Смирнов Сергей Борисович : другие произведения.

Собачий род

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 4.50*10  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга издана, но в ней осталось много "залипух" и недоговорённостей. Выкладываю отредактированную версию.
  Сергей СМИРНОВ (АРБЕНИН)
  
  
  СОБАЧИЙ РОД
  
  
  Роман
  
  
  Моим дочерям Анне и Полине посвящается
  
  
  
  Собачьего бога пусти до порога,
  А через порог - твой станет бог.
  
  
  
  
  
  
  Томск. Черемошники. Декабрь 1994 года
  
  Там, в синей тьме, за сараем, заметённым снегом, за чёрными досками, таился Ужас.
  Тарзан хорошо чувствовал его. Он слышал его вздохи и тяжкие судороги, пробегавшие по доскам и угасавшие в снегу. Тарзан давно принюхивался и прислушивался к этому не называемому существу, но так и не смог понять, кто это.
  У существа не было запаха, кроме запаха страха. Казалось, Нечто просто таится за гнилыми досками, выжидая своего дня, своего часа.
  Тарзан был на страже. Иногда, когда Ужас просыпался в безлунную зимнюю ночь, Тарзан начинал выть и выл, пока Ужас вновь не погружался в небытие.
  Тарзан чувствовал, что его хозяева ничего не знают об Ужасе, поселившемся в дальней части двора. Тарзан и сам не знал о нём, пока жил в закутке в палисаднике, по другую сторону дома. Тогда Тарзан был молод и хорошо знал своё дело, облаивая прохожих, предупреждая припозднившихся двуногих чужих, что здесь их ожидает неласковый приём.
  Но потом Тарзан состарился и, как решили хозяева, поглупел. Его хриплый лай стал мешать им по ночам. И тогда они перенесли конуру подальше от улицы, в конец двора, туда, где лежал всякий хлам, подальше от жилого дома.
  Тарзан не понимал, чем вызваны перемены в его судьбе. Он и здесь продолжал верно служить хозяевам, выслеживая жирных крыс, шмыгавших под дощатым настилом, облаивая тех, кто жил в соседнем дворе.
  А потом однажды он почувствовал, что рядом с ним поселилось Оно.
  Тарзан стал бояться. Он был ещё сильной собакой, смелой и сильной, озлобленной от своей цепной жизни. Он никогда и ничего не боялся, кроме Старого Хозяина, который мог ударить Тарзана поленом по глазам.
  Теперь всё изменилось. Старый Хозяин бил Тарзана гораздо реже. Зато здесь, в сугробах, часто возились дети, и в их числе самый главный для Тарзана человек - Молодая Хозяйка. Тарзан стал бояться за неё.
  Когда Тарзан впервые увидел, как молодая хозяйка, не подозревая о притаившемся Ужасе, идёт по сугробам, он едва не обезумел. Он рычал и лаял, он рвался с цепи, припадал на задние лапы и бросался вперёд, насколько хватало цепи. Он таки добился своего: Молодая Хозяйка испугалась и убежала. Тарзан ещё рычал, косясь налитым кровью глазом на чёрные доски сарая, когда пришёл Старый Хозяин. Хозяин был очень зол. Он ударил Тарзана сапогом в рёбра, а когда Тарзан спрятался в конуру - стал пинать конуру. Тарзан выл, скулил и рычал - он пытался сказать о страшной опасности, - но Старый Хозяин ничего не хотел понимать. Он выкрикивал грязные и страшные слова и пинал конуру, пока не устал.
  Тогда Тарзан понял: Старый Хозяин не любит Молодую Хозяйку. Он, наверное, знает про Ужас. Он, может быть, ждёт, когда Ужас наберётся сил и поглотит Хозяйку, как Тьма поглощает Свет.
  И тогда Тарзан решил во что бы то ни стало спасти Молодую Хозяйку. Ему теперь часто снился сон, как Ужас выходит из-за досок, перешагивает через выгребную яму, забитые снегом тарные ящики, через нагромождения шифера, стекла, сгнивших горбылей, и идёт к жилому дому, неслышно скользя по снегу. И тогда Тарзан - сгусток злобы, гнева и Справедливости - вылетает из конуры, обрывая цепь, и его зубы впиваются в тощую, обросшую какими-то перьями и мхом шею... И льётся чёрная гадкая кровь, и Ужас никнет, оседает, расплывается перед глазами клубами зловонной тьмы.
  И Тарзан просыпался, дрожа от страха и ненависти, и, ощетинившись, долго вглядывался и внюхивался во тьму, в которой тяжко ворочался пока ещё копивший силы Ужас.
  
  * * *
  
  Зима выдалась голодной и лютой. На дальней городской окраине морозный туман погружал во тьму переулки, занесённые снегом, так, что свет фонарей казался тусклее лунного, гудели провода, и любой звук катился по сугробам, подпрыгивая, как мячик.
  Здесь, на отдалённой окраине, почему-то было всегда холоднее, чем в центре города. По вечерам в переулках сгущалась морозная мгла и редкие фонари сияли в тумане отдалённо и отрешённо, словно были огнями из другого мира.
  В одну из ночей по переулку шёл человек. Скрипел снег, сквозь мглу кое-где подслеповато щурились окна тёмных домов. Звенели от холода провода, и не было больше никаких других звуков.
  Переулок был длинным. Фонари не горели.
  Когда сзади послышался какой-то таинственный шорох, прохожий обернулся. В конце переулка клубилось голубое облако света, и в этом облаке, стремительно приближаясь, неслась огромная тень.
  Прохожий застыл на месте. Ещё секунда - и из морозной обманчивой пелены выскочила собака. Она мчалась почти бесшумно - лишь лёгкий шорох сопровождал гигантские прыжки.
  Человек отступил с дороги к заборам, тут же передумал, затоптался на месте, - и вдруг побежал.
  Сгустилось облако и потемнело. Дикий вскрик никого не поднял с постели.
  В глухой тишине со стороны товарной станции зазвякали далёкие стальные колёсные пары и заскрипели тормозные колодки товарных вагонов.
  Из тёмного окна ближайшего дома неотрывно глядело чье-то лицо. Облитое луной, белое, в очках.
  
  * * *
  
  Когда собаки исчезли, растаял морозный туман, и утренняя звезда зажглась на угольном небе, дверь скрипнула. На порог из того самого дома вышел старик в со старыми побитыми очками на носу, старик в телогрейке, в шапке-ушанке. Он покурил, стоя на крыльце, глядя в небо. Потом пошёл к дровянику, вытащил лопату и жестяную ванну с привязанной к ручке верёвочкой. Неторопливо прошёлся по двору, вдоль забора, подбирая клочья одежды, куски человеческого тела, казавшиеся чёрными, сложил всё это в ванну. Взялся за веревочку и потянул ванну за сараи, к бане. Ванна скрипела, оставляя след на снегу. Ванну он втащил в баню, вывалил содержимое на холодный скользкий пол предбанника. Вернулся с пустой ванной во двор. Деревянной лопатой стал снимать верхний, заляпанный кровью, слой снега, набил ванну с верхом, оттащил её в огород и опрокинул в дальнем углу, в силосную яму. Прикрыл сверху чистым снегом.
  Закончив работу, поставил ванну и лопату на место. И снова закурил, щурясь сквозь очки на одиноко сиявшую звезду.
  Когда на звезду внезапно набежало облако и в воздухе начал реять снег, - удовлетворенно крякнул. Затоптал папиросу и двинулся к бане.
  Снег пошёл гуще, огромными белыми хлопьями. В снегу потонули чёрные покосившиеся заборы, сараи и избы.
  Над баней поднялся и, прижимаясь к земле, потёк тёмный дым. И до самого рассвета плыл горький дым над побелевшим, заваленным свежим снегом, миром.
  
  * * *
  
  Иоанно-Предтеченский Заволжский монастырь. XVI век
  
  В лето 7077-е появились на дорогах люди с собачьими головами. Головы эти были приторочены к сёдлам*. А люди были в чёрных не то рясах, не то кафтанах, и страшны были не головами, не рясами, и не мётлами опричь собачьих голов, - ножами да секирами.
  А лето выдалось плохим: неурожаи, пожары, да ещё и войною несло с запада. И стали знамения твориться, и мор пришёл в города и веси.
  По дороге к монастырю, что на Спеси-реке, ехал верховой. Человек как человек, одет изрядно, оружие справное.
  Монастырь был не слишком большой и богатый, но стены имел каменные, и ворота дубовые. Путник спешился, стукнул в ворота. Долго не отзывались, так что стукнул ещё и ещё.
  Завозились. Наконец, откинулся крюк, выглянул в оконце седенький ключник.
  - Впусти, отче, странника, - сказал путник.
  - Ох-ох, - заохал ключник. - Ныне много народу съехалось, все кельи заняты, и в конюшне, и в амбаре... А кто будешь-то, мил человек?
  - Вот мил человек и буду. Не государев слуга, а боярский сын. По своим надобностям в Москву еду.
  - В Москву другой дорогой едут! А ты вон и с ручницей*. Стрелять учнёшь, а братия почивает...
  - Чего ради стрелять кинусь? Пусти - не в лесу же ночевать.
  Двери открылись. Ключник махнул рукой в сторону амбаров:
  - Туда, что ли, ступай. Под стеной амбара - там соломы постелили, тоже странные спят. Лошадку к коновязи привяжи: а то в конюшне, говорю, тоже места нет.
  - Добро... - пошёл было странник, но обернулся: - А кто там спит, под стеной-то? Псоглавцы?
  Ключник, запирая ворота, глянул искоса, помедлил:
  - Головы у их, как у всех добрых людей. Отужинали и спать легли. А кто, откуда, куда путь держат, - про то не ведаю.
  
  ________
  *Опричники царя Ивана Грозного в полном, 'парадном' облачении возили с собой собачьи головы и мётлы: чтобы чуять и грызть врагов государевых и выметать заговоры и крамолу. 'Опричное' войско означает особое, отдельное войско. Было создано царём Иваном для борьбы с боярской оппозицией.
  *Ручница - род старинного ручного огнестрельного оружия.
  
  
  * * *
  
  Приезжий лёг на солому, шапку - под голову. Рядом богатырски храпели странники.
  Когда взошла луна и выглянула в прорезь тягучих облаков, словно щурясь, - далеко, в лесу послышался одинокий волчий вой.
  Странник поднялся. Тенью заскользил от одного спящего к другому. Наклонялся - и шёл дальше.
  Вошёл и в конюшню - неслышно, как кошка. После конюшни заглянул и в клети, а после в кельи вошёл. Входил в каждую - и быстро выходил. Будто и не было никаких замков и запоров.
  
  * * *
  
  Утро занялось - и крик поднялся.
  И у амбара, и в амбаре, и в конюшне, и в кельях - везде лежали мёртвые люди, зарезанные во сне. Да зарезанные страшно: с порванными глотками, с почти откушенными головами.
  А странник пропал, хотя и не выезжал со двора. Пропал вместе с лошадью.
  Братия и послушники попрятались по кельям. Потом игумен Михаил велел запереть ворота.
  Монахи за конюшней стали копать глубокую яму. Игумен стоял рядом, надзирал, хмурясь и кусая губы.
  А потом вдруг всем велел разойтись по кельям и усердно молиться. Кельи запер собственноручно, перекрестился:
  - Борони Бог, дойдёт до Москвы - не сносить нам голов.
  Он подумал.
  - А ведь дойдёт до Москвы-то, дойдёт... Странники и донесут.
  Заперевшись в собственной келье, игумен споро разделся до исподнего, достал из сундука - из потайного отделения, - крестьянский кафтан, шапку, кушак, переоделся. Большими ножницами наспех, кое-как, клочьями подстриг бороду; побросал в дорожный мешок книги, золочёную утварь, золотой крест, в кушак затянул золотые монеты. Выглянул из окошка, огляделся. Кряхтя, пролез в узкий проём, засеменил к каменной ограде, неловкий в кафтане - словно ряса мешала...
  
  * * *
  
  - Странно, - заметил Неклюд Рукавов. - Монастырь есть, а монасей не видно.
  Отряд конных опричников остановился на дороге. Впереди возвышались монастырские постройки; над ними кружилось вороньё. Ни на дороге, ни на огородах не видно было ни единого человека. И ворота монастыря были сиротливо распахнуты.
  - Ступай вперед, - велел Генрих Штаден*. - Разведай.
  Неклюд кивком подозвал двоих, тронул коня.
  Они неспешым шагом подъехали к воротам. Неклюд крикнул:
  - Эй, святые отцы! Есть тут кто живой?
  Хриплое карканье было ответом: в небо взмыло столько воронья, что в воздухе потемнело.
  Неклюд вытащил из-за пояса ливонский пистоль.
  И въехал в распахнутые ворота.
  Спустя немного времени Неклюд и оба его товарища во весь опор мчались назад. Штаден привстал в стременах.
  - Что такое?
  - Мёртвые! Мёртвые там все! Валяются, где спали. И во дворе, и в кельях. Головы оторваны, как будто зверь лютовал.
  Штаден подумал. Обернулся к отряду:
  - А что, водятся в ваших старых лесах вервольфы... оборотни?
  Не дождался ответа и спросил громче, но уже с другим смыслом:
  - А в сказках ваших - водятся?..
  Ещё подождал, не дождался ответа, и молча поскакал к монастырю. Чёрные всадники сначала нехотя, потом всё быстрее, понеслись следом.
  Первое, что бросилось Штадену в глаза - изуродованные, с выклеванными глазами трупы, валявшиеся под стенами. Над трупами вились чёрные рои мух, а запекшаяся кровь, вытекшая из разорванных глоток, была тёмной, с блестящим вороновым отливом.
  Генрих остановил коня. Нагнулся, разглядывая труп.
  - А ведь это наши, опричные, - сказал вдруг Неклюд, тревожно косясь по сторонам. - Кажись, Фёдора Кошкина ватага.
  - Вижу, что наши, - сказал Штаден. И повернулся к отряду:
  - Обыщите все кельи, все закоулки. Найдите хоть единого живого человечка!
  Сам выехал за ворота, спешился, сел под деревом. Рядом пристроился дьяк Коромыслов, приданный Штадену в качестве толмача и 'для доброго совета'. Якобы хорошо умевший, как шепнули Штадену в приказе, 'вины еретические и иные говорить'*. 'Для советов? Как же!.. Нет, такой говорун только для доносов и годится!', - правильно понял Штаден, едва увидев дьяка. Почти безбородый, длинноносый, тёмнолицый дьяк, - правильно и точно говорят русские, 'для ча ещё такую харю держать'?
  Коромыслов, не глядя на Штадена, сказал:
  - Прошлой ночью всё это случилось.
  - Откуда знаешь? - спросил Штаден.
  - А по запаху чую. Кровь - она запашистая...
  Штаден промолчал. Видно, дьяк не только в 'еретических винах' был осведомлён, но и в практической анатомии.
  Убийца. Того гляди, пырнёт ночью ножом ни с того, ни с сего...
  Опричные стали возвращаться. Неклюд, зелёный лицом, доложил:
  - В монастыре монахов нет. Одни опричные слуги. Все - перерезаны. Иные, видно, сопротивлялись: лежат странно. У кого птицами глаза не выклеваны, - смотрят так, будто черта увидели.
  - А кони?
  - Коней нет. У коновязи только мётла да собачьи головы остались. Сёдел, оружия тоже нет.
  - В подвал монастырский спускались? - спросил Штаден.
  - Борони Господь! - испуганно перекрестился Рукавов.
  Штаден хлопнул себя по колену.
  - Вы, русские, дикий народ! В подвалах-то кто-нибудь живой и схоронился. А кроме того, где монастырское добро? Или покойники его попрятали? Или оборотень унёс?..
  Он встал и пошёл к воротам.
  Неклюд посмотрел ему вслед мученическими глазами, потом, обернувшись к товарищам, снова кивнул и со вздохом поспешил за Штаденом.
  
  *Генрих Штаден - историческое лицо, немецкий наёмник на русской службе. Служил в опричном войске царя Ивана. Оставил ценные записки о России.
  Неклюд Рукавов - исторически существовавшее лицо. В данном случае Автор воспользовался только именем и фамилией; всё остальное не имеет никакого отношение к историческому персонажу.
  * 'Вины еретические...' и т.д. - цитата (в оригинале - 'вины новгородские'); так характеризовался летописцем дьяк по фамилии Бородатый, взятый царём Иваном в поход на уже поверженную предыдущими московскими правителями Новгородскую республику. Поход закончился полным разорением города и массовым избиением новгородцев.
  
  
  * * *
  
  Дверь в закрома была тоже распахнута. Добротная дверь с кованой перевязью: в замке торчал обломок железного ключа.
  Штаден велел свернуть факел, зажёг, и начал спускаться по древним каменным ступеням.
  - Хорошо строили, крепко, - как в Литве. Может, пленные ливонцы? - елейным голосом сказал сзади Коромыслов.
  Неклюд хмыкнул, но промолчал.
  Штаден прошел низким сводчатым коридором, вошёл в кладовую. Из-под его ног прыснули с шорохом мыши.
  И тут же откуда-то раздался неосторожный звон.
  - Проверь! - приказал Штаден Неклюду. - Да не бойся: видишь, покойников тут нет. А вот живой, я думаю, есть.
  Он нагнулся, рассматривая залитые воском - вместо пробок - глиняные сосуды. Постукивал по ним, по каменным стенам. Приговаривал:
  - Maus, maus! Komm heraus!..
  ('Мышка-мышка, выходи!').
  Опричные с факелами, грохоча сапогами, побежали по подвалу, заглядывая во все кладовые. И точно: вскоре раздался чей-то не голос даже - голосок.
  - Дяденьки! Ой, дяденьки! Только не убивайте!..
  И через минуту перед Штаденом оказался совсем молодой монашек, почти мальчик. Светловолосый, с перепуганным насмерть лицом.
  - Ты тут один? - строго спросил Штаден. - Никого больше нет?
  - Никого! Один я живой.
  Мальчишку выволокли на свет.
  - Ну, рассказывай! - приказал Штаден.
  - Не видел! Христом Богом, как на духу - ничего не видел! Меня настоятель с вечера в подвал посадил. Я только слышал - ночью кони сильно ржали, да по временам вроде вскрикивал кто-то...
  - А что, много странных приехали?
  - Ой, много! Коновязи коням не хватило! А люди спали даже на земле.
  - А чьи они?
  - Люди-то? Опричные, а то чьи же? Не в чёрном, как вы, но с собачьими головами при сёдлах!
  Штаден кивнул. Шустрый малец. Хорошо. Многое приметил.
  Он нагнулся ниже и спросил:
  - А за что ж тебя так наказали, в подвал посадили - к мышам сунули?
  - Да... - зарделся юнец. - Я к Маланьке бегал...
  - Кто это - 'Маланька'?
  Юнец зарделся ещё пуще, до багровости, и Неклюд невольно хохотнул:
  - 'Маланька' - это баба! Небось, в ближней деревне живёт, а?
  - Ну... - подтвердил юнец; его даже слеза прошибла.
  - И что? Настоятель тебя выследил?
  - Не... Монахи донесли. Они к ей тоже бегали, да меня там, на огородах, и пымали. Сначала мужикам отдали - ой, больно дерутся мужики-то! Чуть до смерти не убили. А потом отняли и к игумену привели. А он строгий - страсть! И велел меня бросить в подвал. Народу был - полон двор, как раз странники приехали; игумен хотел после со мной разобраться...
  Штаден задумчиво потёр массивный бритый подбородок.
  - Значит, повезло тебе. А то ведь зарезать могли, как других...
  Он оглянулся на Неклюда, на Коромыслова.
  - Как думаете, правду говорит?
  - А кто его знает, - проворчал Неклюд.
  - Ноги ему подпалить. Огонь - он завсегда правду отворяет, - деловито подсказал Коромыслов.
  Штаден молча, выпуклыми глазами посмотрел на дьяка. Ничего ему не ответил. Видно, и в пытках дьяк был силён... Повернулся к мальцу:
  - А монахи-то где?
  - Так сбёгли! - не моргнув глазом, ответил малец.
  - И игумен сбёг?
  - Ну, он - самый первый и убёг!
  Штаден с любопытством посмотрел на юное, почти девичье лицо послушника.
  - Откуда ты знаешь про игумена? Ты ж в подвале сидел.
  - А я в щёлку глядел. Щёлку провертели давно ещё, - я и глядел. Да и слышал, как братия собиралась. Добро делила.
  - Добро делила, говоришь? Это плохо... Вот что. Веди-ка моих людей в ризницу, в молельню, в келью игумена. Понял? Может, не всё добро святые отцы унесли.
  Юнец кивнул.
  - Тебя как звать?
  - Юрием, - ответил послушник. - А раньше Волком звали.
  - О! - Штаден поднял брови. - Вольф. Хорошо! Значит, не обошлось тут без оборотня, а?
  Опричники изменились в лице, а Штаден улыбнулся.
  - Ты, Волк Волкович, проведёшь моих людей повсюду, по всем тайникам, где золото может быть, парча, и другое, царской казне потребное. Слыхал, что война с ливонцами идет? Так на войну много денег нужно. Ну, если живой останешься, после огня, - расскажу тебе про войну. А сейчас помоги моим людям всё добро собрать. Понял?
  Юрий торопливо закивал, со страхом поглядывая в невозмутимое безбородое лицо Коромыслова. Опричные приготовили корзины, мешки, и двинулись по кельям.
  
  * * *
  
  Монастырь и впрямь был обчищен, - монашеская братия постаралась на совесть. Собрав всё, что ещё можно было унести, отряд опричников потянулся к воротам.
  Но за воротами их ожидал сюрприз: всю дорогу перед монастырем запрудила толпа мужиков - с дрекольем, вилами, цепами.
  Штаден молча посмотрел на них, обернулся, вопросительно взглянул на Коромыслова, на Неклюда. Неклюд расправил плечи, выехал вперёд.
  - Здорово, земщина! - гаркнул зычно. - Бунтовать надумали, али как?
  Толпа заволновалась, задвигалась. Вперёд вышел крепкий бородач, покряхтел, глядя исподлобья.
  - Мы не против царя, значит, - сказал он. - А только против душегубцев.
  - И кто же, по-твоему, душегубцы? - спросил Штаден.
  Бородач снова закряхтел.
  - Про то и знать хотим.
  Оглянулся, поискал глазами в толпе.
  - Эй, Егорий! Выдь. Скажи.
  Толпа вытолкнула вперёд человечка в монашеской рясе. Человечек мелко трясся от страха, глаза были белыми, безумными. Повертевшись перед толпой, он вдруг взвизгнул фальцетом:
  - А кто святое место убийством испоганил? Кто народ в обители порезал? А?
  Неклюд переложил плеть в левую руку, правую положил на рукоять пистоли.
  - А кого порезали? - спросил хмуро. - Опричных слуг государевых и порезали.
  - А вы-то кто такие? - спросил монах, брызжа слюной при каждом слове.
  - А ты догадайся, - ласково сказал Неклюд.
  Бородач вдруг дёрнул монаха сзади за рясу.
  - Остынь-ка, Егорий. Это ведь опричные и есть. Может, дознание приехали учинить...
  - Нет! - взвился Егорий. - Я нечистую силу за версту чую, сквозь чёрные кафтаны, сквозь стены! Сквернавцы это, псы! Адово собачье отродье!
  Штаден тронул лошадь, выехал вперёд Неклюда и сказал:
  - Я царский слуга, Генрих Штаден. Царём поставлен отрядом командовать, бояр-изменщиков, да худых монахов казнить! А ваши-то монастырские в худом ой как повинны!
  Бородач в недоумении глянул на него, обернулся на толпу. Егорий, дрожа, не отрываясь глядел на Штадена.
  - Деревенских девок брюхатили! - рявкнул Штаден.
  Всё смолкло на время. У Егория отвалилась челюсть; он стоял, вдруг окаменевший, - вся трясучка прошла.
  - А ведь это верно, - сказал кто-то в толпе. - Маланька - дура, дак оне и к другим шастали...
  - А куны монастырские? Последнее драли! Сколь пота на них пролито!
  Егорий стоял. Штаден медленно поехал вперёд; толпа нехотя стала расступаться, давая дорогу.
  Внезапно Егорий поднял палец. Кривой чёрный палец упёрся в синее небо.
  - Бог мне свидетель! Вражья собачья сила идёт! - прошептал он.
  Свистнула сабля опричника. Пальца не стало; брызнула кровь из руки, и Егорий, округлив глаза, смотрел на неё, потеряв дар речи.
  Мимо него ехали опричные, плевались. А он медленно-медленно, капая вокруг кровью, оседал в пыль.
  Последний из опричных взмахнул саблей: сверкнуло лезвие на солнце. Голова Егория отскочила от тела и покатилась в пыльный подорожник.
  Когда топот коней затих вдали, и крестьяне разошлись, чтобы посовещаться, как быть дальше, что делать с трупами, - чёрное тело, валявшееся в горячей пыли, внезапно шевельнулось.
  Приподнялось. На четвереньках, неуверенно переставляя ноги и руки, боком побрело к обочине. Остановилось у подорожника и лопухов, стало шарить руками вокруг.
  Наконец, нашло собственную голову с застывшим в диком изумлении лицом.
  Руки неумело, ошибаясь, приставили голову к обрубку шеи, струившейся подсыхающей сукровицей. Повернули голову так и этак.
  Потом тело словно распласталось на земле, и ряса стала темнеть, лохматиться, словно превращаясь во что-то, словно обрастая шерстью, и шерсть быстро седела, белела, становилась серебристой.
  Через мгновенье на обочине, в лопухах, стояла громадная белая собака.
  Дышала, высунув язык и тяжко водя боками.
  В жёлтых глазах горел солнечный луч.
  Собака постояла, принюхиваясь. Потом повернулась и скрылась в зарослях.
  
  * * *
  
  Черемошники. Декабрь 1994 года
  
  В Китайском переулке стоял красивый дом - с мансардой, резным балкончиком. Крашеный веселой бледно-синей краской, в солнечные дни он сиял и светился среди розовых сугробов, почему-то напоминая о новогодних праздниках; возможно, потому, что под балкончиком росла не только старая черемуха, но и парочка маленьких ёлок.
  Внизу жили хозяева - дед, почти не встававший с лежанки, и супруга его, бабка Ежиха. Прозвана она так была не за характер, а просто по фамилии - Ежовы. Хотя народ даёт прозвища не только за фамилию...
  В мансарде обитал студент Вовка Бракин, плативший хозяевам всего двести рублей в месяц - деньги ему слали родители откуда-то из Красноярского края.
  Бракин был полноватым, среднего роста, со щетиной на пухлых щеках. Учился он на философа, но и в жизни был настоящим философом. Ходил, погружённый в себя, подняв голову, и глядя поверх окружающих невидящим, приподнятым взором. Казалось, ничто не могло поколебать его глубокого внутреннего спокойствия. Но это было внешнее впечатление. Друзья Бракина знали, что его постоянно гложут сомнения.
  Бракин возвращался домой поздно. Ездил он на трамваях, - не потому, что не было денег на маршрутку, а потому, что на трамвае было привычнее: как показали ему когда-то, на первом курсе, эту дорогу, так он и придерживался её, не думая, что на автобусах было бы и быстрее, и комфортнее.
  В трамваях было холодно, пахло мочой и рвотой. Тёрлись в них по большей части безработные, попадались бомжи и цыгане. Вид Бракина часто вызывал у этой публики антипатию. Прокуренные девицы толкали его, проходя по салону. Безработные, одетые в допотопные искусственные шубейки, с ненавистью глядели на долгополое супермодное пальто и белое кашне Бракина. Если Бракин ехал сидя - непременно находился кто-нибудь, кто как бы невзначай опускал ему шапку на глаза или наступал на ногу. Если Бракин стоял - обязательно толкали, притискивали к поручням.
  Но Бракин обращал на обидчиков подёрнутые неземной дымкой глаза, и обидчики, как правило, терялись.
  Вообще, Бракин считал, что с внешностью ему не повезло. Его вид почему-то вызывал у сограждан отрицательные эмоции. На Черемошниках, ещё на первом курсе, местные пацаны попытались даже однажды с ним 'разобраться'. Разборок не вышло. Бракин на оскорбления отвечал лениво и туманно, как бы с лёгкой грустью. Возможно, это была замаскированная насмешка, но местные, не искушенные в словесных баталиях, отступали, как бы недоумевая. Ну, не от мира сего парень. Крыша отъехала. Фи-ло-соф, словом. Чего с него взять? Даже не курит, не говоря уж об игле.
  Он и выпивал редко и не слишком охотно. Если приводил к себе даму - а у философинь и филологинь университета он пользовался некоторой популярностью, - то покупал одну-две бутылки шампанского. Если выпивал с друзьями - предпочитал коньяк. А наутро после возлияния непременно покупал себе литровый пакет натурального томатного сока. За это друзья крестили его эстетом, а сокурсник Серёга Денежко, с утра разгонявший похмелье пивом, непременно замечал, перефразируя Квакина из повести Гайдара 'Тимур и его команда': 'Сок пьёшь? Ишь ты, сок пьёт... Гордый. А я, значит, - сволочь'.
  
  * * *
  
  Работать Бракин не любил. Редко-редко, когда уж вовсе было необходимо, брал в руки фанерную лопату, чтобы откинуть снег от крыльца, почистить дорожку к сортиру - считал, что это, вообще-то, забота хозяев. Вот и на этот раз, вернувшись с лекций около девяти вечера, решил размяться - последние снегопады завалили двор чуть ли не выше человеческого роста.
  Не особенно напрягаясь, Бракин поскрёб перед крыльцом, стал отбрасывать снег с узенькой - едва-едва протиснуться - тропки к сортиру.
  Погода была тихая; в свете далёкого, единственного на весь переулок фонаря искрился снег, ни один звук не тревожил мирное безмолвие.
  Бракин увлёкся, вспотел. Добрался до сортира - хозяева им почти не пользовались, ходили дома на ведро, - остановился передохнуть, облокотился на лопату и стал смотреть в небо. В небе то появляясь, то исчезая в полосах облаков, плыла мутная белая луна.
  Бракин перевёл глаза вниз и замер. За штакетником, отделявшим соседний двор от двора Ежовых, совсем близко от Бракина, стояла странная фигура. Сначала Бракину показалось, что это собака. Большая, кудлатая собака, как видно, приблудная. Но вот фигура разогнулась - и Бракин открыл от изумления рот. Это был человек, но человек какой-то странный, - как бы бесформенный, с руками, висевшими до самой земли. То есть, до самого снега.
  Было темно, а ночное зрение у Бракина было не слишком хорошим. Замерев, он пытался рассмотреть того, кто стоял, не шевелясь, за штакетником. Но когда существо внезапным бесшумным прыжком перемахнуло через штакетник, рухнув в сугроб, и оказалось прямо перед Бракиным, - только протяни руку, - Бракин подумал, что кратковременная потеря сознания ему бы сейчас не повредила. Однако сознание осталось при нём и Бракин просто попятился. Он пятился, пока не рухнул спиной в снег. Когда, спустя несколько секунд, опомнившись, он выбрался на тропинку - странного существа уже нигде не было видно.
  Бракин вытянул с тропинки лопату для снега, добрался до крыльца, вбежал в сени и только тут слегка перевел дух. Прислонив лопату к стене, запер входную дверь на ключ, по лестнице поднялся в мансарду. Запер и эту дверь. Разделся. Выключил свет. Помедлил, и снова включил.
  Напился воды, постоял у стола, и тихо, стараясь не скрипеть половицами, лёг в кровать. Думал, что не сможет уснуть в эту жутковатую ночь. Но оказалось совсем наоборот: провалился в сон, едва лишь коснулся головой подушки.
  Ему что-то снилось - что-то тяжёлое и страшное. Было душно, он рвал с лица то, что мешало ему дышать. Сначала одной рукой, потом двумя. И наконец проснулся.
  В комнате горел свет. В окошко заглядывала белая луна. Из рукомойника капала вода. Бракин сел на постели и помотал головой.
  Что-то было не так.
  От звуков капающей воды снова захотелось пить. Бракин собрался с силами и поднялся. По полу гулял сквозняк. Хозяева всегда советовали Бракину ходить дома в валенках, а Бракин считал, что валенки - это старческий маразм, что главное - заниматься спортом. Но в этот раз пол показался ему особенно ледяным. Бракин поёжился и пошлёпал босыми ногами к ведру с водой, стоявшему на табуретке у двери. Он знал, что от двери, хотя и занавешенной старым одеялом, особенно сильно дует, и заранее покрылся мурашками. Он пил маленькими глотками - вода была ледяной, - пил и думал. То, что ему только что почудилось во сне, он уже не мог вспомнить. Помнил лишь ощущение тяжкого ужаса, от которого он то ли прятался, то ли убегал. Глянул в окно. И что-то вспомнил. Уронил алюминиевую кружку, чуть не бегом вернулся к кровати и нырнул под одеяло с головой.
  И лишь под утро забылся полусном-полубредом, и поднялся рано, разбитый и хмурый.
  Хотелось в сортир, но вылезать из тёплой постели, ступать ногами на ледяной пол... Б-р-р!..
  В окне розовело утро. Внизу - было слышно - уже встала хозяйка, Ежиха: гремела посудой. Натужно кашлял дед Ежов.
  И всё-таки надо было идти. Бракин оделся, спустился в сени, открыл дверь. И как-то полегчало, отлегло: утро занималось розовое, как картины Ренуара, и пахло таким вкусным свежим снегом...
  Бракин замер, не дойдя до сортира. Хотя ночью снова выпал лёгкий снежок, следы были видны вполне отчетливо. За штакетником, на стороне соседа - маленькие, собачьи, а по эту сторону штакетника - два здоровенных глубоких следа, которые мог оставить только человек.
  'Сессия на носу', - почему-то подумал Бракин. И сейчас же понял, почему: следом за сессией придут длинные двухнедельные каникулы, и можно будет уехать, улететь, убежать, скрыться, спрятаться... И забыть обо всём.
  
  * * *
  
  Спасо-Ярское сельцо. XVIII век
  
  В лето 7227, на Ефросинью, случился в деревне пожар.
  Сгорело немного: поленница да крыша сарая, остальное успели потушить, залить водой сбежавшиеся односельчане.
  Злющая Ольга Буратаева, полуостячка, налетела в темноте на хозяина-погорельца, залепила по морде, да еще хотела оттаскать за чуб. Спасибо, не дали - вмешались соседи, оттащили Ольгу. А погорелец, Николай Сеченов, только глазами хлопал да разводил руками, чёрными от сажи.
  До первых петухов судачили, и порешили, что Николай не виноват, а виновата его сожительница, солдатка Матрёна: напилась, что ли, браги, шаталась по двору с огнем - ключи потеряла. Да и упала. Огонь нашёл прошлогодние, хорошо просушенные дрова - и взвился, стреляя, будто из ружей.
  Матрёну Николай увёл (лицо чёрное от сажи, вся в слезах - вопила, баба глупая, пока водой не окатили) воспитывать. Другие ещё постояли на пожарище, в дыму, стлавшемуся над погашенными и разбросанными дровами (под дымом гнус не ел), да и тоже разошлись.
  Наутро происшествие снова обсуждалось. Протрезвевшая, опухшая то ли от слёз, то ли от мужниных побоев Матрёна клялась и божилась, что огня не роняла, ключей не искала. Бес поджёг. Либо молния. Односельчане посмеялись, да и махнули рукой.
  А через несколько дней другое странное случилось. Проснулся Николай ночью, хотел выйти по малой нужде, глянул в оконце (ночь тёмной была, а с вечера дождь шёл) - и обмер. Кто-то чёрный, полусогнутый, бесшумно скакал по огороду. Только пофыркивал.
  Николай перекрестился, и давай Матрёну трясти за плечо. Пока добудился, выглянули - а зверь-то неведомый уже и сгинул.
  Матрёна поворчала: должно, быть, это собака приблудная была, а то телёнок чей. Завтра посмотрим.
  И снова легла.
  Утром Николай по всему огороду прошёл, - а огород был немалый да ухоженный - никаких следов. Только ботва кое-где примята. И совсем уж, было, успокоился Николай, но на самом краю грядок, где огород к полю выходил и оградка была, вдруг увидел свежий след. И не человечий, и не медвежий. Непонятный. Слегка на собачий похож.
  - Так то ж кобель Семёнов! - засмеялась Матрёна. - У него кажный год по собаке пропадает. Сбегают, да в лесу живут. Кто кур в деревне ворует? Эти, кобели лесные.
  - Кур куница потрепала, - угрюмо ответил Николай. - Причём тут кобель?
  У Семёна-пьяницы действительно собаки почему-то не держались. То ли кормил их плохо, то ли обижал как - а только сбегали от него собаки. Верёвки перегрызали, скобы выворачивали - бывало, вместе с цепью убегали. Про Семёна даже говорили, что он собак в тайности убивает и проезжим цыганам продаёт. А те пироги пекут и на ярмарках торгуют. Да что они, дураки, цыгане-то, деньги за собак платить? Надо им - так у них самих собак полно.
  
  * * *
  
  Лето выдалось жарким, сухим. Спали - двери настежь, перед сном в избах огонь разводили - дымом гнуса выгоняли. Так и спали с открытыми дверями. Но Николай стал вдруг на ночь двери запирать. Матрёна смеялась, да жаловалась, что от духоты всю ночь мокрая, чесотка под мышками завелась. Николай угрюмо советовал почаще ходить в баню.
  Да не до бань было - самая страда, сенокос, огороды. Днем вымирало село - все в поле, только дряхлые старики да старухи оставались, да дети совсем малые.
  И в самый этот зной появился в деревне незнакомец. И никто его, кажется, не видел, кроме глухого старца Яшки да его правнучка Ванюшки.
  - Обличьем городской. Должно, царский посланник, - глубокомысленно рассказывал Яшка, по обыкновению крича, будто с колокольни. - Проведали в самом Питербурхе про наши беды, вот и прислали!
  Яшку накормили, да и рукой махнули. Яшка съел большущую миску гороху, вылизал её и уснул прямо на лавке, за столом.
  Ванюшка - тот посмышлёней оказался.
  - На ём кафтан был длинный-длинный. А из кафтана шерсть клочьями торчала.
  - Из кафтана, что ли, росла? - спрашивали.
  - Может, и росла. А голова здоровенная, как чугунок. И чёрная.
  - А рогов, рогов у него не было? - затаив дыхание, крестилась бабка Пелагея.
  - Не заметил, - пожал Ванюшка плечами. - Может, и были. Я спать хотел. Выглянул с овину, а жарко же, всё в глазах плывёт. Я гляжу - он и чешет по улице. Прямо к тракту. За гору перевалил, и всё. Я думал - мне приблазнилось. И снова спать лёг.
  Потом Ванюшка подумал и ещё вспомнил:
  - Ножищи у него в обутках каких-то странных были. Вроде шкуры намотаны бараньи. И пыли от ног не было. Как будто плыл, а не шёл.
  И больше от него ничего не добились.
  
  * * *
  
  Незаметно осень пришла, в делах да заботах лето угасло. Дожди начались, дороги размыло. Даже в гости перестали ходить, и кумушки попритихли, и Николай успокоился.
  Он теперь о мальчонке мечтал от Матрёны. И Матрёна была согласна, да вот что-то никак у них не выходило.
  Николай брагу истребил, пить Матрёне настрого воспретил. Побил даже. Они и к бабке ходили, за реку, в Верхне-Боровку. Бабка велела свечек наставить Богородице, почесала Матрёне голову, побормотала что-то, взяла десяток яиц в оплату и велела идти.
  Но и это не помогло. Матрёна говорила - подождать надо. Она чувствует, мол.
  
  * * *
  
  Зима пришла, ударили морозы, - да такие, каких давно не бывало. Сорок дней и ночей кряду трещало в лесах и на озёрах, и лопался лед, и гнулись деревья, и не было снегу. По ночам туман застилал звёзды и зловещие круги сияли вокруг Луны - по три-четыре, ровных, будто обручи.
  И из города вдруг пошли вести одна страшнее другой.
  Будто бы разбойники завелись на дорогах, и дороги стали непроезжими. Не стало в городе хлеба и мяса, и жители начали есть собак, а когда собаки перевелись - прочую мелкую живность. И даже крысы - слышь! - побежали от такой напасти из города, хоронясь по обочинам, питаясь сородичами.
  А потом и вовсе: объявились-де в городе собаки-людоеды. Сначала шалили по ночам: поутру во дворах и на улицах находили замёрзшие трупы с объеденными лицами, руками и животами. А потом страх потеряли - большущими дикими стаями налетать стали средь бела дня на прохожих, так что люди перестали и по улицам ходить. И на возы налетали, лошадей жрали, людей резали, волки - волками.
  Начался в городе страшный мор, вымирали целыми дворами, а по ночам в тех дворах раздавался сатанинский вой: это собаки-людоеды пировали.
  В деревнях жить ещё можно было. Но в город старались не ездить, и на пришлых людей смотрели искоса: кто их знает, что удумают, какую заразу принесут? Не взбесятся ли и пока ещё мирные деревенские Каквасы и Запираи?..
  
  * * *
  
  ...В глухую ночь появился в деревне человек. На нём были шкуры то ли собачьи, то ли какие иные звериные, и шёл он по-звериному, чуть ли не на четвереньках: припадая на руки.
  Ночь была светлой, сквозь морозную дымку сияла луна. Проходил незнакомец по безлюдной горбатой улице, вдоль изб и оград, и ни одна собака не тявкнула, не проснулась.
  У последней избы остановился. Шумно потянул воздух носом. И исчез.
  Николай вышел до ветру. Ночь была хорошая, и жена только-только отпустила его из горячих своих объятий, и было на душе Николая светло, как в небе. Тяжёлую дверь прикрыл за собой осторожно, чтоб не обеспокоить притомившуюся от ласк Матрёну.
  ...Скрипнула-таки дверь, как ни старался войти бесшумно.
  - Чего так долго-то? - спросила Матрёна - тёплая, нежная, белая, раскинувшаяся на широкой самодельной кровати.
  Вошедший молча скользнул ей под бок. Горячая рука погладила Матрёну по щеке.
  - Ладно, будет тебе... Завтра вставать рано, - зевнула она и отвернулась к стене.
  Мохнатая рука спряталась в складках скомканной холстины. А другая - тёплая, человечья, - погладила Матрёну по круглому горячему заду.
  - Опять? - Матрёна повернулась. - Ох и ненасытный ты стал, Николаюшка!
  Снова были жаркие ласки, и в синее заиндевевшее окошко молча заглядывала луна, но и она не могла помешать двоим, сопевшим и стонавшим в избе.
  А потом Матрёна уснула. И мохнатая рука появилась снова и гладила её по голому животу, по бёдрам, и ласкалась, ласкалась. Матрёна спала, причмокивая во сне, в котором её Николай был царским сыном, заместо юродивого царевича Алексашки, и ласково смотрел на неё, и повторял не своим - чужим, толстым голосом: 'Матрёнушка, сыночка мне роди... Матрёнушка, выкорми... Вырастет сыночек, выйдет в поле, обернётся зверем вольным лесным и пойдёт в поля, в лес, и всё зверьё лесное поклонится ему. А кликнешь его - вернётся. Человечий бо сыночек будет. И лесу родным, и человеку...'.
  
  * * *
  
  В глухую ночь подняли собаки неистовый лай. Такого ещё не было - словно взбесились. Иные хозяева выходили, пинками загоняли собак в конуры. Собаки, исходившие лаем, огрызались.
  И вдруг стихло.
  Николай, сидевший на крыльце - упарился, охаживая палкой кобеля, - замер. Чёрная фигура показалась в конце улицы. Быстро-быстро, будто не шла, а летела, скользила от двора ко двору. Возле иных дворов замирала. В иные и входила (собаки молчали), и даже заглядывала в окна.
  Так прошла всю деревню. Задержалась у избы Николая. Николай, открыв от изумления рот, глядел на незнакомца. Был он согбен, седая борода словно светилась в лунном свете. Николай разглядел даже глаза незнакомца - не ласковые, но и не враждебные. Глянул на Николая, помолчал, вздохнул, - и вдруг исчез.
  В избу Николай вполз задом, на четвереньках. Опрокинул жбан с квасом. Ругнулся.
  Матрёна спала.
  Не помня себя, забрался Николай в постель, прижался к тёплому боку Матрёны. Зажмурился.
  Так и уснул. И знал: в окошко глядеть нельзя, не надо. Там он стоит, незнакомый. Ждёт чего-то. Смотрит...
  
  * * *
  
  Черемошники. Декабрь 1994 года
  
  Однажды возле ворот остановился грузовик. Весёлые мужики вошли в избу, сели за стол. Один выпил с хозяином самогона - хозяин гнал сам, не доверяя магазинной водке, поэтому все внешние грозы - эпохи трезвости и эпохи моря разливанного - его в этом смысле не коснулись. Шофёр не пил - понятно, за рулём не положено; вышел во двор, подошёл к будке Тарзана. Собака лежала, не шевелясь, на своей подстилке. Только шевельнула сухим носом, приоткрыла и тут же зажмурила слезящиеся глаза.
  Шофёр присел на корточки.
  - Ну что, белоглазый? Устал, поди, на цепи?.. На волю-то хочешь, а?..
  Тарзан насторожился. Он почувствовал в ласковом голосе запах грядущей непоправимой беды.
  И когда шофёр протянул руку - погладить - на загривке Тарзана приподнялась шерсть. При этом сам Тарзан оставался недвижим и спокоен.
  - Э-э, да ты, оказывается, с характером!.. - Шофёр убрал руку. - Не зря хозяин от тебя избавиться хочет...
  Потом во двор вышли все четверо - Хозяин, Хозяйка и двое приехавших мужиков.
  - Ишь, смотрит-то как... - не выдержала Хозяйка.
  Хозяин молча снял с крюка поводок и Тарзан напрягся, даже коротко тявкнул: этим поводком его, бывало, охаживал хозяин. Но Хозяин не собирался бить. Он даже как-то непривычно ласково потрепал его за ухом. Отстегнул карабин цепи от ошейника. Пристегнул поводок.
  - Ну, пойдём, что ли.
  Хозяйка вздохнула и даже приготовилась вытереть глаз краем передника.
  - Ну! - прикрикнул на неё Хозяин. - Не вздумай реветь. Сама же просила! Обосрал всё вокруг...
  И Тарзана увели. Один из приехавших мужиков влез в кузов, стал тянуть за собой Тарзана. Тарзан поупирался было, безнадёжно кося глазом в сторону, но, получив пинок от Хозяина, неловко запрыгнул в кузов.
  Когда грузовик тронулся, он вдруг понял, что его навсегда увозят от Молодой Хозяйки. Он рванулся, натянул привязанный к переднему борту поводок. Захрипел.
  Грузовик прыгал по кочкам, выезжая с улицы - дорога здесь не асфальтировалась и была разбита большегрузными машинами. Выехал на асфальт и понёсся.
  Тарзан всё стоял в кузове, выкатив набок глаза и высунув язык от усилия порвать поводок. Он глядел на шиферные и жестяные крашеные крыши, заборы, поленницы, одинокие тополя - глядел неотрывно, будто стараясь отыскать дом, в котором прожил всю свою не очень долгую жизнь.
  Грузовик проскочил железнодорожный переезд - успел до того, как загудел, опускаясь, шлагбаум, - и понёсся все быстрее к выезду из города.
  Тарзан успокоился и лёг. Лежать было неудобно - слишком тряско. Но он лежал, угрюмо клацая зубами, когда грузовик встряхивало; он не глядел по сторонам.
  Два белых пятна над глазами были обращены к пасмурному небу.
  Два белых пятна, из-за которых его и звали иногда Белоглазым.
  Только ни он, ни те, кто его так называл, не знали: давным-давно на Руси считали, что два белых пятна над собачьими глазами - это скрытые, невидимые глаза. Глаза, которыми собаки с такими пятнами могли видеть то, чего не мог увидеть человек.
  
  * * *
  
  - Баба, а где Тарзан? - спросила Алёнка, вернувшись из детского садика и обнаружив пустую конуру.
  - Тарзан? Ах, Тарзан... Да убежал Тарзан, - скороговоркой ответила баба.
  Но когда дед вытащил на середину двора собачью конуру и стал курочить ее на доски - в хозяйстве всё сгодится, - Алёнка вдруг что-то поняла, заплакала.
  - Ну, чего ты? - спросила баба; они сидели у окна в кухне; из окна была видна часть огорода, теплица, сараи - и дед, орудовавший гвоздодёром. - Увезли Тарзана. В деревню.
  - Зачем? - спросила Алёнка сквозь слёзы.
  - Нужнее он там! - повысила голос баба, встала, поворачиваясь к печке. Потом добавила спокойнее:
  - Там он будет дом сторожить. Курятник. Там, в деревне, лисы кур таскают... Там ему лучше будет. Простор, лес, речка... А у нас чего? Несколько лет просидел на цепи. Выпустишь - весь огород потопчет. Конь-то какой вымахал!.. Палисадник вон весь загадил. Ну, не плачь.
  И Алёнка больше не плакала.
  
  * * *
  
  А потом стал приходить Он. Сначала он ей просто снился. Стоял посреди комнаты - мутный, большой, молчаливый. И постепенно из снов перебирался в явь.
  Алёнка давно уже спала одна в маленькой комнатке - почти в закутке - за печью. Сама однажды, ещё осенью, решила:
  - Баба! Я теперь большая. Буду спать одна.
  - А не забоишься? - спросила баба.
  Алёнка насупилась. Подумала.
  - Андрей сказал, что давно уже спит один. И Анжелка. Ещё смеялись надо мной. Боякой назвали... А я не бояка. Не бояка же, баба?..
  
  * * *
  
  В первый раз, увидев тёмную расплывчатую фигуру на фоне голубого, подсвеченного с улицы фонарём окна, Алёнка вскрикнула от испуга. Закрыла глаза, полежала. Но так было ещё страшней. Открыла глаза - громадная тень по-прежнему безмолвно стояла над ней.
  Алёнка решила, что это сон. Натянула одеяло на голову. Сосчитала до десяти, выглянула - Он стоял.
  Она хотела вскочить, чтобы бежать к бабе - вон она похрапывает за перегородкой, - но тут же испугалась. Вдруг, пока она лежит, Он её, Алёнку, и не видит? А как только она соскочит с постели - и сразу протянет руки, схватит...
  Она снова закрылась одеялом. Стала про себя шептать молитву, которой выучила её баба. Молитва была не к месту, но всё равно с ней было легче.
  Прошло, наверное, целых сто лет, когда она, наконец, решилась, и выглянула снова.
  Он, тёмный на фоне серебристо-синего окна, по-прежнему был здесь.
  Она пошевелилась, следя за ним. Стала соскальзывать с кровати. Пол был обжигающе ледяным - в деревянных домах всегда так, - но она не почувствовала холода. Баба будет ругаться, что не надела тапочки - толстые, тёплые, вязаные тапочки... Алёнка попыталась нащупать их ногой возле кровати. Есть один. Она сползла ещё больше, прикрывая одеялом грудь и живот, будто одеяло могло её защитить. Тапочек, наконец, наделся. Опустила на пол вторую ногу... И внезапно тёмная тень присела перед ней на корточки. Присела так стремительно и неожиданно, что Алёнка даже не успела вскрикнуть. И тут же ощутила тёплое, мягкое прикосновение.
  Будто кошка о ногу потёрлась. Но кошки в доме не было - баба не хотела: убирать за ней, да ещё шерсть во все стороны летит, да котят будет каждые полгода носить...
  И тут до Алёнки дошло: этот странный, тёмный - он присел для того, чтобы надеть ей на ножку тапочек. Делал это осторожно, бесшумно и... приятно.
  А потом разогнулся. Медленно-медленно поднимался в полный рост, и казалось, что он не уместится здесь, под слишком низким для него потолком.
  И вдруг стало светло. Алёнка поморгала, села, спустив ноги на пол. Ледяное окно сверкало под уличным фонарем. Комната была пуста.
  
  * * *
  
  Телемастер Иван Иванович называл себя 'последним телемастером уходящей эпохи'. 'Последним' - вовсе не потому, что мастер он был плохой, наоборот: в столетний ламповый 'Рекорд' мог новую душу вложить. Чинил всё - и старое советское, и новое, антисоветское. Чинил на совесть. Мало того - к каждому телевизору имел собственный подход. И жалел иногда: сколько нестандартных решений принимал, выдумывал, изобретал, - и некому это, кроме него самого, оценить.
  Ещё 'последним' он называл себя потому, что в своё время один-единственный из своего пункта 'Рембыттехники' не обзавёлся личным автомобилем. Можно сказать, безлошадным остался. То ли потому, что лишнего с клиентов не брал, то ли потому, что не умел деньги в руках держать: таяли, уходили невесть куда. Да и клиенты у него были, грех сказать: старики да старухи, ветераны-льготники. Такие если и заплатят сверху - самое большее засаленную 'трёшку'. Грех брать.
  Иван Иванович и теперь, в эпоху частного предпринимательства, обходился без машины. Хотя именно теперь она бы ему ой как пригодилась. Надо откладывать деньги, копить. Надо с клиентов драть втридорога. Глядишь - уже летом какой-нибудь старенький 'жигуль' появится. Тогда уже можно в газетных объявлениях о ремонте телевизоров смело приписывать, как другие телемастера: 'Выезд за город, доставка техники бесплатно'.
  Но, однако, размечтался. Сегодня вряд ли появится возможность 'сверху' взять: уж больно район неказистый, дурной славой пользующийся.
  Иван Иваныч приехал на Черемошники на трамвае. Трамвай полз до конечной остановки целый час. Скрежетал по заледенелым рельсам. Окна замохнатились инеем, и куда едешь - чёрт его разберёт.
  На конечной остановке Иван Иваныч сошёл, осмотрелся. В этих краях ему в последний раз довелось бывать лет этак... Короче, много.
  Иван Иваныч и не стал вспоминать, сколько лет. Редкая цепочка людей, тоже сошедших на Конечной, уже исчезала в переплетении ветвей, там, куда не доставал свет фонарей. Иван Иваныч бросился следом. Ему по телефону так и объяснили: сойдёте с трамвая и идите туда, куда все: по тропинке, мимо товарной станции, мимо пакгаузов, через железнодорожные пути. А там - фонарь. И нужный переулок сразу.
  Было холодно. Морозный туман стелился под ноги, ресницы смерзались. Снег хрустел под ногами. Твёрдый, как битое стекло.
  Чёрные фигуры пешеходов впереди прыгали через пути. Где-то сбоку, из тумана, глядели большие глаза тепловоза. Громыхали колёса, бубнил что-то 'по громкой связи' далёкий голос диспетчера.
  Опасливо оглядываясь на тепловоз, на черневшие во тьме товарные вагоны, Иван Иваныч быстро добежал до спуска с насыпи.
  Впереди сиял фонарь, а ещё дальше, налево - весёлые окна каких-то магазинчиков.
  'Э! - вдруг догадался Иван Иваныч. - Да ведь сюда автобусы ходят, маршрутки. А клиент меня трамваем заставил ехать'. Иван Иваныч окончательно загрустил. Видать, клиент-то совсем нищий. Ветеран всех войн, вместе взятых. Хотя голос, вроде, молодой. Ну, по телефону не разберешься. Кстати, телевизор у него вовсе раритетный - 'Русич', первый цветной. Ламповый ещё.
  Иван Иваныч спустился с насыпи, прошёл мимо фонаря и углубился в абсолютно тёмный переулок.
  Нет, переулок всё же был не абсолютно тёмным. Он был наполнен каким-то матовым, почти магическим голубым сиянием.
  Мороз усилился. Стонали старые тополя вдоль чёрных заборов, звенели невидимые провода 'воздушки'.
  Иван Иваныч споткнулся, упал. Даже чемодан, в котором были инструменты и запчасти, выронил. Поднялся, отряхнулся. Велел себе впредь быть повнимательней.
  Адрес он помнил, но беда была в том, что на домах указателей либо не было вовсе, либо их было не видно: во-первых, темень. Во-вторых - таблички инеем заросли. Поди тут разбери, где он, этот дом номер 18, да еще и 'Б'.
  Переулок был пуст. Кое-где светились подслеповатые окна. Иван Иваныч сделал шаг к забору - разглядеть табличку на стене дома. И тут же из-за забора раздался собачий рык, - да такой, что Иван Иваныч невольно отскочил.
  Он стал считать дома. Вроде, этот, с кирпичным забором, должен быть десятым. Значит, недолго осталось...
  Он и не подозревал в этот момент, насколько недолго...
  Из проулка бесшумно и быстро появилась громадная тень.
  Иван Иваныч остановился. Показалось - это лошадь, или телёнок.
  Потёр глаза рукавицей, пригляделся. И тут же в небе из-за облака быстро вынырнула луна.
  Прямо перед ним сидела огромная серебристо-белая собака. Глядела ласкающими янтарными глазами. Ждала.
  Иван Иваныч обернулся. Начало переулка было далеко-далеко; там клубилось пятно светло-голубого тумана.
  Иван Иваныч сделал шаг вперёд. Белая собака приподнялась. 'К прыжку приготовилась!' - догадался Иван Иваныч, почувствовав вдруг, что от внезапного волнения не может дышать.
  Он стал пятиться, и пятился, пока не почувствовал спиной новую опасность. Оглянулся.
  Поперёк переулка ровной шеренгой сидела целая стая кудлатых псов с горящими глазами.
  Иван Иваныч прижал к груди чемоданчик с запчастями. Чемоданчик увесистый, с металлическим каркасом. Пожалуй, если углом врезать, так...
  Он не успел додумать. Почему-то белая дорога выскользнула из-под него и бросилась прямо в лицо. Он вскрикнул от боли, почувствовал, что спасительный чемоданчик отлетел далеко в сторону. И ещё он почувствовал, как что-то тяжёлое, невероятно тяжёлое, придавило его к земле, и горячее дыхание обожгло ему шею. Иван Иваныч попытался втянуть голову в плечи, но от падения воротник пальто оттопырился, а шарф сбился.
  Больше Иван Иваныч ни о чём не успел подумать.
  
  * * *
  
  Окрестности Северска. Декабрь 1994 года
  
  Это был бор. Чёрный, глухой, безрадостный. Даже снег у подножия сосен казался чёрным, и Тарзан поднимал голову, не понимая, где он, как тут оказался, и почему вокруг так тихо - невыносимо тихо. Он взлаял было на эту тишину, - и тут же примолк: бор ответил дальним эхом, после которого тьма и тишина, казалось, бросились прямо к тому месту, где сидел Тарзан; бросились, приблизились вплотную, и присели на корточки, вглядываясь в тёмную собачью морду с белыми отметинами.
  Тарзан шевельнулся, оскалился. Тьма и тишина, казалось, отпрыгнули.
  И где-то далеко хрустнула ветка, рухнул мягким комом снег.
  И снова тишина...
  Повозившись и успокаиваясь, Тарзан прижался к сосновому стволу, от которого даже сквозь ледяную корку пахло смолой. Свернулся калачиком, закрыл хвостом глаза и задремал.
  Но ему не спалось. Тишина и темнота бродили рядом, на кошачьих лапах. Трогали за мокрый нос и, внезапно подпрыгнув, шевелили вверху ветвями, так что сыпались иголки. Тарзан прядал ушами. Открывал один глаз.
  Вверху было небо. Знакомое чёрное небо с пятнами звёзд. Звёзды успокаивали, они были родными здесь, в глухомани, вдали от дома, от Молодой Хозяйки, от вкусного ломтя хлеба, пропитанного пеной от варки мяса.
  Вспомнив об этом хлебе, Тарзан ощутил голодные спазмы в животе, хотел завыть, но не решился. Надо было ждать. Так сказал Старый Хозяин: "Жди! Приедем...".
  Внезапно он вспомнил Молодую Хозяйку и подскочил. Ему послышался её голос: "Ко мне, Тарзан! Домой!"
  Тарзан поднял морду, принюхиваясь. Снежинки падали на горячий нос и таяли - у них был запах тревоги и весны.
  Он покружился на одном месте. "Жди!" - говорил ему один голос. "Беги скорее домой!" - звал другой.
  И был кто-то третий, кто осторожно пытался проникнуть в сознание, шебуршился, скрёбся. Он был без голоса, и приказы отдавал немо. Шерсть у Тарзана вздыбилась. Он не хотел впускать в себя того, Чужого, но и противиться его власти было выше его сил.
  "Жди!".
  "Домой!".
  "В лес иди, в лес... Сделай логово... Охоться на зайцев... Ты будешь свободен от Хозяев, ты будешь сам себе хозяин", - это был не шёпот, не приказ. Это было похоже на голос матери, давно позабытой матери, которая его, слепого, вылизывала и подталкивала к соскам, разбухшим от молока. Тарзан от этого смутного, как небыль, воспоминания даже взвизгнул по щенячьи и поскрёбся лапами.
  И снова, опомнившись, поднял голову.
  Глухой чёрный лес. Скрипят старые стволы, и где-то поверху гуляет ветер, сбрасывая с хвойных лап пригоршни снега.
  Тарзан фыркнул, помедлил, и лег, стараясь устроиться поудобнее.
  "Жди!" - приказал кто-то так близко, словно стоял рядом.
  "Домой!" - пощекотало ухо.
  Тарзан взглянул на звёзды и неожиданно, пугаясь самого себя, тихонько завыл.
  И чей-то другой, чужой, противный голос, присвистнул среди дальних чёрных стволов и захохотал.
  
  * * *
  
  Верховья Нар-Югана. То же время
  
  Степан Айгин уже несколько дней не разжигал очага, не варил ни рыбы, ни мяса. Лежал, укрывшись шкурами, и глядел в едва различимое, полностью заплывшее льдом окошко.
  В избушке было холодно. Иней лохмами свисал из углов, ледяным потоком стекал с подоконника, бородатился из невидимых щелей в потолке, - там, куда недоставало тепла от железного колена дымохода.
  Стёпка был болен. Но знал, что эту болезнь могут вылечить лишь холод и голод.
  Эту избушку построил его дед, которого тоже звали Стёпкой. А до этого здесь стоял шалаш, в котором жил прадед Степки, шаман Айго. В те времена племя Белого Колты было многочисленным и свободным. Его угодья простирались от верховьев Кети до Каза, а охотники смело ходили и на восток, добираясь до земель Великого Энка, и на запад - до матушки Оби.
  Теперь всё стало не так. Теперь не осталось никого из родичей, и даже никого, кто ещё мог бы поговорить со Стёпкой на его родном языке. Последней была охотница Вперед-Идущая-Крылатая. Но её никто уже так не называл, да никто и не знал её настоящего имени. Для всех она была Катькой Буратаевой, одинокой вдовой, жившей в глухомани, где человеческого следа не встретишь. У нее была избушка, и несколько охотничьих заимок. По временам она выходила из тайги, приносила шкурки соболей и белок, покупала соли, спичек, керосину, охотничьих припасов, муки - и опять исчезала на несколько месяцев.
  Её дети разъехались кто куда. Младшенькую, Маришку, видели в аэропорту Верхневартовска. Там она жила, выклянчивая у пассажиров и летчиков выпивку. Пила все, что давали. И хорошо, когда давали одеколон: а то пошутят - такого поднесут, что глаза на лоб полезут. Она пила и денатурат, и даже однажды - ацетон. Уползла в болота, начинавшиеся почти сразу за посёлком авиаторов, отлежалась там, оклемалась, - и опять появилась на привокзальной площади.
  Живучая, однако.
  Скоро и она умрёт. Старшие-то давно, видно, сгинули, ушли в Нижний мир. Весь народ Колты ушел туда. Никого не осталось... Один Степан еще и помнит, знает про Время Торума. И это время закончится на нём.
  Тогда земля перевернётся, поменявшись местами с небом, и живые станут мёртвыми, а мёртвые - оживут.
  Так думал Стёпка, кряхтел, ворочался в бессонные ночи и знал, - всё это может быть, а может и не быть. Совсем другое всё стало. Мир другой. Речка другая. Рыбы попадаются с тремя глазами, двухголовые.
  А дичь в тайге бьют со страшных крылатых машин. Бьют, матерясь, ничего и никого не жалея. Стёпка знал, что когда наступит конец времён, этих людей ничто не спасёт. Их души будут заслонены душами страшных живых машин, механизмов. Всех, которые вгрызаются в землю, достают её живое чёрное нутро, качают его, выплескивая на тысячу шагов вокруг. Всех механизмов, которые валят живой лес, губя бессмертные души деревьев. Тени машин упадут на тени умерших людей, пришедших в тайгу не с миром. Заслонят их. И не станет больше на свете живых душ.
  Может, так будет. А может, и нет.
  Ещё один старик говорил - давно это было, Стёпка мальчиком был, - что после смерти тело человека ложится в землю, а тень его спускается в подземный мир.
  Но пришлые люди начали выкачивать нутро земли: воду, газ, нефть. А что это значит? Это значит, что рано или поздно, но сама земля потеряет свою тень. И тогда теням мёртвых совсем не останется места. И выйдут они на поверхность, и это будет концом всего.
  Ну, а теперь надо было готовиться к последнему плаванью. У живых людей дом стоит на земле. У мёртвых - плывёт по воде. Стёпка знал, что так называется гроб - 'дом, плывущий по воде'.
  И ещё надо разрезать штаны, навязать узлов, таких, чтобы нельзя было развязать: на мертвецах когда-то крепко-накрепко завязывали одежду, чтобы душа его не смогла выйти из тела, вернуться в Средний мир и бродить неприкаянной, пугая живых.
  Но сил не было.
  Вздыхал Стёпка и понимал одно: смерть приходит, однако.
  
  Представления хантов (или обских остяков) о смерти, погребении, загробном мире, а также рассказ о том, что когда-нибудь Земля лишиться своей тени заимствованы автором из трудов угроведов и этнографов Карьялайнена, Чернецова, Соколовой и др.
  
  
  
  * * *
  
  Черемошники. То же время
  
  - Алё-он! Алё-он! Алё-он!.. - заунывно слышалось с улицы.
  - Слышишь? - Сказала баба. - Опять твой жених пришел.
  - Ну и что, - сказала Алёнка.
  Баба помолчала. Раскатывала тесто на пирожки. Сегодня выходной, к вечеру дети приедут с семьями, угостить надо будет.
  - Алё-он! Алё-он!.. - заунывно звал мальчишеский голосок.
  - Ну, чего кричит... Выйди к нему, что ли.
  - Не пойду, - сказала Аленка; она рисовала фломастерами картинку, сопела, вытягивала язык от старания.
  - О-ох, художница... - вздохнула баба.
  - Алё-он! Алё-он!.. - глухо ныло за окном.
  - Да чтоб ты пропал! - наконец не выдержала баба. - Иди к нему, скажи, что не выйдешь - а то ведь до ночи звать будет.
  Алёнка послюнила фломастер, старательно подрисовала зайцу усы и вздохнула:
  - Ладно... Сейчас скажу.
  Она отставила рисунок, критически оглядела его.
  - Ох, художница! - уже сердито сказала баба. - И пальцы все вымазала, и нос... Вон, даже язык синий!
  - Ну и что, - сказала Алёнка. Выпрыгнула из-за стола и побежала в комнату, к окошку, выходившему на улицу.
  - Ай-яй-яй... - проворчала баба вдогонку. - Хоть бы нос вымыла - жених-то увидит!
  - У него у самого сопли висят! - крикнула Алёнка и прилипла носом к стеклу.
  За оградкой палисадника, в сугробе, стоял мальчик. Увидев Алёнку, засветился от радости, вытер рукавичкой нос, поправил сползавшую на глаза шапочку.
  - Алёнка! - закричал обрадовано. - Выходи!
  - Не выйду! - крикнула Алёнка и даже головой помотала - косички так и разлетелись в разные стороны.
  - А чего? - обиженно спросил мальчик.
  - Не хочу, вот чего!
  Он снова шмыгнул носом, вытер его рукавицей.
  - Выходи, - сказал почти умоляюще. - Хочешь, на Джульке покатаемся...
  Алёнка скосила глаза: Джульки не было видно. Да и вообще на дороге никого не было, только за соседским забором хрипло лаяла здоровенная псина с ласковым прозвищем Малыш.
  - Алё-он! - завел своё жених. - Выходи-и!..
  Алёнка подумала. Вздохнула. Делать всё равно было нечего.
  - Ладно, выйду! - крикнула она и погрозила фиолетовым, выпачканным фломастером пальчиком. Это она показала, чтобы Андрей высморкался. Андрей опять засветился, снял рукавицу и закричал радостно:
  - Выходи! Я сейчас! - и побежал куда-то вбок - наверное, запрягать Джульку.
  
  * * *
  
  Джулька был здоровенной беспородной псиной, кудлатой, неопределенно-коричневой масти. Грозный с виду, с тяжёлым, хриплым басовитым лаем, он, бывало, пугал случайных прохожих чуть не до обморока. Пугал - и явно наслаждался этим. Это была его собственная игра: лежать под забором тихо-тихо, прислушиваясь. Пропустит своих, знакомых, пропустит молодого бомжа по прозвищу Рупь-Пятнадцать, который на зиму остался у здешних цыган в работниках. А как услышит чужие, торопливые, не слишком уверенные шаги, тут же морду высунет над хилыми досочками забора, да как рявкнет мощным басом!
  Прохожих словно сбивало с ног. Спотыкались, отлетали к противоположной стороне горбатого переулка, а то и падали. И тогда Джулька, не скрываясь, с наслаждением начинал лаять - и словно голос треснутого колокола разносился над переулком: "Бу-ух! Бу-ух!"
  Никто из чужих, конечно, не знал, что Джулька совсем не кусался. Честно говоря, ему и лаять-то было лень. Но он знал, как действует на людей его лай, а особенно - если он высовывал над забором жуткую, огромную кудлатую голову.
  Катать Андрея он не любил. Но катал, понимая, что такова уж его собачья судьба. А вот Алёнку... Она была легкая, невесомая. Она нежно щекотала его за большим, как у медведя, ухом, - и он летел, грозно порыкивая на встречавшуюся на пути разную собачью мелочь, а Алёнка сзади визжала и то и дело падала с санок в сугроб. Тогда Джулька, пролетев вперёд, останавливался, падал на брюхо, и молча ждал, когда Алёнка выберется из сугроба и снова угнездится в санках.
  
  * * *
  
  Алёнка выбежала в переулок. Перед ней, виновато втянув голову в плечи, в своем кургузом пальтишке, из которого он давно уже вырос, стоял Андрей.
  - А Джулька где? - спросила она.
  Андрей длинно шмыгнул, втягивая в ноздрю отвисшую соплю и сказал:
  - Заболел Джулька.
  - Как заболел?
  - Ну, так... Лежит и молчит. Я его и хлебом кормил, и сахар дал, - он только отвернулся.
  Алёнка строго посмотрела на своего "кавалера". Поправила на нем криво сидевшую вязаную шапочку. Подумала и строго сказала:
  - Пойдём посмотрим!
  И зашагала вперёд. Андрей плелся сзади, шмыгая носом и как-то по-стариковски покряхтывая.
  Джулька - невероятных размеров кудлатый пёс, - лежал в стайке, на старом половике.
  - Его сюда папка перевёл, - шёпотом пояснил Андрей. - В будке-то холодно, вот он и перетащил.
  Он шмыгнул носом и добавил почему-то:
  - Один-то я бы не смог.
  - Ты папку сам попросил? - спросила строгим голом Алёнка, поглаживая громадный лоб Джульки.
  - Ну. Долго просил. Он даже в меня поленом кинул. Матерился - страсть. А потом пошёл посмотреть. Ну, и видит, - подыхает собака-то. Ну, ему жалко и стало.
  - Надо было врача вызвать, - тем же строгим голосом сказала Алёнка. - Он ветеринар называется.
  - Вете... ранар? - удивился Андрей.
  Подумал, шмыгнул.
  - Не. Нас соседи обсмеяли бы. В прошлом году у Хоничевых Кабысдох сам сдох, безо всякого этого ветаранара.
  - Ве-те-ри-нар! - строго повторила Алёнка. - Это доктор такой, который наоборот, зверей лечит.
  - Ну... Я и говорю... - кивнул Андрей. Ненадолго задумался, наклонив голову набок.
  - Вообще-то папка у меня добрый, ты не думай, - зашептал Андрей. - Даром, что дровами кидается. Ну, или выпьет когда, придраться может.
  Алёнка оглядела уютную стайку.
  - Я ему это... старого сена с чердака притащил. Чтоб мягше было. А сено осталось, ещё когда папка коз держал. Я однажды вечером поссать побежал, - а мимо стайки же. А тут луна. Гляжу - из стайки чёртова морда глядит! Чёрная, рогатая, с бородой! Козёл, значит. Высунулся, и, это - глядит!
  Он поёжился, шмыгнул, неумело приспосабливаясь, следом за Алёнкой, поглаживать могучий лоб Джульки, покрытый вялой мокрой шерстью.
  - В общем, до сортира я тогда не добежал, - честно добавил он.
  - Да ладно тебе про козлов-то... - поморщилась Алёнка.
  Наклонилась к Джульке совсем низко, заглянула в слезящиеся глаза. Пёс через силу попытался лизнуть её в руку.
  Алёнка склонилась ещё ниже. Андрей подумал - целует она его, что ли? Потом понял, - шепчет что-то на ухо. Андрей молчал, - боялся, что помешает.
  Внезапно по огромному телу пробежала судорога. Пёс вытянулся, задние лапы заскребли по соломе.
  И вдруг затих.
  - Помер! - ахнул Андрей. Открыл рот, и по лицу его, смешиваясь с соплями, побежали слезы.
  Алёнка ещё раз погладила недвижимую голову пса. Деловито поднялась, оглядела собаку.
  - Ты его не корми пока. Только воду на ночь оставь, - сказала строго.
  - Чего? - слёзы у Андрея мгновенно высохли.
  А Алёнка уже выходила из стайки в светлый снежный день весёлой деловой походкой.
  Андрей заторопился за ней.
  - Чего ты сказала-то, а? Он же помер, а?
  Алёнка повернулась к нему.
  - Он живой. Только поспать ему надо, одному побыть. Он сейчас там, в другой стране. Где мёртвые собаки живут.
  Андрей раскрыл рот и глаза так широко, как не раскрывал никогда в жизни.
  - Игде? - шёпотом спросил он.
  Алёнка мельком взглянула на него, покачала головой.
  - Не знаю. Но к утру Джулька обязательно вернётся. Так что воду поставь, и папке накажи в стайку не заходить. Даже если услышит что-то.
  - Ну да! Послушает он меня! Увидит - мёртвый, и на помойку за переезд стащит...
  - А ты ему скажи, чтоб не трогал. Скажи, пусть завтра стащит! Ты говорил, он у тебя добрый.
  - Ага, добрый... Как поленом огреет...
  - Папки должны быть добрыми, - наставительно сказала Алёнка.
  Они уже вышли за ворота и брели по переулку, горбатому от сугробов.
  - Вот у меня папка - добрый, - сказала она и почему-то вздохнула.
  Андрей опять удивился.
  - Так у тебя же нет папки! Слышь? Мне мамка говорила!
  - Папки у всех есть, - сердито отозвалась Алёнка.
  Андрей неуверенно согласился:
  - Ну да, конечно... Только они потом иногда деются куда-то.
  - "Деются"! - передразнила Алёнка уже совсем сердито. - Мой папка никуда не делся. Он... он... Он на войне, понял?
  - Понял! - радостно подтвердил Андрей, хотя ничего не понял: но простой и жуткий аргумент, что папка Алёнки, оказывается, на войне, огрел его по голове, не хуже того самого полена. - А я-то всё думаю: и куда твой папка делся? Как летом тебя сюда привёз, к бабушке, - так и с концом. Поминай, как звали.
  - Ладно, - Аленка вздохнула. - Я домой пойду. Баба хватится - искать выйдет.
  И пошла в своей продранной на локте фиолетовой курточке, которая уже стала ей короткой. Тонкие ножки осторожно и плавно переступали по белому снегу.
  - Слышь! - крикнул Андрей. - А Джулька точно живой?
  - Точно, - кивнула она на ходу.
  Андрей замолчал и стоял, глядя ей вслед, забыв подтереть нос. Потом почесал затылок, сдвинув на лоб вязаную шапочку.
  - Так вон что, - задумчиво сказал самому себе. - Она, значит, ведьма, что ли?..
  Постоял в раздумье, ничего не решил, но, осенённый многими новыми и важными мыслями, побежал домой.
  
  * * *
  
  Нар-Юган. То же время
  
  В этот момент далеко на севере, за белыми ледяными болотами, в нетопленой избушке очнулся старый охотник Стёпка. Он открыл глаза, видевшие только что карбас, полный мёртвых людей: карбас плыл по чёрной таёжной реке в страну последней охоты. И он сам, Стёпка, сидел в этом карбасе.
  Но это были не сами люди, а только их души, которые временно отделились от тел. Они плыли к Великому Торуму испросить у него позволения пожить ещё немного.
  Наверное, ему, Стёпке, Торум это позволил. Потому, что Стёпка внезапно очнулся.
  Очнувшись, он закряхтел, поворачиваясь набок. Злые звёзды глядели в заросшее льдом окошко. Стёпка дотянулся до бадейки, разбил ковшом лёд и напился сладкой холодной воды. Ему тут же захотелось есть, - до судорог в животе.
  "Надо вставать, однако, - подумал он. - Котёл на огонь ставить, мороженую рыбу варить...". И тут же забылся тяжёлым, без сновидений, сном.
  
  * * *
  
  А по белому редколесью бежал худой кудлатый пёс. Он внезапно остановился, поднял обросшую инеем морду к холодной луне и завыл.
  Ему никто не ответил: волков в этих гиблых местах никогда не было, а охотники с собаками сюда не заходили.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  
  В тёмной стайке, согретой горячим влажным дыханием, спокойно спал, положив львиную голову между огромных лап, Джульбарс, - или, попросту, Джулька.
  
  * * *
  
  За переездом, там, куда уводила тупиковая железнодорожная ветка, под насыпью, была огромная помойка. Рельсы заржавели, в тупике стояло несколько тоже ржавых колёсных пар. Это место, вдали от автомобильной трассы, облюбовало окрестное население под помойку. Везли сюда всё, вплоть до содержимого выгребных ям. Когда ямы переполнялись, зимой их выдалбливали ломом, грузили в металлические корыта, прибитые к санкам и, чаще всего по вечерам, везли за переезд.
  Повёз однажды санки с кучей смерзшегося добра и бомж Рупь-Пятнадцать, зимовавший в цыганской избе. Доехал, мечтательно поглядывая в звёздное небо и, опрокидывая корыто, внезапно увидел человеческую руку. Рука казалась живой и тёплой - обнаженная, с полусогнутыми пальцами. А там, где должен был быть локоть, зияла чёрная рана и белели осколки костей.
  Свет прожектора с крыши недалёкого склада красок хорошо освещал руку, лежавшую открыто, на куче разнообразного хлама и нечистот.
  Рупь-Пятнадцать забыл про корыто. Оглянулся по сторонам, и бросился к стоявшей на железнодорожном переезде будочке.
  Старуха в оранжевом жилете сидела за столом, прихлебывала чай из жестяной кружки. В будочке было тепло, и она сняла валенки, протянув ноги в дырявых носках к самодельному тэну. Работы у неё, по правде сказать, было немного. В день проходило здесь два состава: оба - на "второй поселок Черемошники" (так называлось это жутковатое местечко на административно-бюрократическом языке) где, вопреки всему, ещё теплилась жизнь: гигантские промышленные здания завода ДСП теперь были приспособлены под склады металлолома.
  Нынче поезда больше не будет, шлагбаум был поднят и закреплён. Старуха собиралась, допив чай, отправиться домой - жила она неподалёку, в одном из переулков.
  Когда в дверь ворвался Рупь-Пятнадцать, она подносила кружку ко рту. Грязное, сто лет немытое лицо бомжа было неестественно перекошено.
  - Ну, чего тебе? - грозно спросила смотрительница.
  - Там... это... рука человечья.
  Старуха молча поставила кружку. Внимательно разглядела посетителя, которого отлично знала: по пустякам к занятым людям он не лез.
  - Где? - спросила она. И тут же догадалась сама - где: в основном, по вони, сразу заполнившей будочку, едва Рупь-Пятнадцать втиснулся в неё. - На помойке?
  - Ага. Я говно повёз, а там она и лежит. Оторванная.
  Старуха с грохотом отодвинулась от железного сварного столика.
  - Я там сегодня проходила, - всё тем же грозным голосом сказала она. - Никакой руки не видела. Может, тебе померещилось? Может, опять где спирту достал?
  - Не... Цыган спирт не разрешает. Только сегодня обещал, вечером: заставил, инородец проклятый, ихний сортир чистить. А сортир у них сто лет не чистился! Туда войти нельзя - на месте дырки - ледяная горка! Cлоёв сто. Я два часа только ломом долбил, да потом еще лопатой - внизу пожиже оно...
  - Тьфу ты! - плюнула старуха. - Да замолчи ты про своё говно! Аж сердце зашлося, дышать от вони трудно стало.
  - Так ведь говно не моё... - начал было оправдываться Рупь-Пятнадцать, но тут же примолк под грозным взглядом старухи.
  Старуха со вздохом влезла в чугунной крепости белые валенки, взяла железнодорожный фонарь.
  - Ну, пойдём, покажешь. Не дай бог, человека убили. Тогда придётся по рации диспекчеру сообщить. А это ох и морока! По судам свидетелями затаскают. На старости лет. Тьфу!!
  
  * * *
  
  Милицейский наряд приехал сравнительно быстро: спустя всего два часа после звонка бабы Маруси. Все это время Рупь-Пятнадцать, как часовой, проторчал на помойке над найденной человеческой рукой, закоченевшей и будто бы указующей грозным перстом на невезучего Рупь-Пятнадцать. Старуха, матерясь, как грузчик, - или, в данном случае, как железнодорожник, - пыталась его звать обогреться, потом плюнула, заперла сторожку, и отправилась домой, рассудив, что если "им" надо - так сами найдут. А у неё ещё изба не топлена.
  Наряд был из райотдела вневедомственной охраны. А в охрану щуплых да необстрелянных не берут. Туда на работу в очередь стоят. И отбирают строго: одних гренадёров.
  Два здоровенных усатых мужика в коротких полушубках, которые казались им маловаты, увешанные дубинками, рациями, пистолетами, наручниками, газовыми баллончиками, - с трудом вылезли из райотдельского "жигулёнка". У одного, который был постарше, был даже короткоствольный автомат. Они посветили фонариками, поискали остальные части тела. Заставили Рупь-Пятнадцать отгрести часть мусора и нечистот. Рупь-Пятнадцать с обречённым вздохом принялся ковыряться в дерьме. Причём, заметил он про себя, не в своём, - в цыганском. Но протестовать, жаловаться было бесполезно. Рупь-Пятнадцать давно уже знал, что вся жизнь - штука совершенно бесполезная и никчёмная, и поэтому больше не удивлялся бессмысленной несправедливости мира.
  Милиционеры отошли к машине и стали писать протокол.
  - Тебя как зовут?
  - Рупь-Пятнадцать.
  - Рупь-Пятнадцать ты знаешь где? У магазина, - сурово ответил милиционер. - Фамилию давай. Ишь, "Пятнадцать". Долларовый миллионер, мать твою. Фамилия-то есть?
  - Есть... Уморин.
  - Чего? - не поверил полушубок.
  - Уморин, - внезапно застеснявшись, повторил Рупь-Пятнадцать.
  - Ну ладно, Уморин-Пятнадцать-Копеек... Или, лучше сказать, "Уморин - Зоркий Глаз". Гм... А дальше?
  - Чего "дальше"?
  - Ну, Уморин, так Уморин, уговорил. А дальше-то как? Имя, отчество?
  - А! - сообразил наконец Рупь-Пятнадцать. - Павел Юрьевич. Вроде... Тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения. Вроде. Место рождения - станция Мамочка.
  - Тьфу на тебя! - захохотали оба милиционера. - Повезло тебе, гляжу, с самого рожденья. Так и живёшь везучим. Паспорт есть?
  - Есть. У цыгана... Ну, у хозяина.
  - Понял, - согласился тот, что писал протокол. - Придётся заехать и к цыгану. Он у тебя чем занимается? Еще нарвёшься на наркоту.
  - Не! - обрадовано сказал Рупь-Пятнадцать. - Мой цыган правильный, наркотой не торгует. Он лошадьми торгует.
  - Ворованными?
  - Не! Что ты! Он в деревне их держит, в Малиновке. А сюда привозит торговать.
  Про торговлю самопальной водкой, которой занимались три дочери цыгана, Рупь-Пятнадцать предусмотрительно промолчал.
  Старший наряда повернулся к напарнику, кивнул на находку в снегу, всё ещё зловеще указывавшую в небо:
  - А эту хренотень куда? Не сторожить же её тут.
  Второй полез в машину, начал переговоры по рации.
  А спустя полчаса вокруг помойки стояли уже несколько машин, и множество людей, чертыхаясь, скребли лопатами, долбили ломами. Нашли ногу, а дальше, у самого железнодорожного тупика - окровавленные части тела.
  - М-да... - сказал эксперт-криминалист. - Это не маньяк. Даже у маньяков таких зубов не бывает.
  
  * * *
  
  Черемошники. Январь 1995 года
  
  Сначала по дворам прошли хмурые люди в форме. Представлялись участковым и его помощниками. Они переписали всех жителей - не только прописанных, но и тех, кто жил без прописки. Таких здесь было немало: кто снимал комнату или дом, кто жил вместо прописанных здесь родственников, а кто, как гражданин Уморин, и вовсе бомжевал в батраках.
  Но почему-то особенно люди в форме интересовались собаками. Переписали всех хозяйских, спрашивали, много ли здесь бродячих.
  - А как же не много! Очень много, - сказала Алёнкина бабушка, обрадованная возможности поболтать. - Тут же у нас с двух сторон железная дорога, дома брошенные, на той стороне и вовсе здания кирпичные, пустые. Наркоманы там бывают. Вы бы их переловили. А то страшно ходить стало с трамвайной остановки - там конечная трамвая, так мы через рельсы-то, мимо этих пакгаузов. Идёшь и боишься, мало ли что наркоманам в их дурную башку придет. Вот вы бы их...
  - Да мы их и так ловим, - поморщился милиционер. - Сегодня их оттуда выгоним, а завтра они снова там. Сторожить их, что ли? Да и дома эти не наши - линейного отдела... Вы нам про собак, бабушка, давайте.
  - Про собак? Вот я и говорю... - она приостановилась и закончила почти сердито: - Чего про собак-то рассказывать? Они никому не мешают. Лают, да не кусают. Да и не до того им в такую-то пору. Морозы-то вон какую неделю стоят. Я такие холода помню, когда ещё до войны...
  - Про собак, - устало напомнил милиционер. - Так-таки никого ни разу и не покусали?
  Бабушка задумалась на минуту.
  - Ну, напугали раз ребятишек. Нашу Алёнку соседский кобель чуть не загрыз. Хозяин-то, Сашка, вечно пьяный - ну, и не заметил, как кобель - его Малышом звать, кобеля, а какой он Малыш! Чистый конь, - так вот, он с блокпоста сорвался. Выскочил на улицу, - это ещё прошлым летом было, - и на ребятишек-то и кинулся. Я в огороде была, - слышу...
  Милиционер негромко прихлопнул рукой по столу. Бабушка оборвала себя на полуслове и привскочила от неожиданности.
  - Я вас про бродячих собак спрашиваю! Русским языком! А не про соседских кобелей! - рявкнул он.
  - А ты тут по столу не стучи! - тоже повысила голос бабушка. - Я тебе про кобеля и говорю, а не про суку! У иного хозяина, говорю, собака хуже бродячей. И управы не найти! Участковый в тот раз приходил, и что? Бумажку написал, и ушёл. А Сашка потом воду мне в огород провёл, - откупился, значит... Он вообще-то, когда трезвый, золотые руки... А бродячие собаки чего? Идите вон к автобусной остановке - увидите. Они на люках теплотрассы греются. И кормёжка у них там есть - из магазинов выбрасывают просроченную колбасу, если дурака купить не найдут...
  - В общем, так, - сказал милиционер официальным голосом и поднялся во весь свой немалый рост - шапкой за лампочку зацепился, - У вас у самой личная собака есть?
  - Была. Надысь в деревню отвезли, тоже конь был, весь палисад засрал...
  - Значит, сейчас у вас собаки нет. - Милиционер длинно вздохнул и сделал крыжик в блокноте. Ему давно уже хотелось курить и материться. - Значит, так. Скажите всем соседям, - если мы кого дома не застанем, - чтоб завтра, с девяти утра, все домашние животные... то есть, собаки, ну, хозяйские псы, - на цепях сидели, или под запором. Я понятно говорю?
  - А чего ж непонятного? Я же не совсем ещё дура, - поджала баба губы; она была росточком ниже милиционерского жетона. - Так всем и скажу - чтоб с утра всех собак привязали...
  И вдруг насторожилась:
  - А что? Бродячих собак ловить будете?
  - Будем! - кратко ответил милиционер. Не без труда оторвал шапку от абажура - столетнего, со стеклянными висюльками, - нахлобучил её на круглую голову, крякнул и вышел, громко хлопнув дверью.
  А баба, надев старые калоши, вышла запереть за ним ворота и долго стояла, глядя ему вслед.
  Потом сказала:
  - Ну, устроили нам новогодние празднички, нечего сказать. Тьфу!
  И захлопнула ворота, так что взвизгнули ржавые петли.
  
  * * *
  
  В эту ночь Вовке Бракину не спалось.
  Ему не спалось и в предыдущие ночи, - с тех пор, как он увидел странные следы на снегу. Но в эту ночь не спалось совсем, напрочь. И не то, чтобы он чего-то боялся. Вроде, не из самых пугливых. Но тьма из углов лезла в глаза, и сердце томительно сжималось. Бракин лежал, стараясь не глядеть в тёмные углы и мужественно борясь с желанием включить свет. Он бы и включил, но почему-то подумал: Ежиха заметит, ворчать начнет, - мол, чего по ночам электричество жжёшь? И будет пилить при каждой встрече, до весны не отстанет.
  А может, и не будет?
  Бракин приоткрыл один глаз.
  Прямо в окно заглядывала белая, в пушистом ореоле, луна.
  Бракин зажмурился. Вроде с вечера не было луны. Взошла, что ли? И тут же вздохнул с облегчением. Открыл глаза, осмотрел посветлевшую мансарду, взглянул в углы, из которых лунное сияние изгнало тёмных мохнатых карликов. Мансарда ему, впрочем, не понравилась. Скаты с двух сторон делали её похожей на крышку гроба.
  - Раскольников, блин... - прошептал Бракин вслух. - Только топора не хватает. И коммерческой идеи. Зато уж старушек кругом - на всех хватит...
  Длинно вздохнул, уже соображая, что сна, видно, уже не будет до утра. Значит, сейчас придётся встать, согреть, что ли, чаю, съесть припасенный с вечера покупной бутерброд... И внезапно почувствовал какое-то движение в комнате. Взглянул вбок - и обмер от ужаса. Ему показалось, будто от него самого, от Бракина, отделилось нечто тёмное, похожее на размытую человеческую фигуру. Фигура бесшумно вскочила с постели и встала, прислонившись к стене.
  Бракин задохнулся, и воющим голосом спросил:
  - Ты кто такой? Откуда здесь? А?
  И замолчал. Потому, что у стены уже никого не было.
  Бракин медленно поднялся. Осмотрел постель, заглянул под кровать... Сердце тяжко ухало в груди.
  В голове его зазвучали вдруг чужие голоса, словно спорили о чем-то таком, что касалось его, Бракина, лично. Бракин хотел вмешаться в беседу, но у него не получилось. Невидимые собеседники в голове словно отмахнулись от него, и продолжали спор.
  А потом все стихло.
  Бракин медленно, неуверенной походкой, как-то боком засеменил к окну. В окне стояла ослепительная луна и страшным своим огромным глазом глядела прямо на него. Луна глядела призывно, гипнотически.
  И тогда Бракин внезапно всё понял.
  Он повернулся к луне боком, глядя искоса в окно. И внезапно, словно его кто-то толкнул, рывком опустился на четвереньки.
  И стало, наконец, темно: теперь луну заслоняла столешница.
  
  * * *
  
  Луны не было видно, но Бракин чувствовал её свет за своей спиной, и поджал ноги, чтобы луна не достала их.
  Все чувства его внезапно обострились. Теперь тьма, окружившая его, нисколько не пугала: он знал, что в ней спрятано. Знал, что в углу лежит засохшая корка хлеба, а чуть дальше, в паутине, яичная скорлупа и пробка из-под бутылки коньяка. Он слышал шорох тараканов под старыми, вспучившимися обоями и чувствовал тараканий запах. От простыни, свешивавшейся с постели, крепко пахло человеком. От ножек стола - противным столярным клеем. От пола - пылью и краской.
  Что-то новое, неожиданное стало открываться ему со всех сторон, и в груди вдруг стало больно от нараставшего изнутри клокотанья. Не в силах вынести боли, Бракин поднял голову, и внезапно завыл вполголоса - протяжным хрипловатым воем.
  Вздрогнув от неожиданности, плотнее забился под стол. Прислушался. Всё было тихо и в мансарде, и за белым, промороженным в несколько слоев, мохнатым окном.
  Тогда он осторожно вылез, подбежал к входной двери. Встал на задние лапы, дотянулся мордой до крючка. С третьей попытки откинул крючок и толкнул лапами тяжёлую, подбитую старым одеялом дверь.
  И только тут понял, что с ним что-то произошло. Что-то, чего не бывает, не может быть. Или может, - но только во сне.
  Но страха не было. Покрутившись в дверях, он вдруг подумал, что, это, наверное, и есть просто сон.
  И с лёгким сердцем скатился вниз по лестнице.
  
  * * *
  
  Он бежал по переулку, погруженному в тягостный холодный чёрно-синий сон; синий снег - внизу, чёрное небо - вверху. А к небу тянут свои тонкие заиндевевшие лапки тополя, рябины, черемухи и клены.
  Всё было так ново, так необычно, что Бракин, хоть и спешил, но то и дело останавливался, кружил на месте, внюхиваясь в след полозьев, в жёлтые пятна света под деревянными электроопорами. Запах от жёлтых пятнышек был чарующим: положительно, от него трудно было оторваться. Этот запах рассказывал о друзьях и врагах, и о женщинах... То есть, самках. Ну, то есть этих самых... Суках.
  Пока он добежал до площадки, где разворачивались автобусы, в морозном воздухе уже слегка пахло рассветом, хотя небо по-прежнему было черным-черно.
  К площадке боком стояла серая заиндевевшая пятиэтажка. На дальнем её конце была металлическая дверь: вход в почтовое отделение. А напротив двери, метрах в шести, находились мусорные контейнеры и тут же - чугунная крышка колодца теплотрассы.
  Бракин подошел к крышке неспешно и слегка боком: на крышке лежали, прижавшись друг к другу, несколько бродячих собак самого разного вида и масти.
  Они даже не повернули голов к Бракину, хотя Бракин и попытался привлечь к себе внимание: урчал, повизгивал, скреб лапой. Наконец, одна из собак - маленькая, рыженькая, - заворчала и приподняла голову.
  Зарычала предупреждающе. От этого негромкого рыка пробудились ещё две-три шавки. Уставились на пришельца.
  "Думают, будто я тоже к ним хочу прилечь. Погреться", - решил Бракин и вильнул хвостом. Подождал. Собаки молча его разглядывали.
  Бракин, снова вильнув хвостом, сел, начал перебирать передними лапами. И неожиданно даже для себя самого сказал:
  - Тяф!
  Рыжая приподнялась, глядя угрожающе, исподлобья. Заворчала.
  "Да-а... - подумал Бракин. - А лексикон-то у них тут бедноват".
  
