Ратобор Наталья : другие произведения.

Красна Марья

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Комиссар Красной Армии Мария Михалева - жесткая, бескомпромиссная и неподкупная. Она уверена, что ради интересов революциии готова на все. Но жизнь вносит свои коррективы - в предсказуемое существование железного комиссара вихрем врывается любовь. Теперь Марии предстоит борьба не только с внешним врагом, но и с самой собой. Кто победит - долг или чувство? Смогут ли герои справиться с испытаниями, которые выпадут на их долю? Что окажется сильней - трагические обстоятельства или любовь?
  ЧАСТЬ I
  
  В ГОРНИЛЕ ГРËЗ
  
  Не веселая, не печальная,
  Словно с темного неба сошедшая,
  Ты и песнь моя обручальная,
  И звезда моя сумасшедшая.
  Н. Заболоцкий. Признание
  
  ГЛАВА 1
  
  В 1918 году Россия захлебывалась огнем и кровью, раздираемая империалистической войной, которая неотвратимо превращалась в гражданскую.
  Бой с германцами первого морского полка закончился трагически. Выбыло из строя больше половины революционных матросов, а среди тех, кого взяли в плен, оказалась Мария Михалёва - женщина-комиссар, пользовавшаяся всеобщим уважением и трепетной братской любовью.
  - Не отбили, не сберегли,- горевали уцелевшие, забывая про свои потери и раны.
  - И каково ей там сейчас? - переживали моряки.
  - Грош нам цена, если не отобьем у врагов нашего комиссара,- вдруг послышался чей-то решительный голос.- Если они ее уже... так хоть похороним по-человечески.
  Тем временем, сидя на жесткой табуретке в кабинете германского офицера, уже больше часа ведущего допрос, Мария Сергеевна тщетно пыталась держаться гордо и несгибаемо, как и полагается комиссару. Разодранная в клочья одежда и дуло маузера, приставленное к оголенной груди, мужества не добавляли.
  "А ну не дрейфь! - мысленно одернула она себя, прилагая отчаянные усилия, чтобы не съежиться под взглядом холодных рыбьих глаз офицера.- Ты старая большевичка, в конце концов! Не вздумай ныть и просить о пощаде! Надо встретить смерть достойно..."
  - Думаете, у вас получится умереть красиво, как парижский коммунар? - с тяжеловесным акцентом спросил офицер, продолжая бесцеремонно водить у нее по груди дулом маузера. От прикосновения холодного металла у Марии так и зашлось сердце.- Женщина должна заниматься хозяйством и быть хорошей женой. И вам придется вспомнить о своем основном предназначении. Наши солдаты страдают без женщин, поэтому, прежде чем умереть, вы послужите на пользу нашей армии. Но, если хотите ненадолго продлить себе жизнь, сообщите все, что вам известно о расположении русских частей. Вы должны обладать этими сведениями, согласно своей... хм, должности.
  Тирада офицера достигла цели - Мария представила, что ее ждет. Просто так умереть не дадут. Сначала заставят пройти через ад.
  "Что же делать, неужели нет спасения от того, что страшнее и позорнее смерти? Неужели никто не придет на помощь?! Ну хоть кто-нибудь!" Она едва сдерживала себя, чтобы не закричать. Отчаяние лишало остатка сил. Еще немного - и она потеряет сознание. И тут, словно в ответ на ее мысленную мольбу, во дворе штаба раздались крики и беспорядочная стрельба. Еще через несколько секунд в коридоре послышался оглушительный топот множества ног и шум борьбы. Разметав в стороны наблюдавших за допросом солдат, в дверном проеме аллегорией праведного гнева возник матрос Алексей Ярузинский. Тигриный прыжок - и вот он уже посреди кабинета, перехватил руку допрашивающего офицера и отвел маузер в сторону. Вовремя! Последним в своей жизни осознанным движением упрямый немец нажал на спуск. Пролетев мимо находившейся в полубессознательном состоянии Марии, пуля глубоко впилась в стенку.
  Матрос взглянул на спасенную - и густо покраснел. От его ярости не осталось и следа. Тот, кто мгновение назад был неудержим, словно богатырь из русской былины, смущенно опустил глаза. Затем, старательно отводя взгляд, шагнул к окну, одним мощным движением сдернул зеленую бархатную штору и, заботливо прикрыв ею Марию, бережно, как ребенка, поднял на руки и устремился к выходу.
  - Если бы не ты... - прошептала женщина.
  "Как бессильны сейчас все слова",- успела она подумать, погружаясь в глубокое забытье.
  
  
  С того дня Мария переменила свое отношение к отчаянному, часто пренебрегавшему дисциплиной Алексею Ярузинскому. Она теперь безгранично доверяла матросу, неизменно выделяя среди остальных. В глубине души она лелеяла надежду, что Алексей со временем вступит в ряды партии и тогда они станут полными единомышленниками.
  Но Алексей оказался крепким орешком. Он даже не думал скрывать, что не может просто так отбросить старорежимные ценности - привязанность к частной собственности и народным традициям. Свои убеждения он отстаивал так убедительно, что комиссар нередко сама поддавалась его обаянию. Алексей же использовал любую возможность, чтобы попасться на глаза "бабе-комиссару", горячился необъезженным аргамаком, стремился, как умел, произвести на нее впечатление. Мария прекрасно сознавала ситуацию, используя увлечение Алексея, чтобы подчинить себе. Разумеется, ей не могло не льстить внимание такого орла и незаурядной личности, как она называла Алексея в письмах к сестре. Комиссар считала, что по силе духа и цельности характера с Алексеем может сравниться только командующий полком, выдержанный и подтянутый Беринг - бывший лейтенант царского флота.
  Виктор Лаврентьевич Беринг, потомственный морской офицер, отличался неизменной военной выправкой; тонкие усики и деликатный ободок бородки обрамляли четко очерченные скулы, а ясные вдумчивые глаза оживляли бледное лицо. Потерявший семью в 1917 году, он, не переставая, задавался вопросом о своем месте в новой России. Поначалу он был возмущен циничным разгромом Учредительного собрания, однако постепенно комиссару удалось убедить его, что в новых жестких реалиях этот орган власти был бы куда как мягок, бессилен, болен политической импотенцией,- в то время, когда требовались быстрые решения, в соответствии со стремительно меняющейся обстановкой. Беринг пытался доказать себе, что, несмотря на глубоко личные причины, по которым он не может принять Советы, он прежде всего - офицер Российского флота, чья жизнь принадлежит Отечеству. Он должен быть выше личной неприязни и послужить восстановлению Родины из хаоса и сделать все для ее процветания. Также ему как человеку чести претило сотрудничество Белой гвардии с иноземными завоевателями и государствами Антанты. Но стоило ему вспомнить о погибшей семье, расстрелянной восставшими мужиками собственного поместья, как откуда-то изнутри поднималось душное тяжелое зарево ненависти. Жажда мести клокотала в груди и дурманила голову. Комиссар чутко улавливала эти настроения и была начеку, чтобы своевременно вразумить компетентного и полезного для революции военспеца. Убеждать "товарища Беринга" в том, что партия большевиков знает, как восстановить Отечество,- в этом Мария видела свои обязнность и долг, хоть ей и приходилось отчасти лукавить.
  
  
  Глава 2
  
  Первый морской полк быстро продвигался вперед, часто наугад, не зная, кем заняты населенные пункты по ходу следования. На одном из заседаний командного состава комполка Беринг предложил:
  - Думаю, давно пора сформировать группу разведчиков - своего рода "впереди идущих".
  - Ну что ж... не возражаю...- отозвалась Мария Сергеевна.- Поручим возглавить группу... скажем, товарищу Ярузинскому,- добавила она, намеренно не обращая внимания на полный досады взгляд краскома.
  Сам Беринг имел в виду матроса Луцкого, которого товарищи уважали за спокойную надежность, мужество и легкий в общении характер, но разве годится бесшабашный сорвиголова Алексей для такого важного дела? Комиссар же знала, что Ярузинский не только решительный и отважный боец, но и, когда требует ситуация, может быть практичным и осмотрительным. Уступать Берингу Мария Сергеевна не собиралась, настаивая на том, чтобы дозорный разъезд сформировали из товарищей Алексея. Да, они отчаянные, зато идеально подойдут для рискованных заданий, дружны между собой - тоже польза для общего дела. Дар убеждения не подвел - Мария добилась своего. И расчеты ее не обманули, хотя первое время ее подопечным пришлось нелегко.
  Морякам пришлось осваивать верховую езду, а это оказалось для них мудреной задачей. Мобилизованные казаки, глумливо ухмыляясь, обучали матросов, начиная с азов. Пользуясь возможностью безнаказанно досадить флотским, не упускали случая поиздеваться над новичками. Те, стиснув зубы, отмалчивались: без конца седлали и расседлывали коней, тряслись в седлах, словно мешки с овсом, разворачивались под грозные окрики учителей и снова трогались с места.
  Почувствовав себя командиром, Алексей упражнялся прилежнее всех. Весь в поту, не давая пощады ни себе, ни своему наставнику, смуглому парню с костлявой грудью, он кружил по двору, то пробуя картинно взлететь в седло - и срываясь,- то, рискуя сломать ноги, пытался соскакивать с коня.
  На удивление легко давалась выездка богатырю Дмитрию, которого друзья называли Митяем: тот провел детство у родственников, в кубанской станице. Грузный, он и при своем изрядном весе гарцевал задорно и непринужденно, а пешим перемещался легко и бесшумно, словно огромный кот.
  
  * * *
  
  В октябре 1918-го при переходе к хутору Крылёво шальные казаки знаменитой сотни Черновцова налетели на отставший обоз, изрубив раненых матросов. Те отстреливались до последнего, но не спас даже приписанный к обозу пулеметчик.
  Кусая губы и отворачиваясь, чтобы скрыть предательские слезы, хоронили матросы товарищей; сестры милосердия и санитарки плакали. Дали последний салют. Комиссар не упустила случая произнести траурную речь, призывая товарищей так же - до последнего - защищать интересы революции. На заседании партячейки обсудили создавшееся положение и решили назначить новых обозных - из легкораненых.
  На ночевку расположились в чистом поле, в стогах сена; развели костры, уселись вокруг. Алексей подошел к костру, возле которого грелась и разговаривала с матросами комиссар. Выбрав место поближе, он стронул с лежавшего на земле бревна сидевшего там Рябого:
  - Ну-ка, брат, двинься, пожалуй...
  Тот покосился на комиссара и нехотя уступил свое место.
  - А-а, Алеша! Греться к нам? - Комиссар не стала скрывать радости.- Не согреешь ли нас песней? Приуныли товарищи.
  Кто-то невесело заметил:
  - Приуноешь тут...
  - Ну что ж, можно...- будто нехотя, отозвался Алексей, потянув на колени потертую гармонь.
  Сначала он прошелся по клавишам, а потом вдруг на удивление виртуозно выдал "Дунайские волны". Романтичная мелодия словно уносила всех в счастливые времена: от войны, смерти, походных тягостей. Склонив головы, отрешенно сидели матросы; заслышав музыку, стали подтягиваться и товарищи от других костров. Алексея снова и снова заставляли играть - то вальсы, то романсы, то народные песни, подпевали, как умели, не отпускали гармониста, глядя на него требовательными, умоляющими и преданными глазами. Шутили, подталкивали друг друга - и опять подпевали. Комиссар улыбалась: настроение бойцов поднялось. Веселье могло бы продолжаться до утра, но Алексей, перехватив многозначительный взгляд Марии Сергеевны, оборвал песню и, хлопнув ладонью по гармони, заявил:
  - Ну все, братва,- баста: на боковую пора!
  Не обращая внимания на возмущенные требования публики, он решительно снял гармонь с коленей и аккуратно положил рядом с собой. Недовольные моряки еще поторговались, но, встретив бесповоротный отказ, нехотя стали расходиться каждый к своему костру; многие прямиком направились к стогам - устраиваться на ночлег. Комиссар тоже поднялась. Алексей тут же увязался за ней:
  - Вечер отличный... Пройдемся?
  Все еще находясь под очарованием музыки, Мария, немного поколебавшись, кивнула. Не спеша, они прошлись по скошенному лугу, переговариваясь и выдыхая пар в сизый воздух. Алексей предложил продрогшей Марии Сергеевне бушлат; та, привыкнув к предупредительному отношению моряков, спокойно подставила плечи. Бушлат, теплый и огромный, укрыл комиссара вместе с надетой поверх шерстяной кофты кожанкой.
  Непроизвольно они уходили подальше от тех, кто мог бы их услышать. Им было о чем поговорить - обсуждали тот злополучный бой, когда Мария попала в плен к немцам, ее спасение - Алексей, умаляя свою роль, вспоминал, как своевременно подоспели на выручку к морякам два батальона. Вспомнили погибших, вздохнули. Затем разговор зашел о "старой жизни", и тут комиссар, по большей части, молчала, изредка задавая вопросы; Алексей же рассказывал о том, как жил до революции,- об отрочестве, учебе в церковно-приходской школе в Седлецкой губернии на территории Царства Польского, о последующем переезде семьи в Россию и своей службе на Тихом океане. Мария Сергеевна с интересом слушала, иногда украдкой поглядывала на моряка, любуясь его античным профилем. Будто невзначай, спросила о невесте. Отведя глаза, Алексей замял разговор и попросил рассказать о Петербурге. Но ее рассказ о столице неизменно сводился к описанию политической ситуации, поэтому Алексей, заскучав, перевел разговор на другое. А затем, словно ненароком приблизившись, вдруг притянул ее к себе и повелительно поцеловал в губы. На мгновение Мария подчинилась его властному объятию, но тут же высвободилась - спокойным голосом поблагодарила за компанию, велев впредь не настаивать на совместных прогулках. Алексей пытался протестовать, что-то объясняя. Но комиссар повернула назад, бросив на ходу:
  - И вот что: проводи-ка меня обратно... кавалер. Спать пора: подъем завтра ранний.
  Нехотя повинуясь, матрос последовал за ней. Комиссар направилась к обозному тарантасу с приготовленными ворохами сена: там дежурил часовой. Обернувшись на прощание и возвращая бушлат, Мария Сергеевна глянула на удрученное лицо матроса и пояснила нарочито строго:
  - Не время сейчас, Алексей, не нужно.
  И, еще раз пристально посмотрев в его пылающие глаза, улыбнулась и неожиданно ласково проговорила:
  - Спокойной ночи... Алеша.
  Алексей было рванулся к ней, но Мария остановила его непреклонным жестом и забралась в тарантас - устраиваться на ночлег.
  После утреннего построения и краткой пламенной речи комиссара полк выступил в длительный переход в направлении Екатеринодара. Стоя в общей колонне, Алексей жадно искал взглядом невысокую фигуру женщины, а когда увидел, недовольно поморщился - неизменно учтивый Беринг галантно подал ей руку, помогая подняться в тарантас, и устроился рядом. Матросы двинулись колонной, шли молча, многие во власти недобрых предчувствий. Какие еще испытания им предстоят? Кому из них посчастливится выйти живым из следующего боя? Старались гнать от себя эти горькие мысли.
  
  
  Глава 3
  
  Облетевшие деревья сиротливо торчали вдоль дороги, пролегшей по начинающей подмерзать степи. Управляемый ездовым тарантас тянула пара лошадей - вчерашние крестьянские труженицы с бочкообразными брюхами и распухшими суставами. Беринг и Мария коротали время за беседой.
  - Вот объясните вы мне: боролись мы за революцию, за демократические свободы? Боролись. Достигли мы чего-нибудь? Отнюдь нет. Что мы имеем на сегодня? Полный хаос, анархию и Гражданскую войну. Ни дисциплины, ни порядка, ни флота, ни армии. К чему это все приведет? К полной гибели, развалу государства?
  - Не волнуйтесь, Виктор Лаврентьевич, порядок мы наведем - уже наводим! И дисциплина - дело времени... Разве вы не видите улучшения обстановки в полку уже сегодня? Причем основанной на политической сознательности, а не на слепом подчинении, подавлении воли.
  - Много ль стоит один наш полк в масштабах страны...
  - Да ведь работа идет повсеместно! - Мария повторяла то, что говорила много раз, агитируя, убеждая и призывая, не делая поправки на то, что перед ней - образованный, мыслящий человек.- Нас много, и мы - на местах - разоблачаем старорежимную власть, разрушаем ее основы, зажигаем умы и души революционной жаждой нового, свободного мира и ведем людей за собой на борьбу!
  - Надо отдать должное: вам, действительно, многое удалось...- мягко парировал Беринг.- Вы умеете убедить, зажечь, повести за собой... Не хочу прослыть льстецом, но, пожалуй, вы - удивительная, неординарная женщина! И обаятельная...- добавил задушевным тоном, чуть наклоняясь к Марии Сергеевне.
  - Я - не женщина, я - комиссар,- жестко отозвалась товарищ Михалёва, уловив в голосе командира интимные нотки.- Спасибо на добром слове, но именно таким и должен быть партиец-большевик, ничего тут особенного, так что не расхваливайте меня понапрасну... тем более что далеко не все пока удается... Вот, скажем, этот Алексей - что он, по-вашему, собой представляет?
  - Сдается мне, что вам он поведал о себе гораздо больше того, что я могу добавить... Краснобай и анархист!
  - Отчего же такой негативный отзыв - ведь товарищ Ярузинский, кажется, неплохо проявил себя в последних боях.
  - Пытается произвести на вас впечатление, не более того. Без особых причин в бой не рвется... Мыслитель судового масштаба!
  - Не напрасно ли вы иронизируете? Алексей, действительно, похож на человека, привыкшего анализировать, хотя пока и на своем уровне, но если с ним поработать - он мог бы быть очень полезен... А в бой он идет по убеждению - за советскую власть! Ручаюсь - это так.
  - Что ж, поздравляю: вы не сидели без дела.
  - Благодарю. Так какое, говорите, он получил звание?
  - Пробовал на сигнальщика, да не вышло. Недоучка и баламут! Дальше матроса первой статьи никак не дослужится.
  - Как я погляжу, вас не заподозришь в симпатиях к этому парню...
  - Я - профессионал и человек дела и не питаю симпатии к шалопаям и болтунам! А вот, кстати, станица показалась - прикажете ездовому к штабу сперва? - Беринг указал Марии Сергеевне на показавшиеся силуэты куреней станицы Каменской, и они направили туда тарантас.
  
  
  Глава 4
  
  На подъезде к станице Верховской высланная вперед группа Алексея нежданно напоролась на передовой разъезд того же Черновцова, грозы степей, намного превосходивший группу по численности. Размышлять было некогда: ускакать от казаков не представлялось возможным, поэтому ничего не оставалось, как ввязаться в бой. Алексей, увидев явный перевес противника, скомандовал направиться к станице - отстреливаясь, они понеслись неотступно преследуемые казаками. В станице, уворачиваясь от прямого столкновения, рассыпались между хатами и, вынудив преследователей разделиться на мелкие группы, повернули к прудам за станицей, где опять собрались вместе. Спешившись и укрывшись за банями на окраине станицы, они отстреливались, пока прорвавшиеся "на ура" казаки не налетели на них, размахивая шашками. Парни кинулись в бани - казакам пришлось спешиться и махнуть за ними, но они уткнулись в запертые двери. Казаки Черновцова, чертыхаясь, побежали за селитрою, пропуская мимо ушей решительные протесты местных станичников. Разведчики не подпускали к своему укрытию, отстреливаясь.
  Станичники делегировали к Черновцову самых заслуженных казаков, доказывая, что красные уже в ловушке и никуда не денутся,- не жги станицу! Переговоры отвлекли внимание казаков. Воспользовавшись заминкой, по команде Алексея матросы вырвались наружу. Одни ловили коней, другие прикрывали товарищей пальбой и гранатами. Несколько разведчиков ускакали под организованным прикрытием, остальные же продержались некоторое время и должны были уйти обратно к баням.
  Вырвавшиеся разведчики во главе с матросом Седым сообщили командованию о близости противника и произошедшей схватке. Бойцы заволновались, торопясь на выручку.
  Командир, однако, не разделял общего порыва:
   - У противника значительный численный перевес, а при такой невыгодной диспозиции - в открытом поле, или, что еще хуже, во враждебной станице - ввязываться в бой с кавалерией Черновцова считаю неправильным. Мы не можем из-за группы дозорных рисковать всем отрядом. Поэтому, как ни прискорбно... Тем более за передовым разъездом белоказаков где-то неподалеку должна следовать и основная конница...
  Преодолевая болезненный стук крови в висках, задыхаясь от волнения, внешне спокойная Мария Сергеевна напряженно соображала: с точки зрения тактики, командир был прав, но бросить на верную гибель товарищей... Алексея... Возможно, она искала себе оправданий, но наконец решилась и взяла дело в свои руки. Подчиняясь партийному руководству, полк выдвинул вперед красных казаков (морской полк к тому времени разбавили новобранцами из бедного казачества и прочих ополченцев), которые на рысях рванулись по направлению к станице. Моряки спешили следом...
  
  * * *
  
  Завидев казачье ополчение, бойцы Черновцова вскочили на коней и умчались: у них был приказ не ввязываться без нужды в серьезные столкновения. Когда батальоны, окружив станицу, проверяли дворы - у бань уже все было кончено.
  Бледная комиссар осматривала изуродованные тела моряков, с ужасом и скорбью узнавая товарищей. Алексея среди них не было.
  Мария прошла по главной улице - ноги повиновались худо, дышалось тяжело. В одном из дворов - через плетень - обнаружила склонившегося над товарищем Алексея - он помогал сестре милосердия делать перевязку, придерживая стонавшего товарища. Мигом иссякли силы. Комиссар прислонилась к ясеню, не замечая внезапных слез.
  - Что с вами? - Беринг слегка коснулся ее плеча и, озираясь, добавил меланхолично и мрачно: - Да, да... Такое зрелище... не для женских глаз... Сожалею...
  Комиссар холодно посмотрела на него и, взяв себя в руки, деловито произнесла:
  - Обо мне не беспокойтесь. Раненых собрали?
  - Собирают, но только у нас ограниченные ресурсы медперсонала. Делают, что возможно...
  Мария задумалась.
  
  
  Глава 5
  
  Последний отрезок пути к Екатеринодару предстояло проделать на поезде. Батальоны построились, рассчитались по порядку, а затем погрузились в вагоны. Дозорный отряд, которому, к неудовольствию командира, позволялось более других, устроился в одном вагоне с командованием, бравируя званием отборного подразделения. Поезд потащился с изнуряющей медлительностью.
  В вагоне Алексей с раздражением наблюдал, как бывший лейтенант Беринг что-то доверительно толковал комиссару. Безусловно, Алексей замечал внимание, которое командир оказывал Марии Сергеевне; галантность Беринга, его обходительность злили матроса и подхлестывали к решительным действиям. Он решил объясниться.
  "Случайно" столкнувшись с командиром в проходе, он заявил, что им надо "парой слов перекинуться". Беринг холодно заметил:
  - Во-первых, извольте обращаться по форме. А во-вторых, беседовать мы будем только тогда, когда ваше командование сочтет это нужным.
  Алексей не отставал, продолжая дерзить:
  - Дрейфишь наедине остаться... Царский холуй...
  Задетый за живое Беринг вышел за ним в тамбур - матросов, которые там находились, Алексей попросил выйти.
  - Ну вот что, военспец...- веско вступил Алексей, когда они наконец остались вдвоем.- Я смотрю, ты за комиссаром увиваешься. Ну так имей в виду: зря время тратишь - Марью Сергеевну я тебе не отдам!
  - Напрасно горячитесь, матрос первой статьи Ярузинский: нам с вами не равняться,- невозмутимо произнес офицер.- Мы с вами не одного поля ягоды! А за кем я, как вы изволите выражаться, "увиваюсь", вас никак не касается, и отчитываться перед вами я не намерен. Всего доброго!
  Развернувшись, командир спокойно вышел - гневный взгляд Алексея сжег бы его заживо, обладай он такой силой. Поджидавший неподалеку гигант Дмитрий добродушно, но непреклонно удержал рванувшегося вслед Берингу Алексея:
  - Да тише ты, чума! Драться, что ли, вздумал? Эдак только хуже сделаешь...
  
  * * *
  
  На следующем перегоне Алексей, снедаемый ревностью, воспользовавшись многочасовой пересадкой в новый эшелон, отыскал Марию и вызвал на откровенный разговор. Бойцы, пользуясь возможностью отдохнуть от длительной поездной тряски и размяться, высыпали на откосы. Они набирали воду в котелки и фляги, умывались у колодца. У вышедших за калитки местных жителей выменивали самосад на патроны.
  Под деревом у ближайшей к дороге хаты беседовали Алексей и Мария, лица их были серьезны и сосредоточенны. Со стороны можно было подумать, что они обсуждают деловые вопросы. Матрос стоял, всем крупным телом подавшись к Марии Сергеевне, и что-то упорно ей втолковывал. Комиссар спокойно слушала, иногда поглядывая по сторонам.
  - Вот ты скажи мне - отчего это: я ведь толком не знаю ни семьи твоей, ни жизни,- неотрывно глядя Марии в глаза, со страстью твердил Алексей, захлебываясь словами.- А вот так и тянет к тебе, и на край света за тобой бы отправился! Истомился я, Марьюшка: везде ты в глазах стоишь... Зацепила ты меня! И - веришь ли: так боюсь потерять тебя, иной раз проснусь в холодном поту - до утра глаз не сомкну. Не отпущу я тебя, Мария, ей-богу не отпущу! Пойдешь ли за меня... за матроса? Золотых гор обещать не могу, а только... любить всегда буду, нежить стану, в обиду не дам... Ну... что ж ты молчишь-то - или вовсе не люб?
  - Видишь ли... Алеша...- старательно подбирая слова, мягко, почти вкрадчиво отвечала, немного помолчав, Мария Сергеевна,- время сейчас неподходящее. Сам знаешь: ситуация на фронте крайне сложная...
  - Время всегда неподходящее, Маша,- прервал ее Алексей.- Сегодня одно, завтра другое, и до светлого коммунистического будущего еще, видать, ой как далеко! А нам сколько жить-то осталось - один Бог только ведает! Война кругом... Пойми: нам с тобой в этой жизни друг друга терять никак нельзя! - горячо убеждал он, преданно заглядывая в глаза, и вдруг добавил с придыханием: - А может... мы с тобой и были Богом друг для друга созданы? - А затем, понизив голос, произнес трепетно и нежно: - Марьюшка моя... Половинка желанная!
  Мария Сергеевна ошеломленно вскинула ресницы и хотела ответить, но обернулась на загудевший паровоз, скликавший рассыпавшихся по откосам людей в вагоны. Она заторопилась и коротко пообещала продолжить разговор позже, когда полк доберется до места.
  - Ну, что? - с затаенной надеждой спросил Алексея подошедший Митяй, который во все время разговора стоял неподалеку "на страже" и отваживал подходящих то с одним, то с другим вопросом моряков: "Да погоди... Потом комиссара спросишь... Дай людям поговорить... Не видишь: разговор здесь важный..."
  - Да так... ничего,- сдержанно обронил Алексей и вдруг проговорил с глубокою горечью: - Вот всю-то жизнь бабы осаждали меня: женись, мол, голубчик, а я от них, как от мух, отмахивался... Думал ли я, что когда-то мне придется уговаривать тут одну... недоступную...
  - Ты эту меланхолию брось. Перемелется - мука будет,- неуверенно утешал его Митяй.
  Паровоз пыхнул и дернулся, друзья поспешили к вагону.
  
