Аннотация: Рассказ из жизни - о том, как мальчик Витя встретил 1965-й год. В больнице. Почти по Достоевскому. Любителям приколоться и забыться не читать! Рассказ побывал в финальном списке Рождественского конкурса. И это действительно чудо. Язви его...
Сергей СМИРНОВ
ИЗГОЙ И БУМАЖНАЯ ЁЛКА
рассказ
- А сметаны хочешь?
Витя кивнул.
- А пирожков? Пирожков хочешь?
Витя кивнул.
- А ты с чем любишь? Хочешь с вареньем?
Он кивал.
- А яблочек? А конфет? Хочешь, хочешь?
Витя кивал и кивал. Ему было неудобно отказывать тете Люсе, которая так долго ехала сюда, в районную больницу, на тряском санитарном газике, по бесконечной, продутой морозным ветром, степи.
И еще он кивал потому, что сильно заикался, особенно с незнакомыми или малознакомыми людьми, и точно знал: сказать "Нет, не хочу" у него не получится. Нечего было и пытаться.
А тетя Люся, торопясь, выкладывала на прикроватную тумбочку какие-то банки с вареньем, медом, компотом, газетные свертки. Поглядывала то на Витю, то в окно - за окном быстро темнело, - прятала гостинцы в тумбочку. И под конец достала из сумки огромное, неправдоподобно огромное ярко-красное яблоко.
- Изюму привезти? А сосиски ты любишь? Любишь ведь? А сметаны хочешь? - повторяясь, тараторила тетя Люся, явно думаю уже совсем о другом, и Витя всё кивал и кивал, и тоже думал о другом. Тетя Люся сидела на табуретке, а он - на кровати. Кровать была огромная, взрослая, в этой больнице вообще не было детского отделения, дети лежали вперемежку со взрослыми. И так вышло, что Витя попал в палату, где других детей не было.
Тетя Люся вдруг замолкла, глядя на Витю. Витя опустил голову. Голова казалась огромной из-за налепленного на неё в несколько слоёв лейкопластыря.
Тетя Люся порывисто вздохнула, поднялась.
- Ну, извини. У меня там Леночка одна. А еще ехать сколько. Хорошо бы к двенадцати успеть. Ну, до свиданья. Я всё привезу... потом... после праздников...
Она порывисто обняла Витю, ткнулась губами в щеку и нос. Губы у неё были мокрыми, и лицо тоже почему-то мокрым. А потом она вдруг отвернулась. И быстро выбежала из палаты.
Витя знал, что тете Люсе не повезло. Она работала медсестрой в медпункте в маленьком степном поселке. У нее была дочка на три года младше Вити, и еще - муж-пьяница. Витя плохо представлял себе, что это такое - "муж-пьяница". Но Витины родители говорили об этом так, что казалось, будто это и не человек, а какое-то страшное чудовище. Витя видел однажды это чудовище. Сильно сробел. А чудовище смеялся и хлопал Витю по плечу здоровенной, черной от загара рукой. В общем, чудовищем он не казался. А вот пьяный, лежавший в луже на пустыре, показался чудовищем. Случай такой был. Шел Витя из школы, и на пустыре в луже увидел человека. Лежит шахтер (их легко можно отличить по въевшейся в кожу угольной пыли), нос кверху, храпит. А возле лужи - вот же случай! - стоят громадные грязные сапоги. Разулся, значит, и лёг. Человек же, не скотина.
* * *
В больничной палате было пусто: взрослые ушли смотреть телевизор. Телевизор был внизу, на первом этаже. Маленький, черно-белый, и включать его разрешали, только если шел фильм. Сейчас как раз шел фильм.
Витя посидел еще, исподлобья глянул на яблоко. Красивое, как солнце. Ему почему-то захотелось заплакать, но он уже почти разучился плакать. Что-то было в этом яблоке непередаваемое, острое, от чего больно сжималось сердце. Почему? Витя не знал. Нет, он знал, конечно, что никогда не сможет это яблоко съесть: он стеснялся есть в палате, рядом с незнакомыми дядьками. Но это было не главное. Главным было другое - яблоко напоминало о родном доме, об уюте, о маминой ласке. Нет, это тоже было не главным. Тогда что же? Витя этого не понимал.