  * * *
  
  Алёнка словно предчувствовала, что Он придёт. Долго не спала, то куталась в одеяло, то совсем сбрасывала его с себя. Ворочалась. Вздыхала, не открывая глаз.
  Баба выводила носом заунывную свистящую песню, по временам всхрапывая лошадкой. Это были единственные звуки: в доме и за окном царила полная тишина.
  Окно заросло льдом и инеем, и ярко серебрилось, отражая свет невидимой луны.
  Потом Алёнка задремала. Ей почему-то приснился цирк, а в цирке - она, на большом одноколесном велосипеде. Какой-то клоун помогал ей сесть в высокое седло и говорил: "Крути быстрей педали! Крути, и не бойся! Самое главное - не бойся!"
  Алёнка действительно стала крутить, изо всех сил вцепившись в изогнутый руль, но это не помогло: колесо свернулось набок, больно вывернув ногу, и Алёнка полетела вниз...
  Она вскрикнула, просыпаясь. И тут же почувствовала, что чьи-то мягкие, пушистые, необыкновенно ласковые руки держат её, не давая упасть.
  Она не открыла глаз, только сжалась, пряча голову в руках.
  А потом почувствовала, что её плавно приподняли и уложили в постель. Простынь была прохладной, очень приятной. И подушка оказалась взбитой - как раз так, как нравилось Алёнке.
  Она спокойно легла, вытянулась. Всё тот же невидимый, мохнатый, бережно укрыл её одеялом. "Странно, - подумала Алёнка, - одеяло ведь только что было горячим, а сейчас - холодное, приятное".
  Она хотела сказать об этом, но пушистая рука коснулась её губ, и тихий шелестящий голос произнёс над самым ухом:
  - Спи, моя хорошая. Спи. Завтра ты увидишь много плохого, но не бойся. Они никого не убьют, и тебя не тронут. Только не выходи на улицу. Читай, рисуй, смотри телевизор.
  - А кто это - "они"? - спросила Алёнка.
  - Солдаты.
  - С автоматами? - встрепенулась Алёнка и приоткрыла один глаз. Тёмная, высокая - под потолок - тень плавала над ней, заслоняя серебристое окно.
  - Да. С оружием. Разным. И ещё - сети. Только не для рыбы... И много машин. Но ты не бойся. Я не дам им тронуть тебя. Я тебя уберегу.
  - Но ведь они могут убить?
  - Могут. Но ты не бойся.
  - А если они убьют Джульку?
  - Нет. Не убьют. Они будут искать бродячих собак. А Джулька живёт дома. Завтра утром хозяин, отец Андрея, посадит Джульку на цепь, - и тогда его никто не тронет.
  Тёмная фигура отплыла от постели, на мгновение в комнате потемнело.
  - Спи, - шепнул ласковый голос. - Спи, смотри только добрые сны, и ни о чём не беспокойся. Только постарайся утром не выходить на улицу.
  Тень коснулась Алёнкиного лба, и тихо отступила, будто начала таять.
  - Что бы ты ни увидела, и что бы ни услышала завтра, - не выходи из дома. Постарайся. Не выходи. Услышишь предсмертные крики. Услышишь выстрелы. Услышишь шум моторов, - отойди от окна. Не слушай. Не смотри. Помни: ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ ЗАВТРА ВЫХОДИТЬ ИЗ ДОМА!
  Алёнка уже крепко спала, поджав ноги, натянув одеяло до самых глаз. Она твёрдо знала, что теперь ей ничто не угрожает, что это тёмное ласковое существо сумеет её защитить. Её, - и её дом.
  
  * * *
  
  Бракину стало холодно. Он лёг прямо в снег, дрожа всем телом. И тут же порывисто вскочил. Рыжая собачонка, было уснувшая, снова приподняла голову.
  "Опасно! - сказал ей Бракин. - Всем вам надо сейчас же отсюда уходить! Спасаться!"
  Рыжая заворчала, потом зевнула, и снова сунула морду в лапы.
  Бракин тоже лёг, - поближе к плотно сбитой собачьей стае. По примеру Рыжей положил лапы на морду, - мороз кусал его за нос.
  Из-под собачьих тел из колодца теплотрассы поднимались клубы белого тёплого пара. Пар не мог подняться высоко, - и опадал вниз холодными белыми иглами.
  От собак пахло теплом, немытой, свалявшейся шерстью, мочой, отбросами. Но Бракин вскоре притерпелся к запахам и задремал. Он дремал вполглаза, следил за Рыжей, ворчал, думал, как прогнать собак, как увести их подальше отсюда.
  В окнах пятиэтажки начал загораться свет. Значит, уже шесть утра.
  И, значит, ЭТО скоро начнется.
  Бракин вскочил, словно ужаленный, сон мгновенно слетел с него. Пора! Пора уходить!
  Он с трудом оторвал лапы и живот от снега, - шерсть прикипела морозом, - поднялся и кратко, но настойчиво тявкнул.
  Рыжая даже не пошевелилась.
  Бракин сделал новую попытку: тявкнул трижды, а потом осторожно ткнул носом Рыжую в бок. Рыжая не глядя, спросонья, тяпнула его за нос. Бракин взвизгнул от боли.
  "Дура! - рявкнул он, дрожа от холода и ярости. - Убьют ведь! Да так тебе и надо!".
  Он напоследок куснул Рыжую в бок, быстренько отскочил и потрусил за пятиэтажку. Там был двор, отделённый забором от чьих-то огородов. А в огороде должен же найтись какой-нибудь приют...
  
  * * *
  
  С утра над переулком разорались вороны. Да так, что перебудили жителей. Вороны перелетали с дерева на дерево, кружили над дворами, и, сгрудившись где-нибудь на крыше сарая, начинали дикий ор.
  Светало медленно, неохотно. Утро словно боялось войти в переулок.
  Побоище началось ровно в девять утра.
  Баба Надя вышла с ведром за ворота, - до колонки, воды принести, - и с испугу села в снег: прямо за углом её огорода стоял крытый грузовик, напомнивший ей почему-то "полуторку" военной поры и ещё что-то, что она с испугу и по слабому знанию техники отнесла к танкам.
  - Ой, - прошептала она, и кинулась назад в дом.
  Было ещё темно, но по чёрному небу стремительно неслись невообразимые пернатые облака - и не багровые, и не тёмно-красные, какие бывают перед рассветом, - нет, какие-то сиренево-фиолетовые, даже чуть ли не розовые.
  Баба Надя, спрятавшись за калиткой, оставила амбразуру и выглядывала хитрым глазом. Из кабины танка вышел здоровенный детина в зимнем камуфляже, потянулся и спросил вдруг:
  - Ну? Чего смотришь?
  Но не на ту бабу Надю он нарвался. Совсем не на ту. Баба Надя распахнула калитку, отставила ведро назад, упёрла руки в крутые бока, и визгливым голосом завопила:
  - А вы кто? А вам чего надоть? Ишь, въехали на танках, куда их не звали, да ещё и смотреть запрещают!
  Военный не сразу оправился от такой скороговорки, произнесенной к тому же с невыразимым пылом.
  Он подошёл поближе.
  - И не подходи! - взвизгнула баба Надя, немедля прячась за калитку. - Щас вот кобеля спущу, - он тебе штаны-то поправит!
  Военный отступил на шаг, откашлялся и сказал мирным голосом:
  - Мы тут, бабуля, это... не по доброй воле. У нас приказ. Служба у нас такая, понимаешь? Так вот, по этому приказу велено сопроводить сводную бригаду "Спецавтохозяйства" по отлову бродячих животных.
  Баба Надя долго переваривала этот монолог. Потом - военный аж подпрыгнул от неожиданности, - взвизгнула:
  - Так вы чо - живодёры??
  - Да не-ет. Я же вам объясняю, мы сопровождаем сводную эту... бригаду...
  И замолк.
  - Живодёры, значит, - прочно утвердилась в своём мнении баба Надя. И внезапно, набрав в грудь воздуха, завизжала на всю улицу:
  - Слышь, Клава! Живодёры приехали! В нашем ауле собак будут душить!
  Из-за противоположного забора, к удивлению военного, сразу же высунулось востроносое, в полушалочке, личико.
  - Ты спрячь свою Динку, или как её! - продолжила баба Надя.
  - Дык спрятала уже! - пронзительным фальцетом завизжала в ответ баба Клава.
  'Та-ак, - подумал военный, - Значит, фактор внезапности сам собой отпадает'.
  Каждый переулок был заперт с обеих сторон самой разнообразной техникой: от мусоровозов и бульдозеров "Спецавтохозяйства" до грузовиков вызванной на подмогу воинской части и, конечно, милицейских машин. Милиция и военные, правда, в дело не вмешивались, они вообще тут были как бы в стороне. Они стояли кучками, курили, балакая между собой, а само дело их словно не касалось. Но когда с подвыванием на них наскочил пёс, изгнанный из какого-то ночлега "живодёрами", милиционеры отреагировали мгновенно: несколько ударов дубинками, - и пёс отлетел в сугроб и затих.
  Собаколовы прочёсывали местность методично, со своими громадными сачками и сетками. Они шли по четверо, а позади шагал милиционер с автоматом и опасливо косился по сторонам.
  Между тем уже рассвело. Фиолетовые упругие тучи превратились в сырые тяжкие облака. И внезапно стоявший много дней мороз спал. Казалось, это произошло чуть ли не мгновенно. Только что звенели провода и потрескивали деревья, - и вот уже изморось пала на них. Белыми стали и автомобили, и бульдозеры, и заборы, и даже кацавейка бабы Нади, которая, заняв пост на крыше своего низенького - под мотоцикл - гаража неотступно следила за военными действиями, при этом громко делясь с соседями своими соображениями.
  Но эти соображения заглушал истошный собачий вой и визг. Вой поднимался всё выше над поселком, достиг уже товарной станции и дальних многоэтажек, так что люди стали выглядывать из окон.
  Собаколовы, вбрасывая в "воронок" ещё советских времён очередную жертву, выглядели слегка виноватыми, и по сторонам не глядели.
  - Душегубы-то, слышь, - кричала баба Надя бабе Клаве, - уже на Стрелочный зашли. Возле дома бабы Маруси кого-то изловили!
  Баба Клава, по причине малорослости, ничего не видела, и поэтому с напряжением внимала визгу соседки.
  Машин-собаковозов было две. И они беспрерывно курсировали между поселком и недалёким отсюда мусороотвалом. Внутрь фургонов были введены выхлопные трубы, и на мусороотвале мёртвых собак крючьями вытаскивали рабочие и нанятые бомжи и сбрасывали в глубокую шахту - знаменитую "трубу Беккера". В этой самой трубе трупы бродили, как старый виноград, и как бы самопереваривались.
  Труба стояла неподалеку от собачника - хлипкого сооружения из досок. Там обычно держали отловленных собак, когда не было прямого приказа "душить". Или когда некоторым собакам, после душегубки, удавалось выжить.
  
  * * *
  
  - Вы хоть душегубку-то свою не включайте! - чуть не плача, кричала смотрительница питомника тётя Галя, женщина с обветренным, распухшим лицом. Она вытирала нос громадной рукавицей, и начинала причитать:
  - Ить некуда уже толкать. Все клетки полные. Я счас вольер открою, - пускайте их туда!
  Собаколовы, и без того пускавшие газ через раз, стали молча выпускать живых в вольер - небольшое загаженное помещение без крыши, предназначенное, по идее, для выгула бездомных собак.
  В самом питомнике, - или, точнее, отстойнике, - собаки были набиты в клетки до отказа. Большая часть из них, от усталости и голода, лежали друг на друге вповалку, лишь иногда слабо огрызаясь на соседей.
  Тётя Галя ругала собак матом, сморкалась, и выходила на подъездную дорогу - встречать очередную машину.
  Вокруг, насколько хватало глаз, высились припорошенные снегом мусорные холмы. По ним, привлечённые шумом, медленно спускались местные обитатели - бомжи.
  - Что тут у вас за шум, хозяйка? - спросил толстый краснорожий бородач в каком-то нелепом, обрубленном снизу тулупе.
  Из сторожки вышли дежурный и начальник смены, которого специально вызвали сегодня на работу и велели "одеться соответственно".
  Начальник смены, молодой парень, оделся соответственно: в черное долгополое пальто с белым кашне, из-под кашне виднелась белая рубашка с галстуком, на голове - теплая кепка с "ушами".
  Появление бомжей в планы начальства, видимо, не входило.
  - Зачем тут это чмо? - сердито спросил он у дежурного и кивнул в сторону бомжей.
  - Так местный, - вполголоса пояснил тот. - Предводитель ихний. Давно тут живёт. Помогает, когда надо.
  Начальник покачался с пяток на носки тупоносых чёрных туфель.
  - Знаю я, как он вам помогает, - сказал он. - Убери его. Не дай Бог, вся кодла из конторы приедет проверять. Да ещё, я слыхал, мэр может пожаловать. Собы-ытие! - саркастически протянул он. - Десять лет собак разводили, а теперь решили сразу всех передушить.
  - Трубы не хватит, - задумчиво сказал дежурный.
  - А они трамбовать будут! - хохотнул начальник.
  Повернулся к бомжу.
  - Эй, как тебя, Борода! Сегодня неприёмный день. Сам уходи, и своих предупреди, чтоб не высовывались.
  Борода кивнул, миролюбиво сказал: "Понял, начальник!" - и полез вверх по мусорному Монблану, пока не исчез в морозном тумане, который окутывал вершины рукотворных гор.
  Начальник поглядел на нескольких рабочих в ватниках и телогрейках, которые с ломами и лопатами ковырялись у подножия свежей мусорной кучи: делали вид, что работают.
  - Холодно, - сказал начальник. - Пойдём, что ли, ещё по маленькой.
  А тётя Галя сидела на крылечке питомника, подперев голову рукой в огромной рукавице, и потихоньку плакала.
  
  * * *
  
  Вой над посёлком постепенно начинал стихать. Уже одна из собаковозок стояла без дела, водители военной техники бродили вокруг машин, а начальство стояло отдельной кучкой на "главной площади" посёлка - на конечной остановке автобуса, где были несколько магазинов и почта. Эта могучая генеральская кучка уже изрядно замерзла. И позволила себе распить бутылочку коньяка: генеральские лица стали морковного цвета.
  Внезапно послышался звон и грохот. В доме, стоявшем довольно далеко от генералов, там, где обернутые фольгой трубы теплотрассы образовывали арку, внезапно вылетело окно, брызнуло стекло. Из окна во двор метнулся тёмный собачий силуэт.
  - Что это там? - строго спросил один из генералов, повернув голову.
  Не дождавшись ответа, поманил пальцем старшего офицера, который стоял неподалёку, тоже в кучке офицеров. Офицер торопливо сунул пластиковый стаканчик товарищу, вытер губы и подбежал.
  - Что там? Слышал звон?
  - Так точно, товарищ генерал-майор!
  - Выясни!
  Офицер трусцой ринулся в переулок, за ним поспешали двое омоновцев.
  Они добежали до дома, где послышался звон, заглянули через забор. В доме выхлестало окно, занавеска вывалилась наружу. Во дворе никого не было.
  Офицер замешкался, не зная, что предпринять. И, пока он так думал, опершись рукой о покосившийся забор, внезапно перед самым его лицом появилась страшная морда. В первую секунду офицер подумал: "Чёрт!", - потом, уже выхватывая из кобуры ТТ, разглядел - это был человек. Странный, прямо скажем, но всё-таки человек.
  Он был небрит, и не просто небрит: казалось, лицо было покрыто мохнатой шерстью.
  - Э-э... - протянул офицер. - Ты чего, хозяин?
  Существо молчало, тяжело дыша.
  - Двери, что ли, не хватило - в окно вываливаешься? - спросил кто-то.
  - Да он, видать, с перепою, - отозвался другой омоновец.
  Офицер выслушал всех, ещё раз поглядел на человека. Человек тяжело дышал, изо рта разило чем-то тошнотворным. Руки он прятал за пазухой телогрейки.
  - Ладно, обойдёмся без скандала, - сказал офицер мохнатому. - Иди, дядя, спи. Да окно хотя бы одеялом завесь, - выстудишь избу-то.
  Существо качнулось, напряглось. В зловонном рту заклокотало, и низкий, хриплый голос отчетливо произнёс:
  - Оставь.
  Офицер уже повернулся было уходить, но остановился.
  - Чего "оставь"?
  Существо опять качнулось, словно слова давались ему с трудом:
  - Оставь нас в покое, - выговорило оно.
  - Да я тебя и не трогаю. Охота больно с таким мохнорылым... - начал было офицер, и осёкся. Прямо на него глядела медвежья морда с открытой пастью, и из пасти капала слюна.
  Офицер отскочил, путаясь в кобуре. Омоновцы подняли автоматы, повернулись к начальнику, ожидая команды. Но команды не последовало: пока офицер вытаскивал пистолет, снимал с предохранителя, - медведь исчез. Исчез, будто его здесь и не было. Пустой белый двор с навесом. Под навесом, - тележка с алюминиевой флягой - по воду ходить; аккуратная поленица берёзовых дров. Лопата для снега... Двор как двор.
  Только занавеска, вывалившись из окна, шевелилась на ветру. Да под окном поблёскивали рассыпанные осколки стекла.
  - Тьфу, зараза... - перевёл дух офицер. - Иван! Позови сюда участкового. Пусть всё проверит. Леший тут, что ли, живёт?.. Вот же гадство, как напугал.
  Он совал ТТ в кобуру, но рука так дрожала, что пистолет никак не слушался.
  
  * * *
  
  Джулька проснулся. Он лежал, не шевелясь, лишь слегка водил одним чутким, как локатор, ухом. Сквозь тявканье, визг, рычанье бродячих собак Джулька ясно чувствовал, что переулок заполнен чужими, непрошеными гостями.
  Джулька полежал, прислушиваясь, соображая. Вздохнул и поднялся на нетвёрдые ещё лапы. Толкнул мордой хлипкую дощатую дверцу. Щеколда легко опустилась от толчка и Джулька выбрался на свет.
  Свет был ослепительным. Белый снег, белое небо, - белый, белый мир. Джулька потянул воздух носом. Да, сегодня в мире творилось что-то неладное. Совсем, совсем неладное.
  Джулька прошёл по тропинке, пробитой Андреем в сугробах, вышел в огород, и неторопливо побрёл к забору, отделявшему двор от улицы.
  Пока он болел, и конуру, и площадку перед ней в углу огорода изрядно занесло снегом. Джулька недовольно поворчал, и упал прямо в снег, прижимаясь боком к забору.
  За забором слышался шум: скрипел снег под чужими, уверенными шагами, в отдалении фырчали моторы. Лаяли охрипшие собаки и доносились человеческие голоса.
  Джулька лежал, принюхиваясь, с равнодушным видом, полуприкрыв глаза. Он уже знал, что сейчас произойдёт. Он предвкушал, он наслаждался предчувствием великого представления.
  И вот шаги приблизились. Тяжёлые, чужие шаги.
  Джулька почти неохотно приподнялся, упёрся передними лапами в доски и высунул голову.
  Генерал-майор Лавров, совершавший обход поля боя, не особенно торопился. Мороз спал, да и коньячок, устроившись в обширной утробе, приятно согревал изнутри. Вся свита генерал-майора нестройно брела в субординационном отдалении, разглядывая заборы, голые деревья, лица старух, торчавших в запотевших окошках.
  - Деревня и деревня, - сказал кто-то. - Никогда бы не поверил, что до центра города отсюда всего двадцать минут езды.
  - Э-э, ты ещё на Втором поселке не был! Во где зона! В смысле, по Стругацким - экологического бедствия, - подхватил второй офицер. - У меня там знакомый живёт, в общежитии завода ДСП.
  - А зачем он там живёт?
  - Ну, во-первых, пока больше негде. А во-вторых, там ему удобно: он три комнаты соединил, получилась квартира. Правда, горячей воды нет и канализация забивается. Зато, прикинь, недавно хвалился, что платит за всё про всё 45 рублей! Со светом, прикинь? Он там, кажется, единственный нормальный человек. Остальные нигде не работают. Бутылки собирают, металл воруют. И незаконных там много. И русские мигранты, и молдаване, и чеченцы. Прикинь, только цыган почему-то нет. Пьянь страшная. Половина общаги разбавленным спиртом торгует. Этот мой друг - он, вообще-то, художником на ДСП работал, а сейчас прирабатывает, где может. Так вот, он рассказывал: на выборы у них очень любят ходить. Ну, те, естественно, которые с пропиской. А выборы у них там - настоящий праздник. Ну, они и наряжаются, как на праздник. И вот, говорит, на выборы дело было, вышла из подъезда одна баба, у ней мужик пьяница, колотит её постоянно, - так вот, пошла на выборы: вся принаряженная, в допотопном платье, бигудями завитая, накрашенная. А под глазом - во-от такой фингал! Прикинь!
  Оба засмеялись. Генерал хотел обернуться, недовольство лицом выразить, и не успел.
  Прямо перед ним над забором поднялась невообразимая львиная морда. Слегка помятая, вроде даже добродушная. И внезапно пророкотала:
  - У-у... Ав!
  Звук оказался за пределом возможностей человеческого восприятия. С генерала снесло шапку, а сам он, отскочив, сел в снег.
  Смешки сзади затихли. Генерал в ужасе смотрел на морду и беззвучно шевелил губами. Потом стал наливаться красной, синюшной даже, краской. Цапнул себя за кобуру. И вспомнил, что кобура - для вида: набита бумагой. Ему по нынешней его должности пистолет с собой носить не полагалось.
  Повернувшись к оторопевшей свите, рявкнул почти молодецки:
  - Ствол!
  Кто-то подбежал, услужливо подал ему АКС. Генерал, сидя, выхватил у него из рук автомат и нажал на крючок.
  Отдача, с непривычки, оказалась слишком сильной. Генерал грузной спиной повалился на дорогу, а автомат продолжал прыгать у него в руках, и сверху на генерала падали чёрные ветки, сухие зазимовавшие листья, хлопья снега, и со свистом летели брызги от расщепленных досок. И шипели, плавя снег, далеко отлетавшие стреляные гильзы.
  
  * * *
  
  - Баба!! - чужим, страшным голосом взвизгнула Алёнка, бросаясь к окну. - Баба, что это?
  Баба вздрогнула, засеменила к другому окну.
  Автоматная очередь стихла.
  - Баба, баба! - уже плачущим голосом звала Алёнка.
  - Вот же ироды! - выговорила, наконец, баба. - Уже стрелять тут удумали.
  Алёнка подбежала, затеребила бабкин подол. Глаза - испуганные, в половину лица.
  - Баба, это что - война?
  - Да кто их, проклятых, разберёт! Должно, с собакой не справились. Может, бешеная попалась. Тьфу ты, грех!..
  Она сунула ноги в галоши, накинула драный грязный пуховик с капюшоном.
  - Я выйду погляжу. А ты дома сиди!.. Как бы окна, ироды, не побили...
  Она распахнула тяжёлую дверь, шаркая, выбежала из избы. Через минуту с улицы донёсся её хриплый, но сильный, совсем не старушечий голос:
  - Это вы что тут, а? Начали с собак, а закончить людьми хотите, а?
  К её голосу сейчас же присоединился хор других голосов - соседских.
  А потом оглушительно проревело по военному громкоговорителю:
  - Ма-алчать!!
  Отовсюду по переулку бежали люди: жители, военные, милиция.
  Генерал по-прежнему сидел на дороге; с тупым и равнодушным видом рассматривал автомат.
  - Да я тебя... - раскатилось сзади, - под трибунал! Стрелок говнистый! Генерал сраный! - этот был толстомордым, в зимнем камуфляже, с двумя большими звездами на погончиках. - Да тебя сюда для чего поставили? Коньяк жрать?..
  Потом, слегка успокоившись, толстомордый, прошипев напоследок: "развелось тут у вас тыловых генералов", спросил у кого-то:
  - В кого он палил?
  - Собака тут, товарищ генерал-лейтенант... - пояснил офицер. - Здоровенная такая, как лев. Высунула морду из-за забора, да как рыкнет. Ну, товарищ генерал-майор по нему и вдарили.
  - Кто ему автомат дал?
  Из кучки омоновцев нехотя отозвались:
  - Ну, я... Только я не давал...
  Омоновец замолчал, не зная, как объяснить, что его автомат сначала оказался в руках какого-то странного местного жителя, - вырвал он его из рук, что ли, в суматохе? - а потом уже - у генерал-майора.
  - Записать фамилию... Нет, всех переписать! Лично разбираться буду, - приказал толстомордый. - А что там с собакой?
  Один из военных заглянул через забор.
  - Сдохла псина. Вон, забор весь в дырах.
  - Собака на цепи?
  - Никак нет...
  - Зайди в дом, выясни, почему.
  Толстомордый мельком глянул вокруг:
  - Значит, так. Отставить операцию. Жителей - по домам. Пройти по всем переулкам, выяснить, нет ли пострадавших. Гильзы соберите. А ты...
  Он повернулся к генерал-майору.
  - Иди в машину. Пиши подробный рапорт.
  - Какой ещё рапорт? - нехотя отозвался тот, все ещё сидя на дороге.
  - Такой... Как хрен кривой! - вполголоса отозвался толстомордый.
  - А ты мне не указ, - тускло промямлил Лавров.
  - Вот и жаль, что не указ. А то бы я тебя сейчас рядом с этим псом положил, - проскрежетал всё так же вполголоса генерал-лейтенант.
  Из-под забора просачивалась кровь, и сугроб становился розовым. Генерал-майор Лавров не без труда поднялся: штаны у него были мокрыми. Поглядел вокруг, удручённо развёл руками.
  - Товарищ генерал-лейтенант! Мальчонка там! - испуганно крикнул кто-то.
  Толстомордый тяжело глянул на Лаврова.
  - Живой?
  - Ранен, вроде...
  - Тьфу, твою мать!.. Пойдём во двор.
  
  * * *
  
  Алёнка торопливо накинула курточку, выскользнула во двор. Ворота были открыты. Она выглянула: в переулке, неподалёку от её дома, толпилось множество людей, больше всего - военных. Бабы нигде не было видно.
  Алёнка вернулась, заперла входную дверь, ключ положила под коврик. И выбежала за ворота.
  
  * * *
  
  Генерал-майору Лаврову просто повезло. При советской власти он тихо и мирно трудился в Пятом отделе, почитывал запрещённые книжки, изданные "Посевом" и рукописи полусумасшедших студентов, возомнивших себя борцами за права человека. Настоящих антисоветчиков, связанных с зарубежной агентурой, среди его подопечных не было. Да и откуда им быть в тихом областном центре, не избалованном вниманием столиц? Но, конечно, приходилось бдить. Брать на заметку. Работать с комсомольскими вожаками. Ну, и вообще.
  Жизнь была спокойной, на майорской должности. Но вот дернул же чёрт - захотелось вместе с "ветром перемен" перемен и в личной судьбе. Карьеры захотелось. Живого, как говорится, дела.
  В начале 90-х, когда образовалась налоговая полиция, Лавров по протекции эту полицию возглавил. Перепрыгнув через звание, получил генерал-майора. Года два поработал начальником полиции. Построил коттеджик на "Поле Чудес", обзавелся джипом, новой молоденькой женой, детей от первого брака распихал по самым престижным вузам. И в неофициальном местном "клубе генералов" стал своим. Правда, из полутора десятков генералов почти десять были такими же, как он - однозвёздночными (их за глаза остальные, "настоящие" генералы называли звезданутыми): прокурор области, начальник местного УИНа, управления ГО и ЧС, начальник местного управления Минюста и прочие вполне "свадебные" генералы.
  Но золотые деньки быстро миновали. Ввиду полной профессиональной неспособности (а на самом деле - в связи с вопиющими превышениями полномочий, выразившимися, как говорится юридическим языком, в систематическом получении взяток) его по личному указанию губернатора вывели из полиции на вольные хлеба.
  Впрочем, хлеба оказались тоже неплохими: Лавров возглавил службу охраны "Спецавтохозяйства". Это только кажется, что у такого предприятия как "Спецавтохозяйство", кроме мусорных контейнеров на металлолом, воровать нечего. Ещё как есть чего! Одних неучтённых сборов за уборку территории накапывало столько, что все начальство, вплоть до мастеров, не бедствовало. Были и договора с коммерческими и прочими организациями на уборку, очистку стоков, вывоз мусора. Хотите поскорее крылышки почистить, от мусора избавиться? Подумайте, кому и сколько надо дать...
  Служба охраны поначалу охраняла территорию, технику, а потом втянулась в "дополнительные услуги", предоставляя крышу мелким предпринимателям, которым было легче платить налом, чем отчислять грабительский налог на уборку территории или переводить деньги "за услуги".
  И сегодня вот так, постыдно, закончилось первое в жизни Лаврова боевое крещение.
  "Посадят теперь", - подумал он. Всё старое припомнят. И землю под коттедж, за которую уплачены копейки. И то, что строила его "своя" фирма, тоже почти даром, по липовым платёжкам. И связи с предпринимателями из криминального мира... Да много чего, если захотят, вспомнят.
  Но главное сейчас - всё же этот попавший под рикошет мальчишка. Теперь их жизни прочно связаны. Помрёт малец - и Лаврову конец.
  Рифма! Мать её так...
  Он подождал у забора. Услышал, что мальчишку, как он и предполагал, лишь зацепило рикошетом, нахлобучил шапку и отправился к своей персональной машине - "Волге" с тойотовским движком.
  Всё происходящее почему-то казалось ему сном. Он и двигался, как во сне. Мимо сугробов, заборов, деревьев. А потом почему-то оказался между двумя рядами жителей. Это были старики и старухи в телогрейках, овчинках, старых пуховиках. Старики и старухи смотрели на него молча, и Лавров всё глубже втягивал голову в плечи, пока подбородок не упёрся в галстук. "Ну, чего вылупились? - хотелось крикнуть ему. - Развели тут волкодавов! А они на людей бросаются. Хорошо ещё, что я попался. А если бы он девочку какую перепугал? Да она бы на всю жизнь заикой осталась!"
  Народ молчал. Вообще, народ был какой-то странный, сонный, не в себе. И Лавров шёл как сквозь строй. Длинный переулок, падла. Ещё кто камнем в спину из-за забора запустит. И поделом, дураку старому.
  Внезапно ему навстречу двинулся какой-то странноватый старик с лицом, посеченным мелкими царапинами, и в невообразимой мохнатой шубе.
  Он шёл прямо на Лаврова, при полном молчании окружающих и в полной тишине. Даже вороны перестали каркать. Слышно было только сопение двух охранников из команды Лаврова, - они топтались сзади.
  Старик остановился в двух шагах. Лавров тоже остановился.
  Молча глядели друг на друга.
  И вдруг Лавров почувствовал холодок между лопатками, и волосы слегка шевельнулись под шапкой.
  
  * * *
  
  Алёнка протиснулась между двумя военными. Над громадным, поверженным телом Джульки на корточках сидел Андрей. Рукав его куртки был запачкан кровью. Но он не плакал, и даже сопли под носом высохли. Он сидел над псиной и гладил мощный покатый лоб.
  Увидел Алёнку. Потеснился. Алёнка присела рядом.
  Помолчали, потом Андрей покосился на неё. Спросил сдавленным шёпотом:
  - Теперь-то оживить уже не сможешь?
  Алёнка промолчала. Глядела в выбитый пулей, вытекший глаз Джульки, в кровавую яму на месте глазницы.
  - Теперь никто его не оживит, - тихо ответила она.
  Во двор ввалились Коля-собаколов с напарником.
  Постояли.
  - Родители-то дома?
  - Не... - ответил Андрей, не оборачиваясь. - На работе...
  Собаколовы потоптались.
  - Ну, тогда, значит, подвиньтесь. Мы его заберём.
  - Куда? - вскинулся Андрей.
  - Ну, куда... Известно: на кладбище собачье.
  Андрей поднялся, вытер нос. Оглядел Колю, военных, - всех, кто набился во двор.
  - А хрена вот вам! - вдруг крикнул звонко. - Мы сами его похороним. Понятно? Верно, Алён?
  Алёнка молча кивнула.
  Потом она поднялась на ноги, снова прошла мимо всех, вышла в переулок и быстрым шагом пошла к Лаврову, стоявшему вдалеке спиной к ней.
  - Алёнка! Ты куда? - хриплым голосом крикнула заметившая её баба. Но Алёнка только упрямо тряхнула головой, - так, что слетел капюшон и разлетелись в стороны светлые косички.
  Она почти упёрлась в широкую мокрую спину генерала. Ткнула его пальцем. Генерал почувствовал не сразу, - всё смотрел, как завороженный, в глаза стоявшего напротив странного старика. А почувствовав, наконец обернулся.
  Увидел Алёнку, слегка удивился. Повернулся совсем, даже на корточки присел.
  - Тебе чего, малявка? - спросил как можно ласковее.
  - Я не малявка, - хмуро ответила Алёнка. Губы у неё задрожали. - Это ты Джульку убил.
  Лавров прочистил горло, растерянно улыбнулся.
  - Ну, так оно это... получилось, детка. А это что, твой пёсик был?
  - Это не пёсик! - дрогнувшим голосом - вот-вот разревётся, - выкрикнула Алёнка. - Он умный был! Он никого ни разу не укусил. Шутил он так: выглянет через забор, когда незнакомый человек идёт, - и гавкнет. И всё. Пугал только. Он шутил так, шутил! Мы его в санки запрягали и катались по переулку. Он радовался, и мы тоже. А иногда тоже шутил: разбежится, и санки хлоп! - набок.
  Алёнка, наконец, не выдержала, заплакала. И сказала сквозь слёзы:
  - А ты его, дяденька, насмерть. Прямо в глаз. И весь бок в дырах, даже кишки видно.
  Лавров выпрямился. Ему было не по себе. И показалось, что народ, стоявший по обочинам, сдвинулся с места, и как-то незаметно, крадучись, начал смыкать вокруг него круг.
  - Ну... - промямлил Лавров. - Ну, вышло так. Я ж не знал...
  - А теперь будешь знать, - раздался наставительный скрипучий голос: это сказал старик.
  Лавров оглянулся. Его охранников как ветром сдуло, а вокруг стояли старики, старухи, дети, и какой-то расхристанный кудлатый человек с паяльной лампой в руке, и другой, в распахнутом полушубке и тельняшке, с клеёнчатой торговой сумкой на плече.
  Они обступали его всё теснее.
  Внезапно раздался молодой уверенный голос:
  - Это что тут такое? Очередь за субсидией?
  Лавров глянул: сквозь толпу прошёл молодой омоновец, плечистый, налитой, как культурист.
  - Да вот... - Лавров снова прочистил горло и сказал хрипловатым, чужим голосом: - Самосуд, кажется, решили устроить.
  Омоновец оглядел толпу, хмыкнул, и вдруг сказал:
  - Самосуд - это правильно. Это дело даже хорошее... А то от нашего суда справедливости не дождёшься.
  Народ облегчённо вздохнул, а мужик в тельняшке поскрёб заросшую щетиной шею и возразил:
  - Самосуд - нельзя. Потом верёвок не оберешься.
  Посмотрел на Лаврова и сказал загадочно:
  - Слышь, петухастый. Вяжи-ка ты коци отсюдова.
  Видя, что Лавров не совсем понял, добавил:
  - Ну, если сказать по-вашему, по научному: фраернулся, так линяй. А то слепок сделают.
  Генерал рассеянно кивнул, снова взглянул на Алёнку. И вдруг сказал ласково:
  - А ты, девочка, тоже хиляй отсюда... То есть, это, иди, иди домой. К мамке с папкой. Иди.
  Губы были ватными. Не слушались.
  И внезапно, подняв голову, Лавров увидел вокруг не человеческие лица, - а оскаленные собачьи морды. Звери со всех сторон подбирались к нему, из оскаленных пастей падали клочья пены.
  Лавров схватился за голову, закрыл глаза, и побежал куда-то, расталкивая то ли людей, то ли собак, окруживших его.
  
  * * *
  
  Бракин попался одним из первых. Загребли его запросто. По сравнению с другими собаками, не только бродячими, но и домашними, цепными, он был слишком упитанным и, как следствие, неповоротливым.
  Как только его зажали между двумя переполненными мусорными контейнерами, Бракин понял, что сопротивляться бессмысленно, и покорно дал надеть на себя железный обруч. Обруч был прикреплен к длинной палке, а палку держал средних лет мужчина в телогрейке и спецовке, натянутой поверху.
  Мужчину звали Коля, - Бракин понял это ещё во время недолгой погони, закончившейся так печально.
  - Ишь ты, какой смирный, - сказал Коля. - Слышь, Саш! А ведь непохоже, что он бродячий!
  - Не похоже, - согласился Саша. - Жирный слишком. Но он ведь с бродячими на люке спал. Чего нам их, сортировать, что ли?
  Коля покачал головой.
  - Нет, не бродячий... А выпущу-ка я тебя, вот что.
  Он потянул за палку и снова удивился: пёс не сопротивлялся, не упирался всеми лапами в снег, и даже не пытался грызть обруч. Он повиновался молча и безропотно, и только глядел на Колю грустными, всё понимающими глазами.
  Коля не вынес этого взгляда. Воровато оглядываясь на могучую генеральскую кучку (генералы смеялись, слушая похабный анекдот), он тихо повёл пса за угол пятиэтажки. Там были кусты, потом небольшая детская площадка с накренившейся набок каруселью и скрипучими качелями, а за площадкой - заборы, огороды, хлебный киоск...
  - Вот же, зараза, и выпустить тебя негде, - ругнулся потихоньку Коля.
  Углядел просвет между заборами и потащил пса туда. Через десяток метров заборы кончились. Впереди были кривая улочка и большой пустынный сквер, с футбольным полем посередине. Поле было заметено снегом, и по нему в разные стороны тянулись пешеходные тропки.
  - Во! - обрадовался Коля.
  Стащил с головы Бракина обруч, потрепал его за ухом и сказал:
  - Ну, беги давай.
  Бракин глядел умными, всё понимающими глазами и не трогался с места.
  - Беги, говорят тебе! - повысил голос Коля. - Там в парке укроешься, а за парком новостройки, - собакам вообще раздолье. Ну?
  Пёс махнул хвостом и уныло повесил голову.
  - Да чтоб тебя! Ну и торчи здесь, как дурак, у всех на виду!
  Коля забросил палку с обручем на плечо и двинулся в обратный путь.
  Через минуту его что-то насторожило. Оглянувшись, он увидел, что пёс довольно бодро трусит за ним.
  - Ах ты, гад! - не выдержал Коля. - А вот я тебе сейчас...
  Он схватил пса за бока, развернул мордой к скверу и наподдал ногой под зад.
  - Беги, беги домой, скотина такая!
  Скотина мрачно оглянулась на Колю и, кажется, укоризненно качнула головой.
  - Уйди, сволочь! - рявкнул Коля, выходя из себя; топнул ногой и замахнулся палкой.
  На этот раз пёс всё понял. Он задумчиво, и даже как-то с укоризной посмотрел на Колю и побрёл по тропинке в кусты.
  Коля облегчённо вздохнул и побежал обратно, туда, где снова слышались лай и визг, а также маты его напарника Сашки.
  
  * * *
  
  Когда фургон почти наполнили, Сашка приволок маленькую рыжую собачку. Собачка оказалась с характером: сопротивлялась, вырывалась и норовила укусить своих мучителей до последнего момента. В фургон её буквально забросили.
  Коля начал закрывать двери.
  - Гляди-ка, - сказал Сашка. - А этот твой сам пришёл!
  У Коли ёкнуло сердце от нехорошего предчувствия. Он оглянулся.
  В двух шагах от фургона стоял тот самый упитанный пёс. Он наклонил голову набок и по-собачьи неумело улыбался.
  - Давай и этого туда, раз сам напросился! - крикнул Сашка. - Сейчас сетку наброшу...
  - Не надо, - ответил Коля.
  - Чего?
  - Не надо, говорю, сетки. Я думаю, этот скот просто решил покончить с собой.
  С этими словами Коля приоткрыл дверь фургона, и пёс, благодарно вильнув хвостом, сам прыгнул внутрь.
  Сашка ахнул.
  - Ну и дела-а! Я такого ещё не видел. Может, он из цирка сбежал?
  Коля промолчал, захлопнул дверь, пошёл к кабине, буркнув на ходу:
  - Да у нас сейчас вся страна - один сплошной цирк. Давай, поехали...
  
  * * *
  
  Первое время собаки, запертые в фургоне, метались, царапали обитые жестью стены, рычали, визжали и выли. Собак было много, так что скакали они буквально по головам.
  Бракин лежал, забившись в уголок. Не прыгал, не рычал, не рвался на волю. Он знал, что сейчас будет, и что надо делать - тоже знал.
  Когда в душегубке завоняло приторно-машинной вонью, собаки взвились ещё пуще. Фургон подбрасывало на ухабах, трясло, заносило на поворотах, и собаки сплетались в клубок.
  Но постепенно они стали успокаиваться. Яд медленно проникал в кровь, в мозг, туманил сознание. Собаки засыпали.
  Тогда Бракин выполз из своего угла, прижимаясь мордой к полу, где воздух был почище. Ползал, обнюхивая собак, пока не нашёл Рыжую. Толкнул её носом. Рыжая слабо дёрнула лапой.
  Бракин осторожно взял её зубами за загривок и потащил к дверце. Положил на пол носом к щели, и лег рядом, плотно прижавшись к Рыжей. В щель от быстрой езды сквозило холодным свежим воздухом. Бракин дышал сосредоточенно, и следил за тем, чтобы Рыжей тоже хорошо дышалось.
  Так они и ехали до самого ПТБО - Полигона Твёрдых Бытовых Отходов, который в просторечии называли просто городской свалкой.
  
  * * *
  
  Дверцы фургона открылись. Рабочий специальным крюком начал цеплять и выбрасывать в снег мёртвых собак.
  - Эй! Да тут один кобель живой!
  Коля мгновенно подбежал, уже зная, о ком идет речь. Он взял на руки Бракина, как ребёнка, и под изумленным взглядом рабочего оттащил его подальше от фургона, положил в снег.
  Бракин открыл мутноватые глаза. Тявкнул. Сосредоточенно взглянул в глаза Коле, перевёл взгляд на фургон и снова коротко тявкнул: серьёзно и настойчиво.
  - Чего это он? - спросил рабочий, орудуя своим страшным крюком.
  Коля не ответил. Вернулся к фургону, стал внимательно осматривать собак. И точно: вот она, дышит. Рыженькая, на лисичку похожа. Коля и её взял на руки и бережно отнёс к Бракину, уложил рядом. Бракин, выкатив глаза от напряжения, дотянулся и лизнул Коле руку.
  - Ну-у, вы даёте, вообще! - протянул рабочий, разведя руками. Он даже на корточки присел, чтобы получше разглядеть всю эту сцену. - Ты чего, Колян? В собаки, что ли, решил записаться? Во, блин, доктор Айболит!
  - Заткнись, - кратко сказал подошедший Сашка. Оглянулся. - Где Галя? Галька!
  Из питомника вышла заплаканная тетя Галя.
  - Ну, чего тебе?
  - Возьми вот ещё двоих. Живёхоньки.
  - Да миленькие вы мои! - запричитала Галя. - Да я бы с радостью, - да вот только куда? Им уже повернуться негде, только стоя, впритирку! Я уж себе домой двоих определила, а больше не могу. Муж убьёт! У нас их дома и так уже пятеро.
  - И у меня три, - сказал Сашка.
  Он начал переминаться ноги на ногу, поглядывая на мусорный холм, где жили бомжи. Бомжи бы от собак не отказались, но... ведь съедят они их. Сашка выругался вполголоса и крепко почесал затылок.
  - Ладно, не парься, - сказал Коля. - Я их себе возьму. Пусть пока здесь, до конца смены побудут... Галь, присмотришь?
  - Ой, - сказала Галя. - Да куда ж тебе? У тебя у самого дома сколько! Чем кормить будешь?
  Коля упрямо качнул головой.
  - Чем-нибудь прокормимся. Сама видишь, эти две не простые.
  Сашка ещё больше сдвинул шапку на лоб, снова поскрёб затылок.
  - Это точно... Точно, не простые. Хотя и из породы 'двор-терьер'... Этих продать можно. Рублей триста за кобеля. Ну, и сотню - за рыжую.
  Коля закурил. Сказал с усмешкой:
  - Я бы, Сань, тебя продал. Да только кому ты, даже такой породистый, нужен?
  А Бракин смирно сидел на снегу, словно ожидая, когда решится его судьба. Изредка лизал в морду Рыжую. Рыжая очнулась. Жалобно тявкнула и начала хватать пастью грязный серый снег.
  
  * * *
  
  Лавров оглядел место битвы. Переулок погружался в ранние зимние сумерки; примчалась, взвыв сиреной, "скорая", и тут же умчалась. Народ, пришибленный, молчаливый, стал исчезать. Только военные еще толклись в дальнем конце переулка.
  Лавров сел в свою персональную "Волгу". Водитель вопросительно взглянул на него.
  - Домой, Павел Ильич?
  - Куда там 'домой'... Давай на полигон.
  На полигон приехали, когда сквозь плотные тёмные облака на несколько минут выглянуло багровое солнце, тонувшее за горизонтом. Вершины дымящихся мусорных гор окрасились кровавыми отсветами.
  Хрипло каркало вороньё. Высоко в небе всё ещё кружили несколько стервятников, высматривая добычу. Под горой замерли два бульдозера, рабочие курили на крыльце сторожки, ожидая автобус. Снег стал мягким, рыхлым, и над полигоном стояла удушливая, тошнотворная вонь.
  Лавров велел водителю:
  - Только не въезжай в самое говно. Остановись, где почище.
  Остановились метров за сто от сторожки. Начальник смены, увидев его, вышел было на крыльцо, потом махнул рукой. Если надо, дескать, - сам подойдёт. Пусть потом ему ботиночки молодая жена отмывает.
  Лавров нехотя вылез, зажал нос рукой и сделал несколько шагов по направлению к сторожке. Подождал. Никто к нему и не думал бежать с докладом.
  Вот дерьмо собачье!
  Только над кромкой ближайших мусорных гор показались головы нескольких любопытных бомжей.
  В машине заговорила рация, Лавров взял протянутый водителем микрофон.
  - Пал Ильич, ты где? - раздался низкий бас директора "Спецавтохозяйства".
  - На полигоне.
  - А чего там делаешь? - удивился бас. - Ты вот что, давай-ка сейчас в контору. В шесть часов разборки будут в "Белом доме". Губернатор вызывает. Наделал ты шума...
  - Ничего я не наделал! - обиженно выкрикнул Лавров. - Собака на меня из-за забора кинулась. Кто ж знал, что она цепная и не бешеная?
  Директор помолчал.
  - Это всё понятно, и не в этом беда... Ты мне лучше скажи, кто тебе, старому дураку, взведённый автомат в руки дал?
  Лавров не сразу понял смысл сказанного, а когда понял, - швырнул микрофон в кабину и, с треском захлопнув дверцу, зашагал к сторожке, не разбирая дороги, - прямо по каше из снега и отходов.
  Но, пока он шёл, его обогнал служебный 'пазик'. Рабочие, которые топтались возле сторожки, делая вид, что работают, быстро попрыгали внутрь автобуса, словно не желая встречаться с Лавровым.
  - У, б...! - выматерился Лавров и остановился.
  Темнело быстро и неотвратимо. Издалека, из переполненного питомника, доносились звуки собачьей грызни. Сторожиха закрывала ворота огороженной территории полигона.
  Слева, прикрытая железобетонной заглушкой, слегка парила та самая знаменитая 'труба Беккера', разнося в сыром воздухе тошнотворный запах недоваренной требухи.
  Справа, на кручах, шевелились смутные тени бомжей.
  А впереди, у ограды, на снегу чернели силуэты двух собак. Лаврову показалось, что собаки смотрели на него.
  'Да, зря я сюда приехал', - подумал он.
  Неудачный день. Всё пошло кувырком с самого начала, когда выяснилось, что к операции подключились и ОМОН, и воинская часть. 'Будто бы мы сами не справились бы!' - подумал Лавров.
  Он повернулся и пошёл к машине. Внизу, под ногами, что-то чавкало. Вот и водителю, Гришке, работы прибавил - коврик в машине мыть придётся.
  Что за день!..
  'Да ничего, - размышлял Лавров дальше, - вывернусь как-нибудь. Не впервой. А, действительно, какая сука мне готовый к стрельбе автомат дала?'
  Он начал вспоминать. Вроде, это был какой-то молоденький милиционер-патрульный. Или омоновец? Чёрт, некогда было глядеть, запоминать. Вроде, молодой такой, пацан совсем. Струхнул, видать, перед генералом. И ведь, зараза, правы они все: автомат-то был полностью готов к стрельбе. С предохранителей снят, патрон в патронник дослан, и регулятор поставлен на непрерывную стрельбу. Как будто нарочно, специально, падла...
  В мозгу затеплилась какая-то отгадка, ключ ко всей истории. Но, главное, теперь всё можно было свалить на молодого омоновца. 'Вот этого сосунка и надо наказывать... А то ишь - сразу 'ра-апорт!'...
  А во-вторых, его, Лаврова, просто... подставили. Вот оно! Именно так - подставили!..
  В темноте фыркнул двигатель, зашуршали колёса. Лавров поднял голову. Ему показалось, что его 'Волга' разворачивается, и плавно, не торопясь, отъезжает.
  Лавров остолбенел. Это ещё что? И свет, гад, не включает!
  Да что они все сегодня, - сдурели?? В машине и мобильный остался!
  Лавров плюнул. Обернулся: по периметру рабочей зоны загорелись тусклые лампочки. В сторожке свет не горел.
  Лавров постоял в раздумье: шум отъезжавшей машины затих вдали. И сразу вокруг будто наступила мёртвая тишина. Ни ворон, ни бомжей, ни собачьей грызни в переполненном питомнике.
  И тьма.
  А потом из-за облака медленно стала выползать луна. Больная, горькая, - словно медленно открывался огромный бело-голубой глаз.
  'Подставили, подставили, - тупо думал Лавров. - Только вот кто? И зачем?..'.
  Он топтался на месте, толстый, низенький, и вся фигура его выражала полное недоумение. Но потом что-то заставило его насторожиться.
  Лавров увидел, что две собаки, сидевшие у ограды, поднялись и неспешно направились к нему. Лавров машинально оглянулся в поисках палки, камня, - какого-нибудь оружия. Впрочем, он знал, что бродячих собак легко обмануть: надо только сделать вид, будто нагнулся, чтобы поднять с дороги камень. Бродячие собаки прекрасно понимали этот жест и, как правило, поджимали хвосты и убирались восвояси.
  Когда собаки приблизились и Лавров уже хотел применить испытанный обманный приём, он вдруг увидел, что собак стало больше.
  Он оглянулся вокруг. Луна мертвенным светом озарила припорошенный снегом мусор. И с этих белых слегка дымящихся холмов бесшумно и медленно спускались прямо к нему, Лаврову, небольшие стаи собак. Облитые лунным светом, собаки казались серебристо-белыми.
  Лавров почувствовал, что взмок. Всё это казалось нереальным и... страшным.
  Первые две собаки были уже близко. Лавров быстро нагнулся, глянул искоса: собаки замерли на месте.
  Но те, что спускались с круч, продолжали медленно приближаться, смыкая вокруг Лаврова круг, отрезая все пути к отступлению.
  Несколько мгновений тянулась эта бредовая, нереальная сцена. Лавров не заметил, как, машинально отступая, оказался рядом с 'трубой Беккера'.
  - А ну, пошли вон! - грозно крикнул Лавров. Поискал глазами - и, к своей радости, увидел отрезок водопроводной трубы, воткнутый в снег: этим отрезком приоткрывали заглушку.
  Схватив трубу, он грозно поднял руку.
  И сейчас же увидел, как дверь собачника рухнула в снег, и изнутри вывалилась огромная стая собак. Собаки молча и сосредоточенно кинулись к ограде. Ограда была из обычной проволоки, метра два в высоту, но поверху, от столба к столбу тянулись два ряда 'колючки'.
  Не веря глазам, Лавров наблюдал, как необъятная свора собак бесшумно прыгала - и легко преодолевала ограду.
  - Эй! - закричал не своим голосом Лавров. - Эй, кто-нибудь!
  Он надеялся, что выйдет сторож, но в кильдыме было по-прежнему темно. Может быть, услышат бомжи? Уж им-то никак не выгодно, что на полигоне, считавшемся их законной территорией, произойдет ЧП, найдут мёртвого генерала.
  Но и эта тайная надежда рухнула: никто не показался.
  И, внезапно похолодев, Лавров понял: не найдут! Не найдут никакого генерала - ни мёртвого, ни живого. Не найдут даже клочка камуфляжной формы, а не то, что тела.
  Собачья свора все теснее сжимала кольцо вокруг него. Собак становилось всё больше, их было невообразимо, невероятно много. Казалось, собаки собрались со всех окрестностей, и теперь, куда ни глянь - всё пространство занимала плотно сбитое собачье воинство.
  Серебристо-белое под луной. Молчаливое. Молчаливое - вот что было самым диким и страшным. Ни озверелого лая, ни яростных оскалов, ни дикого волчьего воя.
  Лавров, уже отказываясь что-либо понимать, машинально пятился, выставляя перед собой железяку. Пятился, пока не упёрся спиной в железобетонный край выступавшей из снега гигантской железобетонной трубы Беккера - собачьего могильника.
  Собаки опускали морды. Они, должно быть, хотели начать грызть его с ног. И Лавров инстинктивно поджимал ноги. Он влез на бетонный край трубы. И тут собачье воинство внезапно ринулось в атаку.
  Он отбивался первые несколько секунд. Потом ему в голову почему-то пришла мысль, что внутри трубы можно спрятаться. Ну и что же, что там дико воняет! Вонь можно потерпеть. Теперь главное - выжить...
  Неимоверным усилием, просунув отрезок трубы в щель, Лавров сдвинул гигантский железобетонный круг заглушки. Изнутри на него пахнуло тёплой сыростью и смрадом разлагающихся трупов. Ему даже показалось, что он слышит слабое шипение: трупы плавились в щелочи, и жижа пузырилась и пенилась, как пенится мясной бульон.
  И, уже ныряя внутрь, Лавров внезапно вспомнил, как в его руках оказался тогда, в переулке, этот злополучный автомат. Его подал ему не патрульный милиционер-первогодок. И не солдат-срочник. И не омоновец.
  Лавров вспомнил звериные глаза, притягивающие, засасывающие взгляд, на иссеченном осколками лице. Это он, этот угрюмый и мерзкий старик, дал Лаврову автомат! Он, наверное, прятал оружие под свой мохнатой шубой. А потом вытащил и быстро сунул Лаврову в руки. Или как-то незаметно стащил автомат с плеча зазевавшегося молодого милиционера, - кутерьма-то была какая!
  Лавров даже застонал от осознания всей этой чудовищной несправедливости.
  Но самым несправедливым было то, что правды теперь никто, никогда не узнает.
  
  * * *
  
  Рана оказалась пустяковой: Андрею залили борозду на плече едкой жидкостью, зашили грубыми стежками и крепко перебинтовали. Молодой круглолицый медбрат, стриженый под ноль, всадил ему в живот укол, и еще один - в мягкое место. Андрей не только не плакал - даже не показал, что ему больно.
  Взглянув ему в глаза, медбрат хлопнул его по макушке и сказал равнодушно:
  - Ну, молодец. Теперь будешь долго жить... Вот тебе лекарство, на всякий случай. Это перекись водорода. Будешь смазывать, если будет сильно болеть или плохо заживать... Ну, и - ходить на приём в свою поликлинику, к детскому хирургу...
  После этого он ушёл за ширму и лёг; было слышно, как под ним заскрипел казённый больничный лежак.
  Отец приехал на грузовике соседа, дяди Юры. Отец был выпивший. Но не ругался, молчал. Даже сказал 'спасибо' молоденькой девушке, писавшей справку.
  Поехали домой. Было уже темно, город сиял огнями всех цветов, напоминая об уходящем празднике.
  Андрей шмыгнул носом и спросил:
  - Пап, а где Джулька?
  Отец, сидевший с краю, долго не отвечал. Потом сердито сказал:
  - Там, где все будем...
  
  * * *
  
  Окрестности Великого Новгорода. XVI век
  
  - А что, далеко ли сейчас царь? - спросил Генрих Штаден, обернувшись.
  - Возле самого Новагорода, - тамошние богатые монастыри зорит, - охотно ответил дьяк Коромыслов, недавно прискакавший от главного отряда Иоаннова войска.
  - Что, очень богатые там монастыри? - с интересом спросил Штаден.
  - Богатые... Да только наши, подмосковные, пожалуй, побогаче будут.
  - И, однако же, Новгород большую торговлю ведёт. И на Белом море, и на Ладоге, и через Плесков.
  Дьяк промолчал. Не хотел объяснять немцу, сколько раз с Новагорода московские князья контрибуции брали, сколько раз самых богатых новгородцев зорили и в Понизовье переселяли.
  - А там что? - спросил Штаден, кивнув на густой ельник, бежавший вдоль самой дороги.
  - Да что... Лес да болото.
  - А живёт там кто? - не унимался немец.
  - Почти никто и не живёт. Места-то совсем гиблые.
  - Не, - вмешался Неклюд, опричный из боярских детей и главный помощник Штадена; такой же жадный. - Стригольники там живут. Или жидовствующие. Прячутся, ироды.
  - Это, что ли, язычники?
  - Во Христа они веруют, да неправильно, - недовольным голосом объяснил Коромыслов. - Еретики, словом.
  Штаден подумал что-то про себя, потом привстал в стременах и сказал:
  - А что, ребятушки, не пограбить ли нам жидов-стригольников?
  - Да разве с них что возьмешь? - пожал плечами дьяк. - Они нищенствуют: в том их вера. Дескать, Христос заповедал бедными быть. У них ни крестов золотых, ни икон в окладах...
  - Там, где мужик своим трудом живёт, там всегда найдётся, что пограбить, - рассудительно заметил Неклюд.
  Генрих Штаден приостановил коня, уважительно глянул на Неклюда:
  - А ты дорогу знаешь?
  Неклюд пожал плечами.
  - Изловим кого на дороге, аль на перепутье, - так всё и узнаем.
  
  * * *
  
  Деревенька широко раскинулась по холмистым берегам озерца, среди древних елей. Летом тёмный, почти чёрный ельник, подбегавший к самой воде, отражался в ней мрачными вытянутыми фигурами, похожими на древних идолов. А ещё отражались в чёрной воде озера косогор и крепкие, по-северному добротные избы, с крытыми дворами, иные избы в два этажа. И ещё отражались лодки, перевёрнутые на берегу.
  И облака отражались. И птицы.
  Но сейчас стояла студёная пора, озерцо замерзло, в прорубях бабы полоскали бельё, из труб вились дымки.
  Штаден остановил коня на другом берегу озера; деревенька была видна, как на ладони.
  Штаден поёжился.
  - У нас это называется: три волчьих года. Три зимних месяца, значит. Волчье время.
  - У нас в старых летописях тоже зиму зовут волчьим временем: 'Бусово время', - сказал дьяк и гордо задрал голову - чуть шапка не свалилась; знай, дескать, наших. Только дьяк не знал, или умолчал, что 'Бусовым' называлось когда-то и просто старое, незапамятное время.
  Штаден посмотрел на дьяка, улыбнулся в усы.
  - Ладно. Идём вокруг озера, с двух сторон. Неклюд - ты давай налево, а я справа зайду. Да чтоб ни одна ветка не хрустнула, и снег с дерева не посыпался!
  - Знамо, - кивнул Неклюд и повернул коня.
  
  * * *
  
  Бабы, полоскавшие белье, не видели, как чёрные всадники, прячась за обснеженными елями, крадутся двумя колоннами к деревне.
  А когда заметили - поздно было: прямо на них по льду наскакал страшный бородатый детина, взмахнул саблей:
  - Кто пикнет - голову снесу! Айда в деревню.
  В деревне уже хозяйничали опричники. Штаден расставил вокруг караулы, чтоб никто не выскочил из окружённой деревни, добро не унёс.
  Сам спешился у крепкой двухэтажной избы с большим подворьем. Наметанным глазом уловил: живёт тут либо какой жидовствующий поп, либо местный богатей.
  Ворота были не заперты. Во дворе заливались яростным лаем здоровенные чёрные, с белыми подпалинами, псы. Штаден в сопровождении Неклюда и двух опричных вошёл во двор. Во дворе было чисто, опрятно. А на крыльце стояла женщина, и из-за её подола выглядывали трое детей.
  - Неласково гостей встречаешь, - сказал Штаден. - Зови хозяина.
  - Встречаем всех по-разному, - ответила женщина мягким певучим голосом, непривычно 'окая'. - Кто с добром приходит - тому почёт. А кто вором - не обессудь.
  Потом, помедлив, приказала мальчишке:
  - Оська! Убери собак, - говорить мешают.
  Мальчишка с готовностью побежал, загнал собак в хлев.
  - А хозяина нету сейчас, - продолжала женщина. - Поехал в Торжок, воск да рогожу повёз.
  - А! - сказал Штаден. - Тароват, значит.
  Обернулся:
  - Неклюд, проверь конюшню. Мало ли что... - И снова повернулся к хозяйке: - В дом-то пустишь?
  - Пущу.
  Женщина посторонилась.
  Штаден поднялся на крыльцо, вошёл в горницу. Ребятишки, округлив глаза, разглядывали его оружие, чёрный панцирь на груди. Вёрткая девчушка хотела потрогать шитый золотом кафтан, но Штаден рявкнул:
  - Брысь!
  Оглядел комнату. Богатством здесь и не пахло. Разве что иконы в окладах...
  Он глянул в красный угол. И не сразу понял, что в иконописных ликах что-то не так. Шагнул ближе, вглядываясь. Знакомые лики были писаны словно демонской силой. Издали можно было узнать и Оранту, и Одигитрию, и Вседержителя, и Распятие, и даже Млекопитательницу. Но вблизи жуткое глумление, похабщина изображений поразили даже видавшего виды Штадена.
  Не оборачиваясь, крикнул:
  - Неклюд!
  Неклюд вбежал, громыхая саблей.
  - Чего тут?
  - А вот, погляди.
  Неклюд повернулся к киоту. Лицо его внезапно вытянулось, румянец сбежал со щёк.
  - Ты такое когда-нибудь видел? - спросил Штаден.
  - Нет. И не приведи Господь видеть...
  Штаден указал пальцем на лик, изображённый в центре.
  - Кто это? - он в недоумении повернулся к хозяйке, стоявшей позади, со сложенными на груди руками.
  Женщина изменилась в лице, но промолчала. А шустрый мальчонка Оська, высунувшись из-за широкого мамкиного подола, сказал:
  - Млекопитательница! Не видишь, что ль?
  - Это Млекопитательница? - Штаден набычился. - Это... Dreckhund...- Он даже ругнулся по-немецки, не находя слов. - Это... Кто тут кого молоком питает??
  Внезапно Неклюд рванулся вперёд, рывками начал срывать похабные лики со стены, швырять на пол и с силой топтать ногами.
  На шум прибежал и Коромыслов, вытягивая хищный, любопытный нос. Но, увидев чудовищные образа, и он побелел и охнул.
  - Богохульники! Дьяволопоклонники! Сатане молитесь? - взвизгнул он не своим голосом.
  - Нет, не сатане, - спокойным голосом ответила хозяйка. - Это бог наш единый, сын Бога-отца, который на небе...
  Неклюд, устав топтать - доски уже были в щепах, - отозвался:
  - Непотребство это неслыханное. Это чёртов бог. Волчий!
  - Бывают боги всякие, - почти спокойно ответила женщина. - И куриный, и лошадиный... Отчего же и такому не бывать?
  - Волчьему, что ли? - прошипел Коромыслов.
  Оська высунулся из-за материнской спины:
  - То не волчий, - сказал он дрогнувшим голосом, показав пальцем на растоптанные иконы. - То бог собачий, пёсий. А у волков не бог вовсе, у них злая волчица-богиня...
  Дьяк с силой плюнул. Размахнулся и ударил хозяйку кулаком в грудь. С ног сбить не сумел, но дети завизжали. И как будто в ответ со двора раздался взрыв собачьего неистового лая.
  - Прочь отсюда! - сказал Штаден.
  - Нет! Нехристи смерти повинны! - выкрикнул Неклюд, выхватывая из ножен саблю. С поворотом рубанул хозяйку, - рана получилась глубокая, но не смертельная: места для разворота не было.
  Штаден схватил Неклюда за руку:
  - Прочь отсюда! - повторил грозно.
  А когда вышли, вдруг сказал почти спокойно и словно бы самому себе:
  - Есть хорошая русская пословица: что лопату, что икону из одной доски делают...
  
  * * *
  
  Пока Неклюд и двое опричных казнили чёрных псов, которые с яростью налетали на них, Коромыслов подпёр поленом двери избы, принёс сена, насыпал под дверью. Набросал сена к стенам дворовых построек, высек огонь.
  Когда огонь занялся, начав лизать дверь, опричники выбежали на улицу.
  - Антихрист здесь поселился! Жечь! Всех запереть по избам - и жечь! - кричал Коромыслов размахивая руками.
  Штаден не отдавал приказов - молчал. В глазах его всё ещё стоял образ зверинообразной 'млекопитательницы' с мохнатым детёнышем на руках, и распятая, в колючем ошейнике, с пробитыми лапами псоглавая человечья фигура.
  
  * * *
  
  Деревня запылала. В треске огня потонули вопли людей. Опричные, оседлав коней, выстроились на берегу, глядя, как быстро и жадно огонь, подгоняемый пронзительным ветром, с оглушительным воем пожирал деревню.
  Огонь был такой, что Штадену стало жарко. Он прикрывал лицо рукавицей, что-то бормотал по-немецки. Когда сквозь треск и вой из пожарища доносились вопли, опричники торопливо обкладывали себя крестным знамением и бормотали молитвы.
  - Вот они где, настоящие-то еретики! - вопил Коромыслов. - Вот оно, богомерзкое семя!
  - Нет, - угрюмо сказал Штадену Неклюд. - Это не стригольники, не жидовствующие.
  - А кто? - спросил Штаден.
  - Уж дьявол-то точно знает, - ответил Неклюд.
  Когда избы стали догорать, и чёрный дым сменился белым, и раскалённые уголья начал заливать растаявший до земли снег, Штаден велел, наконец, поворачивать в обратный путь.
  - Волчье время. И волчье логово, - сказал Штаден.
  Внезапно раздался крик сразу нескольких голосов. Штаден остановил коня, оглянулся. И волосы зашевелились у него на голове.
  Из-под чёрных дымящихся развалин того самого дома медленно выбирались какие-то существа. Одно - высокое, со взрослого человека. Оно медленно, покачиваясь, поднялось на ноги, обгоревшие до костей. Чёрное безгубое лицо склонилось к развалинам. Рука в лохмотьях обгоревшей кожи потянула ещё кого-то из-под углей: волчонок, не волчонок, а так - кто-то маленький, обуглившийся, но ещё живой.
  'Да это ж наша хозяйка с Оськой!' - в ужасе понял Штаден, вскрикнул не своим голосом, и погнал коня прямо через озеро, прочь от деревни.
  Он не оборачивался, не хотел видеть того, что будет дальше.
  А дальше было вот что. Обгоревшая мать взяла на руки чёрное скулящее существо и приложила к несуществующей груди. И так, баюкая, едва переставляя кости, пошла прямо по тлевшим угольям, не разбирая дороги, - к лесу.
  
  * * *
  
  Нар-Юган. Январь 1995 года
  
  Пёс лежал на солнце, на гребне увала. Под ним подтаял снежок. Тёплый, почти весенний ветерок шевелил прошлогоднюю траву, торчавшую из-под снега.
  Он смертельно устал. Последние несколько дней он ничего не ел. Грыз какие-то сухие стебли, кору, откапывал из-под снега мох. И еще - глотал снег. Много снега.
  Он знал, - они, его главные враги, где-то близко, рядом. Они тоже голодны, и тоже смертельно устали. Но для них это редколесье, эти промерзшие болота были родным домом. Они родились здесь. И не собаками, а волками.
  Тарзан сморгнул гнойную слезу: в последние дни у него стали гноиться глаза. Нужен был ельник. Нужно было погрызть мерзлой еловой хвои. Но ельника не было: было необъятное болото, поросшее уродливым осинником и чахлыми соснами.
  Позади, далеко-далеко, волки запели свою тягучую грозную песню, означавшую, что они идут по следу, и что победа близка.
  Тарзан попытался подняться на ноги. Но то ли ноги не держали, то ли шерсть прикипела к насту. Но встать он не смог. И тогда Тарзан закрыл глаза и тихонько завыл. И тотчас же далёкий волчий вой прекратился.
  Тарзан успокоился. Солнце скрылось за серой пеленой; поднялся ветер, заструилась позёмка. Тарзану стало тепло, и чем больше заметало его снегом, тем теплее ему становилось.
  Он вдруг увидел себя сидящим у печки. Склонив голову на бок, прислушивался к чему-то. Вот в сенях, за дверями, завешенными старым одеялом, послышались чей-то лёгкий топоток, и голос, звенящий колокольчиком. Дверь открылась, откинулось одеяло, и в морозном облаке в кухне появилась Молодая Хозяйка. Золотые волосы растрепались из-под вязаной шапочки. Щеки - красные от мороза.
  - Тарзан! - позвала она.
  Тарзан взвизгнул и от радости сделал под собой лужу.
  Молодая хозяйка подхватила его на руки, он, повизгивая и перебирая лапами, чтобы влезть повыше, лизал Хозяйку в подбородок, в нос, в губы...
  - Фу, глупый, - смеясь, сказала Хозяйка. - Иди! Вон лужу наделал, - баба увидит, отругает.
  Тарзан визжит. Он ничего не слышит от радости, от безмерного, удивительного счастья.
  Молодая Хозяйка опускает его на пол, на широкие, крашеные блестящей краской доски.
  - Пойдём на улицу! Пока баба не увидела...
  Тарзан с готовностью, подпрыгивая вокруг Молодой Хозяйки, начинает радостно лаять.
  А на улице - холод. Мёрзлое скользкое крыльцо. Красное солнце садится за белые крыши, за мёртвую паутину ветвей, за флюгер на высоком шесте, за заборы, за розовые сугробы...
  Тарзан поскальзывается на крыльце и скатывается вниз, подскакивая задом на ступеньках. Молодая Хозяйка смеётся...
  
  Тарзан внезапно очнулся. Ощущение тепла пропало; сумеречный ветер с колючим снегом пробивал свалявшуюся, больную шерсть до самых костей.
  Он с трудом оторвал морду от лап, стряхивая с головы снег.
  Он уже всё понял, даже не успев подумать или оглядеться.
  Они нашли его. Они пришли. Они уже были здесь...
  Над ближайшим сугробом медленно и бесшумно появилась громадная белая волчица. Она была похожа на призрак. Может быть, она и была призраком? Тарзан ощущал этот запах тревоги, исходивший от неё. Точно такой же запах тревожил его по ночам там, дома, где он жил когда-то так счастливо с Молодой Хозяйкой...
  Тарзан потёр лапами морду, глаза; всё застилала мутная пелена. Белая волчица неотрывно смотрела на него прищуренными жёлтыми глазами.
  А позади Белой вырастали тени, - серые тени волков.
  Постояв, словно выслушав немой приказ, волки двинулись по кругу, окружая Тарзана.
  Тарзан снова уронил морду на лапы. Тяжело, протяжно вздохнул. Ему не встать. Он не смог защитить Молодую Хозяйку. Он слишком слаб против Ужаса, который вырос за дровяником и теперь победно шествует по миру.
  Он лежал, сначала напрягшись, а потом, успокоившись - размяк. Его занесло снегом с одного бока, но он не шевелился.
  Странно: волки не нападали. Он взглянул сквозь метель. Волки, поджав хвосты, стояли вокруг, изредка в ожидании поглядывая на Белую.
  Но Белая сидела, не шевелясь.
  
  * * *
  
  Полигон бытовых отходов
  
  Утром Бракина разбудил шум множества голосов. Он пробрался по телам спавших собак - иные ворчали, иные нехотя огрызались, - к стене и приник глазом к щели.
  Между сторожкой и вагончиком для рабочих бродило множество людей. Некоторые были одеты по всей чиновничьей форме: в долгополых пальто, с кашне, едва прикрывавшими белые воротнички с тёмными галстуками.
  Среди толпы выделялась странноватая пухлая дама в пуховике, в норковой шапке набекрень. От дамы за версту несло запахом тысяч собак. Бракин слегка сморщил нос.
  Она кричала:
  - Зверство! Это просто зверство! Вас за это будут судить, я точно в суд пойду! Вы изверги!
  Бракину стало интересно.
  - Ну, и забирайте их в свой приют, Эльвира Борисовна, если мы изверги, - огрызнулся один из чиновников.
  - Денег! - взвизгнула дама. - Денег дайте! Мне нечем кормить несчастных животных! Их уже шатает от голода!..
  - Они там скоро друг дружку жрать начнут, - сказал другой чиновник.
  - А что прикажете делать? - огрызнулась Эльвира Борисовна. - Я и так всю пенсию на собачий корм трачу! Да ещё добрые люди помогают, - несут, что могут. Не все же такие бездушные, как вы!
  - Самый бездушный - это, видимо, я, - спокойно заметил высокий человек в очках, без шапки. Это был мэр города Ильин.
  - Да! Да, да, да! Вы - самый бездушный! - выкрикнула Эльвира Борисовна.
  Ильин слегка обиделся:
  - Я, между прочим, вашему приюту 'Верный друг' бесплатно муниципальное имущество передал. Бывший склад. А мог бы продать!
  - Скла-ад? - взвилась Эльвира. - Да там ремонтировать нужно сто лет! Крыша течёт, в стенах щели! И ни копейки на ремонт не дали!
  - Насчёт копеек - вопрос не ко мне, - сказал Ильин. - Бюджет верстает городская дума, она ваш приют и вычеркнула из титула. А если бы мы склад продали оптовой фирме, как и планировалось, она бы там порядок навела.
  - Ах, ду-ума?? - ещё больше взъярилась Эльвира.
  Тут встрял один из чиновников:
  - Еды у вас не хватает потому, что собаки плодятся с космической скоростью.
  - Ну правильно, - кивнул мэр с усмешкой. - Чем же собачкам там ещё заниматься?
  Эльвира открыла было рот, но тут же закрыла. И вдруг - расплакалась.
  И так же внезапно плакать перестала. Перчаткой размазала тушь по круглым щекам и твёрдо сказала:
  - Ах, значит, так, да? Ну, хорошо! Тогда я поднимаю общественность. Телевидение. Прессу. Мы с вами будем бороться. Мы встретимся в другом месте!
  - Вот-вот, поднимите общественность, хватит ей спать, - сказал Ильин. - Это, пожалуй, лучше всего. Пусть собаками займутся добрые люди, - хоть часть отдадим в хорошие руки, хоть часть спасём.
  Он подозвал помощника.
  - Зовите ребят из ТВТ, из "ТВ-Секонд". Пусть поснимают собачек и вечером покажут в эфире. Мир не без добрых людей.
  - А я? - испуганно спросила Эльвира Борисовна - начальник приюта 'Верный друг'.
  - А что 'вы'? И вы тоже снимитесь. Скажете несколько слов в камеру, пригласите сюда добрых людей. Да, у вас же в приюте ветеринар есть? Пусть осмотрит этих, новеньких. Чтоб больных животных добрым людям случайно не раздать.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Алёнка сидела за кухонным столом, подперев щёку ладошкой. Другой рукой катала хлебные крошки.
  - Баба! Можно я папе позвоню?
  Баба оторвалась от исходившей паром кастрюли.
  - Чего звонить? Зачем?
  - Джульку убили.
  - Больно папке интересно, что твоего Джульку убили! - в сердцах сказала баба. - Только деньги переводить на разговоры.
  Алёнка промолчала. Баба с грохотом переставила кастрюлю с огня на край печи.
  - И, как нарочно, дед уехал. Уже неделю как уехал, и неизвестно, где он и как.
  - Ну, он же к своему брату поехал, - сказала Алёнка.
  Баба вздохнула.
  - А у меня тоже есть сестра, - продолжала Алёнка. - Только она не совсем родная, да? Она в Питере живёт. И папа с ней.
  Баба промолчала.
  - Баба, - сказала Алёнка. - А Питер - это далеко?
  - 'Питэр, Питэр', - в сердцах передразнила баба. - Далеко! Только и слышу, что про 'Питэр'. Про мамку, небось, и не вспомнит.
  - Я помню, - обиделась Алёнка. - Ещё как помню...
  И добавила:
  - Она умерла.
  Крышка слетела с кастрюли с грохотом. Покатилась по полу и закружилась возле холодильника со щемящим, тоскливым дребезжанием.
  Баба отвернулась, приложила фартук к глазам. Всхлипнула.
  У Алёнки глаза тоже стали мокрыми, она упёрлась носом в стол, молчала. Надо потерпеть. Баба всегда так: повсхлипывает, повсхлипывает, потом уйдёт в большую комнату, где никто не живет с тех пор, как мамы не стало, встанет в уголок перед иконкой, висевшей на стене, и долго-долго шепчет молитвы.
  Вся эта комната была сплошь заставлена комнатными цветами в самых разных горшках и горшочках; цветы висели по стенам в кашпо, стояли на полу на треногах, и запах в комнате всегда был одуряющим. Время от времени баба пересаживала отростки в маленькие горшочки и несла на базар - продавать.
  Вот и сейчас она ушла в большую комнату, оттуда стали доноситься всхлипывания, перешедшие постепенно в глухое бормотание.
  Но не это было самое плохое. Самым плохим было то, что баба после таких молитв становилась сердитой, злой. И тогда уж к ней с вопросами и просьбами не подступайся: прогонит.
  Алёнка перетерпела слезы.
  Мамы не было давным-давно, и Алёнка её почти не помнила. Она бы и не помнила, если бы баба время от времени не напоминала.
  Придёт соседка, сядут они с бабой, начнут говорить о родне, о знакомых, о соседях, и в конце обязательно заговорят о маме.
  Алёнка не любила эти разговоры. Уходила на улицу. В дождь - сидела, нахохлившись, на крыльце под навесом.
  Она-то знала, что мама не умерла. Она где-то далеко, но живая. Алёнка это чувствовала. Баба просто не знает, ошибается. И однажды мама вернётся, баба вскрикнет, - и тогда уж и Алёнка сразу её вспомнит. И, может быть, кинется ей на шею.
  А может быть, и нет.
  - Алё-он! - послышался глухой голос с тёмной улицы. - Алё-он!
  Алёнка потихоньку оделась, постояла, прислушиваясь, как баба шепчет странные и страшноватые слова, - и быстро выбежала на улицу.
  Андрей, нахохлившись, сидел на крылечке у ворот.
  Алёнка села рядом. Посмотрела на его плечо - толстое от намотанных под курткой бинтов, - спросила уважительно:
  - Больно?
  - А? - очнулся Андрей, махнул здоровой рукой. - Да не-е...
  Вздохнул.
  - Джульку убили.
  - Я знаю, - сказала Алёнка.
  Андрей покосился на неё. Подождал, не решаясь задать вопрос, потом тихо-тихо спросил:
  - Алён... А ты взаправду уже не можешь его оживить?
  Алёнка помолчала.
  - Наверное, нет.
  Андрей тяжело, по-мужски, вздохнул.
  - Я так и думал. Если б его только ранило, - ты бы смогла, да? А мёртвого - нет.
  Алёнка сняла рукавичку, сосредоточенно погрызла грязный ноготь. Потом спросила:
  - А где он сейчас?
  - Джулька?
  - Ну да.
  - Не знаю... Весь двор обыскал, все сараи, - нету. А папка молчит, не говорит. Даже погрозился: мол, ещё раз спросишь, - убью. А драться-то он мастер. Однажды мамке так врезал...
  Алёнка отмахнулась:
  - Да знаю я! Ты рассказывал.
  Ещё подумала. Наконец сказала:
  - Наверное, он Джульку за переезд отвёз. Ну, туда, где мёртвого человека нашли.
  - Наверное, - согласился Андрей.
  - А может быть, туда, куда вчера собак увозили, - на свалку.
  Андрей пожал плечами:
  - Да какая теперь разница...
  - Есть разница, - сказала Алёнка. - Если за переезд - мы его похоронить бы смогли.
  Андрей открыл от удивления рот.
  - Зачем?
  - Ну... Так полагается.
  Андрей задумался. Потом вдруг вскочил:
  - Посиди тут! Я счас!
  Он побежал к дому, а через минуту выволок из ворот старые санки с корытом - для мусора.
  Подождал Алёнку. Алёнка продолжала сидеть, грызя ноготь.
  - Айда? - неуверенно спросил Андрей.
  - Темно там сейчас, - сказала Алёнка. - Надо днём искать.
  - Ну да! Днём если увидит кто - прогонит.
  - Это точно, - согласилась Алёнка.
  Андрей поглядел вдоль переулка, освещённого редкими фонарями.
  - Не так уж там и темно. Это здесь, на переулке, фонари поломаны. А там же железная дорога, поезда ходят. И переезд. На переезде всегда светло.
  Алёнка подумала.
  - Баба хватится... Искать начнёт.
  - Не хватится! Мы же быстро!
  Алёнка поднялась, сунула руки в карманы, подумала ещё.
  - Ну, ладно. Пойдём. А если вдруг увидит кто, - мы мусор вывозили, правда? А потом покататься решили.
  - Где покататься? - удивился Андрей. - На переезде? Там же машины!
  - Ну. Машины. Взрослые же всегда думают, будто дети нарочно там, где машины, играют. Отругают нас, - и всё. А зачем мы туда на самом деле приходили, никто и не подумает.
  Андрей в восхищении посмотрел на Алёнку. И, волоча рядом с ней санки, искоса всё поглядывал на неё.
  
  * * *
  
  Нар-Юган
  
  Тарзана совсем замело снегом. Он спал последним собачьим сном, когда Белая подошла к нему, внимательно обнюхала, обойдя со всех сторон, и присела.
  Волки, как по команде, тоже сели.
  Волчица подняла морду к тёмному небу, на котором из-за метели не было видно ни звёзд, ни луны, и протяжно завыла.
  Это был не обычный тоскливый вой голодных волков. Это была песня. И волки, окружавшие Белую, прекрасно понимали её.
  Она пела о том, что дело сделано; пёс, который должен был исчезнуть, - исчез. Его пришлось лишь догнать и окружить. Его даже не пришлось рвать на части; всё, что нужно, сделало время, Волчье время. Пёс не дошёл до своей неведомой цели. Он никому не смог причинить беспокойства.
  Она, Большая Белая, Мать всех волков, вскормившая Ромула и Рема и присутствовавшая при начале мира, теперь станет свидетельницей его конца.
  Конец мира близок, и он стал ещё ближе с исчезновением этого жалкого, смертельно уставшего пса.
  Волчица допела свою песню. Волки, снова улёгшиеся было в снег, вскочили.
  Пора идти. Пора покинуть эти гиблые, промерзающие до самого нутра земли болота. Пора бежать на север, за водораздел. Там - дичь, там - лес, там стада оленей.
  Белая повернулась к занесенному снегом холмику боком, подняла заднюю ногу и помочилась, окропив ледяную могилу неизвестного глупого пса, который надеялся спасти свой глупый собачий мир.
  Белая отошла, и следом за ней то же самое проделали остальные восемь волков.
  Потом они повернули к северу и затрусили цепочкой по необъятному миру, в узкой щели между двумя безднами, - щели, в которой только и возможна жизнь. Очень краткая жизнь, так похожая на сон.
  
  * * *
  
  Полигон бытовых отходов
  
  Переполох начался внезапно. На полигоне появилось множество людей. Первыми от машин, оставленных на дороге, гуськом шли женщины из клуба 'Верный друг'. Женщины тащили набитые собачьей едой клеёнчатые сумки и рюкзаки.
  Следом за ними бежала толпа операторов с камерами и журналистов с микрофонами. А ещё следом неторопливо шагали важные 'компетентные лица' в одинаковых пыжиковых шапках, чёрных долгополых пальто, кашне и с белыми треугольничками рубашек.
  Собаки разом проснулись, поднялся шум и гам. Рыжая вскочила и тоже хотела кинуться куда-то сломя голову, но Бракин осторожно куснул её за загривок. Рыжая огрызнулась, но притихла, и снова легла под бочок Бракина. Только поднимала уши и вертела головой, да ещё перебирала лапами от жгучего собачьего любопытства и нетерпения.
  Всё последующее казалось Бракину таким бестолковым, неумным, глупым, что он просто закрыл глаза, и лежал, уткнув нос в лапы. Рыжая, хоть и повизгивала вопрошающе, тоже смирно лежала рядом.
  Собак выводили, сортировали, гладили их и щупали, один нахальный мужчина лез к ним со шприцом.
  Собаки несмело брехали и жались друг к другу.
  Были здесь и дурно пахнувшие старухи, и экзальтированные дамы, порывавшиеся целовать собак в носы, и солидные малоразговорчивые дяди-бизнесмены, и капризные девушки, одетые не по сезону. И, конечно же, дети. Разные. Но в чем-то главном всё равно одинаковые.
  А между ними сновали озабоченные юноши и девушки, совали микрофоны и спрашивали какую-то дичь. Самым осмысленным вопросом, на вкус Бракина, был такой:
  - А вы пробовали кормить свою собаку корейской кухней?
  Бракин даже приоткрыл один глаз, чтобы посмотреть на остроумца, задавшего кому-то этот по меньшей мере оригинальный вопрос.
  Потом он задремал. И ему вдруг приснилась Верка, староста их университетской студенческой группы. Она влезла на парту в своей красной набедренной повязке, которую довольно смело называла юбкой, и, дрыгая толстыми бёдрами, вопила: 'Кто от укусов клещей не застраховался, на стипендию может не рассчитывать!!'.
  Хоть это был и сон, но всё же очень похожий на правду.
  Бракин совсем было уснул, когда знакомый голос раздался у входа в собачник.
  - Эй, циркач! Ты здесь, что ли?
  Бракин поднял морду. В проёме маячила незнакомая фигура, но по запаху Бракин сразу узнал собачника Колю.
  Бракин подумал, открыл оба глаза, зевнул и кратко тявкнул.
  Рыжая встрепенулась, во все глаза глядя на Колю.
  - А, ты тут! Молодец! А то я уж думал, что тебя 'верные друзья' увели! - радостно сказал Коля.
  'Нет, - мысленно ответил Бракин, и процитировал почтальона Печкина из любимого мультика своего детства, - Меня решили в полуклинику сдать. Для опытов'.
  - А ко мне жить пойдёшь? - спросил Коля, присаживаясь на корточки.
  Бракин поморщился: вокруг было разлито столько собачьих нечистот, что ему стало как-то неудобно за своих сородичей.
  Бракин поглядел на перемазанные Колины брючины и тявкнул. Он хотел сказать: 'Пойду, - но только вместе вот с этой, рыженькой'.
  Коля подумал.
  - Ай, ладно, - сказал он, поднимаясь на ноги. - Айдате оба. Блин... Как-нибудь от жены отругаюсь. В гараже будете жить, что ли... По очереди.
  Бракин покосился на Рыжую. Та уже сидела, перебирая от нетерпения лапками, преданно глядела на Колю.
  'Вот же, блин. Сучка, одно слово...', - вяло подумал Бракин. И нехотя поднялся с нагретого места.
  За воротами стало потише: корреспонденты разъехались готовить 'специальные' эксклюзивы, любители животных тоже постепенно рассосались.
  На полигон медленно надвигались ранние зимние сумерки.
  - За мной! - скомандовал Коля и двинулся к дороге.
  Бракин плёлся за ним и думал: 'У него, поди, дома 'Запорожец'. Или, в лучшем случае, 'Ока'. Хорошо, если не 'инвалидка'...
  Но он ошибся - и ошибся крупно: на дороге, явно поджидая Колю, красовалась 'японка' - 'Тойота-Кальдина' кремового цвета.
  Бракин чуть не сел от удивления. Поглядел на Колю с уважением. 'Видно, на бродячих собаках тоже можно неплохие деньги делать', - кратко резюмировал он для себя.
  Коля открыл заднюю дверь.
  - Давайте, лезьте.
  Но тут Бракин решил проявить твёрдость. Чтобы он - всё пузо в дерьме! - полез в этот храм из кремовой кожи? Не-ет, хоть он уже и не совсем человек, но человеческое достоинство пока ещё при нём.
  Рыжая непонимающе вертелась возле него, не решаясь прыгнуть первой в распахнутую дверцу.
  Коля потоптался. Потом сообразил:
  - А! Ты же ведь интеллигент! Ну, извини, - я не учёл...
  Он достал из багажника старый коврик, развернул и постелил в салоне.
  - Устроит? - спросил лаконично.
  Бракин деликатно тявкнул, толкнул сначала Рыжую, и только потом влез внутрь сам.
  Коля поглядел на это представление, присвистнул:
  - Вот, что значит джентльмен!.. Нет, ты всё же циркач, как я погляжу! Только вот из какого цирка - не ясно. К нам цирк в последний раз осенью приезжал.
  Бракин сдержанно тявкнул. Цирка он не любил. Тем более собачьего...
  После шикарной машины он был готов ко всему: к двухэтажному краснокирпичному особняку, чугунной ажурной ограде, охраннику у входа... Но Коля, покуролесив по кривым горбатым улочкам неподалеку от грязной речушки Ушайки, остановился перед обычной 'деревяшкой' с металлическим сараем-гаражом и черемухой под окнами.
  Бракин в недоумении огляделся. Ему ещё не приходилось бывать в этом районе города. Типично деревенская улица, хотя и асфальтированная; штабеля горбылей у ворот, крашеные деревянные заборы, вороньи гнёзда в кронах старых тополей.
  Коля открыл дверцу, выпуская собак. Двинулся к гаражу, но был остановлен пронзительным воплем:
  - Ты опять за своё??
  В калитке стояла осанистая женщина с газетой в руке. Из-за её спины, со двора, донёсся радостный разноголосый лай.
  Коля промолчал, боком подошёл к гаражу, стал открывать висячий замок.
  - Чем ты их кормить будешь, ирод? - повысила голос женщина.
  - Да ничего... - промямлил Коля. - Прокормимся как-нибудь.
  Он показал на Бракина и сказал льстивым голосом:
  - Ты только посмотри, какой кобель. Экстерьер-то, а? Да за него можно кучу денег огрести!
  Женщина мрачно посмотрела на Бракина. Бракин ей, видно, глянулся. Но потом она заметила Рыжую, которая пряталась за Бракиным и завопила уже в полный голос:
  - А эта нам на что?!
  - Ну... - смутился Коля. - Это вроде подруга его. У неё, гляди, шерсть хорошая. Пояс лечебный на поясницу можно свя...
  Он не договорил, потому, что в этот момент женщина бросилась к нему, сжимая в руке свернутую газету, словно дубинку:
  - Пояс?? Пояс?? Да сколько их вязать-то можно? А шапку, иродюга, не хочешь, а? Рыжую!!
  Она успела огреть Колю газетой по шее, пока тот нырял в гараж.
  В гараж она не пошла. Остановилась, сделавшись задумчивой, и сказала тоном ниже:
  - И где ж они, по-твоему, жить будут?
  - Да здесь и будут, - отозвался Коля из темноты.
  - Здесь? - обреченным голосом переспросила женщина.
  - Ну, да... А где ж им ещё... Больше негде.
  - Ирод, - подытожила женщина, пошла во двор и с треском захлопнула калитку.
  Коля выглянул. Посмотрел на Бракина.
  - Ты её не бойся. Бывает. Вы ж у меня не первые. А Людка моя баба добрая. Вообще-то...
  И задумчиво почесал шею.
  
  * * *
  
  Остаток дня Бракин и Рыжая провели в гараже, всё на том же драном коврике. Издалека доносилась ругань: видимо, дома добрая Людка всыпала Коле по полной программе.
  Было холодно, голодно, нещадно кусали блохи, и Бракин неумело, но ожесточённо чесался и покусывал бока и хвост. Рыжей блохи были привычны. Она дремала и изредка потявкивала во сне.
  От инструментов и запчастей на полках, от канистр и бочек воняло невыносимо. От этих запахов тоже хотелось чесаться, и Бракин с тоской вспомнил свою уютную теплую мансарду в Китайском переулке.
  Спустилась ночь.
  Внезапно за дверью послышались шаги, скрежет замка. В гараже вспыхнула тусклая грязная лампочка. Коля подошел к собакам, поставил две алюминиевые чашки с чем-то съедобным. Рыжая мгновенно ожила, рванулась к еде, с жадностью в минуту выхлебала всё. Посмотрела на Бракина, который лежал, отвернувшись от чашки. Осторожно потянулась ко второй чашке, прижала уши - и накинулась.
  Бракин вяло стукнул хвостом: жри, мол, давай, не бойся.
  Коля всё это время сидел на корточках, вздыхал, сосредоточенно о чём-то думал.
  Рыжая вылизала и вторую чашку. Пыхтя, круглая, как мячик, ткнулась в руки Коли. Потянулась, вильнула хвостом. Глаза у неё были узкие, замаслившиеся.
  Коля погладил её по голове.
  - Вот что, ребята... - сказал он уныло. - Придётся вам, это, понимаешь, уйти.
  Рыжая ничего не поняла. Бухнулась на спину, выставив круглое, почти безволосое брюхо, вытянула лапы - просила почесать.
  Бракин поднял ухо, взглянул на Колю.
  'Мы понимаем', - тявкнул он, и Коля догадался.
  - Отвезу-ка я вас обратно на Черемошники. Там вам всё же привычней будет.
  Он взял коврик, постелил под задним сиденьем. Рыжая взвизгнула, видимо, предвкушая очередное развлечение, с готовностью сиганула внутрь. Бракин молча полез следом.
  Коля сел за руль, выехал из гаража.
  Запер ворота, снова сел в кабину.
  Ехали молча, долго, петляли по бесконечным кривым закоулкам, о существовании которых Бракин и не подозревал. Свет фар выхватывал из тьмы заборы, заводские цеха, деревянные домишки, чёрные тополя, переметённые позёмкой трамвайные рельсы.
  Наконец машина остановилась.
  Коля вышел, открыл заднюю дверцу.
  Бракин выглянул: машина стояла перед той самой пятиэтажкой, возле которой находились помойка и люк теплотрассы. Молча прыгнул из машины в снег. Рыжая удивленно тявкнула: она пригрелась и прикорнула в машине, и не понимала, зачем надо вылезать в холод и тьму.
  Бракин обернулся на неё, негромко, но внятно рыкнул.
  Рыжая поёрзала, вздохнула, и колобком выкатилась следом.
  Хлопнули дверцы, заурчал мотор. Машина мазнула белым светом по помойке, кирпичной стене склада, и пропала за углом.
  Стало темно и тихо.
  Рыжая забеспокоилась, несколько раз тявкнула. Побегала вокруг, обнюхала люк теплотрассы, крыльцо, которое вело к железной двери почтового отделения, вернулась. Села напротив Бракина и наклонила голову. Как бы спрашивала: ну, в смысле, и что дальше?
  Бракин взглянул в сторону переулка, помеченного реденькой цепочкой фонарей. И неторопливо затрусил мимо помойки, склада, магазинов, через площадь, где разворачивались автобусы, - прямо в полутёмный горбатый переулок.
  Рыжая в недоумении тявкала, то отставала, то припускалась следом. Наконец, смирилась, и покорно побежала за Бракиным.
  Пройдя по одному переулку, Бракин свернул в другой, потом в третий.
  Остановился перед аккуратным домиком с мансардой. В домике горел свет. Бракин сел и негромко тявкнул: здесь!
  Рыжая села рядом и тоже уставилась вверх, на тёмный балкончик под крышей: на этом балкончике Бракин, бывало, в летние ночи любил сидеть, глядя в звёздное небо.
  
