво (отчего и висит нестройный шум). Но и уверенно. Очень уверенно, я бы даже так сказал. Я только одних таких же уверенных говорунов знаю - охрану на заводе, упитанную, пятнистую. Но те ведь и не говорят - просто орут. Не успеют зайти в столовую (нашу они облюбовали) и с порога давай друг другу орать. Хозяевами себя выставляют. Ну, у них пистолеты... Рымбы в общем, местного разлива.
А у этих - пистолетов не видно. По крайней мере, не броса-ются в глаза... Да и некогда мне разглядывать, мне спешить на-до... Ныряю в ближайший просвет, а они, эти мобстеры непонятные, даже и расступаются вежливо, надо же, и вдруг... И вдруг вижу, вижу Вальку Корешкова, вот кого! Учились мы с ним в одном классе, вплоть до восьмого, да! А сейчас, выходит, он один из этих ребят... Давненько его не видел, тоже, наверно, лет восемь, да и не рассчитывал когда-нибудь увидать... Здесь - тем более... Слегка пригибаюсь, бочком, бочком, хотел мимо проскочить, да он сам уж заметил меня, глазастый.
- Здорово, Марк! - окликнул негромко, может, кроме меня никто и не услыхал. Торможу, голову поднимаю, глаза таращу.
Невысокий и всё такой же крепкий. Рыжий, конопатая кожа мужественно натянута на худых скулах (мне бы такое поджарое лицо; у меня рожа хоть пока и не толстая - вот именно, пока! - но всё равно рыхлая какая-то и рохлю умствующего сразу выдаёт); глаза голубые, большие, - смеются.
- У-у, здравствуй, Валентин, - протянул ему руку, и он сжал её своей горячей сухой рукой.
- Ну, как живёшь-то? - спросил он, изогнул губы в улыбочке, золотые зубы справа блеснули. И на шее, красноватой, как бы лёгкими такими пупырышками покрытой - это всё опять от плотности натяжения кожи, здоровой жилистости, - тоже золотая цепь...
- Да так... средне... - промямлил я, зыркнул по сторонам - толпа на нас внимания не обращает, переговариваются, смотрят, наблюдают за чем-то, стоят, как стояли; один, правда, в тёплой такой клетчатой рубахе под курткой, развернулся, двинулся куда-то назад, может, к дверям мусоропровода - отлить...
- Как это - средне? - не понял Валентин.
- Да так... - мне самому смешно сделалось; покрутил перед собой растопыренной пятернёй, не объяснять же, что я и сам плохо понимаю. Хотя и возникло вдруг такое желание - на миг.
Было время, мы ладили друг с другом, можно сказать, почти дружили, за одной партой хотели сидеть, но классная не дала, строгая. У Вальки-то репутация всегда неважная была - двоечника и хулигана. Да, в четвёртом классе. Я ещё песни Высоцкого ему пересказывал, как раз и для себя тогда их открыл (у отца на магнитофоне)...
- А... Отдыхаешь... - солидно заметил Валентин. И тут как раз парень в клетчатой рубахе, тот самый, что в мусорку отливать уходил, вывернул откуда-то сзади, всё ещё одёргивая штаны, и спросил его, по-свойски, но и не без почтения как будто: 'Что делать-то будем, Валан?'
- Отдыхаю... - по инерции брякнул я. - Ну, я пошёл, что ли, Валя?
Он, уже не глядя на меня, кивнул, и я, снова голову набычив, стал протискиваться сквозь толпу. 'Что он у них, главный?' - думал на ходу. Шагал по дорожке, вдоль дома - он у нас один из самых длинных в городе, а в голове была какая-то каша. Воспоминанья проносились - какими мы были с Валькой в четвёртом классе: пытался ему песни про капитана Кука и про Джеймса Бонда напеть, пересказывал свежепрочитанный роман - Казанцева 'Льды возвращаются', а ещё обсуждали особенности защиты в хоккее и как надо шайбу бросать, - и не понятно за что, но было жалко себя тогдашнего. И Вальки. Как человека, о котором узнал только что, что он, оказывается, умер. Ты думал о нём, что он-то, как и все, здравствует, в общем-то жив, стал таким же большим и скучным, обделывает свои малоаппетитные дела, а его на самом деле давно уже нет, он умер таким, каким ты его запомнил, и сделать карьеру среднего человека не успел...
И тут же мелькал совсем трезвый, сегодняшний вопрос: а чего он тут околачивается, этот Валька Корешков, у самого твоего дома? И почему не спросил тебя, откуда взялся ты? Или ему это не интересно? Или всё известно давно? Да он опасный тип, просто Аль Капоне...
Шум мотора нагнал меня, я отскочил на поребрик, и три глянцевитых авто - вместительный длиннорылый джип, задастый седан ('БМВ', кажется) и мордатый японский микроавтобус - пронеслись мимо, как по шоссе. Пешеходы шарахались. Вот сволочи, машинально отметил я, уже не было злости для искреннего чувства. И вдруг до меня дошло, что это за куча народу внутри. Да это же Валькина банда. Как это я машины-то ихние проглядел? Не до того было... А ведь, должно быть, стояли на стоянке.