Он шмыгнул носом, изо всех сил преодолевая слезу. Пришлось отвести глаза от яблока, даже отвернуться от него. Яблоко было слишком красивым посреди унылой палаты, на поцарапанной тумбочке, на фоне окна, наполовину закрытого больничным одеялом - кто-то повесил его, чтобы не дуло.
Яблоко появилось из другого мира. Витя внезапно и остро почувствовал это, и жгучая, невероятная боль обожгла изнутри. Это волшебное яблоко прикатилось из неведомого, другого будущего, где нету больниц, голодных бродячих кошек, где никто не валяется в луже, не ругается жуткими и грязными словами. Если бы Витя мог выразить все это словами, он назвал бы этот другой мир неземным. Может быть, раем, где никому никогда не бывать.
Он судорожно вздохнул, проглатывая ком в горле.
Он не плакал. Он был уже большой, и до того, как заболел, успел целую четверть проходить в первый класс. В школе было хорошо. Его никогда не спрашивали на уроках - его мама была знакома с учительницей со странной фамилией Ли. Учительница хорошо знала Витю и ставила ему пятерки, можно сказать, "автоматом". Да Витя и так все учебники за первый класс давно прочитал, - читал уже за второй. Книг-то в доме было немного, да и в поселке всего один книжный магазинчик.
* * *
Витя вышел из палаты и спустился вниз. Там, в большом холле первого этажа, было полутемно: настольная лампа горела в дальнем углу, на столе медсестры. А в центре холла на больничной тумбочке стоял маленький телевизор. Его даже не было видно из-за множества голов. Больные тесно сгрудились вокруг, заглядывали поверх голов. Забинтованные руки, ноги, костыли, перемазанные зелёнкой лица...
Витя остановился. Видеть совсем уж малюсенький экран он не мог, зато хорошо слышал: по телевизору шел фильм про войну, но артисты говорили по-казахски, и было совсем ничего не понятно. Зрители тоже ничего не понимали, - казахов в больнице не было. Зато все засмеялись, когда кто-то с экрана сказал:
- У, каскыр! - и раздалась автоматная очередь, короткая, сухая: стреляли немцы. И ругались по-казахски.
Кто-то тронул Витю за плечо.
- Эй, сосед! Садись ко мне колени!
Это был старик со сломанной ногой, из одной палаты с Витей. Костыли он поставил рядом с собой, на краешек лавки. Витя не хотел садиться на колени - не маленький же. Да и от старика вечно воняло какой-то дрянью. То ли лекарством, то ли болезнью. Витя поёжился, но отказаться было неудобно. Нечаянно зацепил ногами костыли, и они с грохотом попадали на пол. Больные возмущенно заоглядывались: лица у них были синеватыми от света невидимого телеэкрана.
- Потише там! - сказал кто-то.
- Да ты по-казахски всё равно не понимаешь, - громко и добродушно ответил старик, подхватывая Витю и усаживая на колени.
Теперь Вите была видна часть экрана. Он увидел танк, мчавшийся прямо на пушку, из которой стреляли фашисты. Фашисты испугались и никак не могли попасть в танк, а потом побежали в разные стороны, а танк, наш замечательно красивый "Т-34", подмял пушку, поутюжил окоп и остановился. Откинулся люк, над ним появилось чумазое улыбающееся лицо в танкистском шлеме. Человек высунулся еще больше и тогда Витя увидел, что танкист одет в странную полосатую робу, вроде больничной пижамы. Странный танкист огляделся, улыбнулся ослепительно белыми - на фоне закопченного лица - зубами. Потом озабоченно глянул внутрь. Из люка появилась вторая голова - в странной полосатой шапочке, похожей на бескозырку без ленточек.
- Солярка бермес! - сказал он.
- Тьфу, тэнтеклар! - ответил танкист, снял шлем, который назвал "тумак" и длинно выругался по-русски. Здесь перевода, видимо, не требовалось.
Витя вообще мало понимал по-казахски: у них в городке казахов почти не было, только продавцы да некоторые милиционеры. И даже в школе казахский язык изучали только с пятого или четвертого класса. Витя знал, как вежливо поздороваться - "Саламат сиз ба", и как попросить в магазине белого хлеба - "Ак нан барма?". Ну, и еще несколько слов - по магазинным вывескам. Например, "Китаплар". Это значило "Книги".