  * * *
  
  В двух кварталах от того места, где сидели Бракин и Рыжая, по переулку двое ребятишек тащили санки с корытом, полным снега: снег был навален с верхом, горбом.
  Навстречу им выехал из ворот Рупь-Пятнадцать с алюминиевой бочкой: отправился к колонке за водой. Ему было скучно, и при виде ребятишек он остановился. Спросил:
  - Чего везёте?
  - А тебе-то что? - огрызнулся Андрей. Санки были тяжелые, он сопел и упирался изо всех сил.
  Рупь-Пятнадцать помолчал.
  - Снег мы везём, не видишь? - сказал Андрей, и тоже остановился. Сам-то он тащил бы и ещё, но жалел Алёнку: часто останавливался передохнуть.
  - Снег? - удивлённо переспросил Рупь-Пятнадцать. - А зачем его возить туда-сюда? Снегу же везде много.
  - Не твоё дело! - снова огрызнулся Андрей.
  Рупь-Пятнадцать пожал плечами.
  - Конечно, не моё. А интересно всё-таки.
  - Это мы играем, - объяснила Алёнка. - Игра у нас такая, понимаешь?
  - Понимаю, чего ж не понять.
  - А чего везём - тайна!
  - Тайна - это хорошо, - сказал Рупь-Пятнадцать, вздохнул, и потащил санки с бочкой к колонке. - Тайны я всегда уважаю. Они у всех есть. Только у меня у одного тайны нету...
  Андрей и Алёнка, проводив его глазами, снова схватились за постромки. Свернули в Японский переулок - совсем короткий, почти не жилой: из пяти домов два были заколочены, а третий почти развалился. Вот к нему-то и подкатили дети свой груз.
  Огляделись. Вокруг было тихо, темно. Только звёзды ярко сияли над их головами, смутно освещая чёрные строения и синий снег.
  Андрей перелез через почти поваленный забор. Увязая в глубоком снегу, добрался до калитки. Долго возился с ней, открывая: снег мешал. Наконец, приоткрыл.
  Они с трудом втиснули санки в ворота. По сугробам, завалившим двор, полезли за дом, к сараям.
  Сюда уже не доставал свет фонарей. Здесь было темно, мёртво, страшно.
  - Не бойся! - шепнул Андрей.
  - Я не боюсь, - тихо ответила Алёнка.
  - Я тут ещё днём ящик приглядел... Вон там спрятал, в сарае. Положим Джульку в ящик, снегом забросаем. А потом, может, и настоящую могилу сделаем.
  Алёнка пожала плечами.
  - У собак могил не бывает.
  - Ты что? - обиженно сказал Андрей. - Сама же говорила!
  Он вытащил ящик из перекошенного сарая, достал оттуда же обгрызенную фанерную лопату. За сараем, в самом глухом месте, со всех сторон окружённом покосившимися заборами, бурьяном, таким высоким, что верхушки торчали из сугробов в рост человека, принялся копать в снегу яму.
  Алёнка время от времени помогала ему.
  Андрей скрёб и скрёб, пока не доскрёбся до мёрзлой земли.
  Снял мокрую шапку, утёр ею лоб и лицо.
  Потом они перевернули санки с корытом, кое-как переложили окоченевший труп Джульки в простой деревянный ящик, в котором когда-то, наверное, хранились лопаты и тяпки. Наверное, тут когда-то жила большая и работящая семья.
  Ящик они забросали сверху снегом, утрамбовали. Андрей осмотрел получившийся сугроб. Припорошил его снегом. Спрятал в сарай лопату, достал растрепанную метлу.
  - А это зачем? - спросила Алёнка.
  - Будем идти обратно - я наши следы замету.
  Алёнка вздохнула, но ничего не сказала.
  Андрей покосился на неё. Добавил:
  - Так всегда шпионы делают, я в кино сам видел.
  Так он и сделал.
  Замел снегом и калитку, так, будто никто в неё не входил. Забросил метлу в заметённый снегом палисадник.
  Постоял.
  - Ну, пошли, что ли...
  Когда вышли с Японского переулка и повернули к дому, где жила Алёнка, Андрей шмыгнул носом и тихо сказал:
  - Я, вообще-то, думал, что у тебя получится.
  - Что?
  - Ну, что... Оживить его, что ли...
  Он снова шмыгнул, подождал ответа.
  Алёнка ничего не ответила. Махнула рукой на прощанье и побежала к дому. 'А теперь, - вдруг подумала она, - мне надо искать Тарзана!'.
  Она не видела, что на перекрестке, возле колонки, сидели в снегу и смотрели на неё две собаки: одна большая, тёмная, с большой головой, другая - маленькая, рыжая, с хитрой лисьей мордочкой.
  Когда ворота, скрипнув, закрылись за Алёнкой, собаки поднялись, как по команде, и побрели в сторону Китайского переулка.
  
  * * *
  
  Когда Бракин и Рыжая снова подошли к дому в Китайском переулке, Еж и Ежиха спали: свет в окнах не горел, и даже лампочка перед лестницей в мансарду тоже была выключена.
  Бракин потянул носом знакомые запахи. И легко перепрыгнул через штакетник. Обернулся. Рыжая, всё еще тяжеловатая после Колиного обеда, перелезла следом.
  Они запрыгали по сугробам палисада, обогнули дом сзади и подобрались к лестнице со стороны огорода. Бракин на секунду задумался: закрыл ли он дверь перед тем, как уйти? И тут же вспомнил, что не закрыл: лапой же ключ в замке не повернёшь!
  Скачками поднялся по крутой лестнице, поскрёб дерматиновую обивку тяжёлой двери. Рыжая стала ему помогать: вцепилась зубами в край обивки, порыкивая, тянула рывками.
  Дверь подалась, а потом и отворилась с тягостным скрипом.
  Бракин ещё не знал, что ему предстоит сделать, но чувствовал, что сейчас он должен быть здесь, дома.
  Он вбежал в мансарду, стуча когтями по полу. Покрутился, обнюхиваясь, потом подбежал к столу, встал на задние лапы, уперевшись передними в столешницу, и уставился в окно.
  В окне поблёскивали всё те же вечные звёзды.
  Но вот облако сдвинулось, и из-за дымчатого края показался лунный серп.
  Бракин взвизгнул от радости. Он глядел на серп, появлявшийся величественно и неотвратимо, и сияние его проникало в самую душу Бракина.
  Он стал вытягиваться, расти вверх. Он даже не заметил, куда девалась уже ставшая привычной собачья шкура, - словно её и не было.
  Он очнулся, только когда Рыжая залилась отчаянным испуганным лаем. Тогда он обернулся.
  Ощетинившись, оскалив лисью морду и припав животом к полу, Рыжая отползала к дверям.
  - Фу ты, - сказал Бракин своим собственным голосом, который показался ему странным и неестественным. - Рыжик, ты куда?
  Рыжая при звуках человеческого голоса подпрыгнула от неожиданности, зарычала, но тут же снова испугалась, повернулась и опрометью бросилась к двери. Бракин одним прыжком опередил её - благо, мансарда была маленькой, - и успел захлопнуть тяжёлую дверь. Рыжая откатилась в сторону, испуганно повизгивая, сжимаясь в комочек.
  Бракин включил свет. Огляделся. Всё здесь оставалось так, как и было, когда он уходил. Разобранная постель, простыня свешивается до пола, на столе засохшие объедки. Видимо, Ежиха, как обычно, даже не заметила его отсутствия.
  Почувствовав вдруг страшный голод, Бракин включил чайник, сполоснул свою единственную кастрюльку и заварил сразу четыре пакета китайской лапши.
  И только когда взял ложку и начал, торопясь и не жуя, глотать обжигающий суп, вспомнил о Рыжей.
  Оказывается, она уже освоилась с его новым обликом. Обнюхала голые ноги (Бракин всё ещё был в одних трусах), и уселась рядом, глядя умильными глазами на хозяина. Она уже сообразила, что хозяин по желанию может превращаться в кого угодно, и это для её маленького умишка казалось вполне естественным.
  Бракин достал с полки металлическую чашку, щедро налил в неё лапши, поставил на пол.
  - Ешь!
  Рыжая понюхала. Лапша была горячей, но пахла соблазнительно. Рыжая стала ходить вокруг чашки кругами.
  Поев и запив лапшу холодной водой, Бракин бросил на пол у кровати старый свитер, в котором ходил по дому. Приказал Рыжей:
  - Спи!
  Залез в кровать, с наслаждением потянулся, поворочался, зевнул. Дотянулся до выключателя. И тут же провалился в сон.
  
  * * *
  
  Полигон бытовых отходов
  
  Лавров падал долго, так долго, что успел привыкнуть к отвратительным запахам, к невидимым во тьме пузырям, которые лопались и шипели, и даже к своей судьбе, - такой странной, зигзагообразной.
  Потом, спустя долгое-долгое время оказалось, что он уже и не падает, и не летит, а просто плывёт в чёрном потоке. И рядом с ним плывут множество собак. Никто из них не визжал, не гавкал, и даже не обращал внимания на Лаврова.
  'Странно!' - подумал Лавров.
  Поток сжимался, становился всё стремительнее, и Лаврову стало сначала просто тесно, а потом очень, чрезвычайно тесно. Уже казалось, что поток весь состоит из миллионов собак, каких-то странных, гибких, студнеобразных, как медузы. К тому же поток светился сине-зелёным светом, искры бежали по нему сверху, и, ныряя, исчезали в глубине.
  'Очень странно!' - опять подумал Лавров.
  Потом он начал задыхаться. И только тогда начал понимать, что происходит. 'Господи! - впервые в жизни произнёс он это запрещённое научным атеизмом слово. - Господи, да ведь я - в аду!'
  И когда совсем уже не стало воздуха, а рёбра трещали, стиснутые мокрыми, неестественно длинными собачьими телами, Лавров с облегчением потерял сознание.
  Он очнулся, когда стало легко и свободно дышать, и незнакомый лающий голос сказал на неизвестном наречии, которое Лавров почему-то прекрасно понял:
  - Добро пожаловать в древнеегипетский город собак - Кинополь!
  Лавров открыл глаза. Над ним возвышался бронзовотелый человек, голый, только в странной юбке с полукруглыми полами. Но самое странное было то, что у человека была чёрная собачья голова. Длинная вытянутая морда незнакомой, почти лисьей, породы. Человек не казался гигантом, и все же возвышался над Лавровым. И тогда Лавров понял, что сам-то он стоит на четвереньках, и под ладонями у него - холодные отполированные камни.
  Лавров задрал голову, увидел тёмные своды и странную колоннаду - несоразмерную, из тесно стоящих квадратных массивных колонн.
  - Кино... поль... - выговорил Лавров, - Город Собак...
  Псоглавец величественно кивнул и вытянул руку, пролаяв повелительно:
  - Становись в очередь!
  Лавров послушно, на четвереньках, побежал по направлению вытянутой руки и увидел бесконечную вереницу согнутых существ, медленно двигавшихся куда-то далеко-далеко, к смутно сияющему трону.
  Целую вечность Лавров двигался в этой веренице, не смея оглянуться, видя перед собой кого-то тёмного, не совсем похожего на человека. Может быть, это была собака? 'Значит, - уныло подумал Лавров, - я попал в собачий ад'.
  Мысль мелькнула и пропала. Очередь двигалась, и сзади слышался повелительный лай, подгонявший все новых и новых мертвецов.
  Наконец свет приблизился. Лавров поднял глаза от липких от пота и крови каменных плит, и увидел бога. Он сразу понял, что это бог, хотя он не был похож ни на одного из известных ему богов.
  Тёмнокожий, высокий, гибкий, в собачьей бронзовой маске на голове, с чёрным потоком волос, в ожерельях, браслетах, - он ласково касался каждого, проходящего перед ним. И тогда Лавров вдруг понял, кто это, хотя никогда не был силён ни в истории, ни, тем более, в мифологии. Это был Анубис, а точнее, Инпу: первый владыка мира мёртвых - Расетау. Первый, ставший вторым: новое божество сместило Анубиса: он судил души мёртвых слишком сурово. И справедливо... И вовсе не к нему движется очередь, а дальше, к другому трону, гораздо большему, из сияющего золота.
  На троне сидел бог с удивительной диадемой на голове. Но бог не смотрел вниз, и выглядел, будто статуя.
  Зато у его ног сидел длинный ряд полуголых служителей. У них были острые уши и подозрительные глаза. Они сидели, скрестив ноги, неестественно выпрямив спины. В руках у них были какие-то приспособления, и Лавров понял, что это, только когда очередь дошла до него.
  Темнокожий служитель, не глядя на Лаврова, протянул руку. Рука свободно прошла сквозь камуфляжную форму, сквозь кожу, сквозь плоть. Лавров ощутил укол боли и страшный, волнующий холодок. Он внезапно понял: служитель вытащил у него из груди сердце, похожее на бесформенный комок потемневшего мяса, опутанного плёнкой и жиром. Служитель положил сердце в чашу весов и стрелка заколебалась.
  - Чист, чист, чист... - как заведенные, повторяли служители слева и справа. Лавров понимал: это значило, что мёртвые получили прощение, их сердца оказались легки и безгрешны, а души их - чисты.
  Лавров с ужасом перевёл взгляд на весы в руках своего служителя, на своё собственное заплывшее жиром, дряблое сердце, и внезапно понял: не чист.
  - Не чист! - объявил служитель равнодушным голосом, вложил сердце ему в грудь и выжидательно посмотрел на Лаврова.
  - И... это... куда же мне теперь? - выговорил Лавров непослушными губами.
  Служитель беззвучно пошевелил губами, махнул рукой кому-то, кого Лавров не мог видеть.
  И сейчас же послышались грозные лающие голоса. Твёрдые, как металл, руки, схватили Лаврова и отшвырнули далеко от служителя, от очереди, от трона.
  Лавров вывернулся, рванулся, было, назад, - и застонал, сбитый на бок ногами псоглавцев.
  - Суд окончен! - пролаял один из них. - Чего же ты хочешь?
  - Я хочу пощады! - выкрикнул Лавров.
  Лёжа на каменном полу, он вдруг увидел, что бог поднялся с трона и идёт прямо к нему.
  Лавров заскулил, завозился, протянул к босым ногам бога обе руки.
  - Пощады прошу! Пощады! - повторил он, словно выговаривал заклинание, магическое слово, способное изменить его судьбу.
  - Здесь не бывает пощады, чужестранец, - сурово сказал Инпу. - Уходи.
  И мгновенно пол поднялся на дыбы, и Лавров заскользил по плитам, измазанным кровью, калом, сукровицей, и чем-то ещё тошнотворным, липким и скользким.
  Он скользил вниз, в бесконечную бездну, все глубже и глубже в подземный мир, а потом внезапно увидел свет и закричал истошно и дико, как кричат сумасшедшие, на пике безумия открывшие Истину.
  
  Анубис (древнеегипетский Инпу) - первый владыка 'Стран Запада', то есть мира мёртвых. Любопытное пересечение мифологий совершенно различных народов: у современных хантов Запад также ассоциируется со смертью. 'Уйти на Запад' - означало 'умереть' и в Египте эпохи Древнего и Среднего царств, и у обских хантов, ещё не обрусевших окончательно и не забывших свой язык.
  Анубис, по одной из мифологических версий, был изгнан из Царства Мёртвых новым божеством - Осирисом, и отправлен в мир живых стеречь некрополи (кладбища), защищать покой мёртвых. Кстати оба эти имени - Анубис и Осирис, как и многие другие, а также египетские географические названия - Мемфис, Гелиополь, Фивы и даже 'Египет' - пришли к нам из греческого языка. Греки, которые с незапамятных времён жили в Египте в качестве ремесленников, строителей, наёмников, переиначивали непонятные им египетские названия, или давали свои собственные (Мемфис и Фивы - города в Древней Греции, Гелиополь - 'Город Солнца' и т.п.). Поэтому египтологи долгое время никак не могли объяснить такой артефакт: в усыпальницах фараонов и знатных вельмож археологи находили керамическую отделочную плитку с древнегреческими надписями (или буквами) на обороте. Это были 'автографы' мастеров-керамистов.
  Этот артефакт можно объяснить: древние греки были, в современном смысле слова, мигрантами. Но - мигрантами древности. Они не только колонизовали Средиземноморье и Причерноморье, но и охотно служили любому восточному владыке, который готов был щедро вознаграждать их труд. См., например, классический труд Ксенофонта 'Анабазис' - об 'исходе' греческого наёмного войска из Персии.
  И ещё один важный момент: одну и ту же сущность нельзя называть разными именами: сущность или изменится в результате такого 'переименования', либо... раздвоится. Переименование всегда так или иначе меняет суть. Этот момент также использован в романе (изначально Анубис назывался Инпу).
  
  
  * * *
  
  Томск. Третий микрорайон. Январь 1995 года
  
  Ровно в шесть часов утра Олег подошёл к гаражу. Вытащил газету, свёрнутую жгутом, поджёг, отогрел замёрзший замок. Он был не первым: в бесконечно длинном ряду гаражей там и сям уже скрипели ворота, урчали прогреваемые двигатели. Кто-то таксовал на свой страх и риск, кто-то спешил на законную работу. Олег тоже предпочёл бы нормальную работу, но пока приходилось заниматься извозом. Два раза в день, рано утром и поздно вечером, он выкатывал на своей 'пятёрке' из гаража, и медленно объезжал остановки по Иркутскому тракту, потом сворачивал на улицу Лазо, и, если пассажира не попадалось, ставил машину на одной из самых людных остановок. Откидывался на спинку сиденья, дремал.
  Сегодня для Олега был обычный рабочий день. Позёвывая и недовольно бурча что-то себе под нос, он открыл замок, с трудом повернул металлическую дверь. Пошарил рукой на стене и включил свет.
  Повернулся и обмер.
  Машины в гараже не было. А посреди гаража, на слегка подгнивших досках, сидела огромная белая псина с янтарными глазами. Остроухая, с шикарной серебристой шерстью и иссиня-чёрной пастью. Псина не рычала. Она улыбалась, показывая клыки.
  Олег хотел попятиться, но пятиться было почему-то некуда.
  'Если она сейчас прыгнет, - подумал он краем сознания, машинально пытаясь нашарить рукой что-нибудь тяжелое, - я и пикнуть не успею. А если и успею - никто не услы...'.
  Она прыгнула.
  И его крика никто не услышал.
  
  * * *
  
  Здание областной администрации ('Белый дом'). Кабинет губернатора
  
  Максим Феофилактович поднял голову, нехотя протянул руку. Пожатие у Ильина было, как всегда, энергичное и крепкое.
  'Спортсмен чертов', - подумал губернатор. А вслух сказал:
  - Ну, что будем делать?
  - С собачками? - безмятежно спросил мэр города Ильин, усаживаясь в роскошное кресло.
  - С собачками! С кем же ещё?? Уже до Москвы дошло, а до вас всё никак не доходит!..- повысил голос губернатор. Лицо его мгновенно вспыхнуло: такое уж оно было от природы. Почти альбинос, с белыми волосами и красноватыми глазами, он страдал этим с детства: любое волнение мгновенно окрашивало щёки, шею, уши, а иногда и нос в пурпурный цвет.
  - Ну, что делать... - вздохнул Ильин и нахмурился. - Комиссия сейчас решит.
  - Да что она решит, эта комиссия! - в сердцах сказал губернатор. - Только и знают, что деньги клянчить: то на наводнение, то на засуху.
  Он говорил о комиссии по чрезвычайным ситуациям.
  Ильин сказал:
  - Что касается меня, то я думаю так: опасных собак надо отстреливать. Остальных отлавливать в плановом порядке.
  - 'В плановом!' - передразнил Максим Феофилактыч. - Да ты видел, что они сегодня утром с мужиком сделали?
  - Это в Третьем микрорайоне? Видел.
  - Там же весь гараж кровью забрызган! Даже кости разгрызли! Это же не собаки уже, а какие-то звери!
  Ильин помолчал. Подождал, пока губернатор слегка подостыл и заговорил:
  - Знаешь, ко мне вчера на приём один мужичок пришёл. Еле-еле пробился сквозь мою Людочку, - а ты же знаешь, она и танка не пропустит, под гусеницы, если надо, ляжет, - так вот, мужичок этот оказался краеведом. По профессии он этнограф, но давно уже на пенсии. Его страсть - мифология о собаках.
  - Чего-чего? - сделал круглые глаза губернатор.
  - Ну, сказания, сказки, исторические свидетельства... Короче, всё, что связано с собаками. Город-то у нас старый...
  - Я в курсе, - не без яда заметил Феофилактыч.
  Ильин игнорировал этот выпад и продолжал:
  - Да, городу почти четыреста лет... И за эти четыре столетия у нас, оказывается, накопилось множество фактического материала о собаках. Ещё начиная с тех, что жили с местными самоедами.
  Ильин сделал паузу, на которые был большим мастером, и добавил:
  - И ты знаешь, этот дедок очень много интересного рассказал.
  - Ну-ну, - поощрительно сказал Максим Феофилактыч, придвинул бумагу, взял 'паркер'. - Ты только скажи, как его фамилия.
  - Фамилия у мужичка простая - Коростылёв. Он в пединституте преподавал когда-то, лет сто назад. Ему сейчас под восемьдесят.
  - И что же он рассказал?
  - Оказывается, - подался вперёд Ильин, - в нашем городе уже случалось подобное. Обычно - во время неурожаев, голода, эпидемий. Первый раз - лет триста назад, при Петре Великом. Тогда в окрестностях города объявились собаки-людоеды. Из города люди боялись выезжать, а обозы с продовольствием, - мукой, рыбой, мясом, - посылались из деревень под усиленной охраной. Мужики, кстати, отказались ездить, - обозы вначале сопровождали бабы, а у города их встречали служилые казаки.
  - Ну? - заинтересовался губернатор.
  - Ну, и обозы пропадали. В городе мор начался. Народ тоже озверел. Друг друга есть начинали, вроде собак...
  Губернатор отложил ручку, так и не сделав ни одной записи. Вздохнул.
  - А причем тут бабы?
  - А вот тут первая загадка: баб, женщин-крестьянок, то есть, волки почему-то не трогали.
  - Не трогали? Волки?
  - Ну, или собаки, только одичавшие, - поправился Ильин.
  Губернатор поискал глазами что-то на столе, не нашёл, и уныло спросил:
  - И что?
  - Ничего, - пожал плечами Ильин. - Я на всякий случай дал задание своим летописцам в мэрии в архивах покопаться.
  Помолчали.
  - Ты что же, считаешь, что сейчас у нас тоже - голод, неурожай? - вдруг набычился губернатор. Его щёки слегка заалели.
  Ильин дипломатично промолчал.
  - Что, люди с голоду пухнут? - повысил голос Максим Феофилактыч. Пристукнул по привычке ладонью по столу. - Я знаю, кто и с чего пухнет! С жиру они пухнут!..
  Снова помолчали: оба знали, кто пухнет, и почему.
  Ильин сказал:
  - Коростылев говорит, что и у местных племен - остяков, самоедов, - я, если честно, в них слабо разбираюсь, - тоже с собаками были проблемы. Чуть ли не до войн доходило.
  - Может, это были волки? - неохотно спросил губернатор.
  - Может быть. Но Коростылев говорил о собаках.
  Губернатор поворошил белый чуб.
  - А может быть, это и не волки, - сказал Ильин.
  - Да какие волки... - Феофилактыч махнул рукой. - Волки к городу за километр не подойдут, а вокруг Черемошников и вовсе на два километра промзона, железная дорога, пригороды, дачи...
  - И не волки, и не собаки, - продолжая свою мысль, с нажимом сказал Ильин.
  Губернатор вскинул на него почти прозрачные глаза, опушённые белесыми ресницами.
  - Ты что? Ты на что тут намекаешь? А? Договорился!.. Оборотни, что ли, у нас завелись? Ты думай, что говоришь. Хотя, конечно, зачем тебе думать! Не с тебя, а с меня голову будут снимать.
  Ильин пожал плечами.
  - Остяки с оборотнями дел не имели. Они считали, что это тени околевших собак...
  Губернатор развел руками:
  - Ну-у, теперь уж точно договорились, дальше некуда! - хмыкнул и снова ожесточенно поворошил изрядно поредевший за годы губернаторства чуб.
  Губернатор помолчал.
  - Конечно, тебе можно говорить, птица-говорун, - повторил Феофилактыч одну из своих излюбленных мыслей. - Москва-то не с тебя, а с меня спросит. Я, я здесь за всё отвечаю!
  И он снова стукнул ладонью по столу.
  В дверь заглянул Колесников, один из членов комиссии по ЧС.
  Губернатор строго взглянул на него, сказал:
  - Подожди.
  - Понял, - кивнул Колесников. - Только все уже собрались.
  - Вот пусть все и подождут! - прикрикнул Максим Феофилактыч.
  Дверь мгновенно закрылась.
  - Ну, - повернулся губернатор к мэру. - И чем тогда дело кончилось? С бабами?
  - Да ничем. К весне собаки пропали. Часть собак изловили, поубивали, голодом в ямах заморили. Остальные разбежались. Там вот что интересно: тогдашний воевода шамана приглашал. Шаман, вроде бы, ему и подсказал, что надо сделать, чтоб от собачьей напасти избавиться.
  Ильин замолчал.
  Губернатор вздохнул:
  - Сейчас мы, значит, тоже шаманить будем... Да, кстати, ты своего спецавтохозяйственника уволил?
  - Пока нет.
  - Почему?
  - Ну, так известно, почему.
  - На больничный сел? - хмыкнул губернатор.
  - А то... - Ильин сделал паузу. - Между прочим, у них, у мусорщиков, тоже есть жертвы. Заместитель по безопасности Лавров пропал. Последний раз его видели на городской свалке. То ли бомжи изловили и съели, то ли...
  Губернатор давно привык к шуточкам мэра, и смеяться не собирался.
  - Это который заместитель Лавров? Тот самый Лавров, что ли?
  - Тот самый.
  - Зря мы его тогда, после налоговой полиции, сразу не посадили, - задумчиво заметил губернатор. - Глядишь, сейчас живёхонек был бы... Ну, вот начальник УВД Гречин сейчас нам на комиссии и доложит, кто пропал и куда. И почему, кстати, Лаврова вовремя не посадили.
  Ильин невесело рассмеялся.
  А губернатора внезапно осенила новая мысль:
  - Что ты про бомжей сказал?
  - Да пошутил я. Может, говорю, Лаврова бомжи поймали и съели. Их там, на свалке, целая колония обитает.
  - Да я не про то! - отмахнулся Максим Феофилактыч. - Ты лучше вспомни: кто первый труп обнаружил? Ну, тот, что за железнодорожным переездом на Черемошниках?
  - Бомж, - вспомнил Ильин, и даже привстал. Идея, действительно, многое могла объяснить.
  - Вот! - радостно сказал губернатор. - И тут - опять бомжи. Соображаешь?
  И, не дождавшись ответа, нажал кнопку вызова:
  - Комиссия вся собралась? Так чего она ждёт?! Пусть заходит! - рявкнул в микрофон.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  На этот раз Алёнка уже спала, когда Он бесшумно вошёл прямо в её сон. Он опустился на колени (если у него были колени) перед постелью и, сгорбясь, замер. Большая тёмная фигура с лунным контурным ореолом.
  Алёнка, не просыпаясь, протянула руку, нащупала мягкую, шелковистую шерсть. Стала гладить её. Шерсть искрилась. Он сидел, не шевелясь, и было непонятно, нравятся ему поглаживания Алёнки, или нет.
  - Тебя долго не было, - шепнула она. - А у нас убивали собак.
  - Я знаю.
  - Ты не мог помешать им?
  - Я пытался.
  Алёнке стало грустно. Она отвернулась. Мохнатая тень лежала на стене. Зыбкая, непонятная, как призрак.
  Алёнка сказала:
  - Я хочу найти Тарзана.
   Он молчал.
  Алёнка украдкой взглянула на Него: Он не исчез, он всё ещё был здесь.
  - Ты не знаешь, где Тарзан? - спросила она.
  - Знаю, - помедлив, прошептал Он. - Тарзан сейчас далеко. Очень далеко.
  - Но он живой? Его не убили, как Джульку?
  - Не знаю.
  Алёнка вздохнула и повторила:
  - Я хочу найти Тарзана. Ты ведь поможешь мне?
  Мягкая невесомая рука коснулась Алёнкиного лба, щёк, пощекотала ухо.
  - Нет.
  - Почему? - удивилась Алёнка, и даже привстала.
  - Потому, что тебе не нужна моя помощь.
  Алёнка ничего не поняла. Она села на постели, потёрла глаз кулаком. Зыбкая фигура откачнулась, отступила в дальний тёмный угол. Теперь луна не освещала её, и Алёнка, как ни старалась, не смогла ничего разглядеть: просто сгусток темноты затаился там, в углу, - и всё.
  - Тебе не нужна моя помощь, - повторил Он.
  - Почему? - шепнула Алёнка.
  - Потому, что ты сильнее меня.
  Алёнка помотала головой.
  - Нет. Не сильнее. Что ты говоришь? Я думала, ты мой друг.
  - Я больше, чем друг, - голос возник сам по себе, как будто Алёнка разговаривала сама с собой, и её собеседник был внутри неё.
  - Тебе не нужна моя помощь, - ещё раз повторил Он. - Ты сможешь сделать сама всё, что нужно.
  - Но ведь Тарзан, ты сказал, сейчас далеко?
  - Неважно, - прошелестело в ответ.
  - И, может быть, он уже умер?
  - Неважно и это. Ты ведь оживила Джульку.
  Алёнка снова качнула головой, едва сдержав внезапно набежавшие слёзы:
  - Нет! Я не смогла! Они застрелили его!
  - Ты оживила Джульку, когда он умирал. А потом, живого, его убили. А воскресить убитого трудно. Почти невозможно.
  Алёнка, наконец, стала что-то понимать.
  - Ты передал мне часть своей силы, - сказала она.
  - Нет, - мягко возразил он. - Я не могу передавать силу. Просто ты такая же сильная, как я. Или, вернее, даже сильнее. По крайней мере здесь. В этом людном человеческом мире.
  Тень поднялась из угла, выросла до потолка, но и так ей было тесно, - она согнулась, сгорбилась. Совсем совсем близко Алёнка на один только миг увидела глаза. Обыкновенные человеческие глаза, в которые попал лунный свет.
  Глаза погасли, и фигура стала таять.
  - Иди туда, куда считаешь нужным идти, - прошелестел удаляющийся голос. - И делай то, что нужно. Ничего не бойся. Но помни: у тебя много врагов. И еще помни: у тебя есть друзья.
  Тень растворилась в полумраке комнаты, и луна скрылась за облаками.
  Алёнка улыбнулась во сне. Баба ворочалась за перегородкой, бормотала что-то своё, непонятное, и вздыхала.
  
  * * *
  
  И Алёнка вдруг оказалась в заснеженном поле. Мглистое небо низко нависало над землей, и словно пригибало к земле редкие, корявые стволы деревьев. И в этом небе, почти над самой землей, с хриплым карканьем метались несколько ворон.
  Алёнка стояла на вершине пологой гряды. Из-под снега тянулись и трепетали на морозном ветру сухие стебли. Вдали темнела кромка леса. И на всем пространстве, куда ни взгляни - ни одной живой души, ни зверя, ни человека. Только тёмно-сизое небо, бело-серый снег и чёрные кривые деревья.
  Алёнке было холодно, и с каждой минутой холод становился все нестерпимей. Она была в футболке и трусиках, - так, как спала. И почему-то любимый игрушечный пушистый енот, с которым она обычно засыпала в обнимку, тоже был здесь, - у неё на руках. Он был толстый, тёплый. И лупил на снег всё тот же ничего непонимающий взгляд. Алёнка чмокнула его в нос и крепко прижала к груди. Стало немного теплее.
  Где-то здесь, - Аленка знала это совершенно точно, - нужно было копать. Она положила енота на снег, встала на колени, попробовала отгребать снег руками. Доскреблась до смерзшейся, как камень, чёрной земли.
  Попробовала в другом месте.
  Енот, подняв густые чёрные брови, глядел на неё, высовываясь из-за небольшого сугроба, с выражением крайнего удивления, и ещё - укора. Вылитый Леонид Ильич! Так про него папа сказал, когда подарил енота Алёнке на какой-то праздник. Кто такой Леонид Ильич, Алёнка не знала. Но иногда обращалась к своему любимцу именно так, уважительно: 'Леонид Ильич'.
  Алёнка, трясясь от холода, подышала на совсем закоченевшие ладошки. И вдруг сообразила: сугроб! Вот где надо копать.
  Она отодвинула енота и принялась копать ямку в сугробе. Когда пальцы переставали чувствовать боль, она совала их в рот. Хватала пушистого енота, прижимала к груди. Потом догадалась: засунула его под футболку. Казалось, от этого стало чуть-чуть теплее.
  Она копала и копала, пока не выкопала небольшую пещерку. Она знала: осталось совсем немного. И ещё, несмотря на страх, холод и боль, она была почему-то уверена, что всё это - только сон. Что она вот-вот проснётся, и снова окажется дома, в своей тёплой, такой уютной постельке.
  Но сейчас она должна была сделать то, чего никто не сможет сделать, кроме неё.
  Она не почувствовала - пальчики уже ничего не чувствовали, - а увидела, наконец, то, что искала.
  - Тарзан! - вскрикнула она.
  Смёрзшаяся шерсть; твердая, как полено, лапа.
  Осталось немного, ещё чуть-чуть.
  И она, слизывая со щеки ледяные слезинки, старательно откопала бок и морду Тарзана. Она уже ничего не видела: в ледяной пещерке стало совсем темно. Она легла рядом с ледяным Тарзаном, обняла его, прижалась к нему, и стала дышать в каменную шерсть. Шерсть постепенно становилась мокрой и мягкой.
  Алёнка с облегчением разревелась и затихла. В голове у неё всё спуталось, поплыло, и она провалилась во тьму.
  
  * * *
  
  Утром, сквозь сон, Алёнка услышала какой-то стук. Ещё не проснувшись толком, она уже догадалась, что это такое.
  Баба на коленях стояла перед порогом и колотила слишком большим для её маленьких рук молотком.
  Она бормотала при этом, то ли ругаясь, то ли молясь, и Алёнке, наконец, надоело притворяться. Она села на постели и спросила:
  - Баба, что ты делаешь?
  Баба посмотрела на неё из-под скрюченной спины.
  - А, проснулась уже... Да вот... Чиню тут.
  У Алёнки почему-то сильно закружилась голова. Так сильно, что она обеими руками ухватилась за постель, чтобы не свалиться на пол. Комната плыла перед глазами, и старые фотографии под стеклом, развешенные на противоположной стене, водили странный хоровод.
  - Баба! - испуганно позвала Алёнка.
  - Чего? - насторожилась баба.
  - Мне что-то плохо... Голова кружится.
  Баба с кряхтеньем поднялась с колен, отложила молоток, засеменила к Алёнке. Потрогала её лоб, всплеснула руками:
  - Господи, да ты вся горишь... Простудилась, что ли?
  Алёнка откинулась на подушку. Стало жарко, муторно. Было трудно дышать.
  - Ай-яй-яй, - запричитала баба. - Всю зиму не болела, в морозы весь день на улице - и ничего. А тут потеплело - и на тебе... Ох, Господи!
  Она пригорюнилась, подперев щеку рукой.
  - Варенья тебе с водой развести? Кисленького?
  Алёнка отрицательно качнула головой. Губы у неё почему-то мгновенно высохли и стали трескаться.
  Баба посмотрела на неё внимательнее и взмахнула руками.
  - У меня где-то аспирин был... Я сейчас. Подожди-ка...
  Она вышла в кухню, стала копаться в ворохе газет, счетов, рекламных рассылок.
  - Баба, - сказала Алёнка. - Ты зачем в порог иголок набила?
  - Ась? - как ужаленная повернулась баба. Стопка газет рухнула с холодильника, и вместе с газетами - всякая всячина: Алёнкины заколки, расчёска, фантик от 'чупа-чупса', календарики, вырезки из журналов, которые делала Алёнка.
  - Ты зачем, баба, иголок в порог набила? - повторила Алёнка, дыша с трудом, открытым ртом.
  - Дык... А ты откуда знаешь?
  - Видела.
  - Ну... Это от покойника. Снился мне Паша-покойничек. Ну, чтобы он больше не приходил, я вот и набила... Примета такая...
  - Нет, - сказала Алёнка.
  - Чего - 'нет'? Вру я тебе, что ли?
  - Это не от покойника, - упрямо повторила Алёнка. - Это - от Него.
  - От кого - 'от него'? - удивилась баба. - Это от которого?
  И вдруг села на стул, опустив руки. Покачалась из стороны в сторону. Потом тихо спросила:
  - Так, значит, и к тебе ОНО являлось?
  И потом, после паузы:
  - И кто же это?
  Алёнка промолчала.
  Баба перебрала складки домашнего застиранного халата.
  - Ну, не бойся. Теперь ОНО не придёт больше...
  - Я и не боюсь.
  - ...Теперь не придёт, - повторила баба, не слушая. - Я теперь всех разуваться за порогом заставлю и на порог наступать. Человек наколется, вскрикнет там, али заругается. А нелюдь наступит - и не заметит...
  - Я и не боюсь, - прошептала снова Алёнка. Ей вдруг стало больно и обидно: 'нелюдем' баба иногда, в сердцах, почему-то называла папу Алёнки.
  Баба вспомнила про аспирин. Снова кинулась искать. Нашла, разломила таблетку пополам, намешала морса из смородинового варенья, принесла Алёнке.
  Алёнка взглянула на неё огромными, горячечными глазами.
  - Баба, - сказала тихо. - Убери иголки... Вытащи их из порога...
  - Ну вот! - вдруг рассердилась баба. - Сдались тебе эти иголки! Ты под ноги себе смотри - и не наколешься.
  - Я не наколюсь. Я... я просто умру, - сказала Алёнка.
  Баба молчала несколько секунд. Потом таблетки и стакан с морсом бесшумно выпали из её задрожавших рук.
  Баба побелела, собралась с духом и крикнула:
  - Я вот тебе умру! Ишь, чего надумала! 'Умру!' Пей таблетку! Пей! Я сейчас тебе градусник дам. Да за врачом сбегаю.
  Алёнка молча, угрюмо проглотила таблетку, запила. Вздохнула и снова откинулась на подушку.
  - Баба, - попросила тихо, - Ты пока никуда не уходи.
  - Ладно, ладно! - тут же согласилась баба. - После схожу. К соседке, Вальке, - она медсестрой в железнодорожной больнице работает. Сутки дежурит, двое дома. Повезёт, так дома застану. А ты полежи пока. Глаза закрой. Может, от аспирина-то легче станет.
  'Не станет', - подумала Алёнка, и послушно закрыла глаза.
  И как только закрыла, - всё завертелось, закружилось перед глазами, темнота стала цветной и гадкой, и закрутилась воронкой, которая начала засасывать Алёнку. Медленно, неотвратимо. А там, в глубине воронки, распускалось огненное, кровавое, страшное - не то цветок, не то пасть...
  Алёнка застонала. Баба подскочила, вытащила градусник из-под Алёнкиной руки, подслеповато стала разглядывать. Тихонько ахнула: 'Да такой температуры и не бывает! Видно, градусник стряхнутый. Испортился'.
  Она села на табурет, оперевшись о коленки, и стала смотреть на Алёнку, по временам вздыхая.
  Потом сказала тихо:
  - Сглазили тебя, видно. Или вправду нечистый извести хочет?
  Она перекрестилась.
  В окошке зарделся алый рассвет. И в комнату упал красный луч, красный, как молодая горячая кровь, и этот луч перечеркнул белое, неживое Алёнкино лицо.
  Баба взглянула, вскрикнула.
  - Алёнка! Алён!! Ты чего? А ну-ка, проснись! Проснись, говорю! Ты и думать не моги! Ишь чего - 'умру'! Я тебе умру! Мала ещё! От горшка два вершка, а туда же!.. Всё оно, папкино воспитание. Ох, прости Господи!
  Она сбегала на кухню, набрала в рот воды, и брызнула Алёнке в лицо.
  Алёнка не шевелилась.
  
  * * *
  
  Нар-Юган
  
  Глубоко под снегом и льдом, в замёрзшем, окоченевшем собачьем теле встрепенулось холодное сердце. Оно не хотело просыпаться, оно уже жаждало покоя. Уставшее собачье сердце.
  Но в нём зародилась, затлела искорка, и стала разгораться, пульсировать, тревожить.
  Сердце глухо стукнуло раз и другой. Льдинки в крови зазвенели. Сердце ударило сильнее, затрепетало, как пойманная птица, выгоняя из себя холод, и посылая огонь от разгоравшейся искры дальше - по мёртвым жилам.
  А потом оно застучало. С перебоями, с усилием, - но застучало, и больше уже не останавливалось.
  Тарзан шевельнулся.
  Снежный наст над ним лопнул, и Тарзан, мучительно выгнувшись, разбил его на куски.
  Солнечный свет ослепил его так, что показалось: ему внезапно выкололи глаза.
  Тарзан взвизгнул от боли. От собственного голоса ему стало легче, и, поняв это, он зарычал, залаял, завыл. И с каждой секундой вырывал своё тело из ледяных смертельных объятий, ломал наст, сбрасывал снег. Он выполз из своей могилы, ткнулся носом в щекочущую сухую былинку. Мёртвая былинка, торчавшая из-под снега, почему-то пахла жизнью.
  Тарзан завыл в полный голос и открыл глаза.
  Ослепительное белое поле лежало перед ним. Редкие кривые сосенки отбрасывали на снег глубокие синие тени. Тарзан был один на вершине гряды, посреди бесконечного мёртвого пространства, - но он был жив!
  Жмурясь, поскуливая, он пополз сначала вниз, а потом - по бескрайнему промёрзшему болоту. Устав, он хватал пастью колючий снег и глотал его. С кривой сосны зубами оторвал ветку с хвоёй и стал жевать её, пока она не перестала жечь и колоть дёсна. Потом снова стал глотать снег - пасть слипалась от смолы, резкий жгучий вкус никак не проходил.
  Полежав, Тарзан попробовал встать. Получилось не сразу, но всё-таки получилось. Лапы дрожали и разъезжались в стороны, но Тарзан упрямо рвался вперёд, к неведомой и невидимой цели.
  Так шёл он, пока не спустились сумерки. И шёл снова - пока звёзды не усыпали мглистое небо.
  Лес постепенно густел, деревья становились прямее и выше.
  В полночь Тарзан услышал волчий вой. Этот вой он помнил слишком хорошо, но почему-то чувствовал, что ему больше нечего бояться. Он побрёл, пошатываясь, на звук, и вскоре увидел их, - всю стаю. Волки сидели кружком, а в центре была волчица с серебристо-белым мехом.
  Она давно почуяла Тарзана, но не прерывала своей песни. И, только допев, повернула голову.
  Тарзан лежал под деревом на краю поляны. Он не прятался, и ничего не просил. Он просто лежал и смотрел на Большую Белую, словно изучая её.
  'Оказывается, ты живуч, шакалий выродок! Живуч, почти как кошка!' - сказала Белая.
  Тарзан не ответил. Он просто лежал и слушал её повелительный голос, возникавший в сознании.
  'Но я сама виновата, - снова зазвучал её низкий бархатистый голос. - Я ведь хотела убить тебя, но не убила. Оставила околевать в снегу на краю болота. Почему? Я и сама не знала. А теперь я знаю: ты - выродок. Последний из проклятого собачьего рода'.
  Тарзан молчал. Слушал.
  'Ты - выродок из тех, про которых люди сочиняют небылицы. Будто у таких, как ты, во лбу есть третий глаз, а в пасти - волчий зуб'.
  И тут Белая рассмеялась. Её смех отдалённо смахивал на лисье тявканье. Волки, окружавшие её, беспокойно заёрзали, заоглядывались, настораживая чуткие носы.
  'Я ошибалась, - сказала Белая. - Ты нам не враг. Ты враг тому, кто помогает тебе. Он ещё не знает, что ты - последнее псовье отребье... Уродец. Двоеглазка! Ярчук!'.
  Тарзан не выдержал, поднял морду к небу, пролаял:
  - Мы - дети одной матери и одного отца! Его зовут Анубис. Я знаю!
  Белая внезапно совершила гигантский прыжок - взметнулась снежная пыль, - и оказалась рядом с Тарзаном. Волки подскочили от неожиданности.
  - Больше никогда не говори так! - от вибрации её низкого голоса дрожь пробежала по телу Тарзана. - У нас с тобой нет ничего общего. У нас разные отцы и разные матери. Рабы и господа рождаются от разных родителей. Твой Анубис породил только рабов - собак и шакалов! Вы - сброд, из которых люди шьют шубы и шапки, и не хотят вас пускать на порог, потому, что вы нечисты. А они, - она кивнула на волков, - мои дети. Свободные дети Сарамы!
  Волки медленно, осторожно стали приближаться.
  Белая оглянулась на них. Мысленно приказала:
  'Нет, не трогайте эту падаль! Мы уходим. Мы оставим его в живых. Он нам не опасен; не будем отбирать жизнь у того, кто отдает её сам, по-рабски, по своей доброй воле'.
  'Он раб!' - рявкнул один из самых сильных самцов стаи.
  'Рабы тоже бывают полезны. Иначе бы их не держали', - не оборачиваясь, ответила Белая.
  Потом она совсем низко склонилась к Тарзану, янтарные глаза горели лукавым смехом.
  Белая лизнула Тарзана в обмороженный нос.
  'И ты, и твой бог - вы сдохнете от старости и тоски. И наступит наше время. Вечное волчье время'.
  
  * * *
  
  - Вот так штука, однако! Как сюда попал, не знаю, - сказал кто-то удивленным старческим голосом. - Шёл я на Лонтен-Я*, а оказался на Лунк-Сур-Я**! Заблудился, однако!..
  Тарзан открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял странный человечек в меховой одежде, от которой воняло рыбьим клеем и плохо вычищенной мездрой.
  - Откуда ты взялся? - спросил старик. - Дух живой или мёртвый? А?
  Тарзан приоткрыл пасть, но ничего не смог выдавить из себя, кроме жалобного тявканья.
  - Э, да ты совсем дохлый! Где бежал? Как бежал? Подожди-ка - сейчас сам всё по следам узнаю.
  Старик оставил Тарзана и быстро побежал к лесу. На ногах, обутых в меховые унты, у него были странные короткие лыжи. Он бежал по следу, оставленному Тарзаном.
  Добежал до леса, покрутился, исчез за деревьями.
  Тарзан лежал, ждал. Даже если бы он захотел, - он не смог бы никуда уйти.
  Старика долго не было. Кто знает, сколько километров он отмахал, что видел, что заметил, что понял. Но вернулся он хоть и не скоро, но с ясным лицом.
  - Издалека шёл! Живой пёс, настоящий, - сообщил старик, подбежав. Дышал он ровно, как будто и не бегал никуда. - Ну, пойдём в мою избу. Тебя как звать? Меня - Стёпка.
  Он двинулся было, но, взглянув на Тарзана, покачал головой.
  - Э, да ты ведь сам и не пойдёшь. Тебе, однако, помогать надо!
  
  *Lonten ja (хантыйск.) - 'гусиное место'.
  **Lunk sur ja (хантыйск.) - 'место, где пасутся духи'; дословно: 'духов пастбище место'.
  Таким образом, общий смысл сказанного Стёпкой оказался таким: 'Шёл я туда, где водятся гуси, и пришёл туда, где водятся духи'.
  
  
  
  * * *
  
  В избушке было тесно, непривычно, но тепло.
  Стёпка разжег печку, сварил мороженой рыбы и вывалил её в большую деревянную чашку.
  Обжигаясь и давясь, Тарзан стал хватать рыбу, не ощущая вкуса. Только когда чашка начала пустеть, он почувствовал вкус и вспомнил, что что-то похожее ел уже однажды давным-давно, в прошедшей жизни.
  Наевшись, он просто упал возле чашки, не найдя в себе силы даже выбрать себе место.
  Стёпка критически оглядел его, встал.
  - Ну, спи-отдыхай. Вон какой круглый стал! А ты пёс непростой. Городской пёс-то, однако. Ничего не знаешь, не понимаешь. И как дошёл до наших мест?
  Стёпка взял чашку, поставил на стол. Котёл с рыбой выставил за дверь, на полку в маленькой холодной клети.
  - Больше тебе жрать нельзя, однако, - а то опять сдохнешь. А Стёпка пойдет, ещё погуляет маленько. У Стёпки дел накопилось много. Болел Стёпка. Видно, потому и не знал, что в тайге творится, о чём говорят.
  
  * * *
  
  Вечером Степка, раздевшись до рубахи, присел над Тарзаном. Осмотрел спину, заглянул в пасть.
  - Э, старый ты, однако! Как такой старый через Лонк-Сур-Я, пастбище духов, прошёл? Не знаю. Что жрал? Не знаю. Хвою, однако.
  Стёпка качал головой.
  - Вижу, не простой ты пёс, и не зря сюда пришёл. А вот зачем пришёл - как это узнать, а?
  Он перевернул Тарзана на спину. Погладил. С брюха стала кусками - кое-где вместе с кожей - отваливаться шерсть. Стёпка озабоченно кивал головой.
  Тарзан терпел, только изредка поскуливал и потявкивал, как обиженный щенок.
  - Ты лежи, жди. Сейчас тебя лечить буду. Фершал я хороший. Сам себя от смерти вылечил, однако.
  Он стал прикладывать к красным, обнаженным пятнам на животе Тарзана вываренную березовую кору, смешанную с густым отваром подорожника. Густо обмазал все брюхо, переложил спиной вверх. Осмотрел лапы - и их обмазал пахучими снадобьями. Завернул Тарзана тряпкой, забинтовал лапы, и даже хвост.
  Потом снова налил полную чашку густого рыбного варева.
  - Жри теперь! Тебе поправляться надо.
  Тарзану было больно, он отворачивался от еды, поскуливал.
  - Жри, говорю! Сегодня только рыба, завтра мяса добуду - у меня в лабазе припасы.
  Тарзан из вежливости похлебал из чашки. Положил морду на обмотанные тряпицами лапы. Задремал.
  А Стёпка, затеплив керосиновую лампу, сидел за столом и думал. Чёрный от загара лоб прорезали глубокие морщины. Стёпка вздыхал и качал головой.
  - Однако, ничего не придумаю один. Надо Катьку звать. Она годами постарше, видела больше.
  
  * * *
  
  Катька пришла через несколько дней.
  - Живой ещё? - сказала она вместо приветствия.
  - Недавно чуть не помер. Однако даже в лодку с тенями сел, да потом очнулся.
  Катька пожевала чёрными губами. Сняла старую доху, под которой оказалась телогрейка. Сняла и телогрейку, стащила пимы и блаженно вытянула ноги в чулках, связанных в одну иголку.
  Ноги были толстые, искривленные.
  - А я ходить плохо стала, - пожаловалась она. - Раньше, бывало, на лыжах до посёлка за день добегала. А теперь и думать боюсь. Как до сельпо дойти? Мука кончилась, спичек мало, соли.
  - Соли дам, и спичек дам, - сказал Степка. - Муки тоже дам, только у меня у самого мало.
  Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.
  - Вот показать тебе хотел.
  Старуха внимательно посмотрела на пса.
  - У таких, говорят, три глаза. Два обыкновенных, и один на лбу, под шерстью. Он этим глазом духов видит. А у этого, видишь, не один глаз под шерстью, - а целых два.
  - И я то же самое подумал, - сказал Степка. - Только не пойму, как он до Югана добежал, если городской.
  - Откель знаешь, что городской?
  - А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной. А был-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает.
  Катька стала качать головой из стороны в сторону. Думать.
  Стёпка молчал, ждал.
  Наконец Катька сказала:
  - Шкура у него плохая. Доху не сошьёшь. Разве шерстяной пояс связать? А то что-то спина болит.
  - Тьфу ты! - в сердцах сказал Стёпка, даже ногой притопнул. - Долго думала, - сказала глупое.
  Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Стёпку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и легонько зарычал.
  Старики уставились на него.
  - Это он на тебя, дуру, рычит, - сказал Стёпка.
  - Ну, раз я дура, так пойду домой, - деланно обиделась Катька. - Даже муки не возьму.
  - Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего позвал? Муки дать?
  - Не знаю, - Катька поджала сморщенные чёрные губы. - А только ругань твою слушать не хочу.
  Стёпка сказал:
  - Ладно. Ты сама видишь, пёс какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.
  Катька молчала.
  - Ну? - сказал Степка. - Ты шаманить умеешь?
  Катька открыла рот, полный белых - своих! - зубов:
  - Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой шаман бывает!
  - Ты же рассказывала, - твой отец шаманом был.
  - Мой отец давно ушёл. А бубен-унтувун и гишу студенты в музей увезли.
  - Ишь ты! Какие слова помнишь! - восхитился Стёпка.
  - И ломболон унесли... Какой мне теперь шаманить! Я и язык свой забыла!..
  Катька подпёрла морщинистую щёку чёрной рукой.
  - Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, - сейчас забыла. И слова эти ломболон, унтувун - ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.
  Стёпка помрачнел. Потом лицо его внезапно просветлело.
  - В тайге, слышь, тропы остались.
  - Знаю, - отозвалась Катька.
  - Засечки там на старых соснах.
  - Знаю. Только по тем тропам давно никто не ходит.
  - Мы разве знаем? - спросил Стёпка. - Тропа травой заросла, но эвенк так ходит - траву не примнёт.
  Катька покачала головой.
  - Когда тут последний раз эвенк проходил, ты помнишь? И я не помню. Отец говорил - раньше они сюда часто ходили.
  Стёпка упрямо повторил:
  - А может, и сейчас ходят. Мы не видим - они ходят.
  - Ну, пусть ходят. И что?
  - У них шаманы ещё есть. Они сильный народ, не такие, как мы.
  - Теперь ты глупость говоришь, - покачала головой Катька. - Они тоже теперь в избах живут, телевизор смотрят. Диких-то тунгусов не осталось, поди.
  И оба замолчали.
  Трещали берёзовые поленца в печке. Гудело в трубе. За окошком было темно, и мороз наваливался на стекло всей своей мощной, тяжёлой белой грудью.
  - Ладно, - сказала, пораздумав, Катька. - На той стороне Лонтен-Я живет один тунгус. Далеко, а у меня ноги болят...
  - А ты санки возьми, - сказал Стёпка.
  - А кто санки повезет? Этот твой кобель, что ли?
  Стёпка с сомнением посмотрел на Тарзана. Вздохнул.
  - Ладно. Пусть собака сил набирается, ест, раны зализывает. Когда оклемается, - я сам шамана найду. Верную тропу скажешь?
  Катька поджала губы, подумала.
  - Муки дай, однако. Тогда скажу.
  
  * * *
  
  Раны заживали трудно. Стёпка чего только не придумывал: дёгтем берёзовым смазывал, распаренную пихтовую хвою прикладывал, камень грел - на брюхо псу клал, в тряпицу замотав. Тарзан терпел. Но на брюхе оставались красные по краям, зияющие раны с пульсирующей паутиной синих сосудов.
  Потом Степка нашёл в чулане городскую аптечку. Догадался: развел белый порошок из склянки, стал примочки делать. Сначала дело не ладилось, а потом Тарзан вдруг лизать раны начал, беспокоиться, даже лапами чесал.
  - Э! - смекнул Степка. - Лекарство помогает, однако!
  Он с уважением посмотрел на склянку, с натугой прочитал непонятное слово, написанное мелкими синими буковками.
  - Белый человек хорошее лекарство делал! Теперь буду собак лечить.
  Оставшиеся склянки бережно обернул тряпкой, положил в консервную жестянку и поставил на полку в красном углу. Пупыг-норма полка называлась - так старики говорили. На полке раньше боги стояли, и разные полезные амулеты: лягушачьи лапки, сушёные ящерки.
  Теперь на этой полке стояла рамка с портретом Стёпки: Стёпка был молодой, красивый, в городском пиджаке. Он тогда жениться надумал, пиджак купил, а невесте - в подарок - большой котёл.
  Только не понравился подарок невесте. И в тот же вечер в буфете маленького аэровокзала Стёпка пропил и котёл, и пиджак, и все деньги.
  А фотография осталась, - в ателье делали; Стёпка сразу, как пиджак надел, в ателье пошёл. Хотел фотографию тоже невесте на память подарить.
  Теперь рядом с фотографией, жёлтой, засиженной мухами, лежало и чудодейственное лекарство.
  А вскоре Тарзан уже сам на улицу просился. Ходил ещё плохо, на обмороженные лапы наступал осторожно. А выйдя за дверь, падал в снег брюхом и скалился, глядя в чёрную тьму леса. Словно видел там что-то такое, чего не видит больше никто.
  
  * * *
  
  Старый эвенк в посёлке действительно был. Но звали его по-русски Тимофеем, и работал он сторожем в сельской школе-восьмилетке. В школе, в маленькой комнатке с отдельным входом, он и жил.
  Стёпка с Тарзаном вошли к Тимофею с опаской. Тимофей лежал на кровати, смотрел на гостей молча.
  - Здравствуй, Тимофей, - сказал Стёпка, робея, и не зная, какое слово можно сказать, какое - нет: много было рассказов в детстве о том, как приходили злые тунгусы, грабили, девок в свои далёкие стойбища уводили.
  Тимофей глянул строго, не поднимая голову с подушки.
  - Хвораю я, - неожиданно тонким голосом сказал он. - Школьный доктор смотрел, - сказал, надо в район ехать, операцию делать. Живот резать, что ли.
  Стёпка закручинился. Потом вспомнил:
  - Зачем резать? У меня лекарство есть, знаешь, какое? Вот эту собаку за три дня вылечил. Я его с собой взял, лекарство, на всякий случай.
  - Покажи, - заинтересовался Тимофей.
  Стёпка достал из большого, туго набитого рюкзака жестянку, размотал тряпицу, бережно подал пузырек. Тимофей взял с тумбочки очки, надел, прочитал и фыркнул.
  Швырнул пузырёк в угол, под рукомойник, где помойное ведро стояло.
  Стёпка остолбенел. Тарзан, сразу почуяв неладное, ощетинился.
  Едва обретя дар речи, Стёпка топнул ногой, завязал рюкзак:
  - Правильно про вас мой отец говорил: тунгус - хуже лютого зверя!
  Тимофей вытаращил глаза. А потом тоненько засмеялся. И смеялся, пока не закашлялся, - да так, что допотопная кровать под ним зазвенела пружинами.
  Сел, свесил ноги в дырявых носках на пол.
  - Ты не сердись! - сказал он. - Мне это лекарство докторша в зад колола, когда я кашлял сильно. Простудился по осени, на рыбалке. Хорошее лекарство, но простое очень. А мне нужно другое. "Импортное" - так называется. Слыхал?
  Стёпка слушал недоверчиво. Переминался с ноги на ногу.
  - И про тунгусов - это тоже всё сказки. Мой дед еще в утэне жил, в чуме, значит. А отец уже в избе родился, грамоте выучился, в леспромхозе работал.
  Стёпка молчал. Соображал - верить ли, нет.
  - А лекарство твое 'пенициллин' называется. От разных болезней помогает, от ран особенно. И придумали его давным-давно, когда тебя и на свете не было. Сейчас другие лекарства придумали, лучше. Не сердись! Садись за стол. Говори.
  Стёпка осторожно присел на стул с гнутыми ножками. Тарзану велел сидеть у дверей. Но говорить не торопился. Как-то не очень хотелось такому городскому тунгусу про путь духов рассказывать.
  Тимофей между тем тоже подсел к столу, включил электрочайник, поставил на стол стаканы в подстаканниках, сахарницу и тарелку с плюшками - из школьной столовой.
  Налил чаю и сказал:
  - Про тунгусов много чего врали. Но и правда была. Мои предки могли от летящей стрелы увернуться. На сук без разбега запрыгнуть, с места, а сук - выше головы. Могли даже под снегом пробираться - подкрадываться или от погони уходить. Знаешь, как тунгусов русские учёные люди называли? Индейцами Сибири... Теперь, конечно, всё не то. В далеких стойбищах оленеводы, может, ещё и учат ребятишек бороться или на деревянных саблях сражаться. А в посёлках кто про это помнит? Тунгус оленем силён. А я оленей не держу.
  - Значит, не поможешь ты мне, - сделал свой вывод Стёпка и выпил сразу весь стакан чаю, до дна.
  - А почему не помочь хорошему человеку? Ты расскажи сначала, - подумаем вместе. Один ум хорошо, два в два раза лучше, так?..
  И Стёпка рассказал.
  Тимофей подозвал Тарзана. Тарзан послушался, подошёл.
  - Это правда, что пёс не простой, - сказал Тимофей. - Хотя, по-моему, собаки все непростые. Может, и вправду нечистую силу чуют? Нюх у них, уши, - разве с человеческими сравнишь? А насчет пошаманить... Извини, брат Стёпка. Я ломболона отродясь в руках не держал. Видел только раз, в детстве, как дед камлает. Напугал меня тогда чуть не до смерти.
  - Не поможешь, значит, - огорчённо повторил Стёпка, выпивая второй стакан чаю.
  Тимофей аккуратно отставил свой стакан и серьёзно сказал:
  - Отчего же не помогу? Помогу... Только твоего пса надо обратно в город вернуть. Туда, откуда он пришёл. Его, видно, плохие люди вывезли, чтоб он им не помешал. Значит, если пёс твой в город не вернётся, хорошим людям худо будет. Понял?
  Стёпка мало что понял, но всё-таки решил уточнить:
  - А как же его в город вернуть? Далеко, однако.
  - Ты вот что. Ты беги к вертолётчикам. Как раз сегодня рейс будет в город. Прямо к лётчику подходи, не бойся. Он мой знакомый, его Константином зовут. Костькой. Он почту возит, больных, если надо. Так что собаку им прихватить не сложно. Попроси, скажи, что собаку там встретят.
  - А кто встретит-то? - удивился Стёпка.
  - Никто не встретит. Только ты не беспокойся: пёс этот сам дорогу домой найдёт. Ты скажи, главное, Костьке - встретят, мол, не волнуйтесь. Пёс смирный, мешать не будет.
  - Как такое скажу? Врать надо! А я врать не умею, однако.
  - Тьфу ты! - в сердцах плюнул Тимофей. - Вот что значит лесной человек! А ещё меня зверем обозвал. Ты соври для пользы дела! Чтобы они собаку прихватили. И всё. Понял?
  - Ладно... Понял, - сказал Степка и крепко сжал зубы, сморщил лоб. - Когда вертолёт полетит, однако?..
  
  * * *
  
  Спустя два часа на вертолётной площадке посёлка появился странный человек: на подбитых мехом лыжах, в унтах, с рюкзаком за плечами и с большущей собакой, хромавшей на две лапы.
  Вертолётчик сидел в кабине, когда снизу послышался голос:
  - Коська!
  Вертолётчик удивлённо глянул вниз, приоткрыл окно.
  - Коська! - повторил чёрный, словно от копоти, старый остяк.
  - Чего-о? - с ноткой презрения спросил летчик.
  - Свези собаку в Томск!
  Лётчик поглядел на старика, на собаку. Покрутил пальцем у виска.
  - Ты чего, дед, спирта нанюхался?
  Старик не слышал - внутри страшной железной машины уже что-то шумело, гудело, вибрировало. Видно, томилась душа вертолёта в железном зелёном корпусе.
  - Собаку в Томск надо! Свези! Её там в ерапорту встретят!
  - Чего-о??
  - Собаку, говорю...
  - Какую собаку? Сдурел?
  - Вот эту! Хорошая собака! Она городская. Ей, слышь, в город надо, а то хорошему человеку худо будет!
  Лётчик понял, что дед так просто не отстанет. Слегка высунулся наружу:
  - Ты что! Я собак не вожу! Да и лечу я не в Томск, а в Колпашево!
  - Так и ладно! - обрадовался старик. - Ты его в Колпашеве на другой винтолет посади!
  - Ну, дед, ты даёшь... Мы тебе чего, собачья соцзащита?
  Стёпка, однако, ещё не понимал, что попытка его потерпела полный крах. Он сделал хитрые глаза. Оглянулся по сторонам, понизил голос:
  - Нельму дам! Муксуна! Осетра!
  Лётчик покачал головой.
  - Соболя дам! - выкрикнул Стёпка. - Продашь на базаре - богатым станешь! Два соболя дам! Нарочно взял с собой из дому, - а ведь не хотел. Потом подумал: вдруг, мол, Коську встречу. Надо взять!
  От такой лживой наглости летчик даже слегка опешил. Потом засмеялся.
  - Двери видишь? Там, где лесенка? Иди туда. И собаку свою тащи... Она не бешеная случайно? А то сейчас в городе, говорят, какие-то бешеные появились... Да ты, лесной человек, в городе-то давно был? Ну, понятно...
  В дверях грузового отсека стоял хмурый летун. Он сказал:
  - Давай её сюда. Сам-то летишь, нет?
  - Я? - испугался Стёпка. - Что ты, что ты! Собака одна дорогу найдёт. У-умная!
  - Ну, как скажешь...
  Тарзан не сразу пошёл в вертолёт, - поупирался. Стёпка толкал его сзади, летун тащил за ошейник.
  - Привяжу его здесь, к поручню. Кормить не буду, учти!
  - А и не надо кормить! Так долетит! Он выносливый!
  Летун кивнул и стал закрывать дверь.
  Стёпка спохватился:
  - А соболей? Соболей-то?
  Но дверь уже захлопнулась.
  
  * * *
  
  Опричное сельцо в Низовских землях. 7079 год
  
  Генрих Штаден хотел переименовать сельцо, данное ему царём за службу. Но никак не мог придумать название. Больше всего ему нравился 'Штаденштадт'. Или, в крайнем случае, 'Штадендорф'. Но выгляни в слюдяное окно - какой там 'штадт'! На 'дорф' - и то не тянет.
  Штаден видел слишком много в этой варварской стране. Так много, что глаза его устали. И устала душа.
  Он видел убитых монахов - чёрное от ряс и клобуков поле перед разграбленным монастырём. 'Озорство', - думал тогда Штаден.
  Он видел убитых, разбросанных вдоль дорог мёртвых. Вокруг них бродило воронье, обожравшееся человечины. Вороны так раздулись, что даже не могли улететь - хоть топчи их копытами.
  Он видел, как вешали пленных поляков с семьями. Не жалели веревок даже на малолетних детей. Дети устали плакать, и не плакали, - плакали их матери, истерзанные, с разбитыми лицами.
  Он видел, как опричники, проезжая по улицам, где уже некого было грабить, и нечего взять из домов, секли саблями ворота - за то, что изрезаны красиво; ставни - за расписных петухов. Заборы - за резные сердечки поверху.
  А великий князь в Новгороде заставил посадских девок раздеться донага и велел погнать их пиками в реку Волхов. Пущай, мол, купаются. Но люди с баграми, на мосту и на лодках, хватали крючьями девичьи косы, наматывали на багры, и опускали под воду.
  Сын великого князя хохотал.
  Но самое страшное, что видел Штаден - когда у матерей отнимали грудных младенцев и разбивали им головы, а матерей заставляли кормить грудью, своим молоком щенков из царской псарни.
  Когда-то, ещё на родине, Штаден слышал, что в древности у склавен был такой обычай. Но после принятия ортодоксальной веры попы запретили это варварство. И вот оказалось, что обычай остался. И сам богомольный царь поощряет его.
  Штаден больше не мог, не хотел этого видеть.
  И вот теперь Генрих Штаден, получивший награду, сидел за столом в своей резиденции - самой большой избе села. Перед ним стояла чарка и ополовиненная бутылка зелёного стекла. На тарелках - солёные огурцы, блины, солёная рыба.
  Глаза Штадена стекленели.
  - Палашка! - крикнул он.
  Никто не отозвался.
  Штаден пробормотал что-то, поднялся из-за стола. На нетвёрдых ногах вышел в сени, распахнул пинком входную дверь. Неподалёку, за кривым тыном, на белом пригорке сидела огромная белая собака.
  - Dreckhund! - выругался Штаден. - Опять ты здесь?
  Он поискал глазами кого-нибудь из дворовых, но все то ли попрятались, то ли были заняты делами - двор был пуст. А за кривым тыном, на котором чернела, нахохлившись, старая ворона, по-прежнему сидел собачий белый призрак. Жмурил янтарные глаза. Улыбался.
  Этот призрак преследовал Штадена, начиная с Новагорода, с того дня, как он спалил село идолопоклонников. Призрак появился неслышно, как и положено бесплотному существу. Бежал краем леса вдоль дороги, наравне с конём Штадена, не отставая, не обгоняя.
  Первым заметил его Неклюд.
  - Глянь-ка! - гаркнул он и указал плетью в лес.
  Штаден глянул.
  Бело-серебристая тень бесшумно неслась между черно-золотыми стволами сосен.
  Коромыслов тоже глянул, и невольно перекрестился.
  Штаден приостановил коня. Призрак замер, - и вдруг исчез. Растворился в сугробах.
  - Чего крестишься? - недовольно спросил у Коромыслова Неклюд. - Собаку приблудную не видал?
  Коромыслов серьезно ответил:
  - То не собака.
  - Ну, пёс! - поправил себя Неклюд.
  - То не пёс.
  - Да кто ж тогда? - Неклюд глянул искоса на Штадена, криво усмехнулся: -Оборотень, что ли?
  Коромыслов снова перекрестился и сумрачно сказал:
  - Что волк - вижу. А что оборотень - пока нет. С нами крёстная сила!
  
  * * *
  
  Оборотень не отстал и вечером, когда расположились на ночлег прямо в лесу, на поляне. Разожгли костры, привязали коней, сняли потники, попоны, сёдла.
  Штадену постелили одеяло, сшитое из беличьих лапок, - такое большое, что на нём можно было спать, да им же и укрываться. Одеяло это было взято в одной из новгородских деревень и, говорили, сшили его какие-то дикие угры, жившие далеко на северо-востоке, - новгородцы вели с ними торговлю. Одеяло было большим, но удивительно лёгким, и места, когда его складывали, занимало совсем немного.
  Штаден лёг меж двух костров, задремал было, и вдруг услышал:
  - Вон она! Вон! Стреляй!..
  Грохнул выстрел. Штаден подскочил, ошалело оглядываясь. В круге света метались караульщики, и больше ничего не было видно: за кругом царила непроглядная чёрная тьма.
  Повскакивали с мест и другие опричные, хватаясь за оружие.
  - Что? Кого? Где?..
  - Да собака померещилась, - оправдывался один из караульщиков. - Прямо к костру сунулась, - я так и обмер!
  - Никто не сунулся, - возражал второй. - А просто приблазнилось тебе. Браги лишнего хватил.
  - Да вот тебе крест! Морда огромная, что у медведя. Только белая, будто седая. И глазищи горят!
  - Идите посмотрите, - распорядился Штаден. Его уже и самого беспокоила эта серебристая неотвязчивая тень.
  Из костра достали огня, двинулись с факелами в лес.
  - По следам смотрите!
  Но следов не было. Пристыженных караульщиков Штаден пообещал наказать, но к ним в помощь приставил ещё двоих, наказав обходить поляну кругом с огнями. Неклюд ворчал, что если так палить сдуру - пороха не напасёшься.
  Задремалось, однако, лишь под утро, когда свет костров померк, и в небе проступили ясные холодные звёзды. Штаден озяб, завернулся в беличье одеяло, закрыл глаза. И внезапно увидел ясно и отчётливо: мчится среди звёзд чёрная свора собак, а впереди - большая белая волчица с огненными глазами. Несутся они и за ними гаснут звёзды, остаётся только пустое небо. И злобный хриплый лай медленно замирает вдали, гаснет, как звёзды...
  Штаден, наконец, уснул.
  
  * * *
  
  И оказалось, что это он сам, Генрих Штаден, летит по звёздному небу, трубя в изогнутый охотничий рог. Чёрный ветер бьёт ему в лицо, чёрный плащ хлопает позади, и сбоку и чуть приотстав бесшумно мчится свора охотничьих псов, а над ними - чёрная воронья стая.
  Утро закраснелось между деревьями, залило розовым светом снега.
  Призрака не было.
  
  * * *
  
  Он появился опять следующей ночью. Штаден не спал, - караулил. И дождался-таки. Только вывернула из лохматых облаков луна, под ближайшими соснами появилась тень гигантской волчицы. Силуэт был чёрным, и только глаза светились, по временам пригасая, - жмурился призрак на огонь.
  Штаден никому об этом не сказал. Но днём, когда кто-то снова заметил бегущую краем леса собаку, прикрикнул:
  - Молчать! Я не желаю больше ничего слышать о ваших проклятых собаках!
  Неклюд его поддержал:
  - Что вы, собак не видали? После мора, помните, сколько их развелось по лесам? Вот и одичали, живут теперь по-волчьи. А человека, поди, всё равно вспоминают.
  
  * * *
  
  И вот теперь, в собственном своем уделе, Штаден снова видел белого призрака.
  Набычившись, Штаден глядел за тын. Призрак улыбнулся ему, повернулся, метнув хвостом, и неторопливо побежал за овины.
  - Палашка!! - не своим голосом рявкнул Штаден.
  Девка тут же появилась, бежала от ворот.
  - Где была?
  - К попу бегала! - торопливо зачастила девка. - Пост кончается, спрашивала, когда рыбное есть можно. Да яиц ему снесла.
  - Дура, - сказал Штаден, давно уже привыкнувший к тому, что этим русским словом выражается скорее не состояние ума, а состояние души. - И попы ваши пьяницы, бездельники и сластолюбцы... Позови Неклюда.
  Вскоре они с Неклюдом сидели за одним столом, доканчивая бутыль. Палашка сбегала в погреб, принесла браги - вино, дескать, кончилось.
  Штаден выговорил по буквам:
  - Бра-га... Это есть крепкий квас? Хорошо. Будем пить квас.
  Пьянея, Штаден начинал говорить с сильным акцентом, путал слова, забывал.
  Неклюд пил, не пьянея, только становился задумчивым.
  - Ты собаку видел? - спросил Штаден, прямо взглянув ему в глаза.
  - Собака у нас одна, и не всегда углядишь за ней, - сказал Неклюд. - Да не собака - пёс... Дьяк Коромыслов зовут.
  - Дьяк - тоже собака? - не понял Штаден, вообразив, что Коромыслов превратился в оборотня.
  - Собака, да ещё какая! Всё вынюхивает, высматривает, да в Москву свои грамотки строчит. Сам видел, как он своего человека отправлял.
  Штаден махнул рукой.
  - Про это мне известно. Мне тоже грамотки везут; знаю я, о чём Коромыслов пишет. Это мне всё равно. Служба моя скоро кончится. Я вернусь в фатерлянд. И позабуду про всех русских собак.
  Он потерял на мгновение нить разговора, вспомнив о фатерлянде, таком далёком отсюда, от этих страшных бесконечных снежных полей и перелесков.
  Стукнул кулаком по столешнице.
  - Я спрашивал тебя не про дьяка. Я спрашивал про эту белую нечисть, что увязалась за нами в походе.
  - И эту видел, - спокойно ответил Неклюд. - Как не видеть? Она сегодня за овином яму в снегу рыла.
  - Яму? - удивился Штаден.
  - Ну да, яму. Всеми четырьмя лапами, - только снег летел.
  - Зачем? - зачем ещё больше изумился Штаден.
  - Да кто его знает... А только в народе говорят - это к покойнику в доме. Примета такая у нас в народе есть.
  Штаден вздрогнул, опрокинул чарку по-русски.
  - У вас не только попы глупые, но и народ совсем глупый, - сказал он.
  Вытер усы рукавом.
  - Много Богу молитесь, а в Бога не верите. Собакам верите. Да ещё всему, что старухи скажут.
  Неклюд промолчал.
  Штаден встал, пошатываясь.
  - А теперь - спать. Квас крепкий. И ты ложись.
  Неклюд дождался, когда Штаден, кряхтя, разденется за занавеской. Палашка кинулась было ему помогать, - Штаден прогнал.
  Через минуту он захрапел. Палашка стала убирать со стола, и Неклюд молча, с равнодушным лицом, ухватил её за крепкую ягодицу, подтащил к себе, усаживая на колени.
  - Что ты, как зверь какой, - вполголоса сказала она. - Иди на лавку, я приберусь - приду.
  
  * * *
  
  Штаден застонал и проснулся.
  Над ним стоял Неклюд, в холщовой рубахе, красный со сна. Держал в руке восковую свечку. Лицо его было встревоженным.
  - Вставай, хозяин, - вполголоса сказал он. - Из Москвы верный человек прибыл. С дурными вестями. А Коромыслова - нет нигде. Исчез Коромыслов, пропал.
  - Что такое? - Штаден приподнялся, мотнул головой и охнул от боли.
  - Бежать бы нам надо, - сумрачно сказал Неклюд. - Слышно, царь опричниками недоволен. Грешили, мол, много, а грехи замаливать некому, кроме, значит, его самого.
  Штаден приказал подать кафтан, накинул на плечи.
  Сел к столу, сказал:
  - Зови гостя.
  Неклюд помялся, роняя со свечи капли воска.
  - Может, опохмелишься?
  - Это что? Это опять надо вино пить?
  - Ну да. Легче станет!
  - Нет. У нас это не в обычае. Зови, говорю!
  
  * * *
  
  А через час с небольшим, в самое глухое время ночи, выехали со двора Штадена двое саней. Сам Штаден сидел в кибитке, завернувшись в свое беличье одеяло и накрытый шубой с огромным стоячим воротником.
  Следом за санями верхом скакал Неклюд и еще трое-четверо самых преданных опричников.
  Отъехав версты три, остановились. Здесь был пригорок, и кто-то оглянулся, - ахнул.
  - Пожар!
  Штаден не без труда выпростал себя из-под шубы и одеяла, встал на снег. Далеко внизу, там, где осталась его деревенька, взвивались к небу языки пламени. Слышались треск и истошные крики какой-то бабы. С колокольни ударили в набат.
  - Ну, брат, беда, - сказал Неклюд. - Неспроста это всё.
  - Почему?
  - А поджог ведь кто-то. Может, мужики, а может, и сам дьяк.
  - А для чего?
  - Кто знает, что у него на уме... - Неклюд покачал головой в гигантской островерхой шапке с собольей опушкой. - И собака яму рыла - тоже неспроста.
  
  * * *
  
  - Куда едем-то? - спросил Неклюд спустя некоторое время.
  Уже совсем рассвело, чёрный лес стоял стеной вдоль дороги.
  Штаден молчал.
  - Я так полагаю, что в Москву нам нельзя, - сказал Неклюд.
  - Тогда - в фатерлянд, - ответил Штаден.
  - Ясно, - Неклюд обернулся к спутникам и крикнул: - Значит, сворачивайте, братцы!
   - Это куда? - спросил Штаден, высовывая голову из-за воротника шубы.
  - Неприметными дорогами поедем. В Литву.
  - А ты знаешь, где Литва?
  - Как не знать! - усмехнулся Неклюд. - Я уж там бывал: Феллин-город воевал...
  - А-а! - сказал Штаден и снова сунул нос в шубу. Задремал.
  Сани потряхивало - кони бежали шибко по едва видной, пробитой в глубоких снегах колее.
  А потом пошли медленней, и Штаден, очнувшись, догадался: колеи не стало, заехали в глушь, в бездорожье. Тревожное предчувствие шевельнулось у него в душе. Он нащупал кинжал на поясе, пожалел, что ручница - так русские называли пистоли, - лежит в ящике, незаряженная.
  - Ну, значит, всё, - раздался снаружи спокойный голос Неклюда. - Вылазь, нехристь тевтонская.
  Штаден завозился под шубой, торопливо открывал ящик, доставал пистоль, пороховницу.
  - Вылазь, я те говорю! Не хотим шубу кровью мазать. Шуба-то не твоя, боярская, - с имения Лещинского.
  - А? - сказал Штаден. - Здесь плохо слышно. Зачем шуба? Сейчас, сейчас...
  Торопливо сыпал порох, вкатывал круглую пулю. Порох сыпался мимо, пуля не лезла в ствол.
  Неклюду, наконец, надоело. Он нагнулся прямо с седла, откинул полог кибитки, вгляделся в темноту. Услышал шипение, треск... Почувствовав запах, отшатнулся.
  Но было уже поздно.
  Ослепительный огонь ударил его прямо в лоб.
  Кони дёрнулись, понесли. Из-под снега вылетели какие-то птицы, испуганно квохча.
  Кони провалились в сугроб по брюхо, ржали, бились. Кибитка завалилась набок.
  Штаден выкатился наружу, всё еще сжимая в руке дымящийся пистоль. Увидел: Неклюд, раскинув руки, висел в седле головой вниз. Конь его стоял смирно. Троих всадников не было видно.
  - Значит, собака к покойнику яму рыла? - тихо сказал Штаден. - Ты ошибся. Du hast aber Mist gemacht! Теперь мы знаем, кто о чём в Москву писал, Коромыслов-дьяк, или ты, верная царская собака. Du Arschoch! Du Drecksack!
  Он встал во весь рост. Оглянулся. Кругом стоял чёрно-белый непроходимый ельник. Над ним металась, каркая, стая ворон. Штаден выругался. Далеко выбираться придётся...
  Он подошёл к лошади Неклюда, кряхтя, сволок грузное тело с седла, бросил в снег. Взял лошадь под уздцы и повернулся, разглядывая следы, которые должны были вывести на дорогу.
  Спиной почувствовал чей-то взгляд, и, ещё не оборачиваясь, понял, - чей.
  Под ближней елью лежала серебристая, огромная, как медведь, волчица. Она зевнула чёрно-алой пастью. Потом поднялась, встряхнулась. И неторопливо пошла прямо к Штадену.
  Лошадь всхрапнула, задрожала. Штаден удерживал её обеими руками, во все глаза глядя на волчицу.
  Но волчица всё так же неторопливо прошла мимо. Отойдя немного, оглянулась на ходу. И снова пошла.
  'А! Дорогу указывает!' - догадался Штаден.
  И уже с лёгким сердцем пошёл следом за ней, зная, что теперь он не один, и никто не сможет его обидеть - ни царь, ни его верные палачи-слуги.
  И ещё он знал: у него в жизни произошёл очень важный, решительный перелом. Может быть, ему повезло. Может быть, ему, единственному из всех живущих на земле, выпала такая странная честь: стать настоящим Воданом. Великим Воданом. Охотником за звёздами и душами людей.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Человек с белым бритым лицом, изборожденным морщинами, стоял у окна, глядел на чёрную ночь и хлопья снега, белого от лунного света. Очки сияли, отражая свет, и казалось, что человек этот - слепец.
  Переулок, казалось, вымер, хотя было ещё не поздно. Шли редкие прохожие, где-то играла музыка. Не было только одного - собачьего лая.
  Собаки никуда не делись, - сидели по конурам, прятались от снегопада. Но молчали, словно вступили в заговор.
  Человек отошёл от окна, растворившись во тьме. А через минуту во дворе его дома появилась огромная белая собака. Она понюхала снег, подышала с открытой пастью; снежинки приятно щекотали язык.
  Потом легко и бесшумно перемахнула через забор и побежала по переулку.
  Собаки словно проснулись: то там, то здесь раздавались робкий, или злобный лай, рычание, повизгивание.
  Белая не обращала на них внимания.
  Она выбежала из переулка, пересекла железнодорожную линию, и побежала по обочине, не обращая внимания на проносившиеся мимо машины.
  
  * * *
  
  Полигон бытовых отходов
  
  На мусорной свалке, - Полигоне твёрдых бытовых отходов, - царила тишина. Наконец-то всё вернулось к обычному порядку вещей. Днём мусоровозы привозили кучи мусора, бульдозеры нагребали из них новые холмы и горы, бомжи выходили и подсобить, и поживиться.
  Ночью наступала тишина. Двое охранников спали в вагончике, дежурная дремала в своей сторожке.
  Ночь приближалась к середине, к самому глухому времени суток. Со стороны дороги к полигону быстро бежала белая собака. Она миновала собачник, - теперь, как обычно, полупустой, - лишь несколько собак, объевшись, дрыхли без задних ног. Перепрыгнула через сетчатый забор и приблизилась к сторожке.
  Поднявшись на задние лапы, заглянула в окно.
  На кожаной кушетке лежала женщина в телогрейке и оранжевом жилете. Маленький телевизор, стоявший в углу на табуретке, работал, но программы закончились, и по экрану бежала рябь.
  На столе лежали гроссбухи, остатки ужина, прикрытые кухонным полотенцем, чайник. Возле кушетки стоял масляный радиатор.
  Белая ударила лапой по стеклу: раздался скрип когтей.
  Женщина на кушетке пошевелилась.
  Белая снова ударила, царапнула.
  Женщина повернулась к окну, приподняла голову. Что-то сказала - слов не было слышно.
  Белая отскочила от окна. Шерсть её поднялась дыбом, так, что показалось, будто собака мгновенно превратилась в чудовище. Прыжок!
  Треск рамы, струящийся звон стекла.
  А дальше - выставленные вперёд руки женщины и её перекошенное от ужаса лицо.
  Настольная лампа упала со стола, разбилась. Почему-то замигали и лампы дневного света на потолке.
  Белая одним движением перекусила руку, освободила пасть и рывком достала горло.
  И мгновенно, развернувшись в мягком кошачьем прыжке, выскочила в окно. Отбежала за сугроб. Бока её ходили ходуном, с морды капала чёрная кровь.
  В вагончике охранников раздался шум. Минуту спустя распахнулась дверь и пожилой охранник в камуфляже высунулся во тьму. Стоял, присматриваясь и прислушиваясь.
  - Ну, чего там, Егорыч? - спросил сонный молодой голос. - Закрой дверь - холоду напустил.
  - Пойду посмотрю. Что-то вроде почудилось...
  Пожилой вышел, закрыл за собой дверь. Подошел к сторожке - и оцепенел, увидев не разбитое - а просто вынесенное вместе с рамой окно.
  Егорыч подбежал, глянул в окно, холодея от ужаса.
  В комнате всё было в порядке. Шипел и рябил телевизор. Горел свет.
  Но на кушетке лежала женщина с вывернутой головой: вместо горла у неё была огромная зияющая рана, в которой ещё хлюпало и журчало. Лужа крови натекала под радиатор. И в этой луже отражался экран телевизора и мигающие лампы дневного света.
  Егорыч, вцепившись руками в остатки рамы, стоял, не в силах отвести глаз от этого дикого, нелепого зрелища.
  И напрасно.
  Потому, что эта картина была последней, которую он увидел в своей жизни и которую унёс с собой в вечность.
  Сзади ему на спину длинным стремительным прыжком упала гигантская тварь и сомкнула волчьи челюсти на заплывшей, в складках и седой поросли, шее.
  
  * * *
  
  Молодой охранник вышел, услышав вскрик. У него был служебный 'макаров', и его-то он и пытался достать из кобуры, когда бежал к распростертому на снегу Егорычу.
  Егорыч лежал, раскинув руки, в белом круге фонарного света. Кровь под ним казалась совершенно черной, и черным делался снег. Но с виду Егорыч был совсем как живой, только испуганный. И - ни одной царапины на лице.
  - Ты чего, Егорыч? - крикнул молодой, вытащив, наконец, 'макарова', механически снимая пистолет с предохранителя. - Ты чего упал-то?
  Молодой проследил за взглядом Егорыча. Задрал голову: получалось, что Егорыч с ужасом рассматривал звёздное небо. Но на небе не было ничего необычного.
  - Во, блин! - растерянно сказал молодой, озираясь.
  Он озирался, поворачиваясь на месте, вместе с пистолетом. И палец судорожно прилип к спусковому крючку. Он озирался, и в таком состоянии, казалось, не мог ни о чём думать. Но на самом деле в голове у него проносились картины одна за другой: например, с неба на свалку упал Бэтмен. На полигоне приземлилась летающая 'тарелка', и шустрые зелёные человечки с непомерно огромными головами и страшным оружием в руках прикончили не успевшего ничего понять Егорыча и мгновенно улетели. Или вот ещё хорошая версия: среди обитавших на полигоне бомжей появился маньяк. Какой-нибудь новенький из города, выдающий себя за бездомного: решил спрятаться здесь от правосудия, но не стерпел искушения. И... И... И что дальше?
  Он снова невольно поднял голову. И на этот раз - показалось - увидел. Какие-то быстрые тени мелькнули над ним, заслоняя звёзды. И далёкий, гаснущий в ночи лай послышался на краю небес.
  И тут краем глаза возле здания собачника охранник заметил быструю тень.
  Он мгновенно повернулся. Но всё было тихо и пусто, и никто не бродил вокруг собачника с окровавленной лопатой в руке, и никто не прятался в тени.
  Молодой сделал несколько шагов. Поднял 'макарова', подошёл к дверям собачника, прислушался. Собаки, кажется, тоже беспокоились. Порыкивали - наверное, во сне.
  Всё-таки надо заглянуть в собачник, - решил молодой. Откинул крючок, распахнул дверь. И прямо перед собой увидел жёлтые янтарные глаза, смеющиеся и благожелательные. Глаза, которые не обещали ничего дурного. Но в следующий момент глаза вспыхнули неистовой злобой, и охранник, падая на спину, начал стрелять. Он палил во что-то мягкое, тяжёлое, что придавило его к бетонному полу. Он палил и пытался вывернуться, сбросить с себя непомерную тяжесть.
  Потом раздался хруст, - боли он почти не почувствовал. И глаза, сиявшие над ним, снова стали благожелательными, как знаменитый ленинский прищур.
  Он уже умер, когда рука сама сделала последний выстрел. Но выстрел прозвучал глухо, словно из-под подушки, и пуля увязла в чем-то невероятно плотном и вязком.
  Когда охранник перестал биться, Белая подняла голову и, стоя над трупом, оглядела сбившихся в кучку собак.
  Они поняли её безмолвный приказ. Скуля, прижимаясь животами к бетону, поползли к трупу. И по очереди, страшась и восторгаясь, ткнулись мордами в горячую пахучую человеческую кровь.
  
  * * *
  
  Кладбище Бактин*
  
  Лавров очнулся. Вокруг была какая-то полумгла, и он не мог понять, где он, и что с ним произошло. Он только чувствовал в груди холод и непомерную, щемящую тоску.
  Лавров встал на четвереньки, поднял голову.
  Прямо перед ним была витая чугунная ограда, а за ней - высокий трёхступенчатый монумент. У подножия монумента, полузанесённые снегом, стояли и лежали голые обручи с остатками бумажных цветов.
  С сумрачного неба летел лёгкий снежок. Царила полная тишина, а вокруг, насколько хватало глаз, высились разнообразные каменные плиты, чугунные кресты, и монументы, похожие на пирамиды.
  Лавров начал что-то медленно соображать - словно свет забрезжил в тёмной голове.
  - Ну, здравствуй, переживший смерть, - сказал кто-то не голосом, а мыслью.
  Лавров вгляделся. У подножия монумента лежала огромная серебристая - то ли от снега, то ли от седины, - собака. Она лежала спокойно, вытянув передние лапы, гордо подняв могучую красивую голову. Её глаза сияли мягким светом.
  - Кто ты? - глухо спросил Лавров. - Где я?
  - Ты дух Ка, возвращённый на землю из подземного Кинополя, собачьего ада, - ответил спокойный голос. - И ты в некрополе, то есть на кладбище. Там, где продолжится и закончится Великая Война.
  Лавров опустил голову, пытаясь понять то, чего понять было невозможно.
  - Ты неустрашимое и бессмертное существо, обречённое на муки непонимания, - добавил голос. - Но пока не пытайся понять то, чего смертные понять не могут. Понимание придёт к тебе само, постепенно. И ты узнаешь всё, что знают духи.
  - Зачем? - почему-то спросил Лавров, имея в виду: 'Зачем мне всё это знать?'.
  Но лежащая серебряная собака всё поняла правильно.
  - Затем, чтобы найти покой. Чтобы вернуть свою настоящую человеческую сущность - Ах. Её может вернуть тебе лишь владыка царства мёртвых, Расетау. Он возложит на тебя руки, и ты обретешь покой и бессмертие человеческой души. Пока же ты - Ка. Не человек, но ещё и не мертвец.
  - Когда?
  - Правильный вопрос, и очень мудрый, - собака прижмурила лучистые глаза. - Тогда, когда ты найдёшь деву, избранную чёрным мохнатым существом, которое люди называют Собачьим богом.
  - Богом? - растерянно повторил Лавров.
  Собака рассмеялась, чуть оскалив светящуюся пасть.
  - Он давным-давно уже не бог. В нём теперь слишком много человеческой крови. Ведь для продолжения рода ему требуется земная женщина, немху. Такая, которую не принимают окружающие. Считают сумасшедшей, или просто больной. В общем, не такой, как все. С каждым новым рождением человеческой крови в нём всё больше, ведь он возрождается только с помощью немху. А ведь когда-то он был бессмертным, как и я. Но по какой-то причине отказался от бессмертия и ушёл к людям, став немху. Сейчас он живёт один, прячась по лесам, по заброшенным домам, забытый всеми - и собаками, и людьми. Часть магической силы у него осталась, и мне неизвестно, что он ещё может или умеет. Сейчас этому бывшему богу, насколько я помню, - если не считать предыдущих перевоплощений, - сто пятьдесят два года, или даже чуть больше. Это - предел. Теперь он начал быстро дряхлеть и терять даже ту силу, которую имел. Ему нужна женщина, и она родит его снова, - нового выродка, который тоже, может быть, проживет лет сто. Ведь с каждым новым рождением его земная жизнь постоянно укорачивается.
  - Я должен убить его?
  - Нет. - Голос внезапно потемнел, и потемнели лучистые глаза собаки. - Ты должен найти Деву. Это всё, что от тебя требуется. Всё остальное божества сделают сами.
  Лавров, кряхтя, поднялся на ноги. Теперь он видел тысячи, десятки тысяч могил, с протоптанными вокруг них дорожками, с крестами и каменными памятниками, увешанными и обложенными бумажными венками, побитыми ветрами и морозами.
  - Да, это некрополь, - кивнула Белая. - Место, где закончится Битва.
  Лавров перевел взгляд на неё.
  - Кто ты?
  - Одно из моих древнейших имён - Хентиаменти. Я - священная собака древних, Страж некрополей. Божество, если хочешь. Но в разных странах и в разные времена меня называли по-разному... - Она вдруг прижмурила глаза, и Лаврову показалось, - улыбнулась. - Лично мне больше всего нравится моё древнеарийское имя - Сарама.
  Лавров подумал, кивнул.
  - Куда мне идти? Где искать эту Деву... женщину?
  - Где искать - я не знаю. Но знаю, что её ищет, к ней бежит одинокий старый тощий пёс. Ищи одинокого бегущего пса. Он бежит прямо к ней. Пойдёшь за ним - найдёшь и ее. А найдешь её, - убей. И помни: только владыка подземного царства совершит над тобой магический обряд и ты вновь обретёшь Ах, свою потерянную сущность.
  И собака внезапно исчезла. Нет, это просто снег повалил так густо, что некрополь мгновенно потонул во мгле и даже ближних могил уже нельзя было различить. Словно с неба упал белый занавес.
  Лавров потоптался, вздохнул. Перешагнул через оградку, хотя рядом была маленькая калитка, и направился к трехступенчатому монументу.
  Собаки не было. Не осталось даже следа: там, где она лежала, камень был засыпан ровным слоем снега.
  Лавров постоял, нагнув голову набок. А потом повернулся и двинулся через оградки, могилы, кресты, словно не замечая ничего вокруг.
  Он и не замечал, погружённый в мысли о своей потерянной сущности Ах, и об этой странной, проклятой людьми и богами деве.
  
  *Кладбище на Бактине - крупнейшее в Томске, было открыто в 1974 году в течение многих лет было 'главным' кладбищем Томска. Общая площадь кладбища - около 130 гектаров. Количество захоронений - почти 150 тысяч. Сейчас кладбище закрыто, однако здесь ещё хоронят в 'почётном квартале' и ближайших родственников погребённых. Новое кладбище построено на бывшем военном полигоне вблизи села Воронина.
  Слово 'Бактин' также имеет смысл. Это название, образованное от двух слов - Бактериологический институт. Именно этот институт в самом начале XX века начал первым в Сибири производить антирабическую вакцину (против бешенства). Благодаря этому была спасена девочка, дочь богатого купца из Иркутска. Купец в благодарность пожертвовал огромную по тем временам сумму денег на строительство нового корпуса Бактериологического института - но уже не в посёлке Бактин, который находится на окраине Томска, а в самом центре города.
  
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Соседка пощупала Алёнке пульс, покачала головой. Алёнка лежала без движения, глядя невидящими глазами в потолок, и даже на расстоянии чувствовалась, какая она горячая.
  - Видно, придётся 'скорую' вызывать, - со вздохом сказала соседка.
  - Ой, ой... Может, как-нибудь так обойдётся? - сказала баба. - Я вот ей травку заварила, лёд в тряпочке на лоб кладу.
  Соседка Валька махнула рукой. Ещё раз поглядела на Аленку, поманила бабу в кухню. Сказала шёпотом:
  - В городе бешеные собаки объявились. У нас в больнице уже койки для будущих укушенных готовят... И покусанные уже есть.
  - А?? У неё что - бешенство? - испуганно спросила баба.
  - Не знаю, - покачала Валька головой. - Она с собаками часто возилась?
  - Возилась. А как же. Всю зиму со своим женихом, Андреем.
  - Ну-у, во-от, - протянула Валька. - Я могу, конечно, сыворотку принести, укол сделать. Но лучше всё-таки вызвать 'скорую'. А то мало ли что... Они сразу определят, что это за болезнь, и всё, что нужно, сделают.
  - Баба! - послышался слабый голос.
  Обе склонились над Алёнкой.
  - Не вызывай 'скорую', баба, не надо. Она меня в больницу увезёт.
  - Да ну, прямо сразу и 'увезёт'! Может, ещё не увезёт. Может, укол сделают, и всё. Да я бы и не вызывала, да как не вызывать, когда не знаешь, чем тебя лечить!
  - Пусть тётя Валя эту... сыворотку принесёт.
  Губы у Алёнки потрескавшиеся, сухие. Ей трудно было говорить, она шептала, с трудом разлепляя запекшиеся губы.
  - Принесу, детка, - сказала Валька. - Но болезнь эта опасная. Врачи лучше знают, что за болезнь, и чем её лечить. А я же не врач. Принесу сыворотку от одной болезни, а у тебя окажется обыкновенный грипп.
  Алёнка прикрыла глаза.
  Валька, нашушукавшись с бабой на кухне всласть, - рассказывала, как её мужик, пьяный, чуть в бане не угорел, - ушла.
  Баба принялась жарить картошку. Масло горело, и глаза у бабы слезились от чада: она промокала слёзы краем фартука.
  - Баба! - вдруг сказала Алёнка. - Вытащи из порога иголки.
  Баба выронила ложку, повернулась, как ужаленная.
  - Какие такие иголки?? А? Ты что это выдумываешь?
  - Я не выдумываю. Я видела, как ты их втыкала.
  - А может, тебе это приснилось! Или с болезни привиделось... Я гвоздь кривой на пороге правила.
  - Гвоздь... - повторила Алёнка и снова надолго замолчала.
  Смеркалось. Картошка была готова. Баба, пригорюнившись, сидела за кухонным столом, глядела в окно, за которым были синие снега и чёрные заборы. Вздыхала.
  - Вытащи иголки, баба! - севшим, чуть слышным голосом сказала Алёнка. - А то я умру.
  