  
  Глава 6
  
  По прибытии матросы расположились в небольшом городке при станции Курганной. Там, как ни в чем не бывало, по бульвару разгуливали барышни в цветастых шалях, из открытого окна слышался патефон, торговали в лавочках, подносили стопки в кабаках.
  После совещания с командиром и начальником бригады фабричных ополченцев комиссар созвала всех на митинг. Представитель ополчения товарищ Тельцов поприветствовал геройских матросов - защитников революции, живописал политическую ситуацию и гневно заклеймил "гидру контрреволюции", грозя ей скорыми и неизбежными карами.
  Товарищ Михалёва тоже выступила, но речь ее была краткой. Комиссар напомнила, что народ сражается за демократические завоевания великой революции, освободившей рабочих и крестьян. В конце выступления она заявила, что ополченцы могут не волноваться, вступая в сражение бок о бок с матросами: военные моряки не подведут! Толпа ликовала, ополченцы лезли брататься с матросами; восторгам не было предела.
  Царящая в городе атмосфера не соответствовала духу военного времени: моряки, расслабившись, вовсю любезничали с женщинами. Комиссар расположилась прямо в просторном доме купца Федорова, где был наскоро устроен штаб. Пройдясь по его залам, Мария Сергеевна была приятно удивлена, обнаружив у провинциального купца приличное пианино известной немецкой фирмы. Стерев с него пыль, Мария Сергеевна присела за инструмент и выяснила, что он не слишком расстроен. Отвыкшими, но легкими пальцами пробежалась по клавишам. В открытое окно полетели благородные звуки венского вальса. Мария не сразу заметила, что, прислонившись к стене, ее музицированию внимает, скрестив на груди руки, товарищ Ярузинский. Комиссар недовольно нахмурилась. Куда смотрел часовой?! Если сюда так легко проник Алексей, так же просто могут попасть и другие люди.
  Она поднялась, пристально смотря в глаза моряку; тот шагнул вперед и молча прижал ее к себе. Мария не смогла оттолкнуть - она вдруг вспомнила, как он, спасая ее, поднял на руки и унес от опасности. Комиссар в ней отступил - на сцену вышла Женщина, страстная, нежная, любимая. Голубиные ласки Алексея лелеяли в ней женственность, отзываясь в каждой клеточке существа. В эту ночь они стали близки, но Мария не ответила моряку на главный вопрос: согласна ли она связать с ним дальнейшую жизнь? Комиссар уже давно сознательно и почти фанатично культивировала в себе неприятие брака. Для людей, посвятивших себя высоким идеалам революции, он станет только помехой в работе.
  Мария просила Алексея не афишировать их отношения, опасаясь за свой авторитет. Алексей недоумевал: действительно ли она всерьез полагает, что такое возможно скрыть? Ведь она всегда на виду, а от наблюдательной братвы едва ли утаишь... Комиссар призадумалась, но продолжала настаивать. Алексей пожал плечами и промолчал.
  
  * * *
  
  Через неделю освободили от белых село Веселое, несколько раз переходившее из рук в руки. В нем царило полное беззаконие, совершались грабежи и расправы над местным населением. Этим занимались не только местные криминальные элементы, но и недавние ополченцы. Возмущенные моряки пожаловались комиссару, и та постановила провести разъяснительную работу на экстренно созванном митинге.
  - Дома каждый из вас оставил семью - подумайте, хотели бы вы, чтобы с ними обращались так, как вы с местным населением? Бойцы Красной армии обязаны не поощрять разгульную и беззаконную вольницу, а, напротив, продемонстрировать достойный моральный облик, если мы хотим, чтобы люди верили нам, видели в нас своих защитников! - внушала она с импровизированной трибуны.
  Затем по распоряжению комиссара выступили и представители ополчения.
  Прекратить грабежи и насилие удалось не сразу. Селяне жили в страхе, пока комиссар не приказала для наглядности расстрелять двух красноармейцев, пойманных с поличным: один ограбил семейство мещан, угрозами выудив царские червонцы - все их накопления; другой отнял у местной портнихи швейную машинку - единственный источник дохода осиротевшей без кормильца семьи.
  Тем временем Алексей с великаном Митяем, беспечно прогуливая митинг, околачивались в разоренной барской усадьбе и, перешагивая через разломанную мебель, не спеша бродили по комнатам. Алексей присмотрел себе забытую семиструнную гитару и тут же с упоением принялся перебирать струны на новом для него инструменте.
  Оживление, смех, отчаянные женские крики и сухие щелчки выстрелов во дворе привлекли его внимание. Отложив гитару и приблизившись к окну, Алексей аккуратно отодвинул сбоку занавеску, избегая появляться в окне целиком.
  Из флигеля у церкви красноармейцы волокли на забаву тонко визжавшую девчонку лет тринадцати, а растрепанная попадья бежала следом, цеплялась за них, истошно голося. В конце концов один из бойцов, вырвав ногу из рук повалившейся женщины, ударил ее прикладом по голове и, недолго думая, разрядил в нее ружье. Девчонка взвыла нечеловеческим голосом, Алексей выругался. Развернувшись, он коротко стукнул приятеля в плечо:
  - Пойдем-ка...
  И, не дожидаясь ответа, выхватил револьвер и через подоконник сиганул во двор.
  Парни налетели на ополченцев, как коршуны на кур. Алексей с ожесточением сразу выпалил в того, кто пристрелил упавшую женщину, и пробормотал сквозь зубы: "Собаке - собачья смерть..." Насильники в панике заметались, не понимая, откуда нападение. Пользуясь замешательством, Алексей подхватил девочку-подростка на руки и, прижав к груди, бегом пронес по улицам, прочь от злополучного двора.
  
  
  
  Глава 7
  
  Разгневанные моряки, узнав о происшествии, горячились, возмущались и старались, кто чем может, услужить сироте. Но перепуганная девочка не отвечала, шарахалась ото всех и плакала, следуя за Алексеем тенью и не давая навестить "боевую подругу". На второй день тот не выдержал:
  - Ну что ж ты ходишь все за мной, чудо? Ведь я ж не нянька тебе...
  Девчушка зыркнула в испуге и зарыдала, в душе у Алексея шевельнулось сострадание.
  - Как звать-то тебя, горе луковое? - грубовато, чтобы скрыть невольно пробивавшуюся ласку, осведомился он.
  - Ка... Капитолина...- сквозь всхлипывания отозвалась девочка.
  - Капи... чего? - не понял Алексей.
  - Капитолина...
  - Как дома-то звали?
  - Линою - для простоты... А назвали по святцам...
  - Лады, Линка. Не журись: в обиду не дам, да у нас и все братишки сознательные, за слабых горой... Но ты - держись меня пока, а там посмотрим.
  Так Капитолина и осталась в полку, под покровительством моряков. Комиссар и командование смотрели на это сквозь пальцы, зная трагическую историю девочки, хотя Мария Сергеевна и прикидывала, в какую бы семью - при ближайшей возможности - пристроить ребенка. А пока что девочку брали с собой, когда полк менял местоположение.
  Поначалу отроковица отмалчивалась, пряталась ото всех и плакала по любому поводу, но через два месяца с ней уже можно было спокойно поговорить на простые житейские темы. Выяснилось, что она была отпрыском сельского батюшки, ныне покойного; что после смерти отца они с матерью много бедствовали и что убиенная помещица из сострадания приняла ее в дом, где воспитывала и обучала наравне с собственными дочерьми. Оказалось, что, несмотря на малороссийский выговор, девочка бегло читает и пишет по-русски, немного изъясняется по-французски, неплохо играет на фортепиано и поет верно поставленным голосом, что вызвало уважительное одобрение Алексея.
  На переходах Капитолина заслушивалась лихими переливчатыми мотивами Алексеевой гармони, растворяясь в музыке, отвлекаясь от горя. Алексей, в свою очередь, избегал грустных мелодий, поскольку они, как и любое упоминание о родителях, вызывали у девочки бурный плач.
  Освоившись в полку, Линка, как ее кликали матросы, выказала себя смышленой и отзывчивой девчушкой неробкого десятка. Вскоре она увязалась помогать сестрам милосердия и, преодолевая страх, перебинтовывала раненых бойцов прямо на поле боя. Анна и Вера, при катастрофической нехватке рук, были только рады подмоге. Одно вызывало нарекания: было замечено, что при случае девочка подползала оказать помощь и раненым белоказакам. Их часто добивали, стремясь не брать пленных и мстя за погибших товарищей. Убедившись, что разъяснительные беседы не вразумляют новоявленную сестру милосердия, девушки подумывали донести на нее комиссару, но ткачиха Майя буквально разъярилась и не позволила это сделать. В конце концов на неисправимую Лину, одинаково оплакивавшую своих и чужих, шепча над убитыми молитвы, махнули рукой.
  Помощник и близкий друг Алексея, Александр Луцкой, бесцеремонно нареченный Сашком, был невысоким, но хватким, сноровистым парнем родом из Калуги. Ладно скроенный, круглолицый, темноволосый, с глазами отливающими мягкой зеленью, Александр с удовольствием, до дрожи в коленях, заслушивался романсами, исполняемыми чистым голосом Лины.
  Он более прочих баловал отроковицу: то раздобытым незнамо где колотым сахаром, то шелковым платочком, а то найденной на пожарище книгой. Линка, однако, стеснялась такого внимания и держалась поближе к Алексею, которому доверяла безоглядно. Алексей относился к девчушке с насмешливой лаской, подтрунивал над ее манерой вычитывать молитвенное правило, называя это "утренним построением юной поповны", и зачастую величал Капитошкой, доводя бедную барышню до белого каления и заставляя гневно колотить костлявыми кулачками по его необъятной спине. Алексей же только хохотал, не уворачиваясь.
  Девочка сдружилась с Берингом, считая его "доблестным и славным капитаном" и явно идеализируя, а тот, одинокий в чуждой ему среде, рад был отвести душу с благодарной слушательницей и понятливой собеседницей. Офицер нередко отмечал наблюдательность и трезвую рассудительность Капитолины: невдомек же ему было, что осторожно пересказывает она не свою, а святоотеческую книжную мудрость. Именно ей, чуткой и деликатной, впервые за прошедший год он высказал наболевшее, открыл глубокую рану - показал снимок погибшей семьи.
  - Так это - супруга ваша... и детки? - вглядываясь в лица на фотографии, мягко уточнила Капитолина.
  - Да... Вот Ника... ему было восемь... и Жужу... ей пять...- Погруженный в воспоминания, Беринг непроизвольно водил пальцем по снимку.
  Глаза затянуло влагой - он прикрыл их рукой.
  Капитолина посмотрела с неподдельным состраданием и пожалела о своем неуместном любопытстве:
  - Не будемте, Виктор Лаврентьевич... Вам больно...
  У Беринга содрогнулись плечи. Капитолина вздохнула и продолжала теплым голосом:
  - Виктор Лаврентьевич, вы же знаете: у Бога все живы...
  Беринг неопределенно кивнул, встал и в смятении удалился. Капитолина с глубокой жалостью смотрела ему вслед, нашептывая молитву, но сейчас сбивалась и в конце концов у нее вырвалось неровным вздохом:
  - Боженька, помилуй нас всех... Сколько горя кругом... Сколько горя!
  
  * * *
  
  Еще через месяц удалось приискать семью бездетного священника Свято-Успенской церкви в Энске. Попадья, согласившись с мужем, готова была принять сироту Капитолину.
  Отец Серафим был незаурядным человеком: единожды встретив его, многие круто меняли свою жизнь. То был скромный иерей лет сорока с небольшим; невысок, плотен, с обрамленным мягкими шелковистыми кудрями широким лицом, на котором лучились навстречу людям внимательные добрые глаза: то скорбные, то сочувствующие, то смеющиеся. Вот уже много лет он был неизлечимо болен и тихо догорал, вернее - сгорал на глазах. Изнуренный болезнью печени, физически страдающий, с осунувшимся лицом, он был тем не менее постоянно раздираем на части скорбящими и ожесточенными людьми, ищущими у батюшки утешения, укрепления и облегчения горестей, умножившихся в страшное, искусительное время. Получая от него духовную благодать и заряд жизнелюбия, они вновь и вновь возвращались, требуя внимания, сочувствия, молитв,- и этим, сами не сознавая, проявляли жестокость к горячо любимому батюшке: ведь даже драгоценные минуты столь необходимого отдыха он сокращал, чтобы на коленях испрашивать милости и укрепления своим чадам и их близким. Должно быть, отец Серафим черпал силы в горней молитве, по благодати Божией, иначе как мог бы выдержать немощный и нездоровый человек такую ношу?
  Капитолина сразу и горячо привязалась к священнику. Она прямо светилась радостью и гордостью, когда он давал ей наказ, который она тут же летела исполнять с воодушевлением. Девочка бесконечно намывала в храме полы, начищала подсвечники и торопилась везде поспевать.
  
  
  Глава 8
  
  В феврале 1919 года Красная армия увязла на южном направлении, держа длительную оборону, так что полк довольно долго дислоцировался в окрестностях города. Алексей, воодушевляемый и даже понукаемый затосковавшим Сашком, пару раз выбирался навещать Лину, чтобы убедиться, "что житье ее не худо", и передать немудреные матросские гостинцы.
  Однажды он застал девочку в храме: Лина, позабыв о брошенной швабре, стояла на тощих коленках перед Казанскою и сосредоточенно взирала на лик Пречистой. Щеки девочки блестели слезами; она ничего кругом не замечала, и в этом ее благоговейном предстоянии было нечто трогательное. Алексей помялся с минуту, не решаясь позвать, затем кашлянул. Девочка вздрогнула, оглянувшись.
  - Ты... Чего тут? - спросил сконфуженный Алексей.
  - Молюсь...- опустив глаза, поднимаясь с колен и одергивая юбку, обронила отроковица.
  - Да о чем же ты молишься так много? Грехов-то у тебя, чай, раз-два и обчелся, а, Капитошка? - заметил Алексей насмешливо, скрывая смущение от растерянности и своего глупого вопроса.
  - О многих... О родителях... И о тебе,- Лина ласково вскинула глаза и тихо предположила: - Да ведь и твои родители, верно, молятся о тебе.
  - Наверное... молятся,- улыбнувшись, согласился Алексей.- Да, я там тебе... От Сашка, гостинцев...
  - Как он?
  - А что ему сделается... Пока на фронте затишье. А что хозяин?
  - Славный! - Она даже зарделась от удовольствия, что заговорили о ее любимом батюшке: - Знаешь, он такой... необыкновенный!
  - Ну-ну,- насмешливо согласился Алексей.- Добро, рад, что у тебя все мирово! - и направился к выходу.
  - Погоди! Батюшка будет пенять, что я тебя с дороги чаем не напоила.
  - Ну, раз будет пенять... Напои, только недолго.
  В небольшом, аккуратно выбеленном строении неподалеку от церкви приятно веяло смолистым ладаном, на кухне в красном углу мерцала лампадка. Священник был дома и радушно пригласил "благодетеля Капитолины" разделить скромную трапезу. Алексей непривычно смутился и принялся отнекиваться, но Линка уже стащила с него бушлат и отнесла на вешалку. Во время чаепития матрос быстро освоился и, почувствовав в собеседнике живой ум, беззастенчиво и напористо принялся задавать иерею "каверзные" вопросы о происходящем в России и в мире. По правде сказать, они действительно волновали его, а комиссар не могла дать ему ответы, которые его устроили бы. Алексей и верил им, и одновременно не верил. Сомнения особенно одолевали, когда он видел, как большевистская "теория" расходится с реальностью. Алексей был доволен, услышав аргументированную, подкрепленную историческими фактами и сравнениями позицию, как ему показалось, достаточно убедительную, но еще более весомое впечатление произвел на него сам иерей. Отец Серафим был прост, открыт, предупредителен и даже ласков, но говорил мудро и глубоко, как "власть имущий".
  
  
  
  * * *
  
  Впоследствии Алексей не раз наведывался в беленый церковный флигель, обращаясь к священнику за разрешением философских и жизненных вопросов. На неприязненные и боязливые взгляды прихожан он старался не обращать внимания. Порою отец Серафим не сразу отвечал, но, видя, насколько важен предмет разговора для Алексея, не отсылал его, а говорил "давай помолимся", после чего спокойно и взвешенно разрешал ситуацию. Случалось, что отец Серафим медлил с ответом в течение нескольких дней. Священник с одинаковой серьезностью принимал любого пришедшего к нему за советом, о чем бы его ни спрашивали: пожар мировой революции, сроки посевных или ночные колики у младенца. Не важных людей и обстоятельств для него не существовало.
  Целыми днями иерей бывал занят в храме и с прихожанами, так что порою выходило выкроить время для беседы с Алексеем только в полночный час. Тогда отец Серафим, убедившись, что Алексей нравственно готов воспринимать "сокровенные тайны бытия" и помолившись о его вразумлении, при трепетном пламени свечи растолковывал собеседнику важные истины. Время наступило безбожное, страшное, которое предсказывал еще праведный отец Иоанн Кронштадтский, а жестокое убийство Государя отняло у людей последние проблески памяти о долге и правде, выпустило из преисподней дух злобы и звериной жестокости. Теперь живут по принципу "кто во что горазд", у каждого своя правда, за которую всякий готов перегрызть горло несогласным. Иерей уподоблял охваченную хаосом страну судну, которое, потеряв рулевого, беспорядочно дрейфует. Когда обезумевшие моряки и пассажиры вырывают друг у друга штурвал, жестоко и бессмысленно уничтожая друг друга, такое судно неизбежно должно погибнуть. Отец Серафим считал, что только сокровенные молитвы святых и убиенного Царя-мученика, по милосердию Божию, могут предотвратить окончательную гибель целого корабля... Однако народ российский, истребляющий "классовых врагов" в Гражданской войне - на радость иноземным захватчикам,- должен опомниться. Впрочем, как самонадеянному и холодному человеку - подобно горькому, но необходимому лекарству нужны испытания, чтобы исправить сердце, обратившись к Богу за помощью, так и развращенному надменному народу надобно пройти через горнило искупительных и очищающих страданий, чтобы уразуметь дикость творимого и немощь свою. И с плачем о содеянном воззвать к Творцу о милости. А чтобы просить о мудром и благородном правителе, надобно прежде самому народу быть достойным оного, начать с исправления сердца...
  Говорил он и о том, что нет - Белой гвардии не отстоять России. Ведь, не раскаявшись в прежнем безумии и не исправив сердца, не склонившись смиренно под волю Господню, не одолеть врага. Да и не во внешнем, а во внутреннем - внутри себя - прежде всего надобно искать настоящего врага, а также истинную причину погибели. А сделав краеугольным камнем ненависть, жестокость и насилие, не построишь благословенной жизни...
  Алексей горячо вопрошал: а что же отдельному-то человеку ныне делать,- и отец Серафим спокойно объяснял, что главное в это искусительное время - устоять, не запятнать себя пролитием братской крови; что много веры и мужества теперь надо, чтобы бестрепетно и твердо уповать на волю Божью и быть готовым следовать Его благой воле до конца; что надо по-прежнему трезвиться и следить за своим сердцем и искать во всем - даже в малейших делах - не своей, а Божией воли; взвешивать наперед: мол, угодил бы я таким своим поступком Ему - Владыке Премудрому? При этом не надеяться на себя ни в чем, а на Бога уповать и помощи просить, признавая свою немощь и несовершенство, смиряя себя. Да, это внутренний подвиг, и он, пожалуй, тяжелее внешнего подвига, сиюминутного порыва, и он под силу только самым стойким, мужественным и верным... Алексей, подобно сухой губке, впитывал каждое слово, хотя ему еще ой как далеко было до полного осознания всего сказанного... Тем не менее слова иерея падали в его алчущую правдолюбивую душу - семенами во взрыхленную землю.
  Постепенно Алексей стал поддаваться влиянию иерея: оставаясь по-прежнему горячим и напористым, все же стал несколько серьезней, вдумчивей, сосредоточенней, сдержанней. Он чувствовал ответственность перед любимой женщиной, которой раз и навсегда поклялся в вечной любви. Алексей все еще оставался в рабоче-крестьянском полку, хотя был человеком решительным и, принимая что-либо всерьез, незамедлительно брался за дело и не оглядывался назад. Учитывая обстоятельства, священник для начала благословил его "хотя бы на Серафимово правило", а перед едой Алексей чертил крест ложкой в котелке, тайно освящая еду.
  Алексей по-прежнему вынужден был присутствовать на митингах и политзанятиях с комиссаром, но теперь стоял там отстраненно, внутренне молясь. Чем вызывал обеспокоенные взгляды Марии Сергеевны, которая чувствовала перемену, хотя Алексей внешне ни в чем ей не возражал. В отношении принятия Святого Причастия отец Серафим спокойно, но непреклонно взял с Алексея слово, что тот будет воздерживаться от смертного греха. В результате, по-прежнему предупредительный и даже более обыкновенного заботливый, Алексей стал уклоняться от близости с подругой, так что Мария Сергеевна занервничала. Она пыталась анализировать ближайшее окружение Алексея и недоумевала. Все по-прежнему, и люди те же, но одновременно с этим присутствовало что-то тайное, глубоко тревожное, сокрытое от глаз... Как бы невзначай побеседовав с находящимися под его командованием разведчиками, она в конце концов узнала, что Алексей регулярно отлучался "навещать Капитолину", причем в самое разное время суток. При отсутствии других правдоподобных объяснений и учитывая особое, теплое отношения Алексея к юной барышне, Марии Сергеевне стали приходить в голову недобрые подозрения. Хотя она и сознавала их необоснованность и стыдилась, опаляющее - совсем не революционное! - пламя ревности разгоралось в ее душе. Мария стала нарочито холодна с Алексеем, но в конце концов решила поговорить с ним - спокойно и рассудительно. Неожиданное обстоятельство нарушило планы: по делам партии ей требовалось срочно выехать в Петроград, поэтому объяснение пришлось отложить. Прощаясь, Алексей так трепетно и любовно заглядывал в глаза, долго не отпуская руки, что у комиссара отлегло от сердца, и она укоряла себя за нелепые подозрения. Мария и предположить не могла, что, когда она вернется, их объяснению помешают непредвиденные обстоятельства.
  
  
  Глава 9
  
  Возвратившись почти через месяц, Мария Сергеевна узнала, что Алексей фактически вышел из подчинения командованию и отказывается участвовать в операциях по продразверстке. Более того, его отделение значительно урезает свой паек, жертвуя голодающим в тех станицах, где они останавливались. Парни ходили похудевшие, голодные, злые и ожесточенно винили в своих бедах Советскую власть. Фактически это был бунт: командование ставило на повестку дня расформирование дозорного разъезда и передачу зачинщиков под трибунал. До возвращения комиссара их посадили под арест. Мария Сергеевна хмурилась и напряженно соображала, как утихомирить бунтарей и отвести беду. Для начала она приказала привести Алексея, чтобы в беседе "прощупать" глубину перемен, произошедших за время ее отсутствия, а также их причину.
  - Ну, здравствуй, Алеша! Не думала, что нам доведется вот так с тобой свидеться... Право слово, расстроил ты меня. Может, объяснишь, что, собственно, произошло?
  - Да будто сама не знаешь: мыслимое ли дело - заставлять нас, военных моряков, расправляться с населением! Погляди, до чего продразверстки довели: люди крапиву-лебеду едят, с голоду пухнут! Это, что ли, называется "накормить людей", "дать хлеб крестьянам"?
  - А я тебе отвечу! Задачи у нашей партии огромные, нешуточные: отразить внутренних и внешних врагов и навести порядок по всей стране, вот и методы нужны серьезные, жесткие. Как говорит товарищ Ленин, политика военного коммунизма обусловлена войной и разорением... Таким образом, декрет о продовольственной диктатуре - мера вынужденная, но неизбежная и временная, пойми! Ты вроде бы взрослый, серьезный человек, а такую... детскую несознательность проявляешь...- упрекнула комиссар.- Красная армия не может в данный момент обойтись без этой жертвы: все ради победы! А что касается конфискации продовольственных излишков у местного населения - ответь: как, по-твоему, наши моряки на пустое брюхо наступление будут развивать, какого успеха мы можем от них требовать, не обеспечив самым необходимым,- об этом ты подумал? Ведь ты командир дозорного отряда, так что не только о себе, но и о бойцах своих должен думать. Наперед, Алексей, думать!
  - Братва - они все были согласны, единодушно поддержали! - сумрачно возражал Алексей.
  - А спрос с тебя - с командира! - с плохо скрытым раздражением оборвала его комиссар.
  - Ну и спрашивай, чего стесняешься? Стреляйте! Вам не привыкать: подумаешь, одним больше, одним меньше, велика потеря... Известно: лес рубят - щепки летят,- кипятился Алексей.- А только по мне - когда на меня с печи голодные глаза ребятишек глядят... Как я могу этот хлеб жрать, который мы у них же и отняли?! Ну пусть не у них, пусть в соседней деревне или губернии, а у этих - другие такие же "герои"... Как мне кусок этот в глотку полезет? А ежели этому ребятенку наутро "со святыми упокой" запоют - как я, военный моряк Алексей Стефанович Ярузинский, буду себя уважать?
  После минутного размышления Мария Сергеевна, вздохнув, огорченно заметила:
  - Эх, Алеша, ну отдашь ты свой паек первому встречному, ну протянешь сам ноги с голоду - думаешь, что положение голодающих в стране этим исправишь? Тут не такой подход нужен...
  Алексей удивленно вскинул глаза и с вопросительным вниманием ждал продолжения, но комиссар, слегка хлопнув рукой по коленке, встала и категоричным тоном подвела итог разговору:
  - Одним словом, отбудешь положенный срок в карцере - и чтобы этого самовольства более не повторялось, это я официально тебе заявляю! И впредь не вынуждай меня на дисциплинарные меры, применения которых мне хочется менее всего. Ты хорошо меня понял?
  Алексей не ответил. Он болезненно воспринял наказание, исходящее от "боевой подруги",- это задевало его гордость и мужское самолюбие.
  - И последний вопрос: куда это ты по ночам регулярно отлучался?
  Обозленный Алексей сверкнул глазами и вкрадчивым голосом, не предвещавшим доброй беседы, осторожно осведомился:
  - Это ты вправду интересуешься или так - для поддержания разговора спрашиваешь?
  - Сгораю от любопытства! А более всего, полагаю, этим могут и в официальных инстанциях заинтересоваться,- пригрозила рассерженная Мария Сергеевна.
  Алексей вознегодовал и не стал отвечать. К тому же в душе он осуждал комиссара за "бессердечие" по отношению к ограбленным крестьянам. Их отношения дали первую трещину.
  Он и не подозревал, что недавний отъезд Марии в Петроград был как раз связан с ее выступлением перед ВЦИК Всероссийского съезда Советов. В нем она решительно поддержала позицию немногих товарищей, выступавших против оголтелой продразверстки, за что и была обвинена в сочувствии левоэсеровскому мятежу и едва не поплатилась членством в партии. Не знал он, что и сейчас, фактически саботируя включение полка в состав Частей Особого Назначения Красной армии и участие в операциях по изъятию "излишков" хлеба, а также попустительствуя прячущим муку крестьянам, она ходила по лезвию ножа, хотя и держалась с безупречным хладнокровием, при этом стараясь действовать рассудительно и изворотливо. И уж конечно, не знал Алексей, что комиссар скрыла от него и других моряков эти внутрипартийные перипетии и свои злоключения, чтобы "не искушать" товарищей и не очернить в их глазах романтический образ революции и коммунистической партии. Впрочем, если бы комиссар могла предвидеть, чем закончатся их недоразумения с Алексеем, пожалуй, она предпочла бы говорить начистоту.
  Мария Сергеевна провела беседу и с остальными разведчиками - убеждала, вразумляла. В результате она оставила под стражей Алексея с его заместителем Александром: требовались показательные дисциплинарные меры. Все должны были твердо усвоить: спуску никому не будет. При этом она упорно доказывала командованию, что дозорный отряд следует использовать для более важных задач, а значит, освободить от мероприятий по изъятию хлеба. Таким образом, все обошлось "малой кровью": ее вмешательство предотвратило неизбежное решение реввоентрибунала - расстрел. Этот инцидент, однако, не прошел для нее даром: в полку, посмеиваясь в ладонь и озираясь, стали поговаривать, что "наш-то комиссар, кажется, того... покрывает своего хахаля...". Высокий комиссарский авторитет потускнел, хотя пока что никто не позволял себе откровенно зубоскалить.
  