Умчались, а я-то и полдлины своего дома ещё отмахать не успел. Топал дальше. Ласково пригревало солнце. Нет, это уже не лето - только видимость. Наконец, миновал эту нашу великую китайскую стену. Дальше торчали башни двенадцатиэтажек. Прошёл их тоже. И когда квартал кончился, направо повернул. Здесь, в угловом доме 'Промтовары' на первом этаже - ступеньками идущая анфиладка средней длины (дом стоит на склоне покатого холма). Недавно произвели в универмаги. 'Бист' называется. Не знаю, что там при этом имели в виду, 'бест', может быть. Получилось же кое-что другое. 'Зверь' - в словаре смотрел. А может, это такая аббревиатура. Сейчас любят по инициалам хозяев названия да-вать. Или - и вовсе от балды.
Зачем-то туда заглянул - в 'Бист' этот самый. Всю анфиладку, не останавливаясь у прилавков (много там всяких отдельчиков, торгуют разной мурой), прошёл из конца в конец. Никак не мог отделаться от мыслей про Вальку. Всё стоял он перед глазами - улыбка его, потом - машины эти. Последнее, что я слыхал про него: сидит. Вышел, значит...
Я тоже вышел - из магазина. Ноги сами меня несли - на ближайшую трамвайную остановку. А я всё про Вальку думал, вспоминал...
Сел он за драку будто бы. А может быть, и за правду. Был парень вроде бы неплохой.
Вспомнилось, как однажды я в его клан вступил. Это когда класс раскололся на две группировки - в первый и единственный раз. В одной вожаком Вовка был Курочкин, самодур явный, у него на всё, на любую мелочь, ответ был один - кулак. Так что я сторону Вальки взял, он ведь тоже претендовал на роль лидера. Добрый мечтательный Валька. Но он был псих. Натуральный псих - нервишки не в порядке. Разрыдаться мог, если ему, например, не давали пас, когда в баскетбол играли. Так что никто, оказывается, в классе его не уважал, кроме меня. Я был единственным его сторонником. Смех да и только. Но однажды получилось не слишком-то смешно. Это когда дело дошло до разборки. Ну, драки, проще, тогда ещё 'разборка' не говорили. Надо было окончательное лидерство определять. А нас было только двое. Против - не знаю, скольких, - против десяти. В угол нас зажали. Валька орал мне, орал: 'Бей их, бей!..'
...Тут подлетел трамвайчик, одинарный, как бывает по вы-ходным, и довольно плотно забитый, но я ловко внедриться сумел и даже взобраться выше по ступенькам. Всё на автопилоте. Вклинился в просвет меж пассажиров, чтоб каждый раз дорогу не уступать, а сам мысленно - по-прежнему в той исторической потасовке.
...Валька, значит, вопил: 'Бей!..' - в настоящей истерике. А какое там бить, когда сразу пятеро против тебя! У тебя ведь не десять рук. И ты не Брюс Ли!.. Мелюзгой были, а как представишь - до сих пор не по себе. Очень трудно было заставить себя сопротивляться, когда явное поражение, - вот штука-то в чём.
Слава Богу, сепаратизм у нас в классе скоро выдохся. Первая битва оказалась и последней. Это из-за того всё, что ещё сильнее у нас процветал индивидуализм. Каждый был сам за себя. Классная всегда нас честила, что класс недружный, тяжёлый на подъём (точные её слова).
А Курочкин-то между прочим, знаешь, сейчас в уголовке, кажется, старший лейтенант...
И тут до меня дошло, что я уже не просто вспоминаю, - держу очередной разговор с Мандро, мысленное пишу письмо. И ещё дошло, что пора выходить, следующая - моя остановка. Так что опять не много сказать успел...
Они, все эти письма-разговоры, почему-то гладко льются в трамваях, особенно, если нишу удачную найдёшь... Ладно, выходить, так выходить. Хотя - зачем? почему именно здесь? - и сам понимал не очень-то.
Двинул по самому историческому в городе проспекту. Здесь только одноэтажные-двухэтажные дома. Не всегда действительно старые - некоторые просто под старину выстроены. В половине из них - лавочки и лавчонки. Небольшое чудо есть в одной: золотистый кран висит в воздухе на струе воды, истекающей в раковину-чашу. Поначалу - раньше - я всякий раз сюда заглядывал (и наверно, не я один). Подивиться. А после привык. Наверняка, там стеклянная трубочка или, может быть, проволока проведена в струе - она всю конструкцию и держит.