  * * *
  
  Присев на пороге, вооружившись клещами, плоскогубцами, молотком, баба, подслеповато щурясь, вытаскивала иголки. Некоторые ломались - она их вбивала поглубже.
  Отдыхала, потирая спину. Тихонько откладывала инструменты, семенила в спальню, глядела на Алёнку. В комнату падал свет из кухни, и лицо Алёнки было спокойным: она спала.
  Баба, вполголоса бормоча молитвы, почему-то отдалённо похожие на ругательства, снова вернулась к порогу.
  - Вот выдумает же, а? Иголки ей помешали!
  Она загнала последнюю иглу в широкий деревянный порог, перевела дух. Собрала инструменты, открыла дверь и включила свет в маленьком закутке в сенях: там хранились все инструменты, стояло множество пустых стеклянных банок, на полках громоздились какие-то непонятные железяки - дедово хозяйство.
  Сзади послышался шорох. Баба проворно обернулась: в сенях был полумрак, но ей показалось - чья-то огромная мохнатая тень метнулась в самый тёмный угол.
  - Ох, - шепнула баба и перекрестилась, не выпуская молотка из рук.
  Осторожно выглянула из-за перегородки. Еще раз перекрестилась, хотя уже увидела, что никого в сенях нет.
  Вздохнула с облегчением:
  - Тьфу ты, пропасть. Своей тени уже боюсь.
  Поскорей забежала в избу, прихлопнула тугую дверь.
  Подумала - и набросила крючок, чего раньше не делала: всё равно дверь из сеней на улицу запиралась на замок.
  Потом зашла в спальню, послушала, как мирно посапывает Алёнка. Потрогала лоб: жар, кажется, спадал.
  Баба ещё раз перевела дух, - на этот раз с облегчением, - вернулась в кухню, присела к столу. Дотянулась до висевшего на стенке старенького проводного радиоприемника. Прибавила звук.
  - Я ещё раз утверждаю, - донёсся спокойный, уверенный голос мэра города, - что никаких оснований для общественных протестов нет. Отлов собак в районе Черемошников производился в соответствии с планом и по просьбам жителей. Есть, в конце концов, заявление почтальонки о нападении на неё бродячих собак...
  - Еще один вопрос, который волнует наших радиослушателей, да и всех жителей города, - сказал неестественно душевный голос диктора. - Это слух об эпидемии бешенства...
  - Да, я уже в курсе. Слухи дошли и до меня. Я ведь не на луне живу... Так вот. Скажу со всей ответственностью: ни о какой эпидемии бешенства речи нет. Есть некоторые факты: бродячие собаки в последнее время ведут себя всё агрессивнее, нападают на одиноких прохожих, в особенности в старых, окраинных районах. В связи с этим Госсанэпиднадзором была начата проверка. Инкубационный период от укуса до возникновения у человека симптомов водобоязни, составляет несколько месяцев. До года, если мне не изменяет память. Так что, даже если и есть отдельные случаи заболевания, то проведённый массовый отлов не имеет к ним ровным счётом никакого отношения. Вот передо мной справка из Санэпиднадзора: в городе в последние несколько лет случаев бешенства не зафиксировано. Единственно - были подозрения. Но они ни разу не подтвердились. Собаки, вызывавшие подозрения, отлавливались, за ними проводились наблюдения. Как, кстати, ведутся они и за теми, которые были отловлены на Черемошниках. Пока никаких признаков болезни нет. К тому же все радиослушатели знают, что после любого укуса - собаки ли, кошки, - человеку в обязательном порядке делается профилактическая инъекция. Возможно, всё это и возбуждает нездоровые разговоры среди определённой части населения. Я имею в виду жителей частного сектора, а также людей с низким культурным уровнем...
  - Хорошо! - явно почувствовав нехорошее, бодро прервала ведущая. - Думаю, вы детально ответили на вопросы радиослушателей, и не оставили места для сомнений. Напоминаю, уважаемые радиослушатели, что у нас в гостях сегодня был мэр города Томска Александр Сергеевич Ильин.
  Баба удовлетворенно взглянула на приемник:
  - Ну вот. И бешенства никакого нету. А то выдумала - 'бешенство'! Койки в больнице готовят... Ох и врёт эта Валька иногда... Да и то сказать: муж пьяница, и сама с ним на пару частенько выпивает...
  Баба махнула рукой, зевнула, выключила радио и отправилась спать.
  
  * * *
  
  Переулки вымерли, на небе не было ни единой звезды, и только редкие, жидкие огоньки фонарей освещали царившее вокруг чёрно-белое безмолвие.
  - Сиди здесь и жди меня! Поняла? - строго сказал Бракин.
  Он неуловимо изменился за последние дни. Если бы его увидели сокурсники, - они могли бы его попросту не узнать.
  Он похудел, осунулся, и стал выглядеть старше. Ежиха, завидя его, молча сторонилась, и в глазах её мелькало что-то, похожее на страх и уважение.
  Бракин, впрочем, ничего не замечал. Он почти безвылазно сидел в своей мансарде, дважды в сутки топил печь, изредка выбирался в магазин, - покупал себе сосиски и хлеб, а Рыжей - собачий корм. И ещё он съездил в 'научку' - научную университетскую библиотеку, - откуда вернулся с толстой кипой книг, брошюр, газет.
  Теперь он целыми днями читал.
  Рыжая лежала на старом свитере у порога. Из-под полуопущенных век следила глазами за Бракиным. И засыпала под шорох страниц.
  А Бракин читал в 'Вестнике ветеринара':
  'Крайне неблагополучная ситуация по бешенству сложилась в пригородном селе Радостное Томского района Томской области, где в ночь с 10 на 11 декабря неизвестное животное (скорее всего, волк), покусало людей (5 человек, в том числе девочку 14 лет) и 8 животных, в том числе 4 коров в трёх частных хозяйствах, и 4 домашних собак.
  Животное скрылось, поэтому до настоящего времени нет уверенности, был ли это волк или одичавшая собака.
  Пострадавшие люди получили вакцину и иммуноглобулин по схеме. У девочки 14 лет, из-за массивных покусов опасной локализации (голова, плечо, пальцы), специфическая защита оказалась не эффективной и 20 декабря у неё были выявлены клинические проявления бешенства, а 21 декабря она умерла. Лабораторно подтвержденный диагноз - 'бешенство'. Бешенство - это абсолютно смертельное заболевание, поэтому лечение никогда не приводит к выздоровлению.
  В дальнейшем пали или были уничтожены покусанные животные (4 собаки и 4 коровы), кроме того, с клинической картиной бешенства пала корова на молочно-товарной ферме села Воробьёвка.
  И ещё один странный факт: в том же селе Радостное домашний кот покусал двух человек (мужчину и ребенка), а домашняя собака покусала хозяина.
  Не исключено, что еще 33 человека оказались заражены вирусом бешенства, всем им проводится профилактическое лечение иммуноглобулином и вакциной по схеме, клинические проявления бешенства отсутствуют.
  По сообщению пресс-центра государственной санитарно-эпидемиологической службы Томской области, в селах Радостное и Воробьёвка введен карантин, проводятся противоэпизоотические и противоэпидемические мероприятия'.
  
  * * *
  
  Интересно, что это же самое сообщение и в то же самое время прочитал мэр города Ильин.
  Он отшвырнул бумагу с грифом ДСП ('для служебного пользования') и выругался. Взял со стеллажа том медицинской энциклопедии.
  Нашёл нужную статью, начал читать:
  'Бешенство (водобоязнь, rabies, rage) - вирусное заболевание теплокровных животных и человека, характеризующееся тяжёлым прогрессирующим поражением центральной нервной системы, абсолютно смертельным для человека.
  На связь заболевания бешенством с укусами собак указал ещё Аристотель. Водобоязнью (гидрофобией) болезнь была названа римским врачом Корнелием Цельсом (I век до н. э.), который впервые описал заболевание. В 1804 г. было воспроизведено заражение собаки слюной больного животного. В 1885 г. Луи Пастер разработал антирабическую вакцину, благодаря которой в течение только 1886 г. были спасены жизни 2500 человек. В 1903 г. была доказана вирусная природа заболевания.
  Вирус бешенства имеет пулевидную форму и относится к РНК-вирусам. Существует несколько биологических разновидностей этого вируса - вирус дикования (распространен в Сибири) и вирус 'безумной собаки'. Нестоек во внешней среде - кипячение убивает его в течение 2 мин.; он чувствителен ко многим дезинфектантам, однако устойчив к низким температурам. Естественными резервуарами и источниками инфекции для человека являются собаки, лисицы, летучие мыши, енотовидные собаки, волки, кошки, - все они выделяют вирус со слюной и заразны в течение последней недели инкубационного периода и всего времени болезни. Источником заболевания может быть и человек - известны случаи заболевания после укуса больного. К экзотическим случаям заражения можно отнести инфицирование спелеологов при исследовании пещер, густо населённых больными летучими мышами.
  На европейском континенте наибольшую опасность для человека представляют лисы и собаки. Характерными признаками заболевания следует считать резкое изменение поведения - злобное животное становится ласковым; доброе, домашнее - злым. Считается, что одним из основных признаков является изменение поведения животного. Если говорить о лисицах, то для больных животных таким изменением будет желание идти на контакт с человеком; здоровое животное никогда добровольно не пойдёт к человеку и убежит при любой попытке к нему приблизиться. Для больных бешенством животных вообще является характерным желание искать помощи у человека. Так, в отношении собак замечено: если животное было диким и неручным, то при заболевании оно меняет поведение и охотно идёт к людям. И наоборот, если оно было домашним и ласковым, то, будучи больным, покуда оно себя контролирует, оно старается избегать людей. Внешне больных собак можно отличить по обильному слюнотечению (если погода не жаркая) и слёзотечению - дело в том, что вирус бешенства нарушает мозговую регуляцию этих процессов.
  Входными воротами инфекции являются поврежденные укусом кожные покровы и слизистые оболочки. От места проникновения вирус распространяется к нервным окончаниям, затем, продвигаясь по нервам, проникает в спинной и головной мозг. Считается, что с момента проникновения вируса в нервное окончание можно говорить о стопроцентной вероятности летального исхода. Наиболее опасны укусы в область головы. Инкубационный период (от укуса до появления первых симптомов) длится 10-90 дней, в редких случаях - более 1 года. Его длительность зависит от места укуса (чем дальше от головы, тем длительнее инкубационный период).
  Симптомы бешенства. Гидрофобия или боязнь воды - судорожные сокращения глотательных мышц, чувство страха, судороги, одышка. Приступы гидрофобии вначале возникают при попытках пить, затем и при виде воды, её плеске и просто упоминании о ней. Приступы болезненны, поначалу больной активно жалуется на свои мучения. Судорожные приступы также возникают от звуковых, световых и других раздражителей. Во время приступов возникает бурное возбуждение - больные ломают мебель, кидаются на людей, ранят себя, проявляя нечеловеческую силу. 'Буйный' период затем сменяется 'тихим' - признак начала восходящих параличей, которые впоследствии захватывают дыхательную мускулатуру, что приводит к остановке дыхания и смерти больного. Реже встречается изначально 'тихая', паралитическая форма бешенства.
  Бешенство - стопроцентно летальное заболевание. Именно поэтому введение вакцины (и иммуноглобулина в особых случаях) в первые после укуса часы является крайне важным. Возможна и профилактическая вакцинация'.
  Ильин захлопнул книгу. Посмотрел на воду в стакане. Вздрогнул. Потом устало вздохнул и потянулся к телефону.
  
  * * *
  
  Бракин тоже захлопнул книгу. Рыжая подскочила со сна, тявкнула, вопросительно глядела на Бракина.
  - Бешенство здесь ни при чём, - вслух сказал Бракин. - Это только уловка, обманный ход.
  Он обхватил голову руками, почесал густую жёсткую шевелюру.
  'Это - другое, совсем другое...' - подумал он. Единство и борьба двух противоположностей, как лаконично и ёмко выразился кто-то из классиков марксизма.
  Бракин встал, потянулся. Глянул на отрывной календарь, висевший у окна. Крещение скоро, а значит, - снова морозы.
  Наступает голод в лесах, мучительная гибель.
  Три волчьих года...
  
  * * *
  
  Голос у губернатора был взволнованным, но почти радостным.
  - Ты знаешь, кто сейчас у меня с докладом был? Главный наш зверолов, Седых.
  Губернатор сделал паузу, ожидая, что Ильин включится в игру. Но Ильин не включился, - ровно дышал в телефонную трубку, ждал.
  - Так вот! - радостно объявил губернатор. - В Калтайском лесничестве видели стаю волков!
  - Да что ты! - без удивления сказал Ильин.
  - А вот то самое! - вдруг рассердился губернатор (Ильин сразу представил себе его порозовевшие щёки). - Вот тебе и всё объяснение! И оборотни твои, и эти, бабы с обозами... Я приказал волков выследить и отстрелять. Уже две группы готовятся. Со всей области лучших егерей собираю.
  Ильин подумал и сказал:
  - А как же бешенство?
  - Какое бешенство? Нет никакого бешенства, говорю же тебе по-русски! Волки это!
  - В городе? В Третьем микрорайоне? - невозмутимо возразил Ильин.
  - Ах, да чтоб тебя... - и раздались короткие гудки: губернатор бросил трубку.
  Ильин откинулся на спинку кресла, закурил. Потом вызвал Людочку, внятно сказал:
  - Соедини-ка меня с Калтайским лесничеством. Кто там директор?
  Людочка ничего не переспросила. Это было одним из главных её достоинств. Она сразу, мгновенно понимала всё, сказанное шефом, даже самые неожиданные его указания, с самыми дикими географическими названиями.
  И ни разу ещё, за все три года работы у Ильина, ни о чём не переспросила. И, наконец, самое главное: ни разу ничего не перепутала.
  
  * * *
  
  Кажется, весь город чего-то ждал.
  Журналисты о собачьей теме почти забыли. Лишь изредка вспоминали о ней, по-прежнему употребляя слово 'слухи'. Гостелестудия, правда, пригласила для интервью заместителя губернатора по ЧС Густых. Но в последний момент интервью было отменено: Густых срочно уехал в Москву.
  И в один прекрасный вечер - грохнуло; словно прорвало плотину молчания.
  Коммерческий телеканал 'ТВ-Секонд' начал очередной вечерний выпуск новостей сообщением:
  - Как нам стало известно, в кинологическом центре УВД служебная овчарка набросилась на кинолога-инструктора. Собака нанесла кинологу тяжёлые ранения и её были вынуждены пристрелить. Мы обзвонили городские больницы, но ни в одной из них, как нам сообщили, пострадавшего нет. Возможно, он содержится в ведомственном стационаре УВД. Наш звонок в стационар оказался безрезультатным: там посоветовали обратиться в пресс-службу УВД и отвечать на любые вопросы отказались.
  А вот что сказал по телефону заместитель начальника УВД Андрей Ларин: 'Ничего подобного не было, хотя вообще случаи нападения служебных собак на инструкторов не исключены. Риск всегда есть, вы должны понимать, какая у кинологов работа', - сказал Ларин.
  - Мы будем следить за дальнейшим развитием событий, - сказала ведущая, - и внезапно исчезла; в кадре пошла явно незапланированная реклама.
  Больше в этот вечер о бешеных собаках не говорили, а после рекламы у ведущей теленовостей был слегка смущённый вид.
  
  * * *
  
  Пригородное село Михайловка. Приют для собак 'Верный друг'.
  
  Эльвира Борисовна купалась в лучах славы: уже третий местный телеканал брал у неё интервью. Она, правда, рассчитывала, что её позовут в студию, даже нарядилась соответственно - в укороченную песцовую шубку, которая не скрывала приятную полноту бёдер, обтянутых фиолетовыми колготками, и в высоких, с наколенниками, белых сапожках. Под шубой у неё был строгий костюм, как и положено деловой женщине.
  Но телевизионщики решили иначе: дескать, интервью в студии будет, но сначала, для антуража, надо отснять репортаж в самом приюте 'Верный друг'. Эльвира Борисовна пришла в ужас. Приют был переполнен, не чистился со дня основания, кирпичная кладка уже настолько пропиталась собачьими метками, что кирпичи просто вываливались из стен.
  - Хорошо! - сказала она. - Но сниматься мы будем снаружи!
  Оператор - совершенно несерьёзный молодой человек в бандитской чёрной вязаной шапочке, с прыщами на лице, пожал плечами и сказал, не выпуская изо рта жвачку:
  - Так даже лучше. Только чтоб собачки вокруг бегали.
  - Собачки бегать будут! - обрадовалась Эльвира Борисовна и побежала к конторке, где безвылазно жила сторожиха, - она же бывшая бомжиха, - в чьи обязанности входило всё. То есть, буквально: и сторожить, и ухаживать за собаками, давать им корм и воду, устраивать выгулы, следить за состоянием и животных, и помещений. За это ей полагались крыша над головой и часть собачьего провианта, которым снабжали приют спонсоры. В провиант входили самые разные консервы, картошка, и даже почему-то мука.
  - Людмила! - крикнула Эльвира, врываясь в сторожку. - Людмила! Выводи собак!
  - Тех самых? - сумрачно спросила Людмила.
  Она лежала на топчане у самодельной печки-'буржуйки', накрывшись поношенной дублёнкой.
  Сам репортёр выглядел солиднее своего оператора. Во-первых, он был одет не как бандит или клоун, а как порядочный человек, чиновник: в строгой пыжиковой шапке, в демисезонной тёмной куртке, с кашне, приоткрывавшим светлый воротничок и галстук. Репортёр размотал шнур микрофона и теперь ждал, сидя в машине, выставив ноги наружу, в открытую дверцу.
  Эльвира уже бежала назад. За ней неторопливо шествовали три упитанные собачки разных пород.
  Репортёр вылез из машины и подошёл. Оператор сказал ему:
  - Надо вольер поснимать. А то уже и 'Секонд' снимал, и 'Телефакт' тоже...
  - Не надо вольер снимать! - встревожилась Эльвира. - Чего его по десять раз снимать? Только собачек понапрасну волновать.
  Эльвира кокетливо стрельнула глазами сквозь густо закрашенные ресницы и довольно томно пояснила:
  - Собачки - они ведь как детки, которые в детдомах родителей ждут. Вы же меня понимаете?..
  Репортер пожал плечами. Не надо - так не надо. Ему вообще не хотелось ехать в этот сраный 'Друг' и рекламировать полусумасшедшую бабу, одетую, как проститутка.
  Он сказал:
  - Ну, давайте снимать здесь... Встаньте ближе к питомнику, чтобы стена была видна.
  - Не надо стену! - уже почти в отчаянии выкрикнула Эльвира. - Лучше вот тут, на площадке. Смотрите, как чудесно: снег, солнце, берёзки вдали...
  - Собачье говно под ногами, - угрюмо и в тон добавил репортёр.
  Выплюнул сигарету и сказал:
  - Вставайте, как хотите. Только собачек поласкайте. Давай, Алик.
  Алик направил камеру на Эльвиру.
  - Подождите! - вдруг всполошилась Эльвира. - Мне надо волосы поправить!
  Репортер вздохнул и сказал:
  - Ладно, Алик, сними пока собачек. И планы... А чего тут вонища такая?
  Эльвира не стала обсуждать тему недофинансирования. Она напудрила нос, взбила чёлку, торчавшую из-под шапки, и наклонилась к собачкам.
  - Ну, мои деточки, кто первый к маме на ручки пойдёт?
  Жирные детки сидели на задних лапах, вывалив розовые пуза. Жмурились на солнце. Изредка выкусывали из боков блох.
  - Ну, давай ты, Кеша, - сладко сказала Эльвира кривобокой собачке с уродливой мордой недоделанного мопса.
  Кеша лениво тявкнул и полез на подставленные ручки. И тотчас из-за стены питомника раздался многоголосый лай.
  - Фу ты, черт! - сказал репортёр, оглядываясь на питомник. - Они нам поговорить не дадут. Чего они?
  - Съемок не любят. Да и ревнуют... - кокетливо сказала Эльвира.
  - Ревнуют... Да просто завидуют они этим, - сказал Алик, кивнув на Кешу. - Ишь, три толстяка.
  Репортёр сказал:
  - Ну, черт с ними. Всё равно главный разговор в студии будет... Ну, Эльвира Борисовна, вы готовы?
  - Готова!
  Эльвира ласково трепала Кешу, который внезапно заугрюмился.
  - Значит, Алик, давай.
  Он сунул микрофон Эльвире в лицо и спросил неожиданно бодрым голосом:
  - И как же зовут эту красотку?
  - Ке-еша! - жеманно протянула Эльвира.
  - И как же она попала в приют? Неужели хозяин бросил?
  - А вот представьте себе! Такую красавицу - и выбросил! Но ничего, Кешенька, мы тебе скоро другого хозяина найдём, доброго...
  Эльвира стала сюсюкать и лезть к собаке с поцелуями. Кеша угрюмо воротил морду.
  - Давно он у вас в приюте? - бодро вопрошал репортёр.
  - Кеша? Кеша - это, простите, 'она'. Да, давно! Мне принесли её дети под новый год. Представляете? Праздник, все гуляют, радуются, а на детской площадке замерзает насмерть несчастное существо.
  - А может, он просто потерялся?
  - Не 'он', а 'она'...
  - Надо было объявление в газету дать, - сказал репортёр.
  - Я давала! - быстро соврала Эльвира и тут же взъярилась:
  - А почему это частный приют должен разыскивать хозяев? Добрые хозяева сами своих питомцев ищут, и сами объявления в газетах дают. На газетные объявления, между прочим, тоже деньги нужны.
  - Ладно, - сказал репортёр прежним усталым голосом. - Алик, стоп. Эльвира Борисовна, вы сейчас про приют расскажете. Ну, сколько собак у вас, как их кормят. Как раз этот мопс у вас на руках...
  Эльвира мгновенно всё поняла и затараторила:
  - Кормить наших собачек мы стараемся усиленно. Они ведь, сами понимаете, попадают к нам ослабленными, часто больными. Мы их лечим, можно сказать, нянчимся с ними. Ну и, естественно, даём усиленное питание. Благодаря нашим спонсорам, а также простым добрым людям, которые приносят и ко мне домой, и сюда привозят, всё, кто чем богат: консервы, колбасы, другие продукты, даже мясо, иной раз и деньги... Но вы не правы. Это не мопс. Это помесь, то есть, дворняжка. Но похож на мопса, правда? Приятно, что вы в породах разбираетесь. А то с государственного телевидения прислали девушку - так она овчарку от таксы не отличила...
  Тут она внезапно прервала свою речь и поглядела куда-то в сторону дороги.
  - Да вот, кстати, идёт гражданин. Вероятно, собачку искать, или помочь чем...
  - Отлично! - встрепенулся репортёр и повернулся к дороге. - Алик!
  Алик развернулся, держа на плече громоздкую камеру.
  Со стороны трассы к ним действительно шёл человек. Дородный мужчина в камуфляжной форме. Он шёл неестественно прямо, слегка откинув голову назад.
  Лай в питомнике, затихший было, вспыхнул с новой силой. И на этот раз в лае слышались нотки страха и злобы.
  Мопс, до этого смирно лежавший у Эльвиры на руках, внезапно повернул уродливую морду, и молча, без звука, вцепился в запястье своей патронессы зубами. Эльвира вскрикнула и отбросила Кешу. Мопс широко расставил кривые лапы и зарычал.
  - Ну вот, перчатку чуть не порвал... - растерянно сказала Эльвира.
  Повернулась к собачнику, откуда всё нёсся неистовый лай.
  - Совсем взбесились! - сказала испуганно. - Пойду попрошу Людмилу - пусть присмотрит за ними, успокоит...
  Она побежала к сторожке.
  Высокий гражданин приблизился. У него было белое, даже синюшное лицо, и глядел он прямо перед собой невыразительными, погасшими глазами.
  Репортёр, держа микрофон перед собой, бодро кинулся наперерез:
  - Здравствуйте! Мы из телеканала 'АБЦ'. Снимаем репортаж о питомнике 'Верный друг'. Можно вас на минуту?
  Человек остановился. Лицо его по-прежнему ничего не выражало.
  - Представьтесь, пожалуйста... Как вас зовут?
  Человек помолчал, как будто сосредотачиваясь. Потом губы его выговорили:
  - Ка.
  - Не понял? - дружелюбно переспросил репортёр.
  - Меня зовут Ка, которое не имеет имени, - медленно и глухо ответил человек в камуфляже. Он снова помолчал. - Ибо дела мои на весах богини Маат оказались тяжкими, я убил Ба священного шакала. Но меня не пожрал Амт с крокодильей пастью, и владыка Расетау вернул мое Ка на землю.
  Репортер повернулся к Алику. Тот пожал одним плечом - на втором была камера.
  - Вы пришли искать свою собаку? - сделал новую попытку репортёр.
  - Да! Ибо предсказано предками: 'Египет будет сражаться в некрополе'. В некрополе - понимаете? Это значит - на кладбище!
  Он поднял вверх руку, как бы призывая прислушаться. Лай за стеной раздался с новой силой, и незнакомец проговорил:
  - Воистину: сердца их плачут.
  Он внезапно тронулся с места, прошёл мимо репортёра, свернул к дверям собачника. Постоял возле них, прислушиваясь. И вдруг навалился на двустворчатую дверь, закрытую на висячий замок.
  - Вы что там делаете? - раздался вопль Эльвиры. Она бежала от сторожки, следом за ней, кособочась, спешила Людмила, а следом за Людмилой - три пса. Однако, учуяв незнакомца, псы неожиданно остановились, присели и оскалились.
  Дверь стала проваливаться внутрь; из косяков с визгом выворачивались ржавые гвозди, со скрежетом гнулись дверные петли.
  - Ой, божечки ты мой! - вскрикнула Эльвира и, споткнувшись, упала. Шубейка задралась до спины, вместе с костюмом. Переспелый зад в растянутых колготках предстал во всей красе.
  Двери рухнули, но человек не успел в них войти: ему навстречу вывалился целый клубок собак. С рычаньем, визгом, неистовым лаем собаки бросились по дороге, перескакивая через тело Эльвиры - своего самого верного друга.
  Когда собачник опустел, человек в камуфляже вошёл внутрь. Через некоторое время оттуда, из зловонной тьмы, послышалось дикое заунывное пение, от которого у репортёра волосы поднялись дыбом.
  - Алик, ты снимаешь? - вполголоса спросил он, когда громадная свора собак промчалась мимо него.
  - Ага, - ответил Алик.
  - Ты сдурел совсем? Кончай давай. И сматываемся.
  Они помчались к машине.
  Репортёр не видел, как часть своры, покружив по территории питомника, окружила Эльвиру. Не видел, и не хотел видеть того, что случилось дальше. Но Алик снимал до последней минуты, снимал, даже когда уже был в машине, и даже когда захлопнул дверцу - снимал сквозь стекло.
  Такого еще никто и никогда не видел. Он, Алик, первый снимет и сможет показать это!
  Но они уже не увидели, что было дальше: машина рванула с места.
  А дальше Ка вышел из собачника, причём камуфляж в нескольких местах был продран то ли гвоздями, то ли зубами взбесившихся собак.
  Молча двинулся к собакам, которые грызли поверженную Эльвиру. При его приближении стая стихла, отступила. С низким рычанием собаки пятились всё дальше и дальше, по мере приближения Ка. Но Ка словно и не замечал их. Он подошёл к Эльвире, нагнулся, оглядел бескровное, покусанное лицо. Приподнял её голову - увидел кровь. Вздохнул и покачал головой.
  Нет, это не та дева, которая нужна Хентиаменти-Сараме.
  
  * * *
  
  Город Колпашево Томской области. Аэропорт
  
  - В Томск летишь?
  - Ну.
  - Местечко найдётся?
  - Для тебя - найдётся.
  - А для собаки?
  Тут только незнакомый пилот высунулся из кабины престарелого 'Ми-2'.
  - Для кого-о? - удивлённо протянул пилот.
  - Для собаки, - повторил Костя.
  Пилот выбрался из кресла, исчез, потом спустился на бетон. По бетону струилась белая поземка.
  - Если собака породистая, - неторопливо и рассудительно сказал он, - возьму. За сто баксов.
  - Да ты что! - Костя даже руки развёл, - У меня таких денег нет.
  - А у хозяина собаки? - пилот подмигнул. - Хорошая собака знаешь, сколько стоит?
  Костя посмотрел на позёмку, уныло вздохнул.
  - Наверное, много. Только моя - беспородная. И хозяин у неё неизвестно где.
  Пилот помолчал. Потопал ногами. Плюнул.
  - Ещё бы я чужих собак возил...
  Костя опять вздохнул.
  - А если я полечу?
  - Ты? - удивился пилот.
  - Ну да. С этой собакой.
  Пилот сказал:
  - Это - совсем другое дело! Сто баксов!
  - Опять?
  Пилот закурил, пряча зажигалку от ветра. Сказал доверительно:
  - Я тебе вот что скажу... Садись со своей собакой в рейсовый автобус - и езжай. Если с шофёром, конечно, договоришься.
  Костя махнул рукой и повернулся уходить.
  - Слышь! - окликнул пилот. - А ты откуда эту собаку взял?
  - Из лесу, - неохотно ответил Костя.
  - Так она охотничья? - внезапно заинтересовался пилот.
  - Да какое там... Городская.
  - И на что она тебе?
  - Шапку сшить! - на ходу огрызнулся Костя.
  И вдруг услышал сзади:
  - Ну, так бы сразу и говорил...
  
  * * *
  
  Тарзану было уютно и тепло. Он лежал в ногах у Кости, а Костя сидел один на заднем сиденье 'Жигулей': он купил у частника все три места, да ещё приплатил сверху за собаку. Водитель почему-то подозрительно косился на Тарзана.
  Тарзан дремал, слушая свист ветра, шуршанье колёс по ровной дороге. Незнакомые запахи обволакивали его, и он с удовольствием разбирался в них. Одни были резкими, неприятными - это пахли механизмы, искусственная кожа, синтетика, и что-то, похожее на пихтовый аромат: в салоне был включён ароматизатор. Другие - приятными, знакомыми; от Кости, например, пахло почти так же, как от Старой Хозяйки, которая частенько бросала Тарзану косточку из супа.
  Костя тоже дремал. Он не знал, зачем нужно то, что он делает, но твёрдо чувствовал, что поступает правильно, именно так, как надо.
  Впереди у него были три дня отдыха, и почему бы ему не прокатиться в Томск? Город теперь меняется день ото дня - готовится к юбилею. Хоть по нормальным улицам походить, а не по колпашевским буеракам.
  
  * * *
  
  Кабинет губернатора
  
  - Я тебе покажу 'чрезвычайное положение'! - губернатор пристукнул ладонью по столу. - И думать забудь!
  Пристукнул он на Густых, который считался его любимчиком. А Густых предлагал ввести в городе и окрестностях режим ЧП и начать планомерный отлов бродячих животных и принудительную вакцинацию всей домашней живности поголовно.
  Густых надулся от обиды.
  Максим Феофилактыч уже пожалел, что не сдержался. Сказал мягче:
  - У нас через полгода выборы, - а мы ЧП вводим. Да что я потом Москве скажу? А народу? А?
  - Вот Густых и подскажет, что сказать, - пробубнил со своего места мэр города Ильин.
  Щёки губернатора побагровели. Ильин сказал чистую правду: Густых отвечал за все предвыборные кампании Максима Феофилактыча и ещё ни разу не ошибся. А кампаний было уже целых три. Правда, в словах Ильина, как обычно, слышалась ядовитая насмешка.
  Но тут уж пришлось сдержаться. Этот казнокрад, взяточник, и вообще подлец Ильин был слишком умён. Мог и подгадить, где не надо. А перед выборами - оно ведь совсем, совсем не надо.
  - Про 'Верного друга' уже все знают? - пересилив себя, спросил губернатор.
  - А что? - спросил член комиссии Борисов, круглый человечек в военной форме, - начальник штаба областного управления ГО и ЧС.
  'Ну, этот все узнаёт в последнюю очередь', - с досадой подумал губернатор. Вздохнул.
  - Собаки там взбесились. Вырвались на свободу и разорвали эту свою собачницу, хозяйку притона. То есть, приюта. Как её? Лебедева, что ли. Эльвира...
  - Борисовна, - подсказал Густых.
  - Борисовна! - повторил губернатор громче. - И нет больше на свете этой Борисовны! Сторожиха в будке спряталась, всё своими глазами видела.
  - Сторожиха? - удивленно сказал Ильин. - Я и не знал...
  - Она сейчас у нас, - подал голос замначальника УВД Чурилов. - Допрашиваем.
  - И что?
  - Да, что... - Чурилов пожал плечами. - Она из бомжей. У неё и раньше, скорее всего, с головой не всё в порядке было. А теперь и вовсе... Башню, как говорится, снесло. Плетёт чёрт знает что.
  - А что именно? - не унимался Ильин.
  - Да про какого-то 'чёрного человека'. Будто бы он ворота в питомнике выломал. Собак выпустил, а сам внутрь вошёл. И исчез бесследно.
  - Как исчез?
  Чурилов снова пожал плечами и вздохнул:
  - Я же говорю, у этой сторожихи, Людмилы Виноградовой, с головой непорядок. Она, когда собаки разбежались, ещё часа три в сторожке просидела. Говорит, Богу молилась. А потом вылезла, в здание питомника вошла. А там - никого. Пошла назад - наткнулась на тело этой Эльвиры. И - всё. Больше ничего не помнит.
  - Бред! - кратко заметил губернатор.
  Ильин пожевал губами - губы у него были что надо: большие, приплюснутые, - он в молодости почти профессионально занимался боксом.
  - А что, - сказал он, - ворота там крепкие?
  - Мы смотрели, - живо повернулся к нему Чурилов, - видно, его самого очень интересовало всё это. - Ворота что надо, здоровенные. Деревянная основа, жестью обитые изнутри. Там, в собачнике этом, коровник раньше был. Двери ещё советских времён, надёжные, а жестью их уже для собак обили. Ну, так эти ворота - выломаны. Совсем, напрочь: с косяками, с петлями.
  Губернатор тоже заинтересовался. Смотрел на Чурилова с подозрением.
  - Так! - сказал он. - А почему вы мне обо всём этом раньше не доложили?
  Чурилов виновато пожал плечами. Максим Феофилактыч бросил неприязненный взгляд на Ильина.
  - Между прочим, в питомнике как раз телевизионщики работали в это время, - сказал Чурилов, опасливо поглядывая на губернатора.
  - Какие еще телевизионщики?! - гневно спросил Максим Феофилактыч. - Почему мне не доложили? Владимир Александрович! - Он развернулся к Густых, сидевшему сбоку. - Почему я узнаю обо всём в последнюю очередь? Я что, последний в области человек?..
  - Я сам подробностей не знал, - развёл руками Густых. - Мне не докладывали...
  - А вы могли бы у Чурилова или у самого Гречина сами спросить!
  Густых молчал, нагнув голову.
  - Могли? Или не могли?.. Вы, в конце концов, председатель чрезвычайной комиссии, или что??
  Губернатор треснул ладонью по столу.
  Густых покраснел. Такой выволочки - да ещё при всей этой шушере, - он от Максима ещё ни разу не получал. Тьфу ты, пропасть! И что за день такой?
  Губернатор повернулся к Чурилову.
  - Что там за телевизионщики были, откуда?
  - Из 'АБЦ'. Мелочь пузатая, - внятно сказал Ильин.
  Губернатор отмахнулся. Не отрывая взгляда от Чурилова, сказал:
  - Я, кажется, вас спрашиваю?
  - Ну да, группа из частного телеканала 'АБЦ'. Журналист и оператор. Фамилии сказать?
  - Да на кой чёрт мне сдались их фамилии! Лучше скажите: они снимали?
  - Снимали.
  - Так что вы вола за хвост тянете?? Где эта запись?
  - Ну... - замялся Чурилов, - мы посоветовались, и решили, что в интересах следствия...
  Губернатор хлопнул ладонью так, что подскочили все три микрофона, а раскрытый ноутбук захлопнулся и жалобно пискнул.
  - Да что тут у вас творится? - закричал, уже не в силах сдерживаться, Максим Феофилактыч. - Уже запись прячут от губернатора 'в интересах следствия'. Какого следствия? Вы там что, очумели совсем? Не понимаете, что происходит? Вы эту запись в первую очередь должны были передать вот ему, - он ткнул пальцем в Густых. - Он председатель комиссии по ЧС! А положение у нас сейчас как раз такое - Че-Эс!
  Он перевел дух. Выпил воды, мрачно оглядел притихшую комиссию.
  - Что медицина скажет?
  Начальник департамента здравоохранения Ковригин - огромный, невероятно огромный и толстый человек, - завозился.
  - Пока мы ведём наблюдения, Максим Феофилактыч...
  - За кем? За укушенными или за собаками?
  - За собаками... Укушенных за последние дни практически нет.
  - Ну да! - ядовито сказал губернатор. - Укушенных нет, - только разорванные на кусочки... А что, по трупу определить ничего нельзя?
  - Ну... - начальник департамента здравоохранения задумался.
  - Хорошо, с вами понятно. Вы, по-моему, и не пытались ничего определить... А собаки?
  - Собаки содержатся в питомнике института вакцин и сывороток, в отдельном блоке. Пока результаты наблюдения отрицательные.
  - В смысле?
  - Симптомов бешенства у собак из приюта нет.
  - Нет... - хмуро повторил губернатор. Помолчал. Потом спросил тихо:
  - А что же тогда есть?
  Ковригин завозился так, что стул под ним заскрипел, - казалось, вот-вот изогнутые металлические ножки разъедутся в стороны.
  - Может быть, мы столкнулись с новым... Неизвестным пока заболеванием... - промямлил начальник здравоохранения, и тут же оживился: - Интересно, главное, что только собаки ведут себя странно.
  - Не понял! - рявкнул губернатор.
  - Бешенством, Максим, не только собаки болеют, - неторопливо пояснил Ильин. - Другие животные тоже. Кошки, например. Так что если есть эпидемия, кошек тоже нужно брать на учёт.
  Губернатор сидел, слегка выпучив глаза.
  В наступившей тишине стало слышно, как где-то вдали, за огромными окнами, за бетонными стенами, на берегу реки, завыла собака.
  - Хорошо... - наконец выговорил Максим Феофилактыч. - Заседание пока прерывается. Минут на сорок... Никому не расходиться. Чурилов! Немедленно привезите сюда эту запись. Да, и этих двух телевизионщиков прихватите. И побыстрей, пожалуйста. А вы все, - он обвёл взглядом присутствующих, - крепко-накрепко запомните: ни одно слово не должно просочиться за стены этого кабинета. Ни одно! И никому! Даже если шепнёте жене - голову оторву. Ясно?
  Ильин чуть заметно покачал головой. Ну, хватил Максим. Это уж чересчур...
  Он поднялся, на ходу вытаскивая сигареты. Курить хотелось до звона в голове.
  Следом за ним, вздохнув свободнее, стали подниматься и остальные.
  - Ковригин! - окликнул губернатор.
  Начальник здравоохранения замер, отставив необъятный зад.
  - Останьтесь. Вы мне нужны. И вы тоже останьтесь, - кивнул он начальнику санэпиднадзора Зинченко.
  И, спохватившись, крикнул уже стоявшему в дверях и закуривавшему Ильину:
  - Александр Сергеевич! Ты там про какого-то местного знатока-краеведа рассказывал, помнишь?
  - Коростылев! - подсказал Ильин, с наслаждением выпуская в кабинет струю дыма; курить в губернаторских апартаментах строго воспрещалось, и это было элементарной мелкой пакостью за допущенное губернатором мелкое хамство.
  Максим всё понял. Поморщился.
  - Ну, так вызови его сюда. Вечерком. Поговорим с ним с глазу на глаз.
  - Вызову, - кивнул Ильин и закрыл за собой двери с видом вполне удовлетворенным.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Бракин шёл по переулку, по обыкновению высоко подняв голову и рассматривая даль. Возле одного из домов стояла белая 'Волга' с 'белодомовскими' номерами. Бракин отметил этот факт, как отмечал и откладывал в памяти все мелочи и случайности, замеченные им в последнее время.
  Проходя мимо 'Волги', в которой дремал скучающий шофер, Бракин взглянул на дом. За забором было видно новенькое, недавно вставленное окно. А в окне - двое мужчин. Одного из них Бракин знал, потому, что часто видел по телевизору. Другого тоже знал, - но откуда, понял не сразу.
  Он неторопливо прошёл мимо, свернул в Корейский переулок, потом на Чепалова... И лишь когда его мансарда замаячила вдали над опушённой инеем черемухой, Бракин вспомнил.
  Белое лицо в очках. Лицо старого человека, с глубокими бороздами на щеках. Очки всегда отражают какой-нибудь свет - фонарный, лунный, солнечный. Поэтому глаз не видно.
  Бракин встречал этого старика на улице, в местных магазинчиках. Значит, это к нему сегодня пожаловал в гости сам мэр города.
  Войдя во двор, Бракин привычно двинулся к поленнице и остановился: часть дров исчезла. Присмотревшись, Бракин понял: исчезли только берёзовые дрова. Под навесом теперь остались одни сосновые.
  Бракин вздохнул. Это Ежиха, видать, постаралась. И не поленилась же - все берёзовые перетаскала в дом, на веранду. Да, Бракин, как правило, брал из поленницы только берёзу - она и разгоралась лучше, и тепла давала куда больше. Но делал это Бракин не по злому умыслу, а машинально, уяснив для себя однажды, что берёза для печки лучше.
  Бракин покачал головой. Видно, его тут и впрямь считают чужаком. А может быть, и кем-то похуже... Он вспомнил, как однажды случайно подслушал разговор Ежихи с соседкой. Ежиха тогда искоса глянула на проходившего мимо Бракина и вдруг тихо брякнула: 'Вот он, нелюдь идёт...'.
  Бракин усмехнулся. Кем же конкретно его здесь считают? Оборотнем, что ли? Ну, что ж тут сказать... Не без оснований.
  Хотя, по идее, Ежиха могла бы сначала сказать: мол, берёзовые нам самим не помешают, дед-то все лежит, болеет, а мне одной трудно три раза в сутки печь топить. А если, мол, только берёзовыми дровами, - так можно всего два раза, - утром и вечером. Дед, как заболел, мерзливым стал, - требует, чтоб в доме всегда тепло было...
  Но нет, Ежиха просто молча перетаскала дрова.
  Запомним и это.
  Бракин набрал охапку сосновых поленьев, пошёл к своей двери. Краем глаза заметил, как в хозяйском окне шевельнулась занавеска: Бракину даже показалось, что он заметил востроглазое лицо Ежихи.
  Поднявшись к себе, он отпихнул ногой радостно бросившуюся к нему Рыжую. Свалил дрова у печки. Разделся, заварил чаю, насыпал Рыжей сухого корма, растопил печь. И долго сидел перед закрытой дверцей, глядя в щель на пляску весёлых огненных человечков.
  Темнело. Рыжая подошла, потерлась о ногу Бракина.
  Бракин не отозвался.
  Стало совсем темно. Но Бракин по-прежнему сидел возле печки на табуретке.
  А когда в окне показался объеденный с одной стороны бледный лунный диск, Бракин встал, оделся, свистнул Рыжей: пойдем, мол, - и открыл дверь.
  Рыжая, истосковавшаяся по воле, с визгом и лаем понеслась вниз по лестнице. Внизу обернулась, дожидаясь хозяина.
  - Пошли, - сказал Бракин, выходя в калитку на улицу.
  Он неторопливо побрёл по горбатому переулку. В руке он держал пакет - словно собрался в магазин. Рыжая весело неслась рядом, то отставая, чтобы пометить столб или дерево, то уносясь вперёд, затевая с цепными псами короткую собачью перебранку.
  Когда они оказались возле дома очкастого старика, Бракин приостановился. Неподалёку горел фонарь, и задерживаться здесь надолго было ни к чему.
  - Вот этот дом, - сказал Бракин вполголоса.
  Рыжая насторожилась, высоко подняла одно ухо.
  - Здесь живёт тот, кто нам нужен.
  Рыжая в недоумении оглядела забор.
  - Да, здесь, - кивнул Бракин.
  Присел на корточки, взял морду Рыжей в руки, - она аж взвизгнула от счастья, - и тихо сказал:
  - Сторожи здесь. Дождись, когда хозяин вернётся. И потом последи, сколько можешь. Устанешь, замёрзнешь, - беги домой. Я буду тебя ждать.
  Он поднялся, заметив впереди, в начале переулка, фигуру прохожего.
  - Да смотри, не очень тут 'светись', - быстро предупредил Бракин. - От старика всего можно ждать. Чуть что - прячься, огородами уходи!
  Он хмыкнул. И пошёл быстро, не оглядываясь.
  Рыжая сидела несколько секунд в прежней позе: недоуменно подняв одно ухо. Потом встряхнулась, помчалась вперёд, - и с лаем налетела на прохожего.
  - Да отстань ты! - огрызнулся прохожий.
  Рыжая полаяла ещё для порядка, и побежала дальше, стараясь не слишком удаляться от дома таинственного старика.
  
  * * *
  
  Рыжая вернулась нескоро. Уже луна почти закатилась, лишь краешком освещая угрюмый, погружённый в безмолвие мир, когда Рыжая, стуча коготками, взлетела по лестнице и тявкнула под дверью.
  Бракин открыл, присел: Рыжая кинулась ему на руки, стала лизать в лицо, в нос, в губы. Холодная, засыпанная снегом, дрожащая от холода и испуга.
  Бракин сел поближе к печке, погладил Рыжую, взял её морду в ладони, заглянул в глаза.
  - Ну, что ты видела? Рассказывай.
  Рыжая взвизгнула.
  И Бракин словно провалился в её глаза и на какое-то время стал ею, - маленькой симпатичной рыжей собачонкой, бродившей вдоль заборов, обнюхивая чужие метки, и облаивая редких прохожих.
  Потом и прохожих не стало. Мороз усилился. В окнах старика было темно, и Рыжая решилась: перескочила через забор в том месте, где ветром намело высокий сугроб, почти по самый забор. Покружила по маленькому дворику, и нашла себе местечко под навесом, где стояли лопата, метла, и лежали ещё какие-то вещи, тщательно укрытые брезентом. Рыжая легла в уголок, одним боком - к брезенту, свернулась клубочком и замерла.
  Она дремала, когда на улице послышался шорох шин, хлопок открываемой автомобильной дверцы.
  - Вот спасибочки, - до самого дома доставили, - раздался старческий дребезжащий голос. Голос был притворным, лицемерным, - Рыжая, это сразу почувствовала. Как, впрочем, чувствуют притворство в человеческом голосе почти все собаки, кроме умственно отсталых, - а таких, кстати, немало среди собак благородных, искусственно выведенных пород, - 'генетически модифицированных', как принято теперь говорить.
  - Большой привет градоначальнику нашему, Александру Сергеичу, - проскрипел старик, хотя дверца захлопнулась и машина уже отъехала.
  Скрипнули железные ворота, старик быстро прошёл в дом.
  Но свет не зажёг.
  Более того: дом оставался тихим, безмолвным, словно в нём и не было никого.
  Рыжую это насторожило. Хозяева, возвращаясь домой, хотя бы включают свет, выходят во двор.
  Этот не вышел. Может быть, он так устал, что сразу же лёг спать?
  (Тут Бракин покачал головой. Такое возможно, но... невозможно. Уж в сортир-то он должен был сходить. Правда, многие одинокие старики здесь пользуются по старинке горшками, - стесняться некого, а на улицу зимой, особенно если ночью прихватит, чесать не шибко-то охота).
  Короче говоря, Рыжая незаметно для себя уснула.
  А проснулась внезапно: почувствовала, что она во дворе не одна. Открыла глаза - и взвизгнула от испуга: прямо над ней, на фоне звёздного неба, нависало громадное лохматое чудовище, от которого грозно пахло зверем, кровью, диким лесом.
  И не просто кровью.
  Зверь стоял над ней, глядя обманчиво лучистыми глазами, широко расставив массивные лапы, нагнув гигантскую серую, серебрившуюся под звёздами, голову.
  Зверь молчал, и дышал тихо-тихо, чуть слышно.
  Рыжая, не долго думая, тут же перевернулась на спину, выставив безволосый живот, стала загребать передними лапами и повизгивать. Визг был натуральным: уж очень она испугалась.
  Серебристое чудовище постояло ещё с минуту, принюхиваясь и размышляя.
  А потом - исчезло.
  То есть, наверное, оно так быстро отскочило, перемахнув через забор, что Рыжая, опрокинутая на спину, просто не успела уследить.
  Во всяком случае, Рыжая снова осталась одна. Перед ней был небольшой двор, аккуратно вычищенный, подметённый. Снег казался голубым, а лёд на бетонной дорожке отсвечивал вороненой сталью.
  Тогда Рыжая осторожно поднялась, бесшумно прошла к переднему углу дома, нашла там лазейку, вылезла в палисадник. Обошла дом кругом, по тропинке вдоль штакетника добралась до соседнего дома, перепрыгнула невысокий заборчик, - и едва не попала в зубы поджидавшего её цепного пса. Пёс, хоть и поджидал, но от такой наглости просто ошалел: Рыжая едва не свалилась ему на голову. Пёс даже отскочил, и с замедлением, гремя цепью и клокоча гортанью, кинулся в атаку.
  Атака не удалась: Рыжая была воспитана улицей, и прытью превосходила всех окрестных собак. Она ловким манёвром уклонилась от страшных челюстей сторожа, прыгнула к сугробу, перескочила через забор и оказалась уже на Стрелочном переулке.
  В переулке царили мрак и тишина, и Рыжая, не чуя под собой ног, стремглав кинулась домой.
  - Та-ак, - задумчиво протянул Брагин, ссаживая Рыжую с колен.
  Подставил ей чашку с магазинным студнем, прошёлся по комнате, и прилёг.
  Луна закатилась. Мансарда погрузилась в полную тьму. Рыжая ещё долго чавкала и стучала хвостом об пол в знак благодарности, а потом, повозившись, устроилась на своем половичке и задышала тихо и ровно.
  
  * * *
  
  Автовокзал
  
  - Ну, всё, старичок, извини... Куда тебе дальше - не знаю. Думаю, дорогу сам найдёшь.
  Костя сидел перед псом на корточках. Тарзан глядел на него молча и пытливо, словно вслушивался в слова и пытался их понять.
  - Город большой, ёшкин корень, - ищи хозяина, если сможешь.
  Тарзан понял, напрягся, приподнял голову и басовито гавкнул.
  Костя погладил его по покатой голове с белыми пятнами над глазами.
  - Вишь ты, сразу понял, как про хозяина услыхал, - сказал Костя и поднялся. - Ладно. Иди, брат, ищи хозяина. Ищи!
  Он ещё потрепал Тарзана за ухом и повернулся. Но успел сделать лишь несколько шагов, как почувствовал: что-то неладно.
  Он обернулся. И увидел, как, рассекая вечно спешащую толпу, прямо к Тарзану идут два милиционера.
  Один из них на ходу отстегивал от пояса газовый баллон, другой что-то кому-то докладывал по рации.
  А Тарзан по-прежнему смирно сидел, склонив голову, и смотрел на Костю. И милиционеры заходили на него с двух сторон, с опаской. Тот, что говорил по рации, уже положил руку на кобуру.
  - Ну, чего расселся? - неожиданно для себя громко спросил Костя. Хлопнул себя по ноге: - Ко мне!
  Радостно тявкнув, Тарзан вскочил и кинулся к нему.
  Милиционеры на мгновение замерли, потом почти официальной походкой направились прямо к Косте.
  - Здравия желаю, - хмуро сказал один, оглядев Костю и чутьём уловив, что перед ним - не просто шпак, а человек, имеющий какое-то отношение к военной форме и погонам, хотя Костя был в 'гражданке'. - Ваша собака?
  - Моя, - ответил Костя.
  - Так... Почему собака без ошейника и без поводка?
  - А разве это обязательно? - простодушно спросил Костя. - Вы извините, мужики, я только что с Северов, и собака со мной, оттуда. Мы новых порядков не знаем. Не освоились ещё.
  - Порядки везде старые и одинаковые, - проворчал милиционер. - Собаке в общественном месте полагаются ошейник, поводок, ну, и хозяин, соответственно.
  Костя улыбнулся как можно простодушнее. Развел руками.
  - У нас они так бегают, вольно...
  - Это где это 'у вас'? - подозрительно спросил второй.
  - На Васюгане.
  Милиционеры переглянулись и первый спросил:
  - Документы какие-нибудь есть?
  Костя молча вытащил служебное удостоверение.
  - А... летун, значит, - сказал милиционер. - В отпуск вырвался?
  - Ну да. На несколько дней.
  Костя ждал, пока удостоверение переходило из рук одного патрульного в руки другого.
  - Поня-ятно... - протянул первый. - Чёрт знает... Вообще-то, штрафануть тебя полагается.
  - Штрафуйте, если полагается, - согласился Костя.
  Милиционер со вздохом огляделся. Лицо его просветлело.
  - Вон большой магазин в пятиэтажке, 'Спутник' называется, - видишь?
  - Конечно. Я в этот 'Спутник' и раньше не раз заглядывал...
  - Ну, так чеши туда, там есть собачий отдел. Быстренько купи ошейник и поводок.
  Костя удивленно спросил:
  - Ну? Серьёзно?
  - Вот тебе и 'ну'! - передразнил милиционер. - У нас тут с собаками сейчас всё очень серьёзно. Всех бесхозных - на свалку, хозяев, которые за своими собаками плохо следят, штрафуем. Между прочим, разрешено против собак оружие применять.
  - А как же собак выгуливают? - поинтересовался Костя.
  - А кто как - это уже не наша забота, - хмуро улыбнулся милиционер. - По ночам, в основном...
  - Так что, выходит, мне в Колпашеве правду говорили? - сказал Костя. - Карантин в городе из-за бешенства?
  Милиционер не ответил.
  - Санёк, - обратился он к напарнику. - Походи вокруг, пооглядывай, как бы кто лишний не увидел. А я пса покараулю.
  Он снова взглянул на Костю:
  - Чего стоишь? Дуй в магазин!
  Второй вмешался:
  - А дальше он как?
  Первый мгновенно понял, снова повернулся к Косте:
  - Ты на колесах?
  - Нет. На частнике из Колпашева доехал...
  - Ну, блин, тогда совсем плохо... Ни в какой городской транспорт тебя не пустят. Так что: либо пёхом - переулками, либо на частнике. Если, конечно, сможешь договориться.
  - Так строго? - снова удивился Костя.
  - У нас всегда строго! Ну, давай, иди, мы подождём.
  Костя кивнул, приказал Тарзану:
  - Сидеть! Ждать! - и помчался.
  Через пару минут прибежал назад с новенькими, еще в упаковке, ошейником и поводком.
  Но ни милиционеров, ни Тарзана на месте не оказалось. Текла по тротуару спешащая от автовокзала к железнодорожному вокзалу и обратно толпа, на площади в очередь подъезжали 'маршрутки'. Над железнодорожным вокзалом электронное табло высвечивало время.
  'Ёшкин кот! Как сквозь землю провалились!' - и Костя трусцой побежал вдоль остановки, потом свернул к вокзалу. Заглядывал во все уголки, обежал вокзал кругом, даже за заснеженные кусты заглянул. Пропали, - да и только!
  'Обманули, гады! Ишь, будто бы не захотели штрафовать, - пожалели... И как я сразу-то не догадался?'.
  Костя остановился и с тоской стал оглядывать набитую народом и машинами привокзальную площадь.
  
  * * *
  
  Тверская губерния. 1860 год
  
  ...К полудню село будто вымерло. Барин и барыня слышали, что в селе идет коровий мор: мрут и коровы, и овцы, и прочая живность. Говорят, даже собаки сбесились, и их, кто поумней, запер с глаз подальше.
  День был пасмурный, сумеречный. Шла вторая неделя октября, и дождик, то усиливаясь, то сходя на нет, превратил эти недели в сплошные тягостные сумерки.
  Староста накануне приходил, докладывал, глядя в сторону:
  - Вы, Егорий Тимофеич, не бойтесь, вам ничего не сделают. А только завтра чтобы света в доме не зажигали. Ни в свечах, ни в печи.
  - Вот как? - насмешливо спросил Григорий Тимофеич и позвал жену:
  - Аглаша! Иди-ка послушай, что староста говорит. Нам крестьяне завтра велят весь день в темноте и холоде сидеть.
  Староста смял шапку, тяжело и длинно вздохнул.
  - Не серчайте, Егорий Тимофеич - а только обычай такой. Коровью смерть гнать народ собрался. А это дело строгое.
  - А попа? - спросила Аглаша, появляясь в дверях в фиолетовом платье, очень шедшем к её розовому личику. - Попа звали?
   Староста исподлобья взглянул на неё.
  - Поп тут не при чём. Поп уже с крёстным ходом ходил, кадил и молитвы пел, - толку мало. Да он наши обычаи знает, - сам из крестьян.
  - И что же это за обычаи? - почти игриво спросила Аглаша.
  Староста промолчал, ожесточенно мял шапку и глядел в угол.
  Григорий Тимофеич обернулся к Аглаше:
  - Пошли Малашку к попу, сделай милость. Может, хоть он нам что объяснит.
  - Не объяснит! - вдруг резко и строго сказал староста. Смутился и сбавил голос: - Не объяснит, потому как сам от греха уехамши. В Вёдрово, к тёще. Будто бы тёще его нездоровится. Он сегодня поутру и уехал.
  Григорий Тимофеич молча, всё более и более удивляясь и сердясь, смотрел на старосту.
  - Демьян Макарыч! - наконец сказал строго. - Вы сюда пришли шутки шутить?
  - Нет-с, и в мыслях не было! - староста, наконец, поднял глаза. Глаза были чистыми, искренними.
  - Так что ж такое завтра будет, что нам нельзя свету зажечь?
  - А живой огонь будет, - сказал вдруг староста. Покряхтел, поняв, что сказал лишнее, но все же не отступился: - Живой огонь будут добывать. Чтоб, значит, этим огнём коровью смерть и убить.
  Григорий Тимофеевич побарабанил пальцами по столу.
  - Послушай, Демьян, - сказал почти ласково. - Ты ведь знаешь, что волки у нас завелись?
  - Ну, - не очень уверенно подтвердил староста.
  - Знаешь, что одного волка недавно мой Петька подстрелил?
  - Ну, знаю.
  - А видел этого волка?
  - Видать не видал, но люди говорят - матёрый.
  - Во-от, - наставительским тоном проговорил барин. - Матёрый. Да такой матёрый, я тебе скажу, - сам бы не увидел - не поверил, что такие бывают. Полторы сажени от кончика хвоста до носа!
  - Ну да? - удивился староста.
  - Я сам с Петькой измерял. Не волк, а просто чудовище какое-то.
  Он помолчал. Молчал и староста, угрюмо пялясь в пол.
  - Так ты что, забыл, когда ваша 'коровья смерть' началась?
  - Не забыл, - не очень уверенно ответил староста.
  - Да вот как дожди зарядили, - так и началась! Помнишь, в Вёдрово двух коров волки задрали?
  - Помню.
  - Вот то-то и оно! - сказал Григорий Тимофеевич. - Волки это, Демьян. Бешеная стая, которая к нам невесть откуда забрела. Они и начали скот драть.
  - Дак... - промямлил староста.
  - 'Дак'! - подхватил, почти передразнивая, барин. - Волки это, говорю, а не какой-нибудь леший!
  - Знамо, что не леший, - угрюмо ответил староста. Потом вскинул лохматую голову: - Которые задраны - тех мы тоже считаем. Это всё - коровья смерть.
  - Так вам бы, мужичкам, собраться с облавой, с ружьишками, да и отстрелять этих зверей!
  - Нешто такую нечисть пуля возьмёт? - возразил староста, а Григорий Тимофеевич в сердцах хлопнул себя по коленям, вскочил.
  - А у Петьки пуля что - заговорённой была, что ли?
  Староста помолчал. Потом нехотя ответил:
  - Может, и заговоренная.
  Барин окончательно потерял терпение. Закричал так, что Аглаша даже испуганно отскочила к дверям:
  - Петька! Эй, кто-нибудь! Позовите сюда Петьку!
  Вбежала запыхавшаяся горничная Катерина, сбивчиво доложила:
  - Григорий Тимофеевич, а Петра Ефимыча сейчас нет-с!
  - Как - 'нет-с'? Куда ж он делся?
  - А уехали. Часа два назад велели дрожки заложить, сели и уехали.
  - Куда? - снова повысил голос Григорий Тимофеевич.
  - В Вёдрово-с... - испуганно сказала Катерина.
  - Тьфу ты! - Григорий Тимофеевич едва удержал себя от крепкого словца. - И этот - в Вёдрово. Да что у них там, тайная сходка, что ли?
  - Не знаю-с! - совсем испугалась Катерина, даже побледнела вся. - А только Петр Ефимыч сказали, что там и заночуют-с.
  Григорий Тимофеевич вскочил, не в силах больше усидеть на месте.
  - Да зачем? - страшным голосом закричал он. - Зачем ему там ночевать??
  Горничная молчала, заметно дрожа. Демьян Макарыч как бы нехотя вмешался в разговор:
  - Так говорят, что он всё волков этих выслеживает. А их надысь в Вёдрово будто видели.
  Григорий Тимофеевич непонимающе поглядел на Демьяна. Наконец спросил:
  - Кто это говорил?
  - Так... Дворовые болтали... - ответил Демьян и снова опустил глаза.
  Григорий Тимофеевич помолчал, поглядел на жену, на горничную. И вдруг плюнул на пол.
  - Прямо заговор какой-то! - сказала он почти спокойным голосом. - Или дурной сон. Поп уехал, Петька уехал, крестьяне велят печи не разжигать...
  Он снова помолчал. Наконец осознал, что все стоят перед ним, как провинившиеся гимназисты, вздохнул через силу и снова сел.
  - Садись, Демьян, - приказал строго.
  Поиграл кистями халата.
  - Пожалуй, пора вас сечь, мужики, - сказал он, и непонятно было - то ли вправду, то ли просто пугал. - И начать надо с тебя, Демьян, и вот с неё, - он кивнул на Катерину. - Так обоих рядышком на соломе положить, да и высечь, как следует. А становому отписать, что у меня тут заговор, крестьянским бунтом пахнет.
  Он снова помолчал. Катерина охнула, а Демьян побагровел.
  - А, Демьян Макарыч? Как тебе такая перспектива? - спросил Григорий Тимофеевич.
  Староста молчал, и только пуще наливалось кровью его и без того тёмное, обветренное лицо.
  Наконец, словно и невпопад, выговорил:
  - У Прошки Никитина ребятёнок помер.
  Григорий Тимофеевич помолчал, потом хмуро спросил:
  - Что - тоже от 'коровьей смерти'?
  Староста взглянул на барина исподлобья, и в глазах уже светилась не мрачность, а настоящая ненависть.
  - Ребятёнка ихний кобель укусил.
  Григорий Тимофеевич перегнулся через стол:
  - Ага! Вот видишь? А кобель этот от волков заразился. Болезнь это, бешенство называется! 'Водобоязнь' по-научному.
  - Другие детки тоже хворают, - словно и не слыша, продолжал Демьян. - А их кобели не кусали. А они хворают. И у Никитиных, и у Зайцевых, и у Выдриных.
  Он замолчал и крепко стиснул кулаки - огромные, чёрные, как наковальни.
  Григорий Тимофеевич посидел, глядя на эти кулаки, потом откинулся в кресле.
  Подумал. Порывисто встал.
  - Ладно, Демьян. Уговорил. Посидим завтра без огня. Но гляди у меня! Чтоб никакого озорства! И чтоб лес не пожгли! Я сам приеду смотреть, как вы огонь добывать будете.
  Демьян просветлел, поднялся и поклонился.
  - Благодарствуйте, Григорий Тимофеевич. Мир не забудет добра-то. А поглядеть - пожалуйте. На Бежецком верхе, ближе к вечеру, и начнём.
  
  * * *
  
  Начинались ранние сумерки. Накрапывал серый дождь, из деревни не доносилось ни звука.
  Григорий Тимофеевич велел закладывать лошадь. Аглаша попросилась было с ним, но он сразу сказал:
  - Нет, сиди дома, следи, как бы чего... Девок своих собери, да на стороже будьте. Дворовые тоже разбежались, так что запри ворота. Я поеду верхом; да и дрожек нет - Петька их взял.
  Аглаша порывисто обняла его.
  - Ты уж, Гриша, поосторожней там... Я видела, какими глазами на тебя вчера Демьян смотрел.
  - И какими же?
  - Злыми очень.
  Григорий Тимофеевич чмокнул в щёку и отстранил жену.
  - У них детки мрут, а они собрались колдовством заниматься. Я сегодня утром послал человека в Волжское. Завтра приедет доктор, осмотрит больных детей. А за меня не беспокойся. Я им не враг, и они это знают.
  
  * * *
  
  Деревня, вытянувшись вдоль грязной непроезжей дороги, не только издали, но и вблизи казалась нежилой. Избы стояли тёмные и глухие, не было слышно ни человеческого голоса, ни собачьего бреха.
  Григорий Тимофеевич ехал вдоль деревни, с удивлением рассматривая разложенные перед каждыми воротами православные кресты: кресты были сложены из помела, кочерги и лопаты.
  А у околицы из мокрых кустов ему навстречу выскочили два странных существа в белых одеждах, с ухватами в руках. Конь прянул в сторону, копыта его разъехались в жидкой грязи и Григорий Тимофеевич с трудом удержался в седле.
  Вгляделся. Это были две бабы с распущенными волосами, в исподних рубахах, босые. Лица их были вымазаны сажей.
  - Стой, барин. Тебе туда нельзя! - сказала одна из девок.
  - Вздор! Мы вчера договорились со старостой. Он сказал, что живой огонь будет добываться на Бежецком верхе. Туда и еду.
  Бабы отошли в сторону, посовещались. С неохотой отступили с дороги.
  Григорий Тимофеевич тронул коня.
  Быстро темнело. Сырое небо всё плотнее прилегало к земле, а дождь то усиливался, сбивая с деревьев последние жёлтые листья, то вновь стихал. И тогда становилось слышно, как где-то вдали, в лесу что-то звенело, и страшно кричала женщина:
  - Уходи, коровья смерть! Бойся бабьей ноги! Приходи, собачий бог!..
  И снова звон, и снова:
  - Уходи, коровья смерть! Приходи, собачий бог!
  Григорий Тимофеевич заторопился. Уж больно любопытно ему показалось взглянуть, кто это кричит среди мокрого чёрного леса?
  Он свернул на тропу, ведущую на Бежецкий верх. Тут на него вновь наскочили две бабы - верхом на лошадях. Одна из них была совсем голой, только седые космы прикрывали костлявую грудь и отвисший живот. Григорий Тимофеевич не без удивления узнал в ней солдатскую вдову Марфу. Ей было уже далеко за сорок, и в своей наготе, с растрёпанными волосами, она походила на старую ведьму. В одной руке она держала печную заслонку, а в другой - жестяной ковш. Время от времени она била ковшом в заслонку, вызывая тягостный, почти похоронный звон, и кричала, призывая собачьего бога.
  Увидев барина, подскакала к нему.
  - Стой! Ты куда?
  - Здравствуй, Марфа, - чуть не ласково сказал Григорий Тимофеевич. - Вот, по совету Демьяна Макарыча еду живой огонь добывать...
  Его слова произвели должное действие. Марфа смутилась, повернула коня. Неожиданно сильно свистнула и умчалась во тьму. И уже оттуда, издалека, невидимая, стукнула ковшом в заслонку и крикнула:
  - Берегись бабьей ноги!
  Вторая баба была в рубахе, и криво сидела на лошади: лошадь была без седла.
  - Это ты, Аграфена? - узнал Григорий Тимофеевич; Аграфена в прошлом году вышла замуж, - девка была крепкая, полнотелая, красивая. А сейчас она была похожа на посаженную на лошадь кикимору.
  - Я, Григорь Тимофеич, - неохотно отозвалась Аграфена, отступая во тьму.
  - У тебя же ребенок грудной. Ты с кем его оставила?
  - Ни с кем. Да ничего; поплачет, да и уснёт. А в случае чего, так в деревне несколько старух осталось. Они за детьми смотрят...
  Григорий Тимофеевич покачал головой. Сморщился: за ворот с фуражки полилась холодная вода. М-да... Если уж и больных детей побросали ради 'живого огня' - добра не жди.
  Аграфена меж тем стегнула лошадь верёвкой и ускакала.
  Григорий Тимофеевич поехал следом.
  
  * * *
  
  Широкий луг, называемый в народе Бежецким верхом, был весь заполнен народом. Здесь были уже одни мужики и только одна девка. Но зато какая!
  На сооруженных козлах лежал ствол сухой осины. Поперёк него лежал другой ствол, ошкуренный. К двум его концам было прилажено десятка два вожжей.
  На козлах с двух сторон, придерживая осину, сидело по паре мужиков. А на поперечной сосне, раскорячив белые ноги - девка. Григорий Тимофеевич знал её, первую деревенскую красавицу Феклушу. Ей не было ещё и пятнадцати, но парни уже сходили по ней с ума, да и сам Григорий Тимофеевич, встречая её, не раз уже подумывал взять в дворовые. Только принципы мешали. Да и Аглаша... Григорий Тимофеевич даже судорожно вздохнул.
  Феклуша держалась одной рукой за ствол, на котором сидела, другой - за топор, глубоко воткнутый в бревно. Голова её была откинута, лицо смотрело в небо. Густые волосы свешивались на белую спину.
  - Ну, помогай, святители! - крикнул хриплый старческий голос.
  И внезапно сосна пришла в движение, с визгом заездила по осине. Мужики под команду тянули вожжи туда-сюда, и сосна носилась с бешеной скоростью, взвизгивая голым стволом. Взвизгивала и Феклуша.
  Григорий Тимофеевич спешился, присел под кривое деревце, где уже сидели с десяток мужиков, готовые сменить уставших.
  - Навались шибче! - крикнул все тот же голос.
  Григорий Тимофеевич узнал его. Это был почти столетний старец по прозвищу Суходрев. Он-то, видно, и затеял всё это дело с живым огнем.
  Мужики разожгли несколько костров и в их свете Григорий Тимофеевич увидел невдалеке огромное, выше избы, скрученное из соломы чучело мары. Чучело было увешано голыми коровьими и собачьими черепами. Рядом с ней в землю была воткнута коса, так, что казалось, будто мара держит её; голова её была закутана в чёрную тряпку, а на тряпке известью намалёван человеческий череп. Это и была 'коровья смерть', которую после добычи 'живого огня' надлежало сжечь.
  Тем временем Феклуша уже выла в голос, стихли шутки-прибаутки притомившегося Суходрева, и только мужики, тянувшие вожжи, время от времени сдавленно выкрикивали ругательства.
  Но вот раздался треск; мужики, державшие вожжи, повалились в разные стороны, сосна подскочила одним концом вверх, и Феклуша, державшаяся за ствол обеими руками, получив удар в лоб, мешком свалилась в траву. Перетерлись и лопнули несколько вожжей. В одном исподнем, мокрые с головы до ног, мужики подходили к костру; у кого-то был расшиблен лоб, у кого-то - в кровь разбит нос. Мужики матерились.
  Потом вспомнили о Феклуше. Её подняли, поднесли к костру и уложили на расстеленный армяк. Феклуша представляла собой жалкое зрелище, и уже нагота её не казалась запретно-прекрасной. Лицо её посинело и опухло, руки были ободраны в кровь, а на бёдрах, с внутренней стороны, вздувались громадные кровоподтеки.
  Кто-то догадался - прикрыл её дерюжкой.
  Подошёл, опираясь на палку и трясясь, Суходрев. Чёрное лицо с белой копной волос и белой, чуть не до колен, бородой выражало смущение. Мужики глядели на него вопрошающе.
  - Неладно что-то, - произнёс угрюмый бобыль Пахом. Порванная вожжа рассекла ему щеку.
  - Чего ж тут ладного? - подхватил, после короткого молчания другой мужик. - Кто же в дождь живой огонь добывает?..
  - Господнему огню дождь не помеха, - сурово сказал Суходрев, однако была в его голосе какая-то неуверенность.
  - А Господень ли ещё этот огонь-то... - хмуро отозвался Пахом.
  Мужики притихли, задумались.
  - И не жаль вам девушку? - вмешался Григорий Тимофеевич, кивая на обеспамятевшую Феклушу.
  Мужики не сразу поняли, о ком идёт речь. Потом всё тот же Пахом, будто огрызаясь, ответил:
  - Девки живучи, ничего ей не сделается. Отлежится, оклемается. Как кошка.
  Малорослый Фрол Ведров с живостью повернулся к барину, объяснил:
  - Нам, Григорь Тимофеич, вишь ты, нужна была самая красивая девка на селе. Да такая, чтоб ещё мужнина пота не знала. Вот Феклушку бабы и выбрали.
  Григорий Тимофеевич ничего не ответил, но кто-то из мужиков внезапно высказал догадку:
  - А может, она уже того, а?..
  - Какое 'того'? - тут же отозвался Фрол. - Не мы ж выбирали - бабы! Уж они её крутили так и этак, всю обсмотрели, ошшупали. Чистая девка!
  - Много они понимают, твои бабы, - угрюмо сказал Пахом и повернулся к Суходреву. - Что делать-то, дед?
  - Трудиться надо, трудиться, - дрожащим голосом ответил старец. - Господь поможет, если крепко веровать. Молиться надо, братцы.
  - Тьфу ты! - сказал Пахом. - Вот и молись, совиная твоя голова!
  Суходрев отошёл, всё так же опираясь на палку, пал на колени и начал бормотать молитвы.
  Григорий Тимофеевич прислушался. Это была дикая смесь псалмов и разных бытовых молитв. Но после каждой Суходрев прибавлял: 'Приди, приди, Собачий бог!'
  Это уже не лезло ни в какие каноны.
  Григорий Тимофеевич поднялся, подошёл к Феклуше, заглянул ей в лицо.
  Один глаз красавицы полностью заплыл. На ободранном лбу вздувалась синяя, чуть не чёрная шишка величиной с кулак. Но Феклуша была в сознании, и, увидев вторым глазом барина, тихо ойкнула и потянула дерюжку повыше, до самых глаз.
  - Как дела, Феклуша? Больно? - участливо спросил Григорий Тимофеевич.
  - Ничего, Григорий Тимофеевич, - с трудом выговорила Феклуша. - Я потерплю. А до свадьбы, небось, заживёт...
  Григорий Тимофеевич покачал головой.
  - Покалечишься - так и свадьбы не будет. Вот что. Завтра доктор приедет из Волжского. Непременно тебя ему покажу.
  - Да не надо, Григорь Тимофеич, - отозвалась Феклуша, пряча лицо. - Ни к чему учёных господ беспокоить.
  - Ладно-ладно, - сказал Григорий Тимофеевич. - Уж об этом позволь мне самому судить. На-ка вот, отпей...
  Он вынул из охотничьего подсумка глиняную фляжку с хорошо притёртой пробкой, отодвинул дерюгу, чуть не силком разжал распухшие, разбитые губы Феклуши.
  Феклуша глотнула и закашлялась. Из здорового глаза брызнули слёзы.
  - Это что? - спросила, задыхаясь. - Самогонка?
  - Это коньяк, французская водка такая. Поможет немного...
  Григорий Тимофеевич поднялся с колен.
  Пошёл было к костру, но, услышав бормотанье Суходрева, остановился. Старец бормотал, будто молитву, наизусть:
  - 'Того же лета Господня 6850-го бысть казнь от Бога, на люди мор и на кони, а мыши поядоше жито. И стал хлеб дорог зело... Бяше мор зол на людех во Пскове и Изборске, мряху бо старые и молодые, и чернцы и черницы, мужи и жены, и малыя детки. Не бе бо их где погребати, все могиле вскопано бяше по всем церквам; а где место вскопают мужу или жене, и ту с ним положат малых деток, семеро или осмеро голов во един гроб. И в Новагороде мор бысть мног в людех и в конех, яко не льзя бяше дойти до торгу сквозе город, ни на поле выйти, смрада ради мертвых; и скот рогатый помре'.
  От костра поднимались мужики.
  - Ладно, ребята, наше дело скотское - знай, работай. Айда вожжи вязать; дождь поутих вроде.
  - Надо бы вам осину подсушить, - сказал Григорий Тимофеевич. - Разложите костёр под стволами.
  Демьян Макарович, поднявшийся вместе со всеми, сказал, проходя мимо:
  - Не мешай, барин; мы уж тут сами сообразим, как надо.
  Григорий Тимофеевич пожал плечами.
  - Соображайте. Только Феклушу я вам больше тронуть не дам.
  - Это как? - насупился староста.
  - Да вот так. Не дам - и всё.
  Староста нагнул голову, глядел, как давеча, исподлобья, зверем. Да и другие мужики, столпившиеся за старостой, смотрели на барина неласково.
  - Демьян Макарыч, - прямо обратился к нему Григорий Тимофеевич. - Ещё раз повторяю, - пожалейте Феклушу.
  Феклуша, услыхав, стала возиться под дерюжкой, - пробовала встать. Мужики обернулись на неё. И вдруг низенький Фрол выскочил вперёд:
  - А и правда, мужики! Замучаем девку до смерти, а огня так и не добудем! Грех! И потом - исправник наедет, дознания, - и нас замучат.
  Взгляд Демьяна погас. Он посмотрел на Феклушу, на Фрола. Сдвинув шапку, почесал затылок.
  - Однако как же без девки... Сосну держать надо.
  - А вот пусть дед и держит, - сказал Фрол и показал глазами на мерцавшую в полутьме неподалёку белую рубаху Суходрева, бормотавшего уже невесть что.
  - Это дело, - вмешался Пахом. - Дед всё это затеял, - пусть сам и отдувается. Посидит на сосне, да позовёт святителей.
  - А ну как оземь хлопнется? - сказал Демьян Макарыч.
  - Не хлопнется, - мрачно сказал Пахом. - Он жилистый, и жить хочет. А что такое грех - давно уже забыл, если и знал...
  - Точно! - обрадовался Фрол. - Тащи колдуна на сосну! А чтоб не упал - можно его вожжёй привязать.
  Суходрев пробовал сопротивляться, но его подняли на руки, посадили верхом на сосну и приказали молиться громче.
  Остальные взялись за вожжи. Демьян сказал:
  - Ну, дед, давай, зови огня! Тащи, ребята!
  Сосна взвизгнула, и быстро-быстро заходила по осине. Вожжи, натянутые, как струны, запели.
  - Наляжь, робя! - закричал Фрол.
  Дед каким-то чудом держался на стволе, широко расставив ноги. Бороду его сносило ветром то взад, то вперёд.
  - Ох! - охнул он и стал выкрикивать непонятное: - Вертодуб! Вертогон! Трескун! Полоскун! Регла! Бодняк! Авсень! Таусень! Два супостата, смерть да живот!..
  Бревно ходило все быстрей и быстрей, Суходрев летал, как птица, и от бесконечного этого полета ему стало чудиться, будто и впрямь над ним кружат крылатые чёрные волки, а потом прямо перед ним оказалась громадная седая волчица. Она сидела на бревне ровно, прямо, будто и не было бесконечного качания, и не мигая, лучистыми глазами смотрела на Суходрева.
  - Сгинь, пропади, собачья смерть! - завопил старик. - Приди, приди собачий бог!
  И тотчас же синий дым вдруг повалил из-под ног Суходрева. Сначала тонкой струей, еле заметной в свете костров, потом - всё гуще, ядовитей...
  Старик внезапно изловчился и спрыгнул с сосны:
  - Чую, чую живой огонь!
  И повалился в траву.
  Мужики побросали вожжи; подростки, стоявшие наготове с кусками бересты, пучками соломы, кинулись под бревно, стали дуть.
  И внезапно взметнулось в низкое тёмное небо ослепительно белое пламя.
  К лугу из лесу бежали полуголые бабы, вопили что есть силы; Марфа колотила ковшом в заслонку. Мужики громко кричали, и кто-то пробовал было даже плясать.
  Быстро похватали запасённые смолистые ветки, посовали в живой огонь. С факелами кинулись к соломенной маре. Солома подмокла, не загоралась. Казалось, мара фыркала белым дымом.
  Потом разворошили солому, подожгли.
  Огонь взметнулся и стал реветь. Народ отскочил, Марфа, доведённая до исступления, чуть сама не кинулась в огонь, - бабы её удержали, но растрёпанные космы она себе всё же подпалила. Её оттащили подальше, кинули рядом с Феклушей.
  Григорий Тимофеевич с любопытством наблюдал происходящее, слегка отстранясь от костра, чтобы свет не мешал смотреть.
  Вот полетели наземь коровьи черепа. Вот огонь уже лизнул чёрную голову мары.
  Григорий Тимофеевич отвернулся и вдруг заметил возле горевшей сосны странную тень. Кто-то высокий, чёрный на фоне огня, наклонялся над лежавшим Суходревом.
  Григорий Тимофеевич, повинуясь внезапному порыву, чуть не бегом кинулся к старцу.
  Подбежал, присел, поднял голову Суходрева. На него глянули остекленевшие глаза, а лицо старика было белее снега.
  Григорий Тимофеевич в ужасе оглянулся: громадное мохнатое существо, стоявшее в двух шагах от него, вскинуло руки, закрывая лицо.
  И внезапно присело, опустило голову, встало на четвереньки, мгновенно став похожим на гигантского кудлатого пса.
  Пёс повернулся и побежал к черневшей неподалёку кромке леса.
  Григорий Тимофеевич, открыв рот, глядел ему вслед, пока пёс не скрылся под елями. И только спустя минуту, опомнившись, закричал:
  - Ребята! Суходрев помер!..
  И тут же заметил по ту сторону горевших брёвен большую серебристую волчицу. Она улыбнулась, прищурив жёлтые глаза и слегка оскалившись. И внезапно прыгнула вверх. Григорий Тимофеевич не успел толком её рассмотреть; ему показалось, что большая тень промелькнула над ним и растворилась в надвигавшейся ночи.
  И откуда-то из-под облаков сиротливо и надтреснуто пропел охотничий рог. Тёмные тени пронеслись над лугом, уносясь к горизонту. И далекий голос Дикого Охотника пролаял:
  - Der stiller Abend! Meine shone Heimat! Nach Hause, mach rasch!..
  (О, тихий вечер! Моя прекрасная родина! Домой, живее!)
  
  Описанный обряд добывания 'живого огня' - не выдумка автора; этот языческий обычай бытовал в глухих уголках России едва ли не до начала XX века. См., напр., описание этого обряда в романе Н. С. Лескова 'На ножах'. Правда, молитвы обращались не к Собачьему божеству, а к так называемому 'Скотьему богу', Велесу (Волосу). Позже, с принятием и утверждением на Руси христианства Велес стал именоваться Власом, Власием, покровителем домашнего скота.
  'Того же лета Господня 6850-го бысть казнь от Бога...' и т. д. - цитата из псковской летописи с описанием эпидемии чумы, приблизительно в те же годы (1340-50) поразившей всю Европу.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  На этот раз Бракин подготовился основательно. Он сидел в своей мансарде за столом в тёмном пуховике, карманы которого оттопыривались. На столе перед ним лежала бандитская трикотажная шапочка чёрного цвета.
  Бракин ждал. И как только услышал топоток на лестнице, - встал. В мансарду вкатилась запыхавшаяся Рыжая. Кратко сказала:
  - Тяф!
  Что означало: очкастого дома нет. Бракин взглянул Рыжей в глаза и всё будто увидел сам. Старика увезли на белой 'Волге'. Очкастый был при параде: в тёмном, побитом молью костюме, лежалом расстёгнутом пальто; под пальто на пиджаке бренькало несколько медалей.
  - Молодец! - похвалил Бракин.
  Что означало: ты умница, ты всё сделала правильно. Пойдёшь со мной - будешь на шухере стоять.
  Рыжая с надеждой глянула в свою пустую чашку. Облизнулась и почти по-человечески вздохнула. Поняла: угощение - потом, после того, как будет сделано Дело.
  Бракин не стал выключать свет: пусть Ежиха поворчит, и пусть думает, будто студент с замашками нового русского не спит - умные книжки читает. Сама-то Ежиха была свято уверена: от книжек весь вред и происходит. И это было не смешно: 'Горе от ума' Грибоедова ('Собрать все книги бы, да сжечь!') она не читала. А свой вывод сделала из практического опыта жизни. Кто много читает - к работе негоден. Да и вообще так себе человечишко: никчёмный, глупый, ничего не умеющий.
  Было уже поздно, мороз усилился, и в переулках не было ни души. Тем не менее Бракин старался быть как можно незаметнее. И когда Рыжая остановилась у столба, а из-за забора подал голос местный пёс, который, видимо, ревниво относился к помеченному им самим столбу, а Рыжая попыталась ответить, - Бракин молча наподдал ей ногой. Не больно, но обидно.
  Бракин шёл, стараясь держаться в тени, обходя исправные фонари стороной. Рыжая семенила следом, чуть сбоку, поближе к заборам. Голоса не подавала, у столбов больше не задерживалась.
  Они подошли к дому, в котором жил очкастый старик. Туман сгустился, переулок был пуст из конца в конец. Бракин перевёл дыхание, внутренне перекрестился, - и полез через забор. Снега в эту зиму выпало уже много, и Бракин без труда перешагнул через покосившиеся доски, просто переступив с одного сугроба на другой.
  Во дворе, довольно обширном и пустом, было темно и тихо.
  Рыжая присела в сугробе, выглядывая через забор в переулок. Бракин подошел к входным дверям. Посветил фонариком: в двери был врезной замок. Это было и не хорошо, и не плохо. Не хорошо, потому, что Бракин ни в каких замках вообще не разбирался. Ни в навесных, ни во врезных. Не плохо - потому, что Бракин надеялся на местный менталитет. Хоть и в городе живём, но почти по-деревенски: тут и коров держат, и свиней, и гусей, не говоря уж о курах. У одного из соседей Ежовых были даже две козы.
  Бракин стащил с правой руки тёплую перчатку, под которой была надета ещё одна - хирургическая. И стал шарить рукой за косяком.
  Однако ключа там не оказалось. Бракин посветил себе под ноги. На крыльце лежал смёрзшийся половичок, но и под ним ключа тоже не было. Бракин обернулся: Рыжая, навострив уши, сидела неподвижно, отвернув мордочку в переулок.
  Слегка занервничав, Бракин принялся наугад ощупывать деревянную, обшитую фанерой стену вокруг входных дверей. И когда уже считал, что ничего не выйдет, придётся лезть через окно, выставив стёкла, - рука внезапно нащупала еле приметный гвоздь и на нём - плоский ключик. Ключ висел довольно высоко, под самым водосточным жестяным желобом, и разглядеть его даже при свете, пожалуй, было бы трудно.
  Бракин с облегчением снял ключ, на секунду зажёг фонарь, вставил ключ в скважину. Обернулся, шепнул Рыжей:
  - Смотри в оба глаза! Человека или белую машину увидишь, - лай, что есть мочи, и беги домой!
  Дверь открылась легко и без скрипа, - она была обыкновенной, филёнчатой, ничем не утеплённой.
  Не входя, Бракин предусмотрительно снял ботинки и сунул их в полиэтиленовый пакет, и так, с пакетом в одной руке и с фонариком в другой, вошёл в дом.
  С первого взгляда комната показалась ему огромной и пустой. Потом, пошарив вокруг фонариком, он разглядел печь, два старых перекошенных шкафа вдоль стены, стул у окна и толстый мохнатый коврик посередине. Больше в комнате ничего не было.
  Бракин шагнул к печке, потрогал. Она была холодной, как лёд. Тут только Бракин заметил, что и в комнате царит жуткий холод, - рука в хирургической перчатке стала мёрзнуть. Бракин натянул сверху тёплую перчатку. Прошёл вдоль комнаты и увидел стеклярусную занавеску - вход в другую комнату.
  Занавеска зазвенела от прикосновения. Бракин слегка вздрогнул. Посветил фонариком. На первый взгляд вторая комната казалась набитой всяким хламом. Приглядевшись, Бракин понял, что это - ворохи самой разнообразной одежды, начиная с шуб и заканчивая телогрейками. Маленькое окошко выходило из комнаты, должно быть, на огород, но окошко было задёрнуто плотной занавеской.
  Возле окна, прямо на куче тряпья, лежал огромный человек. Бракин попятился, но тут же взял себя в руки. Посветил. Человек в порванной камуфляжной куртке, с непонятной эмблемой на рукаве, лежал вытянувшись, словно спал или умер. Бракин посветил ему в лицо. Лицо было тёмным, непроницаемым. Дотянуться до лежащего Бракин не мог, - мешали кучи как попало наваленной одежды. Он постоял, ещё раз оглядел неподвижную и, кажется, бездыханную фигуру. Потом, чтобы добраться до него, шагнул вперёд, наступив на какую-то шубейку. Взметнулось облако пыли. Бракин крепко чихнул, и внезапно похолодел. Шуба под ногами вдруг... задвигалась.
  Не отпуская сдвинутую стеклярусную занавеску, Бракин попятился. В белом круге фонарика он внезапно увидел, как из-под шубы выпросталась оскаленная пасть. Чья-то голова пыталась приподняться, выползти из-под шубы. И, увидев остекленевшие глаза, Бракин внезапно всё понял.
  Это была не шуба. Это была шкура, снятая с волка вместе с головой.
  Бракин выпустил занавеску, которая издала, как ему показалось, оглушительный звон. И сейчас же с улицы раздался заливистый лай Рыжей.
  Бракин, путаясь ногами в лохматом коврике, кинулся к окну, выходившему во двор - тому самому, откуда очкастый старик-хозяин так часто глядел поверх забора в переулок. В переулке маячил свет фар подъезжавшей машины. Даже не вглядываясь, Бракин понял, что это 'Волга' из 'белодомовского', бывшего обкомовского гаража.
  Бракин кинулся к двери, мигом обулся, сунул фонарик в карман куртки. Выскочил на крыльцо, даже не застегнув ботинки, и - не успел. В этот же самый миг открылась калитка, в ней появился силуэт очкастого старика. Старик что-то говорил водителю 'Волги': водитель, нагнувшись, смотрел на старика через сиденье, в открытую переднюю дверцу.
  Бракин метнулся было влево, к заднему двору, но понял, что не успеет добежать до угла. Да и следы останутся: здесь, у стены, снег не убирали. Торопясь, каким-то чудом сразу же попав ключом в скважину, Бракин закрыл дверь, повесил ключ на гвоздь в стене, одновременно лихорадочно соображая, что делать дальше. Сказать, что ошибся адресом? Не пойдёт. Попроситься переночевать? Ещё хуже.
  Хозяин, наконец, расстался со своим горячо любимым водителем и начал закрывать калитку. Бракин с тоской огляделся, не видя выхода, кроме как бежать за угол и уходить огородами, через соседние дворы. Там, конечно, облают собаки, может быть, даже искусают, штаны порвут... Выскочат хозяева... Повяжут, поволокут в Опорный пункт милиции...
  И тут взгляд Бракина упал на бело-голубое пятно, висевшее низко, почти над крышами. Наполовину забранная облаками, в тумане плыла бесформенная луна.
  И тогда, больше ни о чем не думая, не сомневаясь, Бракин прыгнул прямо с крыльца вперёд, к поленнице. И ещё в полёте ощутил, как вытянулось тело, став сильным и упругим, и тысячи новых запахов ворвались в сознание.
  Он упал у поленницы уже совсем другим существом, прижался животом к утоптанному снегу, затаился. Краем глаза он видел, как хозяин вошёл во двор, запер калитку на крюк, двинулся к двери.
  Бракин выжидал.
  Вот старик поднялся на крыльцо и остановился, слегка склонив голову. Бракин затаил дыхание. А старик вдруг начал медленно оборачиваться.
  Белое бритое, почти неживое лицо. Лунный блеск в треснутых стёклах очков...
  И Бракин не выдержал. В два прыжка преодолел двор, вскочил на сугроб и перепрыгнул через забор. Не останавливаясь и не оглядываясь, понёсся по переулку.
  Припозднившийся прохожий издал возглас удивления и прижался к обочине, прямо к столбу 'воздушки'. Мимо него с бешеной скоростью пролетел большой лопоухий пёс неопределенно-тёмной масти. А следом за ним, совершая гигантские прыжки, зависая в воздухе на несколько секунд, летела громадная серебристая собака с горящими жестокими глазами.
  
  * * *
  
  Бракина занесло на повороте на Корейский переулок, он заскользил по льду, который слоями намёрзся вокруг водопроводной колонки, и с глухим стуком врезался в эту самую чугунную колонку. И это его спасло. Потому, что Белую не занесло, она не поскользнулась, - она просто по инерции перелетела через лёд и распластанного на нём тёмного пса.
  От удара у Бракина в голове помутилось, и что-то повернулось. Запахи внезапно исчезли, и Бракин, скользя по льду подошвами не застегнутых ботинок, уцепился за колонку, поднимаясь.
  Белая долетела до конца переулка, остановилась и повернулась. Морда её приняла озадаченное выражение. Широко расставив мощные лапы, чуть склонив голову набок, она смотрела, как возле колонки копошится какой-то человек в пухлом пуховике.
  Вот он, наконец, поднялся. В руке его оказался обыкновенный полиэтиленовый пакет. Размахивая им, человек почти не спеша пошёл к противоположному концу Корейского, выходившего на хорошо освещенную асфальтированную улицу Ижевскую. По ней мчались машины, и именно по ней вечерами ходили в магазины местные граждане, чтобы не сбивать ноги на скудно освещённом горбатом переулке, который выходил на автобусную площадку.
  Белая принюхалась, помотала головой, и внезапно, скакнув куда-то в бок, в рябиновые кусты, занесённые снегом, - исчезла.
  Дойдя до трассы, Бракин оглянулся. Переулок был пуст.
  А по Ижевской, по синему от фонарей ледяному тротуару зигзагами бегала Рыжая, не пропуская ни одного дерева или столба. Помахивая пакетом, Бракин свистнул. Рыжая подняла голову и опрометью бросилась к нему.
  
  * * *
  
  Томск. Привокзальная площадь
  
  Костя обежал всю площадь вокруг, потом поднялся на стилобат автовокзала и двинулся вокруг здания, к стоянке автобусов. На стоянке, у поручней, стояли люди, ожидавшие посадки. Пара междугородних 'пазиков' и 'корейцев' стояли в отдалении. Ни милиционеров, ни Тарзана не было - как сквозь землю провалились.
  И не то, чтобы Костя сильно привязался к Тарзану. Ему вообще больше нравились кошки. Но возмущала крайняя несправедливость того, что произошло.
  'Вот же гады! - думал Костя. - Могли бы объяснить по-человечески... А то... Обманули. Как пацана вокруг пальца обвели!'. Он с ненавистью поглядел на ошейник с поводком, уложенные в дурацкий шуршащий пакет с фирменной надписью 'Мухтар'. Поди, брызнули псу в нос перцем из баллончика, завели куда-нибудь за насыпь, да и пристрелили... Или 'собаковозку' вызвали, а пса привязали где-нибудь... Стоп! Где?
  Костя быстро сообразил - где, и чуть не бегом направился в вокзальную дежурную часть милиции.
  Там сидел сонный сержант и ковырял пальцем в ухе. Перед ним на столе лежала потрёпанная книга дежурств, стоял древний чёрный телефон. На стене висели карта области и портрет президента.
  Костя прямо-таки ворвался в 'дежурку' и радостно сказал:
  - Здорово! А где остальные?
  Сержант вынул палец из уха, поглядел на него, на Костю, и, кажется, признав своего, нехотя ответил:
  - Да кто их знает. Вышли прогуляться, пивка глотнуть, - и целый час уже где-то бродят.
  - Вот чёрт, - сказал Костя и ляпнул наугад: - А я как раз для Саньки подарок приготовил.
  - Какой? - заинтересовался сержант и потянулся через стол.
  - А вот! - И Костя вывалил из пакета ошейник и поводок. - Новенькие. В магазине сказали - 'фирма'.
  Сержант слегка округлил глаза, рассмотрел подарок и сказал:
  - В 'Мухтаре' брал? Знаю я их 'фирму'. Там сплошь всё китайское. Красная цена - червонец за пучок.
  - Ну, обманули, значит, - легко согласился Костя. - Надо им проверку устроить. По полной программе.
  Сержант усмехнулся.
  - Не... не получится. Они нам аккуратно отстегивают.
  'Ну, вы и гады', - подумал Костя. А вслух сказал:
  - Да? Свои, значит? Чего ж они говном торгуют?
  Сержант раскрыл рот, но подумал, и закрыл.
  Костя сказал:
  - Ладно, мне некогда - автобус через десять минут. Так ты уж передай подарок Саньке.
  - Ладно, передам... Стой! А какому Саньке-то?
  - Ты чего, Саньку не знаешь? - с упавшим сердцем спросил Костя.
  Сержант засмеялся:
  - Так они оба Саньки!
  - Ну, вот обоим и передай, - сказал Костя с облегчением, и закрыл за собой дверь.
  