  * * *
  
  Алексей с Капитолиной пытались привести к отцу Серафиму их общего друга Александра Луцкого, но тот отказался. Более того, бойкий на язык парень подтрунивал над привязанностью Алексея к "служителю устаревшего культа", но только наедине: в присутствии товарищей он помалкивал и покрывал друга во время отлучек.
  В одно из воскресений Александр все же увязался за Алексеем проведать Лину, в присутствии которой становился конфузливым, подобно пугливому юнцу. Правда, он не последовал за ним внутрь храма, а поджидал снаружи: прихожане боязливо косились на человека в матросской форменке. Когда же верующие двинулись с хоругвями вокруг церкви крестным ходом, Сашок побрел за процессией и не уклонялся от веселых брызг святой воды. Дымилось славное голубиное утро, несмотря на близость войны, воздух был пронизан солнечным триумфом. Отец Серафим в нарядном облачении излучал пасхальное ликование. К нему хотелось притронуться - и окунуться в его торжество. По окончании службы Александр неожиданно испросил у священника благословения, и тот, конечно, согрел его душевным приветом. Алексей и Лина переглянулись.
  И вот Александр присоединился к Алексею, посещавшему отца Серафима. Как и другие, он потянулся к пастырю, откликнувшись душой на заботу и ласку и почувствовав в нем "настоящее", "правду", как сам пояснял Алексею, а также убедившись, что в случае жизненного затруднения иерей всегда мог подать ненавязчивый дельный совет.
  В одну из суббот батюшка оставил друзей у себя после вечерни и, позабыв об Алексее и велев ему "помолиться пока у образочка святого Алексия - человека Божия", пригласил Александра в другую комнату, где исповедовал его и беседовал долго как никогда. У Алексея шевельнулось в душе что-то вроде червячка ревности. Наутро, во время литургии, отец Серафим причащал Александра и обращался с ним торжественно, как с именинником, а сам буквально источал особенную, глубокую грусть пополам с нежностью. Прощаясь, он благословил Алексея, как обычно; Сашка же крепко обнял и с чувством перекрестил, растроганно глядя в лицо. Александр первым направился к калитке, Алексей не удержался и, чуть отстав, попенял отцу Серафиму насчет особо любовного отношения к Сашку. Иерей ответил таким грустным и сожалеющим взглядом, что Алексей мгновенно раскаялся и попросил прощения. В ответ священник благословил его еще раз и почему-то вздохнул: "Крепись".
  
  * * *
  
  Через два дня, во время наступления в районе станицы Каменской, Александр был убит наповал. Случилось это так: бригада выбила из села казаков, и бойцы полка прочесывали село. Алексей ворвался во двор одной из хат и вышибал ногою дверь в погреб, чтобы осмотреть его. С недавнего времени по известным причинам в группе Алексея почиталось делом чести не злоупотреблять оружием без крайней надобности - недаром их полушутливо-полунасмешливо именовали "бескровным батальоном". Алексей и его бойцы брали в плен, а не достреливали раненых казаков, хотя это было гораздо опаснее. Александр из предосторожности послал бойцов проверить чердак, а сам настороженно посматривал наверх - и недаром: со стуком распахнулась дверца чердачного лаза, и высунувшийся оттуда длинночубый парень прицелился в Алексея. Александр рванулся вбок, толкнул друга, загородил собою. И тут же покатился сдутой ветром щепою, безответно и непоправимо. В запале бойцы, изменив обычной сдержанности, "сняли" чубатого ответным выстрелом и, уже мертвого, в беспомощной ярости шпиговали пулями. Алексей втуне будоражил обмякшее тело, а после выл, присев рядом с другом, который застыл с раскинутыми руками и разверстыми ясными глазами.
  
  
  Глава 10
  
  Наступление было широким, а сопротивление отстаивавших свои станицы казаков - отчаянным: потерь стало больше. Хоронили павших в бою товарищей на ближайшем поселковом кладбище. Лина, пригнувшись у глиняной глыбы, горько плакала; Алексей же кручинился у свежевырытой могилы друга безмолвно, только временами дробная неудержимая судорога пробегала по лицу. Подошла Мария Сергеевна. Они крепко и порывисто обнялись. Женщина шепнула: "Держись, Алеша".
  После того как отгремел траурный салют, они пошли впереди товарищей, тихо беседуя. Мария Сергеевна с участием взглядывала на спутника. Непроизвольно они двинулись самой длинной дорогой, но моряки не решались ни догнать, ни окликнуть их. Любые обыденные разговоры сейчас были бы неуместны. Над кладбищем со зловещей заунывностью каркали черницы-вороны, добавляя скорбного уныния молчаливой прощальной процессии.
  В таком же скорбном тумане прошло заочное отпевание. Алексей и Лина поддерживали друг друга. Возвращались они молча, но слов и не требовалось: смерть Сашка была их общим горем и душевно сблизила их. Через день Алексей опять был у отца Серафима: он подсознательно искал утешения и бежал уныния. И еще один вопрос мучил его, точнее, чувство протеста, которое исподволь зрело в душе. Поначалу он не решался об этом заговорить, но пастырь простым и участливым обхождением расположил Алексея к беседе, и тот наконец открылся:
  - Отец Серафим, вы знали? Про Александра - наперед знали? Ведь вы могли спасти - отмолить его, я уверен! - В голосе Алексея послышались требовательность и отчаяние: - Ответьте, отец Серафим, почему?..
  Священник с печальной лаской смотрел на него:
  - Я понимаю глубину твоего горя, но то, что ты говоришь, это несколько... дерзко, Алеша. Пути Господни неисповедимы: у каждого свой путь. Что же касается меня, то ты, конечно, сильно переоцениваешь меня, грешного,- приписываешь то, чего нет. И это совершенно напрасно, ведь я такой же грешник, как и все. Да, да,- печально возразил он, заметив, как Алексей недоверчиво усмехнулся,- и более того: я гораздо хуже остальных. Ведь мне, как иерею, многое дано и многое открыто, а я... Все никак не исправлю сердца своего, никак не отрекусь от гордыни и не гряду с крестом вослед Господу, отметя все пришлое и наносное...
  - Отец Серафим! А как же душа-то нашего Сашка? Вот что беспокоит! Я-то служу в Красной армии - сами знаете почему, мне пути назад нет, такова уж, видно, судьбина моя, а Сашок... Погиб, сражаясь за богоборческую власть,- это как?
  - Ин суд человеческий, а ин суд Божий,- возразил отец Серафим,- и хотя мы не можем знать окончательного Божьего произволения - и не узнаем до Страшного Суда, а только ты учти, Алеша, что в очах Божиих это многое значит, когда кто душу за други своя положит... Не скорби чрезмерно, а уповай на милосердие Божие, доверься его Провидению. Творцу нашему в перспективе вечности все видно, Алеша: Он несомненно знает, как лучше для каждого из нас. А насчет того, что тебе пути назад нет... Выход всегда есть, главное - в себе самом разобраться. А если пока не находишь сил свернуть с гибельного пути и принять исповедничество, то, по крайней мере, удержись от кровопролития и помни, что главное - не поддаться на искус мести, не пустить ненависть в душу, которая, как ржа, твою же душу изнутри и выест потом. Кругом ненависть, низость, злоба и месть, а ты не имеешь права ожесточиться - вот это и есть самое трудное для христианина и требует многого мужества. Трудно, но возможно - это мы видим на примере крестных страданий Господа Иисуса Христа и сонмов мучеников, пошедших Ему вослед. Да, это - самое сложное, но и самое важное - при любых обстоятельствах и во все времена: устоять и ОСТАТЬСЯ ЧЕЛОВЕКОМ! Божьим человеком, Алеша...
  
  
  Глава 11
  
  В Энске, занимаемом первым морским полком и регулярными частями Красной армии, свирепствовала Чека. Ежедневно арестовывали десятки людей. Тюрьма была переполнена, хотя чекисты усердно трудились над ее опорожнением: искоренялись любые представители небосяцкого и неуголовного мира - даже не инакомыслящие, а только "возможно, несогласные", теоретически сколько-нибудь способные возглавить или поддержать сопротивление большевикам. Одновременно это было и невиданной по размаху акцией устрашения. Чекистов - борцов за большевистское понимание свободы и непосредственных проводников в жизнь красного террора - опасалась и сама комиссар.
  В городе искореняли также белый клир и монашествующих, не щадя и церковных старост, активных членов приходских общин. Этих, как правило, выдавали коммунисты из местных.
  Командованию первого морского полка поступило распоряжение с раннего утра заступить в оцепление - во время официального закрытия Свято-Троицкого собора, главного собора города, которое должно было сопровождаться расправой над клиром. Заранее прознав о готовящемся преступлении, прихожане еще с ночи собрались вокруг собора. Местные жители наблюдали за действиями властей с мрачной враждебностью. Одни причитали, другие встали на колени и молились, многие плакали.
  Товарищ Беринг пребывал в раздражении: еще с утра он решительно заявил комиссару, что он - специалист по военным вопросам, а не по расправе над верующими. Комиссару пришлось очень постараться, чтобы хоть немного утихомирить его праведный гнев. Матросы были растеряны и предпочитали избегать возмущенных взоров прихожан. Алексей стоял злой и бледный, кусая губы. Атмосферу накалило появление Капитолины, скорбно пенявшей "братишкам". Тем не менее революционные матросы выполняли приказ и не подпускали верующих к храму. Но когда подошел высокий представительный настоятель, они помялись и нерешительно пропустили его: по внушительности священник не уступал даже епископу. Мария Сергеевна промолчала, якобы ничего не заметив. Протоиерей быстро сообразил, кто здесь главный, и прямиком направился к женщине в кожанке:
  - Я решительно протестую! Это неслыханное беззаконие - на каком основании не допускаются прихожане в храм? Сегодня воскресный день. Вы слышите меня?!
  Комиссар пристально посмотрела ему в глаза и тихо, но внятно произнесла:
  - Послушайте! Вы ничего не измените. Советую вам как можно скорее покинуть территорию собора и, более того, покинуть город со всей семьей. Так вы, по крайней мере, избежите ненужных жертв.
  - Советуйте в ваших Советах! - раздраженно оборвал ее священник.- А здесь распоряжаюсь я! Немедленно снимите оцепление и пропустите людей на службу!
  - Напрасно вы так... И мы, разумеется, никого не пропустим.
  - Вы не смеете! - повысил тон настоятель, но, встретив ледяной взгляд комиссара, осекся и, поняв безысходность ситуации, развернулся и молча пошел к храму - облачаться, несмотря ни на что.
  Из клира за ним прошли еще один священник и дьякон, остальные смешались с толпой.
  Вскоре появились местные активисты и красноармейцы в будёновках. Они вломились в алтарь и, выведя наружу протестующих "церковников", публично огласили постановление об упразднении прихода и о показательном расстреле "пойманных с поличным врагов советской власти". Настоятеля пробила крупная дрожь, но он пока держался. Престарелый дьякон слабо всхлипнул, а второй священник - молоденький, очень стройный иерей с золотистыми одуванчиковыми завитушками - сосредоточенно молился, будто происходящее не имело к нему ни малейшего отношения. Толпа угрожающе загудела и стала налегать на оцепление; красноармейцы дали несколько предупредительных выстрелов в воздух - люди отхлынули.
  - Кончайте... быстрее,- злобно прошипел чекист в пиджаке и грязном, неопределенного цвета шарфе.
  Солдаты засуетились.
  Для исполнения приговора арестованных отвели обратно в алтарь.
  Линка металась от одного матроса к другому и пронзительно взывала:
  - Матросики, родненькие, да что же это...
  Те отводили глаза. Она кинулась к Алексею и затрясла его изо всех сил:
  - Алешенька, да как же это... неужели допустите?
  Алексей и так едва сдерживался, но упрямо смотрел в сторону, гоняя желваки. Комиссар разозлилась.
  - Барышня, извольте удалиться с места операции и займитесь-ка лучше своими прямыми обязанностями - натиркой полов! - прикрикнула она на Капитолину, учуяв в ней потенциальный источник пожара и пытаясь нейтрализовать ее воздействие на моряков.
  - Да как же жить потом - с ЭТИМ? - отчаянно возгласила Линка, не обращая внимания на окрик и уворачиваясь от помощника комиссара - товарища Клячина, который, повинуясь приказу, направился изловить и увести смутьянку.
  Словно натянутая до предела струна порвалась от этого вскрика: Алексей вздрогнул и рванулся по направлению к храму, догоняя солдат,- и неистово заорал:
  - Полу-у-ундррра-а-а!!! Стой, тебе говорят!
  - Алексей, назад! Я приказываю! - крикнула вслед комиссар и мельком - с ненавистью - глянула на медленно крестящуюся Капитолину.
  - Стрелять? - Товарищ Клячин невозмутимо поднял револьвер и прицелился.
  Мария Сергеевна кусала губы и стояла в замешательстве, борясь с собою. Потом быстро обернулась к полку. Поздно. Уже множество матросов, сбив товарища Клячина и обгоняя друг друга, лавиной неслись по лестнице храма... Осквернение было остановлено, закрытие храма отменено, показательный расстрел "служителей культа" сорван в результате решительного протеста моряков и их численного перевеса. Это была настоящая катастрофа - с непредсказуемыми последствиями! Моряков ждало короткое разбирательство и суровое наказание, и, как знать, комиссара, возможно, тоже - за ненадлежащее проведение "разъяснительной работы" среди революционных матросов.
  Мария Сергеевна теперь являлась на партийные заседания различных уровней - то в штабе дивизии, то в парткоме армии - как на службу, без конца объясняя, изворачиваясь и всячески оправдывая участников происшествия... Алексея и Капитолину вскоре арестовали "товарищи" из Чека, и комиссар, увы, ничем не могла помочь. Временно передав партийное управление полком товарищу Клячину, она в экстренном порядке выехала в Петроград.
  
  
  Глава 12
  
  В Петрограде Мария прежде всего заехала к матери, заметно постаревшей за последнее время, видимо, сказались переживания за детей. Сестра Надежда тоже "комиссарила" - в пехотном гарнизоне в Москве. В семье неслучайно выросли две революционерки - дочери рано переняли свободомыслие от матери, убежденной феминистки. Впрочем, с возрастом Софья Павловна смягчилась: в ней проявился скорее мещанский уклад мысли.
  Дверь Марии открыла служанка Настасья в фартуке. Увидав входящую с чемоданчиком усталую женщину в запыленной кожанке, Софья Павловна всплеснула руками, прижалась к своей Машеньке и заплакала.
  - Ну что ты, мама,- устало проговорила Мария Сергеевна, поцеловав мать в волосы, а затем отступая и расстегивая кожанку.- Здорова? Все здоровы?
  - Ты... надолго?
  - Как получится... Боюсь, что нет... А что Надежда? От нее долго не было писем...
  - Слава Богу, слава Богу,- все еще всхлипывая, отвечала Софья Павловна и, спохватившись, крикнула в прихожую: - Анастасия, ну что ж ты завозилась, покормить Машеньку надо,- и добавила смущенно: - Только... разруха здесь у нас - кроме чая и хлеба, собственно, и предложить нечего, не обессудь, доченька.
  - Ничего... Я немного привезла продуктов - яиц, творогу и пшеничного хлеба,- в провинции он дешевле...
  - Спасибо, Машенька! Кстати, в последнем письме Надежда тоже справляется о тебе. Пишет, что давно не получала от тебя весточки... Я ей отписала, что ты в последний раз была несколько месяцев назад, а она мне ответила, да как-то странно: спросила, выкинула ли ты из головы "непутевого матроса"...
  - Полно, мама, Надя шутит, ты же ее знаешь.
  - А тут Михаил заходил.- При этих словах комиссар подняла голову и насторожилась.- Справлялся, где ты. Я дала ему твой последний адрес. Ты не получала его писем?
  - Нет... Как он поживает?
  - Воевал с Корниловым, был ранен, опять на фронт собирался... Адрес тебе оставил. Зашла бы ты к его родителям!
  - После мама, после - в другой раз.
  - Маша, вспомни, как он любит тебя,- бездна нежности!
  - Мама!
  - Ну хорошо, хорошо... А все-таки ты подумай: нельзя же так - все разом оборвать. Ведь вы же, прощаясь, кажется, обещали друг другу...
  - Мама, прошу тебя...
  - Мария Сергеевна, чай готов - пожалуйте откушать!
  - Хорошо, Настюша, иду, спасибо.
  Комиссар Михалёва немного отдохнула дома и, не теряя времени, отправилась в Смольный - хлопотать за Алексея...
  
  * * *
  
  - А кем вам, собственно, приходится подследственный? - настойчиво выспрашивал товарищ Леснин, председатель Центрального Реввоенсовета и уполномоченный по внутренней разведке.
  Комиссар мгновенно оценила ситуацию. Шестым чувством - той самой женской интуицией - она угадала, что от того, как она ответит, зависит очень многое и что именно сейчас решается судьба Алексея - ее шального, мятежного, неугомонного, но одновременно такого близкого, родного... Риск, конечно, немалый: вплотную подключаясь к защите опального, она и сама может оказаться под ударом... Но ей ли привыкать к риску? В конце концов, неподкупная и требовательная к себе Мария Сергеевна и раньше вступалась за своих бойцов, осознанно и последовательно. Может быть, потому они и отвечали ей искренней преданностью. А уж независимый и неотразимый красавец Алексей, любимый Алешенька,- и вовсе был одной из немногих слабостей "железного" комиссара, и ему многое спускалось с рук. Отчаянность же и дерзкое поведение Мария Сергеевна почти по-матерински оправдывала молодым задором. Комиссар выдохнула и твердо призналась:
  - Этот мой муж, товарищ Леснин.
  Ее взгляды на брак были хорошо известны среди старых товарищей по партии и рискнуть своим авторитетом было нелегко, тем более немалая разница в возрасте с "мужем"... Но бросить в беде Алексея Мария не могла. Ответом ей стал удивленный и почти саркастический взгляд.
  - Так-та-а-ак,- прищурившись, протянул картавый коротышка,- супруг, значит? Так что же это получается, товарищ Михалёва: ваш муж несознательность проявляет? Контрреволюционные, можно сказать, настроения?
  - Контрреволюции там нет - за это я ручаюсь,- поспешила уверить его комиссар,- а над прояснением сознания я работаю. Да, действительно: оступился товарищ - с кем не бывает, так ведь не топить, а поддержать надо! Не сразу, знаете ли, старая закваска на новую меняется: не сразу революционная сознательность просыпается...
  - Ну что ж... Мы вас, товарищ Михалёва, знаем: вы - человек проверенный, старый партиец, на вас положиться можно. Хорошо! Я сейчас же распоряжусь напечатать приказ об освобождении вашего супруга: предъявите начальнику вашего отдела Чрезвычайной комиссии и начальнику тюрьмы. Забирайте своего матросика - на здоровьице, на удовольствие! - Он двусмысленно улыбнулся Марии и лукаво ей подмигнул.
  Комиссар нахмурилась, но промолчала.
  
  
  Глава 13
  
  Алексея вскоре отпустили. Он вышел, покачиваясь, из неопрятного, грязно-желтого здания тюрьмы - единственного добротного каменного строения в городе - и недоверчиво, из-под руки поглядел на ясное небо. Караульный как будто с сожалением таращился уходящему в спину: за прошедший год службы он не мог припомнить никого выходившим отсюда на свободу. Подошла комиссар, пытливо и с болью вгляделась в заплывшее от побоев дорогое лицо и, не стесняясь присутствием сопровождавших матросов, порывисто, скорбно прижалась к его груди. Алексей приобнял ее, и они с минуту молчали. Наконец Мария отстранилась и с чувством сказала:
  - Ну пойдем... подальше отсюда... Не будем здесь...
  Она усадила освобожденного в открытый экипаж, который тут же двинулся прочь. Комиссар более не прятала их отношений - и моряки, ввиду чрезвычайных и трагических обстоятельств, приняли их любовь как данность и даже с уважением. В полку больше не злословили по этому поводу. Алексей чуть морщился на ухабах, хотя Мария Сергеевна велела извозчику ехать помедленней, без тряски.
  Два дня подряд Алексей лежал пластом в комнате комиссара. Она сама часто меняла примочки, следуя предписанию приглашенного доктора, и отпаивала друга настоем моченой брусники. Врач подтвердил, что, скорее всего, серьезного внутреннего кровотечения нет, поэтому все, что больному требуется,- это обильное питье, усиленное питание и продолжительный покой. Но природа и могучий мужской организм быстро брали свое: на третий день, не удержавшись и забыв наставления пастыря, Алексей уже истово любил свою подругу, спасшую ему жизнь. Потом, прильнув щекой к плечу, она долго и задумчиво водила ладонью по его груди и время от времени легонько целовала ее.
  На следующее утро Алексей поднялся с явным намерением возобновить активную жизнь. Его все еще покачивало и подташнивало при резких движениях, он долго и туманно разглядывал свое многоцветное отражение в зеркале, вздыхая и потирая густую щетину. Марии Сергеевны дома не было: наверное, уехала на заседание какой-нибудь партячейки. Не теряя времени, она деятельно участвовала в построении партийной жизни на местах. Кое-как побрившись и ополоснувшись, Алексей, охая и морщась, оделся, закутался поплотнее и вышел во двор - взбодриться холодным воздухом промозглого утра.
  Было непривычно тихо, и Алексей не сразу понял, в чем дело: не слышно привычного для этого времени дня благовеста! И вдруг прошлое, подступив, нахлынуло со всех сторон и оглушило, парализуя. Он испытал его заново, пугающе остро,- и с поразительной ясностью вспомнил свой арест, темный переполненный карцер с мертвенно-бледными, перепуганными людьми, истошные крики из коридоров, допросы и ухмыляющуюся зверскую морду плюгавого чекиста, пронизывающую боль от ударов ногами под ложечку, отчаянные взгляды обреченных, уводимых ночною порой людей, которые, цепляясь за его бушлат, пытались остаться в карцере, и потом - отголоски выстрелов во внутреннем дворе. Скорчившись и постанывая, он опустился на корточки и отчаянно тер виски ладонями.
  - Что с тобою, Алеша?! - От ворот почти бегом ринулась к нему Мария Сергеевна и бережно помогла подняться.
  С другой стороны поддержал друга напросившийся навестить его Димитрий.
  - Так... Не обращай внимания - нервы, что ли...- распрямившись, выдавил Алексей и двинулся с ними обратно к избе.
  Комиссар оставила друзей, давая им возможность поговорить наедине.
  - А собор-то стоит целехонек - честное слово! - пригнувшись к Алексею, тихонько сообщил Митяй.- Службы, правда, пока не идут, но они, вишь, побоялись его еще раз тронуть: беспорядков среди горожан испугались! Да и вообще аресты священников с тех пор прекратились в округе - ишь, боятся, сволочи! - и засмеялся в радостном возбуждении.
  - Наверное, Линка рада-радешенька,- ухмыльнувшись, заметил Алексей.
  Митяй, с лица которого будто стерли улыбку, глянул почти испуганно:
  - Да ты что... Ее ж с тобой забрали - али память тебе отшибло?
  - То есть как?! Она в тюрьме?
  - Ну да. Только тебя одного и выпустили. Говорят, комиссар в Питер к их там самому набольшему ездила - хлопотала.
  - А... Линка?
  - Говорят тебе, как забрали - ни слуху ни духу!
  Алексей помрачнел и глянул с такой ненавистью, что Митяй отпрянул:
  - Ты... чего?!
  Алексей опомнился и успокоил друга:
  - Да это я не на тебя... Так, вспомнил... Ладно, вот что: ты иди пока. Мы с тобой после побеседуем, а мне тут с Марией срочно потолковать надо.
  Огромный Димитрий, похлопав друга по плечу (Алексей чуть поморщился от боли), пожелал ему "наискорейшего выздоровленьица" и вышел, как всегда треснувшись головою о притолоку двери и громогласно чертыхнувшись.
  Алексей проводил товарища до двери. Вернувшись, он долго молча наблюдал, как подруга вытирает со стола и наливает свежего настоя брусники. Закончив, она с нежностью посмотрела на любимого, да так и застыла с тряпкою в руке:
  - Алеша, ты что?
  - Где... Лина? - осведомился Алексей, четко произнося каждое слово.
  Мария Сергеевна поняла, выпрямилась, спокойно сложила ветошь и ответила холодно и отстраненно, с каменным лицом:
  - Честно говоря, меня это не интересует.
  Алексей изумился, но быстро взял себя в руки.
  - Надеюсь, ты пошутила... будем считать - неудачно,- приблизившись вплотную, испытующе, почти угрожающе произнес он.
  - Мне не в чем каяться и не в чем оправдываться,- нарочито спокойным голосом, в котором, однако, пробивались нотки раздражения, возразила Мария Сергеевна,- и, откровенно говоря, я не очень сожалею о судьбе особы, которая подвела тебя под монастырь.
  Алексей изучающе разглядывал ее лицо. Что-то недоброе, тяжелое, болезненное глубоко вызревало в нем. В конце концов он выдохнул и мрачно потребовал:
  - Мария... Ты должна помочь Капитолине!
  Взорвавшись, комиссар наговорила резкостей. Должно быть, не выдержали нервы от напряжения последних дней. Во всяком случае, такое случилось впервые: раньше Мария никогда не позволяла себе повышать на него голос.
  Не отвечая ни единым словом, Алексей тягостно смотрел на нее. Мария Сергеевна занервничала, чувствуя, что переборщила, но ее уже несло, и, обороняясь, чтобы заглушить чувство вины, она перешла в наступление:
  - И знаешь... что-то, как я погляжу, ты больно рьяно ратуешь за нее... С чего бы это?!
  Алексей воззрился на нее с изумлением и даже отступил на шаг, неотрывно разглядывая подругу:
  - Ты о чем?
  - Не потому ли, что увивался за ней. Ты, видно, за кем угодно увиваться готов - старые привычки вспомнил?
  Алексей озадаченно потер ладонью лоб и невесело усмехнулся:
  - Ты что же это... К дитю приревновала? - И добавил с горькой насмешкой: - Эх, ты, прозорливица...
  - Что "эх, ты"! - вспыхнула уязвленная женщина.- Может быть, станешь уверять, что она тебе вовсе не нравится?
  - Нравится,- сумрачно глядя исподлобья, ответствовал Алексей.- Да небось - не так, как ты думаешь! Короче: сейчас едем к этим твоим "сотрудникам" в Чека - за Линой!
  Комиссар побледнела от злости. Столько мучений она приняла, чтобы вызволить этого неблагодарного. Кроме того, она не раз упрекала себя за то, что слишком много вольностей позволяет своему фавориту,- в ущерб партийной и боевой дисциплине. На Алексеевы злоупотребления не раз указывали ей и командир полка с батальонным начальством, она же только оправдывала его. Но нынешняя категоричная требовательность задела ее, и это, вкупе с уколами плохо обоснованной ревности, сыграло роль: Мария намертво уперлась.
  - Ты хорошо подумала? - угрожающе проговорил Алексей.
  Мария Сергеевна ответила испепеляющим взглядом.
  - В последний раз спрашиваю: ты твердо решила? - грозно настаивал Алексей, все еще не решаясь на бесповоротный шаг.
  Комиссар не удостоила его ответом и с деланым спокойствием сосредоточенно принялась подчищать пятно на столе.
  - Ну - смотри...- с чувством произнес Алексей и, не оглядываясь, вышел вон из избы.
  Мария выпрямилась, с тоской поглядела ему вслед, но удержалась, не позвала. Она рассудила, что Алексею будет полезно переночевать в казарме и этот урок пойдет ему на пользу. А главное - сгоряча сейчас можно наговорить друг другу много лишнего. В глубине души, мучимая угрызениями совести, Мария Сергеевна готова была уступить и уже прикидывала, как вызволить Капитолину. Она долго не могла уснуть ночью и, ворочаясь в постели, позволила себе вновь предаться негодованию на неблагодарного любовника. В конце концов она забылась мучительным, тяжелым сном и едва не проспала утреннее построение, встала же совсем разбитою, одолеваемой недобрыми предчувствиями.
  