Витя завозился. Сидеть ему было неудобно, вытягивать шею - тоже: он боялся загородить старику экран своей заклеенной головой. Старик понял его по-своему:
- Что, ни бельмеса? - громким шепотом сказал он Вите. На Витю пахнуло жутким табачным перегаром. - А тут, понимаешь, немцы в концлагере решили наш танк испытать. Выбрали трех танкистов из заключенных, посадили в танк и стали расстреливать из пушек. А снаряды отскакивают. Броня, значит, крепкая такая. Ну, вот наши и сбежали...
На старика опять зашикали. Витя сказал:
- Я п-п-п...
Он хотел сказать: "Я пойду". Не договорил, залился краской, - даже слеза выступила, - и торопливо слез с колен. По пути, как назло, снова зацепил костыли, и они загремели почти оглушительно.
Витя опрометью бросился из холла к лестнице.
* * *
В палате было бело и пусто. Только огромное красное яблоко по-прежнему светилось на поцарапанной тумбочке. Витя поскорее отвернулся от яблока, сел на кровать, такую огромную, что ноги не доставали до пола. Он глядел в черное окно, но взгляд сам собой натыкался на яблоко. Над кроватью тихо бубнило радио. Сначала - по-казахски, потом - по-русски: "Странная война снова происходит в Катанге - этой самой богатой провинции Конго. Ставленник английских и бельгийских колонизаторов Чомбе ввиду ввода в Катангу войск ООН, еще в прошлом году был вынужден бежать вместе со своими приспешниками. Ничто не мешало войскам ООН очистить всю провинцию от банд Чомбе, но под нажимом английских и французских империалистов военные операции были приостановлены. Обнаглевший от безнаказанности Чомбе...".
Витя судорожно вздохнул.
В больнице бывал "тихий час", когда даже радио замолкало, и не разрешали даже вставать с кровати. А Витя не мог спать днем. Он лежал и долго, мучительно ждал, когда же по радио, наконец, начнется бодрая комсомольская передача и заиграет заставка. Это значило: пять часов, "тихий час" закончился. Это был миг, почти равный счастью. Просто Витя, конечно, не знал, что "почти" - это и есть счастье.
* * *
Чтобы удержать слезы, он вскочил, и снова выбежал из палаты. По коридору прошел в большой пустой холл, - все, наверное, еще досматривали кино, - подошел к окну. К стеклу были приклеены несколько вырезанных из бумаги снежинок. И еще в стекле отражалась чья-то белая огромная голова. Лица не было видно, и не было видно слёз. А всё оно, это яблоко...
Витя хлюпнул носом, вытер рукавом глаза и застыл. Он глядел на свое отражение, на бумажные снежинки, и еще - в непроницаемую тьму за окном. Там, где-то далеко-далеко, - родной дом, мама, папа, старший брат. Наверное, они уже нарядили елку, хотя папа говорил, что в этом году елок в городок привезли совсем мало, только шахтерам выдали, и то не всем, одним передовикам. И даже в Караганде елку купить трудно, - с папиной работы ездили, хотели купить. Вернулись ни с чем.
Ну, всё равно. В доме развешены самодельные гирлянды, на стенах и окнах детской наклеены снежинки. А детская у них особенная: старший брат, Славик, когда белили стены, вызвался сам побелить детскую. Взял у мамы ведро с известкой и налил в него чернил. Стены получились почти фиолетовыми. А Витя помогал Славику потом по побелке рисовать акварелью ракеты и звезды. Мама пришла в детскую - схватилась за голову. Но не сильно ругалась. Только поохала. Потом папа поворчал. В общем, все обошлось. Только вот спать в такой детской Вите, особенно одному, когда Славик уезжал в свой интернат, было страшновато.
А в школе, наверное, все праздники уже прошли, и дети получили подарки от самого Деда Мороза.
Витя вздохнул. Стало как-то легче. Ну, подумаешь, подарки. Это же не главное. Подарки у него обязательно будут. Мама обещала ему, что купит новый конструктор. Старый растерялся, да и плохой он был - для маленьких. А мама купит самый настоящий, который в огромной коробке на витрине "Детского мира", с винтиками и колесиками, чтобы можно было конструировать разные машины, даже краны.
А папа обещал, что после праздника Витю выпишут.
* * *
- Чего стоишь? - на ходу прикрикнула строгая санитарка. - Десятый час! Детям давно спать пора. Да и отбой уже скоро.