  * * *
  
  А получилось всё просто. Едва Костя затерялся в толпе, один из милиционеров вытащил казённый ошейник с поводком, а его напарник - баллончик с перечной начинкой.
  - Ну что, бродяжка, подставляй, что ли, шею...
  Тарзан внезапно всё понял. И молча попятился.
  - Ты куда, собачка? - ласково спросил тот, что был с баллончиком. Он сделал шаг ближе.
  Толпа мирно обтекала их, не останавливаясь, и только несколько пассажиров, ожидавших на остановке 'маршрутку', обернулись, наблюдая.
  - Иди сюда, собачка, иди... Хочешь, косточку дам?
  И он действительно вытащил другой рукой из кармана кость - муляж из пластмассы.
  Тарзан мельком глянул на кость. Он сразу заподозрил подвох, потому, что настоящие кости из супа пахли, а эта была с каким-то странным запахом. Он зарычал низким, на нижнем пределе, голосом, и попятился ещё дальше.
  Внезапно милиционер, сюсюкавший и уговаривавший, прыгнул вперёд, одновременно выпуская из баллончика струю перца. Но промахнулся: Тарзан отскочил в сторону, едва не сбив с ног какую-то женщину, и мгновенно затерялся в круговороте торопившихся людей.
  - Стой, гаденыш! - крикнул не на шутку распалившийся милиционер.
  Из толпы на него глянули неодобрительно.
  Милиционер, встав на ступень стилобата, стал оглядывать толпу. Ему показалось - метнулось под ногами у прохожих что-то тёмное, - и он кинулся наперерез.
  И опоздал. И снова стал озираться. И снова показалось: вот же он, чуть не ползком через кусты лезет, метит за железнодорожный вокзал уползти. А там пути с товарняками, а за путями - опытный участок Ботанического сада, а попросту - густой многоярусный лес. 'Уйдет!' - подумал милиционер, спрыгнул с парапета, обогнул пристанционные строения, и кинулся через пути.
  Он заглядывал под вагоны, спрашивал у рабочих в жёлтых жилетах, - пёс как сквозь землю провалился.
  Остановился на краю леса. Тропинка вела в глубину, в самую чащобу.
  Милиционер постоял, отдуваясь и вытирая мокрое лицо.
  Потом махнул рукой, сплюнул. Подумаешь: одним больше, одним меньше. Лишь бы начальству кто не стукнул.
  Побрёл обратно.
  Второй милиционер ждал его на дебаркадере.
  - Слышь, Санёк, плюнь ты на него, - сказал он. - Пусть чешет, куда хочет. Всё равно далеко не убежит - или в лесу подохнет, или изловят. Чего нам тут пылить?.. Не открывать же было пальбу.
  Санёк вполголоса выматерился, спрятал кость и баллончик.
  - Ладно, - сказал он. - Что далеко не убежит - это точно. Но, чувствую нутром, он опять сюда вернётся. Походим, посмотрим...
  Второй Санек развел руками и со вздохом поплёлся следом за напарником.
  
  * * *
  
  А Тарзан в это время уже обогнул здание автовокзала, и по аллейке из чахлых кустарников помчался мимо автобусов, заборов, каких-то хибар, потом - пятиэтажек.
  Свернул к двухэтажному зданию, где, как ему показалось, было безопаснее. Но ошибся. Едва он остановился у высокого крыльца, переводя дух, как большие двери с грохотом открылись и на улицу высыпала густая толпа школьников.
  Тарзан фыркнул, и побежал за угол. Там было какое-то подобие скверика с протоптанными дорожками. Тарзан помчался по одной из дорожек, но увидел впереди прохожего, и прыгнул в сторону, в снег, побежал, выдергивая лапы из сугробов.
  Затаившись, он подождал, пока прохожий пройдёт мимо. И каким-то чутьем понял, что лучше всего сейчас - дождаться ночи.
  Выбрав самое укромное местечко в скверике, он принялся отбрасывать передними лапами снег. Выкопав яму под стволом старого тополя, Тарзан забрался в неё, свернулся калачиком, прикрыв хвостом нос. Первые минуты он дрожал от холода. В яме было мокро и неуютно. Ствол тополя тихо ворчал о чём-то; под снегом, в земле, потрескивали корни. В отдалении кричали дети, а еще дальше - нудно и хрипло каркала ворона.
  Наконец, Тарзан задремал. И ему снилась нарядная Молодая Хозяйка в белом платье, с голубыми бантами в золотых косичках, - самый красивый человек, которого он встретил в своей короткой собачьей жизни.
  
  * * *
  
  Тверская губерния. 1860 год
  
  Доктор оказался нервным, суетливым молодым человеком. Едва выпив чаю и отказавшись от закуски, он сел в дрожки, чтобы ехать в деревню.
  - Да подождите! - встревожился Григорий Тимофеевич. - Я ведь с вами поеду.
  - Да? - удивился доктор. - А пожалуйте, пожалуйте. Я подожду.
  И он неподвижно замер в дрожках, уставившись в пасмурное небо.
  - Видите ли, - сказал он, когда барин вышел на заднее крыльцо, одетый для дороги, - Не всем помещикам нравится наблюдать за нашей работой. Запахи лекарств неприятны, зрелища тоже бывают такие, что нормальный человек может как кошмар воспринять. Опухоли, гниющие конечности, раны невероятные. Недавно в Волжском один мужик под жерновое колесо попал. Нога - всмятку. Пришлось делать ампутацию.
  Григорий Тимофеевич уже устроился в докторских дрожках, и слушал со смешанным чувством любопытства и отвращения.
  - И как? Успешно?
  - Да где там... - доктор только махнул рукой и велел кучеру: - Ванька, трогай.
  Затем вновь живо обернулся к Григорию Тимофеевичу.
  - Однако самое неприятное - эпидемии заразы. Холера, например. Бороться с ней - всё равно, что со стоглавым змием. Одну голову отрубишь - десять вырастают. И мужик у нас до того тёмный, что до последнего дня доктора позвать боится. Помирает уже, а всё одно талдычит: 'Это ничего, я животом и раньше страдал. Перемогусь как-нибудь'.
  - Вот вы сказали: эпидемия, - подхватил Григорий Тимофеевич. - А у нас ведь тоже какая-то зараза появилась. Началось с собак, кошек, потом коровы стали дохнуть, а теперь вот - и люди.
  - Наслышан-с, - коротко ответил доктор. - Железы припухшие?
  - Что?
  - Железы, говорю, у больных припухшие?
  - М-м... - Григорий Тимофеевич неуверенно пожал плечами.
  - Если припухшие - это может быть что угодно, даже самое страшное, - заявил доктор. - Например, чума.
  - Чума? - обескуражено переспросил Григорий Тимофеевич и надолго замолчал.
  Так и ехали молча по раскисшей от вчерашнего дождя дороге. Небо постепенно светлело, облака редели, и даже солнце пробилось сквозь них неясным рассеянным лучом.
  - Ваш человек давеча сказал, что дети мрут? - наконец прервал молчание доктор, сосредоточенно глядевший прямо перед собой.
  - Да, дети. Уже несколько младенцев умерло, и, кажется от одной и той же болезни. А вчера ещё девушка сильно разбилась.
  - Девушка? - удивился доктор.
  - Ну да. Девка, - с усилием поправил себя Григорий Тимофеевич. - Мужики вчера своими средствами с заразой боролись - 'живой огонь' вызывали. А девку выбрали бабы, как самую красивую и безгрешную. Ну, она и зашиблась о бревно.
  - Вот как, - неопределенно сказал доктор и снова надолго замолчал.
  Наконец за поворотом показалась деревня. Солнце уже ясно сияло в небе, и жёлтая, ещё не опавшая листва берёз, поседевшие, но не потерявшие листьев ивы приятно радовали глаз. И деревня выглядела не замогильной сценой, как накануне, а вполне обычной, нормальной деревней. На гумнах стучали цепы, мычали коровы, скрипели ворота. Собаки лаяли, и вопили дети, и ругались две старухи у колодца.
  Проехали первые избы и доктор сказал:
  - Что ж, давайте сначала к этой... девке. Где она живет, ваша красотка? Показывайте...
  Григорий Тимофеевич хотел было обидеться на 'красотку', но тут же вспомнил, что сам только что назвал Феклушу 'самой красивой и безгрешной'.
  У дома Феклуши стояли Демьян Макарыч и местный священник отец Александр, рано утром вернувшийся из Вёдрово.
  Староста степенно поклонился гостям, доктор сухо кивнул и спросил:
  - А поп тут зачем?
  - Соборовать собрались, - ответил Демьян и кивнул на избу.
  Вошли.
  Феклуша лежала не в горнице, а за печью, за занавеской. Отец, мать и младшие дети выстроились посреди горницы, поклонились гостям. Никто не выглядел испуганным, но, тем не менее, Григорий Тимофеевич слегка нервничал.
  - Ох, горюшко-то какое, - внезапно воющим голосом начала мать Феклуши. - Такая девка была, всем на зависть, краше не было в деревне, да вот, Господь распорядился...
  - Не каркай! - мрачно оборвал её отец.
  Доктор быстрым взглядом окинул обоих, пробормотал:
  - Ну, я, с вашего позволения...
  И подошёл к занавеске.
  Григорий Тимофеевич двинулся следом, но мать Феклуши внезапно тронула его за рукав.
  - Пусть дохтур смотрит, - сказала она вполголоса. - А только Феклуша не хотела, чтоб вы, Григорий Тимофеич...
  - У неё лихорадка и сильный жар, - сказал из-за занавески доктор. - Она все равно ничего не слышит, так что можете смотреть.
  Григорий Тимофеевич заглянул за занавеску.
  Феклуша лежала в одной полотняной рубахе без рукавов. Её тонкие белые руки были сплошь синими от кровоподтёков. Половина лица распухла, чудовищно исказив его, искривив рот. Одного глаза вовсе не было видно, другой - в чёрной обводке, - был закрыт. На лбу растеклась огромная шишка с запёкшейся кровью. Даже на расстоянии чувствовался исходивший от неё жар.
  - Ну-с, дальше позвольте мне одному, - проговорил доктор и довольно грубо задвинул занавеску.
  Григорий Тимофеевич неловко потоптался, мельком взглянул на хозяев - и вышел на воздух.
  Демьян вполголоса беседовал с попом; мимо шла баба с коромыслом - и тоже остановилась, послушать.
  Григорий Тимофеевич вынул папиросу, закурил, присел на лавочку у ворот.
  - А что, барин, доктор говорит? - спросил Демьян, оборачиваясь. - Выживет девка?
  - Жар у неё сильный. В беспамятстве лежит.
  - Жар - это ничего, - вмешался священник. - Жар пройдёт, осталось бы здоровье. Переломов у неё, кажется, нет.
  Григорий Тимофеевич молчал.
  Отец Александр вздохнул:
  - Вы, Григорий Тимофеевич, наверное, меня осуждаете...
  - За что?
  - За то, что не воспрепятствовал языческому обряду... Ей-богу, хотел, и даже уговаривал. Бесполезно.
  Григорий Тимофеевич молча кивнул.
  - Никиту Платоныча тоже жалко, - продолжал отец Александр.
  - Кого? - не понял Григорий Тимофеевич.
  - А старца нашего, Суходрева. Ему ведь, по записи, сто два года было. Ещё при государыне Елисавете Петровне родился.
  Барин снова промолчал. Демьян снял шапку, по привычке стал мять её своими огромными чёрными ручищами.
  - Да, жаль Суходрева. Жилистый был старик. Всё выдюжил, с французом воевал. Огонь добыл, лёг в траву, - и душа улетела.
  Он подумал и добавил:
  - Завтра хоронить будем.
  Наконец, вышел доктор. Он казался ещё более суетливым, глаза горели каким-то неестественным блеском.
  - Что ж, должна выжить, - сказал он. - Сильные ушибы, царапины, гематомы и всё такое; однако все кости целы.
  Он обернулся на дрожки. Кучер Ванька понял, приударил вожжами, подогнал дрожки поближе.
  - Где у вас дети-то болеют? - спросил доктор, занося ногу на ступеньку.
  - Демьян! - позвал Григорий Тимофеевич. - Покажи доктору, проведи по всем дворам, - где коровы пали, где люди болеют.
  Он коротко поклонился доктору.
  - Демьян Макарович - староста. Он вам всех покажет. А я, уж извините, домой. Пройдусь пешком, развеюсь. А потом, как больных осмотрите, - прошу ко мне на обед.
  Доктор сел в дрожки, Демьян взгромоздился на козлы, сильно потеснив кучера.
  Григорий Тимофеевич вернулся в избу.
  - Иван, - позвал хозяина. Тихо шепнул: - Если какие лекарства нужны, помощь, - иди прямо ко мне. Я скажу слуге - тебя проведут. На вот пока...
  И он сунул в корявую ладонь Ивана ассигнацию.
  - Да что вы, Григорь Тимофеевич! - испуганно сказал Иван, разглядев бумажку. - Зачем? Лекарства дохтур оставил (в избе действительно сильно шибало в нос чем-то медицинским, ядовитым, вроде карболки), а таких денег мы отродясь в руках не держали.
  - Ничего-ничего. Возьми. Съездишь в Волжское, на торг, купишь Феклуше баранок, отрез на платье, ботинки... Или что она попросит.
  И, быстро повернувшись, вышел.
  Шёл по деревне скорым шагом, не оборачиваясь. Только когда ступил на лесную дорогу, перевел дыхание и слегка расправил плечи.
  'А доктор-то, кажется, морфинист...', - подумал мельком, и тут же забыл об этом.
  
  * * *
  
  Доктор заехал вечером, перед закатом. Он очень торопился и отобедать отказался наотрез, сославшись на недомогание. И действительно, выглядел он ещё более странно, чем утром: глаза блестели и беспрерывно перебегали с одного предмета на другой; руки дрожали. И сам он постоянно совершал суетливые, ненужные движения.
  Григорий Тимофеевич догадался, в чём именно состоит его недомогание, и сказал, что не смеет задерживать.
  - А что же больные? Узнали вы причину болезни?
  - Без сомнения, несколько человек были покусаны больными животными. Обычная 'рабиес'. Случаи тяжёлые, вряд ли кто-то из них выживет. А в остальном картина обычная: смерть от несчастных случаев, от грязи, от зверства...
  Он добавил, что младенец Никитиных умер от дистрофии, то есть от недостатка питания - то ли мать его голодом наказывала за беспокойство, то ли по какой-то другой причине.
  - У неё молока не было, - вставила вдруг горничная. - А корова сдохла. Кормили мякишем, размоченным в воде, да тряпицу с коровьим молоком в рот совали.
  - А ты откуда знаешь? - недовольно спросил Григорий Тимофеевич.
  - Так я ж родня им, Григорий Тимофеевич, - спокойно ответила горничная.
  - И много ещё таких голодающих детей в деревне?
  - Об этом не ведаю. Да у вас же староста есть, и управляющий...
  Григорий Тимофеевич крякнул и махнул рукой.
  Доктор быстро покивал всем, собравшимся за обеденным столом, и уехал, не дождавшись даже Григория Тимофеевича, который вызвался проводить доктора верхом.
  - Гриша! - сказала Аглая, когда Григорий Тимофеевич вернулся расстроенный и обескураженный. - А что такое 'рабиес'?
  - Бешенство.
  Аглаша всплеснула руками.
  - То-то я смотрю, наш Полкаша изменился. Раньше - ты помнишь? - на цепь сажали, чтоб кого не укусил. А сейчас стал ласковый, лизаться лезет...
  - Вот как? Что же ты мне раньше не сказала?
  Он повернулся к старому слуге Иосафату:
  - Петька вернулся?
  - Не знаю-с. Сейчас выясню.
  Слуга ушел.
  Григорий Тимофеевич строго взглянул на жену.
  - Вот что, Аглаша. Полкан-то наш, кажется, болен. И болен неизлечимо. Если человека укусит, - человек умрёт. Его пристрелить придётся.
  Он крепко растер виски руками.
  - Вот вам и "рабиес"...
  
  * * *
  
  Петр Ефимыч явился поздно вечером. Григорий Тимофеевич вызвал его в свой кабинет и прежде всего сделал внушение за внезапный отъезд. Петр Ефимыч был вольнослушателем Московского университета, и доводился Григорию Тимофеевичу внучатым племянником. В последнее время он как бы исполнял обязанности управляющего имением. Нрава он был доброго, но бесшабашного. Крестьян жалел, долги, бывало, прощал, а бывало, платил за должников из своего кармана, - все это Григорий Тимофеевич знал, и, как человек нового времени, просвещённый и либеральный, не слишком сердился. Поэтому и к нынешнему внушению оба отнеслись довольно легко.
  Знал Григорий Тимофеевич и то, что племянник был очень охоч до женского пола. Для того, видно, и в Вёдрово ездил: уже присмотрел там себе, видать, местную красотку.
  Григорий Тимофеевич велел племяннику сесть и вполголоса сказал:
  - Вот что, Петруша. У нас в имении обнаружилось бешенство - сегодня здесь был доктор из Волжского, осмотрел больных, и сказал, что есть все признаки 'рабиес'.
  - Болезнь дурная, я слышал, - покачал головой Пётр, сразу став серьезным. - И людей, и скотину не щадит.
  - Вот-вот. А главное - вот что. Полкан наш болен.
  Пётр быстро взглянул на дядю, опустил глаза. Вздохнул.
  - Я давно заметил, Григорий Тимофеевич, только не хотел докладывать. Его ведь пристрелить надо. А жалко.
  - Жалко, - согласился Григорий Тимофеевич. - А если он всю дворню перекусает? А если, не ровен час, Аглашу цапнет? Или с цепи сорвётся, да в деревню кинется?
  Петр снова вздохнул.
  - Хорошо. Прикажу Иосафату разбудить меня до свету, уведу Полкашку в лес и пристрелю.
  Григорий Тимофеевич помолчал. Тяжело вздохнул:
  - Этого мало, Петя. Перестрелять надо всех больных собак по деревне. А тех, которые еще не больны - приказать запереть отдельно от других. Признаки болезни не сразу появляются. Здоровых собак стрелять - лишний грех на душу брать.
  Петя побарабанил пальцами по столу.
  - А как крестьянам объяснить?
  - Не знаю. Знаю только, что объяснять придётся. Попрошу Демьяна устроить сход и помочь нам. Иначе - никак. Начнём стрелять по дворам - чего доброго, бунт поднимут.
  - Завтра?
  - Да. Тянуть с таким делом нельзя. А ты... ты вот что. Утра не жди. Полкан сейчас на цепи, один на псарне, так ты сделай палку с петлёй, возьми его, отведи хоть, например, на берег Сологи, и пристрели. Труп в воду столкни.
  Петя снова побарабанил пальцами. Лицо его выражало сомнение и смущение.
  - Тебе выспаться надо, завтра будет много дел. Так что иди сейчас, - настойчиво сказал Григорий Тимофеевич. - Аглаша уже спать легла, дворовые тоже. Только Иосафату не спится по-стариковски.
  - Я, пожалуй, попрошу старика мне помочь... - сказал Пётр Ефимыч и коротко взглянул на Григория Тимофеевича. - А то одному как-то оно... На убийство это похоже, дядя.
  - Я понимаю.
  - А точно ли это бешенство? Может, доктор ошибся?
  Григорий Тимофеевич серьезно сказал:
  - А ты подумай сам. Началось с появления дикой волчьей стаи, потом - падёж скота, кошки стали дохнуть, до людей очередь дошла... Ты по лесам часто ходишь - видел что-нибудь... странное?
  Он выжидательно посмотрел на племянника. Тот помялся:
  - Да, видел.
  - Что же?
  - Мёртвых лисиц. Один раз на целый выводок наткнулся: лиса-мать, лис-отец, и лисята. Все мёртвые, у норы. Я ещё подумал - от какой-нибудь своей болезни померли, или тухлого поели, или ягод волчьих... Да мало ли что.
  Григорий Тимофеевич посидел ещё, потом поднялся.
  - Пойду подниму старика Иосафата. А ты, будь добр, приготовь ружьё и припасы. Может, с первого раза не попадёшь, может, несколько раз стрелять придётся...
  
  * * *
  
  Стрелять, однако, не пришлось ни разу.
  Они всё сделали правильно. Иосафат, поворчав для порядка, оделся потеплее, взял фонарь и пошёл на конюшню. Принёс длинную палку с петлёй на конце. Потом подошли к сараю, где содержали собак; теперь там оставался один Полкан.
  Вошли.
  Полкан спал в углу, свернувшись калачиком. Проснулся, взвизгнул от радости и кинулся к Пете. Короткая цепь натянулась, Полкан встал на задние лапы, забил передними в воздухе.
  - Ну-ну, успокойся, - сказал Петя.
  Иосафат, уже знавший подробности, поджал губы:
  - Может, он ещё и не заразный. Может, дохтур-то ошибся. Видел я, как у него, у дохтура этого, руки-то тряслись. Должно, зашибает крепко. А таким дохтурам верить нельзя. Вот в прошлом годе один тоже приезжал в Вёдрово, так он...
  - Полкан, лежать! - приказал Петр.
  Пёс послушно лег.
  Пётр вытянул руку и сделал ею круг в воздухе. Полкан и этот фокус знал: перевернулся через спину. Пётр вздохнул:
  - Ладно. Надо дело делать. Я отстегну цепь, а ты уж, сделай милость, изловчись - петлю на шею накинь. Да фонарь поставь пока - мешать будет.
  - А может, Полкан сам пойдёт?
  Петр молча наклонился к Полкану, отстегнул карабин, опасливо пряча руки.
  - Надевай! - сказал он Иосафату.
  Но старик замешкался. Протянул палку, Полкан оскалился и внезапно прыгнул к выходу, проскочив между Петром и Иосафатом. Фонарь упал, горящее масло вылилось на солому, растеклось. Солома вспыхнула. Огонь мгновенно охватил дверной косяк. Пётр, не растерявшись, вытолкнул Иосафата в открытую дверь, прыгнул следом.
  Иосафат упал в грязь и принялся кричать дрожащим голосом:
  - Пожар! Пожар!
  Всё произошло так быстро и неожиданно, что Пётр на какое-то время забыл о Полкане.
  Из господского дома стали выскакивать дворовые - сначала девки и бабы, потом и несколько мужиков - кучер, конюх, работники, слуги. Привезённый из Москвы повар-француз, живший в отдельной комнате, распахнул окно и закричал:
  - O mon Dieu! Je suis etonne! Il faut eteindre!..
  (- Бог мой! Я изумлён! Нужно гасить!..)
  Окончание фразы потонуло в рёве огня, охватившего весь сарайчик. Выбежал Григорий Тимофеевич в ночном колпаке, и приказал мужикам окапывать землю вокруг пожара, а бабам - таскать воду вёдрами. Вёдра помогали плохо, а окапывать не давал палящий жар. К счастью, псарня стояла особняком, и огонь в безветрие не мог перекинуться на другие строения; задымилась, было, стена конюшни, но её быстро залили водой. Лошадей, однако, стали выводить на воздух.
  - Где Полкан? - спросил Григорий Тимофеевич метавшегося между бабами и мужиками Петю.
  - Сбежал! - на ходу ответил Петя, кидаясь к пожарищу с багром наперевес.
  - Куда сбежал??
  - Об том не ведаю, дядя!..
  
  * * *
  
  На фоне зарева издалека чётко виднелись тёмные мечущиеся фигуры людей.
  Большая Белая собака, лежавшая на крыше деревянной беседки в саду, глядела на них ласковыми, слегка сонными глазами.
  Потом медленно и длинно зевнула, прыгнула с крыши - и растворилась во тьме.
  
  * * *
  
  Полкан выскочил на поляну. Присел, тяжело дыша и вываливая сухой шершавый язык.
  На небе ровно сияла луна, но с запада наносило тучи, и звёзды гасли одна за другой. Пока же луна освещала небольшую поляну, на одном краю которой, прислонившись к стволу вяза, стояло странное мохнатое существо, а на другом краю сидела огромная белая собака с горящими глазами. Полкан оказался как раз между ними.
  Почувствовав неладное, Полкан забеспокоился, беспрерывно оглядываясь то на существо, то на белую собаку. От существа пахло странно - неземным, неведомым, и скорее страшным, чем добрым. Зато от Белой так и лилась сила, запах безмерной власти, аромат победительницы.
  Существо подняло лапу, словно подзывая Полкана. Белая спокойно сидела, только глаза её открылись шире; они притягивали Полкана, как магнитом.
  Полкан внезапно захрипел горлом, упал на брюхо и пополз, приподняв зад и постукивая хвостом, к Белой. Белая улыбнулась. Теперь она смотрела поверх ползущего пса прямо в глаза неведомого мохнатого существа.
  Существо отлепилось от ствола и сделало шаг, словно решило догнать Полкана. Но тучи внезапно закрыли луну.
  В небе раздался пронзительный звук охотничьего рога, и налетевший ветер зашумел в кронах; с шелестом и стуком посыпались на землю листья и ветки, и тяжко застонал старый вяз.
  Существо открыло рот, похожий на пасть, и почти простонало:
  - Упуат...
  - Упуат, Упуат... - повторила Белая, прикрыв глаза. - Ах, как давно я не слыхала своего второго имени!
  - Ты - порождение Сехмет, пожирающей людей.
  - Ты ошибся. Ошибся. Тебе изменяет память от старости. А своё имя ты помнишь? Дитя шакала, вечно рыскающего по кладбищам? Саб!
  - Сарама, - произнесло существо.
  - Да, и Сарама! Ты вспомнил, наконец! - торжествующе ответила Белая; ответила не голосом - мыслью. - Вспомнил, кто я? Вспомни ещё, что я не только повелительница волков и мать зимы. Я - мать всего человечества, потому, что я зачала тысячи лет назад великий город, который стал началом нынешних времен. Я - основатель городов Ликополя и Рима.
  - Нет, ты мать чумы и холеры.
  - Я - воплощение огня!
  - Ты - пожирательница трупов, похититель времени, воплощение ночи.
  Сарама словно выросла. Она стала гигантской, непомерно гигантской, став выше существа. Её лапы теперь были похожи на стволы деревьев. Она стала своей тенью.
   - А ты? - гневно сказала она. - Разве не ты породил Аттилу? И предка Чингисхана?
  - Это выдумка. Аттила был обычным человеком.
  - Ты лжёшь, выродок. Аттила был величайшим человеком с примесью собачьей крови. Он должен был закончить человеческий цикл. Но не закончил, - потому, что вмешался ты. Потом был Чингисхан, - и снова ты встал у меня на пути. Но сейчас у тебя уже нет прежней силы. Ты - немху, отребье, отверженный. Ты бессильный старый шакал, отец гиен, изгнанный из подземного мира, бывшее шакалье божество Анубис. И не тебе вставать у меня на пути.
  Сарама перевела дух, грудь её вздымалась, в горле клокотало.
  - А хочешь знать, что происходит с теми женщинами, которые приняли твое подлое собачье семя? Они все в аду, и там два бешеных пса постоянно грызут им руки, и лижут огненными языками... Но посмотри туда!
  Она кивнула в сторону имения: столб огня и белого дыма был виден из-за леса, и даже были слышны далёкие, тонкие голоса, будто кричали лилипуты. Вовсю трезвонили колокола далёкой церковки, но сквозь звон было отчетливо слышно хриплое воронье карканье.
  - Я - воплощение огня!.. - повторила Сарама.
  Тень на противоположной стороне поляны шевельнулась.
  - Пусть так... Но вода гасит огонь.
  - А, я знаю! Ты ведь считаешься здесь, в этих северных краях, сыном Велеса, скотьего бога, которому глупые люди оставляют на полях горсть овса на прокорм!
  - Нет, это было давно... Ты верно сказала: теперь я - отверженный, немху.
  Её глаза вспыхнули, и сейчас же, словно вторя ей, ослепительно сверкнуло над лесом, а потом в отдалении, постепенно замирая, тяжко пророкотал гром.
  Полкан уже валялся на спине у лап Сарамы, подставив брюхо, и тихо и нудно выл, вымаливая прощение. Белая, даже не взглянув на него, отдала немой приказ. Полкан вскочил, радостно тявкнул, и стремглав понесся во тьму.
  Белая взглянула через поляну, - существо тоже исчезло.
  Морда Белой стала озадаченной. Потом глаза её погасли, она внезапно стала самой собой, только тень оставалась огромной, мохнатой, жуткой. Она повернулась, и неторопливо пошла через поляну, озаряемая вспышками молний и сопровождаемая раскатами грома.
  А Полкан мчался стрелой в сторону деревни. Теперь-то уж он точно знал, что должен сделать.
  
  * * *
  
  Холодный дождь водопадом обрушился на тёмную спящую деревню, на голые леса и чёрные поля.
  Феклуша очнулась. Ей почему-то стало легче, - почти легко; она вздохнула с облегчением, повернулась на бок, и вздрогнула.
  Прямо перед ней темнела странная расплывчатая фигура. Ласковая рука коснулась её лба, и боль, к которой она уже почти притерпелась, вдруг стала отпускать, в голове посветлело. Феклуша улыбнулась и шепнула:
  - Так это тебя я звала? А потом звал Суходрев? Теперь я поняла...
  Она закрыла глаза и тихо, спокойно уснула. А тёмная фигура всё стояла над ней, касалась нежной мохнатой лапой лица, гладила сбившиеся, вялые волосы, и распухшие, в чёрных синяках, ноги Феклуши.
  А когда за окном начало светлеть, фигура исчезла. И тогда Феклуша проснулась, чувствуя голод и жажду. Она приоткрыла занавеску и громко шепнула:
  - Мама! Мам! Ты варёной картошечки не припасла? И ещё кваску бы мне...
  
  * * *
  
  Нар-Юган
  
  Стёпка сидел перед печкой, тянул вполголоса какой-то полузабытый сиротский напев. За окном бушевала пурга, снег стучал в белое стекло. На столе горела керосиновая лампа.
  Стёпка думал. Он всё никак не мог забыть странного городского пса, оказавшегося вдруг за сотни километров от дома. Сам убежал? Или хозяину надоел, - прогнал хозяин?
  Стёпка выл, время от времени вставляя в напев какие-то всплывавшие в сознании полузабытые слова, и думал, думал.
  Он вспоминал Костьку. 'Хороший людя, однако', - думал он.
  Он вспоминал тунгусского шамана - школьного сторожа.
  'Плохой людя, однако. Ничего не может. Даже собаке помочь. Как людям помогает?'. Стёпка подумал, и решил - наверное, никак не помогает. Получает свою зарплату, пьёт чай, ест сладкие плюшки из школьной столовой, и давно уже ничего не ждёт.
  Надо бы к Катьке сходить, посоветоваться. Может быть, она погадает - судьбу пса узнает. Но Катька злая, болеет сильно. Опять муки будет просить, однако. Стёпка вспомнил про чудодейственное лекарство, которое так не понравилось тунгусу. Плохому человеку не понравилось, - значит, хорошему подойдет, - решил он. Лучше это лекарство Катьке дать.
  Теперь надо ждать, когда утихнет пурга. А пока, решил Стёпка, надо сделать шаманский посох, тыевун. Посох всегда нужен, если хочешь узнать судьбу далёкого человека.
  Стёпка оделся налегке и вышел в ночь. Неподалёку от избушки стояла полусухая сосна. Ветки у нее гладкие, длинные. Как раз на посох сгодится.
  
  * * *
  
  Как только пурга немного стихла, Стёпка начал собираться в путь. Собирался основательно, взял шкурки соболя, взял инструменты, даже сшитую из лоскутьев шкуру. Увязал покрепче, подвесил к туго набитому рюкзаку. Он решил сначала зайти в посёлок, сдать шкурки, купить муки и соли. От такого подарка Катька злиться перестанет, подобреет, однако.
  Как самую большую драгоценность, Стёпка завернул в несколько слоев тряпицы и обернул куском вычищенной бересты склянки с чудодейственным лекарством.
  
  * * *
  
  В избе Катьки было сыро, холодно. Хозяйка лежала на низеньком самодельном топчане, под одеялом.
  - Здорово, Катька! - сказал Стёпка, входя.
  Поставил рюкзак на пол, огляделся. Покачал головой. В избе царил полный беспорядок, воняло какой-то гнилью. 'У немужних баб завсегда так, потому, что бить их некому, однако', - философски подумал он.
  - Чего печку не топишь?
  - Дрова берегу, - ответила Катька, глядя в потолок. - Раз в два дня теперь топлю. А когда и реже. Ты же мне дров не наколешь.
  - Могу и наколоть.
  Катька промолчала. Видимо, и колоть было нечего.
  Стёпка вышел из избушки, посмотрел под кривой навес: там лежала какая-то труха, ломаный сушняк, щепки.
  Стёпка взял топор и веревку, пошёл в лес. Нашёл несколько подходящих сухостойных сосёнок, свалил, обвязал веревкой и притащил к избе. Из-за навеса вышла худая облезлая собака, печально, мокрыми глазами, посмотрела на Стёпку.
  'И сама, небось, голодная, и собаку заморила....', - с неудовольствием покачал головой Стёпка.
  Стёпка взял ржавую пилу, уложил одну сосну поперек другой и стал пилить. Через несколько минут разогрелся, скинул доху, потом - телогрейку, оставшись в одной старой клетчатой рубахе.
  Через час под навесом высилась аккуратная поленница. Накидав на руку, сколько влезло, поленьев, Степка пошёл к избе и заметил, как дернулась занавеска: Катька подглядывала.
  Стёпка затопил печь, замесил тесто и принялся печь блины.
  Катька еще полежала для порядку, потом с оханьем и причитанием слезла с топчана, начала помогать.
  - Муки вот тебе привез, соли, чаю, - говорил Стёпка между делом. - А ещё лекарства.
  Катька помолчала.
  - Твоим лекарством только собак лечить, - проворчала она.
  - Твою собаку лечить не надо, однако, - мирно ответил Степка. - Её кормить надо, однако. Рыбы сварить. Рыба всё лечит, и силу дает.
  Катька подумала:
  - Рыбы жалко, однако. Собака у меня сама кормится. Уж который месяц...
  Стёпка плюнул про себя.
  
  * * *
  
  Катька наелась, напилась чаю. Громко отрыгнула и снова прилегла на топчан. Тёмное лицо у нее замаслилось, глаза превратились в узенькие щёлки.
  - Ну, говори, зачем пришёл, - сказала она. - Так просто не пришёл бы, однако.
  - Шаманить хочу, Катька.
  Катька приподнялась, и даже глаза-щёлки раскрылись.
  - Совсем на старости одурел?
  - Хочу, однако, судьбу увидеть, - упрямо продолжил своё Стёпка.
  - Чью? Свою? - съязвила Катька. - Так твоя судьба...
  - Не свою, - перебил Стёпка. - Городского Пса, однако.
  Катька окончательно проснулась, поставила искривлённые толстые ноги на пол.
  - Тунгусский шаман не помог - теперь сам решил шаманить?
  - Тимофей твой не шаман. Он и стойбища не помнит. Сторожем в поселковой школе работает.
  - А пса ты куда дел? - заинтересовалась Катька.
  - На винтолете в город отправил. С Костькой.
  Катька смотрела на Стёпку во все глаза - ну, дура дурой.
  Наконец сказала:
  - Ладно. Как шаманить будешь?
  - В лесу, на поляне, костёр сделаю. У костра и буду.
  Катька вздохнула.
  - Как плясать - не знаешь. Слов каких кричать - тоже не знаешь. Как с духом собаки связаться - опять не знаешь. Как же в будущее смотреть станешь? А?
  Стёпка не ответил. Вытащил из рюкзака самодельный бубен, колотушку, рогатую маску.
  Катька следила за ним со всевозрастающим любопытством.
  Вдруг сказала со вздохом:
  - Ладно. Я бы сама пошаманила, - да ноги меня сейчас не удержат. Совсем кривые стали, однако... Тогда вот что. Ты будешь плясать, я в ломболон бить. Что увидишь - мне скажешь. Что я увижу - тебе скажу.
  Она призадумалась, потом добавила:
  - Эх, дурь-трава нужна! Без неё трудно будет.
  Стёпка вдруг хитро улыбнулся и достал из рюкзака чекушку водки. Показал Катьке: на дне бутылочки плавали выцветшие лохмотья мухомора.
  - А вот ещё - в костёр кинем, - добавил он, и из рюкзака появился туесок, наполненный сушеными грибами.
  При виде водки Катька непроизвольно вздохнула. Проворчала:
  - Зря только водку портил. Грибы можно и так пожевать.
  
  * * *
  
  Погода была пасмурной, безветренной. В лесу снег осел, пахло сыростью, хвоёй и берёзовой корой.
  Полянку выбрала Катька.
  - Место хорошее, доброе. Я его давно знаю.
  Она хотела добавить что-то ещё, но передумала.
  Стёпка нарубил сучьев, надрал березовой коры, разжёг костёр. Когда пламя разгорелось, прибавил несколько сухостойных сосенок и толстых сучьев с высохшей старой берёзы. Открыл туесок и бросил сухие грибы в огонь.
  Снег вокруг костра плавился, шипел, исчезая. Из-под снега проглянула прошлогодняя трава, бурые опавшие листья.
  Катька бросила на вытаявшую землю кусок старой вытертой собачьей шкуры. С кряхтеньем, помогая себе руками, села, скрестила ноги.
  Стёпка откупорил бутылку водки, отпил половину, передал Катьке. Катька приложилась с жадностью, выпила все, вместе с грибными лохмотьями, и даже облизнулась.
  - Начинать, что ль? - неуверенно спросил Стёпка.
  Катька махнула колотушкой:
  - Давай!
  И тут же стала мерно постукивать, время от времени выкрикивая слова на незнакомом Стёпке языке. 'Должно быть, на тунгусском', - решил Стёпка. Одновременно он начал приседать, подкидывать ноги, как в старинной русской пляске, подпрыгивать и вертеться, совершая постепенно круг вокруг костра и Катьки, мерно колотившей в бубен. Постепенно удары становились всё чаще, и Стёпка взопрел в своей долгополой, специально приготовленной для этого случая, дохе, и в самодельной рогатой маске.
  'А ни к чему она, эта маска!' - решил он, и снял её, отбросил. Потом стащил и доху, и тоже бросил.
  Катька ничего не замечала. Закрыв глаза, тянула что-то, перемешивая слова из всех языков, которые помнила.
  Чаще сыпались удары, и чаще вертелся Стёпка. Огонь, окружающие поляну деревья, чёрная Катька, мешком сидевшая у костра, - всё постепенно смешалось перед глазами Стёпки, всё замелькало и начало уплывать куда-то далеко-далеко.
  - Стёпка, что видишь, однако? - донёсся издалека голос Катьки.
  Стёпка как будто оказался на вершине горы. Мимо горы, внизу, плыли облака, а в разрывах облаков виднелись странные коробки. Стёпка вгляделся - и коробки словно приблизились. Только тут он понял, что это не коробки, а большие дома, которые строят в городах.
  - Город вижу, однако! - крикнул Стёпка.
  - Гляди ещё! - приказала Катька и застучала так шибко, что Стёпка уже и не успевал за бешеным ритмом.
  Стёпка стал глядеть. Между домами были улицы, по которым в обе стороны неслось множество машин. А вдоль домов, суетясь, толкались люди. Места у них было немного, поэтому они шли, как машины, друг за дружкой: одна колонна в одну сторону, другая - в другую. Но то тут, то там порядок нарушался, и тогда колонны вытягивались, сжимались, разбивались на отдельные кучки.
  Тощие деревья мешали смотреть, и тогда Стёпка присел на корточки, чтоб разглядеть всё получше.
  - Что теперь видишь, Стёпка?
  - Людей вижу! По улице бегут, однако!
  - Гляди еще! - крикнула Катька и закричала что-то несуразное, как будто передавала кому-то ещё слова Стёпки.
  Стёпка изнемог. Пот щипал ему глаза, мешая смотреть. Он надвинул на мокрый лоб шапку, утёрся рукавом. И внезапно словно прозрел: по грязной дороге, мимо каких-то ржавых механизмов, кирпичных стен, рельсов, крашеных в полоску столбиков - бежал он, его пёс.
  'Шибко бежит, однако! - обрадовано подумал Степка. - Значит, дорогу знает!'
  Пёс бежал по обочине, а мимо, обдавая его снегом, смешанным с грязью, проносились грузовики. Весь левый бок пса был мокрым, залепленным грязью, но он бежал, не останавливаясь и не обращая внимания ни на что.
  Впереди был семафор; шлагбаум опустился, грузовики выстроились в колонну.
  Пёс несся вперёд.
  Дежурный на железнодорожном переезде вышел на террасу, поднял флажок, - и открыл рот от удивления: грязный лохматый пёс нёсся прямо наперерез поезду.
  Заревел тепловоз, зазвенел в звонок дежурный, - пёс даже не стал утруждать себя, приостанавливаться. Поднырнул под шлагбаум; с ходу, не останавливаясь, перемахнул через рельсы и проскочил под самым носом у тепловоза.
  Стёпка упал. Он дёргался, что-то кричал, колотил руками и ногами по утоптанному снегу. Он так перепугался, что сердце почти остановилось, а дыхание прервалось.
  Стёпка выгнулся дугой, тараща мутные, налитые кровью глаза. Бил рукой по снегу, другой - рвал с груди промокшую от пота рубаху.
  Что-то (или кто-то) - казалось ему - внезапно схватил его за глотку железными руками, и давил, душил, выкручивал шею.
  В глазах потемнело, Стёпка судорожно пытался вздохнуть, и не мог.
  И тьма внезапно ворвалась внутрь него, и взорвалась в голове.
  
  * * *
  
  - Стёпка! Ты что? Сдох совсем, однако?
  Катька трепала Стёпку за воротник, приподнимала, била по щекам. Стёпка - белый-белый, белее снега, - по-прежнему лежал, закатив глаза. Катька выругалась, поднялась, и стала, кряхтя, поднимать Стёпку за ноги вверх. Согнула ноги в коленях и всей тяжестью навалилась на Стёпку.
  Стёпка судорожно дёрнулся, и надрывно вздохнул. А потом задышал часто-часто, и лицо у него постепенно темнело, оживало, и вот уже глаза повернулись, как надо, и вполне осмысленно уставились на Катьку.
  - Ну, и ладно, - тоже, за кампанию, часто дыша, сказала Катька. - Живой. Ещё поживешь, однако. Рано тебе ещё в 'дом, который плывёт по воде'... в гроб, то есть...
  Но Стёпка почему-то вдруг захрипел и забился.
  Катька снова перепугалась, снова налегла было на щуплое, как у подростка, тело старика.
  Стёпка высвободил рот и вдруг заорал:
  - Да слезь ты с меня! Совсем придушила, дура окаянная!
  Катька с жалостью посмотрела на него, плюнула, - и нехотя слезла.
  Стоявшее за деревом и наблюдавшее за ними мохнатое существо с облегчением перевело дух. Потом бесшумно, спиной вперёд, стало отступать в глубину зимнего леса, оставляя в снегу большие, очень похожие на человеческие, следы.
  
  * * *
  
  Через полчаса они уже сидели в натопленной избе Катьки. Пили, отдуваясь, горячий сладкий чай, оба - в одних рубахах, мокрые от пота.
  - Что видел, говори? - спрашивала Катька, очень довольная сеансом шаманства, а ещё больше тем, что вот вдруг, в один день, у неё появились и дрова, и мука, и чай, и даже сахар. И даже мужик! Хоть и завалящий, дохлый совсем, однако, - зато живой, настоящий, и... почти родной.
  - Пса нашего видел, - тоже очень довольный, отвечал Стёпка. - Город видел, дома, улицу. Потом - дорогу. По ней машины мчатся, а рядом с ними - пёс. Подбежал он к дороге, по которой паровозы ходят, - скок через железные колеи! Только его и видели.
  - А дальше? - с жадным любопытством спрашивала Катька.
  - А дальше кто-то мне мешать стал. Душить. Я думал - злой дух на моём пути попался. А это, оказывается, ты, Катька была...
  - Тьфу! - Катька шумно сплюнула на пол. - Когда я очухалась, да к тебе подползла, ты уже задушенный лежал. Насилу тебе ноги подняла, да на грудь надавила, чтоб задышал.
  Стёпка задумался.
  - Значит, это злой дух был. Хотел помешать мне, однако.
  Катька тоже задумалась.
  - Значит, пёс твой всё-таки силу имеет. Мешает он кому-то. Вот его и хотели в тайге похоронить. А он, вишь ты, как-то выполз к твоей избе.
  - Наконец-то я от тебя умное слово слышу, - довольно улыбаясь, сказал Стёпка. - Я ещё когда понял, что пёс необыкновенный! Когда увидел его полумёртвого, в снегу.
  Катька хотела обидеться, но раздумала.
  - А я видела мёртвого человека, - вдруг сказала она.
  Стёпка округлил глаза.
  - Убитого?
  - А и нет! - торжествующе сказала Катька. - Большой чёрный человек. Пока мы с тобой камлали, он лежал, как неживой. А потом встал и пошёл!
  - А может, это дух, который из мёртвого тела вышел, одежду прогрыз...
  - Нет, Стёпка. Это не дух. Дух из него давно вышел, - одно тело осталось. Вот тело я и видела.
  - И что же ты видела? - крайне заинтересованный, спросил Стёпка. Он знал, что женщины - самые сильные шаманы, сильней любого мужика.
  - Видела, как он встал и пошёл. Руки вытянул, идет сквозь лес, деревья ломает. И всё повторяет:
  - Найти пса! Найти пса!..
  - А дальше?
  - А дальше ты упал, хрипеть начал. Я и перепугалась. Помогать тебе бросилась.
  - А чёрный человек?
  - Не знаю, - задумчиво ответила Катька. - Не видела его больше.
  Стёпка шибко задумался, так шибко, что весь лоб стал полосатым, в 'рубчик', - от морщин.
  За дверью послышался хриплый, с подвыванием, лай.
  Стёпка и Катька молча поглядели друг на друга.
  - Гости к нам, что ли?
  Катька полезла к окошку. Ничего не разглядела.
  - Сходи, Стёпка, посмотри. Может, лесной хозяин появился?
  Стёпка накинул телогрейку, взял со стены ружьё.
  - Заряжено?
  - Да кто бы его заряжал? - философски ответила Катька.
  Стёпка бросил ружье и выбежал из избушки.
  Наступали ранние зимние сумерки. Катькина собака стояла ровно, не шелохнувшись, неподалеку от навеса, и глядела в лес. Хрипло лаяла.
  - Э, кого увидел, а? - громко спросил Стёпка.
  Собака не обернулась.
  Стёпка подошёл поближе. Красный гаснущий круг солнца, недавно пробившийся сквозь облака, уже прятался за деревьями. И среди чёрных стволов - показалось Стёпке, - мелькнула какая-то высокая, будто расплывчатая фигура. Стёпка вглядывался, пока из глаз не потекли слёзы. Собака перестала лаять, но продолжала смотреть в лес, и чуть-чуть дрожала.
  Стёпка постоял ещё.
  Наконец сказал:
  - Айда в дом. Покормить тебя надо, однако.
  Собака заупрямилась было, но Стёпка пообещал дать ей рыбы. Это слово собака, конечно, знала. Недоверчиво взглянула на Стёпку, и пошла за ним. Время от времени оглядывалась на лес. Негромко рычала.
  - Ну, что там? - встретила их вопросом Катька.
  - Не разглядел. Темно уже. Не то шатун, не то какой плохой человек.
  - А зачем собаку привёл?
  - Кормить буду, однако.
  Стёпка взял посудину побольше - плохо обожжённую самодельную глиняную миску, - вывалил в неё варево из мороженой рыбы. Поставил на пол:
  - На, жри, однако.
  Взял ружьё, сел, и принялся чистить его.
  Катька глядела на всё это неодобрительно.
  - А кого видел, скажи? Высокий, чёрный? Как пятно?
  Стёпка слегка вздрогнул, медленно выговорил:
  - Может, это он и есть. Узнал, что мы шаманим, псу помочь хотим, и пришёл.
  Оба замолчали, испуганно глядя в окно.
  - Однако, Стёпка, ты собаку-то выпусти, - вдруг тихо сказала Катька. - Да двери покрепче запри...
  
  
  * * *
  
  Тверская губерния. 1860 год
  
  Полкан подобрался к деревне как можно ближе. Полз меж кустами, добрался до овина и прилёг. Отсюда плохо была видна изба, - только старый перекошенный плетень, дырявый, заваленный снегом. Но Полкан знал, что у него всё получится. Таков был приказ, а значит, нужно только подождать.
  Звёзды погасли, с чёрного неба посыпалась снежная крупа.
  Полкан разгрёб гнилую солому, накиданную возле овина, зарылся в неё поглубже. Постепенно задремал.
  Когда начало светать, он проснулся, подскочил, навострил уши.
  Деревня просыпалась с шумом, коровьим мычанием, стуком дверей. Земля побелела от белой крупы, которая никак не хотела таять. Где-то заржала лошадь, заблеяли овцы.
  Вот отворилась дверь избы. Вышла хозяйка. Она несла в руках, обхватив подолом, чугунок с месивом. В свинарнике завозились, обрадовано захрюкали свиньи. Хозяйка скрылась за стеной. Хлопнула дверь и Полкан сморщился от донёсшегося до него свинячьего смрада.
  Потом из избы выскочил малец.
  - Тятька! - крикнул он в приоткрытую дверь. - Гляди! Зима!!
  - Закрой дверь! Избу выстудишь! - ответил сердитый голос.
  Полкан ждал.
  Прошли утренние хлопоты. Полкан опять было задремал, но тут во дворе появились новые люди: бородатый кряжистый старик и церковный староста. А с ними - маленький суетливый мужичок. Полкан узнал их по запаху.
  Они потоптались на пороге, вошли в избу. Вышли скоро.
  - У него собака сдохла, - ему и печалиться не для ча, - сказал мужичок.
  Они вышли за ворота и вскоре уже стучались в соседнюю избу.
  Полкан ждал, навострив уши. Он чувствовал: скоро, очень скоро наступит подходящий момент.
  Но наступил он не так скоро. Уже мутное солнце поднялось над деревней. Белая крупа стала таять, исчезать, оголяя чёрную грязную землю на убранных огородах. Пар поднимался от белых крыш, и они темнели на глазах.
  Вышел, наконец, и хозяин. Гаркнул:
  - Баба! Пошли на сход.
  - Какой ещё сход? - донеслось со двора.
  - Всех зовут. Весь мир. По приказу старосты. Доктор, дескать, велел всех собак передушить.
  - Ох, Пресвятая Богородица! - воскликнул женский голос. - Митька! Останешься дома, с Феклушей и Федькой! За старшего! Да смотри у меня! Из избы - ни ногой! А я счас.
  Баба вошла в избу, вышла переодетая, как на праздник, в цветастом платке.
  - Что вырядилась? - сурово насупился хозяин.
  - Не в тряпье же на люди идти!
  - 'На люди'... - передразнил хозяин. - Собак, говорю, требуют казнить, а вам, бабам, и это - праздник. Тьфу!
  Хозяева вышли за ворота.
  Немного времени спустя дверь избы приоткрылась, показалось востроносое мальчишечье лицо:
  - Феклуша, так я быстро! Одним глазком посмотрю только - и назад!
  Он захлопнул двери и тоже выбежал со двора.
  Полкан выждал ещё с минуту, рывком поднялся и потрусил через двор к избе.
  Дверь была тугая. Полкан поскрёбся в неё, но понял: не открыть.
  Он пошёл вдоль стены, принюхиваясь, и не обращая внимания на странный переполох в курятнике. Чуяли опасность куры, квохтали.
  Ничего.
  Пусть квохчут. Все равно на разговенье половине кур головы пооткручивают.
  
  * * *
  
  Феклуша лежала на лавке. Занавеска была отдёрнута. Подложив под голову руку, глядела на мальчонку, сидевшего у печи и деловито рассматривавшего полено.
  - Ну, чего ты на него смотришь? - ласково сказала Феклуша. - Это полено. Им печку топят.
  - Пецьку, - заботливо повторил малыш.
  - Ну да, печку. Чтобы в избе тепло было.
  - Теп-о, - подтвердил мальчонка и заулыбался.
  Тепло он любил.
  Покрутив полено так и этак, отщипнул от него тонкую щепку.
  - А это - щепка, - сказала Феклуша. - Ею можно печку растапливать.
  Малыш поднял голову, с интересом слушая Феклушу.
  - Но ты смотри, осторожней: щепка острая, пораниться можно.
  - О-остая, - сказал малыш и вдруг заревел, - кольнул себя нечаянно щепкой в голенький живот.
  - Говорила же тебе! - сердито сказала Феклуша. - Брось её, это бяка!
  - Бя-ка! - повторил малыш и отшвырнул и щепку, и полено.
  Внезапно в сенях загремело.
  Феклуша приподняла голову:
  - Кто там? Ты, Митька?
  Внутренняя дверь вздрогнула: кто-то открывал её, словно наваливаясь всем телом.
  Со скрипом дверь стала отворяться.
  - Ой! Митька! Да не пугай же ты меня! - сказала Феклуша, и вдруг осеклась.
  На пороге стояла большая тёмная собака с проседью. Дышала, свесив длиннющий язык, глядела как-то необычно, почти весело.
  - Ты чья? - опомнившись, спросила Феклуша. - Зачем пришла, а?
  Собака глядела молча, вильнула хвостом. Малыш внезапно перевернулся на живот, и где ползком, где на корточках, двинулся к ней.
  - Собацька! - радостно запищал он.
  И вдруг грохнуло, зазвенело. Маленькое дальнее окошко, выходившее в палисадник, разбилось, и в горницу влетела страшная окровавленная собака. Малыш сел, испуганно посмотрел на неё; рот его перекосился и он отчаянно, в голос, заревел.
  - Феденька! Федя!! - закричала Феклуша, и стала торопливо сползать с лавки.
  В то же мгновение пёс, стоявший у дверей, начал менять свой облик быстро и неуловимо. Он поднялся на задние лапы, начал вытягиваться вверх, расти вширь. Вот у него уже появились, вместо лап, руки и ноги, и странная полузвериная голова с человеческими глазами.
  Малыш заорал уже благим матом. Феклуша доползла на локтях и коленях до мальчика, схватила его в охапку, прижала к себе; села и стала отползать назад, за печь, изо всех сил отталкиваясь от пола замотанными марлевыми повязками распухшими ногами. Она не кричала. Но рот у неё был открыт, и казалось, немой невыносимый вопль висел в избе.
  Окровавленный пёс совершил громадный прыжок прямо к Феклуше. Ещё миг - и он дотянулся бы окровавленной пастью до её ног, - и в этот миг существо, которое только что было весёлым незнакомым псом, вдруг протянуло к Полкану мохнатую руку.
  Рука крепко схватила взбесившегося Полкана за загривок. Легко оторвала от пола и с силой отшвырнула к дверям. Полкан ударился о дверь, упал, но тут же вскочил и без промедления снова кинулся к Феклуше. Из пасти у него клочьями падала розовая слюна.
  Мохнатый защитник снова перехватил его, на этот раз двумя руками. Одна держала пса за загривок, другая - за горло. Полкан, повисший в воздухе, изогнулся, бешено забил лапами. Существо издало горловой звук, и двинулось к дверям. Держа Полкана на весу, открыло двери и исчезло. В сенях опять что-то загремело, и жуткий тёмный голос произнёс по слогам:
  - Опять ты мешаешь мне, Сарама...
  Хлопнула дальняя входная дверь. На минуту стало тихо. А потом издалека, из-за овина, донёсся жалобный собачий визг. И стало тихо.
  Феклуша, прижав к себе мальчонку, в ужасе смотрела на дверь, рукой пыталась нащупать позади себя лавку - и не могла.
  Капли человеческой крови светились на полу там, где существо держало бешеного пса, цепочкой вели к порогу, и дальше, за порог.
  Феклуша быстро перекрестила судорожно всхлипывавшего мальчика, и стала креститься сама.
  В разбитое окно дунул пронзительный, невероятно холодный, какой-то неземной, потусторонний ветер.
  
  * * *
  
  Кабинет губернатора. Комната для отдыха
  
  Краевед и этнограф Коростылёв довольно свободно сидел в огромном кресле бежевого цвета, с чашкой чая в руке.
  За столом брякал чайной ложечкой заместитель губернатора Густых. Рядом с ним сидел Ильин, а сам губернатор Максим Феофилактыч расположился во главе стола. На столе стояли вазы с пирожным, конфетами, шоколадом.
  - В так называемой 'городовой' летописи села Десятское, - говорил Коростылёв, - описан подобный случай. Однажды в несколько дней в селе сбесились все собаки. Часть из них поймали, забили камнями и вилами, а часть скрылась в лесу.
  Губернатор слушал молча, нагнув беловолосую голову.
  - Так вот, жители ходили по селу с молебном, сжигали трупы собак и павшего скота. Это не помогло: людей тоже коснулась зараза, и в селе - а оно, надо сказать, было тогда едва ли не самым большим в Тобольской земле, - вымерло несколько семей. Стали ловить собак по окрестностям, пока не выловили всех. Или почти всех. А зараза никак не уходила. И тогда сельчане обратились к местному колдуну из обрусевших татар. И вот какую любопытную вещь сказал этот татарин. Зараза, сказал он, сидит не вне вас. Она - внутри вас. Ищите источник заразы в селе, среди тех, кто прячется, не любит выходить днём на улицу. Найдёте его, поймаете - и не станет больше заразы.
  Коростылёв замолчал, брякнул ложечкой, проглотил конфету.
  - И что, - нетерпеливо спросил губернатор. - Нашли этот самый 'источник заразы'?
  - Трудно сказать, - тотчас же отозвался Коростылёв. - Прямых указаний в летописи нет. Только намёки. Оно и понятно: зараза-то исходила как бы от своего, местного жителя. То есть, я так полагаю: завёлся в селе пришлый человек, и стал жить. А от него вдруг пошла зараза. И поди догадайся, отчего это то в одном дворе лошадь падет, то в другом ребятишки разболеются и помрут.
  - Так он, этот пришлый, - больной, что ли? - грубовато спросил губернатор.
  - Ну, как бы вам сказать... - слегка замялся Коростылёв, слегка напрягшись. - Наука сейчас на многое смотрит иначе, чем раньше. Многое допускает из того, что ещё совсем недавно считалось чистой выдумкой. Так вот, этот человек будто бы обладал свойством менять свой облик.
  Коростылёв замолк, как бы желая насладиться всеобщим изумлением. Но мэр города Ильин насладиться не дал. Он вдруг кивнул с серьезным видом:
  - Ну да. Это был оборотень, разумеется. Или, как говорили у нас соседи-хохлы - 'обминча'. В смысле, когда-то волки-оборотни подменили человеческого младенца своим...
  Губернатор коротко и выразительно посмотрел на Ильина. Вздохнул.
  Коростылёв понял, что забрался слишком далеко и слегка сменил тему.
  - Вот, допустим, и у нас сейчас в городе. Собак, вроде, переловили, а происшествия продолжаются. Откуда, спрашивается, зараза идёт? От волков, что ли?
  - Ну да, от волков, - серьёзно кивнул Ильин, и было непонятно: то ли он шутит, подкалывая губернатора, то ли говорит искренне, просто поддерживая эту нелепую беседу.
  - Волков в Калтайском лесничестве уже перестреляли, - хмуро отозвался губернатор.
  - А зараза, как выражается наш уважаемый учёный, всё ещё здесь. Среди нас... - сказал Ильин. - Надо бы всем нам провериться, анализы какие-нибудь сдать...
  И вдруг, опустив глаза, улыбнулся.
  На этот раз все поняли, что Ильин просто острит, подкалывая окружающих, и ни грамма не верит болтовне Коростылёва. Впрочем, к шуточкам Ильина все здесь давно уже привыкли.
  - Ты бы, Александр Сергеевич, чем шутить... - начал губернатор, и, не придумав продолжения, замолчал.
  Густых уткнулся в какие-то бумаги. Изредка что-то выписывал в блокнот.
  Ильин краем глаза заглянул в эти бумаги. Там было написано:
  'При внешнем осмотре на теле женщины обнаружено множество покусов. Большая часть покусов - в руки, ноги, лицо, голову. Мозг не задет'.
  Это было, видимо, заключение судебно-медицинских экспертов о смерти начальницы приюта 'Верный друг' Эльвиры Борисовны. Видимо, судмедэксперты тоже любили пошутить. Оно и понятно: работёнка-то у них не самая приятная. Только шутками да спиртом и спасаются...
  Размышления Ильина прервал губернатор.
  - Ну, ладно. Спасибо за беседу, - сказал Максим Феофилактыч, нарочно не называя Коростылёва по имени-отчеству.
  Коростылёв сразу всё понял; поднялся с кресла со старческим кряхтеньем, поставил чашку с недопитым чаем на стол.
  - Премного благодарен за угощение, - по-старинному выразился он.
  'Тоже подкалывает, - раздражённо подумал губернатор. - Вот же остряки собрались. Разогнать бы вас всех... По совхозам - технику к севу готовить. Тьфу!'.
  А вслух сказал:
  - До свиданья. Спускайтесь, машина вас уже ждёт внизу.
  - Премного, премного благодарен, - стал слегка жеманно кланяться Коростылёв. - А милиция меня там, внизу, на вахте, - пропустит?
  - Пропустит, - подал голос Густых. - Я им сейчас позвоню.
  - Тогда до свиданьица. И за то, что выслушали, очень вам благодарен. Хотя это ещё не всё, о чём я мог бы вам рассказать, - продолжал Коростылев, задом пятясь к дверям. - Главный источник заразы - это существо, похожее на человека, причём человека умного.
  ('Ну да. Не то, что мы здесь', - в скобках подумал Ильин).
  - ...Поэтому заразу он передаёт через собак, кошек, прочую домашнюю живность. Чтоб никто, понимаете, не догадался, никто его невзначай не вычислил...
  Губернатор сделал неопределённый жест рукой. Ильин жест понял: 'Да иди ты наконец отсюда к хренам собачьим, что ли!'.
  Когда дверь за Коростылёвым закрылась, губернатор обвёл присутствующих тяжёлым взглядом.
  - Ну, и зачем нам этот шут гороховый? - прямо спросил у Ильина.
  - Я думал, он нас наведет на мысль. Интересный же человечек, - пожал плечами Ильин.
  - Если мы каждого интересного человечка будем выслушивать, - такое услышим!..
  - А что? - снова подал голос Густых. - Может быть, он-то и есть этот самый 'источник заразы', а? И собака у него, согласно показаниям соседей, имеется. Правда, показывается редко. Вроде, большая белая сука.
  - Что же, он нам про себя рассказывал, что ли? - спросил Ильин.
  - Конечно! Он же говорит - 'человек умный'! Со следа сбивает. А это приёмчик известный.
  - Ну, так вы за ним последите, - сказал Ильин.
  Губернатор задумчиво посмотрел на Густых, перевёл взгляд на Ильина. Поднялся. Взгляд его явно выражал сакраментальную мысль: 'Ну и дураки же вы оба!'.
  Махнул рукой. Вздохнул рассеянно.
  - Ну, ладно. На сегодня достаточно... Утром соберём комиссию. К нам замминистра МЧС едет.
  Ильин уже знал об этом, но сделал удивлённое лицо.
  Густых тоже знал, молча кивнул. Для замминистра уже готовилась 'культурная программа', сувениры и - небольшой, но увесистый чемоданчик с дарами земли сибирской. И не земли... И не только сибирской...
  - На сегодня всё. Идите, заразу в себе ищите, - пошутил на прощанье Максим Феофилактыч. И сам почувствовал - шутка получилась неуклюжей. Прямо скажем, - дубоватая шутка.
  Губернатор слегка порозовел, легонько прихлопнул ладонью по столу.
  - Поищем, - пообещал Ильин с глубокомысленным видом.
  Губернатор ничего не ответил. А то, что он подумал, Ильин и сам догадался. Он подумал: 'Ну и мэра же мы избрали... То ли шут гороховый, то ли просто сволочь. А скорее всего - и то, и другое'.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Коростылёв выбрался из машины, снова 'благодарствуя' и передавая приветы. Машина укатила, Коростылёв оглядел переулок, неторопливо открыл калитку. Зорко оглядел залитый лунным светом двор, пошевелил носом, принюхиваясь. Тихо, почти бесшумно открыл дверь и вошёл в дом.
  И сразу же подошёл к окну.
  Из окна был виден двор и переулок почти до самой остановки автобуса.
  Он стоял долго, очень долго. Фонари на остановке поредели, только край луны, полузакрытой облаком, да неяркие звёзды освещали пустой горбатый переулок.
  Внезапно старик напрягся. По переулку не спеша, от столба к столбу, бегала маленькая рыжая собачонка. Коростылёв даже на расстоянии, сквозь стекло, узнал её отвратительный сучий запах.
  Он сказал негромко:
  - Ка!
  Через секунду огромная тень, бесшумно выскользнув из соседней комнаты, встала рядом с ним.
  - Пора, - сказал старик. - Видишь собаку? Может быть, это та самая. Иди.
  Ка молча открыл дверь, его тень на миг заслонила луну и звёзды, шагнула к воротам - и растворилась во тьме.
  
  * * *
  
  Рыжая не сразу осознала опасность. Сначала она только мельком глянула на прохожего, шедшего по переулку в сторону автобусной остановки. Потом, спустя секунду, ей вдруг почудилось что-то неладное в этой тёмной, неестественно выпрямленной фигуре. Рыжая насторожилась. Выглянув из-за столба, принюхалась. Наконец, слабое дуновение ветерка донесло до неё запах. И этот запах не принадлежал человеку.
  Рыжая торчком подняла оба уха. Повертела головой. Тёмная фигура приближалась, и становилась все огромней и зловещей. Вот выплывшая из-за облака луна осветила его. Белый мертвенный свет облил опущенные плечи, непокрытую голову и мёртвое, без выражения, лицо с пустыми глазами навыкат.
  Рыжая, осознав всю глубину опасности, прижала уши и со всех ног кинулась в освещённый конец переулка - к автобусному кольцу.
  Пулей вылетела на освещённый пятачок, где стояли несколько автобусов, отправлявшихся в последний, ночной рейс. Трое или четверо водителей сидели в одном из 'пазиков', что-то ели, пили. Ещё один курил, сидя у себя в кабине, и выставив наружу локоть.
  Ночной магазинчик был ярко освещён. Посетителей в нём не было, но на стуле дремал молодой парень-охранник в камуфляжной куртке.
  Рыжая обернулась. Тёмный шёл прямо к ней ровной, механической походкой, словно автомат.
  Рыжая повертелась в поисках выхода. И внезапно увидела открытую дверцу автобуса. В салоне никого не было и было темно. Рыжая заскочила внутрь, пробежала в конец и замерла, забившись под сиденье.
  Некоторое время ничего не происходило.
  Потом автобус внезапно содрогнулся. Рыжая выглянула - и шерсть на ней поднялась дыбом: чёрный человек неторопливо поднимался по ступенькам в салон. Рыжая глянула в окно в надежде, что появится водитель. Но те, что закусывали в соседнем автобусе, только мельком взглянули на тёмного; видимо, решили, что это обычный пассажир.
  Рыжая хотела заскулить, но поняла, что как раз этого делать не следует, и снова нырнула под сиденье.
  Тяжёлые шаги раздавались всё ближе. Чёрный человек, кажется, всё видел даже в темноте. Он не спеша заглядывал под каждое сиденье. Потом вдруг остановился, прислушиваясь. Рыжая сжалась в комок, затаила дыхание.
  И внезапно послышался хруст: тёмный одной рукой сорвал спинку сиденья с болтов, ухватился за металлический трубчатый остов - и вырвал его из пола вместе с креплениями.
  Рыжая взвизгнула от ужаса, поднырнула под остов сиденья, который тёмный человек держал в руках, проскользнула мимо тяжёлого, пахнущего гибелью ботинка и опрометью бросилась к выходу. Выскочила из автобуса и помчалась к освещённой трассе, держась поближе к заборам и кустам.
  Добежала. Здесь было почти светло, асфальт отливал синевой в свете фонарей. То и дело мимо проносились машины. Рыжая нырнула в спасительную тень. Обернулась, вывалив язык и тяжело дыша.
  А на остановке началось что-то совсем уже странное. Тёмный человек вышел из автобуса, заглянул под колёса. А потом, ухватившись обеими руками за край днища, стал приподнимать и раскачивать автобус, - так легко, словно это было его обычной забавой.
  Наконец, побросав недоеденные пирожки, выбежали и водители.
  - Эй, мужик! Ты чего, рехнулся? Или в пятак захотел?
  Тёмный продолжал молча раскачивать автобус, отрывая колёса ПАЗа от земли.
  - Во, блин, гадство, даёт!.. - крикнул один из водителей. - Эй ты, самодельный! Оставь автобус в покое! Силу девать некуда?
  Тёмный не отвечал. Казалось, он решил вообще положить автобус набок.
  Водители взъярились. Двое сбегали в соседние автобусы, вооружились монтажками.
  - В последний раз предупреждаю, придурок! - закричал водитель.
  Тёмный молча напрягся - и внезапно опрокинул автобус набок. Раздались скрип, скрежет, с жутким протяжным звоном посыпались стёкла.
  - Вот же сука! Н-на!
  И монтажка опустилась на голову тёмного.
  Ничего не произошло.
  Тёмный оглянулся. На лице его на этот раз появилось вполне осмысленное выражение недоумения. Он взял монтажку, легко вырвал её из руки онемевшего водителя и без размаха ударил его в лоб. Водитель качнулся, - и повалился на спину.
  Другие водители попятились.
  - Ванёк, мобильник есть? - диким голосом закричал кто-то. - Звони в ментовку и спасателям!
  Больше Рыжая не стала смотреть. Она повернулась и помчалась по тротуару вдоль трассы. Пронеслась весь квартал до Корейского переулка. Свернула, и, не снижая скорости, помчалась дальше, - к дому, где жил Бракин.
  
  * * *
  
  Коростылёв, видевший все это, сверкнув очками, отошёл от окна.
  
  * * *
  Громадная белая волчица выросла перед Рыжей внезапно, будто упала с неба. Рыжая даже не успела притормозить, и с разбега ткнулась мордочкой в мощные седые лапы. Откатилась назад и замерла.
  Белая сидела спокойно, глаза её лучились.
  И сидела она так, что пробраться к дому не было никакой возможности. Рыжая чувствовала, что Белая гораздо умнее и быстрее Тёмного Человека. Мимо неё проскользнуть вряд ли удастся.
  Рыжая стала пятиться, поскуливая, приподняв зад и припав брюхом к дороге.
  Переулок был узким, ни в одном из домов не горел свет. Лишь где-то вдали, за заборами и сараями, сиял одинокий грустный фонарь. Всё вокруг было мёртво и пусто. Чёрные покосившиеся заборы, тёмные, или забранные наглухо ставнями, окна. Белые крыши. Тощие голые тополя.
  Сзади послышались мерные тяжёлые шаги. Рыжая в страхе обернулась - и обмерла: из-за поворота вышел чёрный человек.
  Теперь и назад пути тоже не было.
  В отчаянии, не зная, как спастись, Рыжая внезапно подняла лисью морду к луне и пронзительно, страстно завыла.
  Белая с удивлением послушала вой, - и внезапно всё поняла.
  Это не та собака. Совсем не та.
  Она взглянула на тёмного, приближавшегося большими шагами Ка и мысленно приказала ему:
  'Ка, остановись! Это не та собака, которая приведёт нас к деве. Не трогай её. Ищи пса. Старого худого пса, который скоро появится здесь. А сейчас - возвращайся домой, в преисподнюю!'.
  Ка замер, подняв одну ногу. Он словно бы задумался, наклонив голову к плечу.
  Потом развернулся и так же мерно, не спеша, удалился.
  'Вставай, маленькая хитрая лисичка! - Белая взглянула на Рыжую. - Беги домой. И скажи хозяину, чтобы не выпускал тебя больше ночью одну!'.
  Белая поднялась на ноги, взглянула на небо, и внезапно совершила гигантский прыжок в сторону и вверх.
  И словно растворилась в тёмном небе. Лишь мигнули звезды.
  Трясясь всем телом, Рыжая дикими глазами оглядела пустой переулок, заборы, белые крыши тёмных домов.
  Волчицы не было.
  
  * * *
  
  Когда Рыжая вернулась домой, Бракин её не сразу узнал. На загривке и на боках у неё появилась седина. Она дрожала, стуча коготками, бегала по комнате, не находя себе места. Тыкалась в ладони сидевшего на кровати Бракина, скулила, и снова начинала юлить по комнате.
  Бракин сказал вслух:
  - Ты встретила того человека, да? Он мёртвый, но как бы живой? Он, наверное, погнался за тобой и напугал?
  'Да, да, да, - проскулила Рыжая. - Но ещё я видела ту страшную белую волчицу, которая чуть не разорвала меня на части во дворе, - там, где живёт человек в очках. Мёртвый-живой шёл за мной, я бежала. И столкнулась с Белой. Я знаю, кто это. А ты - нет'.
  Бракин подумал, отхлебнул чаю из треснувшей чашки.
  - Ладно, - сказал он. - Не знаю, - так узнаю. Они ищут собаку. Но не тебя. Так что сядь и успокойся. Иди ко мне, я приласкаю тебя.
  Рыжая подбежала, снова ткнулась горячим носом в ладони, лизнула их шершавым языком, и опять отбежала.
  Посмотрела с тоской и печалью, и легла на свитер у порога.
  - На тебя там дует из-под двери. Давай я переложу свитер ближе к печке.
  'Нет. Тогда я не успею предупредить тебя, если мёртвый-живой войдёт сюда'.
  - Вот глупышка, - сказал Бракин и вздохнул. - Ну, хорошо. Как хочешь. Уже поздно. Давай попробуем заснуть.
  
  * * *
  
  Алёнка поправлялась, но как-то медленно, неохотно, с трудом.
  - Вишь, какая бледная, - ворчала баба. - Хоть бы на улицу сходила, погуляла.
  - Не хочу, - отвечала Алёнка.
  - 'Не хочу'... Вот же 'нехочуха'. А чего же ты хочешь?
  - Ничего.
  Алёнка или лежала в кровати, молча глядя в потолок, или садилась на постели, поближе к окошку, отодвигала бабкины горшки с цветами и подолгу глядела на соседский заснеженный двор.
  - Съешь чего-нибудь! - говорила баба.
  - Не хочу.
  - Опять 'не хочу'!
  Баба собиралась, шла в магазин, приносила огромные зелёные и красные яблоки, виноград, апельсины. Ворчала как бы про себя, что вся пенсия на эти 'хрукты' уйдёт. -'Хрукты' Алёнка ела, - но тоже нехотя, без желания. Откусит яблочка, - отложит. Через час вспомнит про него - опять откусит...
  И вдруг однажды в ранние сумерки в окне появилась кудлатая, страшная морда.
  - Тарзан!! - не своим голосом взвизгнула Алёнка.
  Баба от неожиданности выронила кастрюлю, варёная картошка раскатилась по полу.
  - Как 'Тарзан'? Какой Тарзан? - полушёпотом спросила она и тоже кинулась к окну.
  А Алёнка уже соскочила с постели, одевалась быстро, наспех. С улицы доносилось радостное повизгивание блудного пса. Тарзан колотил лапами по стеклу, даже пробовал его лизать. Баба нащупала под собой стул, села.
  - Баба, я его в избу заведу? - спросила Алёнка с порога.
  - А? - баба выглядела совершенно ошалевшей. - Веди, чего уж там...
  
  * * *
  
  Когда Тарзана накормили и вытерпели все его бесконечные ласки, Алёнка повела его в пустую стайку, где когда-то держали курей, но куры все передохли от какой-то куриной болезни. В стайке было довольно тепло, - тепло, как ни странно, давала лампочка, висевшая под потолком. Дощатый пол был выстлан сеном.
  Алёнка попросила бабу нагреть ведро воды, взяла хозяйственное мыло, щётку, на которой когда-то баба драла шерсть, и пошла в стайку мыть Тарзана. Тарзан не спал, ждал. Бока его раздулись от еды, морда выражала верх блаженства.
  - И где же ты был, а? - спрашивала Алёнка, принимаясь за мытье. - Где ходил, а? Вон шерсть вылезла, шрамы какие. Ты из деревни сбежал, да?
  Тарзан повизгивал, норовил лизнуть Алёнку в щёку, в руку, но она твёрдо отворачивала его морду, строжась, прикрикивала по-взрослому:
  - Да стой ты нормально! Налижешься ещё, успеешь.
  В стайку пришёл Андрей - баба его впустила, - присел рядом на корточки, стал помогать. Тарзан был такой грязный, шерсть так свалялась на нём от грязи и крови, что одного ведра воды не хватило. Андрей вылил грязную воду в помойную яму, притащил ещё ведро.
  И они снова мыли, расчёсывали, распутывали и вырезали ножницами свалявшиеся култы шерсти.
  Под конец оба взмокли - не хуже Тарзана.
  Наконец, обтёрли его ветошкой, и напоследок Алёнка аккуратно расчесала его своей старой расчёской.
  Теперь Тарзан стал похож на ухоженную домашнюю собаку. Он еле вытерпел до конца мытья, и снова кинулся лизать Алёнку и Андрея.
  А баба глядела в окно, из-за которого доносились повизгивание пса и голоса ребятишек, и думала: 'Прибежал... Вот же! Небось, километров двести пятьдесят отмахал. Лошадь и лошадь. Чем кормился? А может, он заразный? Дворы по пути зорил? Надо соседку, Вальку позвать, - пусть посмотрит'.
  Баба вздохнула и стала одеваться на улицу.
  
  * * *
  
  Когда баба вернулась, не застав соседку дома, - увидела во дворе, на бетонированной дорожке, Тарзана и Алёнку с Андреем. Все трое просто сияли от счастья.
  - Баба! Можно мы с Тарзаном на улице побегаем?
  - Можно. Но только здесь, по переулку. А где машины - ни-ни. И к почте не ходите. Там милиция дежурит, всех бродячих ловит. Как бы вашего Тарзана не поймали.
  - Так он же не бродячий, он теперь домашний. Смотри, какой!
  Действительно, пёс выглядел теперь чистым, сытым, ухоженным.
  Баба покачала головой и пошла в дом.
  
  * * *
  
  Когда вышли за ворота, Алёнка сразу почувствовала: нет, улица Тарзану не нравится. Едва увидев вдали прохожего, он остановился как вкопанный, напрягся, опустил голову. Даже шерсть на загривке приподнялась.
  - Ну что, побежали? - спросил Андрей.
  Алёнка подумала.
  - Нет. Пойдём лучше во двор.
  Андрей удивился, шмыгнул носом.
  - А чего?
  - Видишь? Тарзану не хочется здесь бегать. Наверно, он пока сюда шёл, его ловили уже. Напугали сильно.
  Прохожий приближался и Тарзан внезапно начал пятиться к воротам.
  Андрей посмотрел на прохожего, пожал плечами:
  - Ну пошли во двор, раз такое дело...
  
  * * *
  
  А на другой день в ворота постучал милиционер с планшеткой на боку. Представился помощником участкового.
  Он был невысоким, с одутловатым лицом, и форма на нём была какая-то изжёванная, мятая.
  - Здравствуйте, хозяюшка, - сказал он, входя в избу и почему-то зацепившись ногой о порог.
  Баба взглянула на него. Хотела было сказать: 'Какая я тебе 'хозяюшка'?', - но внезапно передумала. Участковый стоял одной ногой в сенях, другой - в комнате, и почему-то глядел на порог. Наконец переступил и второй ногой, снял шапку. Баба подозрительно смотрела на него.
  - Разрешите присесть?
  - Садитесь, раз уж пришли, - сказала баба.
  Помощник сел, развернул свою планшетку.
  - Так, - сказал он. - Вот здесь написано, что при первичном обходе в прошлом году собаки у вас не было.
  - Это при каком 'первичном'? В декабре, что ли? Когда облава была?
  - Ну да. Перед самой облавой. Мы всех собак тогда по дворам переписывали, помните?
  - Я-то всё помню, - сказала баба.
  - Не понял? - помощник поднял выцветшие глаза, опушённые редкими рыжеватыми ресницами.
  - А чего тут понимать... Обещали устроить облаву на бродячих собак, а сами хозяйского пса застрелили.
  - Это не мы, - слегка смутился милиционер. - Это... Ну, в общем, неувязочка вышла.
  Баба промолчала, хлопнула тряпкой по клеёнке перед самым носом помощника и стала вытирать стол.
  'Был бы дед дома, он бы вам показал 'неувязочку'! - подумала она.
  - Ну, так значит, продолжим, - сказал помощник, убирая со стола планшетку и локти.
  - О собаке-то?
  - Конечно! - просиял гость. - У вас не было собаки, хотя раньше была. Потом исчезла, а сегодня опять появилась.
  - Появилась, появилась, - ответила баба почти сердито. - Да вот интересно, откуда вы так скоро узнали?
  - Соседи сказали.
  - Какие соседи?
  - Ну... - милиционер слегка замялся. - Ваши соседи.
  - Это кто ж тут у нас вам про меня докладывает?
  Милиционер понял, что попал впросак, и решил перейти в наступление:
  - Так собака, говорю, появилась, или нет?
  Баба - чего уж отпираться, - согласилась:
  - Появилась... Да не успела появиться, а вы уже тут как тут.
  - Я на службе, - довольный собой, ответил милиционер. - Служба у нас такая... Собака, значит, ваша. А где она была всё это время?
  - А вам-то какая забота?
  - Нам забота есть, - суровым голосом сказал милиционер. - В городе появились случаи бешенства. Много больных собак. Вот я и интересуюсь, не больна ли ваша собака.
  - Нет, не больна, - отрезала баба.
  - А вы что, ветеринар? - почти иронически спросил милиционер.
  - Вот же прицепился, - как бы про себя сказала баба. И сказала погромче: - Я что, не видела бешеных собак? Да я в деревне выросла, и здесь сколько лет живу, всегда с собаками. И бешеных видела, и всяких. Здоровую собаку от бешеной всегда отличить смогу.
  - Да я и не спорю, - миролюбиво сказал милиционер. - Только порядок сейчас такой: всех новых собак положено сводить к ветеринару, чтобы он справку дал. А без справки собака как бы недействительная. Её могут случайно отловить.
  - Как это - 'случайно'? - насторожилась баба.
  - Ну, допустим, вы её выпустите погулять, а на улице её и поймают. Всем патрулям сейчас приказано собак без хозяев ловить, усыплять, и доставлять в питомник.
  - На улицу мы её не пустим, - сказала баба. - Да он и сам не пойдёт. Видать, тоже наслышан про ваши 'неувязочки'. Вам неувязочки, а детям - горе.
  - Ладно, - сказал милиционер. - Как зовут собаку? Мне записать надо.
  - Тарзан.
  - Сколько лет?
  - А кто ж считал? Ну, Алёнке шесть в том году исполнилось, а Тарзан уже был, когда она родилась. Родители Алёнкины его щеночком под воротами подобрали. Подкинул кто-то. Пока маленький-то был - ещё ничего, а вот вырос, - целый конь, так одни хлопоты с ним. Весь палисадник, говорю, засрал... Извините, конечно, на таком слове.
  - Ну, ладно. Запишем - 'семь лет'.
  - Да ему все девять, - возразила баба просто так, из желания противоречить этому странному 'помощнику участкового', который о заговорённый порог запнулся.
  - Хорошо, - легко согласился милиционер, - запишем: 'девять'.
  Он захлопнул планшетку, оглядел кухню, хмыкнул. Внезапно встал.
  - В общем, так, хозяйка... Вам необходимо в трёхдневный срок получить справку у ветеринара, что собака здоровая. Мы проверим. А, кстати, это не она? Вернее, он.
  Милиционер смотрел в дальнее окошко, выходившее во двор. Там по дорожке мимо дровяника носился Тарзан, а его догоняли мальчишка и девочка.
  - Он и есть, - подтвердила баба.
  Милиционер внимательно смотрел ещё с полминуты, потом повернулся, надел шапку, попрощался и ушёл. Кстати, переступая через порог, он почему-то высоко поднимал ноги.
  Алёнка влетела в избу румяная, весёлая.
  - Баба, а кто это к нам приходил?
  - Кто-кто... милиционер приходил.
  - Зачем? - округлила глаза Алёнка.
  - Ох... Про Тарзана твоего всё выспрашивал. Где он был, да почему нет справки от ветеринара. Говорит, справки сейчас у всех должны быть, что собака не бешеная. Иначе, говорит, его это... случайно поймают и усыпят... - И добавила тихо: - Вот же нелюди! Нелюди и есть...
  - И что, у всех соседей такие справки есть? - спросила Алёнка.
  Баба остановилась, подумала. С удивлением взглянула на Алёнку.
  - А ведь верно! И как это мне самой на ум не пришло? Пойду-ка я к бабе Клаве. Да к Наде зайду. Поспрашиваю. У них-то тоже кобели есть.
  И баба, прикрикнув:
  - А ты сядь, поешь! - стала одеваться.
  
  * * *
  
  Она вернулась через час, сердитая, тронь, - зашипит.
  - Что, баба? - спросила Алёнка. - Узнала про справку?
  - Узнала, - кратко ответила баба и больше ничего не сказала.
  Алёнка заперла Тарзана в стайке, чмокнула его в лоб на прощанье, и побежала домой.
  Было уже темно. По радио рассказывали об успехах какого-то завода, который возглавил новый директор, или, по-новому, 'внешний управляющий'.
  Баба поставила на стол тарелки с супом, нарезала хлеба, вскипятила чайник.
  Алёнка потренькала жестяным умывальником, наскоро вымыв руки.
  Сели ужинать. Алёнка съела всё и попросила добавки.
  - Ну, ты сегодня прямо молодец, - сказала баба, наливая добавки, и почему-то вздохнула.
  
  * * *
  
  За воротами, у низкой ограды палисадника, стоял какой-то человек, глядел в освещённое окно. Ему был виден тёмный коридор, а в конце - часть залитой светом кухни. Там за столом, болтая ногами и весело что-то рассказывая, сидела маленькая девочка с тугими светлыми косичками.
  
  * * *
  
  Улица Карташова. 'Губернаторский' дом
  
  Был одиннадцатый час ночи, когда белая 'Волга' остановилась перед чугунной витой калиткой. Трёхэтажный краснокирпичный особнячок, окружённый пихтами, светился почти всеми окнами. Особнячок строили по проекту турецкой фирмы, и дом получился, как игрушечка - что внутри, что снаружи. Особенно почему-то умилял губернатора флюгер в виде парусника, установленный на шпиле на коническом жестяном куполе. Парусник показывал бушпритом, куда дует ветер, а при сильном ветре начинал весело трещать.
  Действительно, при чём тут парусник? Ближайшее море от Томска - за тысячу с лишним километров. Да и то - не море, а Ледовитый океан. По идее, надо было бы петуха установить. Но, во-первых, петух над домом губернатора - несолидно. Во-вторых - опять же, ассоциации нехорошие. Тут недавно внучка вслух сказку читала про золотого петушка. С очень неприятным финалом. Потом приставала: 'А почему петушок старичка клюнул, а не шемаханскую царицу? Она же самая злая!'.
  Да и царь-старичок не из добреньких, - подумал тогда Максим Феофилактыч. И обрадовался: хорошо, что петуха на шпиль не посадили. А ведь было, было такое предложение...
  Губернатор вылез из машины. У калитки с той стороны сразу же возникла громадная немецкая овчарка. Овчарка сдержанно гавкнула, помахала хвостом. Губернатор нажал на кнопку звонка. Над входной дверью был установлен маленький, почти незаметный с улицы объектив видеокамеры, вставленный в просверленный кирпич.
  Над парадной дверью вспыхнули все лампы, во дворе сразу стало светло. Калитка щёлкнула, открылась.
  - Не жди, езжай, - устало сказал губернатор водителю.
  - Так не положено, - привычно ответил тот.
  - Езжай, сказано! Я тут ещё с собакой постою, воздухом подышу...
  Водитель ничего не сказал, и плавно, почти бесшумно отъехал. Его машина только снаружи была 'Волгой'. Внутри это был полный 'Мерседес', изготовленный по спецзаказу.
  Отъехав за угол соседнего дома, водитель развернулся, чуть-чуть подал вперёд, чтобы был виден двор губернаторского дома, заглушил двигатель, выключил свет.
  Губернатор неторопливо побрёл по аллее из редких пихт к дому. Водитель хорошо видел, как он на ходу трепал овчарку за загривок. Потом поднял что-то с обочины, бросил по направлению к парадному крыльцу. Овчарка бросилась следом. Вернулась.
  Губернатор присел на край скамьи из витого чугуна с деревянным сиденьем.
  Сидел довольно долго. Наконец, поднялся, и пошёл к входным дверям.
  Водитель в притаившейся 'Волге' облегченно вздохнул и повернул ключ зажигания: всё, на сегодня рабочий день закончен. Можно ехать.
  Но в следующее мгновение он забыл и о ключе зажигания, и о рабочем дне.
  Из-под пихты навстречу губернатору вышло какое-то чудовище. Водитель подался вперёд, вгляделся. Это была огромная бело-серебристая собака.
  Она спокойно вышла на аллею и села, глядя на губернатора светящимися глазами.
  Овчарка крутанулась на месте, взвыла, и с неистовым лаем бросилась на Белую. А дальше произошло невероятное: громадная, тренированная, откормленная, обученная по всем правилам служебная овчарка от одного взмаха лапы Белой отлетела, перевернувшись в воздухе.
  А Белая сидела спокойно, не шевелясь, и смотрела только на губернатора. Максим Феофилактыч застыл на месте. Оглянулся по сторонам. Весь его вид выражал полнейшее недоумение.
  Между тем овчарка вскочила и, даже не отряхнув с себя снег, уже всерьёз, как на учениях, бросилась на Белую, целясь ей в горло.
  Белая снова взмахнула лапой. И овчарка оказалась на тротуаре, на спине, бешено молотя воздух лапами. А Белая положила ей лапу на брюхо, коротко нагнулась. Раздался визг и овчарка судорожно забилась на тротуарных плитках.
  Максим Феофилактыч похолодел: из-под горла овчарки вытекала чёрная, слегка пенистая кровь.
  Включился громкоговоритель, и раздался голос жены:
  - Максим, что там такое??
  - А чёрт его знает... - непослушными губами выговорил губернатор.
  Белая внезапно поднялась, перешагнула через овчарку и медленно, как бы нехотя, двинулась к неподвижно стоявшему человеку.
  Максим внезапно опомнился:
  - Вера! Выпускай Царя с Царицей! И ружьё, ружьё...
  Он недоговорил.
  Водитель тоже опомнился, ударил по газам. Машина пулей вылетела из-за угла, затормозила у витой чугунной калитки. Водитель выскочил, на ходу взводя пистолет.
  - Семерых волчат убил, - услышал как будто сквозь сон губернатор. - Семерых.
  Губернатор сделал шаг назад, не веря глазам и ушам. 'Семерых волчат'... Это про волчью стаю в Калтае, что ли?..
  Водитель подскочил к калитке, присел, изготовясь к стрельбе. Широкая спина губернатора мешала прицелиться. Водитель крикнул не своим голосом:
  - Максим Феофилактыч! В сторону, в сторону!..
  - А? - спросил губернатор, зачем-то приседая.
  Между тем щёлкнул замок входной двери, она раскрылась, выпустив двух здоровенных псин - московскую сторожевую и ротвейлера. С низким, хриплым рычанием они кинулись на Белую.
  Белая лишь слегка повернула голову. Рыкнула. И обе собаки замерли, упали на брюхо, заскулили испуганно и жутко.
  А в голове губернатора путались свои и чужие мысли: 'Загонщики выгнали их на егерей. Их расстреляли из итальянских автоматических винтовок. Вся поляна была красной от крови. А трупы потом освежевали, сняли шкуры и унесли. И оставили на красной поляне. А им там холодно, очень холодно без шкур'.
  А потом:
  'Ведь говорили же мне, надо было питбулей завести. И овчарку во дворе не одну, а две. И охранника... Водителя теперь придется уво...'.
  Больше мыслей не стало. Что-то бросилось ему в лицо, опрокинуло. Странный хруст раздался в горле и шее. Боли губернатор не чувствовал, - только странную отрешённость и пустоту.
  Он ещё услышал, как стрелял водитель из-за калитки. Стрелял, пока не кончились патроны. И на краю угасающего сознания услышал совсем уже странное:
  'Семерых волчат...
  Семь! Семь!..
  Семерых волчат...
  Съем, съем!'.
  
  * * *
  
  Белая подняла окровавленную пасть. Пронзительные светящиеся глаза смотрели прямо на водителя.
  Водитель попятился, как стоял - на корточках. Выронил пистолет, нащупал позади себя дверцу машины и юркнул внутрь.
  Что было дальше, он не видел, да и не хотел видеть. Дрожащими руками он включил рацию и что-то кричал кому-то.
  А Белая неторопливо рвала на куски труп губернатора, глотала, не давясь, вместе с обломками костей.
  На втором этаже распахнулось окно. Послышался длинный женский крик, а потом - пушечный выстрел из крупнокалиберного ружья.
  Пуля опрокинула Белую. Она с изумлением поглядела вверх. Приподнялась, и неуверенно поползла под пихты, волоча задние ноги. Раздался второй выстрел, но пуля попала в каменный бордюр, брызнувший мраморной крошкой.
  А потом на пихты словно упало с неба тёмное дымное облако. И мгновенно поднялось вверх. На снегу остались кровавые пятна. Но кровь быстро, с шипением, исчезала, оставляя в снегу дыры до самой прошлогодней травы.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Темнело. Баба слушала радио, качая головой, и стряпала пирожки. По радио с утра только и говорили, что о зверском убийстве губернатора Максима Феофилактовича Феоктистова. Говорили о чрезвычайном положении, о том, что прилетели замминистра МВД Александр Васильев и генеральный прокурор Юрий Скуратов. В 'Белом доме' беспрерывно заседала комиссия по ЧС. Временно, на период ЧП, вся власть в области передавалась председателю комиссии, и. о. губернатора Владимиру Густых. По радио передавались его выступления, решения, указания.
  Баба только качала головой.
  Пришла Алёнка, - насилу рассталась с Тарзаном.
  - В стайке его оставила? - спросила баба.
  - Угу, - сказала Алёнка, уплетая пирожок с капустой.
  - Привязала там?
  - Не-а.
  Баба вздохнула.
  - А что, надо было привязать? - спросила Алёнка.
  - Да не знаю.... Всё равно он всю стайку загадит. Ты бы его на старое место посадила, в палисад. Я бы ему ящик приспособила под конуру. Цепь там осталась...
  - Я уже думала, - серьезно ответила Алёнка. - Нельзя его в палисад. Ему всю улицу видно, и его тоже всем будет видно.
  - Ну и что? А как же дом сторожить, если никого не видеть? Так и воров не заметишь.
  Алёнка помотала головой.
  - Нельзя в палисад. Он чужих людей не хочет видеть.
  Баба хмыкнула:
  - Это он сам тебе, что ли, сказал?
  - Нет. Я сама заметила.
  Баба сказала:
  - Все равно в милиции уже всё знают. Завтра надо им справку принести. А если он людей боится - как же его к ветеринару потащишь?
  - Ветеринара можно домой вызвать.
  - Ага, - покачала головой баба. - И заплатить. Все твои 'детские' за два месяца.
  Алёнка быстро прикинула в уме.
  - Нет, ещё останется пятнадцать рублей.
  Баба удивилась:
  - А ты откуда знаешь?
  - А посчитала в уме.
  Баба промолчала. Алёнкины способности её не то, чтобы настораживали. И не то, чтобы пугали. Скорее, вызывали какое-то тяжёлое, неприятное чувство.
  - Да ничего, баб! - весело сказала Алёнка, и потянулась за вторым пирожком. - Сейчас про Тарзана все забудут.
  - Это почему ещё?
  - А ты разве радио не слышишь? Губернатора же убили.
  Баба присела на стул, судорожно вздохнув.
  - Ну, если ты такая грамотная... - начала она и снова задохнулась; перевела дух. - Если грамотная и всё знаешь, то должна понимать: губернатора не человек убил. Его зверь какой-то растерзал.
  Алёнка замерла с открытым ртом.
  - Значит, опять на собак подумают? - тихо спросила она.
  - А на кого им ещё думать? Медведей и волков в городе пока нету.
  - Значит, опять облаву устроят, - упавшим голосом проговорила Алёнка и отложила недоеденный пирожок.
  Вскочила, быстро стала одеваться на улицу.
  - Да ты куда на ночь глядя? - крикнула баба.
  Дверь захлопнулась.
  - Вот же стрекоза, а? И что с ней делать... - сказала баба.
  