  
  Глава 14
  
  Ночью в городе поднялся переполох, раздавались пальба и крики. Перед утренним построением прискакал вестовой и просил подкрепления. По его словам, белые совершили ночную вылазку и могли снова появиться - с минуты на минуту. На деловитый вопрос комиссара, сколько именно обнаружено белых, посыльный замялся и ответил, что пересчитать в темноте было затруднительно. Должно быть, не менее полка, поскольку перебиты все караульные тюрьмы и почти все поднятые по тревоге сотрудники Чека. Подоспевшим из ближайшего гарнизона красноармейцам тоже досталось. А потом передовые силы белых организованно и слаженно разбились на мелкие группы и будто растворились на улицах города - ни одного своего раненого или убитого не оставили! Большинство арестантов за ночь разбежались кто куда - в общем, караул!
  Товарищ Михалёва, терзаемая страшною догадкой, прямиком направилась к бойцам своего дозорного разъезда. Те, безмятежно развалясь на жухлой травке, отдыхали одетыми и уже были готовы к утреннему построению. Завидев комиссара, все вскочили с энтузиазмом, приветствуя ее: ни Алексея, ни Димитрия среди них не было. При виде безмятежных улыбок ребят у комиссара отлегло от сердца, но, движимая подсознательным импульсом, она подняла винтовку одного из моряков и заглянула в ствол... Сердце Марии болезненно сжалось: внутри она заметила свежий нагар.
  В то же утро обнаружилось исчезновение Алексея и еще пятнадцати бойцов дозорного отряда; остальные уверяли, что ничего не знают, а ночью крепко спали... Каждого из разведчиков, поодиночке вызвав к себе, комиссар спрашивала только об одном: живы ли Алексей и остальные ребята? Но бойцы, потупив глаза, как сговорившись, твердили свое. Столкнувшись с упорством подчиненных, комиссар предпочла оставить их в покое. На сердце было пасмурно...
  
  * * *
  
  Через неделю полк наконец отправили на передовую, и жизнь закрутилась с новой силой. От прежнего состава осталась едва половина - полк спешно доукомплектовывали ополченцами из бедных казаков. Очень ценным оказалось пополнение из питерских рабочих, которые, не в пример казацкой вольнице, были сознательными и дисциплинированными товарищами.
  Вскоре комиссара "повысили": на ее место утвердили товарища Клячина, а ее саму назначили в дивизию регулярной Красной армии командира Артепьева. На самом деле это просто-напросто означало еще больше работы, нередко длившейся круглые сутки. Стиснув зубы, Мария Сергеевна ожесточенно работала, и это помогало унять томящую сердце тоску по Алексею...
  Между тем ее разыскал Михаил - старинный товарищ по партии, с которым встречено было в пору романтической юности немало питерских белых ночей. Мужчина с кучерявой бородкой долго вглядывался в дорогие черты похудевшего, изможденного лица Марии Сергеевны, в ее глаза, под которыми виднелись лиловые тени. Михаил смиренно просил Марию вернуться к нему, но та сочла это неприемлемым и предпочла остаться верной памяти любимого, даже не зная, жив ли он.
  Еще через три месяца до нее дошли слухи, что Алексея с товарищами видели в одной из близлежащих станиц, что они вступили в ряды ополчения вместе с красными казаками, а еще, что Алексей связался с какой-то казачкой и, кажется, "оженился". Эти слухи терзали Марию Сергеевну, она не верила им до конца и уговаривала себя, что, если даже рассказ до последнего слова соответствует действительности, самое главное, что Алексей жив. В письмах она делилась горечью и сомнениями со старшей сестрой, от которой - по уговору - с детства не держала секретов. Сестра была единственной, кому Мария могла открыться и пожаловаться на огорчения в сердечных делах.
  
  
  Глава 15
  
  Шли ожесточеннейшие бои с армией Деникина, после которых то и дело приходилось хоронить товарищей... Дивизию Артепьева отправили на доукомплектование. Бывший первый морской полк включили в Энскую дивизию, и дожившие до этого моряки, хоть и не напрямую, снова попали под партийное руководство товарища Михалёвой. Первым делом она вызвала к себе поседевшего за последний год Беринга и сразу заметила, что его обычный спокойный оптимизм уступил место глубокому унынию. Командир считал себя заслуживающим лишь презрения отщепенцем и под большим секретом признался, что его место, быть может, по другую сторону фронта, но обратной дороги нет, да и пощады ждать не приходится. Его подчиненным тоже не хватало бодрости духа - видимо, дали себя знать смертельное напряжение и усталость. Поэтому комиссар тут же принялась поднимать боевой дух вверенной ей части.
  Перед отправкой на передовую Мария Сергеевна предложила устроить бойцам небольшой отдых, приуроченный к Международному дню борьбы за права женщин,- с митингом, театральным выступлением и танцами. Празднование вышло шумным и было проведено с большим энтузиазмом: бойцы, остро чувствуя краткосрочность жизни, веселились отчаянно.
  На праздник, следуя бесшабашному весеннему настроению, съехались сочувствующие советской власти жители окружающих станиц, успевшие подружиться с матросами. Шум, гам, музыка не смолкали долго...
  Когда очередь выступать на митинге дошла до нее, товарищ Михалёва уверенно поднялась на высокую трибуну и радостно обернулась к толпе. Вдруг у Марии перехватило дыхание: внизу она увидела молодцеватого Алексея, сопровождаемого высокой и видной казачкой, настоящей красавицей... Сердце предательски заколотилось, и комиссару потребовалось немалое усилие воли, чтобы взять себя в руки и произнести запланированную пламенную речь.
  При первых звуках ее голоса Алексей - она явственно видела это сверху - внезапно остановился, прекратив продвигаться сквозь толпу, и резко обернулся к трибуне. Не откликаясь на понукания теребившей его спутницы, он дослушал выступление комиссара, не спуская с нее глаз, пока та не исчезла с трибуны. Толпа заколотилась в яростных овациях: как всегда, речь товарища Михалёвой была краткой, яркой и вдохновенной. Марию Сергеевну окружили восторженные слушатели с красными бантами в петлицах и под крики "ура" прочувствованно трясли ей руку. Ей едва удалось избежать качания на руках пришедших в восторг бойцов, обожавших своего комиссара. Тем временем одна только мысль пульсировала у нее в голове: "Алексей... Алексей жив... Он где-то рядом... Женат..." Это было одновременно волнующе и пронзительно больно. Мария оглядывала толпу - тщетно.
  
  С успехом прошло выступление революционной пьески самодеятельного театра. Духовой оркестр грянул "Интернационал", а потом заиграл танцевальные мелодии. Чтобы открыть мероприятие и подать пример робеющим бойцам, Мария Сергеевна провальсировала круг с первым попавшимся матросом - она, вспомнив полученные в юности уроки, он двигался, как умел, а затем, отнекиваясь, прислонилась к решетке городского сада. И тут же Мария почувствовала на себе пристальный взгляд - видимо, потому, что в глубине души ожидала его. Обернувшись, она увидела напротив Алексея, на этот раз без спутницы. Он напряженно и неотрывно смотрел на нее, между тем к Марии Сергеевне постоянно подходили девушки и парни - и то озабоченно, то радостно говорили ей что-то. Она кивала, улыбалась в ответ и снова поворачивалась, глядя на Алексея. Он по-прежнему стоял на том же месте и пожирал ее глазами. К Марии Сергеевне опять подходили, приглашали танцевать, порою довольно настойчиво, но она боялась потерять из виду Алексея и не очень церемонно отказывала. Так они простояли напротив друг друга несколько танцев подряд. В конце концов Алексей слегка щелкнул себя хлыстиком по сапогу и стал удаляться по направлению к пруду; Мария Сергеевна немного выждала, а затем двинулась следом.
  У пруда было относительно безлюдно. Мария Сергеевна озадаченно огляделась и направилась в прилегающую липовую аллею. Алексей уже поджидал, похлестывая сапог плеточкой. Оказавшись рядом, они безмолвно смотрели друг на друга.
  - Как живешь, Алеша? - первой нарушила молчание Мария Сергеевна.
   В ответ Алексей выступил вперед, пристально глянул Марии в глаза и, крепко обняв, запечатлел долгий, жаркий поцелуй на ее губах. Она не сразу отстранилась: в голове поплыло. Отступив, она была вынуждена ухватиться за куст, удерживая равновесие.
  - Однако...- с горьким сарказмом заметила Мария Сергеевна,- не думаю, что твоей молодой спутнице это понравилось бы! Смотри-ка: наш пострел везде поспел!
  - Э-эх, Марьюшка,- горестно отвечал Алексей. Сердце ее сжалось при этом сокровенном обращении.- Не трудись меня отчитывать хлесткой фразой, я уж и сам себя наказал...- И с жаром добавил: - Такой пытки и врагу не пожелаешь. Думать о тебе постоянно, звать по ночам, узнавать тебя в проходящих женщинах - и всегда обманываться...
  - Что же ты никакой весточки о себе не подавал? Должно быть, от большой любви?
  - Я, Маш, поначалу долго ненавидел тебя. Вот как есть говорю, всю душу открываю! Потом бежать от тебя хотел, то есть от памяти о тебе - вот эта Дарья тогда и подвернулась. Думалось: клин клином вышибают. Ан нет, видно, слишком глубоко ты у меня внутри в сердце сидишь - не вышло! Хотел тебе отомстить - а отомстил в результате себе самому...
  Мария Сергеевна посмотрела наверх, в молодую еще листву, легко и свежо зеленевшую на фоне блеклой, высокой голубизны неба, и судорожно вздохнула. Она знала наверняка, что Алексей говорит правду: слишком хорошо его понимала - можно сказать, сердцем чувствовала.
  - Послушай... Правду ли говорят, что твоя жена в положении?
  - Да, в тягости,- нахмурился Алексей.- Только... не женился я... не решился.
  По понятным причинам Алексей умолчал о том, как расстроился его духовник поведением опекаемого и как строго поговорил тот с ним о соблюдении Божьих заповедей, после чего раскаявшийся мужчина решил расстаться с минутным увлечением. Но Дарья, проведав об этом, подпоила его и уложила к себе в постель. Теперь Алексей избегает являться на глаза отцу Серафиму - ведь тот, пожалуй, потребует жениться на непраздной. Да, видно, все равно придется, но только... душа не лежит. Все оттягивает Алексей, не решается под венец пойти, хоть и упрекают его Дарья и ее родня, просят снять позор перед станицей.
  - Ну и что же нам с тобой теперь делать, Алеша?
  - Да что теперь сделаешь,- с тоскою произнес Алексей и посмотрел в глубь аллеи.- Дураки мы оба, и жизнь себе искромсали - по-глупому, нелепо... Любить тебя, Марья, до конца жизни буду, любовь ты моя единственная, зорька алая!
  Мария Сергеевна взволнованно молчала, да и что тут скажешь? Истосковавшиеся, они долго стояли так, не в силах надышаться друг другом...
  Наконец, Мария Сергеевна засобиралась - ее могли хватиться, а ей не хотелось, чтобы кто бы то ни было бесцеремонно вторгался в их уединение. И тут она вспомнила:
  - Послушай... Капитолина - где она теперь?
  - К отцу Серафиму вернулась...
  - А ребята, Димитрий?
  - Со мною. В станице Ковалевской: поддерживаем ополчение красных казаков.
  - Так это вы тогда - тюрьму и отдел Чека в Энске?
  - Сама знаешь.
  Комиссар посуровела:
  - Тоже мне, Стеньки Разины! А как ваша бандитская выходка - иначе не назовешь - скажется на обороноспособности города, об этом вы подумали? А что, если бы в этот момент белые действительно напали на разворошенный город, хорошо было бы?
  Алексей молчал.
  - Ну что ж, Алексей... Как ни хорошо здесь с тобою, пора нам расставаться.
  - Позволь мне поцеловать тебя... в последний раз...
  Мария Сергеевна слегка покачала головою:
  - Ни к чему, Алеша. Не надо.
  
  
  Глава 16
  
  Красные отступали. Их выбивали из каждой станицы - бои шли жаркие. Большинство казаков-ополченцев были ненадежными соратниками и, в соответствии с ситуацией на фронте, в который раз перебежали на сторону белых. Дивизия Артепьева откатывалась и несла чувствительные потери. Комиссару прибавилось работы: нельзя было допустить падения боевого духа. От первого морского полка моряков осталось всего ничего: его переформировали в единый морской батальон. Командиру Берингу, в распоряжение которого поступили крестьянские парни и казаки, приходилось горше прежнего. Кадровый морской офицер, "царский холуй", был им чужим. Многие откровенно ненавидели его. Были трудности и с другими краскомами. Комиссар поддерживала его, и не только его. Своим умением политического руководителя, подкрепляемым силой личного обаяния, харизмой "железного комиссара", она сплачивала всю эту разнородную массу. Подтягивала, дисциплинировала, приучала к сознательности, ответственности.
  Это были тяжелые дни, и только непреклонная вера в "святое общее дело освобождения рабочих и крестьян ради светлого будущего" вместе с привычкой к жесткой партийной дисциплине помогали Марии Сергеевне выдерживать чудовищные перегрузки. Много приходилось работать, чтобы ограничить грабеж, самосуд, насилие над местным населением, жестокое обращение с пленными. Ненависть и злоба - ненасытная, звериная - захлестнули фронт с обеих сторон; царили они повсеместно и в тылах. Зачастую функции советского суда и трибунала приходилось исполнять самому комиссару. В атмосфере повальной дикости и вандализма трудно было сохранять достойное человеческое лицо и, несмотря ни на что, придерживаться принципов справедливости и слушаться непредвзятого голоса совести.
  Комиссар все еще тосковала по Алексею, но пыталась гнать любовь, забыть, не думать о ней. Но однажды, будучи в станице Ковалевской по делам дивизии, она позволила себе справиться у обывателей о месте жительства Ярузинского. Ей указали и, с любопытством ее разглядывая, добавили, что он сейчас, должнό, на фронте.
  Мария зашла в курень. Молодой казак в рубахе навыпуск, клепавший во дворе косу - брат Дарьи, как узнала она впоследствии,- хмуро выспросил, кто она, и неохотно ответил, что "Ляксея нету". Навстречу вышла молодая, до невозможности красивая статная женщина и, неприязненно оглядев Марию Сергеевну, громко заявила, что кому ни попадя незачем шастать по куреням и "шукать чужих мужьев". Видимо, так или иначе, она была в курсе существования Марьи Сергеевны и воинственно оберегала свое счастье. Комиссар не стала дослушивать и, пожав плечами, пошла со двора. На душе остался пакостный осадок, и она раскаивалась в своей слабости. Однако этот досадный случай помог ей: с тех пор Мария словно вычеркнула Алексея из своей жизни.
  
  
  Глава 17
  
  Деникинцы наступали, и многие из поддавшихся на красную агитацию казаков "демобилизовались", вернулись в станицы и, занимаясь потихоньку хозяйством, делали вид, что их всегда интересовало только это. Но от остальных станичников трудно было скрыть, кто где воевал и по сколько раз переметывался к противнику. Из-за линии фронта стали приходить известия, что в освобождаемых от красных станицах совершаются самосуды над бывшими "революционными казаками".
  Истрепанной и поредевшей дивизии Артепьева предписывалось организованно сняться и дислоцироваться в глубине подконтрольной большевикам территории. Именно тогда в морской батальон явился с повинной разведчик - один из тех, кто когда-то бежал с Алексеем, и рассказал, что Алексей и ребята приняли решение остаться в станице Ковалевской, избегая дальнейшего участия в Гражданской войне. Комиссар задумалась: это было равнозначно самоубийству. Сознательно ли парни шли на этот шаг, обдуман ли он? Возможно, разведчики рассчитывали на великодушие суда регулярных белых частей - и напрасно, если верить поступающим "оттуда" сводкам. Кроме того, оставить классных, обученных, опытных, стоящих целого батальона разведчиков вне Красной армии было бы непозволительным расточительством. Комиссар решила встретиться с парнями и уговорить вернуться к товарищам, в морской батальон, по возможности избегая при этом личных отношений с Алексеем. Не исключено, что удалось бы заодно сагитировать и кого-то из коренных станичников. И в страшном сне ей не могло почудиться, что Алексей сознательно решил выбыть из строя, чтобы не проливать и дальше русскую кровь пусть даже ценою собственной головы, а несколько верных боевых друзей не захотели оставить командира.
  В то время, особенно при отступлении Красной армии, нередки были случаи, когда в станицы и села заявлялись комиссары и, потрясая револьверами, объявляли о всеобщей мобилизации, но эти меры были чужды щепетильной Марии Сергеевне, справедливо полагавшей, что такие ополченцы ненадежны, а зачастую и откровенно враждебны советской власти. Комиссар предпочитала действовать агитацией и убеждением, в чем была непревзойденным мастером.
  Собрав командный состав полка, комиссар предложила сформировать комиссию по возвращению боевых разведчиков и рекрутированию казаков в ряды Красной армии. Восторга по этому поводу она ни у кого не встретила, особенно у Беринга, но они вынуждены были подчиниться партийным указаниям. Комиссар настояла на включении в спецкомиссию и самого товарища Беринга, полагая, что тому необходимо знакомство с бытом казаков, которых теперь у него в полку было достаточно много.
  Были снаряжены две тачанки с пулеметами, сформированы две группы партийцев, особенно умелых агитаторов, возглавляемых Берингом и комиссаром.
  Стоял безоблачный, ясный легкий денек. По полям остро пахло навозом. Над мощно зеленеющей степью пронзительно звенели жаворонки. На подъезде к станице, перед крайним колодцем, у комиссара защемило сердце: в высоком белобрысом казаке, нагружавшем телегу бочками с водой, ей померещился Алексей, и, хотя она быстро обнаружила ошибку, ей не понравилась реакция непокорного сердца - Мария нахмурилась и взяла себя в руки.
  Они проехались по станице, сопровождаемые подозрительными, неприязненными и откровенно враждебными взглядами. Впоследствии выяснилось, что станичники приняли их за одну из мобилизационных бригад, силой рекрутировавших и старых и малых. Вскоре агитаторы заметили громадную фигуру Митяя, хлопотавшего с инструментом у перевернутой телеги. На все разговоры Митяй только чесал в затылке и уклончиво отвечал, что надобно посоветоваться с Алексеем.
  - Так где нам, собственно, найти Алексея?
  - В хате, должно, или в хлеву... А то, может, в поле уехал - я ж ему не сторож.
  Комиссар прошла к куреню. Она отметила перекрытую крышу, свежевыструганные наличники и обновленный забор. Судя по всему, энергичный Алексей времени даром не терял. Что-то больно царапнуло в груди, но комиссар, переборов себя, решительно взялась за железную скобу и толкнула дверь.
  - Дома ли кто? - деловито осведомилась она в сенях и, не слыша ответа, кивнула следовавшему за ней Митяю и прошла в кухню, в которой разгоряченная толстая хозяйка хлопотала у печи с чугунами.
  Мария Сергеевна едва удержалась, чтобы не ахнуть: в женщине с оплывшим лицом и раздавшимся бюстом она узнала когда-то статную красавицу Дарью. Беременная, на позднем сроке, та потеряла теперь всякую привлекательность. Сзади переминался с ноги на ногу смущенный Митяй. Повисла досадная пауза.
  - Ты... зачем сюда... пожаловала? - с нажимом произнесла Дарья голосом, предвещавшим бурю.
  - Я - комиссар тринадцатой дивизии, пришла к товарищу Ярузинскому по срочному военному вопросу. Где хозяин-то? - приступила к делу комиссар.
  - Тебе... сказано было - и близко сюда не подходить,- наступала Дарья, распаляясь, с перекошенным от злобы лицом.
  Комиссар быстро оценила ситуацию и, предвидя скандал и не желая связываться с беременной, повернулась к Митяю:
  - Ну что ж, Димитрий, придется, видно, тебе разыскать Алексея. По старой дружбе! - Сдерживая себя, она с нарочитым спокойствием шагнула вон из хаты.
  Вслед ей неслись свирепые ругательства.
  Комиссар Михалёва договорилась с Митяем, что будет ждать Алексея с прочими разведчиками у навеса соседского амбара. Товарищи встретили Марию вопросительными взглядами и, хотя она держалась совершенно спокойно, почуяли неладное и не решались спросить.
  - Ждем, товарищи,- невозмутимо констатировала Мария и, отвернувшись от всех, устремила взгляд наверх.
  Только глядя во всеобъемлющее небо, можно было не принимать бесстрастного вида и не гасить страдания в глазах... "Как больно... Не распускаться... Дело прежде всего..." Глубоко и медленно дыша, она постепенно овладела собой, выровняла стук сердца и вытеснила предательскую, неуместную влагу, готовую хлынуть из глаз.
  Издали послышался приглушенный гул приближавшейся толпы - словно растревожили улей. В нем звучали резкие, возмущенные женские голоса. Комиссар побледнела и выпрямилась. Рукой дала знак - и пулеметчики на тачанках начали спешно настраивать свои страшные механизмы; бойцы взяли оружие на изготовку, но тут же опустили - опять же, по мановению руки комиссара.
  Одна тачанка тихо стронулась с места и отъехала чуть дальше - на пригорок, оттуда развернулась, изготовилась. Товарищ Михалёва подала еще один знак своим, призывая ко вниманию и сдержанности, и выступила вперед. Толпа баб и казаков мгновенно окружила ее.
  - Казаки и казачки! - беря инициативу, обратилась она к ним уверенным, хорошо поставленным голосом. Комиссар преднамеренно избегала здесь слова "товарищи", которое действовало на иных казаков, как красная тряпка на быка.- Станичники! Среди вас живут и трудятся наши братья и ваши друзья - моряки Балтийского флота!
  Она с удовлетворением отметила, что завладела вниманием толпы и что на некоторых лицах выражение злобы и неприязни сменилось на заинтересованность с некоторой озадаченностью, и продолжала напористо:
  - Вместе с ними мы освобождали наши исконные российские земли от немецких завоевателей, любителей легкой наживы на чужой земле! - Она перевела дыхание и огляделась.
  - Гладко лепит! - с удовольствием отозвался похожий на Кощея сухопарый носатый казак с серьгою в ухе и задорно подмигнул.
  Напряжение толпы опало переходившим тестом.
  - Не слушайте ее! - взвился истошный, истеричный Дарьин голос.- Степан, брат, это ведь она для отводу глаз дыму напускает, змеюка речистая, а сама ведь - комиссарша, холера,- вон, с пулеметами, как на татей, приехала - Алексея мово силком увести - моблизовать! И Николку Татьянина, и Сергуньку, и Митяя - да небось еще и казачат, и хлебушка прихватят, последнее отберут, что дружки и душегубы из чеки не сумели! - Дарья перешла на визг, словно резаком рассекавший воздух, и притихшая было толпа мгновенно загомонила, распалилась и угрожающе надвинулась на комиссара.
  Та мгновенно оценила, что медлить нельзя, и выдернула парабеллум, но было поздно. Оружие тут же выбили у нее из рук, коней подхватили под уздцы, а бойцов на тачанке мгновенно разоружили.
  Вторая тачанка дала короткую пулеметную очередь с пригорка в направлении шарахнувшейся толпы, но тут произошло непредвиденное: пристяжной, горячий и нервный необученный конь, услышав близкие выстрелы, перепугался и, заразив безумием коренного, бешено рванул вперед. Кони понесли, седоки попадали. Обстановка стала критической.
  Разгоряченные казаки повалили комиссара и поволокли к амбару, на ходу срывая одежду. Тот самый высокий белобрысый, которого на подъезде к станице комиссар перепутала с Алексеем, прижал к стене хаты рванувшегося было за ней Беринга:
  - А ну стой, большевистская сволочь!
  (В голове краскома, несмотра на трагизм ситуации, мелькнула горькая ирония - "Недавно был белогвардейской гадиной".)
  Комиссар, извиваясь в лиходейских руках, надрывно крикнула:
  - Кто есть - партийные и сочувствующие... Представители советской власти - сюда!
  - Вопи себе, вопи,- посмеиваясь, приговаривал носатый с серьгою,- была советская власть, да вся вышла - белый атаман батька Кремень со дня на день будет тута! Вас ему в подарок отдадим - он спасибо скажет!
  Осознав, что призыв повис в воздухе, из последних сил - истошно, как никогда в жизни,- Мария издала нечеловеческий, отчаянный крик, пронесшийся над станицей:
  - Алексе-е-е-ей!
  Ей дали чем-то тяжелым по голове - она обмякла и погрузилась во тьму... Бесчувственное тело проворно затащили в амбар под торжествующим взглядом Дарьи и под одобрительные крики казачек:
  - А неча тут...
  При виде творящегося бесчинства схваченные моряки рвались и матерились, а командир Беринг, скрученный белобрысым верзилой, хрипел и бился, как обезумевший зверь. Верзила навалился на офицера всей тушей, но вдруг стал медленно оседать. Невесть откуда появившийся Алексей уже метнулся к следующему противнику. Сзади него ожесточенно бились с растерявшимися от неожиданности казаками громила Митяй и другие разведчики, выбивая наставленные на них винтовки,- в рубахах навыпуск, должно быть, только что с поля.
  - Комиссар где? - стремительно выдохнул Алексей, освобождая связанного матроса Рябого.
  Тот кивнул на амбар. Алексей мгновенно все понял и потемнел от гнева. В его глазах зажегся неистовый огонь, какой загорался у него чрезвычайно редко - лишь в мгновения крайнего бешенства. Не помня себя, легко, словно прутик, выдернул из плетня огромную жердь, которую, может, в другое время и поднял бы с трудом,- и, разметывая по пути казаков, ринулся к амбару. Подскочив, в приступе слепой ярости с размаху треснул жердиною по стене, от чего застонала постройка, и, свирепо пнув дверь, вломился внутрь. В памяти мелькнуло - как он спасал в первый раз Марию из рук насильников. За ним заскочил верный Митяй. Нечленораздельно что-то рыча, Алексей раскидал столпившихся казаков и чуть не убил приятеля Якова с только что сдернутыми портками, отбросив в сторону на сажень. Не успев ничего понять, тот треснулся со всего маху об стену да так и остался лежать осыпанный трухой.
  Пока богатырь Митяй раздавал "гостинцы" несостоявшимся насильникам, обезумевший Алексей, плохо соображая зачем, метался и подбирал разодранную одежду, пытаясь прикрыть вызывающе белевшее распластанное на соломе тело.
  Матросы Рябой и Красев, разгоряченные дракой, ворвались в амбар на помощь товарищам - и застыли... Отвели глаза. Рябой молча вышел и с мрачной решимостью направился в ближайший курень, на ходу заряжая револьвер.
  В это время послышались приближавшиеся выстрелы: мчались на выручку совладавшие с конями бойцы второй тачанки, ввязываясь в уже переломленный ход боя.
  В амбар наконец-то пробился потрепанный командир Беринг с порванным рукавом - и застал там плачущего Алексея. Кое-как обмотав бесчувственное тело комиссара обрывками одежды и прижав к себе, тот раскачивался и целовал растрёпанные волосы лежавшей у него на плече поникшей головы.
  - Поубиваю, сволочи, каждого достану,- зыркая страшными глазами, шептал он.
  Рябой шагнул внутрь: он раздобыл одежду с плеча какой-то дородной казачки, стянув по дороге сохнущее белье,- и они бережно облачили в нее все еще не пришедшую в себя Марию.
  Подошедшие матросы обрушили на Алексея свой гнев, именуя предателем и дезертиром, виня его в трагедии.
  - Иди отсюда, гнида! - в сердцах крикнул усатый матрос-малорос.- Таких, как ты, надо по законам военного времени... Возились с тобой много!
  Алексей оцепенел, ошарашенный взваленным на него бременем страшной, неподъемной вины... Потом, бережно положив женщину, выпрямился, растерянно посмотрел на товарищей, на Беринга - и вышел.
  Потрясенные матросы понесли комиссара на руках к тачанке.
  - Алексей! - сзади окликнул друга разведчик Серёга Седой.- Надо поскорее с ними уезжать... Нельзя нам здесь...
  Алексей безразлично махнул рукой и побрел прочь. Митяй вздохнул и отправился запрягать своего и Алексеева коней - не оставлять же друга...
  К вечеру все двенадцать разведчиков вернулись в батальон - но какой ценой...
  