Санитарка несла в авоське что-то, завернутое в газеты. В свертке звенело.
* * *
В палате сидел другой сосед - темноволосый и угрюмый. Он, наверное, не стал досматривать кино. Обычно он больше молчал, но тут, увидев Витю, вдруг сказал:
- Кино про войну, а называется "Жаворонок". При чем тут жаворонок, а? Я так и не понял.
Потом посмотрел на яблоко.
- А чего ты яблоко не ешь?
- Н-не х-х-х-о-ооо... - начал было Витя и замолчал.
- Понятно, - вдруг хмыкнул сосед почти весело. - Я вообще-то больше огурцы люблю и помидоры. У меня на даче знаешь, какие помидоры вызревают? Во! Как твоя голова.
Он осекся и вдруг спросил:
- А чего ты так ходишь, в лейкопластыре?
Витя удивился, но промолчал. Всё равно говорить у него получалось плохо.
- Некрасиво же, - объяснил сосед. - Надо шляпу какую-нибудь придумать.
- Мне мама обеща-ала, - внезапно сказал Витя, всего только раз запнувшись, - э-эсппп...
И задохнулся, даже в животе закололо от натуги.
Он хотел сказать "эспаньолку сшить, с кисточкой. Красную. Как у испанцев", - но понял, что такую длинную фразу выговорить не сможет. А эспаньолку мама действительно обещала сшить - точно такую же, как на картинке в книжке Михалкова, где рассказывается про испанских детей, которых спасали советские моряки во время войны в Испании. Будет у Вити эспаньолка, - пусть завидуют! Красная, с желтым кантом, и, главное, с кисточкой!
- А знаешь что? - сказал вдруг сосед, оживившись. - А давай я тебе шляпу сделаю.
- Ш-шляппп?.. - удивился Витя.
- Ну да. Щас сварганим. У меня и газеты есть, - жена натащила, почитать да в сортир ходить...
Сосед сноровисто развернул газету на маленьком столике, сдвинув чьи-то банки и молочные бутылки, и начал быстро и аккуратно сгибать газетный лист. У Вити расширились глаза: словно у соседа руки оказались волшебными. Прямо из-под пальцев появлялись очертания шляпы. Да какой! Не треуголки, какие носят маляры, нет - самой настоящей сомбреро! Витя такую только в кино и в книжке Михалкова видел!
Сосед оглядел сомбреро со всех сторон, сказал будто сам себе:
- Не, пожалуй, широковато будет. И так голова большой кажется... В дверь не пролезешь, а? - Он подмигнул Вите. - Когда на уколы позовут.
- Меня не з-з-з...
Сосед отмахнулся. И так всё ясно: на уколы Витю не звали.
Он быстро подвернул два края шляпы, прогладил рукой верх, сделав "лодочкой" - и получилась настоящая ковбойская шляпа, слегка сплющенная с боков!
- Нравится? - сосед надел шляпу Вите на голову, критически оглядел. - Законно! Вылитый ковбой! Надо веревочку пришить, чтобы ветром не срывало... Ну сбегай, посмотри.
Витя, слегка придерживая шляпу, побежал в холл, к окну. Да, это было законно! Законно!! Настоящая шляпа! И сидит хорошо, крепко, - можно даже набекрень сдвинуть. Правда, сбоку на газете виднелась чья-то фотография, и вообще вся шляпа усажена разными буквами, словно крупными и мелкими мухами. Ерунда!
Когда Витя вернулся в палату, сосед еще что-то делал из газеты. Сгибал, переворачивал, делал уголки и вставлял их в какие-то пазухи. На Витю в его обнове он даже не взглянул. Витя слегка обиделся и сел на кровать - боком. Глядел исподлобья.
А волшебные руки - большие заскорузлые руки, черные от въевшейся угольной пыли, - продолжали свою работу.
И когда сосед, закончив, как фокусник, отступил в сторону, и потянул за верхушку сложенной газетной пирамидки, - Витя ахнул. На столике вдруг оказалась настоящая елка! Витя даже взвизгнул тихонько от восторга.