  * * *
  
  Алёнка подошла к дому, где жил Андрей. Стукнула в калитку. Калитка, к её удивлению, почти сразу же открылась. Андрей стоял красный, распаренный, в расстегнутой старой шубейке, наверное, доставшейся ему от старшего брата.
  - Алёнка! - ахнул он. И немедленно провёл под носом рукавицей. - Ты чего, а? А я тут снег вот чищу. Папка пьяный пришёл, отругал. Днём снег шёл, а я не почистил, забыл.
  - Выйди, - сказала Алёнка.
  - Ага! Я счас. Мне маленько осталось. А то папка проснётся, в туалет пойдёт, - заругается.
  И он стремительно начал откидывать снег с дорожки огромной отцовской лопатой.
  - Хорошо у тебя получается, - сказала Алёнка, присев на корточки и оперевшись спиной о забор.
  - Ну. На... как это... натернировался.
  Алёнка не стала его поправлять, промолчала.
  Андрей в пять минут закончил чистить двор, сбегал домой, переоделся и выскочил.
  - Так ты чего? - спросил снова, когда они оказались на улице.
  - Слышал, что губернатора убили?
  - А это кто? - удивился Андрей.
  - Это - губернатор. Самый главный у нас дядька. Его прямо перед его домом убили. Почти на куски разорвали, и даже некоторые кости разгрызли.
  Андрей вытаращил глаза.
  - Ну? А ты откуда знаешь?
  - По радио весь день передают, и по телевизору. Ты что, телевизор не смотришь?
  - Не-а. Папка хороший телевизор давно пропил, а старый только одну программу показывает, и то плохо.
  - Ну так вот. Я думаю, что прятать надо Тарзана.
  На этот раз Андрей не стал удивляться и переспрашивать. Он как-то сразу всё понял.
  - А куда? - понизив голос, спросил он.
  - Думать надо, - сказала Алёнка.
  И они оба задумались, не спеша бредя по пустому переулку.
  Вдали задребезжала пустая фляга на санках: Рупь-Пятнадцать плёлся за водой.
  - Стой, - сказала Алёнка. - А может, нам его попросить?
  Андрей начал озираться, ничего не понял и переспросил:
  - Кого?
  - Да вот его, - Алёнка кивнула в сторону дребезжавшей фляги.
  - Бомжа?! - удивился Андрей и открыл рот.
  Алёнка с неудовольствием посмотрела на него.
  - Ну да, бомжа. Он у цыган живет, а к цыганам редко кто заглядывает. Они милиционерам платят.
  Андрей опять было разинул рот. Потом сказал:
  - А вдруг они Тарзана-то это... съедят?
  - Кто? Цыгане? Ты что! Цыгане собак не едят. У них вон, две овчарки во дворе, добро стерегут.
  - Ну, тогда бомж и съест, - упрямо сказал Андрей.
  - Не съест, - твердо сказала Алёнка. - Бомж, к твоему сведению - он такой же человек.
  И пошла вперёд.
  - Здорово, детишки! - издалека закричал Рупь-Пятнадцать.
  - Здорово, - сказала Алёнка. - Стой. У нас к тебе дело есть.
  - Ко мне? - удивился Рупь-Пятнадцать.
  - К тебе, к тебе, - нетерпеливо повторила Алёнка. - Ты слышал, что опять облава на собак будет?
  - Нет.
  - А что губернатора собаки загрызли - слышал?
  - Да говорили вроде что-то...
  - Значит, опять собак ловить будут, - понял?
  - Понял, - кивнул Рупь-Пятнадцать. - Только не понял, я-то тут при чём?
  - А ты нам помочь можешь. К вам ведь милиция не ходит?
  - Да не видал пока, - слегка оробевшим голосом ответил бомж.
  - Ну вот, значит, цыганских собак не тронут.
  Рупь-Пятнадцать сдвинул вязаную шапочку на лоб и присвистнул:
  - Так вам что - собаку надо спрятать, что ли?
  - Догадливый, - проворчал Андрей.
  Он стоял боком и участия в беседе старался не принимать.
  - Собаку. Тарзана нашего, - сказала Алёнка.
  - А! Знаю я вашего Тарзана. Так его же вроде в лес увезли?
  - А он вернулся! - Алёнка рассердилась на себя - из глаз едва не брызнули слёзы. Она даже топнула ногой.
  - Ну, так какой базар! Спрячу, конечно.
  - Где?
  - Ну, у цыган и спрячу. Алёшку попрошу - старшего цыганёнка ихнего. Он паренёк добрый, надёжный. Не продаст.
  - А где он его спрячет?
  Рупь-Пятнадцать снова присвистнул - на этот раз не без самодовольства.
  - Да у них двор какой - видела? Как три ваших. Они ж две развалюхи соседние купили, и из двух один участок сделали. А там сараев, стаек, погребов - немерено. У них и тайные норы выкопаны. Они там деньги хранят и разное барахло, которое наркоманы приносят - телевизоры там, видики, камеры, - ну, всякую такую халабуду. За дозу всё, что хочешь, тащат. Даже мамкины шубы.
  Рупь-Пятнадцать и дальше продолжал бы говорить, но Алёнка внезапно погрозила ему пальцем. Рупь-Пятнадцать мгновенно закрыл рот.
  Мимо них, пошатываясь, прошёл прохожий, - бывший военный, который жил в конце переулка, почти у самого переезда.
  Когда он скрылся из глаз, Рупь-Пятнадцать нагнулся к Алёнке и они начали шептаться.
  
  * * *
  
  - Завтра в садик пойдешь, - сказала неожиданно баба, когда Алёнка вернулась.
  - Почему? - удивилась Алёнка.
  - А потому, что хватит дома сидеть. И так почти три недели просидела.
  - Я же болела.
  - Что болела - это ладно. А теперь не болеешь. С ребятишками там хоть поиграешь, а то всё с бабой да с Андреем, женихом своим. Да ещё с собакой вот...
  Алёнка чуть не расплакалась. Нахмурясь, сидела за столом. Неохотно грызла карамельку.
  По радио начали передавать новые распоряжения председателя комиссии по ЧС Владимира Густых. Баба сделала погромче.
  - В целях безопасности, - говорил диктор, - распоряжением комиссии по ЧС на весь период чрезвычайного положения в лечебных учреждениях всех видов собственности, детских дошкольных учреждениях, учреждениях образования вводится карантин. На время карантина детям до 14 лет запрещено появляться на улице после пяти часов вечера без сопровождения взрослых. Взрослым - после одиннадцати часов. В городе организовано круглосуточное патрулирование, особенно в отдалённых районах. Патрули будут усилены за счет спецподразделений УФСБ, УВД, УИНа, Службы судебных приставов, налоговой полиции, воинских частей Томского гарнизона. Все здания государственной власти, промышленные объекты, вокзалы и другие общественно значимые, или представляющие потенциальную угрозу объекты, а также муниципальный и частный общественный транспорт берутся под круглосуточную охрану. На особый режим переведены все частные охранные структуры...
  - Ур-ра, значит, я в садик не пойду!! - закричала Алёнка и бросилась обнимать бабу.
  
  * * *
  
  Ночью, когда Алёнка уже спала, баба тихонько вошла к ней в комнатку. Постояла, подперев щёку рукой и глядя на спящую внучку. Поправила одеяло. Ещё постояла. Потом вытерла слезу и тихо вернулась на кухню.
  
  * * *
  
  В четыре часа утра в окно осторожно стукнули. Алёнка уже не спала - ждала.
  Был самый тёмный, мёртвый час суток. Алёнка тихо оделась, вышла на кухню, ощупью пробралась к двери. Открывала её долго-долго, сантиметр за сантиметром, боясь, что дверь скрипнет.
  Не скрипнула. Так же осторожно Аленка прикрыла её, прислушиваясь к мерному похрапыванию бабы. В сенях накинула куртку, влезла в валенки и вышла во двор. В переулке, за палисадником, маячила высокая тощая фигура. Это был цыганёнок Алёшка, паренёк лет тринадцати. На нём была модная лёгкая куртка, распахнутая на груди, джинсы заправлены в красные полусапожки на высоком каблуке. Непокрытая курчавая голова серебрилась в свете дальнего фонаря.
  Алёнка, боясь скрипнуть, медленно приоткрыла железные ворота.
  - Где собака? - без предисловий спросил Алёшка.
  - Сейчас приведу, подожди!
  Алёнка побежала в стайку. Тарзан сразу же проснулся, хотел тявкнуть, но Алёнка сжала ему челюсти, зашипела в ухо:
  - Тихо! Молчи! Ни звука, понял? Сейчас пойдёшь с Алёшкой и спрячешься, где он велит. И молчи, молчи! А то я тебе пасть тряпкой замотаю.
  Тарзан глядел умными глазами, слушал, приподняв одно ухо.
  - Я тебя потом назад заберу. Понял? Жди, я заберу!
  Она надела ошейник, взялась за него, и повела Тарзана к воротам. Тарзан заупрямился было, но Алёнка шикнула на него, и он смирился.
  Алёшку Тарзан сразу признал, и даже позволил ему почесать себя за ухом.
  Втроём они двинулись по переулку, держась обочины, к цыганскому дому.
  В доме в одном из окон горел свет. Алёшка сказал:
  - Ну, давайте, попрощайтесь. Я его так укрою - никто не узнает, даже отец.
  - Иди с Алёшкой, Тарзан! - сказала Алёнка, чмокнула собаку в лоб. - Слушайся его. Он теперь твой хозяин. Хозяин, ты понял?.. Ну, иди! А я тебя скоро заберу. Жди.
  Эти слова подействовали магически. Тарзан позволил Алёшке взять себя за ошейник и увести. В воротах пёс обернулся, бросил прощальный взгляд на Алёнку, издал непонятный короткий звук.
  Ворота закрылись; было слышно, как Алёшка запирает многочисленные замки и задвигает засов.
  И стало тихо. Мёртво и тихо.
  Спало все вокруг - дома, деревья, и даже звёзды. Весь мир спал; и всё, что сейчас происходило, - это были только его сны.
  Алёнка постояла ещё немного, пока холод не пробрал её до самых костей, повернулась. И быстро зашагала домой.
  Вошла без скрипа, разделась в темноте, юркнула в остывшую постель.
  И сама себе удивилась: надо же! А ведь ещё совсем недавно панически, до слёз боялась одиночества и темноты!
  И почти тут же уснула.
  Баба приподнялась за перегородкой. Послушала ровное дыхание Алёнки. Перекрестилась, вздохнула, и снова легла.
  
  * * *
  
  Ка тоже не спал в эту ночь. Он теперь вообще никогда не спал, только впадал в тёмное, бессознательное состояние, похожее на обморок. Но и в этом состоянии он многое чувствовал.
  В четыре часа утра его холодное сердце вдруг встрепенулось, почувствовав укол непонятного беспокойства. Ка поднялся с вороха одежды и звериных шкур, медленно, словно сомнамбула, пересёк комнату, открыл входную дверь.
  Постоял на пороге, подняв голову к небу. Ни луны, ни звёзд в небе не было видно.
  Ка открыл ворота и вышел в переулок. Довольно далеко, на другом конце переулка, маячили три тени. Ка медленно двинулся вперёд, не издавая при этом ни звука.
  Он уже разглядел, что двое детей - подросток и девочка - ведут куда-то большую собаку. Ка чувствовал её запах. Этот запах был ему ненавистен. Теперь он был уверен, что напал на верный след. Запаха девочки он не знал, но понял, что это - та самая, со светлыми косичками, которая сидела на кухне, болтая ногами. Та самая, которую он увидел, глядя в окно чужого дома.
  Он дошёл до перекрестка - двигаться дальше было опасно. Дождался, когда подросток и собака скрылись в воротах незнакомого большого дома. И мгновенно, прячась, шагнул за ствол большого тополя: девочка бежала в его сторону и могла его заметить. Впрочем, нет: в такой темноте, на краю которой лишь слабо мерцал одинокий фонарь, заметить Ка было невозможно. Он сам был похож на дерево или на фонарный столб.
  Девочка добежала до железных ворот. Ворота скрипнули.
  Ка стоял, ожидая чего-то ещё. Но всё было тихо вокруг. Даже машин на Ижевской улице не было.
  Мёртвое холодное лицо Ка стало преображаться. Неприятная, жутковатая гримаса исказила его.
  Это была улыбка.
  На другом конце переулка послышался шум подъехавшей машины. Яркий свет фар высветил весь переулок.
  Ка стоял, замерев.
  Хлопнули дверцы машины. Послышались голоса.
  Через минуту дальний свет переключили на ближний, в переулке сразу потемнело. Какие-то фигуры с автоматами на плечах вошли в переулок, постояли, переговариваясь. Потом вернулись в машину. Снова захлопали дверцы. Машина отъехала куда-то вбок и затихла.
  Ка почувствовал исходящую оттуда угрозу. Значит, не сегодня. Нет, не сегодня.
  Он повернулся, и так же медленно вернулся домой, прошёл в маленькую комнату и лёг на шкуры. Он закрыл глаза и снова впал в оцепенение. Но жуткая ухмылка так и не сходила с его лица.
  
  * * *
  
  А на автобусной площадке с погашенными огнями стоял обычный тентованный 'уазик', которых в эти дни было множество реквизировано для нужд комиссии по ЧС в районных и сельских администрациях и в муниципальных службах.
  В машине сидели пятеро мужчин. За задним сиденьем, в ящике, был целый оружейный склад: импортное помповое ружье фирмы 'Хеклер и Кох' под добрым детским названием 'Король Лев', обычная нарезная 'тозовка', один 'макаров', простенький прибор ночного видения 'Байгыш'. А самое главное - гладкоствольный карабин 'Сайга' с укороченным стволом и магазином на 8 патронов.
  Это были водители маршруток. Они всю ночь колесили по местным переулочкам и тупичкам, выслеживая того громилу, что перевернул автобус и убил их товарища, Славку.
  Помповое ружье дал им хозяин маршрута, владелец нескольких автобусов. 'Сайгу' тоже раздобыл он. Остальное шофёры собрали сами.
  - Почти новый автобус загубил, сука! - говорил хозяин маршрута. - Вы что, такие здоровые мужики, с одним сумасшедшим справиться не могли?
  - Да он совсем бешеный. А у бешеных сила, как у слона, - оправдываясь, сказал один из водителей.
  - Ну, ладно, - сказал хозяин маршрута. - И за автобус, и за Славку теперь он ответит. У Славки двое детей осталось.
  - Да мы уже скинулись...
  Хозяин махнул рукой.
  - Я тоже... скинулся. На новый автобус деньги держал...
  Передавая чехол с ружьём бригадиру, сказал:
  - Только смотрите, мужики, - быстро, и наповал. Тут ребята с 12-го маршрута в бой рвутся. Ну, так мы с ними договорились, что они в резерве останутся. Что, справитесь?
  - Обижаешь. Впятером-то?
  - Ну-ну... Всякое бывает. Держите меня в курсе. С 'двенадцатого' тоже будут наготове. Они старый 'уазик'-микроавтобус где-то нашли. Туда десять человек запросто влезают.
  
  * * *
  
  Когда заканчивался комендантский час, 'уазик' подъехал к стоявшему на краю площадки длинному кирпичному зданию оптового склада. Сторож выглянул из будки. С ним коротко переговорили, и железные ворота отъехали в сторону. Машина въехала во двор и приткнулась в самом дальнем его углу, за штабелями ящиков, укрытых брезентом.
  - Ладно, мужики, - сказал Витька, бригадир маршрута, человек лет пятидесяти, лысоватый, с изборождённым глубокими морщинами лицом. - Будем отдыхать до ночи. Утром кто-нибудь в магазин сбегает, жратвы купит. Только никакого пива, лады?
  - О чём речь...
  Мужики устроились, как могли, прямо в машине. Один лёг на ящик с оружием, двое кое-как вытянулись на заднем сиденье. Хуже всех пришлось тем, кто сидел на передних. Но и они постепенно закемарили.
  Наступало утро.
  
  * * *
  
  Когда уже рассвело, их разбудил молодой парень: на дорогое пальто накинута спецовка, на голове - пластиковая строительная каска.
  - Я начальник смены Петров, - сказал он.
  Бригадир Витька, не выходя из машины, ответил:
  - Здравствуйте. А мы тут... с движком что-то...
  - Да ладно, - сказал Петров и улыбнулся. - Я в курсе. И директор в курсе. Я вам вот что скажу - машину загоните в наш гараж, - там места хватит. Гараж тёплый, не придётся двигатель разогревать. А в шестом боксе у меня диваны навалены, местной сборки. Идите туда, поспите хоть как люди. Ближе к вечеру обратитесь к начальнику охраны, Самойленко. Он вас напоит-накормит. Только днём здесь не светитесь: грузчикам про вас знать необязательно.
  - Вот спасибо, начальник! - улыбнулся щербатым ртом Витька.
  
  * * *
  
  Благополучно завалив предпоследний перед сессией зачёт, около десяти вечера Бракин приехал на Черемошники на 'маршрутке'.
  Вылез на конечной остановке. Краем глаза заметил патруль с собакой: милиционеры лениво шли в сторону троллейбусного кольца.
  Больше ничего подозрительного не было. Правда, маршрутка, в которой он приехал, тут же и умчалась в обратную сторону, так что площадка для автобусов была пуста.
  Вот это и было подозрительно.
  Бракин, приняв свой обычный философски-рассеянный вид, зашёл в магазин. Посетителей в магазине не было, и Бракин углубился в рассматривание колбас.
  Две продавщицы - молодая, остроносая, в очках, и пожилая, с выправкой советского труженика прилавка, о чём-то оживлённо беседовали. Пожилая рассказывала что-то крайне любопытное, молодая тихо ойкала и прикладывала ладони к щекам.
  Рассмотрев колбасы, Бракин перешел к созерцанию разнообразной рыбы. Особенно понравился ему 'лещ к пиву'. Судя по его виду, этот лещ в виде окаменелости пролежал в скальных породах не один миллион лет. Чтобы его съесть, потребовалась бы водка, а уж никак не пиво. Да плюс - несколько плотницких инструментов. А также тиски, напильник, и...
  - Гражданин, вы брать что-нибудь будете? - строго спросила пожилая тоном бывалого сержанта.
  - Буду, - лаконично ответил Бракин, и от рыбы перешел к молоку, йогурту и сырам.
  Сыры и йогурт тоже навевали палеонтологические мотивы.
  - ...И вот этот, здоровый, Славкой зовут, - да ты его знаешь, с пятого маршрута, - подскочил к нему с монтажкой. Да как даст по черепу! - услышал Бракин продолжение рассказа.
  - Ой! - тихо пискнула остроносая. - И что, насмерть?
  - Не-е... Куда там... - удовлетворённая произведенным эффектом сказала пожилая гренадёрша. - Тут, как говорится, двенадцать пуль в голову, а мозг не задет...
  - Ой! А это как?
  - Ну, сплошная кость. Или железная пластина в затылке. Кто ж его знает? А только, смотрю, он поворачивается так медленно, - тут с будки на оптовом складе прожектор повернули, так у этого железного, гляжу, морда-то прямо зелёная!
  - Ой! Он инопланетянин, наверное?
  - А кто ж его знает! Ну и вот. Этот, с пятого, обалдел, руки опустил. А зелёный монтажку у него из рук хвать - и его самого по башке. Его же собственной монтажкой... Тот брык - и лежит. Рожа в кровищи.
  - Ой!
  - А инопланетянин монтажку бросил, и опять давай автобус трясти. А у того кровища, кровища-то хлещет!..
  Гренадёрша от торговли перевела дух, взглянула на Бракина и только сейчас вспомнила, что (или кто) он такое.
  Бракин неторопливо сказал:
  - Да, кровотечение из головы бывает очень сложно остановить.
  Пожилая окончательно повернулась к нему, уперев руки в боки. Лицо её попеременно выражало презрение и обиду.
  - Так вам чего, гражданин?
  - Мне собачьего корма.
  - Какого?
  - Любого.
  - Пакет большой или маленький? - теряя терпение, спросила гренадёрша.
  - Мне без разницы. Она хоть сколько сожрёт.
  Гренадёрша покачала головой и с видом, выражавшим: 'До чего же тупы люди!' - полезла на полку и взяла самый большой пакет.
  - Я такой не унесу, - вяло сказал Бракин. - Дайте поменьше.
  Гренадёрша оглянулась, шевеля губами. С ненавистью затолкала огромный пакет 'Педигри' на место, достала поменьше.
  - А вы откуда про кровотечение знаете? - с любопытством спросила остроносая продавщица.
  - А я в медуниверситете учусь. На четвёртом курсе, - соврал Бракин.
  - Вот и бабушка мне всегда говорила - нельзя никого по голове бить, - сказала остроносая.
  Отдуваясь, подошла пожилая, швырнула пакет на прилавок - довольно далеко от Бракина.
  - Положите, пожалуйста, в пакет, а то так нести неудобно, - сказал Бракин.
  У гренадёрши от такой неслыханной дерзости отнялся язык.
  Но остроносенькая быстро пришла на помощь:
  - Я положу! Вам какой пакет? Чёрный или 'маечку'?
  - Чёрный. А то 'маечку' неудобно нести. Да она ещё и шуршит, гадство. Идёшь и шуршишь на всю улицу, - поделился Бракин. Подумал и ещё добавил: - Как шуршунчик.
  Остроносая тихонько прыснула в кулачок, положила корм в пакет, подала Бракину.
  - Большое спасибо! - с чувством сказал Бракин, подавая деньги. И повернулся к пожилой, стоявшей, как изваяние, над которым надругались вандалы. - Это вы про что, про вчерашний случай рассказываете?
  Гренадёрша с трудом преодолела отвращение к назойливому и явно туповатому покупателю.
  - Ну да. О вчерашнем.
  - И что, взяли этого инопланетянина?
  Пожилая, наконец, смирилась с тем, что от этого настырного покупателя так просто не отделаться. Да и очень уж хотелось поделиться тем, что видела вчера. Тем более, что дальше было самое интересное - как этот самый 'инопланетянин' перевернул набок автобус и преспокойно ушёл. И как днём к ней домой приехал хозяин магазина Ашот, которого все звали Шуриком. Да не один приехал - а со следователем ФСБ!
  Кстати, вспомнилось гренадёрше, ведь следователь в конце допроса (он называл допрос 'беседой') велел никому об увиденном не рассказывать.
  Но тут в магазин ввалились несколько парней в камуфляже, вооружённых автоматами, да ещё и с огромной овчаркой на поводке.
  - С собакой сюда нельзя! - мгновенно переключившись, завопила пожилая продавщица.
  - Нам - можно, - сказал патрульный и приказал овчарке:
  - Сидеть!
  Собака послушно села у дверей, свесив язык.
  Магазин наполнился удушливым запахом псины.
  Бракин взял покупку, поняв, что больше уже ничего нового не услышит. Двинулся к выходу, косясь на собаку.
  - Гражданин! - окликнул его патрульный. - Вам далеко идти?
  - А что? - самым невинным тоном спросил Бракин.
  - А то, что на часах уже десять-двадцать, - назидательно сказал милиционер. - А после одиннадцати часов вечера выходить из дома всем запрещено. Если не успеете домой одиннадцати, - в караульной заночуете.
  - Понятно, - сказал Бракин. Он уже слышал сегодня в университете о новом приказе 'временного главы администрации' Густых. - Я успею.
  И - не удержался, буркнул вполголоса, протискиваясь между патрульными и прилавком:
  - А в сортир из дому выйти теперь как? Если, допустим, после одиннадцати вдруг приспичит...
  Остроносая молодая продавщица расслышала, прыснула. Но расслышала и пожилая, глянула на Бракина как-то по-новому и удовлетворённо хмыкнула.
  Бракин боком прошёл мимо собаки в дверь.
  Автобусов на площадке по-прежнему не было. И прожектор, направленный с караульной вышки оптового склада, заливал её всю неестественно ослепительным светом.
  Бракин хотел было идти по хорошо освещённой Ижевской, но раздумал, и пошёл в темноту, - в переулок.
  В переулке, в самом дальнем его конце, светились огни железнодорожного переезда, да ещё скудный свет проникал кое-где сквозь занавески горевших окон.
  Бракина интересовало только одно окно. Окно, за которым прятался старик в очках и его странный полумёртвый жилец. Бракин не сомневался, что вчера ночью именно этот жилец-инопланетянин ударил водителя автобуса по голове монтажкой, а также, кажется, натворил много других хороших, мягко говоря, дел. Надо было спросить утром у Ежихи, - да кто ж знал?
  Свет в окне Коростылёва не горел. Бракин осмотрелся. В переулке не было ни единой души, люди сидели по домам, напуганные последними сообщениями. Не лаяли собаки, не скребли фанерные лопаты во дворах, не хлопали двери сортиров. Только где-то далеко-далеко хрипло, с равными промежутками, каркала ворона.
  Тишина и мгла, медленно поднимавшаяся от земли вверх, постепенно проглатывала весь переулок, весь квартал, - дома, заборы, столбы, крыши, деревья...
  Бракин вздохнул. Видно, Рыжей придется его ещё немного подождать.
  'А как же комендантский час?' - тут же вспомнил он. И махнул рукой: ладно, что будет - то и будет.
  Возле ворот соседнего с коростылёвским дома горой были навалены берёзовые чурки, припорошённые снегом. Бракин обошёл горку вокруг, присел, съёжился. Упёрся ногами в чурки, спиной - в дощатый забор.
  Из-за чурок его с переулка было не видно. Но и ворота дома Коростылёва тоже было видно плохо. Бракин переставил несколько чурок, сделав что-то типа бойницы. Теперь он мог спокойно наблюдать в эту бойницу за коростылёвскими воротами, оставаясь незамеченным.
  За его спиной, из-за забора, донеслось вдруг робкое тявканье.
  - Т-с-с! - шепнул Бракин, и собака деликатно примолкла.
  Дом Коростылёва был справа. Автобусная площадка - слева, через два дома. На площадке переговаривались. Видно, это были те патрульные, которых Бракин видел в магазине.
  Время тянулось медленно, нудно. Было холодно. Бракин поднял воротник пальто, завязал шапку 'ушами' назад, натянул потуже на голову. Руки сунул в карманы.
  И постепенно задремал.
  Его разбудил шум отъезжавшего автомобиля. Шум доносился со стороны остановки. Бракин с трудом приподнялся на бесчувственных ногах, помогая себе руками. Глянул влево, и успел заметить промелькнувшую 'ГАЗель'.
  'Наверное, патруль уехал', - решил Бракин.
  Автомобиль свернул на Ижевскую и покатил в сторону переезда.
  'То ли объезд квартала будут делать, то ли ещё куда...', - подумал Бракин.
  Как назло, он забыл дома часы. С ним это часто случалось из-за рассеянности. Он постоянно забывал где ни попадя не только часы, но и шапки, зонты, пакеты. Один раз даже оставил в трамвае 'дипломат'. Хорошо, что кондуктор его прибрала: пришлось на другой день тащиться в трамвайный парк и искать свой 'дипломат' в груде забытых пассажирами вещей. Да потом ещё описывать, что лежит внутри 'дипломата'. Он тогда ещё сильно удивился, узнав, что есть люди, которые куда рассеянней его. Например, пассажиры трамваев ухитрялись забывать самые разнообразные покупки; в трамвайном 'бюро находок' побывали и телевизоры, и музыкальные центры, и даже однажды - детская коляска. Хорошо, что хоть без младенца...
  И всё-таки, сколько же сейчас времени? Бракин взглянул на прояснившееся небо, на котором сияли крупные яркие звёзды. И пожалел, что совсем не знает астрономии и законы небесной эклиптики: в школе таким пустякам почему-то не учили.
  Во всяком случае, решил он, уже далеко заполночь.
  Теперь в городе царила полная, абсолютная тишина. И лишь издалека, на пределе слышимости, доносился стрекот: наверное, вертолёт барражировал над центром города, патрулируя с воздуха 'губернаторский квартал' и окрестности местного 'Белого дома'.
  Под этот далекий стрекот Бракин снова задремал, и снова его разбудила машина, и снова со стороны остановки.
  'Ну и ночка!' - подумал Бракин вяло. Все следят за всеми. Прямо по Салтыкову-Щедрину из 'Истории одного города': за каждым глуповцем следит шпион, а за каждым шпионом - другой шпион...
  Бракин опять задремал, и уже в полусне подумал, что всё: пятнадцать минут ждем - и уходим. Как на занятиях в университете: если лекция уже началась, а лектора всё нет, опаздывает почему-то, то железное правило вольнолюбивого студенчества звучало именно так: 15 минут ждём, а потом уходим.
  Бракин даже не заметил, как бесшумно открылись ворота со двора Коростылёва. Опомнился, лишь когда услышал лёгкий скрип снега под чьими-то ногами.
  Чёрный человек маячил в сгустившейся мгле. Он шёл ровно, прямой, словно палка, в сторону железнодорожного переезда.
  Бракин приник к своей бойнице.
  Сзади что-то зашумело. Бракин быстро обернулся и увидел, что автобусная площадка внезапно погрузилась во тьму; оставался только слабый свет из закрытых жалюзи окон круглосуточного магазина.
  Бракин снова развернулся. Высокая фигура уже была почти не видна.
  С заколотившимся сердцем Бракин выполз на четвереньках из укрытия. И побежал по-собачьи, на четвереньках, держась как можно ближе к заборам.
  Краем уха услышал: сзади, на оптовом складе, разъярённо разлаялись сторожевые собаки, что-то стукнуло. И снова стало тихо.
  Приостановившись, чтобы отдышаться, Бракин снова ринулся вперёд. Он не видел, что позади него, совершая гигантские прыжки, едва касаясь земли, бесшумно летит громадная белая волчица. В тумане её силуэт казался неправдоподобно огромным; казалось, это летит сказочное чудовище: бескрылое, медлительное, но опасное, как воплощённый кошмар. Она не догоняла и не отставала. Просто бесшумно взлетала и опускалась почти за самой спиной Бракина.
  Вот и Корейский переулок. Тёмный человек миновал перекрёсток и зашагал дальше.
  
  * * *
  
  Бригадир маршрутников Витька сбежал по лестнице вниз из сторожевой будки, выгнал машину из бокса, быстро скомандовал:
  - Все по местам! Каждый берёт ствол. 'Сайгу' - Саньке.
  - А где он? - спросил кто-то.
  - Кто? Санька?
  - Да нет! Этот Бешеный.
  - Он к переезду пошел, - ответил Витька. - Мы обгоним его по Ижевской и выедем навстречу, с того конца переулка.
  Мужики быстро втиснулись в машину, разобрали оружие. Санька, сидевший впереди, аккуратно поставил карабин между ног, дулом вниз.
  - Да осторожнее! С предохранителей не снимайте, а то кто вас знает, шоферюг... - сказал Витька и на малых оборотах выкатился за ворота склада.
  
  * * *
  
  Ка остановился у высокого крепкого дома с металлическим забором выше человеческого роста. В одном из окон горел свет. И возле этого окна стояли два молодых парня, переговаривались, переминались с ноги на ногу.
  Ка замер, наблюдая.
  Парни сунули в открывшуюся форточку деньги, получили маленький полиэтиленовый пакетик, перевязанный ниткой, и зашагали к переезду.
  
  * * *
  
  'Уазик' резко затормозил, не доезжая до переулка. Позади остались трасса и хорошо освещённый переезд, а вокруг и дальше, вытянувшись вдоль железнодорожного полотна было скопище разнокалиберных металлических гаражей.
  - Вот он! - сдавленно крикнул Санька.
  Из переулка, горбясь, вышли два подростка. Увидели 'уазик', повернулись, и бегом кинулись к гаражам.
  - Да нет, - сказал Витька. - Это ж наркоманы. К местным цыганам за дурью приходили...
  Он заглушил двигатель, открыл дверцу.
  - Я - вперёд, на разведку. Если надо будет - позову.
  
  * * *
  
  Витька выглянул из-за забора. По переулку стелилась синеватая мгла, и во мгле неподалеку он разглядел смутный силуэт тёмного человека, стоявшего возле высоких железных ворот под массивной кирпичной аркой.
  И внезапно он вошёл в ворота, не затруднившись открыть их: ворота просто со скрежетом и металлическим визгом провалились внутрь двора.
  Сейчас же раздался бешеный собачий лай, а потом - множество певучих быстрых голосов.
  Во дворе вспыхнул свет. Сквозь мглу Витька видел обманчиво громадные тени, метавшиеся по обширной усадьбе. Потом вдруг бахнул выстрел из двустволки. Восклицание, шум, и предсмертный визг собаки. Сначала один, затем другой.
  Потом из ворот выскочила полуодетая толстая женщина и закричала:
  - Люди добрые, эй! Караул! Убивают!..
  Но голос её погас в уплотнявшейся сырой мгле.
  Она снова убежала во двор. И снова послышался крик:
  - Всё возьми! Деньги, золото, на!.. Только детей не трогай!
  Ответа не последовало, но крик внезапно оборвался.
  У Витьки дрогнуло сердце.
  Заверещали дети, заплакали.
  Лоб покрылся испариной - Витька вытер его рукавом.
  Между тем из ворот на четвереньках выбежал какой-то человек и завопил:
  - Батюшки! Идол хозяйке голову свернул! Хозяина чуть до смерти не убил. Теперь по сараям ходит, наверное, Алёшку ищет!
  Витька высунулся из-за сугроба, крикнул:
  - Эй, ты! Кто такой? Иди сюда!
  Человек приподнялся, озираясь.
  - Да здесь я, здесь! - снова крикнул Витька. - Иди, не бойся! Мы сами за этой поганью охотимся...
  Человек, наконец, разглядел Витьку, в полусогнутом состоянии подбежал к нему. Он был без шапки, босой; на майку накинут старый полушубок.
  - Ты кто? - спросил Витька.
  - Рупь-Пятнадцать... То есть, это... Ну, по-вашему - Пашка. Уморин моя фамилия. Я в работниках у цыган живу.
  - И что там такое творится?
  - Вышиб ворота, гад! Здоровенный! Не иначе, нечисть. Троих уже покалечил, всех дворовых собак передушил. Хозяин в него с двух стволов - бах! А он покачнулся только...
  - Ладно, Уморин, беги за мной... - И Витька кинулся к машине.
  - Братва, на выход! Оружие к бою. Счас мы его тут, как он от цыган выйдет, и встретим... А ты, - он взглянул на белого, трясущегося Уморина, - посиди пока в машине. А то босой - и на снегу.
  - Да я ко всему привыкший... - скромно ответил Рупь-Пятнадцать и юркнул в 'уазик'.
  Мужики пошли цепью. Вошли в переулок, залегли в сугробах на обочине напротив цыганского дома.
  Там было уже почти тихо. Только трещали какие-то доски, скрипели ржавые гвозди, звенели сбиваемые запоры.
  Потом раздался хриплый лай, шум. И внезапно из ворот выскочил большой лохматый пёс. Не оглядываясь, пёс стрелой помчался по переулку.
  А следом за псом в проёме ворот показалась огромная тёмная фигура.
  Витька выстрелил первым. И - загрохотало.
  Фигура в воротах задёргалась, как кукла-марионетка, взмахнула руками, и внезапно повалилась назад.
  Витька взмахом руки приказал прекратить стрельбу. Не обращая внимания на засветившиеся позади окна, бросился к воротам.
  Но едва он приблизился, Ка зашевелился. Витька замер, открыл рот. А Ка медленно поднимался, вставал, слегка покачиваясь, и наклоняя голову к плечу. Вот он распрямился. Белые полуслепые глаза остановились на Витьке.
  Ка сделал шаг вперед.
  - Витёк!! - завопил кто-то сзади. - Уносим ноги!..
  Кто-то дёрнул Витьку за рукав, потащил от ворот.
  Он опомнился, и помчался следом за остальными. Влетели в машину, сдвинув Уморина в самый угол, тяжело переводили дух. В машине остро пахло порохом.
  
  * * *
  
  А в доме, стоявшим напротив цыганского, стоя у окна, здоровенный рыжий детина в майке скрёб волосатые подмышки.
  - Рома, чего там? - спросил его женский голос из темноты.
  - Да кто их знает... Может, цыган убивают? А чего ж - у них есть, что воровать. Все сараи добром забиты.
  Женщина - в одной сорочке, - подскочила.
  - Ты бы свет выключил в кухне! Ещё стекла выхлестают! - крикнула она и побежала выключать. Рома продолжал стоять у окна, глядя, как в тумане бегают какие-то люди. Выстрелов больше не было слышно.
  - Должно быть, всех поубивали, - флегматично сообщил он вернувшейся жене.
  - Наркоманы, что ли? - спросила она.
  - Наверно... - Рома подумал, снова поскрёб подмышку. - А может, и милиция. Время-то сейчас какое, а?
  В переулке наступила тишина.
  - Ну их, пойдём спать, - сказала женщина. - То облава, то комендантский час... Будто война. И все с автоматами ходят, - по городу страшно пройти... Даже в автобусах патрули. Я сегодня ехала - они в автобус с овчаркой влезли. Здоровенная, как бык! А вонища!!.
  - Ладно, пойдём, - согласился Рома, отходя от окна. - Надо бы нам на это окно ставни навесить, а?
  - Угу, - буркнула жена уже из-под одеяла. - И не увидим, кто вдоль дома по переулку шастает...
  
  * * *
  
  Бракин лежал, почти закопавшись в снег. Смотрел расширенными от ужаса глазами. Он видел, как кто-то - наверное, водители маршруток, - палили в ворота цыганского дома. А потом вдруг увидел мчавшегося по переулку во весь дух пса.
  Инстинктивно, не думая, Бракин приподнялся, и кинулся под ноги псу. Пёс коротко взвизгнул, отлетел.
  Бракин сидел на корточках, раскинув руки.
  - Ты куда, дурачина? - тихо спросил он.
  Тарзан озадаченно поглядел на него. И тут Бракин заметил, что сам незаметно превратился в собаку - упитанную чёрную собаку, стоявшую как-то на раскоряку.
  - Ты куда? - повторил он.
  - За мной гонится Чёрный мертвец.
  - А чего он хочет?
  - Убить меня.
  Бракин прикинул.
  - Я думаю, - нет... Совсем другое у него на уме.
  Тарзан поднялся на ноги. Теперь два пса, почти одинакового роста, стояли на дороге друг против друга, нос к носу.
  - Что же? - спросил Тарзан.
  - Они ждут, что ты приведёшь Чёрного мертвеца к своей хозяйке. Она-то им и нужна.
  - Зачем? - оскалился Тарзан.
  Бракин по-собачьи пожал плечами - у него это получилось почти по-человечески.
  - Пока не знаю...
  Внезапно на него сбоку налетел рыжий повизгивающий клубок. Бракин почувствовал шершавый язык на своей морде, фыркнул и обернулся:
  - Рыжая! А ты зачем здесь? Я тебя не звал. И как ты выбралась из мансарды?
  - Через балкон! Дверь была чуть-чуть приоткрыта. Я и прыгнула вниз...
  Впереди, в клубящемся тумане, стихли выстрелы.
  - Подожди-ка, Рыжая, сейчас не до тебя...
  Внезапно Тарзан ощетинился, присел.
  - Ага вот вы где, - проворковал вдруг мягкий бархатный голос, ворвавшийся в разговор невесть откуда. - Все трое здесь. Вот вы-то нам и нужны.
  Бракин посмотрел назад и с ужасом увидел большую белую волчицу. Она спокойно лежала позади них на дороге, гордо подняв огромную морду.
  А впереди из тумана показался расплывчатый силуэт чёрного мертвеца. Мертвец двигался ровно, медленно, неотвратимо. Вся его одежда была разорвана пулями, а прямо во лбу чернела дыра. Но он был по-прежнему жив и готов действовать.
  - Хорошо, что я не убила тебя тогда, в лесу, - сказала Белая и почти ласково посмотрела на Тарзана.
  
  * * *
  
  - Ну, так кто же из вас охраняет Деву?
  - Я! - быстро сказал Бракин. И даже стал быстро-быстро, словно от волнения, перебирать лапами.
  Белая пренебрежительно взглянула на него. Усмехнулась.
  - Твою Деву я давно знаю. Жадная старуха, заболевшая от жадности и глупости. Нет, - Белая качнула широкой седой мордой. - Дева должна быть молодой. И если не слишком красивой, то обязательно - доброй.
  - Тогда - я! - сказала Рыжая, выступая вперёд. Она отчаянно трусила, но уличное воспитание давно уже приучило её проявлять чудеса храбрости именно тогда, когда нападает трусость, кидаться в опасность с головой; это всегда помогало в боях с почтальонами, продавцами, дворниками, и враждебными стаями, живущими в посёлке за переездом - в Усть-Киргизке.
  - Ты не только хитрая, лисичка, но еще и на удивление смелая, - сказала Белая и чуть улыбнулась.
  И внезапно поднялась на все четыре мощных лапы.
  - Вон идет тот, кто по запаху узнаёт врагов ночи.
  Она говорила о Ка.
  Ка остановился неподалёку. Казалось, он смотрит на всех сразу, одновременно; может быть, так казалось потому, что дырка от выстрела из помпового ружья была похожа на третий глаз.
  Ка медленно поднял руку в изорванном в клочья рукаве и молча указал на Тарзана.
  
  * * *
  
  - Тихо! - прикрикнул Витёк, берясь за баранку.
  - Чего 'тихо'? Сматываться пора! Я в него шесть пуль всадил, ни разу не промазал! - сказал Санька.
  - А он всё равно живой, - сказал Рупь-Пятнадцать, хотя его никто и не спрашивал.
  Витёк ещё раз сказал:
  - Тихо! Убью!..
  - А чего... - начал было кто-то, но ему закрыли рот ладонью.
  Издалека доносились воющие сирены милицейских машин.
  - Далеко... - сказал Витёк. - Успеем.
  И он нажал на педаль газа.
  - Ты куда? - спросил Санёк.
  - Мы его, гада, на таран возьмём...
  
  * * *
  
  - Убей этих троих. Больше они нам не нужны, - сказала Белая, поднимаясь во весь свой гигантский рост.
  И, больше не глядя на них, в три летящих прыжка преодолела расстояние до цыганского дома и исчезла в воротах.
  Ка поднял руки и присел. Руки у него оказались такими длинными, что все три собаки оказались в полукольце: позади них высился забор.
  Собаки ощетинились, припали к земле, медленно отступали, рыча. Только Рыжая сделала попытку проскользнуть под рукой Ка, но не смогла, и отлетела к забору.
  Туман все ещё не рассеялся. И в этом тумане позади мертвеца засветились два ярко-жёлтых огромных глаза. Взревел двигатель, и жёлтые глаза стали стремительно приближаться.
  В самый последний момент Ка почувствовал угрозу сзади. Он обернулся, привставая. Но подняться на ноги уже не успел. Огромные жёлтые глаза приблизились вплотную и какая-то неведомая, страшная сила, более грозная, чем сила самого Ка, ударила его в колени и подбросила высоко вверх.
  Ка издал странный звук. Он упал на ветровое стекло, побежавшее трещинами.
  Прямо перед собой, за ветровым стеклом Санька увидел тёмное неживое лицо с разорванной щекой и обнажившимся краем белой кости.
  Санька хотел заорать, но тут Витёк резко затормозил, и Санька разинутым ртом налетел прямо на поручень над 'бардачком'. Боли он не почувствовал, и продолжал беззвучно орать; изо рта заструилась кровь.
  Ка снесло с капота, он упал на дорогу и откатился.
  Полежал секунду-другую, - и вновь зашевелился, оживая
  У него были переломаны ноги, но он умудрился подняться, как бы соскальзывая, припадая на руки. Тёмное лицо, поднятое к машине, абсолютно ничего не выражало.
  - Ах, ты так, да? Так?? - заорал Витёк, сдал назад, и снова газанул вперёд.
  
  * * *
  
  Белой вдруг не стало. Вместо неё в воротах оказался человек в помятой милицейской форме, почему-то без зимней куртки, и даже без шапки.
  Он вошёл в ярко освещённый уличными лампочками двор. Увидел трёх или четырёх собак, чуть ли не разорванных на куски, увидел человека, лежавшего на крыльце, свесив курчавую голову с нижней ступеньки.
  Неподалёку, привалившись спиной к фундаменту, сидела толстая женщина в одной рубашке. Голова её была вывернута, и глаза, обращённые вниз, тускло отражали свет.
  Милиционер постоял, прислушался.
  Двери сараев были выломаны, на снегу почему-то валялись изуродованный велосипед и конский хомут.
  А на снегу там и сям светились пятна крови.
  Милиционер перешагнул через труп на крыльце, миновал тёмные, заставленные какими-то бочками сени, и вошёл в большую комнату. Мебели здесь почти не было. Только кухонный стол, какие-то лежанки вдоль стен, накрытые чем-то пёстрым, и несколько ковров на полу и на стенах.
  Милиционер на секунду замер. Он услышал отдалённое завывание сирен, повёл плечами, шагнул в следующую комнату. Эта комната оказалась забитой мебелью - дорогой гарнитур, две огромные кровати, не распакованные, стоявшие 'на попа' у стен, пухлые, словно надувные, кожаные кресла и диваны, накрытые коврами.
  Милиционер встал, склонил голову набок, прислушался.
  И внезапно, нагнувшись, откинул угол ковра.
  Пол под ковром оказался зацементированным, а в цемент вделан квадратный стальной люк.
  Милиционер быстро нагнулся, нашёл рукоять, выдвинувшуюся вверх, дёрнул.
  Люк не открылся.
  Но теперь милиционер точно услышал снизу сдавленные голоса и шорохи. Потом вскрикнул младенец.
  Улыбка раздвинула лицо милиционера. Улыбка, постепенно превратившаяся в оскал. Милиционер согнулся, встал на четвереньки, вытянулся, раздался в толщину, и рыкнул.
  Теперь это снова была волчица.
  Громадная, седая. Она провела широкой лапой по люку: на металле остались борозды. Глаза Белой загорелись неистовым огнём, и она стала быстро-быстро царапать сталь обеими передними лапами.
  Люк начал прогибаться, трещать; куски цемента разлетались по комнате.
  Снизу раздались испуганные крики и петушиный подростковый бас, прикрикнувший на кого-то.
  Белая подпрыгнула и всей тяжестью рухнула на люк.
  Люк обрушился вниз.
  В глаза ей взметнулся ослепительный огонь, и уши заложило от грохота: пуля обожгла лоб.
  Белая рухнула вниз всей тяжестью, ломая деревянную лестницу с перилами. Внизу она вскочила на ноги, мгновенно огляделась.
  Пыль и пороховой дым заполнили подвал, но людей здесь не было: они ушли в боковой ход, черневший в забетонированной стене.
  Белая прыгнула в зияющее отверстие, - и вдруг словно натолкнулась на что-то, на миг зависла в воздухе, словно в вате, и мягко опустилась на пол.
  - Уйди с дороги, Саб! - рявкнула она, тяжело дыша.
  - Здесь нет того, кого ты ищешь, - возразил низкий голос.
  - Есть! Я чувствую запах девы. Я даже вижу её: красивая черноглазая цыганка, слишком молоденькая, правда, но я давно уже стала замечать твою склонность к педофилии... Прочь!
  - Эту цыганку зовут Наталья. Ей только двенадцать лет. И она ни в чём не виновата, - спокойно ответил голос.
  - Ага! В двенадцать цыганские дочери иногда уже выходят замуж. Уходи, именем твоего покровителя Велеса!
  - Велес давно уже умер.
  - Да, но ты-то ещё жив. Наследник Волха, бывший пастух, защитник выродков и сук!
  Внезапно огонь вспыхнул прямо перед её глазами, так что Белая вначале отшатнулась. А потом рассмеялась лающим смехом.
  - Ты вздумал напугать огнём меня? Меня, повелительницу огня? Ты сгоришь и станешь пеплом, горсточкой праха, которой уже нет и не может быть возвращенья...
  - Ты снова ошиблась, - прогудел, удаляясь, голос. - Огонь - это твоя стихия. А я всего лишь зову дождь.
  
  * * *
  
  Тверская губерния. 1860 год
  
  Дверь отворилась бесшумно. Но Феклуша тотчас же открыла глаза, инстинктивно поджала ноги под лоскутное, специально сшитое для неё, одеяло.
  В избе было темно и душно. Слышался храп тятьки и посапывание Митьки. Только мамка спала тихо-тихо, лишь изредка о чём-то вздыхая.
  Через секунду Он был рядом. Феклуша почувствовала его близко-близко, и задрожала всем телом.
  Он не касался её. Он лишь присел на корточки, дышал спокойно и ровно. В темноте он казался просто большим расплывчатым пятном.
  Потом она почувствовала прикосновение. Он искал её руку мягкой, совсем не мохнатой рукой. Нашёл, притянул к себе и положил на грудь. Грудь была мягкая, мягче пуха. А под пухом - твёрдые мускулы.
  Грудь была большой и теплой.
  - Это грех, - одними губами шепнула Феклуша.
  Он разогнулся - тёмный силуэт взметнулся под потолок. И Феклуша вдруг почувствовала, как ласковые сильные руки поднимают её вместе с одеялом.
  - Ой, матушки!.. - снова шепнула Феклуша. - Грех ведь это!
  У неё потемнело в глазах, она вдруг очутилась посередине комнаты, потом - в дверях. Потом она вдруг почувствовала острый, свежий воздух морозной осени; они уже оказались на дворе.
  Ещё мгновение - и деревня осталась позади, и стала отдаляться: редкие огоньки таяли и гасли, словно уплывая, пропадая в бездне.
  А над Феклушей закачались еловые лапы, запахло хвоёй, и вдруг стало тепло и спокойно.
  Она лежала на чём-то мягком, похрустывавшем от малейшего движения. А Он был где-то рядом, невидимый, не издававший не звука.
  - Маменька тебя видела, - шепнула Феклуша.
  Он промолчал.
  - А ещё в деревне говорят... - она запнулась. - Говорят, что если девушка с собачьим богом согрешит, - то в аду две собаки ей будут вечно руки грызть.
  Она помолчала.
  - Мясо сгрызут, и отходят. Ждут, пока новое нарастёт. А как нарастёт - снова кидаются. И грызут, грызут...
  Голос прервался. Но тут же она ощутила его тёплую ладонь на своем лбу. Прикосновение успокаивало.
  - Зачем же вы меня сюда звали? - спросил он.
  - Звали? - удивилась она, и тут же сама догадалась. - Так это дед Суходрев сказал, что никто, кроме тебя, от коровьей чумы не спасёт. Дед много чего знал. У него в лесу даже своя келья была, он ходил туда молиться. И однажды сказал, что никто не поможет: я-де жертву самому Власию приносил, умаливал, - но и Власий не смог чуму прогнать. Надо-де собачьего бога звать. Он последний из скотьих богов жив остался. И 'жив огонь' добыть поможет. Ты ведь помог?..
  Он не ответил. Да она и не ждала ответа.
  - Мне барина жалко очень. Он такой добрый. Давеча конфект городских через горничную передал. А тут иду по деревне - а мне староста навстречу. А староста у нас правильный, но сердитый. Суёт мне в руки свёрток. И говорит тихо: 'Это тебе от барина. Если стыда нет - носи. А только я бы и родной дочери не посоветовал'. Я в овин забежала, развернула - а там шаль белая, с узорочьем по краю... Я её обратно завернула, да там, под сеном, и закопала.
  Ей было спокойно и хорошо.
  - А ещё барин обещал меня в ученье отдать, в город увезти.
  Она вздохнула. Его ласковые руки касались её губ, щёк, глаз.
  - Ох, - вдруг сказала она. - Я ж теперь совсем некрасивая! Глаз набок стал глядеть!..
  И тогда он поцеловал её в больной глаз и шёпотом сказал:
  - Я ещё не встречал таких красивых, как ты. Впервые встретил - за тысячи лет.
  
  * * *
  
  Утром, за завтраком, Пётр вдруг сказал с расстановкой:
  - А на деревне-то у нас - озорничают.
  - Что такое? - спросил Григорий Тимофеевич, откладывая нож и вилку.
  - У Захаровых кто-то ночью ворота дёгтем вымазал.
  Григорий Тимофеевич потемнел.
  - Парни, говорю, озоруют, - как бы ничего не замечая, продолжал Пётр Ефимыч. - Девка-то у Ивана, Феклуша, - с норовом, всех парней отвадила. Вот они и отомстили.
  - Да за что же? - чуть не вскрикнул Григорий Тимофеевич.
  Пётр Ефимыч оторвался от еды, поглядел на дядю, лукаво сощурил глаза.
  - Может, и не за что. Так, из озорства просто. А может, и был грех какой... Тёмный у нас народ!
  Григорий Тимофеевич молча, отрешённо глядел на него.
  - Иван теперь Феклушу на конюшне вожжами охаживает. По-отцовски учит, значит.
  Зазвенело вдруг: это Григорий Тимофеевич отбросил вилку. Потом сорвал салфетку, отбросил полотенце, лежавшее на коленях.
  - Что с тобой, Григорий? - спросила Аглаша.
  Спросила не заботливо - почти строго. Имя Феклуши ей уже было знакомо. Дворовые шептались, а горничная докладывала. Григорий Тимофеевич-де дохтура нарочно для Феклуши из Волжского вызывал. Говорят, подарки ей дарит.
  Григорий Тимофеевич быстро взглянул на жену, пробормотал:
  - Прости, Аглаша, - и быстро вышел из столовой.
  Аглая уронила вилку.
  Пётр Ефимыч сидел смущённый, опустив голову.
  Аглая вызывающе спросила:
  - Ну, Пётр Ефимыч, какие ещё новости на деревне? Уж не стесняйтесь, продолжайте, коли начали. А то мне тут одной без новостей скучно, - хоть волком вой.
  
  * * *
  
  Григорий Тимофеевич не жалел коня. Ледяная дорога звенела под копытами, грязная ледяная крошка летела в стороны. Встречные крестьяне поспешно отворачивали телеги в сторону, пешие - не успевали снять шапки.
  На всём скаку барин подлетел к измазанным чёрными кляксами и полосами, похожими на кресты, воротам Захаровых. Спешился, открыл ворота, вошёл во двор.
  Хозяйка стояла на крыльце. При виде барина взмахнула руками:
  - Ах, батюшки! Грех-то какой! Феклуша-то наша, Григорь Тимофеич...
  - Где Иван? - прервал её Григорий Тимофеевич.
  Иван появился позади жены, отпихнул её, встал вызывающе, - одна нога вперёд.
  - Грех замолить можно, - сказал жене, будто и не замечал барина. - А со стыдом теперь так всю жизнь и жить. И помирать с ним будем.
  - Иван, где Феклуша? - спросил Григорий Тимофеевич, почти перебивая хозяина.
  Иван потемнел, глаза сверкнули.
  - А тебе, барин, какое до девки моей дело? Или то же самое, молодое?
  Григорий не сдержался, дотянулся, хлестнул Ивана плёткой по лицу. Шапка слетела с него, жена ахнула и юркнула в избу.
  - Почему шапку не снимаешь перед барином? - закричал, теряя всякое терпение, Григорий Тимофеевич.
  Иван утёрся рукавом армяка, надетого внакидку. Поднял с земли шапку.
  - А скоро кончится ваша барская власть, - с ненавистью сказал Иван. - Не такие уж мы тёмные. Слыхали кое-что, и грамоту знаем. В столице указ готовится - свобода, значит. И вот тогда уж, барин, заместо поклона, я тебе вот что покажу.
  И Иван протянул Григорию Тимофеевичу здоровенный красный кулак.
  Григорий Тимофеевич побледнел, как полотно, взмахнул непроизвольно плетью, но огромным усилием воли сдержал себя. Опустил руку.
  - Где Феклуша? - спросил угрюмо, не глядя на Ивана.
  Иван молчал, но из избы выглянул Федька и крикнул:
  - Тятька в подполье её спрятал!
  - Цыц! - рявкнул хозяин, и Федькина физиономия, вытянувшись от испуга, тут же исчезла.
  - За что? - хриплым голосом спросил Григорий Тимофеевич.
  Иван хмуро взглянул на него.
  - А тебе, барин, должно, об этом лучше знать.
  Кусая губы, Григорий Тимофеевич с усилием сказал:
  - Но я действительно не знаю.
  Из избы донёсся слегка визгливый голос жены:
  - Ну, расписал: 'не зна-аю'! А кто подарки дарил, знает?
  - Ч-чёрт, - ругнулся Григорий Тимофеевич сквозь зубы.
  Обернулся. В ворота степенно вошёл староста.
  - Грех, барин, на подворье чёрта поминать, - сказал он.
  - А звериному богу молиться не грех? - сквозь зубы спросил барин.
  Староста промолчал.
  - Вот что, - Григорий Тимофеевич снова повернулся к Ивану. - Ты выпусти Феклушу. Слово тебе даю, - вот, при Демьяне Макарыче, - нету со мной у Феклуши греха.
  - Ска-азывай! - донёсся из избы все тот же визгливый женский голос.
  Иван внезапно рявкнул:
  - Молчи, дура! - и ногой захлопнул позади себя дверь.
  Глядел на барина исподлобья, на лице его попеременно отражались злоба и сомнение.
  - Выпусти Феклушу, - повторил Григорий Тимофеевич. - Ну, я тебя прошу.
  Староста вдруг как-то странно закряхтел и отвёл глаза.
  - Моя дочь - моя и воля! - сказал Иван.
  Демьян снова странно закряхтел и не слишком уверенно сказал:
  - Нет, Иван, тут ты не прав, пожалуй. Мы пока ещё люди господские.
  Иван промолчал.
  - Пороть надо не Феклушу, а тех, кто ворота дёгтем мазал, - сказал Григорий Тимофеевич. - Вот у кого стыда-то нет... Да и ума, видимо, тоже.
  Перехватил плётку. Ударил ею о ладонь.
  - Ну, вот что, Иван, не шутя говорю: не выпустишь девку, заморишь, - по закону, в каторгу пойдёшь.
  Он быстро вышел, прыгнул в седло, и поскакал в сторону имения.
  Демьян с Иваном вышли за ворота, глядели вслед.
  С низкого тёмного неба посыпалась белая крошка, задул пронзительный холодный ветер. В ветвях придорожных ив закаркали вороны.
  - И то, Иван, - миролюбиво сказал староста. - Ни к чему девку губить. Может, и не было греха, а парни от зависти, да по злобе созоровали.
  Иван поднял на Демьяна мутные глаза.
  Сказал твёрдо, как отрубил:
  - Был у неё грех. Сама созналась...
  Демьян очумело уставился на Ивана. Наконец, сообразив что-то, тихо ахнул:
  - С барином?
  Иван криво усмехнулся, запахивая армяк. Сказал загадочно, пословицей:
  - Сказал бы словечко, - да волк недалечко...
  
  * * *
  
  Григорий Тимофеевич поскакал не прямо в имение, наезженной дорогой, а свернул в лес, поехал по тропинке, чтобы успокоиться.
  Постукивали копыта. На ветвях, нахохлившись, дремали вороны.
  Григорий Тимофеевич ничего не замечал, погружённый в свои думы.
  Да, Феклуша сильно изменилась в последнее время. Кажется, и подарки её не радовали. И на улице она появлялась редко, а на девичьи вечера и вовсе ходить перестала. Пётр Ефимыч это тоже заметил, и сказал как-то, что одной красавицей на Руси стало меньше.
  - Глаз-то у неё окривел, - простодушно сказал он. - Вот и терзается девка, показаться боится.
  Григорий Тимофеевич внутренне был с ним согласен. Но какое-то сомнение точило его душу. Не только в этом было дело, нет, не только. Вот и ворота эти...
  Отродясь в их деревне такого не было, чтоб ворота молодой девки дёгтем мазали. Ведь были в деревне молодые и красивые, и грешили, как у людей водится, и даже ребёночка однажды в господский дом подбросили. Григорий Тимофеевич ребёнка тогда самолично отвёз в Вёдрово, нашёл там кормилицу, заплатил. Да и теперь, время от времени, посылал в Вёдрово деньги: парнишка рос при бывшей кормилице, которую почитал матерью, был смышлёным, любопытным. В Вёдрове была двухклассная школа, и Григорий Тимофеевич решил, что парнишке обязательно нужно учиться.
  Одно время он подумывал было завести школу и у себя в имении. Но то руки не доходили, то с деньгами становилось туговато: после каждой зимы, проведённой в Москве, приходилось влезать в долги. В Москве была квартира, а Аглаша страсть как любила устраивать балы и вечеринки.
  Пётр Ефимыч время от времени собирал детишек школьного возраста, учил азбуке, счёту. Григорий Тимофеевич корил: надо регулярнее заниматься. Хотя бы три раза в неделю. Но Петьке частенько бывало недосуг. То хозяйственные дела, в которых он, впрочем, старался не перетруждаться, то охота, то поездки в Вёдрово, к сердечной своей зазнобе...
  Григорий Тимофеевич вздохнул и поднял голову.
  И словно что-то бросилось ему в лицо, в глазах помутилось.
  А ведь изменила ему Феклуша! Изменила! Согрешила, - а иначе кто бы осмелился её на такой позор выставлять?
  Он внезапно застонал, сжав зубы. Хлестнул лошадь, и помчался вперёд, без дороги, куда глаза глядят. Лицо горело от ветра и ещё от чего-то, что клокотало в груди. Сердце болело - по-настоящему болело, прямо заходилось. И встречный ветер не давал перевести дух.
  Уехать. Бросить всё к чёрту. Скоро начальство понаедет, Манифест читать будет. Всё, конец прежней жизни приходит. Мужики и раньше перед ним шапок не ломали (сам распустил, долиберальничался), а теперь вон и кулаками уже грозят. А дальше что? Имение спалят? Судиться начнут? В лесу хозяйничать?..
  А тут ещё и Феклуша...
  Что-то сильно, наотмашь ударило его в горло и грудь. Григорий Тимофеевич не удержался, вылетел из седла. Заржала лошадь.
  Видно, на сук напоролся, не заметил.
  Григорий Тимофеевич лежал в жёсткой сухой заледеневшей траве и смотрел вверх. И думал о себе, как о постороннем.
  Кровь. Откуда кровь? А, всё тот же сук. И подняться нельзя - больно. Лошадь где-то рядом: топчется, ржёт.
  Умереть бы вот так, в лесу, под седым осенним небом. И заметут его тело жухлые звенящие листья, и зальют дожди... А после закроют снега.
  Пётр, Аглаша, староста соберут народ, начнут искать. Найдут. Старик Иосафат кучу листьев, припорошенных снегом, первым заметит...
  А кто-то и злословить будет: барин-де из-за измены простой крестьянской девки ума решился, кинулся в чащу, да и убился насмерть.
  Насмерть...
  Он тут же вспомнил - но опять же равнодушно, будто лично его это совсем не касалось: во дворе у Феклуши грязная синеватая свинья тёрлась об угол избы. К несчастью, значит. И вот оно, - несчастье. С Феклушей. И?.. Нет, или. Да, или с ним.
  
  * * *
  
  Кто-то трогал его лицо, проводил по нему, будто мягкой пуховкой. Григорий Тимофеевич не хотел открывать глаз. Но пуховка щекотала, заставляла очнуться.
  Он приоткрыл глаза.
  Смеркалось.
  Падали сверху крупные редкие снежинки. И последние почерневшие листья. И было в воздухе над ним что-то ещё: сквозь мельтешение снежинок и листьев появлялись и исчезали тени. То приближались, то отдалялись. Отдаленно они были похожи на собак или волков.
  Сожрать, что ли, хотят? Свежую кровь почуяли?
  И действительно, он почувствовал на горле, на груди горячие прикосновения. Кто-то лизал его раны. Или... Нет, не лизал - зализывал.
  Григорий Тимофеевич застонал, почти пришёл в себя. Тени кружили вокруг, поднимались в темнеющее небо и исчезали. На их место опускались новые - и снова лизали горячими шершавыми языками.
  Нет, это не волки. Это духи священных собак, арлезы. Арлезы, которые спускаются с небес, чтобы воскресить смертельно раненых в бою...
  Григорий Тимофеевич снова прикрыл глаза и забылся, провалился во тьму - в подполье. И судорожно стал искать руками по углам, и шёпотом звать: 'Феклуша! Феклуша, родная, ты где?'. Кругом были скользкие стены, и было очень, очень зябко.
  - Да здесь я, здесь! - ответил вдруг кто-то, смеясь.
  Ласковые нежные руки прижались к холодным щекам Григория Тимофеевича. Растрепали усы и бороду.
  - Поцелуй же меня, поцелуй! - простонал Григорий Тимофеевич.
  - Сейчас, сейчас, подожди...
  И он почувствовал нежный, невероятно нежный поцелуй. Холодный и горячий одновременно, жадный и неторопливый, солёный и сладкий. Григорий Тимофеевич вздрогнул и выгнулся от наслаждения, ища губами: ещё, ещё!
  Но что-то закрыло ему рот, и голос, совсем не похожий на голос Феклуши, произнёс строго:
  - Пока хватит, Гришенька, дел ещё много. Приготовься: сейчас ты войдёшь в рай.
  Он мучительно попытался открыть глаза, и одновременно - вспомнить, чей же этот до боли знакомый голос?
  И внезапно вспомнил. Это был голос Аглаши.
  В ту же секунду ему удалось открыть глаза, уже припорошённые снегом. Он открывал их всё шире, и начинал видеть: из тёмного леса, из чащи, из летящего прямо ему в лицо снега на него надвигалось нечто грозное, непонятное.
  - Аглаша? - вскрикнул он холодеющими губами.
  - Называй меня так, если хочешь. Я слышала миллионы имён, которые люди выговаривали в свой последний час. Эти имена - последние слова, сказанные ими. Людям дороги имена, я знаю. Но только некому их бывает услышать. Разве что - тишине...
  Григорий Тимофеевич замер с расширенными глазами и открытым ртом. Из тьмы на него наплывало огромное, непонятное, постепенно заполнявшее всё пространство вокруг, - не только лес, но и само небо, и даже тот клочок земли, на котором он лежал.
  Это была невообразимо огромная, чудовищная, распахнутая зловонная волчья пасть.
  И в самый последний миг, уже мёртвый, он вспомнил: тёмные люди в старину верили, что таковы и есть ворота Ада.
  
  * * *
  
  Его нашли на следующее утро. Холодное, прямое, затвердевшее камнем тело лежало под старым вязом. Тело было слегка занесено жухлой листвой и припорошено снегом. Снег набился в зияющий рот. Снег залепил впадины расширенных от неведомого ужаса глаз.
  
  * * *
  
  И в то же самое утро Феклуша уехала из деревни. До Волжского её согласился подвести Фрол, отправлявшийся на зимние заработки - валить лес.
  Закутанная в платки, в старом тулупе, в валенках на босу ногу, она сидела на мешках с нехитрым крестьянским товаром, спиной к Фролу. Телега встряхивалась на ухабах, - Феклуша подпрыгивала на мешках. Пронзительный ветер продувал насквозь. Фрол что-то пел, - не пел, а мычал; ветер сносил его мычание в сторону, в глухой чёрный бор.
  Феклуша ехала в Бежецк, а оттуда собиралась добраться до Твери. А потом и до Москвы. Там можно будет устроиться на фабрику, а то и, коли повезёт, в домработницы к богатому купцу.
  Добрая барыня Аглая Николаевна написала записку, заклеила, надписала сверху адрес. Объяснила на словах, как найти нужного человека.
  В Москве, впрочем, и без нужного человека можно устроиться. Есть там и земляки-знакомцы.
  Она не хотела думать о том, что её ждёт впереди. Она думала об одном - о будущем своем ребёночке.
  
  * * *
  
  Черемошники. Январь 1995 года
  
  Сирены взвыли совсем близко. В зеркало заднего вида Витёк увидел длинную цепочку 'мигалок' милицейских машин: она уже пересекала железнодорожный переезд.
  - Сматываемся! - снова крикнул Санька.
  - Да погоди... Вот только этого гада ещё додавлю...
  Витёк снова вдавил педаль газа. 'Уазик' с рёвом скакнул вперёд, снова сбил Мертвеца с ног, остановился, и даже крутанулся на нём. Или на том, что от него осталось.
  Патрульные машины уже въезжали в переулок. Витёк рванул баранку и промчался по переулку, свернул в Корейский, потом на Чепалова, на Стрелочный, в Китайский, и потом ещё в какой-то проулок, выводивший к заброшенному железнодорожному тупичку.
  Здесь внезапно остановился. Заглушил двигатель.
  Распаренные, возбуждённые, всё вывалили из машины наружу. Смотрели в ту сторону, откуда над домами взметались в чёрное небо снопы искр, слышались автоматные очереди.
  Витёк утёр пот со лба. Взглянул на Рупь-Пятнадцать. Тот стоял, глядя на пожар расширенными от страха глазами и трясся всем телом.
  - Ну что, Паша, - сказал ему Витёк. - Закончилась твоя работа у цыган. Придётся новое место искать.
  Внезапно по чёрному, чумазому лицу Паши потекли слёзы.
  - Во даёт! - удивился Витёк и повернулся к остальным:
  - Братва! Гляди - бомж разнюнился!
  - Ты чего? - спросил Санёк. - Работу жалко?
  - Нет... - Паша швыркнул носом, утёрся рукавом, ладонями начал вытирать глаза и щёки.
  - А чего же?
  - Ребятишков жалко.
  - Каких ребятишков? - удивился Санёк.
  - Так их же там четверо, у цыгана-то. Родителей этот волкодав порешил, а ребятишки, видно, сгорели.
  И он сел прямо в снег, больше не пытаясь сдержать слёз.
  
  * * *
  
  Огонь, вспыхнувший в погребе, не мог остановить Белую. Она прыгнула сквозь него и вдруг увидела молоденького курчавого паренька, полуголого, в джинсах и красных полусапожках. Паренёк держал в руке зажжённую газовую горелку. Невыносимый жар ударил в глаза Белой. Она взвыла и отскочила.
  Что-то опрокинулось и покатилось с грохотом по цементному полу. Это была десятилитровая ёмкость с керосином. Алёшка направил пламя на вытекающий керосин, бросил горелку и баллон, и бросился в темноту. Там нащупал руки своих братьев и сестры, и побежал, увлекая их за собой.
  Ход поворачивал вправо. Ещё несколько метров - и они очутились в другом подвале. По проходу между картонными ящиками с фирменными наклейками дети пробежали к следующему ходу.
  Здесь уже было совсем темно, но ядовитый запах гари догонял их, заполнял весь лабиринт. Впереди был тупик и лестница вверх.
  - Наташка, лезь вперёд, открой засов, - скомандовал Алёшка. - А вы, - прикрикнул на младших братьев, - закройте глаза, рукава прижимайте к носу. Старайтесь не дышать!
  - Не могу! Не открывается!.. - раздался сверху испуганный голос Наташки.
  - Слезай! Я сам попробую.
  - Чего пробовать? Он же сверху на замок закрыт!
  Алёшка уперся плечом в люк, закряхтел от натуги. Люк даже не дрогнул.
  - Надо было горелку с собой прихватить... - тоскливо сказал он.
  
  * * *
  
  Когда чёрный человек упал, скатившись с капота 'уазика', собаки как по команде бросились бежать в глубину переулка.
  Тяжело дыша (поспевать за Тарзаном ему все же было нелегко), Бракин старался не отстать от пулей мчавшихся товарищей по несчастью.
  Тарзан приостановился на перекрёстке. Показал глазами на ближний дом и сказал:
  - Мне - сюда. Я должен защитить Молодую Хозяйку.
  - Нет, - отдуваясь, сказал Бракин. - Про неё Волчица пока ещё не знает. Я следил, видел. Если волчица не сгорит, - он кивнул в конец переулка, где уже в окнах цыганского особняка плясало пламя, слышался шум моторов и крики. - То ей все равно нужно будет время зализать раны и начать искать заново.
  - Искать? Кого?
  - Она следила за тобой. Она хотела, чтобы ты привел её к своей хозяйке. Но пока волчица о хозяйке не знает. Так что, думаю...
  - Ты выражаешься слишком длинно и непонятно! - нетерпеливо тявкнула Рыжая. Повернулась к Тарзану. - Сейчас тебе лучше спрятаться. Иди за мной! Надо спрятаться, пока идет облава. А потом мы вместе станем сторожить твою хозяйку!
  И она, не оборачиваясь, задрав хвост, помчалась вперёд.
  
  * * *
  
  Ежиха, которую разбудили шум и выстрелы, кряхтя, поднялась со своей лежанки - твёрдой, как камень, кушетки. Доползла до окна, отодвинула занавеску. В это окно был виден лишь небольшой отрезок переулка, но главное - был виден весь двор, включая тропинку к мансарде, где жил этот чокнутый постоялец.
  Она глянула - и обмерла: три тени метнулись по тропинке к входу на мансарду.
  Невольно перекрестилась, через левое плечо, - давно забыла, как это делается, или и вовсе толком не знала. Потом, подумав, догадалась: это, видно, постоялец вернулся домой, и зачем-то привёл с собой кобеля и маленькую сучку.
  - Случать их, что ли, будет? Разве щенков разводить да продавать?
  Ничего другого ей в голову прийти не могло.
  - Чего там? - послышалось из комнаты, где спал дед. Спал он на широченной пружинной кровати, на перине, с тремя подушками.
  - Да, говорю, жилец-то наш совсем очумел. То одну собаку завёл, а теперь ещё и кобеля какого-то домой тащит. Всю фатеру засерут...
  - А вот я сейчас встану, - неожиданно писклявым голосом злобно выкрикнул старик. - Я с ним поговорю! Я его выставлю на улицу сразу, в два счёта! Он и не пикнет! Чего ещё не хватало - кобелей приваживать!
  'Да где уж ты встанешь!' - мысленно махнула рукой Ежиха.
  А вслух сказала:
  - Лежи уж, дед. Куда тебе вставать? Костыли вон уже рассохлись... Я с ним сама утром поговорю. Очумел ты, скажу, совсем, от своего учения.
  - Это точно, - уже спокойней подтвердил дед всё тем же писклявым голосом. - От этих наук-то с ума и сходят.
  И протянул с невыразимым презрением:
  - Учё-о-оные!..
  - Ага, - согласилась Ежиха. - От них добра не жди, от учёных-то. Никчёмные люди. Нелюди, одно слово. Тьфу!
  И она пошла на свою солдатскую кушетку. Кушетка даже заскрипела под ней.
  Ежиха ещё долго ворочалась и вздыхала, прислушиваясь: как бы наверху, в мансарде, собаки возню не подняли.
  Но наверху было тихо.
  Подозрительно это, очень даже подозрительно, - решила Ежиха, наконец, засыпая.
  Стрельба где-то вдали, за домами, прекратилась, только шумели, подъезжая и отъезжая, машины.
  - Вот времечко-то пришло! - вдруг пропищал из темноты старик, ни к кому особенно не обращаясь. - Почище войны. А все они, учёные эти... Одно слово: гадьё!
  
  * * *
  
  Возле горевшего дома суетились пожарные, милиция, спасатели.
  Во дворе подняли два трупа, но в доме больше никого не оказалось.
  Стали заливать водой надворные постройки. И тут вдруг появился странный человек: немытый, кудлатый, в телогрейке и босой.
  - Тебе чего надо? - прикрикнул на него кто-то. - Давай, двигай отсюда, не мешай работать!
  - Я знаю, - сказал Рупь-Пятнадцать.
  - Чего ты знаешь? - спросил пожарный, по виду - из начальства; в огонь не лез, стоял в сторонке, наблюдал.
  - Знаю, где ребятишки ихние могли спрятаться.
  Пожарный начальник покосился на бомжа.
  - А ты сам-то кто такой?
  - Уморин моя фамилия, - ответил Рупь-Пятнадцать, уже понимая, как надо отвечать в подобных случаях. - Я у этого цыгана в работниках жил. По хозяйству. Ну, воду возил, двор убирал, дрова колол, огород перекапывал... У меня во-он в той избушке квартира была. Сначала с печкой, а потом Никифор Ермолаич, хозяин, значит, отопление сделал: две трубы вдоль стен, а в них вода кипит. От электричества.
  Начальник подозвал ещё кого-то. Слушал с возрастающим интересом.
  - И много у них, у хозяев, детей?
  - Четверо. Старшие - Алёшка да Наташка, и двое мальчишек-погодков.
  - Ну, ну? - подбодрил начальник.
  - Так они ж под всеми своими домами - а их тут целых четыре, - подземные ходы сделали. Запасы там хранили, вещи разные. Ходы надёжные, стены бетонные или кирпичные. Из одного дома можно было в другой под землёй пройти. Только в мою избушку ход не сделали.
  - Ну, ну?
  - Чего 'ну-ну'? - вспылил вдруг Рупь-Пятнадцать, вскинув голову. - Искать надо люки в подполье, во всех трёх домах оставшихся. Ребятишки наверняка от огня в подполье спрятались, да по подземным ходам и пошли. Только вряд ли выйти смогут: люки везде железные, и навесные замки сверху - хозяин сам отпирал, да лишь иногда Алёшке позволял...
  Начальник присвистнул, поговорил с милиционером, со спасателями. Три группы бросились через двор к соседним домам, объединенным одним забором: усадьба цыган выходила сразу на два переулка, и ещё одной стороной, огородом - на металлические гаражи у железнодорожного переезда.
  
  * * *
  
  Алешка сгрёб всех троих, прижал к себе. Низко склонил голову, старался дышать через какую-то тряпку. Но это помогало плохо. Голова кружилась, глаза щипало, и хотелось поскорее уснуть, - до того, как пламя доберётся досюда по коробкам и ящикам.
  Люк вверху внезапно крякнул. Кто-то прокричал:
  - Ещё раз навались!
  И люк распахнулся. Вниз обрушился поток воды. Алёшка вскочил, перепуганный, ничего не понимающий, мокрый с головы до ног. Потянул за собой сестру и братьев.
  Сверху включили фонари, их лучи забегали, перекрещиваясь.
  - Вот они, здесь! - закричал радостный голос. - Нашёл! Живёхоньки!..
  Один из спасателей, надев маску, спрыгнул вниз, стал выталкивать наверх сначала младших, потом старших.
  Сверху их принимали ещё двое, другие заворачивали в казённые одеяла, несли во двор.
  - Живые, мать твою! - радостным, счастливым голосом сказал спасатель, срывая маску: там, где лицо закрывала резина, кожа была белой, а вокруг - чернее сажи. - Дыму только наглотались, но огня там вроде не видно.
  - У них там, похоже, пожарные датчики стояли. Богато жили, ничего не скажешь, - сказал другой.
  А третий ничего не сказал. Он вышел за ворота, поглядел, как подъезжает машина 'реанимации'. И тихо скользнул в темноту переулка, по пути срывая с себя камуфляжную форму.
  
  * * *
  
  Форму наутро нашли местные пацанята. И долго удивлялись: как так человек бежал? Сначала шапочку снял, - бросил, потом - куртку, рубашку, тельняшку, сапоги и, наконец, штаны.
  - Главное, ни майки, ни трусов, ни кальсон нету, - авторитетным голосом проговорил Иннокентий, местный драчун и заводила, хваставшийся тем, что 'вот мой папаша из тюрьмы выйдет, - он им всем пендюлей навешает'. 'Им' - это всем личным врагам Иннокентия, а в особенности самым главным из них: учителю химии, школьному завхозу, пожилому охраннику, и директору школы.
  Потом Иннокентий, понизив голос, стал рассказывать, что у них на переулке завёлся мертвец, - рассказывал главным образом для того, чтоб малышню запугать, хотя и сам побаивался. Мертвец по ночам ходил по переулкам, хватал прохожих и откусывал им головы. А все на собак думали, - оттого-де и облавы устраивать стали. Но вот, наконец, этого мертвеца вчера ночью изловили, в кусочки порубили, и увезли на свиноферму, свиньям скормить.
  Алёнка, которая тоже прибежала утром на пожар, послушала, и ничего не сказала. Она посмотрела на форму, проследила следы, оставленные на снегу, - и те, что были вначале, и те, какие стали потом. Поглядела - и ушла, не сказав ни слова.
  Она пошла к Андрею, чтобы рассказать про пожар. Андрея сегодня почему-то не выпустили гулять.
  
  * * *
  
  Возле дома Коростылёва снова остановилась белая 'Волга'. Из неё вылез вальяжный чинуша в золотых очках, без шапки, с рыжими волосами и высокомерным лицом. Это был бывший помощник губернатора, а теперь - помощник Густых по фамилии Кавычко.
  Он подошел к воротам. С интересом посмотрел на дверное кольцо, не понимая, для чего оно.
  - Вы, Андрей Палыч, колечком-то в двери постучите, - деликатно посоветовал, высунувшись из машины, водитель.
  Упитанное гладкое лицо Кавычко стало ещё более презрительным. Однако он последовал совету, брезгливо взял кольцо двумя пальцами и неловко стукнул два раза.
  Подождал.
  - Громче стучать надо, Андрей Палыч, - сочувственно сказал шофёр, посмеиваясь в пышные усы. - Если собаки нету, - в доме и не услышат. Или уж входите сразу, если не заперто.
  Андрей Палыч гордо вскинул слегка кудрявую голову, повернул кольцо так и этак. За воротами что-то брякнуло, и они открылись.
  Перед ним открылся пустой и, кажется, нехоженый двор: снег ровным слоем устилал весь двор, дорожки, и даже крыльцо.
  Кавычко распахнул ворота пошире, чтобы водитель его видел, и прошёл к крыльцу, оставляя глубокие следы. Оглянулся. Одинокие следы на белом снегу показались ему почему-то какими-то жутковатыми.
  Он тряхнул кудрями, поднялся на три ступеньки и постучал в дверь согнутым пальцем.
  Подождал. Поглядел в окно, затянутое льдом и занавешенное изнутри. И внезапно похолодел. А что, если хозяин умер от внезапного сердечного приступа? И лежит сейчас за порогом, вытянув вверх руку и глядя остекленевшими глазами?
  Кавычко замахал рукой водителю:
  - Иди-ка сюда!
  Водитель услыхал, подошёл, озираясь.
  - Странно, да?
  - Странно, - сказал водитель и лаконично оформил страшную догадку Кавычко: - Помер, поди, и лежит который день.
  Андрей Палыч вздрогнул.
  - Дверь, наверное, изнутри закрыта, - неуверенно сказал он.
  - Наверно, - охотно согласился водитель.
  Взялся за ручку, опустил вниз. Язычок врезного замка щёлкнул, и дверь открылась.
  - Ну вот... - удовлетворенно сказал водитель. - Входите, Андрей Палыч.
  Андрей Палыч понял, что авторитет его повис на волоске, совершил над собой гигантское насилие, глубоко вздохнул, закрыл глаза, и вошёл.
  Глаза невольно открылись. Он оказался в довольно просторной сумрачной комнате. У стены, на диване, покрытом пушистым белым ковром, лежал Коростылёв. Андрей Палыч тупо посмотрел на него, не понимая, что делать дальше.
  - Однако, холодно же тут у вас! - почти весело сказал водитель, вошедший следом.
  Коростылёв, казавшийся мёртвым, тут же внезапно ожил, повернул костлявую голову.
  - Конечно, холодно. Печь три дня не топлена.
  - А что так? - сочувственно спросил водитель. - Заболели, что ли? Или дров нет?
  - Ну да... Прихворнул малость.
  Андрей Палыч стал озираться в поисках стакана с водой, чтобы подать Коростылёву. Во всяком случае, он полагал, что именно это и есть самая первая и самая действенная помощь любому больному. Но в комнате не было не только стакана, не было вообще никакой посуды. Не было даже и стола. Голые стены в выцветших обоях, большая печь, заросшая инеем.
  - Что-то вы совсем живёте... - начал было Кавычко и осёкся. Он хотел сказать - 'бедно', но это слово в его кругах считалось крайне неприличным, почти непристойным. Поэтому после небольшой заминки он договорил, - По-спартански как-то.
  - Да, именно так, - согласился Коростылёв. - По-стариковски. Много ли мне надо?
  - Ну, много - не много, а чего-то есть надо, - сказал шофер. - Сейчас я печь растоплю.
  Коростылёв махнул рукой:
  - Не надо. Ни к чему дрова переводить. Я привык к холоду. Холод - он, знаете ли, лучше любого доктора. От многих хворей лечит.
  - Вот и простудились! - суровым учительским голосом сказал Андрей Палыч и кашлянул: не переборщил ли?
  - Хворь моя не от холода, и не от голода. От старости это, сынок, - как-то буднично сказал Коростылёв.
  И вдруг, в совершенном противоречии с вышесказанным, поднялся и сел.
  Он по-прежнему был брит, и одет, как всегда: в слегка поношенный костюм, рубашку, застегнутую доверху, без галстука. Но на ногах у него ничего не было, даже носков.
  И неожиданно бодрым голосом спросил:
  - Вы, я полагаю, - Андрей Павлович, помощник Максима Феофилактыча, царство ему небесное?
  - Э-э... Да, бывший помощник. Теперь я секретарь КЧС, комиссии по чрезвычайным ситуациям, и помощник председателя комиссии.
  - Это Владимира Александровича, значит? - спросил Коростылёв, проявляя недюжинную память. - Он ведь сейчас, если не ошибаюсь, сосредоточил в своих руках всю исполнительную и часть законодательной власти в области?
  Андрей Палыч непроизвольно поморщился. Эк выражается, однако! Не пора ли поставить этого нищего босого прощелыгу на место?
  - Приблизительно так, - сказал Кавычко сквозь зубы. - Вообще-то, Владимир Александрович хотел пригласить вас на экстренное заседание комиссии в качестве одного из экспертов... Но, учитывая ваше положение...
  - Это моё положение сейчас перманентно, - загадочно заявил старик и встал. - Когда заседание?
  - Ровно в два часа.
  - Так едем!
  Андрей Павлович до того поразился произошедшей в Коростылёве перемене, что даже не заметил, как на нём оказались ботинки. И будто из воздуха - в комнате не было ни шкафа, ни вешалки, ни даже гвоздя в стене, - появились поношенное пальто и шапка-ушанка.
  Коростылёв вытащил из нагрудного кармана очки, водрузил их на хрящеватый нос. Очки по-прежнему сверкали трещинами.
  Водитель только руками развёл, повернулся, и поспешил к машине. Выйдя на улицу, отогнал от машины какого-то пацана, открыл обе боковых дверцы. Андрей Палыч вышел первым, Коростылёв - за ним. Водитель заметил, что ворота Коростылёв оставил незапертыми. 'Да, - подумал водитель, - любопытный старичок. И квартирка у него странноватая'. Он вспомнил, что из большой комнаты был вход в другую - тёмную. Вход был закрыт старинной стеклярусной занавеской, и разглядеть, что там, за ней, не было никакой возможности. 'Наверно, там-то у него и мебель, и холодильник. А может, хлам какой-нибудь. Книжки там всякие...'.
  И шофёр забыл о Коростылёве.
  
  * * *
  
  Заседание проходило в кабинете губернатора. Вход в здание охраняли омоновцы, они же дежурили на каждом этаже, на каждом повороте коридора. Перед дверью в приёмную тоже стояли два здоровяка с автоматами.
  Коростылёв прошёл мимо них со скучающим видом. Один из омоновцев сделал было останавливающий жест рукой, но Кавычко на ходу, сквозь зубы бросил:
  - Этот - со мной!
  Они прошли в приёмную, где тоже торчал вооруженный человек в камуфляже. При виде Кавычко он отдал честь, а у Коростылёва строго спросил:
  - Фамилия, имя, отчество?
  Коростылёв назвал себя.
  - Мобильный телефон, диктофон, видеокамера, фотоаппарат при себе имеются?
  - Нет-с, - чопорно ответил Коростылёв. - И оружия нет... - тут он безмятежно улыбнулся: - Только зубы.
  Охранник не понял, вопросительно взглянул на Кавычко. Потом кивнул и тоже козырнул.
  В кабинете, за большим овальным столом, сидели человек десять. В губернаторском кресле - сам председатель КЧС Владимир Густых. Он держался уверенно, строго. На приветствие Коростылёва только кивнул и показал жестом, куда ему сесть. Кавычко поместился рядом с Густых, разложил бумаги, придвинул ноутбук. Взглянул на Густых и сейчас же его захлопнул.
  - Наше заседание посвящено одному вопросу, - сказал Густых, не вставая с кресла. - Есть предложение правительства Российской Федерации о массовом отстреле волков и бродячих собак на всей территории нашей области. Слово - главному лесничему области.
  Поднялся седой человечек в полувоенной лесной форме.
  - В настоящий момент на территории области, по данным нашего управления, насчитывается порядка 800 волков. Места их обитания в принципе известны, сейчас эти места уточняются с помощью вертолётов, снегоходов и другой техники. Стая волков в количестве семи особей, проникшая на территорию пригородного Калтайского лесничества, была уничтожена. По показанию свидетелей из местных жителей, стаей верховодила большая волчица белой масти, видимо, альбинос...
  - Короче, - сказал Густых, глядя в стол.
  - При отстреле стаи белой волчицы не обнаружено.
  - Достаточно, - сказал Густых, и лесничий сел. - Зато белая волчица обнаружена в городе, и не где-нибудь, а прямо во дворе губернаторского дома. Есть видеоматериалы и показания дочери Максима Феофилактовича. Трагедия, напомню, произошла спустя сутки после отстрела калтайской стаи.
  Он вздохнул.
  - Вчера, как вы знаете, было совершено нападение на усадьбу цыган Никифоровых на Черемошниках, в микрорайоне бывшего Лесопромышленного комбината. Хозяин и хозяйка убиты. Убийца - тоже. Вот предварительное заключение экспертизы по поводу этого маньяка: 'Смерть наступила в результате множественных переломов костей таза, позвоночника, конечностей. Точную дату смерти установить оказалось невозможным. Согласно анализам образцов тканей, человек мёртв давно, неопределенно давно. Однако эти данные противоречат тому, что случилось'. - Густых поднял голову. - Напомню, что это заключение предварительное. На полное гистологическое исследование уйдёт несколько дней, а на анализ образцов ДНК - месяц. К тому же анализа ДНК у нас в городе не делают, - придётся посылать в Новосибирск.
  - Белиберда какая-то! - громко сказал Ильин. - Он что, уже мёртвым был, когда этих цыган убивал?
  Густых снова перечитал справку, пожал плечами:
  - Согласен: чертовщина получается, - ответил кратко.
  Коростылёв поднял глаза и внезапно спросил:
  - И где он сейчас, этот убийца?
  - Точнее, его останки... В холодильнике, - мрачно ответил Густых. - И, судя по некоторым внешним признакам, - это хорошо знакомый многим из нас человек.
  - Кто? - одновременно спросили мэр Ильин и начальник УВД Гречин.
  - Бывший заместитель по безопасности 'Спецавтохозяйства' Лавров.
  - А акт опознания есть? - спросил Ильин.
  - Есть. Только до меня он не дошёл, - осел в кабинетах ФСБ, - раздражённо сказал Густых.
  Повисло долгое молчание. В комнате становилось жутковато. И тишина многим показалась замогильной.
  Но Густых, сделав над собой усилие, стряхнул наваждение и продолжал:
  - Но и это ещё не всё. Четверо ребятишек, которых удалось спасти, утверждают, что во время начавшегося пожара видели волчицу-альбиноса. Именно на неё старший из детей Никифоровых, Алексей, направил струю газовой горелки, что, кстати, и явилось главной причиной пожара. Трупа волчицы пока не найдено. И у меня есть основания предполагать, что она осталась жива. Как в случае с убийством губернатора, когда в неё, в эту волчицу, попала пуля, - из ружья типа 'винчестер'. Стреляла в волчицу дочь Максима Феофилактовича. Камеры слежения этот факт подтверждают...
  - Простите, - раздался слегка дребезжащий голос Коростылёва. - Убийца, вы говорите, сейчас в холодильнике... То есть, в морге. А где же ребятишки, о которых вы упомянули?
  Густых развернулся к Коростылёву, взглянул на него с некоторым тайным интересом:
  - Как это - где? В больнице, разумеется. Они довольно сильно отравились угарным газом, есть ожоги...
  - Они сейчас в ожоговом центре военного госпиталя, - встрял флегматичный начальник облздрава Ковригин.
  - А вас пока ни о чём не спрашивали, - сказал ему Густых ровным голосом.
  Ковригин опустил глаза.
  Густых снова повернулся к Коростылёву.
  - У меня к вам, между прочим, тоже есть вопрос. Вы, как этнограф и любитель собачьей мифологии, можете как-то объяснить все эти факты?
  Коростылёв пожал плечами и почему-то сморщился.
  - Науке известны многие факты, которые выходят за рамки реальных представлений, - туманно ответил он.
  - А конкретнее?
  - Ну, мифы об оборотнях, ликантропия - так по-научному называется гипотетическая способность некоторых... э... людей превращаться в волков и обратно...
  - Вы хотите сказать, что эта белая волчица - оборотень?
  - Не знаю, Владимир Александрович. Возможно, она вообще не существует.
  - То есть? - поднял брови Густых.
  - Возможно, что это лишь нечто виртуальное, а не физическое... То есть, я хочу сказать, нематериальное.
  Члены комиссии разом заговорили, замахали руками, кто-то даже тихонько засмеялся.
  Густых восстановил тишину одним взглядом. Спросил, обращаясь ко всем сразу:
  - А у вас есть другие объяснения?
  - Объяснений может быть сколько угодно, - проворчал Ильин. - Психоз, массовая галлюцинация... Фокус, в конце концов: выкрасили волкодава белой краской и натравили на Максима.
  Повисло тяжелое молчание.
  Густых прихлопнул ладонью по столу - в точности так, как это делал губернатор.
  - В последние дни множество бродячих и бывших домашних собак покинули город, прячась по окрестностям. С них мы и начнем. Одновременно в тех районах области, где обнаружены волки, создаются команды лучших охотников, желательно из местных жителей, хорошо знакомых с местностью. Приказываю: операцию по отстрелу волков и бродячих собак начать завтра. Точнее, она уже началась. Но завтра вступит в решающую стадию. Есть вопросы?
  - Некоторые частные предприятия на местах отказывают нам в технике и 'горючке', - пробурчал начальник штаба управления по ЧС.
  - Действует мобилизационный план, - сказал Густых. - И он касается предприятий всех форм собственности. Список этих 'отказников' у вас есть?
  - Так точно! - начальник штаба вскочил и положил бумагу на стол перед Густых.
  Густых глянул в список, передвинул его Кавычко и сказал:
  - Андрей Палыч, займитесь немедленно. Обзвоните всех, из-под земли достаньте. Если будут отказывать - оформляйте обращение в военную прокуратуру.
  Он помолчал, обвёл присутствующих усталым взглядом:
  - Теперь всё?
  Члены комиссии молчали. Но Коростылёв вдруг сказал всё тем же дребезжащим голосом:
  - А как же быть с фантомом белой волчицы, Владимир Александрович? Ведь, как я понимаю, эта волчица и сейчас ещё в городе.
  - С фантомами, дорогой товарищ краевед, мы не работаем, - отрезал Густых. - Все патрули, военные, милиция, даже ветеринары оповещены о возможной опасности. Приметы этого 'фантома' должны быть известны каждому патрульному. Насколько я знаю, отдан приказ стрелять в фантома на поражение.
  Густых вопросительно взглянул на Гречина, тот молча кивнул.
  - А есть ли предположение, где волчица, так сказать, дислоцируется? Надо же ей где-то скрываться, отлёживаться днём... - не отступал Коростылёв.
  - Предположение есть. Но пугать я вас не хочу, - несколько загадочно ответил Густых.
  Коростылёв встал, слегка поклонился и сказал:
  - А меня, Владимир Александрович, запугать не так-то и просто.
  Густых вопросительно поднял брови, а Кавычко наклонился к нему и стал что-то быстро шептать, поглядывая на Коростылёва. Под конец он покрутил пальцем у виска.
  И перевёл взгляд на Коростылёва. А взглянув, вздрогнул: глаза этнографа-краеведа за разбитыми стёклами очков внезапно вспыхнули пронзительным янтарным светом.
  