  
  Глава 18
  
  Дивизионный врач не увидел надобности делать комиссару трепанацию.
  - Зрачки одинаковые, на свет реагируют с синхронной живостью, локальной неврологии не отмечается,- важно произнес он, закончив осмотр.
  Однако комиссар пришла в себя не сразу, с трудом начав узнавать окружающих: все же травма была нешуточная. Головные боли и усталость одолевали ее еще целый год. После происшедшего Марии было тяжело физически, но еще сложнее - морально, и только недюжинная сила воли не позволяла распускаться.
  Едва Марию Сергеевну перевели в общую палату, как товарищи стали навещать любимого комиссара. Приходили каждый день, если не чаще,- с гостинцами, с новостями, делились горестями и радостями, так что фельдшер вынужден был распорядиться ограничить визиты, давая больной возможность отдыхать. Бойцы жалели Марию Сергеевну, вздыхали, кипели негодованием и жаждой мести, но постепенно страсти улеглись.
  Алексей переносил неприязненное отношение моряков с терпением, считая, что достоин и худшей кары. Он не смел приближаться к палате комиссара и только молча переживал, казнил себя, мучился, а по ночам вздыхал и бродил по лагерю, тревожа товарищей. Иногда, озираясь, он старался незаметно передать с кухаркой Майей букет полевых цветов, попадавший в комнату комиссара якобы по собственной инициативе кухарки. Дородная Майя жалела его и не отказывала в такой малости.
  Однажды Мария Сергеевна увидела в окно его рослую фигуру, удалявшуюся от больничного корпуса, а через несколько минут зашла Майя и принялась устанавливать букет: вот, мол, свеженьких принесла - глаз порадовать. Мария Сергеевна облокотилась на спинку кровати и задумалась.
  
  * * *
  
  Алексей выбрался в тыл повидать отца Серафима. Тот, узнав о стычке казаков с бойцами морского батальона, огорчился, долго скорбел душой. Он совершил молебен о выздоровлении болящей рабы Божией Марии, обещал и впредь не оставлять ее молитвой и уже по собственному почину отдельно помолился о непраздной Дарье. Отец Серафим долго беседовал с Алексеем, увещевая:
  - За грехи наши расплачиваемся не только мы сами, но страдают и невинные люди. К примеру, дитя твое покинутое... В этом и заключается неправедная, губительная сущность греха. О чем же ты думал, Алеша? Забыл о высоком звании христианина - а за последствия не только в этой, но и в будущей жизни отвечать приходится... В тот момент, конечно, ты не мог не вступиться за Марью Сергеевну, но и твоя есть вина в том, что такая ситуация сложилась. Плохо: не устоял - поддался искушению, поступил безответственно, не по-мужски. Не удержался в стороне и от гибельной и бесплодной междоусобной борьбы. Не стоек ты, Алеша, в борьбе с грехом. Но не отчаивайся. Падая - поднимайся! Ну а раба Божия Мария... Из того, что ты рассказываешь о ней, следует, что душа у нее - живая, и, хотя пока что служит она ложным идеалам... Господь властен все устроить. А ты - привози-ка вскоре чадо свое крестить.- При этих словах Алексей удивленно вскинул голову.- А то потом надолго родные края покинешь и не скоро его увидишь. Не отчаивайся: Господь управит,- и отец Серафим накрыл его голову епитрахилью.
  
  
  Глава 19
  
  Дарья разыскала место дислокации морского батальона и приехала с матерью, принеся на раздавшейся груди посапывающего младенца. Она подошла к часовому - по ее горячей просьбе послали за Алексеем. Тот нехотя подошел, отворачивая взгляд. Дарья что-то горячо и жалостливо втолковывала, показывая сына, плакала. Алексей слушал, гоняя желваки на напряженном лице, и угрюмо глядел вдаль. Дарья совала ему домашней снеди в узелке - не взял. Постоял и отошел прочь. Дарья еще выжидала, на что-то надеясь, потом повернулась и побрела к телеге побитой собакой.
  Комиссар издали наблюдала за ними и хмурилась. При первой же возможности она вызвала Димитрия и попросила его поговорить с Алексеем насчет жестокого и недопустимого отношения к жене. Себя она считала не вправе вмешиваться в их жизнь. Через день в ответ на ее вопросительный взгляд Митяй только беспомощно развел руками - мол, попытка не удалась. Комиссар задумалась о других подходах - надо было найти авторитетного, значимого для Алексея человека. Однако вышло иначе. Случай повлиять на Алексея представился скорее, чем предполагалось.
  
  * * *
  
  Разведчики отправились на вылазку проверить сообщение о том, что к генералу Деникину с Украины для прорыва обороны красных поступило артиллерийское подкрепление, расположившееся в районе селения Мытищи. В Мытищах надо было выйти на связь с партизанами, собиравшими информацию.
  В штабе дивизии Сергей Седой бодро доложился о прибытии. Алексей метнул цепкий взгляд на сидевшую за столом Марью Сергеевну. Комдив Артепьев лично инструктировал разведчиков - сверялись по карте, товарищ Беринг дополнял. Все это время комиссар не проронила ни слова.
  Разведчики переоделись в гражданское, в Мытищи отправились верхом. В близлежащем лесочке спешились, поставили дозорного, пошли жнивьем - след в след, не курили, не разговаривали. Залегли в кустах, за огородами, Седой и Митяй остались наблюдателями, Алексей с проворным подростком Васьком направились в село. На улицах царило оживление: расхаживали солдаты, лошади везли орудия. Под навесами было укрыто что-то крупное. Часовой окрикнул разведчиков - они сказались родственниками одного из местных. Зашли в дом, где их ждали, назвали пароль, получили сведения, но решили прихватить какого-нибудь штабиста, для верности.
  Алексей отправил Васька к ребятам - передать полученные известия, всем велел уходить, а сам дождался сумерек. Одолжил у протестующего красного связного коня, уверяя, что непременно вернет, и привязал его на улице, у забора. Перекрестившись, он садами отправился к избе, где днем они заприметили штаб. В темноте прижался к стволу тополя, проклиная брехавших собак. Через забор из сада, минуя часового, пробрался к палисаднику у крыльца, улегся за кустами. Наблюдал, как, звякая щеколдой калитки, открывается дверь и офицеры выходят, чертыхаясь и проклиная темень.
  Видимо, совещание закончилось, офицеры расходились по квартирам. Алексей дождался, когда они пройдут вниз по улице, и, подтянувшись на руках, тихонько отодвинул щеколду. Вскочив и резко толкнув дощатую калитку, бросился на обернувшегося часового, крепко обхватил, зажал рот и оглушил рукояткой револьвера. Вместе с винтовкой - подхватив, чтобы не стукнула, аккуратно уложил на тропинку, притворил калитку. Поспешил за тремя удалявшимися офицерами и шел в темноте поодаль, пока один из них не свернул в какой-то двор. Скользнул следом. Звякнула калитка. Заслышав сзади шаги, офицер насторожился и окликнул его, приняв за денщика. Алексей хрипло рассмеялся. Офицер выругался и раздраженно спросил:
  - Ты что, Михалыч, наклюкался уже? - И уточнил, подозрительно вглядываясь в рослую фигуру, вырисовавшуюся в лунных бликах, и нащупывая наган: - Или это не ты, Михалыч?
  - Я это! - веско произнес Алексей, подскочив к офицеру, дал ему под дых, выбил внезапно выстрелившее оружие, сунул кляп в рот и, проворно скрутив, стремительно поволок вниз по улице, благо привязанный конь стоял уже близко.
  Оттащив к забору пленного, он рванул за повод настороженно прядавшего ушами мерина, свесившего морду в сад. Развернув коня, взвалил на него офицера. Вскочив в седло (ну и кляча же у этого негодяя связного!), Алексей резко взял с места и потрясся за село. Часовые кричали, поднимая тревогу. Топая, заметались солдаты. По нему стреляли, но выручала темнота. Алексей погнал коня к условленному леску. Вскоре он услышал голос Митяя:
  - А я тут с пригорочка наблюдаю - все видать: луна, что твоя любушка, светла, круглолица! Слышу - выстрелы, вижу - ты на лошади к полям пошел, ну и я - наготове!
  - Оставь в покое мою любушку и не болтай. На, держи!
  Алексей перевалил офицера на дюжего коня Митяя, и они на рысях ретировались - только лунная пыль столбом...
  
  
  * * *
  
  Офицер отказался подтвердить информацию сочувстующего советской власти местного жителя, цедя сквозь зубы ругательства насчет "грядущего Хама" и конца света. Не видя смысла возиться, его расстреляли. Алексей мрачно наблюдал, как пленного вывели из штаба дивизии: совесть упрекала его в том, что он повинен в гибели и этого человека. Он все чаще подумывал о том, чтобы вторично оставить Красную армию.
  Беззастенчиво поминая боевые заслуги, Алексей выцыганил у товарища Клячина пару деньков для поездки в Энск - проведать Линку и исповедаться у отца Серафима. Пораздумав, окольными путями передал в Ковалевскую, чтобы вызвали Дарью с ребенком. Та немедленно прибыла. Стоя рядом с гордой Дарьей, Алексей подержал спеленатого сына и, передав ей дитя, вскочил в телегу и принял вожжи:
  - Садись!
  - Куда это? Домой?!
  - Тут недалеко... Полдня ходу.
  - Ты што это удумал? Со свету сжить?!!
  - Да не пугайся, дура... Крестить повезем!
  - Так у нас недалече церковь... И крестины трэба...
  - Обойдемся без крестин - время военное. А не согласна - поворачивай домой, проваливай - и больше не показывайся!
  Дарья заплакала.
  - И што это ты, окаянный, изгаляешься надо мной! Веревки вьешь! Не я ли тебе сына родила!
  Алексей смягчился:
  - Ну, полно тебе, Дарья. Так надо, понимаешь... Духовник у меня там, крестить ребенка звал... Поехали, говорю - садись!
  Дарья забралась на телегу, устраиваясь на сене, все еще всхлипывая. Ребенок запищал - она принялась убаюкивать его, воркуя горлицей:
  - Тише, Степушка мой... Тише, родненький.
  Алексей дернул вожжи, прицокнув языком.
  
  
  Глава 20
  
  Красные в панике оставляли города и станицы. Дивизия под командованием Артепьева была одной из немногих, что отступала организованно, не сразу сдавая позиции. В какой-то момент, получив небольшое, но поднявшее боевой дух подкрепление в виде рабочего батальона, дивизия даже немного отбросила противника, но вырываться дальше за линию фронта было опасно.
  Тем временем белые диверсанты взрывали мосты и железные дороги, дестабилизируя тыл. Ситуация складывалась нелегкая: справа и слева фронт откатывался, оставляя дивизию открытой с обоих флангов. Поступило распоряжение сворачивать позиции, отойти к ближайшему привокзальному городу и, погрузившись в эшелоны, передислоцироваться глубже и там занять оборону. Спешно, но без паники бойцы выполнили приказ, прибыли на место, выгрузились, рассчитались в шеренге, стали заново окапываться. В воздухе витало напряженное ожидание, но все-таки на некоторое время наступило относительное затишье.
  К вечеру разразилась свирепая гроза, каких давно не случалось в этих краях. Молнии беспрестанно полосовали небо, гремело так, что у самых стойких екало внутри при близких всполохах и раскатах грома. После полуночи с небес хлынули безудержные потоки, к утру все стихло. Гроза разрядила знойную, томительную духоту последних дней и напоила воздух замечательной свежестью. Хотелось дышать полной грудью, вбирая острый сосновый запах, ставший после дождя еще явственней. Утреннее солнце озарило берег широкого озера, и было оно таким умиротворенным, что самым ожесточенным душам захотелось покоя... Все невольно заговорили тихими голосами, жмурились на солнышко и с наслаждением вдыхали благоухание трав. Пользуясь передышкой, солдаты и матросы неспешно беседовали, любовались мирной водной гладью.
  Мария Сергеевна, под руку с Берингом, и комиссар Вышевич разговаривали вполголоса, прохаживаясь у кромки озера. Вдоль берега потихоньку брели Алексей с Серёгой Седым, с удовольствием вглядываясь за линию горизонта и вяло обмениваясь фразами.
  - Глянь-ка: никак твоя...- обронил Сергей, заметив у озера офицеров, и мигом ощутил, как до сих пор благодушно расслабленный Алексей так и подобрался.
  Приблизились к тройке командиров. Сергей, искоса глянув на друга, а затем решившись, подошел к ним, заговорил преувеличенно оживленно, трогая Вышевича за рукав, настойчиво выспрашивая о чем-то, активно вовлекая в беседу и военспеца Беринга, прося подтверждения своих слов. Марию Сергеевну он нарочито игнорировал. Алексей с напряженным лицом искоса поглядывал на комиссара в кожанке. Так и не понявший хитроумной тактики друга, он отошел к кромке воды, выбрал несколько гладышей и стал зашвыривать "оладушками". Сзади подошла комиссар и негромко обратилась к нему, справляясь, как устроились на новом месте. Алексей ответил что-то неопределенное, выпрямился, уставившись в зеркальную поверхность воды.
  - О чем думаешь? - поинтересовалась Мария Сергеевна, всматриваясь в профиль моряка.
  - Да вот... Такая благодать кругом - не верится, что война...
  - Послушай, Алексей, я давно хотела с тобой поговорить... Пройдемся, пожалуй?
  Алексей повернулся всем корпусом, с внимательной настороженностью вглядываясь в лицо комиссара, не зная, чего ожидать. Они медленно побрели по мысу, удаляясь от спутников.
  - Товарищ Михалёва, куда вы? - недоуменно окликнул Вышевич.
  Сергей тут же отбросил многоглаголевую дипломатию и оборвал его насмешливо укоризненным тоном, имитируя местечковые интонации собеседника:
  - Това-а-арищ Вышевич! Оставьте этих двоих в покое - им есть о чем поговорить!
  Вышевич удивленно уставился на Седого и не нашелся что ответить. Беринг только горько усмехнулся: ему было больше него известно об этой "эпопее".
  Между тем Мария Сергеевна и Алексей медленно шли вдоль берега, незаметно поглядывая друг на друга и не решаясь нарушить молчание. Набрели на поваленное дерево.
  - Присядем?
  Мария Сергеевна кивнула. Она теперь собралась с мыслями:
  - Я слышала, тебя можно поздравить, Алеша. У тебя, кажется, сын?
  Тот вздохнул:
  - Степаном назвали.
  - Ну что ж... Я вот о чем хотела поговорить... Нехорошо, что ты от родного ребенка отворачиваешься: знаешь ли, в наше время и так сирот полно...
  Алексей вздрогнул: комиссар почти дословно повторяла сказанное отцом Серафимом при последней встрече.
  - Видеть ее не могу... После давешнего...- процедил сквозь зубы.
  - Послушай: ведь ребенок ни в чем не виноват. Прости меня, но он же не просил тебя зачинать его!
  Задетый за живое, Алексей резко повернулся к ней, но сдержался и смолчал.
  - Алеша...- немного помолчав, продолжала женщина более мягким тоном.- Ты же, кажется, верующий человек.- Алексей глянул с изумленным вниманием.- Да ведь и по вашим церковным представлениям бросить дитя - грех. Послушай! Простить надо, ведь она жена твоя!
  - Не жена: не венчался я с ней! - упорствовал Алексей.
  - Ну... По форме, может, и не жена, а по сути...
  - Мария, слушай меня: не вернусь к ней! И не надо корить себя, самоедством заниматься. В любом случае не вернусь! - непреклонным тоном возразил Алексей и прибавил в сердцах: - За прошлое - не прощу! За себя - простил бы, а за тебя...
  Комиссар помолчала, а затем, встав и развернувшись к вестовому, который уже бежал за ними по берегу, требовательно бросила:
  - Ну вот что: ребенка бросать не смей!
  
  
  Глава 21
  
  Алексей озадачил Марью Сергеевну категоричностью суждений. Впрочем, ей скоро стало не до разборов внутрисемейных отношений товарища Ярузинского: на них накатывалась Белая армия. Дивизия вела непрерывные бои и - терпела поражения: боевой дух красноармейцев падал день ото дня. Видя бедственное положение дивизии и комиссара, Алексей оставил мысли о дезертирстве, отложив его до лучших времен. Довольно быстро дивизия отступила практически до Энска.
  На ночном совещании командного состава, где присутствовал и командир дозорного разъезда Ярузинский, было решено привлечь к обороне фабричное ополчение Энска, которое до сих пор патрулировало и поддерживало общий порядок в городе. Комиссар взяла на себя переговоры с командиром ополчения, ехать намечалось ранним утром. Алексей вызвался вести машину - в Энске он надеялся повидать отца Серафима. Комиссар недоверчиво покосилась, но промолчала и согласилась принять сопровождение.
  После совещания комиссар отправилась на новую "квартиру" - в плохо обустроенную халупу, перекусить и собраться. Спать не ложилась. Близился рассвет, а с ним и утреннее построение. Алексей возился у машины: проверял масло, бензин, заводил, присматривался, выслушивал разглагольствования шофера про "слабые звенья в механизмах".
  После утреннего построения взяли охрану и поехали в город. Товарищ Михалёва уселась на переднем сиденье - рядом с Алексеем, и, когда тронулись, промолвила с язвительной усмешкой:
  - А ты, оказывается, еще и машину водишь - способный!
  Алексей парировал, не отрываясь от дороги:
  - А еще и гладью вышиваю!
  Охрана грохнула от смеха. Комиссар тоже усмехнулась и оставила моряка в покое.
  Фабричные приняли их дружелюбно, водили и показывали укрепления, возведенные собственными руками. День прошел удачно: сумели договориться о выводе ополчения за город, на вновь обустроенные позиции. Алексей весь день поглядывал на часы - ему так и не удалось вырваться к отцу Серафиму.
  Возвращались уже затемно. На выезде из города, непонятно от чего, заглохла машина. Алексей отправил одного охранника раздобыть в городе бензина, другого отослал разыскать безопасный ночлег для Марии Сергеевны. На возражения комиссара, что, может быть, все обойдется и удастся скоро устранить неисправность, Алексей демонстративно вытер руки ветошью и с обреченным видом заключил:
  - Не-е-е... До светла не управимся!
  Мария Сергеевна недоверчиво глянула, но смирилась с ситуацией. По правде сказать, предыдущая бессонная ночь утомила ее, и она была бы не прочь передохнуть прямо в городе. Комиссар уселась в кабину и стала ждать возвращения бойца, искавшего ночлег. Опасаясь, что уснет прямо в кабине, она вышла на свежий воздух, присела на корточки, прислонившись спиной к машине, рядом с Алексеем. Тот покусывал травинку и упорно косился на нее, вызвав внезапное волнение. Наконец Мария не выдержала:
  - Что?
  Алексей помолчал, покусал еще стебелек и негромко сказал:
  - Красивая ты...
  Не отвечая, Мария Сергеевна встала, прошлась, потерла руки. От находящейся неподалеку большой реки несло прохладой, женщина поежилась. Алексей тоже поднялся:
  - Замерзла? - Стащил с себя бушлат: - Ты позволишь? - и, видя, как она протестующее вскинулась, проговорил успокоительно и насмешливо: - Да не бойся, не съем...
  Мария Сергеевна глянула ему в глаза, устыдилась своих опасений и кивнула. Алексей придвинулся и принялся укрывать ей плечи, потом подтянул воротник бушлата к ее подбородку. На мгновение их лица сблизились - глаза глянули в глаза. В один миг рассыпались, как труха, все нагромождения лжи, которыми эти двое потчевали себя все это время в борьбе с собою,- все сдуло единым порывом ветра. Два горячо любящих и любимых человека смотрели друг другу в самую душу. Они сконфузились и чуть отстранились. Некоторое время молчали, отведя взгляд.
  Мария Сергеевна нарушила молчание первой, не выдержав сгустившегося между ними напряжения:
  - Как полагаешь, через сколько времени вернутся ребята?
  - Вот что... хочешь ли... давай старые пароходы посмотрим - здесь недалеко, у речной пристани,- глядя в сторону, с деланым равнодушием произнес Алексей.
  Комиссар прекрасно поняла его: это соответствовало ее тайным желаниям, подавляемым чувством партийного долга и моральными соображениями. Она испытующе, в упор, посмотрела на Алексея. В этот раз тот не отвел глаза, но, придвинувшись, ответил настойчивым взглядом: казалось, воздух зазвенел от напряжения. На небе собирались тучи - будто и природа подчинялась накалу страстей. Отчаянный ветер испытывал на основательность всегда аккуратную прическу Марии Сергеевны, но женщина этого не замечала.
  - Отчего ж... раз недалеко... Это, должно быть, любопытно... Алеша,- решилась Мария.
  Алексей сразу повеселел и, протянув руку, повлек женщину за собой, издали указывая на темные корпуса и возбужденно давая технические пояснения. Они подошли к парапету, облокотились над водой.
  - Тебе интересно? - оборвал свои комментарии Алексей.
  Мария Сергеевна кивнула, придерживая от усиливавшегося ветра волосы и задумчиво вглядываясь в стремительно темневший водный простор. Алексей залюбовался ее профилем и заботливо спросил:
  - Все еще зябнешь небось?
  Он придвинулся сзади вплотную, широко распахнув руки:
  - Ну так я тебя от ветра закрою.
  И, потеряв контроль, обхватил и стал горячечно зацеловывать что придется - волосы, затылок, шею, плечи... Комиссар резко развернулась навстречу, сдавленно простонав:
  - А...Алеша...
  Стихия не на шутку развоевалась: рвала одежду, толкала ветром, словно подхлестывала. Беспорядочно, безудержно покрывая друг друга поцелуями, они так отчаянно прижимались друг к другу, будто их грозились развести прочь, а они изо всех сил сопротивлялись.
  - Родная, родная моя...- твердил растроганный Алексей.
  Потом, сцепившись в объятии, в окаянном хмелю побрели куда глаза глядят - и точно прорвало плотину: они теперь не могли наговориться, смеясь от радостного возбуждения и вновь и вновь прерываясь на суматошные и горячие поцелуи. Сверху давно кропил их дождь, но им, промокшим, было не до того: они только изредка отворачивались от особенно хлестких дождевых плетей.
  Так они проплутали по темным улицам до полуночи, и Алексей обнаружил, что невольно привел подругу к знакомому белому флигелю, окно угловой комнаты которого потаенно светилось,- должно быть, отец Серафим совершал молитвенное бдение при свете лампадки. Алексей поманил за собой Марию и объявил себя условленным стуком. Иерей открыл почти сразу и, кажется, ничуть не удивился. Как всегда, он был приветлив: ужаснулся промокшему виду путников и поторопил войти. Заходя, Алексей возбужденно поздоровался и, снижая голос в ответ на отчаянные знаки отца Серафима, призывающие говорить потише - мол, спят в доме,- представил радостно, с оттенком гордости, Марию Сергеевну:
  - Отец Серафим! Извините ради бога, что мы в такую пору. Вот: это - моя Мария...- Обернувшись и ласково возложив широкую ладонь на затылок подруге, он добавил с глубокой нежностью: - Моя Марьюшка...
  Отец Серафим с ласковым вниманием оглядел комиссара и, благословив
  Алексея, засуетился, отыскивая сухую одежду и растапливая самовар.
  Заслышав внизу движение, спустилась матушка, ласково упрекнув супруга, что не разбудил. С Алексеем она обращалась по-свойски: велела помогать развешивать сырые вещи, раздувать самовар. С Марией Сергеевной матушка беседовала деликатнее, но и той досталось помогать накрывать на стол, что как-то незаметно вовлекало нового человека в круг семьи, делало его "своим", домашним.
  Что привело к ним в глухую пору Алексея и эту женщину, о безнадежной любви к которой они много раз выслушивали от моряка за прошедший год, ни священник, ни матушка не спросили, видимо ожидая, что тот поделится сам. Несмотря на скудный свет керосиновой лампы, здесь было светло и по-семейному уютно, словно Алексей и Мария Сергеевна окунулись на несколько часов в далекое довоенное время. Всегда непроницаемо-невозмутимая, Мария Сергеевна оттаяла в радушной атмосфере и поддерживала общую беседу, время от времени непроизвольно обмениваясь с Алексеем счастливыми взглядами. Она словно светилась изнутри и на глазах расцветала, становилась настоящей красавицей. Через некоторое время матушка извинилась и, ласково попрощавшись, ушла, поняв, что гостям необходимо побеседовать с отцом Серафимом наедине. И действительно, Алексей несколько собрался с духом и заговорил о заветном, о том, что так волновало его:
   - Отец Серафим... Я ведь что хотел вас попросить... Вы не согласились бы... обвенчать нас с Марией... А то ведь без этого как-то не по-человечески. Такие порядки сейчас - сами знаете, а только выходит как-то несерьезно. Ну я не знаю, точно кошки женятся, честно слово...
  Пастырь очень серьезно посмотрел на него, а потом на комиссара и, замявшись, произнес приглушенно, не желая огорчить лучезарного Алексея:
  - Алеша, да ты хоть спросил, а барышня согласна?
  Алексей с изумлением воззрился на него: такая простая мысль не приходила ему в голову, ведь они с Марьюшкой - теперь несомненно! - любят друг друга, и это так естественно. Однако он испытующе глянул на комиссара, у которой при последних его словах лицо окаменело в напряжении, точно ей зачитывали приговор в реввоентрибунале. Повисла тяжелая пауза, во время которой Алексей переживал настоящую катастрофу.
  - Ну хорошо,- вздохнул отец Серафим и, тяжело поднявшись, жестом пригласил комиссара,- просьба твоя, Алеша, мне представляется преждевременной, но, пожалуй, мы могли бы потолковать о жизни с Марией Сергеевной,- и обернулся к комиссару: - Если позволите...
  - Отчего же, поговорить всегда можно... с идеологическим, так сказать, оппонентом,- пожала плечами комиссар и, поднявшись, прошла за батюшкой в соседнюю комнату.
  Алексей ошеломленно наблюдал за ними и несколько удивился, приметив, что отец Серафим прихватил с собою поручи с епитрахилью.
  Их не было довольно долго. Ходики усыпляюще тикали на стене. Наконец Мария Сергеевна вышла - вся задумчивая, расслабленная... Притихшая женщина и подавленный Алексей простились с батюшкой и медленно, молча возвращались в расположение полка. После ночного дождя дышалось вольно и свежо, проблески близкого рассвета показались на небе; где-то вдалеке, еще неуверенно пробуя голос, то тут, то там посвистывали ранние птахи. Наконец Мария Сергеевна подняла лицо и тихо произнесла:
  - Ты знаешь, это, кажется, достойный уважения человек. Искренний, преданный своему делу, одним словом - настоящий. Нет, воззрения его, конечно, во многом ошибочны... Но, понимаешь... Если бы больше было таких священников... Скажем, тогда больше совестливости было бы в людях, и, кто знает, может, и не пришлось бы нам хлопотать с революцией.
  Ошеломленный ночными событиями Алексей окончательно оторопел и не нашелся, что ответить. Он так никогда и не узнал, о чем толковал отец Серафим с комиссаром.
  Тем временем в полку уж давно хватились их: даже разыскали и пригнали брошенную машину, оказавшуюся в полном порядке. Но при их появлении никто не осмелился спросить, где же они бродили до самого утреннего построения. Молчали и комиссар с Алексеем, не обращая внимания на возобновившиеся слухи об их отношениях, обрывки которых до них доносились. После этой ночи они чувствовали, будто общая тайна сделала их заговорщиками, но в то же время - осознано или нет - снова отдалились друг от друга.
  