Ну, не совсем настоящая, конечно - из газеты. На верху у неё красовалась звездочка из фольги от шоколадки. Елочка топорщилась треугольничками, похожими на мохнатые ветки. Внизу - треугольнички побольше, а чем выше - тем меньше. На нижних ветках, правда, можно было прочитать заголовки вроде: "Н. С. Хрущов в гостях у трудящихся Западного Берлина", и "Дело за вами, производственники", - но какая разница? Главное, что теперь у Вити была настоящая елка, которой не было даже дома! Эх, жаль, Славка не видит!
Сосед крякнул от удовольствия.
- На тюрьме всему научат, - загадочно и почти хвастливо сказал он.
Потом щелкнул Витю по носу и ушел досматривать кино.
Витя подумал, что сосед, наверное, работал на крыше тюрьмы и учился там складывать газеты. Но ведь это неудобно - на крыше? Газеты, наверное, постоянно уносило ветром, и соседу приходилось одной рукой ловить их, а другой продолжать складывать. Вот и сделались у него руки такими ловкими, - волшебными.
Витя торжественно положил под елку яблоко, сел к столу, и смотрел на них, не отрываясь.
* * *
А спустя два дня Витю позвали в кабинет. Доктор велел снять газетную шляпу, взял большие ножницы и стал разрезать лейкопластырь, закрывавший голову. Витя думал, - будет больно, и даже зажмурился сначала, но было только слегка щекотно. Что-то шуршало и падало на пол. Витя посмотрел - и увидел большие куски лейкопластыря; с внутренней стороны на них темнели, будто приклеенные, густые пряди волос. "Так это ж мои!" - ахнул про себя Витя и хотел пощупать голову, но медсестра прикрикнула на него.
Доктор снял последний кусок пластыря, медсестра взяла палочку с ваткой и густо намазала лысую голову зелёнкой.
- Ну, вот и всё, - удовлетворенно сказал доктор. - Иди. Ишь, инопланетянин из Шахана... Да голову пока руками не трогай, - пусть высохнет!
- А шшшляпппа же на шшшшт-то? - хвастливо выкрикнул Витя и выбежал почти счастливым. Почти.
Но ведь он и был счастливым. И в детстве "почти" не считается. Это в старости счастье не замечается. Остаются одни почти.
Еще баба Тася, когда живая была, говорила маме с папой: "Жизнь у всех позади - как минное поле: воронки, воронки, воронки. Оторванные ноги и руки... Все потерялись на этой войне. Все погибли. А мы вот выжили, всё пережили. Значит, поле-то прошли... Вот и счастье".
* * *
Витя побежал к окну, посмотреть на свою зелёную голову, - но за окном стоял солнечный день, и отражения в стекле не было. Зато ярко и празднично искрился снег, и степь вдали, у самого горизонта, казалась такой же голубой и сияющей, как небо.
Когда Витя вернулся в палату, сосед, делавший ему шляпу, сказал, глядя поверх газеты (он читал, лежа на заправленной постели):
- А голова-то у тебя, оказывается, совсем и небольшая... Придется, значит, другую шляпу сделать. Размера на три меньше.
* * *
Но делать другую шляпу не пришлось. В тот же день за Витей приехал папа на своем милицейском газике. Папа сел с Витей на заднее сиденье, сказал, покосившись на Витю:
- Ну, красавец, ничего не скажешь. Шляпу-то сними, - шапку наденем. А то в машине сквозняки...
Водитель, тоже милиционер, оглянулся, хмыкнул и спросил:
- Чего это с ним сделали?
- Да лишай подхватил, - ответил папа. Подумал, и уточнил: - Стригущий. Всё с бродячими кошками возился, домой их тащил, поил, кормил, даже в постель ухитрялся...
- А-а... - протянул водитель, выруливая с больничного двора. - А мои тоже все переболели. Только в больнице не лежали. Зачем? Доктор мази дал, - и так прошло.
Папа почему-то стал угрюмым и промолчал. А Витя и не слушал их. Он вертел головой во все стороны, жадно глядел на улицы, на машины, на прохожих.
- Законная у тебя шляпа! - похвалил водитель. - Только большая очень.
Он помолчал.
- У нас на пятой один такой шляпник сидел. Мастак! Освободился года три как. С трех лет по карманам работал... Руки волшебные! Из газеты человечков складывал...
Он замолчал, и больше не отвлекал Витю от проносящихся картин за окном, хотя Вите на минутку и стало очень любопытно: а что за человечков делал тот, кто на какой-то "пятой" почему-то "сидел"?