  * * *
  
  Когда все вышли, Густых сказал Кавычко:
  - Мне вообще не нравится этот Коростылёв. Говоришь, лежит в пустой комнате?
  - Абсолютно пустой. Только какая-то белая... гм... шкура, типа ковра. Ну да. Холодина, иней на стенах прямо лохмотьями. Печь не топлена, видимо, уже давно. А сам - в костюме и босиком на этой шкуре лежит.
  - На какой? - уточнил Густых.
  - На белой. Лохматой такой...
  Оба заметно вздрогнули и взглянули друг на друга.
  После довольно долгой паузы Густых сказал:
  - Ну, вот что. Надо, наконец, выяснить, кто такой этот Коростылев. И почему он живёт не в благоустроенной квартире, как все заслуженные преподаватели вузов, а в какой-то развалюхе, да ещё и в районе ЛПК...
  Кавычко внезапно просиял.
  - Владимир Александрович, досье на Коростылёва я начал готовить ещё по указанию Максима Феофилактовича.
  - И где оно?
  Кавычко пожал плечами.
  - Может быть, в его сейфе, или здесь, в бумагах.
  - 'В бумагах', - передразнил Густых. - Что ж теперь, прикажешь выемку документов производить?
  Кавычко кашлянул. Придвинулся к Густых и сказал:
  - Я сам занимался некоторыми вопросами. Например, связался с жилконторой лесопромышленного комбината, на балансе которого был этот дом. Так вот, в 1981 году в этом доме проживала семья из трёх человек - молодые родители и дочь. Дом они получили от тестя, ветерана войны, который в свою очередь получил от горисполкома трёхкомнатную квартиру. Так вот. В один день вся семья заболела и оказалась в реанимации.
  - Чем заболела?
  - В официальной справке, которую мне выдали по приказу Ковригина в Третьей городской больнице - осложнённый дифтерит. Сначала умерла девочка, а потом и родители. Дом был продан некоему Свиридову, работавшему на хладокомбинате. В 1990-м году Свиридов внезапно скончался от острой сердечной недостаточности. Ему сорока лет ещё не было. Проживал один, хотя к нему приходила женщина.
  - Что за женщина?
  - Наверное, знакомая. Сожительница. Проводила с ним несколько суток и уходила, - это по свидетельству Анны Семеновны Лаптевой, соседки Коростылёва. Её опрашивал сам Чурилов.
  - И где эта женщина? - не без труда соображая, спросил Густых.
  - Сожительница?
  - Нет, соседка. Как её - Лаптева?
  - Скончалась несколько дней назад. Ей уже за восемьдесят было.
  - Та-ак... - нахмурился Густых. - Ну, а где эта приходящая сожительница?..
  Кавычко развёл руками.
  - О ней ничего конкретного выяснить не удалось...
  Густых смотрел на Кавычко расширившимися глазами.
  - И ты все эти дни молчал? - сурово спросил он.
  Кавычко виновато пожал плечами.
  - Максим Феофилактыч сказал, что все эти сведения относится к высшему разряду секретности. Он даже фээсбэшников не подключал, велел мне самому копать. Только Чурилов знал - он в милицейских картотеках справки наводил, и отчасти помог Ковригин. Он приказал выдать мне справку и о третьей семье.
  Густых откинулся на спинку кресла.
  - Была и третья?
  - Была.
  - И тоже вымерла от холеры?
  Кавычко сдвинул брови, вздохнул:
  - Нет. От пищевого отравления.
  Густых обвёл глазами стол, приставные тумбы с телефонами, кипами бумаг, канцелярскими мелочами.
  Наконец спросил:
  - Где это досье?
  Кавычко молчал.
  - Откуда вообще взялся этот Коростылёв?
  - Неизвестно, - сказал Кавычко. - Этим занимался Владимиров, - ФСБ подключили в последний момент, когда стало ясно, что Коростылёв нигде не фигурирует, - только записан в домовой книге жилконторы. Бывший хозяин прописал его как своего дальнего родственника.
  - Тот, который от отравления умер?
  - Ну да... Извините, Владимир Александрович, но я ведь всего досье не читал... А в жилконторе бардак страшный. Лесопромышленный комбинат стоит, всю 'социалку' сбрасывает. В том числе и эти дома. Домовые книги раздали владельцам домов. Так что я и книги не видел - только запись в карточке.
  Густых подумал.
  - Ну, а как насчёт его преподавательской деятельности? В педагогическом институте справлялись?
  Кавычко помялся.
  - Институт давно уже преобразован в университет. До их архивов я, прошу прощения, так и не добрался... Но на кафедре этнографии некоторые ветераны его вспомнили...
  Густых устало надул щёки, сделал губы дудочкой и с шумом выпустил воздух изо рта. Сказал:
  - Ладно, Андрей. Спасибо... Иди.
  Кавычко поднялся. Как-то неуверенно двинулся к дверям. Оглянулся:
  - Всё нормально, Владимир Александрович?
  - Всё просто прекрасно! - язвительно ответил Густых и махнул рукой.
  Когда дверь за Кавычко закрылась, Густых набрал номер, послушал гудки.
  - Владимиров, - раздался как всегда спокойный голос начальника управления ФСБ.
  - Густых беспокоит, добрый день. Что же ты, Александр Васильевич, про досье на Коростылёва мне ничего не сказал?
  Владимиров на секунду замялся.
  - У меня были инструкции, - наконец сказал он.
  Густых хотел было спросить - чьи, но передумал; вспомнил разорванный, полуобглоданный труп Максима Феофилактовича. Ему стало муторно.
  - Вот какая просьба к тебе, - сказал, наконец, Густых. - Надо установить за домом Коростылёва круглосуточное наблюдение.
  Владимиров помолчал.
  - Согласен, - сказал наконец.
  - Негласное, конечно. Чтобы не дай Бог сам Коростылёв чего-то учуял. А нюх у него, по-моему - будь здоров.
  Владимиров кашлянул.
  - Наблюдение уже ведётся.
  Густых слегка покраснел, но проглотил и эту горькую пилюлю. Владимиров никому не обязан подчиняться, только напрямую Москве. И отчитываться был не обязан. Разве что так, неофициально. Или по особому запросу губернатора.
  - Давно? - с усилием спросил Густых.
  - Наблюдение ведётся ещё с осени прошлого года, - каким-то вкрадчивым голосом ответил Владимиров.
  Густых про себя выматерился от души.
  - Ну, надеюсь, твои шпики не за заборами сидят, не выглядывают, чтоб не засветиться... - грубо сказал он. Хотел ещё что-то добавить, но внезапно передумал и бросил трубку.
  Посидел, перебирая протоколы заседаний комиссии, которые велись ещё при Максиме Феофилактовиче. И вдруг его осенило.
  Он снова поднял телефонную трубку.
  - Владимиров, - отозвался ровный голос.
  - Слушай, Владимиров, - сказал Густых, - А досье на Коростылёва случайно не у тебя?
  Владимиров вздохнул.
  - Откуда вам известно о досье? - спросил он. В этом 'вам' звучало нечто железобетонное.
  - Андрей Кавычко, мой нынешний помощник сказал.
  - Понятно, - отозвался Владимиров. - Никакого досье, в общем-то, нет. Есть разрозненные справки, выписки, документы.
  Сделал паузу и добавил:
  - Да, они у меня.
  
  * * *
  
  Медико-криминалистическая лаборатория УВД
  
  Ка лежал в металлическом холодном гробу, и отчётливо сознавал это. Он знал, что не выполнил своего предназначения, не сделал того, что должен был сделать, когда боги вернули его на землю.
  Он лежал голый, с вывернутыми ногами, с торчащими как попало переломанными пальцами. Но тело больше не принадлежало ему. Оно было холодным, окоченевшим, чужим.
  Там, на металлическом столе, его долго мучили и пытали, резали, сверлили, пилили, совали в него иглы и растягивали крючками. Он не чувствовал боли. Он даже не видел своих палачей. Он лежал в полной тьме, освобождённый от всего земного, но всё ещё живой.
  Он хотел, он страстно хотел искупить свою вину. Но здесь, в металлическом гробу, в чужом теле, сделать это было невозможно.
  Поэтому Ка просто затаился и терпеливо ждал.
  Подходящий момент рано или поздно наступит.
  Боги позаботятся об этом, - они никогда не забывают отверженных душ.
  
  * * *
  
  Густых приехал в бюро под вечер, когда на улице уже смеркалось. Начальник бюро Шпаков ожидал его.
  - Чайку? - предложил он. - Или сразу перейдём, так сказать, к телу?
  Густых оглядел крохотный кабинет с засиженным мухами портретом Горбачёва на стене, с допотопным телефонным аппаратом, и сказал:
  - Не до чаю, Юрий Степанович. К телу давайте.
  - Тогда - прошу. Вы у нас уже бывали?
  - Бывал, - кратко ответил Густых; он был здесь год назад, когда специальная комиссия бюджетно-финансового комитета решала, выделять ли деньги на капремонт здания бюро, или эксперты ещё потерпят. Решили тогда, что потерпят. Но на новое оборудование денег всё-таки дали.
  Они прошли маленьким коридорчиком мимо дверного проёма: оттуда сильно несло формалином и запахом нежити. Свернули в соседнее помещение.
  Санитар, сидевший за компьютером и, судя по звукам, игравший в 'Принца Персии', поднялся.
  - Саш, открой холодильник. Владимир Александрович хочет взглянуть на нашего маньяка.
  Санитар кивнул. Подошёл к металлическому сооружению, напоминавшему вокзальную камеру хранения, открыл дверцу и выкатил труп.
  От санитара явно попахивало спиртным.
  - Холодильник у нас новый, германского производства, - сказал зачем-то Шпаков. - Благодаря вам, Владимир Александрович.
  - Не мне - Максиму Феофилактовичу, - мрачно ответил Густых.
  Санитар кашлянул и отошёл в сторонку. Густых оглядел голый посиневший труп, изрезанный и грубо заштопанный суровыми нитками, с обезображенным лицом.
  Густых вдруг стало холодно. Очень холодно. Ему даже показалось, что вместо мурашек он внезапно весь покрылся инеем. И волосы заиндевели, и окаменели конечности, и лицо превратилось в маску.
  Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему.
  Сердце вздрогнуло и провалилось. Комната в белом кафеле, пьяный санитар в мятом халате, Шпаков, никелированные дверцы холодильника - всё поплыло перед глазами, завертелось, и стало таять, исчезать.
  Густых хотел ухватиться за край каталки, и неимоверным усилием воли ему удалось это сделать.
  - Что с вами? - раздался издалека тревожный голос Шпакова.
  Густых не смог ничего ответить. К этому моменту он уже умер.
  И теперь стал лишь оболочкой собственного Ка.
  
  * * *
  
  - Это, без сомнения, он, - сказал Густых.
  Он огляделся, узнавая и не узнавая комнату, где только что был. Или он и не уходил из неё?
  - Кто? - спросил Шпаков.
  Вопрос показался Владимиру Александровичу настолько глупым, что он едва удержался от смеха.
  - А вы не понимаете?
  - То есть, Лавров? - уточник Шпаков.
  - Именно. Значит, никаких дополнительных исследований не потребуется. Этого, вашего, анализа ДНК. И деньги сэкономите, и время...
  - Однако... - заволновался Шпаков. - Всё это нужно документально оформить. Опознание... понятые... Надо вызвать прокурора...
  - Вот и вызывайте. Если от меня что-то потребуется ещё - звоните напрямую. А труп необходимо как можно скорее закопать.
  - Что вы сказали? - Шпаков не верил своим ушам.
  - Закопать! Согласно гигиеническим нормам, - спокойно повторил Густых.
  - А родственники? - вскричал Шпаков. - Конечно, это дело особое, государственной важности, но родственники-то пока ничего не знают!
  - И хорошо, что не знают. Да и зачем им знать, что близкий им человек оказался кровавым маньяком и каннибалом?
  Шпаков застыл, разведя руки в стороны. Густых пристально посмотрел на него, перевёл взгляд на санитара, и быстро двинулся к выходу.
  
  * * *
  
  - В военный госпиталь, - сказал он водителю, садясь в 'Волгу'. Это была пока его старая 'Волга': взять губернаторскую машину у него не хватило духа. Хотя идея была заманчива - что значит этот драндулет по сравнению с губернаторским зверем?..
  По дороге он позвонил Кавычко.
  - Звонил Владимиров! - радостно доложил Кавычко. - Просил вас о личной встрече.
  - Хорошо. Перезвони ему и назначай встречу на вторую половину дня.
  Кавычко отчего-то замялся.
  - Ничего-ничего, звони!
  'Пусть теперь Владимиров проглотит хотя бы одну горькую пилюлю, - подумал Густых без особого, правда, злорадства, - не всё же мне их глотать!'.
  - Что, из охотуправления доклада ещё не было? - спросил он.
  - Пока нет.
  Густых отключился, откинулся на спинку сиденья и чуть слышно пробормотал: 'Идёт охота на волков, идет охота...'.
  Водитель не выказал никакого удивления. Он давно привык к манерам своего шефа.
  
  * * *
  
  Однако в госпитале его ожидал неприятный сюрприз.
  - А цыганята ваши выписаны, - сказал начальник госпиталя, пожимая руку Густых. Пожал и почему-то посмотрел на свою руку.
  - Как это - 'выписаны'? - ровно спросил Густых. - А травмы, ожоги? Психологический шок, наконец?
  - У старшего из них, Алексея, есть ожоги рук, но они не требуют стационарного лечения. Остальные практически здоровы.
  - Та-ак... И куда они направились?
  Начальник госпиталя с удивлением взглянул на Густых.
  - Их, по-моему, встретила родня. Большая такая цыганская семья на трёх 'иномарках'. Весь приёмный покой заполнили: крик, плач, шум. Насилу их выставили.
  Густых подумал.
  И, ничего не сказав, повернулся и вышел.
  Начальник сосредоточенно смотрел ему вслед.
  
  * * *
  
  Кабинет губернатора
  
  Кавычко появился без звонка и стука, едва только Густых уселся в кресло за губернаторским столом.
  - Владимиров назначил встречу на три часа, - доложил Кавычко.
  - Где?
  - У вас, конечно, - едва заметная улыбка скользнула по губам помощника.
  'О многом знает, подлец, - подумал Густых, глядя на Кавычко. - А о скольком ещё догадывается? Вот бы чью душонку вытрясти!'.
  Кавычко без разрешения уселся сбоку, за овальный стол.
  - Да, и ещё одно, - сказал он. - Пострадавших цыганских детей родственники сегодня утром забрали из госпиталя.
  - Знаю, - ответил Густых. - А что за родственники? Где живут?
  Кавычко замялся, сбитый с толку.
  - Да их много было, цыган-то... Вроде, есть и местные, городские, и из Копылова. Они сегодня решили похороны погибших родителей, Никифоровых, устроить. Вот и забрали детишек.
  - Похороны, похороны... - задумчиво повторил Густых. - А где?
  - Что? - не понял Кавычко.
  - Хоронить где будут?
  - Так... - Кавычко снова сбился. - На Бактине, наверное. Они же обычно там хоронят, в 'почётном' квартале.
  Он сделал паузу.
  - Извините, Владимир Александрович, - с несвойственной ему робостью спросил он. - А можно узнать, почему вы спрашиваете?
  Густых помедлил.
  - Ну, мы ведь обязаны заботиться о людях. Им, как погорельцам и пострадавшим, надо бы материальную помощь оказать.
  Кавычко вытаращил глаза.
  - Кому?? Цыганам? Да у них столько денег... Они себе такие памятники на могилах строят...
  Он осёкся. Глаза были по-прежнему круглыми и немного безумными.
  - Ну-ну, - ровным голосом сказал Густых. - Видел я их памятники. Рядом с почётными горожанами и Героями России. Кстати, тебе такой не поставят... Шутка. - Густых помял подбородок, вспоминая что-то важное. Вспомнил. - Значит, фээсбэшник приедет в три часа?
  - Так точно, - по-военному сказал Кавычко.
  - А похороны во сколько?
  Кавычко вскочил, поняв, что у шефа есть что-то на уме.
  - Сейчас постараюсь узнать...
  Он вернулся через пару минут, сияющий - даже кудри стали отливать золотом.
  - До директора кладбища дозвонился, Орлова, - сообщил он. - Орлов матом цыган кроет. Говорит, что понятия не имеет, как им удалось в 'предпочётке' - так этот кладбищенский квартал называется, - место достать... Говорит, что сам с ними не разговаривал, но его заместитель...
  - Во сколько? - прервал Густых.
  Кавычко сглотнул и сказал:
  - В три часа дня.
  - А могила готова?
  Кавычко снова оживился, хотя новый поворот темы опять сбил его с толку:
  - Про могилу Орлов тако-ое рассказал!.. Оказывается, всю ночь целая бригада работала. Это, говорит, не могила, а какой-то склеп получился. Большой, на два места, стены забетонированы, внутри - бар с напитками, ковры, лошадиная сбруя...
  - Гробы, вероятно, хрустальные? - снова прервал Густых.
  Кавычко осёкся, теперь уже с некоторым страхом глядя в выпуклые, ничего не выражающие глаза Густых.
  Золото в кудрях погасло. Вымученно улыбнулся.
  - Гробы импортные, из красного дерева, - лакировка, позолота, ручки для переноски, и всё такое...
  Кавычко замолчал, боясь, что его снова прервут.
  Но Густых молчал. Крутил в руках безделушку, сувенир: никелированную модель нефтяной качалки, подарок от компании 'Томскнефть'.
  Качнул качалку, поставил на стол. Качалка постукивала, как метроном.
  - Вот что. Встречу с Владимировым надо перенести... Часов на... пять.
  Кавычко даже подскочил.
  Открыл рот, но, но опомнившись, тут же закрыл.
  Густых молча следил за качалкой-метрономом.
  - Значит, на пять? - упавшим голосом спросил Андрей Палыч.
  - А что, у тебя появились проблемы со слухом? - бесцветным голосом вопросом на вопрос ответил Густых.
  Кавычко покраснел. Вышел из-за стола.
  - Хорошо, - сказал он. - Я вам когда понадоблюсь?
  - А вот когда понадобишься - тогда и узнаешь, - загадочно сказал Густых.
  Андрей Палыч вышел, не чувствуя под собой ног. Его покачивало, голова кружилась. Происходило чёрт знает что. Будто сон. Да, кошмарный сон.
  Он на секунду задержался в приёмной, переводя дыхание. На месте секретарши сидел здоровенный охранник в подполковничьих погонах.
  Он участливо взглянул на Кавычко, спросил:
  - Что, Владимир Александрович сегодня не в духе?
  Кавычко дико посмотрел на него, не ответил, и выбежал в коридор.
  
  * * *
  
  Выждав несколько минут, Густых тоже вышел в приёмную. Тускло взглянул на 'секретаршу' в погонах.
  - Съезжу на место позавчерашней трагедии, на Черемошники.
  Подполковник подпрыгнул, схватился за чудовищных размеров трубку ещё более чудовищной военной рации образца начала 60-х годов.
  - Охраны не надо, - сказал Густых. - Там всё равно за каждым забором по фээсбэшнику торчит.
  - Не могу я вас так отпустить, Владимир Александрович, - сказал подполковник и слегка покраснел. - Приказ есть приказ: сопровождать везде и всюду.
  - А если я, допустим, по дороге к любовнице заехать хочу?
  Подполковник покраснел ещё больше, набычился и повторил:
  - Сопровождать!
  - И в сортир, конечно, тоже... - вздохнул Густых.
  - До дверей, по крайней мере... - подполковник или не понял шутки, или давал понять, что шутки сейчас неуместны. - Туалет должен быть заперт на ключ, а перед вашим посещением в нём должна быть произведена тщательная проверка!
  Без запинки выпалив эту инструкцию, подполковник, казалось, облегчённо вздохнул.
  Густых только покачал головой.
  Подполковник был уже не красным - багрово-синюшным.
  Помолчали.
  - Не могу я нарушить инструкции, Владимир Александрович! Не могу! - почти плачущим голосом выдавил подполковник. - Вы и так без телохранителя в машине, а если ещё и без сопровождения? Не дай Бог что случится, - хотя бы небольшое ДТП, - с меня же голову снимут!
  Густых наморщил лоб, словно обдумывая что-то. Наконец повернулся к двери и уже на выходе, вполоборота, спросил:
  - А зачем вам нужна голова?
  Подполковник позвонил охране, передал 'всем постам', положил трубку и задумался. И лишь спустя некоторое время понял, о чём его спросил Густых.
  Подполковник сквозь зубы выматерился, потом затравленно оглянулся: с четырёх сторон приёмная просматривалась камерами наблюдения.
  
  * * *
  
  Густых поехал на своей 'волжанке', группа сопровождения - на сиявшем, новеньком, нежно-сиреневого цвета, внедорожнике 'Хонда'.
  Понятно, что идиоты. Их за два километра видать. Но других в охранники и не надо брать. Им ведь думать и некогда, и нельзя.
  Мысли мелькали в голове Густых, и мысли были точные, логичные. Ничего необычного не происходило. Хотя Густых чувствовал: необычное УЖЕ произошло.
  В переулке, в дальнем его конце, у цыганского дома действительно стояла патрульная машина. Но Густых туда не поехал. Он велел остановиться в начале переулка, у ворот дома, где обитал Коростылёв.
  'Хонда' с охраной приткнулась сзади. Из неё горохом посыпались крепкие здоровяки в камуфляже.
  Густых обернулся к ним, спросил:
  - Инструкции?
  - Инструкции, товарищ исполняющий обязанности! - бодро согласился командир группы, и первым вошёл в ворота.
  За ним во двор вбежала вся группа и рассредоточилась.
  Командир осмотрел дверь, заглянул в окно. Постучал.
  Никто не ответил.
  - Да не стучите, - входите, - усталым голосом сказал Густых, стоявший на улице, прислонившись спиной к машине.
  Ему было интересно, хотя он каким-то внутренним глазом уже видел всё, что сейчас произойдёт.
  Командир повернул ручку, открыл входную дверь, вошёл. Его не было с полминуты. Трое охранников, присевших с автоматами наизготовку в разных углах двора, перебежали к крыльцу.
  Но тут дверь приоткрылась, появился командир и призывно махнул рукой. Лицо у командира было вытянутым и совершенно белым.
  Охранники один за другим вбежали в дом.
  Густых ждал, по временам озирая переулок. Начинало смеркаться. Мимо прошёл одинокий прохожий. Потом - молодая мамаша с саночками, на которых полусидел закутанный до самых бровей ребёнок. Где-то хрипло закаркали вороны.
  Прошло минуты три. Водитель 'Хонды' заёрзал, забеспокоился. Подождал ещё минуту, переговорил с кем-то по рации и вышел из машины.
  - Пойду, проверю, - сказал он Густых. - А вы, уж пожалуйста, сядьте в машину. И пистолетик, уж пожалуйста, приготовьте.
  - Вежливый, - это правильно, - сказал Густых, глядя прямо перед собой.
  Водитель снял с плеча автомат и скрылся в доме.
  Снова повисла тишина. Из дома не раздавалось ни звука.
  Каркали вороны. Машина патрульно-постовой службы в дальнем конце переулка помигала фарами.
  Густых подождал ещё немного, потом медленно и шумно вздохнул. Поглядел на своего шофёра.
  - Разворачивайся прямо здесь. Едем на Бактин.
  - На кладбище? - уточнил тот безо всякого удивления.
  - Ну да.
  Шофёр на секунду замешкался. Кивнул на дом Коростылёва.
  - А как же эти?..
  - Не маленькие. Догонят. Они прыткие. Других туда и не берут... Да и...
  Он не стал договаривать.
  'Волга' трижды подалась вперёд-назад, точно вписываясь в габариты узкого переулка. Объехала 'Хонду' по обочине, цепляя рябиновые кусты, и выехала на автобусное кольцо, а оттуда - на Ижевскую. И понеслась, набирая скорость.
  
  * * *
  
  Поселок Бактин. Городское кладбище
  
  У въезда на кладбище ярко горели фонари. Автостоянка была забита разнообразными 'иномарками'.
  Густых велел водителю приткнуться где-нибудь между ними и сказал:
  - Сейчас вернусь, - хлопнул дверцей и быстро зашагал к воротам кладбища.
  Он знал, о чём сейчас думает водитель: перепугался до смерти, и не знает, то ли бежать за Густых, то ли доложить сначала. Нет, не доложит. Побоится Хозяина. Густых хотел самодовольно улыбнуться, но у него почему-то не получилось.
  Он прошёл мимо десятка торговок бумажными цветами самых разнообразных форм и размеров. Несмотря на мороз, цветочницы были одеты довольно легкомысленно: в зауженных курточках, модных шубейках. В большинстве - молодые и красивые.
  Они накинулись на Густых, протягивая ему букетики, но Густых прошёл мимо, не повернув головы.
  'Богатеет народ, - подумал он, - Правда, пока только возле кладбища...'.
  И тут же забыл о цветочницах.
  Он вошёл в ворота и сразу же увидел большую пёструю толпу цыган. Впрочем, пёстрой была лишь небольшая часть толпы, - может быть, самые бедные родственники. Остальные щеголяли, как и положено, в тёмных строгих костюмах. Почти все были без шапок, мужчины - без пальто, а женщины - в накинутых на плечи шубах. Только пёстрые, сбившиеся в отдельную кучку, были закутаны в шали.
  Густых остановился неподалёку, у одной из могил. Это была могила известного профессора, академика, почётного гражданина города Томска. Густых сделал вид, что глубоко скорбит по поводу безвременной кончины профессора. Правда, судя по дате на обелиске, профессор скончался почти десять лет назад.
  Густых смёл снег с обелиска, рассеянно глядя на портрет учёного старца, сгоревшего на научной работе.
  Краем глаза следил за цыганской толпой.
  Вот появились и гробы. Женщины заголосили, - в основном, из пёстрых. Возле самых гробов стояли четверо детей, и Густых мгновенно выделил взглядом того, кого искал.
  Дева.
  Настоящая цыганская дева.
  В строгом чёрном костюме и юбке, в чёрных сапожках, с золотой заколкой в иссиня-чёрных, стянутых на затылке в узел, волосах.
  Густых ещё постоял, потом медленно двинулся вдоль могил, тесно прилегавших друг к другу: это был 'почётный' квартал, где разрешалось хоронить только самых, как раньше говорили, блатных. Хорошее, точное слово, - подумал бывший комсомольский вожак Густых. Теперь блатные назывались самыми знаменитыми или умными горожанами.
  Цыганские похороны проходили в так называемом 'предпочётном' квартале - там хоронили деятелей помельче, в основном писателей, заслуженных артистов, художников, а также директоров и начальников. Но среди них всё чаще попадались памятники с фамилиями деятелей другого рода - криминальных авторитетов, предводителей национальных мафий.
  Густых вздохнул, постепенно углубляясь в самую старую часть квартала, под сосны. Здесь было темно, тихо, одиноко и странно. Некоторые могилы провалились, памятники стояли вкривь и вкось, на многих не доставало медных табличек: их свинтили ночные собиратели цветного металла.
  Зайдя подальше, Густых остановился, присел, и стал ждать. Отсюда ему было видно почти всё, а сам он был невидим: свет фонарей сюда уже не доставал.
  Ему предстояло трудное, очень трудное дело. У него не было даже плана. Только неизмеримо огромное, заполнившее его всего, чувство долга.
  Дева.
  Церемония заканчивалась, заиграла траурная музыка - 'Адажио' Альбинони. Звуки неслись из 'иномарки', стоявшей на дорожке неподалёку от могилы с распахнутыми настежь всеми четырьмя дверцами.
  Густых ждал. Его слегка припорошило снегом и он сам издалека мог показаться одним из скульптурных надгробий.
  Стемнело.
  Издалека, из-за холма, над которым поднимался месяц, донёсся протяжный волчий вой.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  В комнате в доме Коростылёва было полутемно. Начальник охраны сделал два-три шага, прежде чем начал различать предметы. Впрочем, предметов было немного: печь, да белый пушистый ковёр неправильной формы на голом полу; больше здесь ничего не было. Командир огляделся, пожал плечами. Увидел вход в другую комнату и шагнул к ней, когда краем глаза заметил нечто невероятное: ковёр, только что лежавший посередине комнаты, внезапно передвинулся к дверям, как бы отрезая путь назад.
  Офицер попятился, промычал что-то вроде:
  - Э-э! Ты куда?..
  И вдруг увидел, что ковёр оживает, поднимается, и, ещё не оформившись ни во что определенное, уже глядит на него. Глаза были яркими, как драгоценные камни, - и такими же холодными, бесчувственными, равнодушными и абсолютно нечеловеческими.
  Эти глаза заворожили командира; он даже забыл об автомате, висевшем на груди.
  Он окаменел, и молча наблюдал, осознавая, что ковёр - это и не ковёр вовсе, а... шкура. И не просто шкура: теперь она превратилась в гигантскую серебристую волчицу с фиолетовой пастью.
  Он вспомнил об автомате, но было поздно: волчица прыгнула, сбила его с ног. Он отлетел к стене, отскочил от неё, как мяч, и с размаху упал животом на пол. Дыхание мгновенно перехватило, и от мучительной боли он забыл обо всём на свете. Когда прямо над собой он увидел волчью пасть, он уже и не думал защищаться. Единственным желанием было - спрятаться, забиться в какую-нибудь щель, отдышаться.
  Судорожно извиваясь, он пополз в соседнюю комнату, внутренне завывая от переполнявшего его ужаса, и каждое мгновение ожидая, что чудовищные клыки вопьются ему в шею, и представляя, как хрустнут переломанные позвонки. Поэтому одновременно он из последних сил втягивал голову в плечи и полз, пока не оказался по ту сторону дурацкой стеклярусной позванивающей занавески.
  Словно занавеска могла защитить его от безграничной, неземной, космической злобы, шедшей за ним по пятам.
  Здесь, за занавеской было ещё темнее, но зато под руками оказались горы каких-то шкур, шуб, одежды. В голове у него вспыхнул луч надежды.
  Командир ужом скользнул в эту невероятную кучу, ввинтился в самую глубину, и, когда понял, что ничего не слышит и не видит, замер, согнувшись, притянув колени к лицу, в позе эмбриона. И только тогда смог чуть-чуть вздохнуть, хотя в рот тут же полезли ворс и шерсть, исходившие непонятным смрадом.
  Когда в комнату вбежали ещё трое охранников, они снова увидели белое пятно ковра и пустую комнату. Но они даже не успели окликнуть своего командира, всё произошло ещё быстрей. Белая шкура поднялась с пола дыбом и прыгнула на них. От молниеносных ударов громадных лап охранников побросало на стены, а потом - на пол. И они, в точности как их командир, заметили спасительный вход в другую комнату, и, почти отталкивая друг друга, быстро вползли под стеклярусную занавеску.
  И забились, прямо-таки законопатились в шкурах и шубах, и свернулись эмбрионами, замерев в счастливом ощущении пусть временной, зато полной безопасности.
  Так, словно после долгих скитаний, они вернулись в самое безопасное и счастливое место на свете - в утробы собственных матерей.
  Последним в дом вбежал охранник-водитель. Он уже чувствовал, что в доме происходит неладное, поэтому держал палец на спусковом крючке.
  Но выстрелить всё-таки не успел: что-то белое ударило его по глазам, странно и неестественно хрустнул автомат, будто переломанный надвое. Охранник взвизгнул от невыносимой боли.
  И обмяк.
  Белая подняла его с пола зубами за шиворот, как маленького волчонка. Отнесла в комнату, занавешенную стеклярусом, и швырнула на груду тряпья.
  Потом села у окна, затянутого льдом, и стала ждать.
  Когда высоко-высоко в темнеющем небе острым ледяным светом загорелись редкие звёзды, волчица приказала:
  - Пора!
  Из комнаты, косясь друг на друга, неловко переступая четырьмя лапами, словно путаясь в них, вышли пять восточноевропейских овчарок. От них несло псиной так, что волчица чихнула и с неудовольствием покосилась на них.
  Овчарки сели полукругом.
  - Здесь, в комнате, и во дворе, много человеческих запахов. Поищите среди них особый: в нём есть примесь запаха сучки, запах спокойствия и чуть-чуть - печного угара.
  Овчарки разбежались по комнате, внюхиваясь. Потом сделали стойку, подняв морды.
  - Нашли? Хорошенько запомните его. Скоро стемнеет. Вы отправитесь по следам этого человека в маленький переулок неподалёку отсюда, к домику с мансардой. Этот человек сейчас там, в мансарде, наверху. С ним две собаки - рыжая дворняжка и тёмно-пегий, с проседью, пёс неизвестной породы.
  Белая, наконец, соизволила отвернуться от окна и по очереди взглянула на каждого, стоявшего неподвижно, пса.
  - Разорвите их на части, прикончите их всех. Бесшумно и быстро.
  
  * * *
  
  - Сегодня ночью сходим к твоей хозяйке, - сказал Бракин Тарзану. - Она должна знать, что с тобой всё в порядке и ничего не случилось.
  Тарзан приподнял голову, моргнул и вскочил.
  - Нет, не сейчас, - покачал головой Бракин. - Сейчас ещё слишком рано, опасно. На улицах патрули. Собак ловят. Людей...
  Он хотел сказать, что людей тоже ловят, хотя и не душат в душегубках, но вспомнил, что до начала комендантского часа ещё далеко. Ему в голову пришла новая мысль.
  - А не сходить ли мне в магазин? - сказал он вслух. - Заодно, может быть, и твою хозяйку встречу. Как её зовут?
  Тарзан промолчал.
  Бракин вздохнул. Нет, так они ни о чём не смогут договориться. Он начал собираться. Кстати, надо прикупить настоящих мясных собачьих консервов, а то Тарзан сухой корм что-то не больно-то ест. Бракин пошарил в карманах куртки, пересчитал деньги, присвистнул. М-да. Денег оставалось в обрез.
  Бракин вздохнул, неторопливо натянул зимние сапоги, выглянул в окно. Мир был бело-голубым: начинались ранние зимние сумерки.
  - Сидеть и ждать! - приказал он собакам и вышел на лестницу.
  Под ногами приятно похрустывал снежок. Морозный воздух был острым и ароматным. Бракин дышал полной грудью, не забывая, однако, поглядывать по сторонам.
  Но всё, казалось, было в порядке. Не слышалось стрельбы, не ревели сирены, не лаяли собаки, не перекликались патрульные.
  Бракин свернул в Керепетский переулок. Впереди, возле дома Коростылёва, стояла сиреневая 'Хонда'. Причём, кажется, пустая. Бракин не замедлил шага. Он даже попытался что-то насвистывать, когда мимо него прошли несколько парней.
  Переулок снова опустел, постепенно погружаясь во тьму. Бракин шёл не торопясь, даже очень не торопясь. Торопиться ему сегодня было совершенно некуда.
  Он увидел Алёнку издалека: она стояла возле ворот своего дома с невесёлым длинноносым парнишкой, которого, звали Андреем.
  - Привет, - сказал Бракин.
  Дети замолчали, а Андрей шмыгнул носом и мрачно спросил:
  - От кого? - он уже, как видно, имел немалый опыт общения с местной публикой - наркоманами, алкоголиками и бомжами.
  - От собаки по имени Тарзан, - сказал Бракин и остановился.
  По лицу Алёнки пробежали, одно за другим, несколько разнообразных чувств: радость недоверие, тревога.
  - Значит, он живой? - чуть дыша, спросила Алёнка. Глаза её расширились и заблестели. - А где он?
  Бракин не успел ответить. Ворота скрипнули, показалось старушечье лицо в платочке. Подозрительные глаза впились в Бракина.
  - А вы откуда нашего Тарзана знаете? - скрипучим от нехорошего волнения голосом спросила она.
  - Да я ж тут не первый месяц живу! - вполне искренне удивился Бракин. - И собак многих знаю, и людей. Вот вас, например. Иногда встречаю с Алёнкой, когда вы в магазин идёте. А раньше - когда из садика возвращались.
  - А-а... - сказала баба, хотя подозрения её ещё не вполне рассеялись. - Ну, тогда ладно. То-то я вижу, лицо вроде знакомое. Квартируете тут, вроде?
  - Ага. Студент. А живу у Ежовых, в Китайском переулке.
  Баба пожевала губами.
  - Ладно... Алёнка, - марш домой! А то скоро этот, мёртвый час.
  - Ну ба-аба... - заканючила было Аленка, и вдруг смолкла: мимо них, по обочине, промчались пять здоровенных овчарок.
  Баба посмотрела на них и сказала с неудовольствием:
  - Ну вот. Стреляли их, газом душили, - а они вон, как кони, знай себе носятся!
  И смолкла.
  Овчарки словно услышали её. Резко остановились, развернулись и подняли носы.
  От людей, стоявших у ворот, доносился тот самый запах. Тот самый. Запах исходил от полноватого флегматичного человека в куртке и легкомысленной осенней шапочке с кисточкой. Овчарки заволновались, заворчали; можно было подумать, что между ними пошла грызня и они вот-вот передерутся.
  Они действительно чуть не перегрызлись. Инструкции Белой были понятными и чёткими: человек и две собаки. Человек в наличии имелся, собак же видно не было.
  Бракин задумчиво посмотрел на них, потом каким-то странным голосом сказал:
  - Ну-ка, ребятишки, бабушки и дедушки, давайте-ка быстренько в дом.
  - А? - поразилась баба, подумав, что ослышалась.
  - Идите в дом, говорю! - зашипел Бракин. - И быстро! Запритесь, никого не пускайте. К вам, кстати, никто в эти дни подозрительный не заходил?
  - Заходил, - быстро ответила почуявшая опасность баба. - Милиционер какой-то странный. Помощник участкового. Что попало плел, про Тарзана спрашивал.
  - Это не помощник участкового... - Бракин начал подталкивать всех к воротам. - Быстрей, делайте, как я говорю. Объясняться потом будем... Двери на замок! И никаких помощников не пускайте, - никого! Даже если вдруг какой-нибудь поддельный генерал приедет. Когда я вернусь, в окно снежок брошу.
  Баба торопливо завела детей во двор, - и вовремя: пятеро овчарок, кажется, договорившись, разделились: трое понеслись дальше, а двое повернули к дому Алёнки.
  Звонко звякнула задвижка за металлической дверью ворот. Потом хлопнула входная дверь и заскрежетал замок.
  Бракин повернулся. И чуть не упал в снег: овчарки неслись прямо на него, оскалив пасти. И казалось, что глаза их светятся в надвинувшихся сумерках.
  В этот последний момент Бракин отчётливо понял, что спасти его может только чудо.
  
  * * *
  
  Бактин. Городское кладбище
  
  Густых дождался окончания церемонии. Когда толпа цыган стала расходиться, набиваясь в дорогие машины, он выглянул из-за сосен, проследил, в какой именно автомобиль села Дева.
  Когда шум и гам смолкли и машины разъехались, Густых пошёл в глубину кладбища. Вернулся он по главной освещённой аллее, с таким видом, будто только что посетил дорогую ему могилу.
  Вышел за ворота, сел в машину.
  - Ну, а теперь жми! - приказал он шофёру. - Видел, по какой дороге поехала цыганская кавалькада?
  - Видел. В сторону улицы Ивановского.
  - Вот и догоняй давай.
  И надолго замолчал.
  Кавалькаду они догнали довольно быстро, и дальше неторопливо плелись в фарватере. Цыганские машины время от времени дружно сигналили, но патрули, дежурившие на поворотах только молча провожали их глазами.
  
  * * *
  
  Уже совсем стемнело, когда добрались до пригородного села, прозванного горожанами Цыганским: треть домов здесь принадлежала цыганам, еще треть - мигрантам из Средней Азии и Кавказа, - все они жили тесными замкнутыми общинами, занимаясь полулегальным и или уж совсем не легальным бизнесом.
  Густых велел водителю остановиться на бензозаправке, расположившейся на окраине села. Заправка не работала, только два охранника дремали в стеклянной клетушке. Один из них привстал, увидев машину с 'белодомовскими' номерами, но потом равнодушно махнул рукой.
  Густых не велел включать в салоне свет. 'Волга' стояла тёмная, в самом дальнем углу площадки.
  - Подожди здесь, - сказал Густых.
  - Ну, уж нет, Владимир Александрович! - сердито сказал водитель. - Вы и так по кладбищу без охраны ходили, нарушая все инструкции. А здесь вообще сплошной криминал...
  - Тогда езжай домой.
  - Да вы что?..
  Густых не ответил, вылез, захлопнул дверцу.
  И исчез в темноте.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Бракин окаменел. И ему казалось, что собаки бегут к нему слишком медленно, - он успел подумать о нескольких вариантах спасения, но ни один не показался ему надёжным.
  Внезапно весь переулок насквозь пробил ослепительный свет: со стороны автобусного кольца, подскакивая на ухабах, нёсся милицейский патрульный 'жигуленок'.
  Ослепленные светом псы налетели друг на друга, зарылись носами в снег и перекувырнулись. В ту же секунду Бракин, крикнув изо всех сил:
  - Не стрелять!! - в один чудовищный прыжок оказался на крыше довольно высокого металлического гаража, стоявшего между домами.
  Один из псов - тот, что споткнулся первым, - учуял Бракина и прыгнул следом за ним. Но едва оскаленная морда показалась на уровне крыши, Бракин изо всех сил ударил пса по морде валявшимся на крыше горбылем. Пёс взвыл и исчез.
  'Жигуль' остановился в десятке метров от гаража, из машины выскочили двое автоматчиков. Два пса, заметив новых врагов, бросились на них. Они почти успели. Но короткие автоматные очереди срезали их. Один рухнул в снег, не долетев лишь шага до милиционера, второй сумел дотянуться до рукава патрульного; с трудом разжал уже мёртвые челюсти; обмяк, и скользнул вниз, разбросав лапы.
  После криков, хриплого лая и автоматной стрельбы стало тихо-тихо.
  Бракин, не чувствуя ни рук, ни ног, ничего не слыша от стрельбы и грохота собственного сердца, не выпуская горбыль из рук, глянул вниз: третий пёс исчез.
  И услышал вскрик милиционера. Медленно, как в страшном сне, с убитых псов сползали шкуры, а из-под шкур появлялись, вытягиваясь, голые человеческие тела.
  Милиционеры попятились, потеряв дар речи.
  Перед ними на белой дороге, ярко освещенные фарами, лежали, скорчившись, два окровавленных мужских трупа.
  
  * * *
  
  Ежиха вернулась с веранды, откуда смотрела на улицу, стараясь определить, где стреляют. Определила: далеко.
  Сказала деду:
  - Наш-то чокнутый ишо псин привел. Да вроде здоровенных, - следы остались на дворе. Ровно медвежьи... Раньше хоть девок приводил, а теперь... Тьфу, срамота...
  Дед прокашлялся и внезапно завопил:
  - Ты топор со двора принесла?
  - А как же, - спокойно ответила Ежиха. - Топор тут, у порога. А только, говорю, таких псин топором не больно-то напугаешь.
  Дед промолчал.
  - Говорю, может, пора нам гнать квартиранта-то? Слышишь? Разведёт тут зверинец, - на двор будет страшно выйти.
  Дед подумал и пропищал:
  - Пора - так пора! А только лучше сначала топором между глаз. Сразу окочурится!
  - Тьфу ты! - в сердцах плюнула Ежиха. - Я ему дело говорю, а он...
  Она присела за кухонный стол, глянула в щель занавески. Во дворе было темно и тихо. Наверху, вроде, тоже было тихо, хотя, нет - слышалась какая-то возня, и, вроде рычание.
  - Слышишь? - крикнул дед.
  - Слышу, слышу... Уже, поди, размножаться начали.
  Она в раздумье пожевала губами и вдруг спросила:
  - А сколь такой пёс стоит?
  Дед подумал и сказал:
  - Рублей сто пятьдесят, не иначе.
  - Да ты что? - возмутилась Ежиха. - Совсем из ума выжил. Сейчас и денег таких нет! Сейчас не старое время; небось, тысячи три стоит собака, если породистая-то.
  Дед крякнул и пропищал:
  - У, ворюги! Вот же сволота! Гадьё! Разворовали страну, а теперь собак разводят - сторожить награбленное!
  Ежиха думала о своём: выгонять квартиранта или ещё маленько подождать.
  - А если он собак на нас натравит? - спросила Ежиха, и сама испугалась.
  Потом подумала, вздохнула, и решила, что лучше пока подождать.
  Дед продолжал кричать пискливым младенческим голосом, забирая ругательства всё круче и круче.
  Ежиха плюнула и стала растапливать печь.
  Но в этот момент наверху, в мансарде, что-то грохнуло. Раздался треск, как будто выламывали дверь, и одновременно - топот, свирепый лай и визг.
  Потом со звоном вылетело окно на балкончике.
  Ежиха побелела, схватилась за топор и села прямо на пороге - ноги не удержали.
  
  * * *
  
  Бракин снова выглянул: третьей собаки не было видно. А милиционеры спрятались в машине, вызывали подмогу и так называемую 'труповозку' - 50-ю, специализированную бригаду 'Скорой помощи'.
  Бракин благоразумно решил на глаза им не показываться, - ещё дело пришьют, - да и рисковать головой, прыгая с двухметровой высоты гаража на утоптанный снег тоже не хотелось.
  Он пополз по крыше гаража назад, дополз до навеса, под которым лежали дрова, спрыгнул сначала на навес, а потом - вниз, во двор.
  Ярко светилось окно в кухне. Бракин подошёл, заглянул: в комнате никого не было.
  'Наверное, под кровати забились, или в подполье', - решил Бракин.
  Но сейчас главным было другое. Ведь на свободе остались ещё три пса, и куда-то же они целеустремленно неслись, перед тем, как заметили его, Бракина. А может, Алёнку? Или Андрея?..
  У Бракина ёкнуло сердце от нехорошего предчувствия.
  Он пошёл по дорожке в противоположную от ворот сторону, прошёл мимо стайки, мимо сортира, и упёрся в заборчик, укреплённый какими-то железками. За заборчиком был тихий пустой двор и дом, в котором светилось одно-единственное окно.
  Делать было нечего - приходилось рисковать.
  Бракин перелез через заборчик, и, согнувшись, пробежал прямо по снегу, через огородные грядки. Добежал до угла дома, приостановился на секунду. Из дома донеслось довольно робкое тявканье - видать, хозяйская собака почуяла что-то.
  Не теряя времени, Бракин обогнул дом по тропинке, открыл деревянную калитку в воротах и выскочил на Ижевскую улицу.
  Не останавливаясь, он свернул направо и побежал в сторону переезда. Когда на дороге слышался шорох автомобильных шин, Бракин падал в сугроб на обочине - Ижевскую чистили от снега регулярно, наметая по краям проезжей части большие сугробы.
  Падать пришлось целых три раза. Одна из машин оказалась крытым военным грузовиком. Она промчалась, не сворачивая, прямо за переезд и скрылась за поворотом. Другой была патрульная машина: она свернула к переулку и остановилась, заперев выезд.
  Бракину пришлось обходить её стороной. Для этого пришлось дважды пересечь железнодорожную колею, протискиваться между двумя десятками металлических гаражей и ползти вдоль высокого забора, за которым были владения цыганской семьи.
  
  * * *
  
  Ещё на подходе к дому он понял: дело неладно. Не входя в ворота, оглядел дом: окно в мансарде было разбито. А внизу, под балконом, на снегу чернели какие-то пятна.
  Бракин чуть не бегом поднялся в мансарду. Двери были распахнуты настежь, и ветер, врываясь в окно, успел намести снега на подоконник и стол. В комнате никого не было - только собачья шкура, разорванная, в подсыхающей крови.
  Бракин выпил залпом кружку ледяной воды, полез рукой за дымоход, вытащил бумажный сверток и сунул в карман. Взял фонарик, и кинулся на улицу. Пробегая мимо окна ежовской кухни, заметил, как дёрнулась занавеска и за ней мелькнуло белое, перепуганное лицо Ежихи.
  За воротами, убедившись, что в переулке никого нет, включил фонарик и посветил себе под ноги. На снегу чернели пятнышки крови. Они вели дальше, вдоль домов и заборов. Бракин пожалел, что на небе нет луны. Выключил фонарь и пошёл по следам, время от времени наклоняясь, когда ему казалось, что он потерял след. Пятен становилось всё меньше, попадались они всё реже. Но кроме пятен сбоку, у самых заборов, там, где лежал нетронутый снег, изредка попадались следы. Человеческие и собачьи.
  Пройдя пару переулков, он дошел до угла переулка Керепетского. Присел, осторожно высунул голову из-за штабеля старых брёвен.
  Милицейского 'жигуленка' возле дома, где жила Алёнка, уже не было. Он стоял теперь возле брошенной 'Хонды', и там суетились несколько человек. Но это было достаточно далеко, и между Бракиным и милиционерами лежал довольно длинный отрезок переулка, погружённый в темноту.
  'Вот когда надо сказать спасибо 'Горсвету' за разбитые фонари, - подумал Бракин, радуясь тому, что фонари как раз на этом отрезке не горели.
  Он пригнулся и побежал к дому Алёнки. Не останавливаясь перед воротами, пробежал дальше, ухватился руками за штакетник, и перескочил через него, сразу уйдя по колени в снег. И только тут сообразил, что на дороге нет больше окровавленных трупов и собачьих шкур.
  В доме с этой стороны окна не горели. Бракин пошёл в обход, за угол, и здесь увидел в окне слабый отсвет; свет горел на кухне и проникал в комнатку, где обычно спала Алёнка.
  Бракин обогнул ещё один угол, и теперь уже увидел свет за плотно задернутой занавеской. Здесь снова был штакетник - пониже. Бракин вышел через калитку на дорожку и прошёл к входным дверям. Поднялся на крыльцо, прислушался.
  Вдали, у дома Коростылёва, о чём-то галдели милиционеры, - слов было не разобрать. В доме было тихо. Тишина стояла и в соседних домах.
  Бракин на всякий случай, ради порядка, зажёг на секунду фонарь и глянул под ноги. На крыльце темнело несколько пятнышек крови.
  'Чёрт, я же просил бабку никого в дом не впускать!' - Бракин не решился звонить в дверь и вернулся на дорожку. Встал напротив кухонного окна. Занавеска была плотной, но всё же время от времени на ней возникала тень. Тень бабки. Кажется, бабка вела себя как обычно - то ли что-то стряпала, то ли убиралась.
  Напрягшись, Бракин простоял ещё несколько минут. И наконец, расслышал звонкий голос Алёнки. А потом - повизгивание и лай.
  Он снова вернулся на крыльцо. На всякий случай сунул руку в карман, разворачивая промасленную бумагу и ощущая холодную тяжесть оружия. Другой рукой нажал кнопку звонка. Трель раздалась где-то далеко-далеко, за двумя стенами.
  Пришлось подождать, пока бабка решилась открыть внутреннюю дверь.
  - Кто там? - тихо и тревожно спросила она.
  - Откройте, это я, свой.
  - Кто 'я'? Какой 'свой'? Ворота заперты, а хорошие люди через заборы не лезут.
  - Не лезут, - согласился Бракин. - Но если бы я начал в ворота стучать, или снегом в окна бросать, милиция заинтересовалась бы.
  Бабка ничего не ответила. Видимо, убедилась в том, что открывать не стоит. Потому что, надо полагать, хорошим людям милиции бояться нечего.
  Она уже почти прикрыла дверь, как вдруг раздались радостное повизгивание и лай. Бракин мгновенно узнал свою боевую подругу Рыжую.
  - Рыжик! - громким шёпотом позвал он.
  За стеной завозились. Потом послышался чистый голосок Алёнки:
  - Дядя квартирант, это ты?
  - Да я же, я!
  - А ты у кого квартиру снимаешь?
  - Да у Ежовых! В Китайском переулке! Я же здесь сегодня уже был, просил вас запереться и дома тихо сидеть!..
  Бракин понял, что Алёнка решила устроить ему проверку. Но Рыжая взлаивала, пыталась протиснуться на веранду, и вообще делала всякую проверку затруднительной.
  - Ну ладно, баба, открой, - сказала Алёнка.
  - А вдруг это опять тот бабай? - громко спросила баба.
  - А бабаями только пугают. Бабаи добрые - ты же видела.
  - Ничего я не видела... - вздохнула бабка и Бракин с облегчением услышал, что она подошла к наружным дверям.
  Когда дверь открылась, Бракин слегка попятился: перед ним в луче света, пробивавшемся из кухни на веранду, стояла маленькая хлипкая фигурка бабки с огромным топором в руке.
  - Ну, заходи, - сказала она и попятилась. - Только не балуй: топор видишь? А в доме ещё две собаки!
  Рыжая внезапно пролезла у неё меж стоптанных войлочных туфель, и с визгом бросилась Бракину на грудь.
  
  * * *
  
  - ...Так вот сквозь ворота и прошёл. Положил Тарзана на крыльцо, - рядом Рыжая крутится, тявкает. Я сижу. Велено же: никого не пускать, - баба сидела за кухонным столом с узкого краю. Напротив неё сидел Бракин, а за широким краем, рядком - Алёнка и Андрей.
  - Баба так бы и не выглянула, да я уговорила. Потому, что Тарзан вдруг тявкнул, да жалобно так! А я же его голос сразу узнаю, - вмешалась Алёнка. Она прямо сияла от счастья. У Андрея на лице попеременно выражение блаженства сменялось выражением крайнего недоумения.
  Тарзан, обёрнутый в пальто Бракина, лежал у печки. Рыжая - рядом, ближе к порогу. У Тарзана была забинтована голова, и из-под повязки сочилась кровь. И ещё - смешно торчало одно ухо. Расцарапанная морда была обильно смазана 'зелёнкой', передние лапы тоже забинтованы.
  Это уже Алёнка его лечила, - догадался Бракин.
  - Значит, - уточнил он, - кто-то пробрался к крыльцу с раненым Тарзаном в руках и с Рыжиком, позвонил, оставил собак, а сам исчез?
  - Ну да! - радостно подтвердила Алёнка и лукаво взглянула на Бракина. Бракину почудилось, что Алёнка знает, кто этот таинственный 'кто-то'.
  Надо будет выйти, посмотреть следы, - подумал Бракин. Не Коростылёв же решил вдруг проявить милосердие?
  И оставался важный вопрос: куда делись овчарки, которые, кажется, на самом деле были людьми? То есть, куда делись люди? Причём, если судить по окровавленной шкуре, один из них был вынужден бежать в образе человека.
  Поди разберись: то ли шкуры магические, то ли это просто фокус с переодеванием, вроде ряженых колдунов.
  - Ну что, собачка, досталось тебе? - спросил Бракин, участливо наклонившись к Тарзану.
  Тарзан открыл мутноватые глаза, слегка клацнул челюстями. Дескать, досталось, да ещё как.
  Бракин взял на руки Рыжую, - она немедленно и мгновенно облизала ему все лицо, - Бракин не успел отклониться.
  - Ну-ну, Рыжик, целоваться потом будем, - сказал он. - Дай-ка я тебя осмотрю для начала...
  Осмотрел. Кажется, ей тоже досталось: один глаз заплыл почти как у человека, но кости были целы, и крови на ней не было.
  
  * * *
  
  Окрестности Томска. 'Цыганский поселок'
  
  Густых прятался в штабелях стройматериалов, приготовленных под строительство нового дома. Он ждал. В доме, где сейчас находилась дева, окна были освещены, и глухо слышалась разноголосая цыганская речь, перемешанная с русскими словами.
  Из дома за весь вечер никто не выходил, из чего Густых сделал вывод, что в доме - полное благоустройство в смысле сантехники, водопровода и отопления. Хотя он точно знал, что эта часть посёлка была неблагоустроенной.
  Долгое сидение в снегу никак не отразилось на нём. Не затекали ноги и руки, и не хотелось спать; наоборот, он чувствовал необычную бодрость и готовность к действию.
  И ещё он знал, что всё должно быть сделано именно сегодня ночью: утром цыгане снова рассядутся по машинам и отправятся в гости к многочисленной родне. Поди тогда, проследи за ними. И день будет снова потерян.
  Густых прикрыл глаза, продолжая наблюдать из-под полуопущенных век.
  Ага, вот в двух окнах сразу погас свет. Оставался свет в угловом окне, - видимо, там была кухня. Возможно, женщины легли спать, а мужчины ещё остались бодрствовать, справляя свою цыганскую тризну.
  Звёзды густо усеяли небо. В посёлке все давно уже спали. В отдалении высилась труба котельной, из неё в звёздное небо столбом поднимался белый дым.
  
  * * *
  
  После того, как погас свет во всем доме, и во дворе залаяли, забегали собаки, спущенные с цепей, Густых выждал ещё час.
  Летом в это время уже начинало светать. Зимой - наступил самый глухой час. Час волка.
  Густых бесшумно поднялся, снял пальто и шапку, и двинулся к дому.
  Дом окружал довольно высокий забор, кирпичный со стороны улицы и деревянный с боков. Позади дома были надворные постройки, а за ними огороды, и вряд ли там мог быть высокий и надёжный забор.
  Не оглядываясь и не таясь, в полный рост, Густых подошел к углу - туда, где каменная ограда уступала место деревянной. Он взялся рукой за верхний треугольный край доски и легко выворотил её вместе с гвоздями. Гвозди заскрипели, но собаки бегали где-то по другую сторону дома.
  Густых с той же лёгкостью оторвал ещё две доски, перешагнул через перекладину и оказался внутри усадьбы. Проваливаясь в снег по колени, он пошёл за дом, туда, где должен был быть второй выход.
  Выход, действительно, был - массивная деревянная дверь, даже не обшитая железом.
  Но кроме двери были и собаки. Четыре здоровенных кудлатых пса, похоже, алеуты.
  Они от неожиданности даже не подняли лай. А просто молча бросились на чужака, оскалив громадные пасти. Густых остановился, ждал. Собаки подлетели к нему, - и внезапно затормозили всеми четырьмя лапами. Пригнули морды книзу, принюхиваясь и ворча. Потом медленно, подняв широченные зады, стали отступать.
  Густых ещё подождал, потом повернулся к ним спиной и двинулся к дверям. Шуметь было нельзя: проснётся вся цыганская братия, поднимется шум и гам... Густых решил действовать иначе. Он осторожно оторвал деревянный порожек, высвободив нижний край двери. Взялся за край обеими руками, и начал понемногу расшатывать задвижку запора и дверные петли вместе с дверью. Задвижка была сделана на совесть, подавалась плохо, но Густых и не очень спешил.
  Полчаса ему потребовалось, чтобы согнуть задвижку, потом он легонько рванул дверь на себя. Задвижка скрипнула и зазвенела, упав на пол.
  Густых прислушался. Помедлил, потом открыл дверь, приподнял, и снял её с петель. Поднял, словно огромный осадный щит, и зашвырнул далеко-далеко, к забору. Дверь мягко и почти бесшумно зарылась в глубокий снег.
  Густых вошёл в тёмный коридор, безошибочно, внутренним чутьём, определяя расположение комнат. Здесь были кладовая и сортир. Коридор упирался в следующую дверь. Но эта дверь была хлипкой, межкомнатной, и не запиралась изнутри.
  Густых открыл её медленно и осторожно, миллиметр за миллиметром, и тихо скользнул в тёмную кухню.
  Перешагивая через спавших на полу людей, прошёл в следующую комнату. Остановился, прислушиваясь и принюхиваясь.
  И снова пошёл вперёд, перешагивая через спящих. Так он обошёл все четыре комнаты. Вернулся в кухню, и отправился в свой странный обход во второй раз, только теперь он задерживался над каждым спящим.
  И наконец почувствовал: вот она - Дева!
  Он закрыл ей рот одной рукой, другой подхватил за талию, легко поднял, и пошёл вон.
  Он вышел во двор, под холодные звёзды. Ему не хотелось, чтобы деву нашли слишком быстро - опять поднимутся крик и шум, начнутся поиски и, кто знает, может быть, цыгане выйдут на него.
  Поэтому Густых двинулся тем путем, каким и пришёл: пролез в забор, перешёл через улицу, обогнул штабеля бетонных блоков и брёвен. Пересёк поле, и вошёл в лес.
  Этот лес был не очень большим. Посередине леса было искусственное озеро, бывший котлован, который вырыли ещё в годы развитого социализма; вырыли - и забросили. Котлован постепенно заполнился водой, и получилось озеро. Летом это озеро становилось одним из главных мест отдыха горожан и жителей окрестностей.
  Но сейчас была зима.
  Густых, держа деву на руках, добрёл до озера - белого ровного поля, вытянутого неправильным прямоугольником.
  Здесь, на берегу, он присел. Разжал руку, зажимавшую рот девы, нагнулся, прислушался. Она была ещё жива. Он похлопал её по щекам. Она судорожно вздохнула, захрипела, в ужасе глядя на Густых огромными чёрными глазами, в которых отражались звёзды.
  - Как тебя зовут? - отчётливо, внятно спросил он.
  Она молчала, только таращила чёрные глаза. Она даже попыталась вывернуться, и вскрикнула от боли: Густых крепче вдавил её в снег.
  Отпустил.
  Она, задыхаясь, прерывисто спросила:
  - Кто ты? Зачем? Что я тебе сделала?
  - Ничего, - ответил Густых. - Скажи: ведь это ты - дева?
  Не дождался ответа и удовлетворенно сказал:
  - Да, дева. Я вижу и чувствую это. Та самая дева... Поэтому - прощай. Египет сражается и побеждает в некрополе.
  Он взял её руками за горло, придавил коленом забившееся тело, она захрипела, пытаясь что-то сказать. Он не слушал. Он подождал ровно двенадцать секунд: за это время мозг, лишённый кислорода, как правило, впадает в кому.
  Тело девы обмякло. Он поднял её одной рукой и под мышкой понёс ближе ко льду. Он знал, что зимой в котлован с ближнего химического комбината сливают тёплую техническую воду, и здесь либо должны быть полыньи, либо места, где лёд совсем тонкий.
  Наконец, он увидел у противоположного берега тёмное пятно полыньи. Он обошёл вокруг озера, вышел на берег, добрался до чёрной, слегка парившей воды. Он положил деву, вырвал у неё из мочек ушей золотые серьги, сорвал с груди какой-то медальон, поискал в волосах заколку, но не нашёл. Серьги и медальон сунул в нагрудный карман. Это будет подтверждением того, что дело сделано.
  Потом он опустил в воду труп девы. Подождал, пока она скроется под водой, схватил её за ноги и сильно толкнул в сторону.
  Теперь она окажется подо льдом. Течение из сточной трубы отнесет её ещё дальше от берега. И труп её найдут только весной, когда вскроется лед. Но до тех пор еще три месяца, и есть надежда, что труп к тому времени уже невозможно будет опознать.
  
  * * *
  
  Шофёр спал в машине, откинув сиденье до упора. Пришлось стучать ногой в дверцу, чтобы разбудить его.
  Когда машина тронулась, Густых неожиданно спросил:
  - Загранпаспорт у тебя есть?
  - А? - удивился ещё не проснувшийся шофёр. - Есть.
  - А у жены?
  - И у жены. Прошлым летом в Турцию ездили...
  - Это хорошо, - сказал Густых. - Думаю, ты заслужил дополнительный отпуск. Завтра в восемь утра зайдёшь ко мне. Получишь премию и семейную оплаченную путёвку в Уэст-Палм-Бич, штат Флорида. Слышал про такой?
  Шофёр онемел. Потом, опомнившись, пролепетал:
  - А это где?
  - В Штатах, - ответил Густых, сумрачно глядя вперёд, на дорогу.
  - А премии на это хватит? - осторожно, с придыханием спросил водитель.
  Густых ответил всё с тем же каменным, непроницаемым лицом:
  - Премией, я думаю, ты останешься очень, очень доволен...
  
  * * *
  
  Кабинет губернатора
  
  Звякнул внутренний телефон и дежурный из приёмной доложил, что пришёл некто Сидоренков Петр Николаевич, просится на приём, и уверяет, что ему была назначена встреча на восемь часов утра.
  Густых не сразу сообразил, кто такой Сидоренков. Потом вспомнил: да это же Петька - его водитель!
  - Впустить, - сказал Густых.
  Сидоренков с мятым, не выспавшимся лицом робко протиснулся в двери. И замер на пороге.
  - Чего стоишь в дверях? Заходи, - пригласил Густых. Сунул руку в ящик стола, достал увесистый пакет и большой конверт, из которого торчал яркий буклет.
  - Получи. В пакете - премия. В конверте - всё остальное.
  Сидоренков, не веря себе, дрожащей рукой взял пакет, - чуть не выронил, подхватил на лету. Прижал к груди вместе с конвертом и зачем-то начал кланяться, ни слова не говоря.
  Густых махнул рукой:
  - Иди. Потом поделишься впечатлениями...
  Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:
  - Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. Это очень важно. Ты меня понял?.. А вот теперь можешь идти.
  Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.
  Затараторил без предисловий:
  - На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!
  - Чьи шкуры? - перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своём.
  - Шкуры, Владимир Александрович, были собачьи. Но когда собак застрелили, из этих шкур выпали два человеческих трупа!
  - Ну да? - удивился Густых. - А ты не... преувеличиваешь?
  - Есть показания трёх человек! - радостно подтвердил Кавычко. - А через несколько минут, когда подъехала 'труповозка' из 'Скорой' и бригада ФСБ, трупов уже не было! Пропали! Даже крови на снегу не осталось!..
  Густых молча потёр подбородок.
  - Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что ещё?
  - Ещё - в Цыганском посёлке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!
  - Гм! - сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстранённым. - А может быть, это у цыган обычай такой - невест воровать?
  - Ага, как в 'Кавказской пленнице', - усмехнулся Кавычко. - Только в посёлке-то следы остались, на снегу. В лес её уволокли.
  - И что?
  - Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.
  - Как зовут? - внезапно спросил Густых.
  - Кого? - опешил Кавычко.
  - Деву... То есть, эту молодую цыганку - как зовут?
  Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.
  - Сейчас посмотрю... Да, есть. Рузанна Кашпирова. Кстати, она приходится племянницей Никифору Никифорову, убитого два дня назад...
  Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.
  Он вспомнил.
  Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.
  Ка вздрогнул.
  - С вами всё в порядке, Владимир Александрович? - робко спросил Кавычко.
  - Да, - тяжело выговорил Густых.
  - Что-то вид у вас...
  - Я просто не спал всю ночь, - сказал Густых. - Ладно. Оставь сводку, иди.
  - Но тут ещё одно происшествие - охранники ваши пропали...
  - Какие охранники?
  - Ну, телохранители. Из фирмы 'Щит'. Они вас должны были сопровождать, но почему-то заехали на Черемошники. Машина осталась перед домом Коростылёва, а самих охранников нигде нет.
  Густых вздохнул.
  - Дом обыскали?
  - Да, обыскали. В доме никого не обнаружено. Приложена опись имущества - да странная какая-то...
  - Ладно, оставь, я почитаю.
  Кавычко потёр переносицу под очками, решился:
  - Наверное, сбежал Коростылёв-то. Не тот он, за кого себя выдавал.
  - Это давно уже всем ясно, - сказал Густых. - Сбежал, говоришь? Да нет, не сбежал. Он, скорее всего, сейчас в камере ФСБ, у Владимирова.
  Кавычко поднял брови, но промолчал.
  - Ещё что-то интересное есть?
  - Да нет, так, разные мелочи... Некто Ежова, семидесяти трёх лет, проживающая в переулке Китайском, принесла рано утром в милицию жалобу на своего квартиранта.
  Густых посмотрел на Кавычко.
  - И что?
  - Так странный какой-то квартирант. По ночам исчезает, приводит в свою мансарду - он в мансарде живет, - бродячих собак. А сегодня ночью окна выбил у себя в мансарде.
  - Глупости, - сказал Густых.
  - Так Китайский-то переулок как раз в том районе, - робко возразил Кавычко. - Я раньше и не слыхал про такой. Потому и включил в сводку, что...
  - Хватит! - внезапно рявкнул Густых так, что зазвенели стаканы на подносе.
  Кавычко побелел, бросил сводку на стол и исчез.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Бракин провел полубессонную ночь в доме Алёнки. Бабка сама предложила: дескать, деда пока нет, - ложись на его место, в большой комнате. А то на улице нынче опасно: или на бешеных собак нарвешься, или на бешеных милиционеров с автоматами.
  Бракин лёг на диван, в окружении кадок и горшков с цветами. Одуряющий их запах кружил голову, но сон не шёл. Бракин прислушивался: в переулке время от времени фырчали моторы, переговаривались люди. В комнате было три окна, два из них выходили в переулок, и свет автомобильных фар и дальнего фонаря наполнял комнату призрачными сумерками. Цветы превращались в странный полусказочный лес, они вздрагивали, когда по Ижевской проносился одинокий грузовик.
  И вдруг из этого таинственного леса вышла Алёнка. Она остановилась над ним, - в детской застиранной пижаме, из которой уже выросла: руки торчали из рукавов, штанишки не доходили до щиколоток.
  Бракин приподнял голову. Алёнка приложила палец к губам и покачала головой.
  Потом наклонилась низко-низко, к самому уху Бракина, и еле слышно, одними губами, спросила:
  - Дядя, это ты?
  Бракин подумал. Вопрос был важным, но не очень понятным. Однако разочаровывать девчушку ему вовсе не хотелось.
  - Да, - шепнул он. - Или... Вернее, я его друг.
  Глаза у Алёнки засветились, она даже засмеялась - тихо-тихо, как только могла.
  - Я сразу это поняла, - шепнула она. - Я догадалась! Ты - тот самый, только как человек! Спасибо тебе за Тарзана!
  И Бракин почувствовал на щеке короткий сухой поцелуй.
  Алёнка тут же исчезла.
  Бракин смущенно потёр рукой небритую щеку.
  Так вот в чём дело. Она думает, что именно он, Бракин, принёс раненого Тарзана и оставил на крыльце...
  Надо будет завтра всё выпытать у Рыжика. Кстати, она вела себя сегодня как-то странно... Или всё дело в нём самом?
  Бракин забылся только перед рассветом, когда часы пробили восемь, а из детской комнаты донеслось швырканье и сопение Андрея, тоже оставленного здесь на ночь
  Потом проснулась Алёнка, и Андрей громко сказал:
  - Ну всё. Теперь меня папка точно убьёт. Надо было вчера домой бежать.
  - Не бойся, вот теперь-то и не убьёт, - ответила Алёнка и почему-то засмеялась.
  Бракин дождался, пока встанет бабка, загремит кастрюлями, затопит печь. Поднялся, умылся, от завтрака отказался.
  Сказал Андрею:
  - Значит, папка у тебя сильно сердитый?
  Андрей недоверчиво взглянул на Бракина, кивнул.
  - Ну. Особенно, когда выпьет.
  - А сейчас он дома?
  - Он теперь почти всегда дома...
  - И почти всегда пьяный? - уточнил Бракин.
  - Не. Только к вечеру. А чего ты спрашиваешь?
  - Ничего. Давай, допивай чай. Я тебя домой отведу и с папкой твоим поговорю.
  Андрей раскрыл рот.
  - Не, дядя, с ним лучше не связываться! Он однажды троих побил, - они вместе в бане водку пили. С тремя справился, и из бани выбросил. А потом ещё пинков надавал. Так они со двора и уползли.
  - Я с ним драться не буду, - сказал Бракин. - Ты, главное, первый не заговаривай, помалкивай. И всё будет в порядке. Пошли.
  Андрей вытер нос, с неохотой стал собираться.
  Алёнка смотрела на Бракина сияющими глазами.
  Бракин попрощался, пообещал ещё как-нибудь заглянуть, свистнул Рыжую, спокойно проспавшую всю ночь под боком у Тарзана, и вместе с Андреем вышел за ворота.
  Утро загоралось серебристо-розовое, прекрасное, как в сказке. Жаль, что эту сказку портили несколько машин - тёмных, припорошенных снегом, - по-прежнему стоявших у дома Коростылёва.
  Бракин глубоко вздохнул и направился в противоположную сторону.
  Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живёт у цыган в работниках, за кров и еду.
  - Здорово, - сказал ему Андрей.
  - А, привет, если не шутишь! - немедленно отозвался Рупь-Пятнадцать, приостанавливаясь.
  - Ты для кого воду-то возишь? - спросил Андрей. - Цыган же уже нет.
  Рупь-Пятнадцать огляделся, поманил Андрея пальцем:
  - Ладно, тебе, как другу, скажу: цыганята вернулись, все четверо. Алёшка за старшего, но с ними еще две цыганки, вроде нянек - старая и помоложе. Так что всё путём!
  
  * * *
  
  Бракин дошёл с Андреем до ворот его дома, вошёл во двор, постучал в окно. Из-за занавески выглянуло заспанное, небритое лицо с мешками под глазами.
  - Кого надо? - прорычал человек.
  Бракин повернулся к Андрею:
  - Это и есть твой папка?
  - Угу, - ответил Андрей, отворачиваясь и втягивая голову в плечи.
  Человек за окном заметил Андрея, и через секунду тяжело бухнула дверь, раздались шаги. Приоткрылась дверь веранды: на пороге стоял отец Андрея - худой мужик, полуголый, в трусах и в валенках. На груди у него красовалась татуировка: синяя оскаленная морда тигра. Бракин критически оглядел все татуировки. Фраер, получается. Как-то плохо вязался этот образ с рассказом Андрея, как папка в бане троих побил. Разве что, когда пьяный, силы прибавляются?
  - А-а, сынок явился, - без особой радости сказал он. - Ну, заходи. Сейчас рассказывать будешь...
  Бракин загородил Андрея спиной, поднялся на крыльцо и сказал:
  - Слышь, браток, почирикать надо.
  - А? - удивился мужик. - А ты кто такой?
  - Сейчас узнаешь.
  И Бракин упёр в голый отвисший живот мужика что-то холодное и мертвящее, то, что внезапно оказалось в его правой руке.
  Мужик пожевал губами, словно делясь новостью с самим собой, потом очумело сказал:
  - А, ну так бы сразу и сказал...
  Бракин обернулся к Андрею:
  - А ты, пацан, побудь пока тут.
  Бракин плотно закрыл за собой дверь веранды, в полутьме ткнул дулом 'Стечкина' в кадык мужика и внятно сказал:
  - Пацана видел? Сына своего? Он у меня ночевал, - дело у нас. Так вот, тронешь его хоть пальцем - завалю. И никто тебя никогда не найдёт. Ты меня понял?
  - Понял, - немедленно отозвался мужик.
  - Тогда пошёл.
  - Пошёл! - послушно повторил мужик, развернулся, и вошёл в дом. Бракин спрятал пистолет, вышел во двор.
  - Иди, не бойся, - сказал Андрею. - А чуть он шевельнётся, скажешь: всё, батя, я осину не гну. Если хочешь, мол, - спроси у Философа.
  Андрей вытаращил глаза, потом опасливо обошёл Бракина вокруг и юркнул в дверь. Про Философа он никогда даже и не слышал, но в одно мгновение, сразу, понял: никого страшнее ни здесь, ни в окрестных гнилых кварталах, не было, нет, и не будет.
  
  * * *
  
  Нар-Юган
  
  Стёпка переминался с ноги на ногу на краю вертолетной площадки в окружении еще нескольких охотников; большая часть из них были профессионалами, одеты и экипированы неброско, но надёжно, с хорошим оружием вроде СКС. Но были двое-трое одетых в фирменный импорт, с 'Мосбергами' и даже 'Винчестерами', - эти явно выехали для развлечения: себя показать. Так что даже в этой разнородной толпе маленький остяк выделялся сразу.
  Костя и увидел его сразу, и сразу узнал, - как забыть это чёрное, как у лесного идола, лицо, и того пса, пропавшего где-то в городском лабиринте?
  - Дедок, слышь! - окликнул его Костя. - Привет! А ты тут какими судьбами?
  Стёпка обрадовался, подбежал, стал пожимать руку как старому знакомому.
  - Здорово, Коська! С тобой полечу, однако. Приехал к Катьке большой районный начальник, сказал, всех лучших охотников в районе собирают. Собирайся, говорит, и пошли - снегоход ждёт. Ну, я и взял старое Катькино ружьё. Своё-то дома осталось. А Катька дура ещё нарядила меня. Говорит: замёрзнешь где, одень мою доху, да чулки кожаные.
  Стёпка неловко хихикнул. В его одежде действительно проглядывало что-то женское.
  - Ты собачку-то мою до городу доставил, ай нет? - спросил он, чтобы переменить тему разговора.
  - А как же! Так вместе с псом в город и приехали. В вертолёты собак теперь не пускают, - на машине ехали.
  - Ай, спасибо, Коська, спасибо! - Старик чуть не прослезился. Он даже сунулся было поцеловать Костю. Костя поморщился: от старика несло перегаром - видно, эта самая, неведомая Косте 'Катька' провожала его основательно.
  - Довезти-то довёз, - сказал Костя, - а вот что дальше с ним стало - не знаю.
  - А и не надо знать! - с жаром сказал Стёпка. - Собака, как судьба - сама идёт, свою дорогу знает.
  Костя не стал высказывать подозрение, что на этот раз и собака, и судьба дорогу потеряли: неведомо, что случилось с собакой после той встречи с двумя ментами из линейного отдела. Может быть, они её поймали. А может, сбежав от них, она попала к другим ментам... Об облавах в городе и комендантском часе Костя тоже промолчал.
  А вот о ружье Стёпки отозвался философски:
  - Да, из такой 'тулки' только белок валить... Да и то только с третьего раза...
  Стёпка недопонял, и поэтому промолчал. Ему никто не сказал, для чего его позвали. Сказали - 'собирают лучших охотников', - он и пошёл, как дурак. Может, на слёт какой, может, грамоты давать будут, или продукты.
  - Ты на волков когда-нибудь охотился? - спросил Костя.
  - Нет, однако! - лицо Стёпки вытянулось. - Волки нам не помеха, да и нету в наших краях волков. Изредка забредают, поглядят, что поживиться нечем, - и уходят.
  Тут Стёпка долгим взглядом посмотрел на Костю, и до него стало что-то доходить.
  - Слышь, Коська! - сильно понизив голос и оглядываясь, спросил он. - А нас что, волков стрелять собрали?
  - Может, волков, а может, и собак, - так же тихо ответил Костя.
  Стёпка отшатнулся.
  Поглядел на Костю недоверчиво:
  - Не врешь?
  - Точно. Из города приказ, от чрезвычайной комиссии.
  Степка начал озираться вокруг в крайнем волнении.
  Доверительно склонился к Косте:
  - А нельзя ли как-нибудь... того... Отказаться, что ли?
  - Эх, дедок... Надо было раньше отказываться.
  - Это точно... - вздохнул Стёпка. - Не сообразил, однако. Старый совсем, глупый стал... Катька бы сказала - болен, мол, Стёпка, никуда не пойдёт, - небось, начальник-то и уехал бы ни с чем. И лежал бы я сейчас под боком у Катьки... А я подумал - вдруг, грамоту дадут, или продуктов...
  - А ты сейчас скажи, что заболел. Да и ружьё у тебя, если честно, дрянь, - на волков никак не годится.
  Стёпка просиял:
  - Спасибо, Коська! Обязательно скажу! Так и скажу!
  Но сказать ничего не пришлось: на поле выбежали несколько начальников, и один из них громким голосом приказал охотникам грузиться в вертолёт.
  - Однако... - начал было Стёпка, но охотники уже стояли в очередь, Стёпке неудобно было протестовать, когда все молчали, да и начальник на его 'однако' не обратил никакого внимания: он был занят важным разговором с Костей. Тыкал пальцем в карту, показывал рукой куда-то за горизонт.
  Потом объявили посадку. Охотники - кто деловито, кто с явной неохотой - полезли в вертолёт. Костя и районный охотовед стояли в дверях.
  Внезапно Костя сказал:
  - Пьяного на борт не возьму!
  - А кто тут пьяный? - удивился охотовед.
  И машинально прикрыл рот рукой.
  - Вот он! - Костя кивнул на Стёпку.
  Стёпка хотел было возмутиться, даже рот раскрыл, но тут же примолк, заметив мелькнувшее на лице Кости таинственное и одновременно почему-то сердитое выражение.
  Охотовед внимательно посмотрел на Стёпку. По мере осмотра лицо охотоведа делалось всё сумрачнее. В конце концов он плюнул и сказал:
  - Собирают невесть кого! Он же из древних, на собак охотиться не станет. Тундра! А ружьё... Нет, ты только посмотри, какое у него ружьё! Ты где такое ружьё взял, а?
  - Катька дала, однако! - сказал Стёпка в недоумении.
  - Ну, и катись к своей Катьке, ворон стрелять!
  - Ворон не стреляю, однако. Белку бью, соболя, когда и зайца, бывает...
  Стёпка освободил руку и стал загибать коричневые корявые пальцы.
  - Эй! - крикнул охотовед, не слушая и указывая на Стёпку, - Кто-нибудь! Вытащите его из очереди.
  Стёпку отпихнули.
  - Иди домой, отец, в свой чум! - крикнул ему Костя.
  Стёпка промолчал. Он понял, что Костя просто так шутит.
  Вертолёт улетел.
  Стёпка стоял один посреди площадки. Ветер набил ему полы снегом, запорошил плечи, шапку, рукава... Он стал похож на снеговика. И долго стоял ещё, пока вертолёт не превратился в маленькую точку, а потом и вовсе не исчез в серой бесконечности небес.
  
  * * *
  
  Катька, охая и вздыхая, выходила на крыльцо. Вглядывалась глазами-щёлками в лес, качала головой, и возвращалась в дом, тяжело передвигая искривлённые, колесом, опухшие ноги. Собака молча следила за ней, положив морду на передние лапы.
  Катька выносила ей рыбьи кости и головы. Собака недоверчиво принюхивалась, а потом съедала всё без остатка.
  - Ишь, какая круглая становишься, - ворчала Катька. - Пухнешь прямо, ишь!
  Через день Катька заметила, что её ноги, раздутые и оплывшие, вроде стали худеть.
  Такое уже бывало: болезнь отступала временами, и потому Катька не обратила на это внимание.
  Но на другой день на ногах обвисла дряблая кожа, и колени почти перестали ныть, а ноги каким-то чудом почти выпрямились. Катька в изумлении рассматривала их, сидя в избе перед керосинкой.
  А на третий день обнаружила, что собака исчезла. Следы вели в лес, и там терялись в буреломе.
  Катька, сильно задумчивая, вернулась домой, упала на лежанку и не вставала до утра. Не спала. Просто смотрела вверх.
  И вспоминала почему-то не только Стёпку, но и Тарзана.
  
  * * *
  
  Между светом и тьмой
  
  - Сарама! Первая из мёртвых! Мы всегда были и будем вечными врагами. Ты сделала слишком много зла. Но сейчас мы должны объединиться.
  - Вражда наша вечна, это правда, Киноцефал*. - Сарама усмехнулась. - Но зато ты - не вечен. И зачем же мне объединяться с тобой? Конечно, убить тебя мне не позволено, зато у меня есть слуги, готовые это сделать.
  - И слуги твои бессильны. Твой враг сейчас не я. Подумай об этом.
  Разговору мешали посторонние звуки: кричали люди по рации, радиоволны перебивали друг друга, гудели электромагнитные турбулентные излучения, и на всю эту какофонию накладывался отдаленный стрекот двух десятков вертолётов.
  Сарама помолчала, прислушиваясь.
  Когда к шуму прибавились хлопки выстрелов, - множество хлопков, - она невольно оскалилась и провыла в пространство:
  - Где ты, Саб?
  - Здесь.
  - Тогда слушай меня: я буду рвать их на куски, я напущу на них всех моих тайных слуг, и все силы тьмы. А что будешь делать ты?
  - Помогать тебе.
  - Как?
  - Ты уже сама догадалась, - как.
  - Ещё нет... - прорычала Сарама. - Но я обязательно догадаюсь.
  
  *Киноцефал (греч.) - 'собачьеголовый'. Бога Анубиса (Инпу) изображали человеком с головой шакала.
  
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Бракин вошёл во двор, но не успел пройти и нескольких шагов, как хозяйская дверь приоткрылась, из-за нее высунулось востроносое сморщенное лицо и голос Ежихи с ненавистью провизжал:
  - Явился?
  Бракин остановился. Рыжая тоже присела, склонив голову.
  Ежиха в голос завизжала:
  - А кто стёкла вставлять будет, а?
  - Стёкла? - Бракин повертел головой, увидел под своим балконом осколки окна, вздохнул. - Я и вставлю.
  - Как же, вставишь ты! - крикнула Ежиха. - Да ты стеклореза-то в глаза не видал!..
  Бракин промолчал. Подождал, повернулся и пошёл к себе.
  - Чтоб сегодня же вставил! - крикнула Ежиха ему в спину и тут же спряталась за дверью.
  Бракин кивнул, вошёл, начал подниматься по лестнице.
  - И чтоб мусор в огороде убрал! - донеслось до него.
  Он нагнулся, внимательно осматривая ступени. Рыжая жалась к его ногам, ворчала. Шерсть у неё на загривке приподнялась.
  - Ну-ну, не бойся, - сказал Бракин.
  Поднялся к внутренней двери. Вся дверная обивка была изрезана в клочья, полосы дерматина свисали вниз, грязно-жёлтая вата валялась кусками.
  Дверь была приоткрыта.
  Рыжая испуганно тявкнула, но Бракин не обратил на неё внимания. Он хотел войти, - и замер на пороге.
  В комнате был полный разгром. Гулял ветер в разбитое окно, снег лежал на подоконнике и на столе. В одном углу были содраны обои, кровать сдвинута с места, постель разорвана, словно изрезана.
  Бракин поднял с пола табурет, присел, не раздеваясь.
  - Ну, и что же тут было, Рыжик?
  Собачка не ответила. Она подняла морду и внезапно тонко и жалобно завыла. Один глаз у неё совсем заплыл, запёкся гнойной сукровицей.
  Бракин вздохнул.
  - Их было двое?
  Рыжая на мгновение прервала вой, потом продолжила.
  - Люди или овчарки?
  Рыжая тихонько выла.
  - Тьфу ты, чёрт! - не выдержал Бракин. - Ты что, разговаривать разучилась?
  Рыжая перестала выть, покружилась, и легла, прижавшись к ногам Бракина.
  Бракин посидел, потом встал, обошёл комнату, выглянул в окно.
  - Коротко говоря, они убежали.
  Рыжая молчала.
  - И бродят теперь неизвестно, где...
  Бракин вздохнул, разбил ковшиком лёд в ведре с водой, налил в умывальник, снял шапку и перчатки, и поплескал в лицо ледяной водой.
  - Ладно, - сказал он. - Надо стекло в окно вставить. Пойдёшь в магазин со мной, или останешься здесь?
  Рыжая немедленно вскочила.
  - Ну, тогда пошли, - вздохнул Бракин.
  Когда он проходил мимо хозяйской двери, дверь снова приоткрылась на секунду и Ежиха издевательским голосом сказала:
  - Да ты не то, что стеклореза - простого гвоздика в руках сроду не держал! Чокнутый! Нелюдь одним словом!..
  Бракин не ответил. Гвозди-то он в руках держал... А вот со стеклорезом действительно был знаком только, так сказать, виртуально... Что ж, придётся просить кого-нибудь из местных мужиков.
  
  * * *
  
  Стекло вставил безотказный Рупь-Пятнадцать. Он снова встретился на дороге, когда Бракин нёс, аккуратно держа перед собой, небольшую пачку оконных стекол.
  - Могу помочь, - сказал Рупь-Пятнадцать.
  - Помоги, - согласился Бракин.
  - Сейчас за стеклорезом сбегаю... А рулетка у тебя есть? Ну, тогда и рулетку захвачу.
  Пока резал стекло, рассказывал:
  - Мои-то цыганята страху натерпелись. И то: родителей потерять, а потом ещё это...
  - Что - 'это'? - рассеянно спросил Бракин; он сидел перед затопленной печью, накинув на плечи старый полушубок, который когда-то подарила ему Ежиха. С барского плеча, так сказать: в сортир ночью бегать...
  - А ты не слыхал? - удивился Рупь-Пятнадцать. - Они же всем табором после похорон в деревню поехали. И там у своей цыганской родни заночевали. Полный дом народу. А ночью кто-то незаметно в дом пробрался, вытащил девку из постели - её Рузанной звали, - и в лес унёс. Главное - дверь заднюю, со двора, так аккуратно высадил, что никто и не слыхал.
  - Кто? - удивился Бракин. - Кто бы это мог сделать?
  Рупь-Пятнадцать пожал плечами:
  - Следы человечьи вроде. А силища как у медведя.
  - А собаки? Собаки почему не лаяли? - внезапно спросил Бракин.
  - Дык в том-то и дело! - оживился Рупь-Пятнадцать. - Собак был полон двор, и ни одна не помешала, не пикнула даже.
  - Собаки-то живые?
  - А как же. Живёхоньки. Только, Алёшка говорит, их сначала придушить хотели, да потом пожалели, оставили. Решили с нечистой силой не связываться.
  - А девушку эту, Рузанну, - нашли?
  - Как же! Найди-кось её теперь! Поди, на кусочки порезана и в сугробе закопана.
  Рупь-Пятнадцать аккуратно отставил отрезанную полосу стекла и добавил:
  - Вот же как бывает, а!
  Бракин покачался на табуретке, задумчиво теребя себя за ус.
  Потом вдруг спросил:
  - Слушай, а у Алёшки тоже ведь молоденькая сестра есть?
  - Есть. Наташкой звать. А что?
  - Она на эту Рузанну похожа?
  - Кто ж их знает! - засмеялся Рупь-Пятнадцать. - Раньше они для меня все на одно лицо были. Это только сейчас я их, цыган, различать стал... - И снова спросил: - А что?
  - Ничего. Так.
  И Бракин, нахохлившись, протянул озябшие руки к печке.
  Потом обернулся:
  - Хотя... Есть к тебе ещё одно дело.
  - Дык это мы запросто! - ответил Рупь-Пятнадцать, примерявший стекло. - Ещё бутылка водки - и всё сделаем. А чего делать-то?
  Бракин внимательно посмотрел на него.
  - Потом скажу, когда стёкла вставишь, - сказал он.
  
  * * *
  
  Кабинет губернатора
  
  Телефон задребезжал странным звуком. Густых поднял трубку, взмахом руки остановив Кавычко, который стоял перед ним навытяжку и обстоятельно докладывал о первых итогах операции 'Волк'.
  В трубке что-то шумело и потрескивало. Густых уже хотел положить её на рычаг, как вдруг услышал низкий, рычащий голос:
  - Ты не выполнил предназначения.
  Густых слегка вздрогнул, ниже пригнулся к столу.
  - Да, - сказал он. И повторил: - Да, я уже знаю...
  - Дева жива, и ты знаешь, где её найти.
  Густых подумал.
  - Я найду.
  В трубке ещё потрещало, потом раздались короткие гудки.
  Густых посмотрел на Кавычко.
  - Что-то мне... - Он поднялся, держась за столешницу обеими руками. - Что-то мне нехорошо. Пойду на улицу, свежего воздуха глотну.
  - Может, 'кардио' вызвать? - испуганно спросил Кавычко. - Или 'валокордин' хотя бы? У меня есть!..
  Густых махнул рукой.
  - Ничего не надо. Душно просто, и в голове туман. Это от недосыпа, наверное, да ещё давление скачет. Погода-то какая - то мороз, то оттепель...
  Он вышел в приёмную, потом в коридор. Не оборачиваясь, слышал, как за ним последовали несколько охранников в 'гражданке', а позади них - Кавычко.
  - Глаз с него не спускайте! - прошипел Кавычко начальнику охраны и отстал.
  
  * * *
  
  Внизу, в холле Густых прошел мимо поста охраны, где дежурил чуть ли не взвод охранников, открыл стеклянную дверь, - за ней тоже стояли охранники, - и оказался на крыльце Белого дома.
  Сквозь облака выглянуло солнышко. Густых молча смотрел на старые здания с потёками по фасадам, на прикрытые снегом ёлочки, на припаркованные на служебной площадке вдоль реки военные автомобили.
  Густых глубоко вздохнул и на минуту закрыл глаза.
  До машин далеко, за ёлочками не спрячешься. Голое пространство. Не перепрыгнуть. А за пространством, по всему периметру - бело-синие милицейские 'волги' и 'жигули'.
  Охрана топталась и сопела позади.
  Да, отсюда так просто не вырваться...
  Густых сделал шаг назад и покачнулся. Стал оборачиваться к охране, хватаясь ладонью за сердце. Лицо его сделалось мертвенно-бледным.
  Перепуганные охранники подхватили его, внесли в холл, положили на мягкий диванчик. Кто-то бросился вызывать 'скорую', кто-то - вызванивать Кавычко, других членов комиссии по ЧС.
  Через несколько минут Густых уже лежал в салоне специализированного 'реанимобиля' - старенького, прошедшего не одну 'капиталку' 'рафика', - который, завывая сиреной, несся в сторону Кардиоцентра.
  Врач-женщина измеряла ему давление, фельдшер прижимал к лицу маску с кислородом.
  Врачиха работала грушей тонометра, спускала воздух, и снова работала, и глаза её ползли на лоб. По всему получалось, что Густых просто мёртв. Не было ни давления, ни пульса, ни сердцебиения. Не было вообще ничего. Только тяжёлый плотный человек, ещё секунду назад открывавший глаза и смотревший на молодую врачиху со странным выражением, словно приценивался или проверял что-то, понятное лишь ему одному.
  'Скорая' свернула на проспект Кирова, потом на улицу Киевскую, промчалась мимо школы ?18, и въехала во двор. Двор с одной стороны был окружён колючими кустами, за ними виднелись крышки зимних погребов окрестных жителей, а ещё дальше - металлические гаражи и жилые дома.
  Машина остановилась, фельдшер выскочил и побежал к дверям, обитым железом, давил кнопку звонка, тарабанил кулаком.
  - Уснули там, что ли? - удивился он.
  И снова принялся тарабанить. Водитель решил, что надо заехать с главного входа, и развернулся. Когда машина оказалась за углом, Густых внезапно приподнялся, молча глядя на врачиху, которая от испуга потеряла дар речи. Густых высвободил руку из манжетки с липучкой, стукнул в окошко, за которым виднелась голова водителя. Водитель притормозил от неожиданности, оглянулся. Густых отодвинул стекло. Молча протянул руку, схватил водителя за горло и начал душить. Одной рукой сделать это было невозможно, тогда Густых, отпихнув очумевшую врачиху, локтем вышиб второе стёклышко и просунул в кабину обе руки. Затылок водителя прижался к верхнему краю переборки, в горле у него что-то щёлкнуло; он захрипел и обмяк.
  Густых перевел взгляд на врачиху: но та уже успела выскочить из салона и теперь мчалась во все лопатки прочь от машины. Густых вылез, закрыл задние дверцы, выволок водителя из-за сиденья и швырнул в снег. Сел за руль, вдавил педаль газа.
  Распугивая редких посетителей и больных, гулявших во дворе, 'скорая' вырулила на Киевскую улицу и помчалась на север. Перескочила трамвайные рельсы перед самым трамваем, ухнула вниз - дорога пошла под уклон, - и понеслась, набирая скорость, по узкой улице.
  
  * * *
  
  По городу он проехал спокойно - ни один из патрулей не задержал 'реанимацию', которая время от времени включала сирену.
  Через Каштак и АРЗ добрался до Черемошников, въехал в проулок между гаражами и какими-то заброшенными складскими корпусами, свернул, оказавшись в самом глухом углу: вокруг кирпичные стены, штабеля бетонных шпал и густой молодой осинник.
  Бросив машину, выбрался из кустов, и двинулся в сторону Усть-Киргизки.
  