Сейчас другая точка, другая микро-Мекка, притягивает меня. Магазинчик, где разную разность продают: компакт-диски, кассеты, грампластинки и одновременно - обои и линолеум. А командует всем этим приятная такая девушка... женщина то есть, невысокая, худощавая, лет этак на восемь... да, на восемь - старше меня; с круглым, немного простодушным лицом с широко посаженными глазами. Поспевает и тут и там. Но крутится при этом, что твоя белка в колесе. Помню, когда я первый раз её увидел, она показалась мне рассеянной и усталой, - это вечером было, в конце дня. А потом я видел её не раз. И теперь даже знаю, как её зовут: Люба. Сначала я даже сомневался, так ли это, может, не то что-то услыхал? А потом кто-то опять назвал её при мне: Люба, - ну, я и воспрянул: не перепутал, значит. И тут же, вроде бы, и увидал: дурак. Табличка на стене: продавец Коносова Любовь Викторовна. Иногда заурядной наблюдательности не хватает!
Я уже купил у неё несколько кассет. И даже в компакт-дисках копался - с видом знатока. Как будто у меня и сидишник есть. Чёрт! Кажется, она уже меня разгадала, что нет у меня никакого сидишника. Для приличия, может, компакт какой-нибудь купить?
В музыке она не так чтобы очень - 'Deep forest', бывает, с 'Deep purple' путает, ну это от запарки, с кем не случается. А вообще уже поднахваталась, над коробками своими стоя, и кое-что может даже пояснить.
Как-то раз видел, два сопляка, пацаны, ну, третий класс, может, крутились у прилавка, и вдруг матюгнулся кто-то из них, так Люба не прикинулась, что не слышит, как большинство делают вид. 'Ребятки...А ну-ка...' - тихонько, но решительно шикнула на них. И ребятки сразу язычок прикусили. Здорово это меня поразило.
Люба и сама, кажется, мать двоих детей. Так что педагогический есть опыт. На восемь лет старше...
Настроение у меня вдруг резко поднялось. Даже в походке вальяжности прибавилось. Шагал этак с ленцой, голову слегка задрав, как будто заглядывая в самую даль перспективы, где должны были реять церковные купола, золочёные, поигрывая на солнце. Сегодня я должен был войти и сказать: 'Здравствуй, Люба'. Честно признаться, никогда ещё я по имени её не называл, всё только 'вы' да 'вы'. И спросить так же непринуждённо что-нибудь сверхредкое, каких-нибудь 'They might be giants'1, например...
Но думал-то я, походя, даже и не об этом, а просто перебирал разную мало значащую чепуху. Типа: точно буду вспоминать этот день с умилением лет через десять. С ума сойти, через десять лет! Это ведь уже другой век будет. Нет, скверно всё-таки в конце века жить, то ли дело было ещё лет тридцать назад - раздолье! А тут - новый век наступит и сразу как бы отменит нынешний. Или просто нынешний как бы морально устареет, так это, в общем-то, то же самое и есть. Ведь смешно же будет вспоминать: это в девяностых годах было... В прошедшем веке, почти при царе Горохе.
Уже и не только от вальяжности я замедлил шаг. Увидал спину Витьки Лопарёва, вышагивающего впереди. Так называемый товарищ по работе, практически ровесник и тот ещё жлоб. Валил себе очень неспешно вперёд, в дурацких спортивных штанах с косыми цветными полосками на левом колене и в сиреневой курточке с вышивкой 'Chicago Bulls' на спине, на ходу чавкая мороженое. Пришлось мне чуть притормозить, чтоб не перегнать его. Просто не хотелось лишний раз глаза мозолить... А вдруг и он в магазинчик, микро-Мекку мою, завернёт? Тоже ведь меломан, 'Сектор газа', кажется, обожает...
Нет, потопал дальше. А с темпа меня, собака, сбил. Не в том образе я вошёл в магазинчик. Думал больше о том, как в тамбуре за решётку меж порогами не зацепиться, - как-то зимой удачно ступил, поднял её на дыбы и застрял каблуком... А решётки той не оказалось вовсе - видимо, только зимой и нужна была. Люба болтала через прилавок с приятельницей и меня не заметила. Просто внимания не обратила. И я своё заготовленное приветствие проглотил. Подошёл тоже к прилавку, уставился на него, как будто смотрю компакты - они стояли в длинных картонных коробках вверх корешками, прикрытые стеклом. Выдержку некоторую сделал - будто ищу что-то очень важное (а они тем временем щебетали, делились про детей своих, в основном Люба: '... вот ведь и вечерами сидим с ней, занимаемся... Пока всё не сделаем... Я иногда говорю, так ты, если не понимаешь, оставь, лучше к учителю завтра подойди, спроси, она ведь объяснит... А она: нет, мама, я хочу сама... Вот такой трудный ребёнок...'), а потом поднял глаза на стеллаж у стены, с видеокассетами. Люба ведь и видео даёт на прокат. Тут мысль у меня одна стрельнула...
'Люба, - сказал я неожиданно громко и голосом этаким подловатым и развязным, так что она сразу воззрилась испуганно на меня. Своими широко расставленными простодушными глазами. - Здравствуйте... ('Здравствуете', - тут же профессионально сгруппировалась-подобралась она.) Скажите... э-э... у вас 'Красная шапочка' есть? Ну знаете, фильм такой, не для детей...'