  
  Глава 22
  
  На следующем совещании решались задачи поставок продовольствия. Ввиду критической ситуации и, вероятно, скорого появления белых решились не ждать и отправить бойцов в близлежащие селения пополнить запасы.
  После совещания товарищ Михалёва попросила Алексея остаться, игнорируя сдержанные или откровенно ироничные взгляды командиров. Алексея покоробило их отношение: он задохнулся от ярости. Когда последний краском вышел, Мария Сергеевна прошлась по комнате, остановилась и выразительно глянула на Алексея.
  - Что ж ты не заходишь, Алеша? - осторожно поинтересовалась она.
  Тот смотрел в сторону.
  - Или уже не вспоминаешь - слишком занят? - с горькой иронией осведомилась женщина.
  - А зачем? - вдруг вспыхнув, горячо заговорил Алексей: - Чтобы нам помиловаться-потешиться, а после - опять разбежаться в разные стороны? "Свободная любовь"? Знаешь ли... После всего, что нам довелось пережить... Я слишком сильно тебя люблю, чтобы относиться к тебе как к... Нет, ты послушай: я ведь в тебе жену, а не любовницу хочу видеть,- отчаянно проговорил он,- понимаешь, я не только постель хочу с тобой делить, я - большего хочу. Судьбу разделить... Я отпускать тебя не желаю, слышишь!
  - Так ты опять про церковные обряды? - нахмурилась Мария Сергеевна.- Пойми: я ведь коммунист и военный комиссар, Ты соображаешь, ЧЕГО от меня требуешь?!! Сам знаешь, Алексей, как ты мне дорог: я за тобой и к черту в пекло - в тюрьму, а потом еще в станицу эту твою курью, унижение горькое приняла. Измену твою простила... И тебя - заметь! - ни разу не попрекнула, во многом тебе уступаю, но такой жертвы... А о моем комиссарском авторитете ты подумал? А то что мне это даром не пройдет - вспомнил?
  - Ну, может быть, попросить, чтобы отец Серафим тайно нас обвенчал? - неуверенно предложил Алексей.
  - Ну, знаешь! - возмутилась комиссар.- Вот ты ожидаешь, чтобы я к вере твоей уважительно относилась, ну а сам-то... Идеалы мои уважаешь? Чего ты хочешь - чтобы я лицо коммуниста потеряла?
  - А иначе ты потеряешь меня,- с печальной твердостью произнес Алексей и вышел, не оглядываясь.
  На комиссара точно ушат холодной воды вылили. "Нет, я не хочу тебя терять!" - взволнованно призналась она самой себе. Мария прикидывала, готова ли она поступиться партийными принципами, чтобы сохранить их отношения с Алексеем. Да и правильно ли это - пойти на такой серьезный шаг не по зову сердца, а лишь в качестве уступки? Она поймала себя на том, что считает это именно серьезным шагом, и невесело усмехнулась... Да, меняется она... "Где же твоя партийная непреклонность, комиссар?" Борясь с собою, Мария Сергеевна напряженно размышляла весь остаток вечера - и не находила ответа.
  
  * * *
  
  Рассветало, слышалась далекая канонада - но уже все ближе. В воздухе явственно пахло порохом, ожиданием смерти: бой предстоял изнурительный.
  Командир Беринг, сутки подряд не смыкавший глаз на работах по укреплению обороны, воспользовался затишьем перед боем и повалился спать одетым. К нему стучали - он долго не мог понять, в чем дело. Наконец часовой растолкал его, сообщая почему-то шепотом:
  - Товарищ Беринг... Товариш Беринг! Тут к вам комиссар пришла.
  Беринг поднялся, ополоснул лицо водой, разлепляя тяжелые веки, и пригласил Марию войти. Комиссар сразу поняла, что не вовремя, но отступать было поздно и некуда:
  - Виктор Лаврентьевич! Извините, пожалуйста, за вторжение в столь неуместный час. Поверьте, мой приход вызван чрезвычайными, очень важными для меня обстоятельствами!
  - Да, Мария Сергеевна... Я всегда рад услужить вам.
  - Понимаете, я обращаюсь именно к вам, памятуя наши давние и особые отношения: мы с вами вместе пережили много испытаний и опасностей. И в эту минуту я рассчитываю именно на вас.
  - Да пожалуйста, Мария Сергеевна,- Беринг разволновался,- если я только могу быть полезным. Помилуйте, вы же и сами догадываетесь, как я к вам отношусь...- и замолчал, повинуясь сдерживающему жесту комиссара.
  - Спасибо, Виктор Лаврентьевич, но видите ли... Моя просьба не совсем обычна... Ведь вы же, кажется, крещеный человек? - спросила она внезапно.
  - Разумеется...- ответил тот в замешательстве.
  - Так вот... Скоро бой... Наверное, последний... И в виду возможной близкой смерти мне бы хотелось завершить одно дело. Скажите, вы верите в загробную жизнь?
  Растерявшись, Беринг замялся и ответил нечто неопределенное. Он не ожидал подобных слов от комиссара и не понимал, к чему она клонит.
  - Не удивляйтесь... Знаете, я много думаю об этом в последнее время. Говорят, в окопах атеистов не бывает. Одним словом, для вас, наверное, не секрет, что я люблю одного человека. Очень люблю. И хотела бы с ним остаться... вместе. Не только в этой жизни.
  Лицо Беринга приняло холодное и разочарованное выражение:
  - Вы говорите про нашего общего знакомого - товарища Ярузинского?
  Комиссар кивнула.
  - Так вот... Я знаю, что ваши с ним отношения далеки от идеальных, но... Не согласились бы вы выступить в качестве поручителя на нашем венчании - ради нашей с вами дружбы.
  Беринг вытаращил глаза и заморгал:
  - Простите... Я что-то не очень... Какое венчание? Он что - сделал вам предложение?
  Комиссар улыбнулась:
  - В некотором роде. А венчаться - сейчас: до предполагаемого боя осталось не менее четырех часов. Успеем. Так я рассчитываю на вас. Жду вас через пять минут у здания штаба. До встречи.
  Комиссар вышла, а Беринг схватился за голову и застонал. Это был удар ниже пояса, но, взяв себя в руки, он собрался и вышел.
  Ежась на свежем предутреннем воздухе, куталась в широкий плат Мария Сергеевна, нервно курил Алексей, постукивала ногой об ногу невесть откуда взявшаяся Линка, вздыхал и задумчиво поглядывал на проблески занимавшейся зари Митяй. Сергей Седой стоял, вальяжно прислонившись к стене избы, полунасмешливо наблюдая за происходящим. Поздоровались. Пошли по указанному накануне селянами адресу: за отцом Серафимом ехать было некогда. Извлеченный из погреба близ прикладбищенской церкви, насмерть перепуганный, глуховатый престарелый протоиерей долго не мог понять, что от него нужно вооруженным матросам и женщине в кожанке.
  - Ась? Венчать? Кого венчать - когда?
  Поняв, он изумился. Затем было уперся, но комиссар, твердо глядя в глаза, объяснила, что это - последняя, быть может, их предсмертная воля и он многое берет на себя, уклоняясь. Алексей смотрел на него нервным напряженным взглядом. Линка про себя молилась. Старик подумал, пошамкал ртом и направился за ключами - отпирать церковь.
  В нижнем храме было холодно, воздух - неуютный, сырой, пропахший плесенью. Несколько свечек одиноко засветились в пустынном помещении, от дыхания курился пар. Отец Василий попросил посетителей оставить оружие вне церкви. Те, поколебавшись, выполнили требование. Батюшка надел очки и стал читать требник дребезжащим старческим голосом. Алексей волновался и исподволь поглядывал на Марью Сергеевну. Та держалась спокойно и, нащупав в сумраке его руку, слегка стиснула. Беринг не мог поверить происходящему и сдерживал в горле подступавшие слезы. Лина сосредоточенно шевелила губами. Митяй время от времени не к месту, но набожно крестился. Сергей посерьезнел и слушал внимательно.
  После венчания отец Василий сказал молодым небольшое напутственное слово и, растроганный, по-старчески сентиментальный, вдруг заплакал. Алексей стоял растерянно - ему хотелось сказать: "Это все?" Мария Сергеевна прониклась торжественностью момента и преданно посмотрела на мужа, как бы спрашивая: "Ну, ты доволен?" Линка - радовалась, как дитя, улыбался Митяй, Сергей похлопал Алексея по плечу: "Поздравляю!". Беринг, подавив судорожную гримасу, церемонно поздравил.
  По тропинке возвращались на позиции - бойцы с удивлением встречали утреннюю группу, появившуюся от кладбищенских ворот, возглавляемую товарищем Михалёвой под руку с Алексеем.
  
  
  Глава 23
  
  Вопреки ожиданиям, белые развили наступление на их позиции только к полудню, но зато уже хлынули мощно, слаженно, уверенно - и почти сразу прорвали оборону красных. Отбиваясь, те в беспорядке отступали до самого N-ска, где закрепились благодаря множественным линиям обороны и превосходным укреплениям фабричных. Зная, что пощады ждать не приходится, те бились за свой город с небывалым ожесточением. Наступление белых захлебнулось.
  Оборону держали два дня, предприняли контратаку - завязли, отступили, но боевой дух бойцов несколько укрепился. Наступило короткое затишье: белые собирались с силами, подтягивали части. Пользуясь передышкой, Алексей повел Марью Сергеевну к отцу Серафиму - показаться в новом качестве и поделиться своей радостью, но заветный флигелек оказался пустым и разоренным.
  Растревоженный Алексей обратился к соседям. Плачущая Степанида - уборщица храма, живущая неподалеку,- поведала молодоженам, что священник попал под горячую руку уезжавшим чекистам, с небывалой злобой расправлявшимся перед отъездом со всеми "ненадежными для советской власти элементами". Потрясенный Алексей пристально посмотрел на комиссара - та отвела глаза, почувствовав себя почему-то виноватой. Спросили, где матушка, Линка. Оказалось, их приютила семья прихожан - тут, неподалеку: возвращаться домой они пока боялись.
  Молча пошли к Полянским, постучались. Полянские захлебнулись от слез при упоминании о расстрелянном пастыре, горестно причитая "сироты мы теперь, сироты". Спросили о матушке - ее дома не оказалось. Пошли с Линой на свежую батюшкину могилу. Там, обнявши крест, шептала в нагретое дерево, обращаясь к мужу, матушка Ирина. Линка, не обращая внимания на влажную глину, встала рядом на колени, теребя косу. Молодожены предложили Лине ехать с ними, но та отказалась, кивнув на матушку Ирину:
  - На кого я ее теперь оставлю...
  Понимая, что они прощаются, вероятно, навсегда, обнялись, расцеловались. Мария Сергеевна передала Линке листок с питерским адресом:
  - Кончится война - обязательно приезжай.
  Алексей, с распухшими от слез веками, последний раз похлопал девочку по плечу, перекрестился на батюшкин холмик и взял жену за руку. Они повернулись, чтобы уйти с кладбища.
  - Постойте! - крикнула вослед Линка.- Отец Серафим перед расстрелом благословил меня и вам благословение передал, а еще... он просил передать...
  - Ну? Что, Лина?
  - Он просил передать, чтобы ты, Алексей, прекратил проливать братскую кровь.- При этих словах Алексей многозначительно посмотрел на комиссара. А Марии Сергеевне завещал передать, что... "любовь все покрывает".
  - Все?
  - Вроде все.
  - Спасибо, Капитолина. Прощай, друг, спасай тебя Бог.
  
  
  Глава 24
  
  В последнюю ночь перед решающим сражением Мария Сергеевна отчаянно цеплялась за Алексея - брала его лицо в ладони и говорила, что желала бы "запечатлеть навсегда" его образ. Тогда Алексей, покопавшись в вещах, обнаружил свою давнюю флотскую фотографию: лихой кудрявый матрос в бескозырке. Конечно, это было совсем не то, что имела в виду Мария Сергеевна, но она бережно убрала карточку в нагрудный карман - с партбилетом. Молодожены долго не могли расцепить рук, но было пора идти.
  Дивизия Артепьева и местные ополченцы отчаянно сопротивлялись утроенным силам противника, но регулярные части Красной армии справа и слева от них неумолимо и панически откатывались - увы, слишком быстро... По меткому народному выражению, "драпали". Морской батальон бился за каждую улицу, каждый дом, но участь его была решена. Оставшихся бойцов взяли в плен - их ждал показательный расстрел. Там, к своему ужасу, Алексей снова увидел жену. Они обнялись - и так молча стояли, пока их не вывели из барака на улицу.
  
  * * *
  
  - В случае, если комиссар сию секунду не объявится, сегодня же вы все будете расстреляны! - объявил есаул.
  Братва напряженно молчала. Комиссар с чувством пожала руку Алексею, прощаясь, и хладнокровно двинулась было вперед.
  - Стой здесь и молчи,- тут же шепнул ей Алексей и добавил тоном, не допускающим возражения: - Меня теперь слушайся!
  И, не отвечая на ее встревоженный взгляд, он уверенно провозгласил:
  - Чего надрываешься! Ну я - комиссар! - и шагнул вперед.
  Десятки глаз воззрились на него, но ни один из матросов не издал ни звука. Комиссар побледнела и рванулась следом, но Беринг крепко удержал ее за рукав.
  Есаул оценивающе оглядел высокую статную фигуру моряка и удовлетворенно кивнул патрулю: те сразу скрутили Алексея.
  - Расстрелять! - коротко распорядился есаул и, видя, что это не произвело на матроса должного впечатления, едко поинтересовался:
  - Что же ты не кричишь "Да здравствует революция!"?
  - Обойдемся без фарсу,- сумрачно огрызнулся Алексей.
  - То-то и оно, красная морда, твоя правда: один фарс это - революционные бредни ваши... Ведите во двор!
  Там к Алексею подскочил щуплый парнишка и попытался приладить черную повязку на глаза, но Алексей отмахнулся:
  - Обойдусь... Вот только... развяжите руки - небось, не убегу...
  Молодой есаул командовал разводом. Алексея поставили лицом к замызганной стене дома, он упрямо перевернулся навстречу палачам. Когда казаки щелкнули затворами и вскинули винтовки, Алексей, до этого момента вальяжный и даже презрительно-снисходительный, смертельно побледнел, выпрямился, глянул в небо и медленно, истово перекрестился.
  - Господи! Помилуй мя грешнаго и приими дух раба Твоего! - срывающимся голосом, но довольно отчетливо проговорил он.
  Пожилой атаман, спокойно наблюдавший процедуру расстрела, вдруг резко крикнул:
  - Отставить! Это не комиссар! Покрывает кого-то... На допрос его! - распорядился он и, развернувшись на каблуках, торопливо удалился.
  
  
  Глава 25
  
  Алексея привели на допрос к морщинистому есаулу, лицом схожему с печеным яблоком. Тот с ходу принялся допытываться, кто же настоящий комиссар. Алексей сообразил, что сплоховал во время расстрела, но все же рассчитывал, что братва не выдаст и что женщин, включая сестер милосердия, в конце концов отпустят. Чтобы оттянуть время, он понес несусветную чушь, что не очень разбирается в тонкостях нововведенной должностной иерархии Красной армии, а комиссара вроде и не было у них - вернее, был какой-то пришлый - плюгавый и картавый - наездами из соседней дивизии, все митинги собирал и выступал там долго и непонятно... Какое-то время есаул с брезгливой недоверчивостью слушал всю эту ересь и вдруг отлушительно гаркнул:
  - Молчать!!! Ты что, дубина, заливаешь?!
  Алексей пустил в ход все свое обаяние и с трепетной доверительностью поведал, что рад бы чем угодно помочь наиприятнейшему собеседнику, но не вполне понимает, что же именно от него требуется, ведь он уже изложил суть вопроса - вернее, то, что ему об этом деле известно,- самым подробнейшим образом.
  - Ну а какое, предположим, твое политическое кредо? - грозно наступал есаул.
  - Чего? - не понял Алексей.
  - Какие твои... эти... политические воззрения? Одним словом, ты - меньшевик, большевик, эсер, анархист или... кто там еще...- не унимался есаул.
  - А-а, ты про это,- разочарованно протянул Алексей,- Да никаких воззрений у меня, собственно, нету... Я вот по бабам больше...- Он игриво подмигнул есаулу.
  - Это ты брось! - резко оборвал есаул и, видя, что даром теряет время, повелел увести матроса, распорядившись поместить его отдельно от остальных пленных.
  Часа через четыре Алексей снова предстал перед ним. Есаул на этот раз был настроен гораздо решительней: на перекрестном допросе матросы не отрицали, что в дивизии присутствовал комиссар, хотя допрошенные отказались назвать его. Пока отказались... Алексей на этот раз был молчаливо собран и, когда его наотмашь били по лицу и в глазах вспыхивали молнии, а рот наполнялся соленым, только мысленно твердил: "Господи Иисусе Христе... молитвами духовного отца... помилуй нас". Били долго и ожесточенно, постепенно теряя терпение.
  Наконец допросы прекратились. Прошумел слух, что кто-то вызвался "комиссаром". Алексей похолодел: неужели созналась? Его вернули в общий барак - оттуда как раз выводили Серегу Седого, который все оборачивался и прощался долгим взглядом...
  Седой взял на себя "комиссарство" - тело его выставили на главной площади, молчаливой свидетельнице расстрела комиссаров подразделений, начальника фабричных ополченцев, комдива Артепьева, других товарищей...
  Пленных женщин - Марью Сергеевну и сестер милосердия - действительно почти сразу освободили, демонстрируя гуманность Белой армии. Об их дальнейшей судьбе Алексей не знал ничего.
  
  * * *
  
  Моряков поредевшей колонной повели за город. Заставили копать огромный ров, затем велели построиться. Великодушно пригласили священника - для желающих. Несколько пленных захотели исповедовать грехи, среди них Алексей и Беринг. Подошедший высокий священник узнал Алексея: это был когда-то спасенный им от расстрела настоятель Свято-Троицкого собора. Протоиерей подумал и отправился хлопотать за Алексея. Алексей же, узнав об отмене расстрельного приговора, отказался покинуть строй, уверяя, что на защиту собора тогда выступили все моряки и несправедливо обелять его одного. Тогда морякам дали выбор: предложили послужить в Белой армии - кое-кто подался вперед. Беринг и Алексей переглянулись и остались в строю.
  - Отчего же вы не соглашаетесь? - допытывался священник.- Ведь вы же, кажется, были во многом не согласны с большевиками. И даже, в некотором роде, пострадали от Чека. Насколько я помню, вы были узником - там, у них в тюрьме, с этой девочкой... Капитолиной.
  - Отец Кондратий! Вот тогда я как раз мог оказаться среди вас, но теперь, когда вы победили, а мои товарищи связаны и ждут расстрела,- неужто в подлецы запишусь?
  - Вы тоже так считаете? - обратился священник к Берингу. Тот кивнул по-военному четким движением.- Вы... честные воины. Но мне видится, что вы превратно понимаете понятие чести. Скажем, если командование, учитывая, что я беру вас на поруки, сочло бы это возможным, согласились бы вы в будущем воздерживаться от борьбы с Белой гвардией и дать в этом твердое слово?
  - Только если такая возможность будет предоставлена всем морякам!
  - Но я не могу брать на поруки всех...
  - Но они же все без исключения вступились тогда за вас и ваш приход...
  Отец Кондратий подумал:
  - Ну хорошо, предположим, что всех... Посмотрим, что скажет командование.
  
   
  ЧАСТЬ II
  В КРАЮ МИРАЖЕЙ
  
  Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
  У всех золотых знамен, у всех мечей,
  Я ключи закину и псов прогоню с крыльца -
  Оттого что в земной ночи я вернее пса.
  Марина Цветаева
  
  Глава 1
  
  Кружила и вьюжила непроглядная зима 1925-го года. Ленинград зяб, погруженный в безысходный морозный сумрак. Редкие фонари не разбиты. Только на Невском да на центральных улицах дорога освещена, да несколько ярких витрин частных магазинов выделяются в кромешной темноте занесенных снежными буранами улиц. Местами трамвайные пути вздыблены, их обломки убого выпирают наружу. Грустно выглядит обшарпанная кладка давно не ремонтированных дворцов. Осиротевшие, бесхозные здания бывших складов разобраны на дрова, а у роскошных ресторанов толпятся извозчики, наперебой предлагающие услуги щегольски одетым "совбурам" и нэпманам. Прохожие под порывами северного ветра прячут лица в воротники и ускоряют шаг по обледенелым тротуарам.
  По Улице Красных Зорь размеренным шагом следовал человек лет тридцати с небольшим, выше среднего роста, в ладно скроенном по фигуре овчинном тулупе хорошей выделки, препоясанном кушаком по талии, в высоких валенках и в завязанной под подбородком простой заячьей ушанке. Сзади на лямках болталась холщовая деревенская котомка. От тулупа веяло не до конца выветрившимся духом навоза и кострища. Он шествовал не спеша и с виду спокойно, но у подворотен изредка останавливался и напряженно вглядывался в указатели на домах, что выдавало в нем человека, не до конца уверенного в своем пути.
  Его окликнули патрульные в длинных шинелях, с красными повязками на рукавах и с винтовками за спинами. Мужчина остановился - у него выспросили, кто он и откуда, потребовали документы.
  - Панкратий Клементьевич Телешев,- напрягая зрение, разобрал начальник патруля и брезгливо поморщился,- что в Питере ищешь, лапотник? Легкой жизни, заработков небось, а сам ни черта не умеешь? Хватает здесь таких - босяков провинциальных... Счастье твое, что рабоче-крестьянского происхождения, а не лишенец, а то бы враз выпроводили...
  "Лапотник" со спокойными серыми глазами хладнокровно выдержал натиск и невозмутимо уточнил:
  - Документы, кажется, в порядке? А сам я - из Калуги, к родственникам, устраиваться на "Северную верфь". И специальность - имеется! - прибавил он примирительным тоном, похлопывая себя рукавицами.- А морозец у вас знатный! Мерзнем, ребята?
  Патрульные переглянулись: выговор и складная речь выдавали в парне городского жителя.
  - Да-а-а... Работа собачья,- пожаловался патрульный, возвращая документы,- а что на завод идешь - дело: тут нынче спецы ой как нужны! Тебе какую улицу-то надо? Сейчас подскажем, чего тебе плутать зря по холоду...
  