- Ты не переживай, - наклонившись, негромко сказал папа. - Врач сказал: после лишая волосы вырастают очень красивые, пышные, волнистые. И иммунитет теперь у тебя. Года на полтора. Только кошек больше в дом не таскай, ладно?
- Л-л-лаадн-дн...
Папа снял его шляпу, как-то неловко погладил по изумрудной от зелёнки голове, натянул на неё шапку-ушанку, и вздохнул.
Витя вцепился в шляпу и сложил её в пачку к тем, свёрнутым, которые уже лежали у него на коленях. Вместе с огромным красным яблоком.
Папа снова наклонился:
- Тетя Люся приезжала?
Витя кивнул. Тетя Люся была родной сестрой папы.
- Один раз?
Витя снова кивнул.
Папа вздохнул.
- А мне сказала, что два. Вот балаболка. С детства такая.
Помолчал и снова вздохнул:
- Да и ладно: трудно ей сейчас. Иван как за месяц до Нового года загулял, так до сих пор заборы бодает. За Ленкой присмотреть некому. Люська её с собой на работу таскает.
Папа замолчал и тоже стал глядеть в окно. И водитель молчал, глядя на ослепительную белую дорогу, широкую и пустую, убегавшую далеко-далеко, в какие-то неведомые, совсем уж прекрасные, и уже без "почти", счастливые дали.
* * *
А дома Витю огорошили: Славик, его старший брат, уехал. А ведь Витя так хотел ему про больницу рассказать, про газеты, шляпу подарить. У него как раз голова была большая - по размеру...
- Не знаю, куда, - отмахнулась мама на кухне. - То ли в Кзыл-Орду какую-то, то ли в этот, Чимкент.
- В Коканде он, - угрюмо ответил папа, читавший на диване газету, - в психбольнице.
- А чего? - испугался Витя.
- Заболел, - кратко ответил папа.
Из кухни высунулась мама - руки по локти в муке, - и как-то надрывно сказала:
- Да пусть бы у нас жил, в семье! Ну, не людоед же он!
- В том-то и дело, что не людоед, а шизофреник! - Прошипел папа так, чтобы Витя, занятый на полу новым конструктором, не слышал. - Его с поезда сняли, - в Москву поехал! Да я замотался по этим кокандам его искать! Хорошо, что в милиции свои ребята были, помогли. А врач сразу сказал... Он бы нас тут однажды ночью взял бы всех, да и...
Он не договорил, скомкал газету. Стал смотреть, как Витя строит какую-то интересную машинку. И даже сам слегка заинтересовался.
Мама вдруг заплакала в голос и ушла на кухню.
Витя собрал экскаватор, почти настоящий, понес маме показать. Мама раскатывала тесто под пирожки. Витя потолокся вокруг, послонялся, нечаянно извазюкал в муке рукав рубашки, потом вспомнил:
- М-мам, а что т-тааакое "ши-зо-фер-ник"?
Он очень, очень старательно выговаривал это слово. И всё равно несколько раз запнулся.
Мама почему-то хлюпнула носом.
Витя вспомнил:
- Ма, а Сла-авик и меня-а с собой в М-москву-у з-звал...
Внезапно упала и покатилась по полу скалка. И стало тихо и страшно.
Витя взял свой экскаватор, поправил шляпу, тоже запачканную в муке, и торопливо убежал в детскую.
Но и в детской было тоскливо. Темно очень. От фиолетовых стен. И даже желтые звезды и беловатые спутники не радовали. И еще - пустая кровать у окна, на которой спал Славик.
* * *
А через неделю после Нового года в сугробе во дворе Витя увидел настоящую, живую ёлку: наверное, кто-то уже отпраздновался и выбросил её за ненадобностью. Витя схватил её и принес домой.
- Мама, мама! - закричал с порога. - Смо-оотри! Пппусть и у н-наа-ас ёлка будет! Насто... это.... Настояааа...
Но тут уж он безнадежно забуксовал.
Мама выглянула из кухни, покачала головой.
- Облезла совсем, осыпалась, бедная. Ну, хоть иголки с пола мыть не придется. Пусть постоит. - Она почему-то вздохнула длинно и очень-очень долго. - Сейчас достану игрушки...
* * *
И это был самый лучший новогодний праздник в жизни Вити.