  * * *
  
  Лежать в снегу ему было уже не впервой. Он лежал до темноты в сугробе за какими-то сараями. Потом выполз, перелез через забор в самом безлюдном месте и оказался внутри цыганской усадьбы. В дальнем, самом большом доме, горели окна. Густых выбрал местечко за кучей досок и горбылей, и затаился.
  Он видел, как выходил во двор Рупь-Пятнадцать. Подметал дорожки, выносил помойное ведро, брал дрова из невероятно длинной поленницы.
  Из трубы на крыше в темнеющее небо поднялся белый столб дыма.
  Потом вышла цыганка - толстая, с шалью на голове. Стукнула дверью сортира.
  Потом вышел Алёшка. Закурил, стоя у штакетника, огораживавшего огородные грядки. Долго смотрел на звёзды, пуская дым.
  Густых ждал молча, не шевелясь. Он знал, что всё равно дождётся...
  Но дождался он совсем не того, кого хотел.
  В дальнем углу двора внезапно появилась какая-то тень. Мелькнула среди сараев и затаилась. Густых напрягся, присел пониже, втянув голову в плечи.
  Тёмная фигура снова поднялась, перебежала поближе и залегла за парником, на котором болтались остатки рваной полиэтиленовой плёнки.
  Прошло некоторое время, фигура снова поднялась, и юркнула в проход между штакетниками, свернула куда-то за навес с инструментами, и исчезла.
  Густых ничего не чувствовал. И не понимал, кто этот таинственный незнакомец. Густых делил теперь людей и животных на две категории: на своих - и всех остальных. Незнакомец пока принадлежал ко второй.
  Но не успел Густых как следует продумать свой вывод, как во дворе появились новые гости.
  Три огромных псины, как-то нелепо приседая, полуползком, тоже пробирались со стороны дальних сараев. Они замирали на одном месте, нюхали снег, фыркали и ворчали, словно переговаривались.
  Внезапно они разом повернули головы в сторону Густых. И прыжками, через сугробы, помчались к нему.
  Густых слегка приподнялся, чтобы в случае чего было удобнее схватить сразу двух псов за глотки, но этого не потребовалось. За несколько шагов до того места, где сидел Густых, псы прилегли на снег и поползли, жалобно поскуливая, и постукивая хвостами.
  Они подползли совсем близко, и одна за другой потыкались холодными носами в руку Густых.
  - Лежать! - скомандовал он вполголоса.
  Овчарки немедленно выполнили приказ.
  'Хорошо, очень хорошо, - подумал Густых. - Теперь они мне помогут совершить Искупление'.
  Он снова затих в ожидании.
  И снова дождался.
  За заборами послышалось приглушённое гудение, негромкие команды, быстрый топот ног.
  Овчарки привскочили, оскалившись. Густых читал их ощущения, как будто они принадлежали ему самому. Он почувствовал острый запах бензиновой гари, масла, казённой одежды. И самое главное - запах оружия.
  Он чувствовал, что всю цыганскую усадьбу окружили люди в камуфляже, в касках, с автоматами.
  'Однако...' - почти по-человечески подумал он, и, склонившись к овчаркам, поочередно каждой заглянул в глаза.
  Над задним крыльцом цыганского дома горела лампочка, и жилая часть двора была видна как на ладони. Там, где сидел в засаде Густых, была тень, но тень светлая - от снега, отраженного света из окон и от звёзд.
  И, наконец, Густых дождался. Только опять не того, чего ожидал: дева вышла на крыльцо в накинутом красном пуховике, а следом за ней вывалилась чуть не вся семья. Алёшка держал в руках ружьё, толстая цыганка - тоже. Младшие цыганята выглядывали из-за их спин. В доме оставалась только одна цыганка.
  И это было хорошо.
  Густых снова нагнулся к овчаркам, мгновенно передав новый приказ.
  
  * * *
  
  Едва Наташка отошла от дома, как откуда-то из глубины усадьбы послышался свирепый лай. Две огромные псины, летевшие прямо на неё, показались ей чудовищами. Она присела от ужаса в снег. Сзади подбегали Алёшка с цыганкой. Алёшка крепко ухватил рукой Наташку за плечо, приказывая сидеть, и вскинул ружьё.
  Цыганка, стоявшая рядом, сделала то же самое.
  Но стрелять не понадобилось: из маленькой избушки, казавшейся нежилой, выскочили трое цыган - крепких, плечистых. Собаки как раз в этот момент поравнялись с ними. Почти одновременно гулко ухнули три выстрела. Одна из псин отлетела в сугроб, перевернулась, болтая в воздухе лапами и отчаянно завизжала. Визг сошел на нет, овчарка осталась лежать бездыханной.
  Вторая нелепо подскочила, перевернулась головой вперёд, и тут же снова встала на лапы. Она помчалась дальше, приволакивая заднюю лапу, и теперь трое цыган прицелились в неё. Но не выстрелили - Наташка оказалась на линии огня.
  Цыгане отпрыгнули в стороны, один из них крикнул Алёшке:
  - Стреляй!
  Алёшка выстрелил.
  Пуля попала раненой псине прямо в грудь и опрокинула её. Овчарка завалилась на бок, на груди у неё пузырилась кровь, слышалось хрипенье.
  Алёшку трясло, он опустил ружьё, и внезапно увидел третью собаку - она набегала сбоку. Выстрелить Алёшка уже не успевал, поэтому он молча упал на Наташку, повалил её в снег и закрыл своим телом.
  Овчарка почти налетела на него, но тут выстрелила старая цыганка. Но она промахнулась. Собака вцепилась в Алёшкин полушубок, яростно рванула его, почти приподнимая самого Алёшку. Трое цыган бежали к ним с перекошенными лицами, голося что было сил.
  Полушубок уже летел клочьями, и на снегу появилась чья-то кровь, - и в этот момент на хребет собаки опустилось неизвестно откуда взявшееся большое берёзовое полено. Раздался хруст, псина вытянула задние ноги, хотя пасть её ещё продолжала терзать полушубок, пытаясь добраться до Алёшки.
  Полено отлетело в сторону, описав полукруг. Цыгане замерли, старая цыганка широко открыла рот, испуганно глядя то на полено, то на издыхавшую собаку.
  Тем временем через забор во двор стали прыгать военные. Они подбегали разом со всех сторон, с автоматами в руках. И внезапно весь двор осветился: это вспыхнули прожектора на военных машинах, стоявших за заборами.
  Потом наступила тишина. С Алёшки стащили полумёртвую собаку, подняли самого Алёшку, следом Наташку, - с виду живую и невредимую.
  - Откуда кровь, а? Кровь откуда? - спрашивал, как заведённый, один из цыган.
  Алёшка показал порванный рукав полушубка: кровь капала из прокушенной руки.
  Но цыган присел, схватил за плечи Наташку:
  - Да ты вся в крови!
  Наташка только молча покачала головой.
  - Обыскать весь двор! - крикнул кто-то командирским тоном. - Трупы собак сюда, к свету! Загляните в сараи!..
  
  * * *
  
  Солдаты подхватили подстреленных собак, вытащили на середину двора и уложили на развёрнутый брезент. Сюда же бросили и третью.
  И тут внезапно началось: шкуры рвались, расползаясь, будто по швам. Из-под шерсти появлялись залитые кровью человеческие тела.
  Наташка дико вскрикнула, заголосила другая цыганка, отворачиваясь и защищая лицо поднятой рукой, в которой было ружьё.
  Лица цыган стали белыми. Даже солдаты попятились.
  Шкуры постепенно сползли совсем; на почерневшем от крови брезенте остались лежать трое убитых мужчин - в нелепых позах, со скрюченными руками, широко открытыми мёртвыми глазами.
  Но вот одна из шкур шевельнулась, приподнялась, дотянулась до трупа и припала к нему. Послышались чавканье и хруст. Брызнула кровь. Человек начал исчезать; шкура быстро и ловко грызла его, отхватывала громадными кусками и глотала, сокращаясь змеёй.
  Потом ожила вторая шкура, потом и третья. Хруст и чавканье усилились.
  Испуганный голос скомандовал что-то невразумительное. Цыган оттеснили от расстеленного брезента солдаты. Встали кругом. И разом открыли огонь.
  В грохоте и дыму полетели вверх клочья шкур, куски мяса; дым стал красным от крови.
  Стрельба длилась долго, бесконечно долго, - по крайней мере, так казалось всем, находившимся во дворе.
  
  * * *
  
  Едва собаки бросились в атаку, Густых выскочил из укрытия, и гигантскими прыжками понёсся к дому, держась ближе к забору. В руке он держал короткий обрезок арматуры, найденный в укрытии. Здесь стеной стоял высокий, выше человеческого роста, высохший бурьян, полузасыпанный снегом. Бежать по нему казалось невозможным, но Густых, почти ползком в несколько секунд перебрался через бурьян и добежал до дома. Юркнул за угол.
  Тут царил густой мрак, но зрение Ка обострилось. Он мгновенно разглядел раму дальнего, тёмного окна. Рама была выкрашена белой краской, и на её фоне отчетливо виднелись загнутые большие ржавые гвозди, которые и держали раму. Молниеносно и умело, будто занимался этим всю жизнь, Густых отогнул гвозди, тем же обрезком арматуры поддел раму снизу, потом - с боков. Аккуратно вынул её, не разбив стёкол, и поставил в заросли бурьяна.
  Второй рамы не было: на дровах здесь явно не экономили.
  Когда началась стрельба, Густых уже влезал в оконный проём.
  Соскользнул с подоконника, увидел небольшую комнату с двумя лежанками, и дверной проём. За ним находилась ещё одна комната, и Густых с облегчением увидел в ней несколько шкафов.
  Он открыл один из них - самый большой, как ему показалось, трёхдверный, под потолок. Он уже протянул руку, чтобы освободить от тряпья пространство, в котором мог бы уместиться.
  План его был прост: он дождётся, сидя в шкафу, когда шум уляжется, и Дева вернётся в дом. Вот тогда-то он и выполнит, наконец, предназначенное ему Искупление.
  И вдруг в комнате вспыхнул свет.
  Густых зажмурился на мгновенье, а когда открыл глаза, увидел молодого человека в куртке, но без шапки, с густыми локонами волос. Этот юноша на первый взгляд был похож на студента. Но в руке 'студент' держал пистолет Стечкина, а дуло его было направлено в грудь Густых. За молодым человеком маячил ещё кто-то, постарше, - белобрысый, с измятым небритым лицом, с расширенными от страха глазами.
  - Владимир Александрович, поднимите, пожалуйста, руки, - внятно сказал молодой человек.
  Это 'пожалуйста' и обращение по имени-отчеству подействовали на Густых завораживающе. Он повернулся и медленно поднял руки.
  - Повернитесь ко мне спиной, - сказал молодой человек, и добавил еще мягче: - Будьте так добры.
  Густых хотел было возразить, но ничего умного в голову ему не пришло. Да и голова вдруг мгновенно опустела.
  Он повернулся. Прямо перед ним, за широким дверным проёмом, чернел квадрат выставленной оконной рамы. Было довольно соблазнительно нырнуть в него и раствориться в темноте. Но ведь тогда не состоится, или, по крайней мере, будет снова отложено на неопределенный срок Искупление.
  - А теперь я попрошу вас, - тем же настойчивым, но любезным голосом сказал молодой, - лечь на пол лицом вниз. Сначала, чтобы вам было удобно, встаньте на колени. Руки - на спину. Если вас это, конечно, не затруднит...
  Густых, окончательно сбитый с толку, выполнил и это нелепое приказание.
  Лёжа, прижавшись щекой к крашеному полу, Густых, наконец, сообразил, что он должен сказать:
  - Кто ты такой, чтобы командовать мной?
  - Вы, Владимир Александрович, находитесь в розыске уже несколько часов. В чём вас обвиняют, - не знаю. Но приказ отдан, и я его исполняю.
  Тут он сказал тому, кто стоял позади:
  - Давай, свяжи ему руки. Покрепче попрошу.
  Густых вытерпел и это унижение. Белобрысый связал его на совесть, перетянув кисти рук чем-то вроде вожжей.
  - А теперь мы посидим и подождём, - сказал 'студент'. - Слышите, Владимир Александрович? Осталось совсем недолго.
  Стрельба за домом, отдававшаяся гулким эхом в маленькой пустой комнате, затихла. Со двора доносились непонятные крики.
  Потом захлопали дальние двери: в комнату входили люди. И Густых внезапно почуял запах Девы.
  Наконец-то.
  И у этой девы было то самое, нужное ему имя: Наталья.
  И всё остальное для него сразу исчезло: ни множество голосов, ни грохот сапог, ни даже этот юный, с едва отросшими усиками, человек с пистолетом, - ничто не могло отвлечь или помешать ему.
  Густых напряг руки. Но вожжи были слишком крепкими. Они трещали, но не рвались.
  И тогда руки Густых стали удлиняться, расти...
  Одновременно он перевернулся с живота на спину и увидел, что молодой пятится к выходу, пистолет в его руке ходит ходуном, а белобрысый вообще исчез.
  Густых поднял колени, вытянул руки из-за спины и начал подниматься. Одновременно он рвал руки из пут. Ему удалось ослабить узлы, и тогда он напрягся в полную силу. Путы стали истончаться и лопаться, разлетаясь отрезками кожи. Это, кстати, были не вожжи. Это была конская сбруя.
  Он встал. Выстрел, ударивший его в грудь, лишь отбросил его, но не остановил. Густых рванулся вперёд, одним движением руки смахнув молодого с дороги, и бросился туда, откуда раздавались громкие голоса, и цыганская речь мешалась с русским крепким матом.
  Он влетел в комнату, забитую людьми, так неожиданно, что никто не успел ему помешать. Он сразу же увидел деву, сидевшую на низком диванчике, застланном ковром. Тех, что стояли у него на пути, он посшибал, не останавливаясь, как кегли. Ещё мгновение - и его руки дотянулись до горла Девы. Она вскрикнула, и смолкла.
  
  * * *
  
  Кто-то стрелял. Потом цыгане резали его ножами. Его тащили за ноги, пинали и били чем попало: старая цыганка, например, била его по голове сковородкой.
  Потом один из цыган сбегал в сени, вернулся с топором, предупреждающе крикнул. И одним ударом почти отсёк руку Густых. Ещё несколько ударов, - и руки перестали ему принадлежать. Густых упал на ковёр, морщась от вида собственных обрубков, торчавших из пробитых рукавов. Но он был спокоен, абсолютно спокоен: его Ка сосредоточилось в руках, и руки доделают дело.
  Тело Густых вытянулось и обмякло.
  Искупление состоялось.
  Дева лежала на диване, раскинув руки и некрасиво скрестив ноги. Две быстро чернеющие руки Густых намертво впились в её нежное девичье горло.
  Она шевельнулась. И открыла глаза.
  Теперь она тоже стала тенью.
  Ка.
  
  * * *
  
  Нар-Юган
  
  Три волка улепётывали по заснеженному редколесью от страшной гудящей птицы. Волки были молодыми, неопытными, и к тому же ещё ни разу не встречались с таким опасным врагом.
  Вокруг них взрывали снег горячие пули, - огненные, молниеносные, как сама смерть.
  Волки не знали и не могли знать, можно ли бороться с такой огненной смертью, и можно ли от неё спрятаться.
  Впереди было болотистое озерцо, и у первого волчонка, выбежавшего на лёд, лапы сразу разъехались в стороны. Он ткнулся мордой в лёд, задержавшись на мгновение. И в это самое мгновение жгучая невидимая молния ударила его между лопаток. Волчонок охнул от неожиданности, отлетел и замер.
  Остальные перескочили через него и помчались дальше. Лапы скользили, волчат бросало из стороны в стороны.
  
  * * *
  
  Шуфарин, заместитель начальника лесного управления, с удовольствием крякнул:
  - Один есть! - и показал большим пальцем вниз.
  Его напарник, - он же подчинённый, - кивнул.
  Шуфарин снова приложился глазом к окуляру прицела. У него был новенький навороченный карабин, и сам себе он казался в этот момент лихим героем американского боевика. Правда, вертолёт был совсем не таким, как в кино: нечего было и думать картинно выставлять ногу на подножку, трудно было даже высунуться наружу, - ветер мгновенно обжигал щёки морозом.
  Он выстрелил трижды, и ни разу не попал: на этот раз скользкий лёд оказался союзником волков, - они совершали непроизвольные броски, виляли задами, а то и кружились, распластавшись на брюхе.
  Наконец, и второй волк упал, закинув лапы.
  Последний, кажется, понял, что убегать бесполезно. Он присел, прижав уши к голове и глядя на ужасную стрекочущую птицу, висевшую над ним.
  Вертолёт сделал разворот, и Шуфарин крикнул в ухо напарнику:
  - Ну, ладно, возьми этого себе!
  Напарник, закутанный до самых глаз, высунулся с карабином, начал целиться. Волк был метрах в пятидесяти от него. Не попасть в такую цель было бы непростительно.
  - Давай, давай! - весело крикнул Шуфарин, выглядывая поверх головы стрелка.
  Кажется, он моргнул, или просто случилось какое-то краткое помутнение рассудка. Во всяком случае, выстрела не последовало, а волк, вместо того, чтобы отбросить лапы, вдруг прыгнул.
  Сказать 'прыгнул' - значит, не сказать ничего. Но другого подходящего слова у лесного начальника не нашлось, а времени подумать не осталось: прямо перед ним мелькнула оскаленная волчья пасть, дохнувшая зловонием, и тотчас что-то тёмное, душное навалилось на Шуфарина, опрокидывая и его, и напарника на пол.
  Раздался запоздалый выстрел, один из пилотов выглянул из кабины, завопив:
  - Чи вы здурилы??
  Но, увидев, что творится в салоне, мгновенно спрятался.
  Волк, дрожа от ярости и усталости, перекусил руку, сжимавшую карабин, рванул глухой воротник пуховика и сомкнул зубы на горле.
  Отскочил, и бросился на второго, который, бросив оружие, завывая, пытался вползти в кабину пилота.
  Волк рухнул ему на спину.
  Вертолёт тряхнуло, но волк уже вцепился в шею жертвы.
  
  * * *
  
  Посреди бескрайнего белого редколесья, на увале, сидела серебристая волчья богиня, и, прищурив янтарно-золотые глаза, смотрела на нелепо закружившийся над болотом вертолёт.
  Хорошее представление.
  Она видела, как вертолёт накренился и понёсся боком, а потом внезапно, будто сбитый на лету, рухнул вниз, на чёрные кривые сосны.
  Взметнулось облако снега. Из этого фонтана взлетели обломки, а потом над соснами пронеслись белые стремительные фигуры, и заиграл удаляющийся охотничий рог. Силуэты расплывались, быстро теряя очертания, пока не слились с белесыми облачками на фоне серого неба.
  Стало тихо.
  Волчица прикрыла глаза и тряхнула могучей головой.
  Да, это хорошее представление. Жаль только, что - единственное. Больше стреляющих вертолётов над тайгой не будет.
  Пока.
  
  * * *
  
  Стёпка торопился. До избушки оставалось совсем недалеко, и он прибавил ходу. Трое суток пути остались позади. Дома он растопит печурку, поставит на огонь котёл, и наварит столько рыбы, чтобы хватило до самого вечера. Он разденется догола, и будет есть, есть и есть, лишь изредка откидываясь на лежанку, чтобы передохнуть и отрыгнуть воздух.
  На душе у Стёпки было светло и радостно. И небо, отзываясь на Стёпкину радость, тоже посветлело, облака поредели, мелькнул солнечный луч, и внезапно все вокруг заиграло, заискрилось невыносимым счастливым светом.
  Какое доброе оно, солнце. Но думать о солнце и его доброте было некогда. Стёпка спешил.
  Он вспомнил Катьку, испытав легкое беспокойство. 'Как бы не подохла, однако!', - подумал он.
  И снова прибавил шагу, хотя прибавлять было уже некуда. Скоро кончится лес, откроется заболоченная равнина, за ней - ещё лес, уже родной, исхоженный вдоль и поперёк, в котором каждое дерево было ему знакомо, и в каждом жила родная, зовущая его, Стёпку, душа.
  Он добежал до равнины. И по инерции сделал ещё несколько скользящих шагов. И встал прямо, даже слегка откинувшись назад. Кажется, упал бы, - да лыжи мешали.
  Прямо у него на пути, на белом-белом снегу лежал - ещё белее снега, - громадный зверь.
  Он смотрел мимо Стёпки, куда-то в лес, а может быть, на облака над лесом. Стёпка тоже невольно оглянулся. Не заметил ничего странного, и снова повернулся к зверю.
  Но зверя уже не было.
  Стёпка набрал в рукавицы жёсткого снега, потёр глаза-щёлки. Сморгнул, стряхнул лишний снег.
  Никого не было вокруг. На много дней пути вокруг - ни единого человека, да и зверь попрятался, притаился, или ушёл к верховьям, в сторону Страны Великого Энка.
  Стёпка снова пошёл вперёд, но замедлил шаг, зорко всматриваясь в каждую впадину, ямку в снегу.
  Волчица не оставила следов.
  И что бы это значило? - ломал голову Стёпка до самой окраины своего, обжитого леса. Душа чья-то приходила, однако. Для чего-то вышла на свет, легла поперёк пути. Хотела что-то передать Стёпке, однако.
  Стёпка вспомнил Тарзана, его внезапное появление в этих Богом забытых местах. И ему стало нехорошо. 'Плохо, видно, сейчас псу, однако. Или подох, или помощи просит. Чем помогу?'
  Радость его сразу улетучилась, и Стёпка продолжил путь в угрюмом раздумье.
  
  * * *
  
  Черемошники
  
  Уже второе побоище в цыганском доме привело к тому, что цыган попросили пожить пока у родни, а в доме расположилась засада спецназа.
  Остатки изрешечённых пулями шкур, пожравших трупы, увезли криминалисты, и, по слухам, отправили в Москву.
  А может и не отправили: Москва до сих пор пребывала в полной уверенности, что в Томске произошла локальная вспышка бешенства, и предпринятые меры - карантин, массовые обязательные прививки антирабической вакцины, отлов бродячих животных, - дали положительные результаты.
  Так что, невесело думал Бракин, скорее всего все вещдоки сейчас где-нибудь под надёжной охраной, и родственники ничего не знают о погибших, тщетно обивая пороги прокуратуры и прочих органов, и посылая слёзные послания президенту Борису Николаевичу.
  Борис Николаевич, должно быть, плакал, читая их, но мужественно утирал слезу. Он знал: великие реформы всегда требуют великих жертв.
  В доме Коростылёва тоже прятались вооруженные люди. И Бракин, встречая на улице незнакомого человека, невольно думал, что это не просто прохожий.
  Рупь-Пятнадцать пропал. Дня три его не было видно, а потом, в лютый мороз, ночью, - вдруг появился. Пробрался во двор Ежихи, поднялся по лестнице и поскрёбся в дверь, как собака.
  Бракин уже собирался спать, ворошил уголья в печи, - ждал, когда прогорят, чтобы закрыть заслонку дымохода.
  Рыжая залаяла, а Бракин громко сказал:
  - Входите!
  Дверь, тяжко присев, приоткрылась, из темноты выглянуло знакомое закопчённое лицо в драной шапке.
  - Ух ты! Гляди, Рыжик, да к нам гости! - сказал Бракин. - Входи, а то холод в дом идёт!
  Рупь-Пятнадцать прошёл в комнату, аккуратно прикрыв дверь, сел боком на краешек табуретки.
  - Ты где пропадал? - спросил Бракин.
  - Дык... - невесело проговорил Рупь-Пятнадцать. - Облаву, вроде, не только на собак и волков объявили, - на людей тоже. Когда труп этого, начальника, утащили, устроили мне допрос. И - в бомжатник сунули. Насилу оттуда вырвался: а то мыться заставили хлоркой, всё вшей искали. А у меня вшей отродясь не бывало. Дохнут они почему-то на мне.
  Он вздохнул.
  - И где же ты сейчас обитаешь? - спросил Бракин.
  Рупь-Пятнадцать сделал хитрое лицо.
  - У цыган.
  - Ну да? Там же в каждом сарае спецназовцы сидят!
  - А подземные ходы на что? - Рупь-Пятнадцать даже приосанился, сказал хвастливо: - Я эти подземелья хорошо изучил. Там и продукты есть, и вода. Только холодно очень, а костёр разводить боязно: дым пойдет из щелей, догадаются.
  - Молодец! Правильно сообразил, - одобрил Бракин. - Ну, сиди, грейся.
  Подумал, догадался:
  - Тебе, наверно, для сугреву водка нужна?
  Рупь-Пятнадцать покачал головой.
  - Там, в подземелье, спирта - хоть залейся.
  - Чего же ты им не греешься?
  - Спиртом долго греться нельзя. Уснёшь - и не проснёшься, - наставительно сказал Рупь-Пятнадцать.
  Бракин развел руками.
  - Ну, тогда не знаю, как тебе помочь. Тебя же увидят на улице - и если сразу не пристрелят, как оборотня, так точно в кутузку заметут.
  Рупь-Пятнадцать помолчал, напряжённо морща лоб. Наконец признался:
  - Скучно мне там одному.
  Бракин внимательно посмотрел на него, что-то решая про себя. Потом неожиданно спросил:
  - А как ты вылез?
  - Дак через гараж! Они, спецназовцы эти, только про один ход знают, где горело. В другие спускались через подполье или через люк в сарае. А я в это время в гараже сидел. Ну, не в этом, который на переулке стоит, а в дальнем, заброшенном. Я давно тот выход знаю: вместе с Алёшкой его устраивали. Там стена не бетонная - доски. Так я эти доски отодрал и ход прокопал, метра три. Давно, летом ещё. И прямо в гараж. Мотоцикл там старый с коляской. Ну, и рухлядь всякая. А запор - так себе, на честном слове держится. Алёшка замок поставил сквозной, с двух сторон открывается. Он тем ходом, бывало, к бабам бегал, чтоб отец не узнал. У них же нравы были строгие. А ключ я сам сделал.
  - Ладно, понятно, - сказал Бракин. - Я этот гараж, кажется, знаю. Он как раз в углу усадьбы, а за ним - заколоченный дом. Кстати, чего ты в этом доме не живёшь?
  - А боюсь. Он же на продажу выставлен, соседи за ним приглядывают. Заметят, гадство, донесут, - и опять повяжут.
  Он посидел, криво усмехнулся. Бракин понял, что Рупь-Пятнадцать чего-то не договаривает. То ли боится кого?
  Бракин налил свежезаваренного чаю в треснувшую 'гостевую' кружку, щедро насыпал сахару.
  - На, грейся.
  Бомж с благодарностью принял чашку. Видно, чайком он был неизбалован. От первых же глотков его прошиб пот, он снял шапку с вымытых светлых волос.
  Допил. Покосился на Бракина и сказал:
  - Я тебе верю. Поэтому тебе, если хочешь, всё расскажу.
  Он сделал паузу, смешно морща лоб.
  - Страшно мне там, в подземелье. Гости там начали появляться.
  - Кто? - спросил Бракин и пригладил усики.
  - Гости... Ты не поверишь - Коростылёв.
  Бракин подался вперёд:
  - А ты его откуда знаешь?
  - Ну... Я ж тут давно живу, на переулке многих знаю, а уж этого трудно не узнать.
  Бракин вспомнил белое бритое лицо с глубокими складками морщин от ноздрей до подбородка, разбитое стекло в очках...
  - Это точно, - проговорил он. - Такого трудно не узнать.
  - Ну вот, - Рупь-Пятнадцать подвинулся ближе. - Только он не один. Ещё появляется - не поверишь, - белый волк!
  - Волчица, - машинально поправил Бракин и добавил: - Почему не поверю? Очень даже поверю.
  Рупь-Пятнадцать уставился на него и молчал несколько секунд.
  - Дак ты знаешь?
  - Пришел волк - весь народ умолк... Пословица есть такая, - сказал Бракин. - А про эту волчицу больше всех Рыжик знает. Если бы она говорить умела, - многое бы про неё рассказала, - Бракин кивнул на дремавшую собачку, которая, не открывая глаз, только повела острым лисьим ухом.
  Рупь-Пятнадцать не понял, поглядел на собаку.
  - Ну, так что дальше? -спросил Бракин. - Появляются они там, и что делают?
  - А не знаю! - в сердцах ответил Рупь-Пятнадцать. - Прячусь я, как их увижу. Мельком только и видел. Проходят по подземелью, и исчезают. Я думаю, - тут он вовсе перешёл на шёпот, - что они мой запах уже знают. Знают, что я там. Но я им не нужен. Я, чуть тень замечу, - а у меня там комнатка, закуток такой оборудован, коптилка горит, - так бегом в гараж. И сижу, пока не околею. Потом загляну внутрь - тихо. Никого. Я уж в гараж одёжи натаскал. Но тут морозы вдарили, - ничего не спасает. А костерок не разложишь, - сам понимаешь, дым повалит.
  Рупь-Пятнадцать уныло вздохнул и повесил нос.
  Бракин спросил серьёзным голосом:
  - Знаешь дом, где жил Коростылёв?
  - Как не знать! Проклятое место.
  - Вот именно. Оттуда вся зараза и пошла.
  Бракин налил ещё чаю, закрыл печную трубу, походил по своей каморке.
  - А больше в подземелье никто не появляется?
  Рупь-Пятнадцать поперхнулся чаем, закашлялся. Вытаращил глаза на Бракина и тихо спросил:
  - Откуда знаешь?
  - Догадался.
  - Ой, - сказал Рупь-Пятнадцать, опасливо покосившись на Бракина. Поднялся. - Засиделся я у тебя. Отогрелся уже, и то ладно, спасибо.
  Бракин положил ему руку на плечо:
  - Я даже догадываюсь, кто ещё в твоём подземелье появляется...
  Рупь-Пятнадцать съёжился и спросил жалобным голосом:
  - Кто?.. - так, как будто и сам боялся ответа.
  - Наташка.
  Рупь-Пятнадцать упал на табурет, вытаращив глаза.
  - Да ты как узнал-то?
  Бракин подумал, потёр лоб.
  - Цепочку выстроил... - не совсем понятно объяснил он. - Сначала Лавров, тот, что пса пристрелил во время первой облавы. Потом исполняющий обязанности губернатора Густых. Потом - она, Наташка. Они все мёртвые, и все ходили, как живые. Это потерянная душа, древние египтяне называли её Ка. И ещё было предсказано, что Египет будет сражаться и победит в некрополе. В царстве мёртвых, значит.
  - Ка, - тупо повторил бомж и слегка встрепенулся. - А Лавров - это кто?
  - Говорю же, тот самый генерал, который собаку застрелил.
  - Андрейкину-то? Джульку? А! - понял Рупь-Пятнадцать. - Зна-аю!..
  Бракин тоже выпил чаю, и начал быстро собираться.
  - Вот что, Уморин-Рупь-Пятнадцать. Ты ведь сейчас к себе, в свой 'гараж'? Ну, так я с тобой пойду.
  - В подземелье? - ахнул бомж.
  - Ну.
  Рупь-Пятнадцать поднялся и спросил тихо:
  - А не забоишься?
  - Забоюсь, - честно ответил Бракин. - Ты мне, главное, покажи, где прятаться и куда бежать в случае чего. А сам можешь в своём кильдыме закрыться. К тебе они не полезут, не нужен ты им. Ты, кстати, рисовать умеешь?
  - Ась??
  - План, хотя бы приблизительный, своего подземелья нарисовать сможешь?
  - Ну... примерно только... Ну, это: совсем приблизительный...
  - Ну-ка, давай, рисуй.
  Бракин вырвал из общей тетради листок, положил авторучку. Рупь-Пятнадцать снова поосновательней сел и старательно, высовывая язык, нарисовал что-то вроде лабиринта.
  Бракин повертел план так и этак, проворчал:
  - Ты случайно в детских журналах не печатался?.. Ладно, пошли.
  Рупь-Пятнадцать ничего не понял, но с готовностью напялил шапку на самые глаза.
  - А откуда ты мою фамилию знаешь? - спросил он, выходя.
  - Добрые люди сказали...
  
  * * *
  
  Бракин зажёг фонарь, но и без фонаря было видно, что в заброшенном гараже кто-то успел побывать. Металлическая дверца была сорвана с верхней петли и нижним углом утопала в снегу.
  Бракин вошёл, посветил. Выход из подземелья был разворочен, словно в проход пролезала какая-то необъятная туша. Мотоцикл лежал у стены на боку, а гнилой дощатый пол вздыбился.
  Рупь-Пятнадцать тихо ойкнул.
  Бракин посветил внутрь лаза, увидел покрытые изморозью неровные земляные стены. Потом вышел. Деловито спросил:
  - Ты снег возле гаража чистил?
  - Не-а. Сюда же давно никто не ходит. Да и себя не хотел выдавать...
  Бракин наклонился, подсвечивая фонарём, стал разбираться в следах.
  - Кто-то вышел погулять, - заметил он. - Из подземелья... Ну, ты вот что: посторожи пока здесь. Если что заметишь опасное - сигай в сугроб, или вон, за забор. Держи вот фонарь. Собаку, если что, ослепить сможешь.
  - А ты? - испуганно спросил Рупь-Пятнадцать.
  - А я влезу внутрь, погляжу...
  Он свободно опустился в лаз, оказался в довольно узком и кривом туннеле, пополз вперёд, пока не упёрся в доски. Сдвинул их, как научил Рупь-Пятнадцать, и спрыгнул вниз. Под ногами был твёрдый, зацементированный пол.
  Бракин прислушался. Кругом царила тьма, было душно и очень холодно.
  Вспоминая план, нарисованный Умориным, сориентировался, встав спиной к доскам, и двинулся налево. Коридор был длинным и, судя по ощущениям, достаточно высоким и просторным.
  Он дошёл до поворота и приостановился. Налево вёл ход в один из нежилых домов. Направо - в главный туннель. Бракин осторожно двинулся вправо.
  И замер. В полной, непроницаемой тьме почувствовалось движение, шорох. Бракин опустился на корточки, принюхиваясь. Но запах был только один - запах гари. Причём гарь была едкая, - должно быть, от пластиковых ящиков и упаковок, в которых хранились цыганские припасы. Надо надеяться, что эта гарь перешибает собачье чутьё, и обнаружить присутствие Бракина даже белой волчице будет трудно.
  Странный шум возник у Бракина в голове. Ему показалось, что он слышит чей-то разговор. Это был, конечно, не разговор, а неясное порыкивание и ворчание. Но, странное дело, стоило Бракину вслушаться, как он стал различать смысл разговора.
  - Все люди - ничтожества, - произнёс низкий завораживающий голос. - Ни на кого нельзя положиться.
  - Подождём немного, - свистящим шепотом ответил собеседник. - Цыганка найдёт его.
  - Мне надоело ждать. Я жду девять тысячелетий, и уже устала. Вас всех следовало истребить ещё во времена Сехмет, которая в образе львицы пожирала всех подряд. Но владыка пощадил тех, кто остался в живых. А этот пёс - я знала, что он околеет в промёрзших болотах. И ведь он околел! Но кто-то оживил его. Кто-то, посланный Киноцефалом.
  - Цыганка найдет пса, - примиряюще просвистело в ответ. - И тогда мы устроим последнюю битву. Битву в некрополе.
  - Замолчи. Замолчи. Ты мешаешь мне слушать.
  Бракин взмок от страха и медленно-медленно начал подниматься на ноги.
  - Я чую. Чую одного из тех, кто должен был умереть, но остался жив из-за твоей глупости. Молчи!
  Раздался легкий шорох, подуло леденящим сквозняком. И, уже не пытаясь сохранять тишину, Бракин метнулся назад по тоннелю. Он пулей пролетел всё расстояние, едва не пробежав мимо входа в тайный лаз. Ему казалось, что сзади его догоняет голубое мертвящее сияние - бесшумное и смертоносное, в образе безжалостной седой волчицы.
  Бракин вывернул доски, ужом скользнул внутрь и вылетел с той стороны лаза, будто у него появились крылья.
  Не задерживаясь в гараже, он кинулся к выходу, огляделся, и спрятался за углом, прижавшись к проржавевшей стенке.
  Над Черемошниками, в разрывах белесых облаков, плыл холодный колючий месяц. Всё было тихо и мёртво кругом.
  Внезапно из тьмы выплыла фигура. Бракин быстро опустил руку в карман, но тут же с облегчением вздохнул: он узнал понурый силуэт бомжа.
  - Ну, как сходил? - буднично спросил он.
  - Отлично! - Бракин перевёл дух. - А ты тут никого не заметил? Тогда пошли.
  И двинулся к ближайшему поперечному переулку.
  - Куда? - опомнился Рупь-Пятнадцать.
  - К Алёнке. Или к Андрею, - если дети сообразили перенести Тарзана к нему.
  
  * * *
  
  Наташка на секунду замирала возле тёмных домов и, глядя на окна, долго и сосредоточенно прислушивалась. Постояв и уяснив что-то важное для себя, она двигалась к следующему дому. И снова останавливалась, устремив пронзительный взгляд в тёмные окна, в глубину комнат.
  Иногда, засомневавшись, она задерживалась возле дома дольше обычного. Ей мерещились запах Девы и смрад старого больного пса. Она ненавидела болезнь и старость. Теперь-то она точно знала, что умирать следует как можно раньше, - задолго до того, как начнутся болезни, и уж конечно до того, как мозг подаст сигнал и включится бомба с часовым механизмом, спрятанная в каждом живом существе. С этого момента отравленные смертью невидимые существа начнут свою работу, проникая с током крови повсюду, до кончиков ногтей, и повсюду заражая смертью бессмертные живые клетки.
  Но, слава Сараме, с ней, Наташкой, этого не случилось.
  Наташка отошла от очередного дома, принюхалась. Она неслышно и мягко ступала по снегу, она скользила по нему, почти не оставляя следов. Её тело - это было лучшее, что знал за последние перевоплощения беспокойный и вечно неутолённый дух Ка.
  
  * * *
  
  Она скользила мимо домов, но некоторые вызывали у неё подозрения. Иногда она не только долго стояла, вглядываясь во тьму спален и сараев. Она перескакивала через штакетник, обходила дом вокруг, заглядывала в окна.
  Она видела спящих женщин; среди них попадались и молодые, и даже почти такие же красивые, как она сама; но они не были Девами. От них разило потом, мочой и месячной кровью.
  Попадались и старые больные псы. Но все они умирали от включившегося механизма смерти, а не от ран. К тому же они были напуганы, и либо жались в своих конурах, тоскливо и жалобно тявкая во сне, когда месяц заглядывал к ним; либо, если хозяева прятали их в домах, дрожали от ужаса у порогов.
  Наташка качала головой, глаза её гасли, и она продолжала свой путь.
  
  * * *
  
  Бракин схватил Уморина за плечо и прошипел в самое ухо:
  - Т-с-с! Видишь? Вон она!
  Уморин встал на цыпочки и начал озираться. Потом рискнул шёпотом спросить:
  - Кто?
  - Наташка. Вернее, то, что от неё осталось.
  Уморин вгляделся в дальний конец Стрелочного переулка. И вдруг присвистнул:
  - Ба! Да это же Наташка!..
  Больше он не успел ничего сказать: Бракин крепко, двумя руками, зажал ему рот.
  
  * * *
  
  Ка почувствовал движение позади себя.
  Остановился, подозрительно оглядел переулок.
  К счастью, они стояли довольно далеко, в тени забора, к тому же Бракин немедленно поволок слабо упиравшегося Уморина за угол.
  - Ты чего? - обидчиво спросил Уморин, едва получив возможность говорить. - Это ж наша цыганка, Наташка! Поди, ходит, спирт соседям предлагает. Или золото там...
  - Какое золото?? - прошипел Бракин. - Идём скорее, пока она ещё далеко. Если со Стрелочного начала, - нескоро до Алёнкиного дома доберётся...
  - Дык... - начал было Уморин и умолк, заторопившись за Бракиным.
  - Теперь я знаю, почему тебя Рупь-Пятнадцать прозвали, - сказал на ходу Бракин. - Раньше думал: наверное, тебе раньше вечно эти самые 'рупь-пятнадцать' на какую-нибудь бормотуху, вроде вермута, не хватало. А теперь понял. И раньше не хватало, и теперь. Только не на бормотуху. А так. Вообще не хватает...
  - Ну да... - согласился Уморин и больше ничего не добавил.
  
  * * *
  
  Кто-то мягко трогал Алёнку за плечо, щекотал висок.
  - Отстань! - хотела сказать Алёнка, и проснулась.
  Над ней мелькнул смутный силуэт.
  Она привстала, протёрла глаза и шепнула радостно:
  - А чего ты так долго не приходил?
  - Тише! Тебе надо уходить.
  - Мне? Куда?
  Алёнка глянула в кухню - темно, глянула за окно - темно.
  - Ночь же ещё? Зачем мне уходить куда-то? - спросила она.
  - ОНИ уже близко. Они здесь, они ищут тебя, - прошелестело в воздухе.
  Алёнка не поняла, кто это такие 'они', но почему-то страшно испугалась.
  - А куда мне идти? - спросила она задыхающимся от волнения голосом.
  - Здесь недалеко. Я тебе покажу. Только скорее.
  Алёнка, торопясь и путаясь в ворохе одежды, сваленной на стуле, начала одеваться. Потом спросила:
  - А как же баба?
  - Её они не тронут. Им нужна только ты. Выходи на улицу, только тихо, - не разбуди бабу. А я вынесу Тарзана и подожду тебя у ворот.
  Силуэт растаял в полутьме.
  
  * * *
  
  Алёнка вышла быстро, тихо прикрыв за собой ворота, которые всё равно на морозе звонко заскрежетали.
  Тёмное существо, похожее на человека, держало в лапах Тарзана, завернутого в пальто. Увидев Алёнку, существо кивнуло косматой головой и быстро зашагало прочь.
  Алёнка, подскакивая, побежала следом. Спросила на бегу:
  - А кто это - 'они'?
  - Они - это те, которые хотят убить меня, тебя, и Тарзана.
  Алёнка на ходу задумалась.
  Ещё один вопрос всё время вертелся у Алёнки на языке. Но она не решалась его задать. Они торопливо шли в белом морозном тумане мимо скрюченных ив, клёнов, черёмух и рябин, обсыпанных белыми искрами; мимо глухих заборов и затаившихся чёрных домов, над крышами которых плыл одинокий месяц.
  - Ты хочешь спросить, кто я? - внезапно догадалось существо.
  Алёнка кивнула, подумала, что кивка Он не увидит, и тихо сказала:
  - Да.
  - Я - изгнанник. Немху... Много-много лет назад люди считали меня богом справедливости, который должен судить мёртвых. Но потом они решили, что я недостоин этой роли, и призвали другого бога - Осириса. Но это было так давно, что всё уже сотни раз переменилось, люди забыли об Осирисе, теперь о нём помнят только учёные люди. А я потерял свое имя, и стал немху, отверженным. Но люди меня не забыли, и под другими именами я существовал все эти годы... Нет, века, и тысячелетия. А кроме меня, не забыли и Упуат, мать волков. Каждое время и каждый народ давал ей другое имя. Одно из этих имён - Сарама. Это имя ей нравится больше других имён. Она хочет вернуть мир к началу. К первозданному Беспорядку... И чтобы в этом мире поклонялись лишь ей одной.
  Алёнка ничего не поняла. Кроме одного: страшная бессмертная волчица хочет убить всех, кто ей дорог. И её, Аленку она тоже хочет за что-то убить...
  - Как же тебя зовут? - наивно спросила она.
  Он понял, оглянулся.
  - Люди, жившие раньше, называли меня по-разному. Например, Собачьим богом. Твои далёкие предки когда-то называли меня Волхом. А в древнем городе, который называется Рим - меня называли Луперкасом. А ещё раньше, в стране пирамид и песков, у меня было и ещё одно имя - Саб.
  - А почему тебе не позволили судить мёртвых? - снова спросила Аленка.
  Саб тяжко, по-человечески вздохнул.
  - Богам показалось, что я сужу слишком пристрастно. Я жалел грешные души, и всегда прощал то, что можно простить. А иногда прощал даже то, что боги не могут прощать.
  Они прошли уже несколько переулков и свернули к заколоченному дому.
  Дом этот до самых окон был заметён снегом, сугробы почти скрывали забор и калитку.
  Алёнка сразу же узнала этот дом: здесь они с Андреем похоронили Джульку.
  Но Сабу она ничего не сказала.
  
  * * *
  
  Бракин и Уморин вышли в переулок с одной стороны, Наташка - с другой. Она разглядела их и узнала. И сразу же всё поняла.
  И Бракин тоже понял всё.
  - Запомни, - дрогнувшим голосом быстро сказал он Уморину. - Это уже не Наташка. Это мертвец. Она мёртвая. Ею движет Ка.
  На углу Корейского и Керепетского, возле колонки, он остановился, тяжело дыша. Впереди, в молочном тумане, бесшумно скользя над дорогой, стремительно летел Ка. Позади них был дом Алёнки, а немного дальше по переулку - Андрея.
  Бракин лихорадочно придумывал, чем можно остановить Ка. Он вытащил пистолет, приказал Уморину встать в тень, за угол; присел, чтобы стать незаметнее. Но он знал, что пули Ка не слишком страшны.
  Уморин, увидев оружие, окончательно перепугался и без слов нырнул в тень за водоразборную колонку.
  - Слышь! - шепнул он. - Так если она мёртвая, как тот, - её ж только топором можно. Если, конечно, на куски изрубить...
  - А у тебя есть топор? - быстро и злобно спросил Бракин.
  Уморин замолчал, потом нагнулся над колонкой, что-то соображая. Тихо пробурчал, как будто про себя:
  - Э, да ты не простой сосед... Ты, видно, из этих... как их... Ну, которые ещё круче ментов и спецназа...
  Но в этот момент Наташка вылетела прямо на линию огня, и Бракин аккуратно всадил в неё всю обойму - в живот, в голову, в ноги. Выстрелы гулко разнеслись над переулками.
  Наташка словно наткнулась на невидимое препятствие. Её даже отбросило выстрелами, но она устояла на ногах.
  - Хорошо стреляешь, касатик! - с цыганским акцентом крикнула она.
  Бракин лихорадочно вставлял новую обойму. Если изрешетить ей ноги, перебив все кости, может быть...
  Но он не успел. Она приблизилась бесшумно и почти мгновенно, глаза горели на тёмном красивом лице, а руки со скрюченными пальцами вытянулись вперёд, потянулись к Бракину.
  - А ну, отползай! - не своим голосом вдруг крикнул сзади Уморин.
  Падая на спину, Бракин уже ничего не соображал. Но всё же попытался отползти.
  Потом позади него что-то звякнуло, фыркнуло, заплескалось, и зашумело.
  Бракин ошалело обернулся и вытаращил глаза. Уморин поднял метровый резиновый шланг, присоединенный кем-то к водокачке, чтобы удобнее было наполнять бочки. И из этого шланга вовсю поливал Наташку. Брызги полетели во все стороны, замерзая на лету.
  Сначала Наташка крутилась на месте, увёртываясь от бившей в неё сильной струи воды, которая схватывалась льдом почти на глазах. Потом её сшибло напором. Она даже не смогла откатиться: вода накрепко припаяла её к дороге. Она ещё шевелилась, ломая на себе наросты льда, но лёд становился всё толще, и через некоторое время на дороге остался лежать огромный комок оплывшего льда, внутри которого чернела изломанная фигура.
  Уморин отпустил рычаг колонки. Он чуть ли не с ног до головы тоже был покрыт ледяной коркой. И, отбивая лёд, весело похрустывал, приплясывая на месте.
  - Теперь, значит, не встанет, - удовлетворённо сказал он.
  - Видимо, до весны, - мрачно буркнул Бракин, поднимаясь на трясущихся от слабости ногах. - Или до первой оттепели...
  
  * * *
  
  Саб прошёл вдоль забора подальше от ворот. Оглянулся на Алёнку, присел.
  - Садись мне на плечи. Держись крепко. И ничего не бойся.
  Алёнка не без труда взгромоздилась на мощные покатые плечи, покрытые густым серебристым волосом. Свесила ноги, шёпотом спросила:
  - А держаться - за голову?
  Саб не ответил. Алёнка зажмурилась и обхватила рукой косматую голову, с ужасом ожидая, что сейчас нащупает страшную звериную морду. Но под руками была мягкая шерсть, и она крепко ухватилась за то, что показалось ей лбом.
  Внезапно переулок отскочил куда-то вниз и у Алёнки захватило дух. Она зажмурилась крепко-крепко, как могла. А когда открыла глаза, увидела: они были на крыше деревянной пристройки к дому. Вокруг всё было заметено снегом, и теперь она уже не смогла бы найти могилу с телом несчастного Джульки.
  - Я спрячу вас на чердаке, - сказал Саб.
  И снова подпрыгнул. Алёнка не успела зажмуриться, - только моргнула: они оказались на крыльце, перед дверью, заколоченной досками крест-накрест.
  - А как же... - начала она и замолкла.
  Она хотела спросить: 'А как же мы попадём на чердак?'. Но не успела: они уже были на чердаке.
  Здесь было темно, мрачно, но пахло не мышами и пауками, а морозом и снегом.
  В чердачное окошко заглядывал месяц и, кажется, одобрительно кивал.
  Саб медленно опустился на корточки, Алёнка съехала с пушистой спины.
  Саб уложил Тарзана.
  - Здесь есть дверца, но она закрыта на замок и заколочена досками, - сказал Саб. - Здесь вы в безопасности. Но помни, что бы ты ни увидела, ни услышала, - сиди тихо, как мышь, и не выдавай себя. Поняла?
  Алёнка, сидевшая на корточках перед Тарзаном, кивнула.
  Саб пододвинул ей какой-то узел со старым тряпьём.
  - Садись вот на этот узел. Потеплее будет... Следи только за Тарзаном. Скажи ему, чтобы он молчал.
  Саб повернулся - и исчез.
  
  * * *
  
  Прошло совсем немного времени, а Алёнка уже замерзла. Она совала ручки за пазуху, втягивала голову в плечи, но это плохо помогало. Холод пробирался под капюшон пуховика, щипал уши. Холод крепко впился в пальцы и не отпускал их.
  'Как бульдог', - подумала Алёнка, вспомнив рисунок из детского журнала.
  Пол на чердаке был засыпан тонким слоем снега. Но у окна, у дверцы и вдоль стен снег лежал волнами.
  Алёнка встала, походила. Снег поскрипывал под ногами.
  Над головой были балки, с которых бахромой свешивалась изморось, похожая на причудливо изорванные тряпки.
  Алёнка дошла до окна, выглянула. Отсюда был виден кусочек двора и соседний дом, а дальше - белые крыши, печные трубы, и чёрное-чёрное небо, в котором ярко горел месяц.
  Позади обиженно тявкнул Тарзан.
  Алёнка быстро вернулась к нему. Сунула руку под пальто, нащупала морду Тарзана, погладила его. Отвернула пальто, чтобы Тарзан тоже видел, где они находятся.
  Снова села. И снова мороз начал пробирать её до костей.
  А потом где-то вдали, за белыми крышами и скрюченными от мороза деревьями послышался какой-то тянущий, сосущий душу вой.
  Тарзан шевельнулся, рыкнул.
  - Ну, что ты, глупый, - это собака воет, - дрогнувшим голосом сказала Алёнка. И словно в ответ в голове возникло страшное слово: 'волк'. Нет, так собаки не воют. Это не собака. Это волк. Это та самая жестокая волчья богиня, о которой говорил ей Саб.
  Алёнка похолодела.
  Она отвернула пальто, легла рядом с Тарзаном, прижалась к нему, обхватила руками за шею.
  Тарзан молчал, только шевельнул хвостом.
  Вой прекратился.
  Алёнке стало вдруг тепло и спокойно. Она устроилась поудобнее, закрылась полой пальто, положила кулачок под щёку, уткнулась носом Тарзану в бок. Бок был горячий, и от шерсти пахло какой-то медициной. Это от повязок, сообразила Алёнка. Повязки наложил этот странный квартирант бабки Ежихи. Он, этот квартирант, был чем-то похож на Саба. Он был таким же добрым. А может быть, Саб просто умел превращаться в человека. Он же всё-таки бог, хотя и не совсем, потому, что ему никто не молится. А боги, которым не молятся, - скорее всего, умирают. Не так, как люди. Как-нибудь по-другому. Умирают долго-долго, дряхлеют, становятся прозрачными, а потом тихо исчезают.
  А может быть, они постепенно превращаются в обыкновенных людей? В таких, как этот добрый Ежихин квартирант. Только, наверное, они остаются бессмертными. Или живут долго-долго. Ведь богов раньше было много, ужасно много. В каждом городе, в каждой деревне. Вот у остяков, баба рассказывала, сколько деревьев и ящериц - столько и богов.
  Поэтому люди почти как боги. Не все, конечно. Только некоторые...
  Вот и всё.
  Алёнка задремала. И ей начал сниться сон. Очень страшный сон.
  
  * * *
  
  Два силуэта плавали в сиреневой мгле, между небом и землей, в неведомом, потустороннем мире. Один - белая громадная лежащая волчица с гордо поднятой головой. Второй - мохнатое существо без лица, но с огромными, ясными глазами.
  - Уйди с дороги, - пророкотал низкий голос Сарамы. - Я уже знаю, где они - дева и её собачий охранник.
  Саб молчал, лишь ниже пригнулся к земле, почти касаясь снега длинными руками.
  - Признаюсь, я долго не могла понять, кто же на этот раз стал твоей Девой, - усмехнулась Сарама. - Меня обманул её возраст. Я ведь не знала, что тебя стали привлекать маленькие девочки. Впрочем, следовало догадаться: за столько лет тебе приелись зрелые женщины, захотелось чего-нибудь необычного...
  - Это неправда, - прошептал Саб. - Она - не просто девочка. Она - человек. Родилась человеком. Ну, а если судьбе будет угодно, - тогда я подожду. Пусть она вырастет. А ждать мне - привычно...
  И Саб ниже склонил голову.
  - Ладно, - слегка оскалилась Сарама. - А теперь - убирайся. Или я убью тебя. Выпущу из тебя кровь! И ты, наконец, околеешь, станешь как обычная человеческая падаль. Я скормлю тебя воронью. Оно, вороньё, жаждет, - слышишь карканье?
  Саб молчал.
  Сарама обернулась к кому-то назад:
  - Пора. Проверь всё вокруг.
  Из мглы высунулась морда Коростылёва, - морда человека, который начал было превращаться в волка, но остановился на полпути.
  - Проверяю, госпожа. Никаких следов.
  - Ничтожество... Зачем же тебе дан дар всевидения?
  Морда исчезла.
  Сарама взглянула на Саба.
  - Прощай, собачий, скотий, куриный, или какой там ещё бог...
  - Анубис, - сказал Саб.
  Сарама вскочила, мгла окрасилась кровавыми сполохами, заходила волнами.
  - Не тронь это имя!
  - Но он - это я.
  Сарама помедлила, потом расхохоталась по-волчьи - заливистым лаем с хрипотцой.
  И внезапно мгла рассеялась.
  Стоял белый призрачный туман, сгущавшийся в темноте и редевший в свете одинокий фонарей.
  Сарама стояла перед воротами заколоченного дома, принюхиваясь, опустив голову. А за воротами, во дворе, с места на место перебегал на четвереньках получеловек-полузверь. Копал снег лапами, по-собачьи отбрасывая его. Тыкался в ямки мордой, фыркал, отскакивал, кружился между сугробами, и снова копал.
  Сарама подняла голову. Взгляд её уперся в дом, скользнул по крыше и остановился на чёрном квадратике слухового оконца, в котором поблескивал осколок стекла.
  Сарама втянула носом морозный воздух так сильно, что с ближнего сугроба взвился снег.
  И чихнула, разворачиваясь: по переулку шли три человека.
  Сарама исчезла.
  
  * * *
  
  - Тута вот, - сказал Андрей, по обыкновению вытирая нос рукавицей. От него ещё пахло теплом и печью: Бракин поднял его с постели, бросив снежком в окно.
  - Как твой папаша? Не заругается? - спросил Бракин, когда минуту спустя, застёгивая на ходу поношенную курточку, из ворот выбежал Андрей.
  - Не. Папка вечером с калыма пришел - стиральную машину кому-то в городе подсоединял. Ну, чуть тёплый. Сразу бух - и захрапел. Только пузыри пускает.
  'Городом' в этом районе называли весь остальной Томск. Даже ближние благоустроенные дома, через улицу - и те уже были 'городом'.
  - Ладно. Пошли.
  - Это рядом совсем, - торопливо объяснял Андрей на ходу. - Самый подходящий дом, - другого такого нету.
  О Джульке он пока умолчал.
  - Ну, раз самый подходящий, - там и проверим.
  - А если не там? - спросил Рупь-Пятнадцать.
  - Тогда, значит, придётся к гаражу идти. И выкуривать врага из его собственного логова, - по-книжному ответил Бракин: он не так давно с увлечением прочитал воспоминания маршала Жукова о Великой Отечественной войне, а потом, раз заболев этой войной, читал уже всё, что попадалось под руку - от воспоминаний маршала Мерецкова до 'Истории Второй мировой войны' немецкого генерала Типпельскирха.
  - Выкуришь их, как же... - угрюмо проворчал Рупь-Пятнадцать.
  Они повернули на улицу Чепалова. Прошли последний в этих местах фонарь.
  Заколоченный дом стоял, окутанный белесым неземным туманом, и казался призрачным.
  - Э, да тут без лопаты и во двор не войдёшь, - прикинул Уморин. - Всю зиму никто не входил.
  - Вот это мы и проверим, - сказал Бракин и замолчал.
  Он смотрел на Андрея, а Андрей, пятясь, почему-то показывал на большой сугроб, наметённый под покосившимися деревянными воротами.
  Бракин перевел взгляд и тоже невольно сделал шаг назад. Из сугроба, пылясь взвихряющимся снегом, медленно поднималась исполинская белая фигура.
  Она поднималась, словно невидимые умелые руки лепили из снега гигантский памятник, отдаленно похожий на лежащую собаку.
  - А это ещё что за чудо, ё-моё! - громко удивился Уморин и обернулся к товарищам.
  И вдруг увидел, что оказался в переулке один.
  Уморин присел от ужаса, повернулся к собаке и пробормотал:
  - А-а... здрасьте... Давно, это, не видались, да?
  И быстро-быстро пополз задом вперёд.
  Он полз и полз, и только никак не мог понять, почему страшное видение не отдаляется; не отдаляются ни сугроб, ни чёрные покосившиеся ворота, ни окна, заколоченные крест-накрест...
  Тогда он догадался оглянуться. И вдруг увидел Ка Густых, который стоял у него на пути. В него-то Уморин и упёрся задом. Рук у Густых не было - только болтались полуоторванные рукава пиджака фирмы 'Босс'.
  - Э-э... - пролепетал Уморин. - А ты почему не в морге?
  Густых криво усмехнулся синим лицом, и внезапно сильно ударил Уморина ногой в зад. Уморин растянулся на обледеневшей дороге и покатился прямо к страшной белой собаке.
  Только теперь это была не собака. Это была волчица. Та самая, с серебристой шерстью и ласково горящими глазами.
  Рупь-Пятнадцать словно проснулся. Он неловко поднялся, то и дело поскальзываясь, потом замер.
  - Стой здесь, - прозвучал у него в голове низкий рыкающий голос волчицы. - Может быть, ты мне ещё пригодишься.
  
  * * *
  
  К дому сбегались волки. Некоторые из них были настоящими волками, другие - одичавшими в окрестных свалках собаками, третьи - полулюдьми. Их становилось всё больше. Не обращая внимания на Белую, они подбегали к воротам, крутились возле них, потом, найдя подходящее место, прыгали через забор во двор.
  Во дворе, за сараями, тучей летел снег. Это Коростылёв копал яму. Волки не обращали на него внимания, они медленно, кругами обходили огород, двор, надворные постройки, и постепенно круг сжимался вокруг дома.
  Наконец, они сели - тесно, один к одному, - обступив дом, взяв его в кольцо. Подняв морды, молча смотрели на дом: окна с наличниками, забитыми снегом, куски оторванной фанерной обшивки, моток ржавой проволоки на гвозде, дырявая алюминиевая ванна, прислоненная к завалинке под навесом.
  Некоторое время вокруг стояла оглушающая тишина, - даже Коростылёв успокоился, с головой закопавшись в снег. Тишину нарушал только одинокий флюгер-трещотка, слабо потрескивающий на покосившемся шесте, возвышавшемся над навесом для дров.
  А потом волки дружно завыли. Выли вполголоса, так что издалека могло показаться, будто это воет ветер в трубе.
  
  * * *
  
  Андрей бежал во все лопатки, даже взмок, несмотря на мороз. Он хотел добежать до автобусной площадки, позвать людей. Но на площадке никого не оказалось. Залитая светом прожектора, она была абсолютно пуста.
  Андрей в недоумении огляделся. Посмотрел на будочку охранников оптового склада, - в будочке было темно. Глухо были забраны решётчатыми ставнями тёмные окна круглосуточного магазина.
  'Интересно, - подумал Андрей, - а почему это все сегодня спят?'
  Андрей постоял, озираясь. Не было даже солдат или милиционеров, которые в последнее время вечно здесь отирались. И по улице Ижевской не проезжала ни одна машина.
  Андрей вытер рукавицей разгорячённое лицо и кинулся в переулок. Теперь он мчался домой.
  Впереди, на перекрёстке, высилось какое-то странное сооружение. Андрей приостановился. На углу горел фонарь, и Андрей ясно разглядел на дороге какой-то ледяной короб. Чем ближе подходил Андрей, тем больше короб становился похожим на хрустальный гроб. Тем более, что внутри него действительно спала царевна.
  Андрей придвинулся поближе, но тут же поскользнулся: весь перекресток был залит льдом, как каток. Андрей вскрикнул и растянулся на льду, и внезапно увидел прямо перед собой, в глубине ледяной глыбы, белое прекрасное лицо с огромными чёрными ресницами. Андрей уставился на царевну, а в голове замелькали какие-то обрывки воспоминаний, фразы из книжки, которую ему читала Алёнка, вроде 'Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч...'.
  И вдруг царевна распахнула глаза. Огромные, чёрные, горящие, они смотрели прямо на него.
  Андрей отшатнулся, встал на четвереньки. Глаза следили за ним, и как будто умоляли о чём-то.
  Он отполз на край ледяного поля, встал, поискал глазами что-нибудь подходящее. Потом вспомнил: у забора деда Василия, жившего в домике напротив колонки, были свалены какие-то железки, стальные прутья, проволока. Сын деда Василия вроде хотел соорудить железный забор вместо деревянного, да руки летом не дошли. Андрей подошёл к этой куче лома, не без труда выломал из снега и льда увесистый шестигранный стальной прут. Вернулся к ледяному саркофагу и, стараясь не смотреть в чёрные горящие глаза царевны, принялся долбить лед. Крошки разлетались неохотно, тогда Андрей принёс вторую железяку, и принялся выбивать лед кусками.
  Разгрёб белое крошево. Лицо царевны теперь было близко-близко, а глаза её - снова закрыты. Андрей лёг, тоже закрыл глаза и потянулся к её пухлым прекрасным губам...
  Но тут же вспомнил об Алёнке и, отпрянув, открыл глаза.
  На него из белого крошева смотрела оскаленная волчья морда. Смотрела прекрасными глазами сказочной царевны.
  Андрей заорал диким голосом. И не думая, не отдавая себе отчёта в том, что делает, вонзил шестигранный прут прямо в прекрасный чёрный глаз.
  
  * * *
  
  Вот теперь-то Бракин точно не знал, что делать. Воспользовавшись тем, что внимание Белой было отвлечено Умориным, стоявшим, как истукан, прямо перед ней, Бракин метнулся в темноту, вдоль забора, и на углу сиганул через него. За забором он ухнул в снег, провалившись чуть не по грудь. Что-то расцарапало ему лицо. Это были разросшиеся кусты крыжовника.
  Он огляделся. Вообще-то, позиция была более-менее. Здесь, в самом углу, было совсем темно, зато дом заколоченный дом и двор лежали перед ним, как на ладони.
  Он увидел волков, рыскавших вокруг дома, увидел, как они окружили дом и сели, подняв морды к ослепительно-белому месяцу.
  А потом завыли.
  Всё происходящее показалось Бракину дурным сном. Совсем дурным. Настолько дурным, что он предпочел бы сейчас проснуться на экзамене по истории философии первой трети ХХ века с билетом по экзистенциализму. Сартра он, кстати, так и не осилил.
  Но это была только мечта и притом, увы, несбыточная.
  Где-то неподалёку, за сугробами, слышался лёгкий скрежет, как будто скребли что-то твёрдое. Бракин перевёл дух, собрался с силами, и пополз вверх, выбираясь из снега. Выбравшись наполовину, он разглядел яму, в которой скреблось существо, одновременно походившее и на волка, и на человека. По временам существо выглядывало из ямы, поднимало морду и подвывало.
  'Да это же Коростылёв!' - понял Бракин и снова испугался.
  Вжался в снег, снова зарывшись наполовину.
  Вой прекратился. А потом внезапно прекратился и скрежет.
  Только где-то далеко заунывно дребезжал испорченный флюгер. Он был вырезан из жести от консервной банки, и часть лопастей давно отломилась.
  Где-то возле Бракина послышалось шуршание. И внезапно таким же дребезжащим, как у флюгера, голосом кто-то произнес:
  - А, так вот вы где... И чего же вы тут делаете?
  Бракин высунулся. Но мог бы этого и не делать: по гадкому, издевательскому тону было ясно: это Коростылёв.
  Коростылёв стоял на задних лапах, оперевшись передними о сугроб и смотрел на Бракина. Лицо у него было почти человеческим, но постоянно и почти неуловимо изменялось, словно человеческое пыталось окончательно соскользнуть с хищной морды зверя.
  Бракин так и не придумал, что ответить.
  Когда Коростылев придвинулся к нему, и морда его вдруг вытянулась, а из пасти вырвалось облако пара, - Бракин внезапно вынул руку из кармана и длинно брызнул из газового баллончика прямо в раскрытую пасть.
  Коростылёв замер. Лицо у него задёргалось, становясь то волчьим, то человеческим, и при этом неудержимо сморщивалось, кривлялось, а глаза наливались кровью.
  И вдруг он взвизгнул по-собачьи, отпрыгнул, и покатился по снегу. Он совал морду в снег, тёр её обеими лапами, и при этом визжал, чихал и подвывал.
  Бракин выглянул уже без особой опаски. Спросил угрюмым шепотом:
  - Ну что, понял теперь, чего мы тут делаем, сволочь?..
  Тем временем волки, обсевшие дом, пришли в движение. Уличные ворота внезапно рухнули во двор в облаках снежной пыли, и появилась, величаво ступая, Белая волчица. Она была великолепна. Волки попятились, униженно взлаивали, как нашкодившие щенята, и преданно вертели задами.
  Бракин, выползший окончательно из сугроба, распластался на снегу и наблюдал за всей церемонией. Внезапно он понял: это обычные волки и собаки. Значит, с ними можно бороться обычными, нормальными способами.
  И в тот же миг увидел: волки стали бросаться на дом, норовя подпрыгнуть как можно выше. Поднялся шум, хрип и вой. Некоторым удавалось дотянуться до крыши, но лапы соскальзывали с обледеневшего шифера, и они падали вниз, визжа от страха.
  Белая молча сидела в стороне. Глаза её лучились, не выражая ничего: ни гнева, ни презрения.
  Бракин постепенно переползал по периметру усадьбы. Он полз вдоль забора, пока не добрался до следующего угла, потом снова повернул, дополз до полуразвалившейся стайки, обогнул её и оказался возле сортира. Сортир был почти полностью заметен снегом, из-под снега торчали лохмотья старого рубероида. Бракин вполз на крышу и залёг на этом постаменте; теперь вся передняя часть двора, включая ворота, была ему отлично видна. Теперь он увидел и дверцу чердака, до которой, оказывается, пытались допрыгнуть волки. Дверца была тоже заколочена, но настойчивость волков уже привела к тому, что доски стали шататься и крошиться в щепы.
  Белая сидела к Бракину вполоборота, и при благоприятном направлении ветра могла запросто учуять его. Но ветер, к счастью, дул от неё. Ветерок был слаб, но при сорокаградусном морозе и он пронизывал до костей и обмораживал руки, когда Бракин проверял пистолет и перекладывал из внутренних карманов запасные обоймы.
  Наконец, волки стали выдыхаться. Они хрипели от усталости и валились с ног. Белая продолжала молча наблюдать за ними. И тут Бракин услышал её голос, - точнее, её мысль: она звала Коростылёва.
  Коростылёв появился из глубины двора. Вид у него был жалкий и побитый. Он скулил, тёр красные глаза, и время от времени норовил сунуть рожу в снег.
  Постояв перед Белой, сидевшей, не шелохнувшись, как изваяние, Коростылёв побрёл в сторону стайки. Бракин похолодел: он двигался почти прямо к нему, поскольку стайка была рядом с сортиром.
  Понадеявшись, однако, на то, что струя жгучего перца надолго отбила у Коростылёва чутье и остроту зрения, Бракин решил просто затаиться.
  Коростылёв добрёл до стайки, и принялся раскапывать сугроб. Копал он недолго, и Бракин вскоре понял, что он искал - лестницу. Это была старая деревянная лестница, кривая и рассохшаяся. Коростылёв не без труда отодрал её ото льда, и поволок к дому.
  Да, перец теперь не поможет. Да и пуля, скорее всего - тоже... Разве что попытаться перебить ступени лестницы, только вот беда - цели почти не видно.
  Коростылёв добрёл со своей лестницей до дома, приставил её. Она упиралась в ребро водоската, но была коротковата. Хотя рослый человек, пожалуй, сможет дотянуться с неё до чердачной двери.
  Коростылёв пошатал лестницу, проверяя на прочность, и начал подниматься. Ступеньки трещали, лестница гнулась, трещала, но держала.
  Он добрался до конца, попробовал поставить ногу на последнюю, самую верхнюю ступеньку, но лестница вдруг угрожающе пошатнулась. Тогда Коростылев стал тянуться изо всех сил, и вот уже его корявая волосатая рука ухватилась за край доски, приколоченной к чердачной двери. Он ухватился, дёрнул, доска вырвалась вместе с гвоздями, - и Коростылёв полетел назад вместе с ней и вместе с лестницей.
  Он упал на навес для поленницы, пробил его и завизжал, как резаный. Сверху на него рухнула лестница, которая, к удивлению Бракина, выдержала удар.
  Белая презрительно подняла верхнюю губу. Она поняла - этот не годится. И отдала немой приказ. Кому?
  Бракин стал озираться, и вдруг увидел то, чего ожидал увидеть менее всего: в пролом рухнувших ворот вошёл... Рупь-Пятнадцать. Он двигался, как заведённый, механически переставляя ноги, нелепо и как-то гадко пытаясь размахивать руками, словно имитировал походку живого человека.
  Рупь-Пятнадцать поднял лестницу, аккуратно приставил её к чердачной дверце и полез вверх.
  'Этот, пожалуй, дотянется, - с тоской подумал Бракин. - Выросла же орясина на одной картошке!'.
  Он лёг поудобнее, прицелился.
  Рупь-Пятнадцать легко достал вторую доску, вырвал её. И стал выворачивать замок. Прогнившее дерево поддавалось легко. Бракин вздохнул, решив стрелять по ногам. Он уже прижмурил глаз, и, держа перчатку в зубах, нащупал пальцем спусковой крючок, как вдруг лестница внезапно и как бы сама собой отошла от крыши, постояла, покачиваясь. При этом Уморин выглядел действительно уморительно: он балансировал, как клоун на ходулях, махал в воздухе руками, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь, хотя бы - за воздух.
  И упал, так же, как Коростылёв, на многострадальные дрова.
  Белая внезапно поднялась на ноги. Бесшумно и плавно отделилась от земли и сразу же оказалась на крыше, на самом гребне. Она не соскальзывала, не падала. Она стала расти. Она быстро увеличивалась в размерах, сохраняя при этом полное спокойствие и совершенно спокойно стояла четырьмя гигантскими лапами на самом гребне. Она стала огромной, как слон, или даже больше. И медленно легла в свою излюбленную позу: лапы свесились до самых окон, гордо поднятая голова заслоняла месяц. Серебряная шерсть отливала голубым.
  И тотчас же, как по команде, волки кинулись на штурм. Они кидались вверх с отчаянной яростью, падали, и снова кидались. Потом на упавших стали прыгать другие, и постепенно образовалось подобие живой лестницы: волки лезли друг по другу, всё выше, вот они уже у самой дверцы...
  Бракин не выдержал и начал стрелять. Странно: он даже не сразу расслышал выстрелы. Оказывается, вокруг дома стоял такой шум, что казалось, будто пистолет стреляет бесшумно, только вылетают гильзы и вьется дымок, как в немом кино.
  Подбитые волки слетали, кувыркаясь, вниз. Бракин стрелял без остановки, перезарядил пистолет, и снова стрелял. Уже с десяток волков и собак ползали по двору, пятная снег кровью, кого-то сбило выстрелом за ворота, и они валялись в переулке, глядя стекленеющими глазами на возвышавшуюся над миром фигуру серебристой богини.
  Волки ещё не поняли, откуда разит их смерть. Но Бракин подумал, что лучше бы всё-таки сменить позицию. Он начал сползать с сортира, и в этот момент увидел, что крыша заколоченного дома не выдержала тяжести: в ней что-то хрустнуло и надломилось. Белая привстала, как бы удивляясь, и тая на глазах. Она покрутилась на проседающей крыше, куски лопавшегося шифера, видимо, резали ей лапы. Она спрыгнула вниз, в сугроб, как обыкновенная собака.
  И наступила, наконец, тишина. Бракин больше не стрелял, раненые волки не хрипели и не скулили, а живые, сбившись в стаю, отступили подальше от дома.
  Что-то случилось. И Бракин не сразу понял, что именно.
  Белая стояла, широко расставив передние лапы и опустив голову. А прямо на неё, по сугробам, надвигалась странная фигура. Это была человеческая фигура, сутулая, мохнатая, - но всё же человеческая. Существо раскинуло руки, замерло в двух метрах от Белой. И внезапно они оба бросились друг на друга.
  От ослепительной вспышки Бракин временно лишился способности видеть. Потом, когда зрение вернулось к нему, он увидел огненное облако, клубившееся над снегами, - и снег плавился, шипел, брызгал во все стороны.
  Волки стали дружно пятиться со двора через широкий проём ворот в переулок. И, оказавшись в темноте, запинаясь о трупы сородичей, стали разбегаться, исчезая в проулках.
  Теперь во дворе уже никого не было, - только клубок огня, да ещё Уморин: он высунулся из-под разрушенного навеса, и неуверенно хлопал слепыми глазами.
  Огненный клубок распался.
  - Ты не можешь убить меня, - тяжко дыша, хрипло пролаяла Белая.
  Существо оставалось стоять на ногах, но покачивалось. Снег вокруг него был чёрным от крови.
  - Да, не могу, - ответило оно. И уточнило: - Я - не могу.
  Белая вскинула голову, которую рассекала страшная рана.
  - А кто же может? - почти ласково спросила она и оскалилась.
  Рана на голове быстро затягивалась, зарастала, скрывалась под белой шерстью.
  - Я все ещё божество... - проговорило существо, и присело, опершись лапой о снег. Кажется, оно просто истекало кровью.
  - Какое уж ты божество! Ты выродок, воспроизводящий самого себя с помощью глупых девушек! В тебе слишком много человеческой крови! Когда она вытечет, ты околеешь, бог мёртвых шакалов! - злобно пролаяла Белая.
  Существо склонилось ещё ниже. Одной лапой оно зажимало раны, другой все ещё пыталось опереться о снег. Но силы уже оставляли его.
  - Если я бог мёртвых шакалов, - выговорило оно наконец, - то сейчас... я призываю... призываю мёртвых.
  Белая снова оскалилась, подняла морду к месяцу, который почему-то стал красноватого цвета, и победно завыла. Потом повернулась задом к поверженному и несколько раз демонстративно отбросила задними лапами снег.
  Бракин услышал вдруг странный скрежет. Он уже перебрался на крышу стайки, и теперь свесил вниз голову, вглядываясь. Что-то происходило в яме, которую зачем-то выкопал Коростылёв.
  И внезапно с треском из ямы вылетел какой-то деревянный щит. А следом за ним выпрыгнул пёс.
  Бракин не сразу узнал эту косматую львиную морду. Собака величиной с телёнка стояла на краю ямы и смотрела в спину Белой, допевавшей победную песнь.
  Раздался низкий, мощный рык, да такой, что у Бракина заложило уши, а Белая прервала свою песнь и как-то странно подпрыгнула от неожиданности.
  Бракин, наконец, вспомнил этот рык и эту львиную морду. Это был Джулька, который пару раз когда-то пугал его, когда Бракин вечером возвращался домой по переулку.
  Когда раскаты рыка стали гаснуть в сугробах, Джулька прыгнул.
  Белая подняла лапу, так небрежно, словно хотела отмахнуться от Джульки. И зря: пёс ударил её грудью и опрокинул. Белая яростно завизжала и они покатились клубком по потемневшему, измолотому снегу.
  И неизвестно, чем бы закончилась схватка мёртвого пса с бессмертной волчицей, если бы не Коростылёв. Он выполз из-под навеса и побежал к ним на четвереньках, но тут же как бы опомнился, поднялся на ноги, вернулся, прихватил что-то чёрное и кривое. Топор. Старый ржавый топор, забытый хозяевами в куче щепы, оставшейся от поленницы дров.
  Коростылёв, проваливаясь в снег по колени, поспешил к месту схватки. При этом он угрожающе размахивал топором и, кажется, что-то кричал.
  Бракин уже ничего не понимал; полуобмороженный, почти безумный, он начал расстреливать последнюю обойму, целясь Коростылёву в голову. Голова дергалась, болталась из стороны в сторону, но Коростылёв не останавливался.
  Между тем в проёме ворот появилось новое чудовище. Это была Наташка. Она шла спотыкаясь, то и дело запрокидывая голову. Когда она приблизилась, Бракин разглядел: она пыталась на ходу выдернуть из глазницы какой-то железный штырь.
  Коростылёв уже бил топором наотмашь, прямо по сбитым в клубок телам, не разбирая, где Джулька, где Белая волчица. И клубок начинал распадаться. Вот, наконец, Белая отскочила. Она была изранена, изодрана так, что лохмотьями свисала шкура. Но кровь не струилась из ран, и Белая стояла на ногах. А Джулька уже не мог подняться. Он просто полз к Белой, волоча задние лапы, а за ним шагал Коростылёв и молотил его топором.
  Когда до Белой оставался всего только шаг, к Джульке подошла Наташка. Ей удалось, наконец, выдернуть штырь из глазницы. Она поглядела на штырь одним глазом, размахнулась - и вонзила его Джульке в загривок.
  Джулька дёрнулся, по его могучему, изуродованному телу волной пробежала длинная судорога. Он прилёг мордой в снег и затих. Но глаза его продолжали смотреть, и - видеть.
  - Ну? - визгливо пролаяла Белая. - Где ещё твои мёртвые шакалы?
  Она рассмеялась, выпрямилась. Она была почти прежней, хотя что-то в ней сломалось: она уже не поднимала голову, не принимала величественную позу. Больше всего она походила теперь на обыкновенную, - только седую, израненную, - волчицу.
  'Всё кончено', - вяло подумал Бракин. Обмороженная щека стала распухать, глаз заплывал. Руки уже не держали пистолета, и он понимал, что больницы и долгого отдыха на больничной койке ему теперь не миновать.
  
  * * *
  
  Белая покинула место схватки, оставив в сугробах два трупа. Коростылёв и Наташка куда-то исчезли, как и Уморин.
  Белая молча добрела до дома, взглянула вверх, на полуоткрытое, еле держащееся на одной петле, чердачное окно.
  - Дева! Я иду к тебе! - проревела она, плавно взлетела, одним прыжком достигла чердачной дверцы, выбила её, и влетела под крышу.
  Она уже чуяла - Дева здесь. Под провисшими листами шифера, под изломанными балками, маленькая девочка, - перепуганная насмерть, а может быть, и вовсе уже умершая от ужаса.
  Белая приостановилась, ловя запахи. Вот оно, здесь. Под тёмным старым пальто, пропахшим человеческим потом.
  Человеческим потом и... собачьей шерстью.
  Белая остановилась, вздрогнула. И не успела развернуться: сбоку на неё летело косматое, забинтованное тело с горящими глазами, - горящими почти так же, как у неё...
  Мощные челюсти сомкнулись на глотке. Белая упала, дёрнулась. Она знала, что убить её невозможно. И поэтому оставалась спокойной.
  Она оставалась спокойной, даже когда челюсти разомкнулись, и пёс, хромая, отошёл от неё.
  - Тарзан! Тарзанчик! Ты живой? - раздался тонкий дрожащий голос Девы.
  
  * * *
  
  Когда всё затихло, над белыми крышами Черемошников показались крылатые тени. Звучно пропел охотничий рожок, раздался далёкий свирепый лай. Тени промчались над двором, и из тёмного облака вывалилась стая больших чёрных ворон. Вороны молча обсели трупы и начали рвать их на куски.
  Через некоторое время на поле битвы остались только чёрный перепаханный снег и тело странного существа, которого вороны не посмели тронуть.
  Уничтожив собак и тела Ка без остатка, стая шумно поднялась в небо. А на проломленную крышу дома бесшумно опустился тёмный всадник на чёрном коне.
  
  * * *
  
  Алёнка, прижимаясь к телу Тарзана, увидела, как на чердаке появился человек в тёмном плаще, который делал его почти невидимым. Человек распахнул плащ, который оказался невероятно огромным, на весь чердак, и накрыл им лежавшую без движения Сараму.
  Он закутал волчицу в плащ, словно в ночь, поднял её на руки, и взмыл через пролом в крыше прямо в холодные небеса.
  И тогда снова раздались лай и хриплое далёкое карканье, а потом запел охотничий рог. Он пел печальную, траурную песнь, от которой холодело сердце. Он пел долго, то удаляясь, то приближаясь, и Алёнка, слушая, молча вытирала слёзы, и не успевала: они скатывались со щёк круглыми горошинами и, замерзая на лету, звенели, падая вниз.
  Вот и всё.
  
  * * *
  
  Студия гостелевидения. Сутки спустя
  
  Мэр города Ильин выступал в прямом эфире, отбиваясь от бесконечных звонков телезрителей. Он уже объяснил, что никакого чрезвычайного положения нет, что массовый отстрел волков, затеянный охотуправлением, прекращён, и против виновных экологической прокуратурой заведено дело. Что никаких диких собак в городе не было и нет, а вспышка бешенства была зарегистрирована не в городе, а в пригородном селе.
  Он повторял это весь вечер, у него разболелась голова, ему страшно хотелось курить и ещё - послать всех подальше. Но звонки в студию не прекращались, а въедливая ведущая Ирина всё не отставала с одними и теми же дурацкими вопросами.
  - Скажите, Александр Сергеевич, это правда, что на Черемошниках вчера ночью было какое-то дикое побоище?
  - Мне об этом ничего не известно. Если было 'побоище', как вы выражаетесь, то скажите, пожалуйста, кто там был убит, - сказал Ильин уклончиво.
  Ведущая слегка кашлянула, пошелестела лежавшими перед ней бумагами. И начала заново:
  - Скажите, это правда, что из городских моргов исчезают трупы? Местные жители утверждают, что видели мёртвую цыганку. То есть, ожившую.
  - На Черемошниках? - уточнил Ильин, усмехнулся, и развёл руками, как бы давая понять, что от жителей Черемошников всего можно ожидать.
  - И всё-таки, о трупах... - не отставала ведущая. - Это правда, что несколько трупов исчезли, например, труп председателя КЧС Владимира Густых?
  - Неправда, - соврал Ильин. - Мой личный опыт врача, да и простой здравый смысл подсказывают, что трупы не сбегают из холодильников, и уж тем более не ходят по улицам. Что касается Густых, - его тела в морге действительно нет: оно отправлено в Новосибирск на специальную экспертизу.
  - А бешенство?
  - Да прекратите вы о бешенстве, наконец! - не выдержал Ильин. - Я уже много раз повторял, и повторяю ещё раз: была локальная вспышка бешенства в пригородном селе в начале декабря. Все больные животные усыплены, часть животных содержится в спецпитомнике Института вакцин и сывороток. Что касается людей, - то была проведена массовая вакцинация, и ваша вспышка, так сказать, была успешно погашена.
  Ильин устало взглянул на ведущую. Она поняла его взгляд, да и время передачи давно уже вышло; наверху, в галерее за стеклом, стояло всё телевизионное начальство и грозило Ирине кулаками.
  - Последний звонок, Александр Сергеевич, - умоляющим голосом пропела Ирина. - Всего один, - и всё, заканчиваем.
  Ильин махнул рукой: дескать, давайте уж, чего там.
  Включился микрофон, и далёкий сумрачный голос явственно произнёс сквозь помехи на линии:
  - Не бей собаку - судороги потянут.
  - Кто это говорит? - звонко перебила ведущая.
  - Это русский народ говорит. Пословицы такая...
  - Нет, уж вы представьтесь, пожалуйста, - заторопилась Ирина. - Как вас зовут, и в чём суть вашего вопроса?
  Раздался шум помех, потом не очень уверенный детский голос заявил:
  - Волки и собаки были на Черемошниках. Белая волчица Сарама и ещё тот, кого называли Анубисом, Луперкасом, Волхом, - по-разному... Извините, но вы всё врете, дяденька!
  Раздались гудки, Ирина покраснела, а Ильин, растягивая слова, сказал севшим голосом:
  - Ну вот, видите, какое грамотное у нас поколение подрастает. Недаром Томск называют умным городом. Шесть университетов всё-таки...
  - Да, да, да, - рассеянно повторила ведущая, сидевшая уже как на иголках. - Жаль только, что вопрос так и не был сформулирован. ('Действительно, очень, очень жаль', - вполголоса, но довольно ясно проговорил Ильин). На этом, дорогие друзья, мы вынуждены прекратить передачу, так как наше время давно уже вышло... - Она бросила тревожный взгляд на монитор, который в кадре не был виден, и зачастила, затараторила: - Все вопросы, на которые Александр Сергеевич не успел дать ответ, записаны, и будут переданы ему. Ответы вы получите во время следующей встречи в передаче 'Час мэра Ильина'. Спасибо, Александр Сергеевич, и до свиданья!
  Ильин ответил в том смысле, что с большим нетерпением ждёт следующей встречи. Лицо его при этом выражало нечто, близкое к отвращению.
  В эфир запустили рекламный ролик, и Ильин, наконец, расслабился, слегка потянулся, кашлянул. И, вставая из неудобного кресла, участливо спросил:
  - А вас, Ирина, собачки не покусали?
  Наверху, в галерее за стеклом, начальство, редакторы, выпускающие зашлись от хохота.
  
  * * *
  
  Нар-Юган. В тот же вечер
  
  - Ты вот что, Стёпка, - вдруг сказала Катька. - Оставайся, однако, Стёпка, у меня.
  Она допила четвёртый стакан чаю, лицо её покрылось бисеринками пота. - Со мной живи.
  Стёпка замер на секунду, не донеся стакан до рта.
  - Тесно у тебя, однако, - осторожно, дрогнувшим голосом, ответил он.
  - Ничего! Летом к избе пристройку сделаешь. Просторно будет, как в фатере: две комнаты.
  Стёпка отвернулся, засопел.
  Наконец выговорил тихо:
  - Боюсь я.
  - Чего? - удивилась Катька.
  - А женщин, - всё так же тихо ответил Стёпка, отвернувшись.
  - Чего-о? - поразилась Катька.
  - Женщин, говорю, боюсь. Я никогда с женщиной не жил... Была у меня невеста, да сбежала. С тех пор один живу, однако. Да и старый я. Да и ты Катька, погляди на себя, - совсем почти без ног.
  - Ноги уже маленько ходят, - обиженно сказала Катька. - К весне точно снова ходить буду. А то и бегать! Спасибо собаке - ведь это она меня вылечила.
  Стёпка промолчал.
  Катька посидела, утёрла лицо тряпкой, служившей кухонным полотенцем, и добавила:
  - Только в супружестве, сам знаешь, однако, - не ноги главное. Али уже забыл? Остальное-то у меня всё на месте, как у всех. А может, ишо и получше, чем у некоторых-то...
  
  * * *
  
  Экспресс 'Томск-Москва'. Плацкартный вагон. Январь 2004 года
  
  Девушка, по виду совсем молоденькая, не больше шестнадцати, села к окну и стала глядеть на перрон. Там ещё суетились люди, бегали туда-сюда вдоль вагонов, что-то кричали. А напротив окна стояла бабушка в древнем пальто, печально склонив голову к плечу, и промокала глаза скомканным платочком.
  Девушка помахала ей, привстала и крикнула:
  - Баба, не плачь! Я же не навсегда!.. А ты Рыжика береги! Старая она уже, корми получше, не жадничай!
  Бабушка - то ли услышала, то ли нет, - махнула в ответ платком и снова стала вытирать слёзы.
  'Зеленый' уже дали, и суета на перроне достигла пика. Бабушку толкали, она отступила к ограждению, и там сморкалась; её маленькое сморщенное личико было красным и заплаканным.
  Сидевший напротив девушки человек в большой лисьей шапке, с татарскими усами, лет сорока, с интересом глядел на неё.
  Девушка заметила его взгляд, - слегка покраснела, и круче повернулась к окну: боком к попутчику.
  - Куда едем, красавица?
  Девушка вздрогнула.
  - Далеко, - ответила она.
  Искоса взглянула на усатого и добавила из вежливости:
  - В Питер.
  - Питер? - удивился усатый. - Питер - это не далеко... Хотя я ещё дальше еду - за границу еду, домой, в Казахстан. А в Питер, что - на экскурсию?
  - Н-нет, - после паузы ответила девушка. - Я к отцу еду. К папке.
  - А вот это очень, очень хорошо! - обрадовался чему-то попутчик. - Навестить, или домой?
  Девушка вздохнула. Вот прилипчивый какой! Не привыкла она к такому вот - запросто - разговору с незнакомыми людьми. Тем более - немолодыми и усатыми.
  - Домой, - сказала она, сама не понимая, правда это, или нет. И вздохнула.
  Поезд тронулся. Перрон поехал назад, поехали назад суетившиеся на перроне люди, привокзальный сквер; вот и перрон оборвался; мимо окна проплывали старые неухоженные панельные пятиэтажки. Поезд шёл медленно, не разгоняясь. Впереди был железнодорожный переезд, потом - край города, и наконец, ещё один переезд - последний. Вот тогда поезд и начнёт набирать ход всерьёз.
  - А как зовут-то тебя, красавица? - спросил попутчик. - Да не стесняйся: нам ведь ехать вместе долго, до самого Омска. А это сутки, или около того... Так что надо познакомиться.
  - Алёнка меня зовут. То есть, Елена.
  - А меня - Аман. 'Аман' по-нашему 'счастливый', значит.
  Откинулся на спинку сиденья и заговорил:
  - В гости я приезжал, к дочке. Дочка учится здесь, в вашем главном университете. Хорошо учится, молодец... Только Сибирь мне совсем не нравится. Нет, не нравится. То морозы, то волки по улицам бегают.
  Алёнка подняла удивленные глаза:
  - Да что вы, - большой город, какие у нас волки!
  - А хозяйка, у которой дочка квартиру снимает, мне рассказывала. Волки у них по переулку бегали, с собаками дрались.
  Алёнка промолчала. Наконец, выдавила:
  - Это очень давно было.
  - Да. Для молодых, дочка, всё - 'давно'. Вчера - и то уже 'давно'...
  Он поднялся, отвалил от стенки верхнюю полку, раскатал матрац.
  - Полежу пока. Не скоро ещё постель принесут...
  Он забрался на полку, повесил шапку на крючок, лёг.
  - Да, Сибирь, волки... - заговорил он сверху. - А я-то думал, в Сибири одни медведи живут, волков нет...
  Помолчал, и заговорил снова:
  - У нас в степи тоже волки водятся. У нашего народа даже предание есть про волка и собаку.
  Алёнка смотрела в окно. Мелькнул красный трамвай, широкая нарядная площадь. Появился и тут же пропал, с замирающим звоном, железнодорожный переезд с чередой машин перед ним. Потом начался лес, дачные домики и коттеджи, потом закончились и они.
  Только остался заснеженный сказочный лес. И казалось, от движения поезда, что лес то подбегал, то отбегал от окна.
  - ...Снился одному мальчику в одном ауле один и тот же сон: будто гонится за ним большой чёрный волк с огненной пастью, - говорил между тем попутчик. - Каждую ночь сон снился, и с каждой ночью волк становился всё ближе. Ещё немного - и догонит, схватит. Мальчик кричать стал по ночам, просыпаться. Родители взяли мальчика, к мудрому человеку повели. Мудрый человек сказал: пусть мальчик пойдёт в табун своего отца, и выберет самого плохонького жеребёнка. Сядет на него, и скачет прямо в степь... Мальчик пошёл в табун, выбрал конька, который траву не щипал - худого совсем. Сел на него верхом, и поскакал. Потом оборачивается, видит - туча пыли позади. Он конька хлестнул, ходу прибавил. Снова оглянулся - а туча ближе. Он опять давай нахлёстывать. Оглянулся - а из тучи уже красная пасть видна. Это тот самый волк бежит, его догоняет. Вот уже почти догнал, сейчас прыгнет на спину... Но вдруг за сопкой собака залаяла. Волк приостановился, мальчик за это время далеко ускакал. Скачет, снова оглядывается: а волк опять догоняет...
  Алёнка подняла глаза:
  - Знаю я эту сказку. Я читала. Про битву волка с собакой, - кто сильнее окажется. Мальчик струсил, опоздал, стал подниматься на гору, где волк с собакой были, - и собака его почуяла. Собака обернулась, а волк моментом воспользовался и вцепился собаке в горло... Мальчик выстрелил и убил волка. С тех пор волки всегда побеждают собак. А человек - волков.
  Она замолчала. Сосед ничего не ответил - то ли задремал, то ли задумался о чём-то о своём.
  Алёнка вдруг побледнела, внезапно почувствовав приступ тошноты. Сделала несколько судорожных вздохов.
  - Только это неправда, что волки всегда собак побеждают, - тихо сказала она.
  - Э, что правда, что неправда - кто знает? - сонным голосом ответил сосед, повернулся на бок и захрапел.
  Алёнка глянула вверх, прислушалась, и погладила живот. Всё-таки, уже почти заметно. Под курткой не разглядят, конечно. Пока. А там видно будет, посмотрим, что делать...
  Папка сказал ей по телефону:
  - Конечно приезжай, детка! Хватит в этой дыре сидеть, пора в люди выходить. Ты же у меня умница! Я тут уже присмотрел для тебя отличную частную школу.
  'А я беременная!' - хотела крикнуть в трубку Алёнка, но не крикнула.
  Постеснялась; и люди вокруг, на переговорном пункте, и папка ещё неизвестно, что ответит. Да и самой себя немножко стыдно.
  Вместо этого спросила:
  - Пап, а можно я буду первое время у вас на даче жить?
  Отец после небольшой паузы сказал:
  - Ну, это ты как хочешь... Конечно, можно. У нас дача хорошая, тёплая. Только от города далековато. На электричке надо ехать.
  Алёнка улыбнулась.
  За окошком стало темно, и мелькали чёрные тени елей, то подбегая, заглядывая в окно, то отбегая снова. И чудилось Аленке, что это не ели, - это Он.
  'Ладно, ладно, - с внутренним вздохом подумала она. - Всё будет хорошо. У меня родится мальчик. Он уйдёт в лес, а может быть, и нет. Ведь он уже почти совсем человек...
  Алёнка незаметно задремала, положив голову на руки. И ей приснилась Рыжая. Собачка тянулась к ней своей милой лисьей мордочкой - хотела облизать лицо, - но не доставала. Словно какая-то невидимая цепь мешала.
  
  ...А Рыжей в это самое время снилась Алёнка. Она перебирала во сне лапками, поскуливала, шевелила лисьими ушами. Потом глубоко вздохнула, открыла глаза. В щель над дверью глядела красноватая одинокая звезда. И, снова засыпая, Рыжая думала о том, какая всё же странная и непонятная эта штука - жизнь человека.
  
  
  * * *
  
  Примечания автора
  
  В основе романа лежат реальные события, происходившие в 1993-2001 годах. Главные действующие лица романа имеют реальные прототипы; имена и фамилии некоторых из них сохранены.
  Сохранена топонимика и топография томских улиц и переулков в районе ЛПК (Черемошники). Переулки Китайский, Корейский и др., упомянутые в романе, не выдумка автора, они действительно существуют, и расположены приблизительно так, как и описано.
  Генрих Штаден - реальное историческое лицо. Военный наёмник, немец. Служил в опричном войске Ивана Грозного. Записки Штадена о его службе в Московии неоднократно публиковались и комментировались.
  'Собачьи душегубки' при отлове бродячих собак перестали использоваться в Томске в конце 90-х годов, после неоднократных выступлений СМИ.
  Почти всё, что касается мифологии разных народов - тоже не авторский вымысел. В этом смысле я придерживаюсь известного положения Платона: 'Миф - это способ сохранения истины, если её нельзя сохранить иными путями'.
Оценка: 4.50*10  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"