  
  Глава 2
  
  В расположенной амфитеатром, ярко освещенной, но неуютной, плохо протопленной аудитории Первого Ленинградского медицинского института шла лекция по биологии. Слушатели отчаянно мерзли в накрахмаленных колпаках и халатах, надетых поверх телогреек. Преподаватель обильно и красноречиво вплетал элементы марксистско-ленинской теории в полотно лекции, а студенты время от времени поворачивались один к другому и, многозначительно тараща глаза, передавали по ряду скрученную записку - и тут же принимали самый серьезный и сосредоточенный вид. Они сочиняли совместную поэму на свободную тему - таким образом, чтобы каждому последующему "поэту" оставались открыты только две рифмованные строчки предыдущего автора. В перерыве они разворачивали плоды своего стихоплетства и хохотали над содержанием, которое иногда принимало неожиданно вычурную форму. Остроумные комментарии и веселый смех ослабляли сосущее чувство голода, так что даже самые серьезные из студентов с улыбкой прислушивались к общему гомону.
  До конца учебного дня оставалась последняя пара лекций, затем предстояли лабораторная по общей физиологии и курс препарирования в провонявшей формалином анатомичке.
  Закончив занятия, маленькая усталая студентка, обладательница черно-смоляных кудрей, серьезных вишневых глаз и миловидного лица, сохранявшего девичий овал несмотря на отчаянную худобу, на выходе из анатомического зала нос к носу столкнулась с мужчиной лет сорока или чуть более в зимней форме военного моряка.
  - Вот спасибо, Виктор Лаврентьевич, что нашли возможность встретить меня!
  - Как же я мог пренебречь вашей безопасностью, Капитолина Ивановна,- ведь почти ночь на дворе, темень непроглядная! Я только шел и вспоминал, не перепутал ли чего-нибудь: ведь вы, кажется, прибираетесь в операционной у профессора Клочковского по средам, пятницам и субботам, а сегодня только вторник.
  - Правда ваша: трижды в неделю,- заметила девушка, неспешно укладывая халат и шапочку в ранец и стараясь не помять накрахмаленную отутюженную форму.- Надо бы почаще - по экономическим соображениям,- да боюсь, учебному процессу повредит. Действительно, за окном уже темным-темно, а у меня на сегодня еще материала перелопатить - невпроворот!
  - Если желаете, я мог бы всегда встречать вас после работы - и незачем Аркадию Александровичу раньше времени отлучаться и напрасно беспокоиться...
  - Полноте, оставим доктору Горелому эту почетную обязанность: ведь вам скоро опять в поход, и мне придется заново договариваться с милейшим Аркадием Александровичем, чтобы наши поздние маршруты к дому относительно совпадали в пространстве и времени,- возразила Капитолина, ловко продевая рукава в придерживаемую Берингом куцую облезлую шубейку и запахиваясь.- А вот вам совершенно ни к чему лишний раз проделывать эдакий путь по морозу, тем более что толщина вашей нынешней шинели меня отнюдь не вдохновляет...
  - Увы мне, Капитолина Иоанновна! Неужели вы полагаете, что злые балтийские ветра менее коварны нынешних температурных перепадов в Петрограде, и что я к ним непривычен? Впрочем... я не слишком навязчив?
  - Пожалуй,- шутливо ответила девушка.- Но... я прощаю вам,- и она уверенно взяла Беринга под руку: - Пойдемте скорее: наверняка вы опять не стали ужинать без меня и остались голодным! Когда же вы осознаете неуместность этой жертвы!
  Проигнорировав последнее замечание, офицер отступил на полшага, галантно придержал дверь, пропуская вперед спутницу и не обращая внимания на насмешливые взгляды сокурсников Капитолины.
  Они двинулись, лавируя среди жестких слежавшихся сугробов, отворачиваясь от промозглого ветра, вздымавшего снежные гейзеры, от которых мгновенно стыли руки в перчатках и до колотья немело лицо. Беринг, непроизвольно ускорив шаг, старался по возможности загораживать от яростных порывов ветра юную спутницу. Капитолина же словно не замечала леденящего душу холода и, приумолкнув, твердила про себя Иисусову молитву, изредка непроизвольно потирая онемевшее лицо и взглядывая на далекое звездное небо. Разговаривать на ветру не представлялось возможным, да им и не нужен был светский разговор: это были старые друзья, и им было удобно молчать вместе и думать - каждый о своем.
  Добравшись до дому, поднялись с черного хода - шикарная мраморная парадная лестница с остатками отодранных ковров была заколочена и загажена,- они прошли в просторную, уютную квартиру. Виктор Лаврентьевич давеча протопил камин в гостиной и печь в Капитолининой комнате. Скромный ужин в виде вареного картофеля с кислой капустой был аккуратно сервирован в столовой и заботливо прикрыт белоснежной салфеткой.
  
  * * *
  
  Около года назад Мария Сергеевна, используя личные связи с наркомвоенмором, способствовала направлению товарища Беринга на должность помощника командира на эсминце Морских сил Балтийского флота.
  Когда был поставлен вопрос об "уплотнении" его питерской квартиры, тем более что большую часть времени он проводил теперь на службе,- изобретательная Мария Сергеевна предложила подселить к товарищу Берингу "трудовой элемент" - Капитолину. Полгода спустя девушка успешно сдала экзамены в мединститут и перешла в разряд студентов, подрабатывая, однако, в одной из недавно открывшихся частных клиник - у профессора того же института. Подселение знакомых и студентов во избежание потери жилплощади было широко распространенной практикой, и Беринг, чуть поколебавшись, согласился. Капитолина же была в восторге от возможности каждый день видеть "капитана", общение с которым ставила высоко.
  Одинокий Беринг скоро оценил по достоинству соседство славной девушки, с которой подружился крепче прежнего. Энергичная и изобретательная, она находила время выстаивать очереди за билетами в филармонию и вытаскивала замкнутого соседа "на люди": то на концерты, то на выставки, то на заседания студенческого христианского кружка, который, хотя и был экуменическим по сути, позволял вести проповедь православных ценностей среди молодых людей различных христианских конфессий. Развеивая мрачное одиночество моряка, Капитолина старалась исподволь восстанавливать его забытые детские привычки к посещению воскресных служб. Беринг по-отцовски уступал ей, поддаваясь на ее милые наивные порывы, и брал на себя заботу об ее материальном благополучии. Капитолина же стремилась по возможности угодить хозяину, поддерживая чистоту в доме.
  Единственное, что недолюбливала Капитолина,- это круг старых знакомых Беринга, с которыми тот периодически обменивался визитами. Некоторые гости вели себя с девушкой высокомерно по причине ее плебейского происхождения, переходя при ней на французский всякий раз, когда обсуждались щекотливые политические вопросы. Но Капитолина держала свое мнение при себе и ни разу не обнаружила, что большей частью понимает их разговоры. Беринг, как только мог, старался смягчать острые углы, рекомендуя Лину как своего преданного друга.
  Поскольку Капитолина обладала незлобивым и незлопамятным характером, была неприхотливой и естественной, она принимала все просто и излучала вокруг себя наивную, но светлую жизнерадостность. Даже в тяжелые минуты жизни с нею было легко и утешительно. Одно только обстоятельство омрачало ее нынешнюю жизнь: с тех пор как она начала учиться, у нее оставалось гораздо меньше времени для занятий с ее любимцем Сергунькой, которого она реже теперь навещала в доме Михалёвых.
  
  
  Глава 3
  
  После заседания Ленгубисполкома Мария Сергеевна наведалась в редакцию "Красной газеты", и туда же за ней заехал член Ленсовета и активный деятель Коминтерна Давид Моисеевич Вышевич. Беспокоясь из-за плохой погоды, он предложил подвезти Марию Сергеевну до дома - и заботливо укрыл ее плечи неброской, но изящной подбитой мехом тужуркой.
  В последнее время Вышевич чаще, чем следовало бы, думал об этой энергичной и деятельной, привлекательной женщине. Его сестра нашла Марию выдающейся личностью, отметив ее полный женственности облик, парадоксально сочетавшийся с аналитическим умом и логическим мышлением. Хотя Давид Моисеевич и не разделял многих политических взглядов Марии Сергеевны, например участия в создании "Рабочей оппозиции" и развитии профсоюзных организаций, противостоящих растущей бюрократизации государства, равно как и ее выступлений против закрытых распределителей для партработников,- тем не менее он не мог не покориться ее обаянию. Мария Сергеевна тоже выделяла Вышевича за незаурядный ум и деликатность. Кроме того, ей импонировала его страстная привязанность к ней и ее сыну, Сереженьке.
  Отпустив машину у дома, они немного прошлись по скрипящему, посеребренному лунным светом снежку и поднялись наверх. В прихожей появилась закутанная в плед Софья Павловна, уже приученная к поздним возвращениям дочери и к поздним же визитерам. У дверей детской она предупреждающе подняла руку и шепотом пояснила, что Сереженька спит. Мария Сергеевна и Давид Моисеевич, стараясь не шуметь, проследовали в столовую. После ужина тет-а-тет Давид Моисеевич как бы ненароком взял руку Марии Сергеевны и выразительно заглянул в глаза. Та встала и подошла к окну, задергивая занавеску. Давид Моисеевич тихонько приблизился, внимательно посмотрел на нее, как бы спрашивая разрешения,- и, деликатно обняв, туго поцеловал в губы... Мария Сергеевна чуть отклонилась, нечаянно уронив фотографию в рамке, стоявшую на комоде, и вздрогнула от резкого звука. Она подняла фото: с выцветшей карточки на нее веселыми глазами смотрел молодцеватый матрос с густыми непокорными кудрями, выбивавшимися из-под бескозырки,- сердце ее дрогнуло... Побледнев, она смущенно произнесла:
  - Простите, Давид Моисеевич, не могу... В другой раз...
  Недовольный Вышевич не подал вида - он умел выжидать и считал желаемое развитие событий вопросом времени. Он извинился и галантно распрощался. Проводив его и затворив дверь, Мария Сергеевна прижалась спиною к стене и задумалась: ее раздирали противоречивые чувства. На следующее утро она появилась на службе невыспавшейся, с головной болью и внутренним раздражением, но Давид Моисеевич вел себя с безупречной предупредительностью и ничем не выказал своего разочарования, а Мария Сергеевна ни в малой мере не позволила своему недомоганию отразиться на работе.
  
  * * *
  
  Распаренная Настасья в туго подвязанном фартуке помешивала поджарку для супа, а другой рукой ловко поправляла соседнюю кастрюлю на плите. Обернувшись на настойчивый звонок, она отложила половник и поспешила в вестибюль. Туда же из гостиной просунулась любопытная головка хорошенького белобрысого мальчика лет пяти, и Настасья, проходя, любовно потрепала его по кудрявой макушке:
  - Одуванчик мой!
  Мальчонка ответил ей славной белозубой, еще не щербатой улыбкой и ожидающе уставился на входную дверь. Настасья загородила его от потока холодного воздуха с лестницы и отворила высокому, коротко остриженному человеку в толстом овчинном тулупе. Тот назвал домработницу по имени и, в ответ на вопросительный взгляд, представился фронтовым товарищем комиссара Михалёвой.
  - Воевали вместе, еще в восемнадцатом, а теперь вот - проездом в Питере, решил повидать и адрес разыскал...- пояснил он и, заметив белоголового мальчугана, выглядывавшего из-за широкой цветастой Настасьиной юбки, прервал разговор и, затаив дыхание, присел и ласково поманил его: - Тебя как зовут, сынок?
  - Сережа,- покладисто ответил ребенок звонким голосом.
  - Ах ты мой соловушка... Сколько ж тебе лет?
  Ничуть не смущаясь, мальчик бойко ответил незнакомцу. Настасья, инстинктивно загораживая ребенка, попросила удостоверить личность - пришелец выпрямился и полез за документами, и тут его окликнула вышедшая за Сережей Софья Павловна:
  - Позвольте полюбопытствовать: ваше имя-отчество?
  Гость, распознав хозяйку по властному голосу, представился Панкратием Клементьевичем Телешевым и вкратце повторил свою историю. Софья Павловна медленно проговорила:
  - Что-то я не припомню, чтобы при мне упоминали такого товарища... Вы где именно воевали тогда?
  Телешев ответил и, повинуясь недоверчивому взгляду седой женщины, протянул ей документы. Та прочла и еще раз пристально посмотрела на незнакомого красивого мужчину с волевым лицом и внимательными глазами.
  - Дядя, а вы в гости к маме пришли? - потянул его снизу за штанину просочившийся через Настасьино "заграждение" малыш.
  - Да, в гости... приехал... Издалека приехал, Сергунька,- снова присев, мягко ответил гость, оглядывая лучащимися глазами всю ладную фигурку мальчугана.
  Софья Павловна интуитивно уловила в его голосе искреннюю ласку по отношению к ее баловню Сереженьке, и это расположило женщину:
  - Ну что ж, проходите. Правда, Марии Сергеевны сейчас нет, но вы можете подождать в гостиной. Анастасия, помоги, голубушка, гостю раздеться!
  Сняв валенки и проходя в гостиную, Телешев приметил уют и опрятность в доме, несмотря на лежавшие на полу детские книжки и разбросанные кубики. С позволения хозяйки он присел на стул, но скоро, завязав беседу с неотступным Сережей, которому Софья Павловна тщетно пыталась внушить, что докучать нехорошо, самовольно перебрался с ним на диван. Панкратий Клементьевич общался с мальчуганом с видимым удовольствием и скоро узнал, что маму зовут Марией Сергеевной, что ходят гулять они в ближайший скверик и там есть славная горка. Что раньше они все время гуляли с его "старшей подружкой" Линой, а теперь Линка переехала и приходится отправляться на прогулки с Настасьей, и это очень неудобно, оттого что Настасья неуклюжа и не умеет бегать наперегонки, строить снежные крепости и кататься на коньках. Что соседскую кошку зовут Дусей и что его папа далеко, выполняет важное военное задание,- при этих словах мальчик оттопырил нижнюю губу, искоса поглядев на собеседника, оценивая произведенное впечатление. Софья Павловна, маячившая тут же и тщетно пытавшаяся увести Сережу в детскую, сразу же поспешила вмешаться и перевести разговор в иное русло, а также извинилась за надоедливость внука. В ответ Панкратий Клементьевич великодушно рассмеялся и стал уверять, что не стоит беспокоиться: для него общение с таким милым и бесхитростным ребенком - истинная отрада.
  - Так у вас, наверное, тоже дети есть,- догадалась Софья Павловна, удивляясь нежданной ласке, обращенной к ее внуку.
  Взор Панкратия Клементьевича затуманился:
  - Такой же вот хлопец теперь... Давно его не видел...
  
  Софья Павловна сочувственно помолчала и принялась вместе с подоспевшей Настасьей уговаривать малыша "выпить молочка и покормить мишку". Сережа упирался - он так и липнул к новому гостю, чувствуя его искреннее участие и душевное расположение. Наконец Телешев вызвался сопровождать мальчика к обеду и - при условии безотказного мытья рук и хорошего аппетита - рассказать ему "веселую побасенку".
  - А что это, что? - недоумевал заинтригованный ребенок.
  - А вот тогда и узнаешь! - бодро пообещал Панкратий Клементьевич и весело подмигнул, отвечая на благодарные взгляды женщин.
  Обаятельный и общительный гость целый день без устали возился с мальчонкой, чем окончательно покорил сердца его бабушки и няни. Встав на колени и заполонив собою чуть ли не всю детскую, он с упоением катал с Сережей машинки, демонстрировал по части игр удивительную изобретательность и неохотно отрывался от мальчика, когда того уводили "в уборную" или "помыть ручки". Софья Павловна предложила гостю отправиться на кухню пообедать, тот не сразу, но твердо отказался.
  Вечером Сережу принялись переодевать ко сну, а в прихожей хлопнула дверь и послышались негромкие голоса людей, снимавших запорошенную снегом одежду,- это были Мария Сергеевна с товарищем Вышевичем. Давид Моисеевич бережно придерживал суконное пальтишко "на рыбьем меху", пока его спутница высвобождала руки из рукавов, при этом вся его массивная фигура излучала заботливую нежность. Сжав в огромных ладонях ледяные кисти Марии Сергеевны, он тихонько растирал их, не сводя с женщины глаз.
  - Мама-а-а-а! - заверещал Сережка и, в первый раз за этот день добровольно покинув товарища по играм, бросился в прихожую - к матери, которая с ходу обхватила и прижала его к себе.
  - Ну как ты, малыш? Хорошо себя вел? - Она наклонилась к мальчику, с нежностью глядя на него.
  Появившаяся на пороге Софья Павловна улыбалась, товарищ Вышевич тоже изобразил умиление. Софья Павловна поцеловала холодную с мороза щеку дочери и негромко предупредила, что Марию Сергеевну с утра ждут - боевой товарищ, Телешев.
  - Телешев? - удивилась Мария Сергеевна.- Ну что ж, сейчас разберемся...
  Она повернулась в сторону гостиной и остолбенела: привалившись к стене и скрестив на груди руки, в гостиной стоял незваный гость в серой гимнастерке и наблюдал за ней - напряженно, пристально.
  - Ну, здравствуй, Мария...- негромко, но веско произнес он и двинулся навстречу.
  Примерно секунду Мария Сергеевна пронзительно всматривалась в полузабытое огрубевшее лицо и вдруг глуховато вскрикнула, прижав руки к груди:
  - Алеша!
  У нее ослабли колени, и она стала непроизвольно оседать, прислонившись к стене. Товарищ Вышевич, преодолев замешательство, бросился было поддержать, но рослый мужчина, стремительно метнувшись, уже подхватил ее и нес в гостиную - на топчан.
  - Нашатырь! Мокрое полотенце! - скомандовал он.
  Настасья спохватилась и бросилась выполнять.
  Онемевшая было Софья Павловна шагнула к дочери:
  - Машенька!
  Посуровевший гость по-деловому отстранил ее плечом, принял нашатырь и немного поводил флакончиком из стороны в сторону - близ лица Марьи Сергеевны. Та быстро восстановила дыхание - и тихо переспросила:
  - Алеша?
  В ответ мужчина молча поцеловал ее холодную ладонь, преданно и горячо глядя женщине в глаза. Мария Сергеевна, привстав на локте, глянула ему в самые зрачки... поверила - и порывисто обняла. Затем, полуобернувшись к своим, позвала, задыхаясь и преодолевая волнение:
  - Мама! Алеша мой вернулся! - Затем она обратилась к испуганному мальчику: - Сереженька! Иди сюда, сынок... Детка, здесь - твой папа...
  Мальчик широко распахнул глаза, а Алексей привлек к себе жену и сына. Сереже стало неловко от колючей щетины, но, ошеломленный, он не посмел отстраниться. Силясь подавить выступившие слезы, Алексей молча терся щекой о растрепавшиеся волосы Марии Сергеевны и ладонью придерживал у груди головенку сына.
  За этой сценой с порога наблюдала Капитолина Ивановна: в суматохе никто и не заметил, как хлопнула незапертая входная дверь и девушка прошла в дом. Поодаль стоял товарищ Вышевич, не зная, как себя вести и куда деваться. Мария Сергеевна, оглянувшись, заметила его замешательство, но промолчала. Алексей же, проследив за ее взглядом, подозрительно посмотрел на Вышевича.
  - Это кто, Маша? - спросил он.
  - Алеша! Товарищ Вышевич со мною пришел, это мой хороший друг,- неожиданно подала голос Капитолина.
  Мария Сергеевна вздрогнула; Вышевич и Софья Павловна с изумлением воззрились на девушку, но она не дала никому опомниться и подалась вперед:
  - Как же я рада, что ты жив-здоров, морской бродяга, старый дружище!
  - Здравствуй, сестренка! - искренне обрадовался Алексей.
  Подошел - и тут же отступил, с удивлением оглядывая стройную миловидную барышню - свежую, раскрасневшуюся с мороза, с рассыпанными по плечам черными как смоль, влажными от стаявшего снега кудрями и темными бархатистыми глазами.
  - Какая же ты стала красавица, Линка! - заметил он восторженно.- Не чаял тебя увидеть! Ты как здесь?
  - После расскажу! - радостно рассмеялась Лина.
  Привстав на цыпочки и обхватив склонившегося Алексея, она звонко расцеловала его в обе щеки.
  - Ну и ежик же ты у нас! - весело заметила она, уколовшись о щетину.
  Алексей, возбужденно смеясь, потер лицо и пообещал ликвидировать поросль при ближайшей возможности; пожал он руку и неподвижному, мрачному Вышевичу.
  - А я-то все смотрю: никак Сережка наш на гостя так похож, прямо диво! - простодушно вставила свое слово взбудораженная Настасья.
  Мария Сергеевна, поднявшись, тоже радостно приобняла Лину и неприметно, с благодарностью, тихонько пожала ей руку, они понимающе переглянулись.
  Софья Павловна все никак не могла прийти в себя и принялась выспрашивать Алексея: почему явился под чужим именем? Где был все эти годы? Откуда теперь и какими судьбами?
  Алексей кинул многозначительный взгляд на жену и стал сдержанно отговариваться, что еще настанет время все рассказать, но не сию минуту... не все сразу. Мария Сергеевна, спохватившись, попросила Настеньку накрыть стол к ужину в столовой. Отправив вперед Софью Павловну с Сережей, а также Капитолину, взявшую Алексея под руку, она с виноватым видом приблизилась к Вышевичу.
  - Давид Моисеевич,- смущенно начала она,- видите ли... Вернулся мой муж, которого я долгие годы считала пропавшим без вести и... Одним словом, в свете этих событий продолжение наших отношений в прежнем ключе не представляется возможным. Простите меня, Давид Моисеевич, что понапрасну обнадежила вас...
  - Мне уйти? - холодно, с вызовом спросил Вышевич.
  - Как знаете... Но, я надеюсь, вы сами понимаете, что ввиду последних обстоятельств...
  - Не надо лишних слов,- прервал ее Вышевич,- вы сделали свой выбор. Прощайте! - Он решительно вернулся в прихожую.
  Мария Сергеевна с сожалением посмотрела ему вслед, но нежданная огромная радость, заполнившая все ее существо, перевесила чувство неловкости и позднего раскаяния... Женщина поспешила в столовую.
  За столом Капитолина мимоходом извинилась за ранний уход мнимого ухажера, женщины промолчали. Софья Павловна возобновила настойчивые расспросы, но Алексей спокойно и твердо пояснил, что сперва ему необходимо обговорить все с женой. Мария Сергеевна при этом встревоженно глянула на него, а Софья Павловна, надувшись, недовольно умолкла.
  Алексей взахлеб выспрашивал жену, когда родился Сергунька, когда она окончательно решила остаться в Питере, как они жили, трудно ли материально. Мария Сергеевна охотно и обстоятельно отвечала на естественные и логичные вопросы, но при этом не могла не отметить, что Алексей как будто не до конца в курсе политической обстановки, да и просто особенностей повседневной жизни. Он что же, совсем газет не читает? Встревожила ее и необычная для Алексея интонация, невзначай проскальзывавшая в разговоре.
  Алексей же, в свою очередь, незаметно присматривался к жене. Он не мог не отметить, что годы неблагополучия и тяжелой работы наложили отпечаток глубокой усталости на когда-то свежее лицо его дорогой Марьюшки, окружили глаза преждевременной сеточкой морщин. Впрочем, несмотря на приближавшееся сорокалетие, она оставалась энергичной и привлекательной. Алексей все не мог поверить вновь обретенному счастью и время от времени тихонько накрывал ее руку своею ладонью - и тогда они стремительно переглядывались: он - порывисто и нетерпеливо, она - любовно и радостно.
  
  
  Глава 4
  
  Вскоре Капитолина засобиралась к себе, Настасья увела в детскую раскапризничавшегося Сережку, а Софья Павловна, никак не примирившаяся с появлением невесть откуда свалившегося на ее голову загадочного зятя, объявила, что Алексею постелили в гостиной на диване. Алексей, нехотя оторвавшись от своей Марьюшки, удивленно взглянул на Софью Павловну и спокойно ответствовал, что не стоило беспокоиться: его место - в спальне законной супруги. Софья Павловна протестующе вскинулась, но, остановленная непреклонным взглядом Марьи Сергеевны, пробурчала что-то несуразное про угнетение женщин - и отступила. Произошла неловкая заминка. Наконец Софья Павловна собралась с мыслями и, стараясь, чтобы слова звучали как можно равнодушнее, спросила, не завелось ли у него за время разлуки еще одной "супруги". От Надежды ей было известно о существовании Дарьи и Степана. Мария Сергеевна сделала непроизвольно резкое движение, как бы желая остановить уже прозвучавший вопрос, но промолчала и, до боли прикусив губу, ждала ответа. Алексей отметил замешательство жены и, потянув к себе с комода гитару, исполнил романс "Гори, гори, моя звезда", с особым чувством пропевая строки "Ты у меня - одна заветная, другой не будет никогда..." и неотрывно глядя ей в глаза. Для Марии Сергеевны его интонации звучали по-особому - полные глубокого смысла... Ей хотелось верить - и она верила. Софья Павловна сочла ответ неубедительным и, всем своим видом выражая недовольство, демонстративно удалилась.
  Ее шаги стихли, но воссоединившиеся супруги еще немного помолчали.
  - Рассказывай же, Алеша,- требовательно приступила Мария Сергеевна.- Что с тобой происходило в эти годы? Как спасся от расстрела? Где скитался? Я уверена, что только непреодолимые обстоятельства удерживали тебя вдали от нас... Так?
  - Так,- не отводя взгляда, просто отвечал Алексей.
  Это была тяжелая бессонная ночь; усталые Алексей и Мария, потеряв счет времени и несколько раз заваривая крепкий чай, проговорили до самого утра, так и не добравшись до постели. Рассказ мужа взволновал Марию Сергеевну: обхватив голову, она в отчаянии собиралась с мыслями, пытаясь понять, как же ей теперь жить и что со всем этим делать. После стольких лет ожидания, когда она, отрицая, казалось бы, очевидные факты, продолжала надеяться и верить, тоскуя по вечерам и разговаривая с фотокарточкой мужа, вглядываясь в сына и радостно узнавая черты Алексея. Вплоть до последнего времени она отвергала настойчивые доводы матери и сестры о необходимости - ради Сережи! - супружества с Вышевичем...
  Алексей рассказал, как и на каких условиях ему удалось избежать расстрела на Кубани, о своем освобождении. О том, как он позже примкнул к сопротивлению донских белоказаков, как эмигрировал с потоком беженцев с территории Советов и как тогда же ему удалось вывезти за границу Дарью с сыном. Рассказал, что какое-то время состоял в Иностранном легионе, как потом, скопив денег, в одном из сел закарпатской Пряшевской Руси, приобрел дом для Марии,- тогда он еще не знал о существовании Сережи. Дарье он предоставил выбор: поселиться в Словакии - в соседнем селе или на недавно образованном Кубанском казачьем хуторе в сербском местечке Сремски-Карловцы, у знакомых. А вот теперь, приготовив "гнездо" для своей семьи и приобретя фальшивые документы, с риском для жизни, он нелегально пробрался в РСФСР и просит жену последовать за ним.
  - Шесть лет, Маша,- горько повествовал Алексей,- шесть лет, изо дня в день, воспоминания о тебе поддерживали меня и давали силы идти к одной цели - увезти тебя из этого кошмара, быть с тобой... Ты и впрямь была для меня путеводной звездою...
   Мария Сергеевна, насупившись, молчала. Наконец она подняла голову и невесело усмехнулась:
  - Да ты понимаешь, Алексей, что ты теперь - военный преступник, отъявленный контрреволюционер, и что я тебя, по сути, обязана передать в органы гэпэу?
  - Маша, я... разные мнения слыхал и не толковал бы однобоко... Мне отречение от прежних взглядов далось нелегко... непросто, мучительно... но с правдой не поспоришь.
  - Знаешь, ты подвергаешь мою любовь слишком тяжелому испытанию.
  - Я действовал, как умел и как находил лучшим для нашей семьи. И если ты хотя бы минуту будешь до конца честна сама с собой, ты тоже все поймешь.
  - А что, если я не соглашусь ехать с тобою?
  - Тогда... Я останусь здесь, и мною действительно рано или поздно заинтересуется гэпэу - это только вопрос времени.
  - И?
  - И я все рано останусь с вами. Конечно, если ты позволишь...
  Мария Сергеевна задумалась. Смертельно усталая, она с тоской посмотрела на серый дневной свет за окном и, осознав, что уже позднее утро, поднялась, чтобы позвонить в Ленгубисполком, сказать, что ее сегодня не будет. Потом, повинуясь непонятному побуждению, она перезвонила товарищу Берингу и спросила, можно ли временно привезти Алексея, попросив не распространяться о его приезде: Виктор Лаврентьевич был уже в курсе его возвращения - узнал от Капитолины.
  - Выгоняешь? - с напряжением в голосе спросил Алексей.
  Мария Сергеевна мельком глянула на него и, не отвечая, прошла распорядиться, чтобы срочно собирали Сережу. Настасье и Софии Павловне она строго-настрого внушила, что никто к ним не приходил и никакого гостя они в глаза не видывали,- это вопрос жизни и смерти. Перепуганные женщины молча закивали.
  Мария Сергеевна поцеловала закутанного в платок поверх шубки Сережку и, объяснив, что они с папой отправляются в гости, дала недоумевающему Алексею адрес Беринга. У самой двери, задержав его руку в своей, Мария сказала, что они продолжат разговор позже.
  
  
  Глава 5
  
  Опасаясь доноса Вышевича в гэпэу, Мария Сергеевна заподозрила, что за домом могла быть установлена слежка. Появляться здесь Алексею небезопасно.
  Со временем Марии Сергеевне удалось найти жилье для "Панкратия Клементьевича" и устроить его рабочим на Охтинской верфи. Виделись они теперь редко, и Мария Сергеевна запретила себе думать о муже. Скрывая волнение под маской напускного спокойствия, она привозила к нему сына повидаться.
  Алексей пребывал в подавленном состоянии духа и всякий раз с надеждой заглядывал ей в глаза, но Мария Сергеевна по-прежнему уклонялась от разговора.
  "Товарищ Телешев" затосковал и опять "ударился в религию": воодушевляемый Линой, он помногу молился, читал акафисты. Капитолина, как могла, утешала и поддерживала его. После смены Алексей порой добредал до ее клиники и провожал. Они возвращались по темным улицам, иногда тихо и грустно переговариваясь, иногда же возбужденно споря. Капитолина была откровенна с Алексеем, простосердечно открывая душу испытанному другу. Однажды она доверчиво прочитала ему свои первые стихи, на которые ее вдохновила трагическая судьба любимого пастыря:
  
  Лазурное небо синело над нами,
  Был чудный апрельский ликующий день,
  Под вешними все оживало лучами,
  Манить начинало в прохладную тень;
  Из ближнего храма до нас доносился
  Веселый, торжественный, праздничный звон,
  Далёко-далёко он ввысь уносился,
  Но скорбную душу не радовал он...
  Мы грустно сидели пред мрачной тюрьмою,
  С решетками окна глядели на нас,
  И сердце сжималось тяжелой тоскою,
  И слезы невольно просились из глаз.
  Чем больше кругом оживала природа,
  От сна пробуждаясь холодной зимы,
  Тем каждого больше манила свобода,
  Казались мрачнее и стены тюрьмы
  Но вот стук замка... и раскрылись пред нами
  Тяжелые створки железных ворот,
  И тесными узники вышли рядами,
  Толпясь, расступался пред ними народ.
  В рядах заключенных был он, наш святитель,
  В молитву сердечную весь погружен,
  Высокого сана достойный носитель,
  Приветлив и светел, как ангел, был он.
  Он вышел, и твердою бодрой стопою
  Он шел величаво-спокойно вперед,
  Живою его окруживши стеною,
  Потоком широким стремился народ
  Смотрите - се пастырь-изгнанник пред вами,
  Святой панагией украшена грудь,
  Сияя любовью, как будто лучами,
  Готов он в далекий отправиться путь.
  Кругом восклицанья, и вздохи, и слезы:
  "Прощай, наш святитель, наш пастырь родной..."
  Напрасно суровые слышим угрозы,
  Напрасно толпу разгоняет конвой.
  О, дайте взглянуть на страдальца Христова,
  Пустите поближе к нему подойти,
  Услышать его заповедное слово
  И с болью сказать ему наше "прости".
  Не делайте более тяжким прощанье,
  Зачем здесь сверкают стальные штыки?
  Но нет, вас не тронут мольбы и рыданья,
  Но нет, не понять вам сердечной тоски.
  Оставьте винтовки, не бойтесь восстанья,
  Поверьте, ваш узник от вас не уйдет -
  Не сам ли внушал он всегда послушанье,
  Не сам ли смиренью учил он народ?
  Пред вами не злобный преступник мятежный,
  Не страшный убийца-разбойник, не вор,
  Смотрите, как часто с молитвой прилежной
  Он к небу возводит свой праведный взор;
  Он Господа молит за паству родную,
  Он молит за всех - и врагов и друзей,
  Хотел бы он каждую душу больную
  Согреть и утешить любовью своей.
  Иди же, невинный святитель-изгнанник,
  Твой путь незнаком, и тернист, и далёк,
  Но, Бога слуга и достойный избранник,
  Не будешь ты с Ним никогда одинок.
  Да будет всегда Он с тобою незримо,
  Иди же, Христу уловляя людей,
  И, чудное имя нося Серафима,
  Небесной любовью, как он, пламеней.
  Будь яркой звездою в далеком изгнанье,
  Как здесь ты светил, так свети же и там,
  Но, верим, настанет конец испытанья,
  И снова во славе вернешься ты к нам.
  (Стихотворение написано сестрой Марфо-Мариинской обители Клеопатрой (в миру Капитолина Петровна Гумилевская) в 1923 году и посвящено священномученику епископу Серафиму Дмитровскому (в миру Николай Иванович Звездинский).
  
  * * *
  
  Доктор Горелый, импозантный и многообещающий молодой хирург, занервничал, наблюдая частое общение молодой сотрудницы с Алексеем, и попросил профессора Клочковского поговорить с Капитолиной. Тот пригласил ее в свой кабинет и в беседе тет-а-тет долго и внушительно рассуждал о том, сколь морально небезупречны и небезопасны знакомства юных девиц с многоопытными мужчинами. Капитолина недоуменно хлопала ресницами и, наконец догадавшись, о чем идет речь, невежливо расхохоталась, озадачив деликатного профессора. Отсмеявшись, Капитолина заверила доктора, что Алексей можно сказать, ее старший брат, и беспокоиться не о чем.
  Содержание этого забавного, по мнению Лины, разговора она пересказала своему ближайшему другу - Виктору Лаврентьевичу, но тот с напряженным вниманием глянул на девушку и отчего-то не разделил ее веселья. Он вскоре уходил в учебный поход и теперь подолгу задерживал взгляд на Лине.
  Но напрасно он беспокоился: вскоре Алексей сумел наконец убедить Марию вместе с сыном прийти к нему, в его комнату в коммунальной квартире, чтобы провести воскресный день втроем и не травмировать ребенка разрывом между родителями..
  А к вечеру он уже уверенно провожал жену повеселевшими весенними улицами. Мария Сергеевна задумчиво смотрела вдаль, теребя в руках букетик подснежников, искоса поглядывая на покачивающегося на плечах Алексея гордого и счастливого Сережку.
  К лету Мария Сергеевна официально зарегистрировала брак с рабочим судостроительной верфи Панкратием Клементьевичем Телешевым, и тот окончательно к ней перебрался.
  
  
  Глава 6
  
  В порту на пристани бурлила толпа, царило радостное возбуждение: из похода вернулись корабли. Женщины махали платками, кричали дети, слаженно гремел духовой оркестр, обнимались соскучившиеся в разлуке люди... Капитолина пробивалась через толпу, отчаянно вглядываясь в лица прибывших. Ее окликнули - это оказался улыбающийся военмор Шухман, бывший лейтенант, всегда подтянутый моряк среднего роста с тонкими усиками, знакомый по редким визитам к Берингу. Она радостно помахала ему и сквозь шум толпы прокричала фамилию Беринга. Тот махнул в сторону - и Капитолина стала пробираться в указанном направлении.
  Вскоре она заметила Виктора Лаврентьевича, оживленно беседовавшего с командирами. Поначалу Капитолина пришла в смущение, но наконец решилась, тронула Беринга сзади за рукав и, извинившись, протянула ему цветы, покраснев самым откровенным образом. Расцветшее в улыбке, обрадованное лицо Виктора Лаврентьевича рассеяло и смущение, и сомнения. Он радостно втянул ее в круг сослуживцев и немедленно представил своим "маленьким и верным другом". Девушку приветствовали, оглядывали со всех сторон и, не скрываясь, завидовали Берингу.
  Потом он, подхватив чемоданчик, предложил девушке руку, и гордая Капитолина, приноровившись к его шагу, возбужденно рассказывала, что успешно сдала переводные экзамены и перешла на второй курс; что ее подружка Оленька влюбилась и выскочила замуж за доктора Горелого и теперь (ха-ха) по праву может называться Ольгой Опаленной; что Капитолина исправно вносит квартплату и кормит кенаря... Растроганный Беринг шествовал молча, внимая милому щебетанию. Он взял извозчика и усадил девушку рядом.
  Виктор Лавреньевич был до глубины души тронут тем, как тщательно Капитолина вычистила к его прибытию квартиру. Девушка установила в комнатах вазы со свежими цветами и приготовила роскошный по тем временам ужин. Она умолчала, что свежий картофель и соленые огурцы она выменяла у крестьян на любимый плащ... По просьбе Капитолины они помолились и уселись трапезничать. Позже, спохватившись, она попросила рассказать о походе, а сама все больше помалкивала, стремясь не выдать озадаченности техническими терминами, чтобы не отвлекать собеседника.
  Раздался телефонный звонок. Капитолина нервно дернулась, но осталась на месте. Виктор Лаврентьевич не спеша поднялся и ответил. Звонила Алла Милославовна, его старинная знакомая,- поздравить с возвращением. Беринг галантно с ней побеседовал и пригласил зайти в гости. Вернувшись, продолжил было рассказ, но разговор теперь как-то не клеился: Капитолина слушала невнимательно, отводила глаза и в конце концов, сославшись на недомогание из-за сквозняка, порывисто встала и удалилась к себе. Беринг с печальным удивлением проводил ее взглядом и придвинул к себе бутылку вина. Остаток вечера он провел в одиночестве.
  На следующий день, в воскресенье, стояла чудная солнечная погода; городские тополя, будто переговариваясь, шуршали темно-зеленой листвою и пылили белесыми хлопьями. Беринг предложил вернувшейся из храма Капитолине пройтись. Она немного поколебалась, опустив глаза,- и приняла приглашение. На этот раз она взяла спутника под руку неуверенно, и они шли молча. Капитолина отчего-то волновалась. Освеженные прогулкой, по возвращении они вместе выпили чаю и понемногу опять непринужденно разговорились. Потом Капитолина читала вслух из Тэффи - Беринг, откинувшись на спинку дивана, слушал, глядя на девушку, и думал о чем-то...
  Пополудни заехала Алла Милославовна, видная и изящная дама, и они с Берингом отправились в ресторан. После ужина Беринг проводил ее домой.
  Он вернулся от дамы только к вечеру следующего дня. Уже в прихожей его охватило недоброе предчувствие. Он проследовал к себе, прошелся по комнате и, томимый неясной тревогой, резко вышел в коридор, постучал к Капитолине. Тишина была ответом, и оробевший Беринг предположил, что Линочка еще не вернулась с занятий. Через час Беринг заволновался пуще, постучал еще раз, громче. За дверью - все так же тихо. Повернул дверную ручку, вошел и огляделся: на книжных полках не было книг, шкаф и комоды пусты. Только забытый впопыхах альбом с зарисовками по гистологии сиротливо белел на столе.
  Беринг сел и обреченно обхватил голову руками. Он попытался разобраться в себе. И вдруг явственно осознал, как дорога ему эта славная девушка. Он старался изживать, подавлять эти чувства, но его чистая любовь всегда жила. Это было ужасно и непоправимо.
  Он рванулся с места и отправился прямиком к ближайшей подруге Лины. Открыв дверь, девушка занервничала и категорически отказалась его впустить. Беринг развернулся и, не теряя времени, отправился к Михалёвым.
  Марии Сергеевны не было дома, но Виктор Лаврентьевич не мог долго сдерживать тревогу и обратился за помощью к Алексею, памятуя его близкую дружбу с Капитолиной. Тот молча выслушал своего бывшего командира и, казалось, ничуть не обеспокоился - словно был уже в курсе происходящего, а только спокойно спросил:
  - Отчего вы не женитесь на Лине?
  Так уж сложилось, что Алексею доверялись многие сердечные тайны девушки, и он, имея в виду счастье маленького друга, интерпретировал их на свой манер.
  Беринг вспылил и раздраженно ответил:
  - Считаю данное замечание, в виду нынешних обстоятельств, совершенно неуместным.
   Алексей пожал плечами в ответ на эту вспышку - и отвернулся. Беринг занервничал и "капитулировал", примирительно возобновив разговор и решившись на откровенность:
  - Я всегда считал и считаю нашу огромную - почти двадцать лет - разницу в возрасте непреодолимой преградой... Линочка мне в дочери годится, и оттого - безнравственно рассуждать таким образом! Единственное, что мне нужно,- удостовериться, что с нею все в порядке и что у нее есть где голову приклонить.
  - Безнравственно...- задумавшись, произнес Алексей, вторя Берингу, а затем резко повернулся к нему: - А морочить девчонке голову столько времени - это как, нравственно?
  - Простите?!
  - Вот только не говорите, что знать не знали, как она по вас сохнет.
  - Вы... шутите?
  - Какие тут шутки?!
  - Что же вы мне раньше...
  - А у вас что - глаз нету? Вы же живете под одной крышей. Чему удивляться? Солома с огнем... Нет, ваши сомнения понятны: что стоит юной девчонке увлечься эдаким бравым "морским волком"? Да только Линкина любовь не из таковских - серьезная ведь девушка!
  Расстроенный Беринг подумал: "Дурак я слепой" - и воззвал из глубины души:
  - Алексей, помоги, а?
  Тот поразмыслил и откликнулся скорее добродушно:
  - Зная Капу, трудно обещать... Но девчонка разумная - беды с ней не станет.
  
  
  Глава 7
  
  В октябре навестить родных приехала из Москвы Надежда - пламенная революционерка и убежденная феминистка, сопровождаемая своим гражданским мужем, Всеволодом Григорьевичем Зыбоедовым, писателем нового толка и сотрудником издательства "Московский рабочий".
  Познакомившись с Алексеем, Надежда Сергеевна пришла в ужас от выбора младшей сестры и долго не могла поверить в такое беспринципное предательство их общих идеалов. К тому же при виде этой слаженной любящей пары в глубине ее души завозилась смутная, подленькая зависть.
  - Ну знаешь ли! Я могла бы еще себе представить в качестве твоего мужа товарища Вышевича,- возмущалась она,- ведь это близкий по духу соратник, товарищ по партии и любит тебя, хотя тоже... ему явно не хватало решимости! Но этот проходимец... Трубадур, донжуан доморощенный! Да он же из породы племенных жеребцов - и даже не скрывает, что ребенка заделал на стороне, и это, заметь, у тебя на глазах, не стесняясь! А что уж он отчебучивает, пока ты не видишь, могу себе представить! Да у него, наверное, по всей необъятной матушке-России внебрачных детей сотни настряпано... Или, по крайней мере, во всех портах, где ступала его благородная стопа - уж это точно! И как ты только не побоялась какую-нибудь заразу подцепить? Обрати внимание: этот ухарь на целых семь лет тебя младше! Резвый! Как бы ты ему быстро не прискучила... И потом, зачем эта дурацкая затея с заключением брака? Неужели, если тебе... пардон... невтерпеж, что, в принципе, объяснимо - ты женщина еще молодая,- так вот, неужели необходимо связывать себя какими-то внешними обязательствами? Нет, ты подумай: у тебя уже есть Сережка - чего тебе еще надо в плане семейной жизни? А представь на минуту: если пойдут опять дети-сопли-вопли-пеленки-кастрюли, а совесть твоя партийная спросит тебя завтра: что ты сделала для освобождения угнетенных народов? Не это ли предательство интересов партии?! Что же ты молчишь - не согласна?
  - Не согласна, Надя. Прости, но твои обвинения слишком просты и необоснованны. Ну оставь на минуту агрессивное неприятие Алексея и беспристрастно сравни его с нашими "старшими товарищами" по партии: разве можно не заметить их "выдающихся моральных качеств и компетентности"? Возьмем Федора Раскольникова, прежнего начальника Морских сил Балтийского моря, с которым мне довелось пообщаться, чтобы пристроить Виктора Лаврентьевича Беринга! Профессионал высшего класса - просителем у вчерашнего гардемарина и авантюриста, умудряющегося провалить любое ответственное дело и занимавшего высокий пост только благодаря тому, что был протеже этого садиста Троцкого! Командование флотом - провалил. Теперь - журналом командует, издательством и твоим Всеволодом, писателей учит... Этого мало, гражданская жена его, Лариса Рейснер, заняла особняк, набрала прислугу и давала балы! Балы, Надя, когда вокруг столько беспризорных и голодных детей! У нас, конечно, тоже есть Настя, но мы уже давно сроднились, да и некуда ей идти, ее дом здесь. Она даже и не прислуга - она помощница, член семьи. Да, конечно, многие нынешние наркомы прошли в ссылках и тюрьмах огонь и воду, и за это нельзя их не уважать. Но разве не отвратительны их склоки, пихание локтями в борьбе за власть, идейная изворотливость, беспринципность, пренебрежение интересами революции ради сиюминутной выгоды, постоянная готовность к предательству товарищей под видом отстаивания чистоты идей?! Половая распущенность и нравственная вседозволенность, в конце концов! Да мой "ухарь" Алешка, как ты его называешь, со всем отягощенным послужным списком,- просто ангел во плоти по сравнению со многими нашими "деятелями". Я иногда ловлю себя на том, что после общения с ними мне бывает просто физически тяжело, до позывов тошноты... Будто имею дело с одержимыми...
  Они еще долго и ожесточенно спорили, и в результате Мария Сергеевна рассудила, что ей лучше не говорить сестре, что они с Алексеем венчаны, а также скрыть от нее его белогвардейское прошлое. Это было необычным: Мария с детства привыкла поверять сестре самое заветное. Однако в данном случае Надежда была явно не готова услышать эти подробности, и Мария Сергеевна промолчала.
  
  * * *
  
  Алексей, чувствуя недоброжелательное отношение Надежды Сергеевны, сторонился ее, избегая конфликтов. Это было нелегкой задачей, поскольку она всегда маячила неподалеку от его жены. Надежда, как нарочно, преследовала его расспросами на политические темы и явно пыталась вызвать на откровенность - непременно в присутствии сестры. Он старательно уклонялся от разговора.
  Вместе с семьей Алексей вынужден был участвовать в празднествах, посвященных годовщине "Великой Октябрьской революции". Позябнув в сторонке во время выступления жены на праздничном митинге на площади Урицкого, он взял за ручку Сергуньку и направился с ним по заплеванной мостовой к Неве. Поправив на сынишке шарфик и отпустив его побегать по набережной, Алексей оперся на гранитную ограду, созерцая свинцовую, в морщинах от ветра воду и рассеянно слушая крикуний чаек. Он скучал по морю и всей грудью с наслаждением вдыхал резкий ветер, остро пахнущий Балтикой.
   Сзади подошли раскрасневшиеся от ветра и праздничного возбуждения Надежда с Марией, за ними следовал товарищ Беринг. Мария Сергеевна слегка нахмурилась, заметив меланхоличное настроение мужа - он явно не разделял их воодушевления,- но промолчала, не ответив на многозначительный взгляд сестры. Надежда же немедленно атаковала его и громко спросила, понравился ли ему митинг и что он думает о новых революционных традициях освобожденного народа. Алексей глянул сквозь нее и не ответил.
  - Вы что, не находите заразительным этот боевой настрой, эту кипящую энергию, гордое реяние знамен, благородное рвение к счастливому будущему свободных поколений трудящихся?
  У Алексея на лице появилась усмешка - он пожал плечами и отвернулся к воде. Это задело Надежду Сергеевну. Она не на шутку распалилась и принялась вновь пытать его насчет отношения к различным аспектам политики партии. Алексей нехотя и невпопад отвечал и преимущественно отмалчивался. По лицу Марии Сергеевны было видно, что ей неприятна эта сцена, но она не препятствовала сестре - была уверена в выдержке Алексея. К тому же в глубине души ей стало любопытно, сумеет ли пламенная Надежда разжечь огонь в душе ее скептически настроенного мужа, "заразить" его романтическим духом революции.
  - А какое, простите, у вас мнение о деятельности Коминтерна? - настаивала Надежда Сергеевна.
  - Никакого,- не оборачиваясь, буркнул Алексей.- Я в нем не состою.
  - Так что же, получается, по поводу международного распространения идей революционного социализма в глобальном масштабе у вас нет никакого мнения? У вас что - в принципе нет собственного мнения по основополагающим вопросам революционной идеологии? - едко поддела она и многозначительно посмотрела на Марию, которая делала вид, что происходящее ее не касается, и лишь изредка косилась на Беринга, присутствие которого при таком разговоре было нежелательным.
  - Есть. Но вам его лучше не знать,- вяло маневрировал Алексей.
  - Нет, почему же, вот именно хотелось бы узнать ваше, так сказать, подлинное мировоззрение,- продолжала наступать Надежда Сергеевна.
  - У нас сегодня что - сеанс вопросов и ответов? - Алексей попытался перевести разговор на шутливый лад.
  - Позвольте, в какой именно партии вы состояли и с какого года? - не отставала Надежда Сергеевна.
  - Ну вот, а ты в свое время утверждала, что я чересчур любопытен,- с улыбкой повернулся Алексей к жене,- а вот кто, оказывается, по-настоящему пытлив и дотошен. Аж плешь проела! - грубовато пошутил он.
  - Вы, товарищ, увиливаете от ответов на простые вопросы и не желаете вступать в дискуссию, а почему - я прямо скажу! - не на шутку разошлась Надежда Сергеевна: - Потому, что не желаете показать свое истинное лицо, чтобы сестра моя, которая имела неосторожность влюбиться в вас, не узнала вашей сути! А я вам откровенно заявляю, что постараюсь открыть Марии глаза на ваши контрреволюционные склонности, чтобы она наконец прозрела и ясно увидела, какой вы аполитичный, бесполезный и безнравственный субъект!
  Во время этой пламенной обличительной тирады Алексей, облокотясь на парапет, вроде бы продолжал спокойно созерцать величественное течение вод, но Мария Сергеевна, хорошо чувствуя настроение мужа, по побледневшим скулам и по мрачным, чуть прищуренным глазам отчетливо поняла, что тот взбешен и, судя по всему, сдерживается из последних сил. Очевидно, сестре удалось вывести его из себя. Необходимо было срочно предотвратить вероятную стычку.
  - Ну вот что, Надежда,- твердым голосом вмешалась Мария Сергеевна,- оставим это: сегодня и вправду не лучший день для обсуждения подобных вопросов.
  - Вам ли,- зло перебил ее Алексей, медленно разворачиваясь к Надежде Сергеевне и тяжелой гирей роняя каждое слово,- вам ли говорить о нравственности... Господа большевики!
  - Алексей, хватит! - почти крикнула Мария Сергеевна, но было поздно.
  Беринг, ставший невольным свидетелем внутрисемейной драмы, с изумлением взирал на происходящий поединок.
  - Ага! Значит, собственное мнение у нас все-таки имеется! - торжествуя, подхватила Надежда Сергеевна.- Только, товарищ, у нас не принято в обращении это старорежимное словечко - "господа", и это вам хорошо известно! А что до нравственности, так, в отличие от этой вашей приторно-сладенькой, эгоистично-индивидуалистической, архаичной морали, мы культивируем высшую нравственность во имя светлого будущего и на благо всего человечества!
  - О-о-о, нет... Я не случайно так обратился к вам - "Господа"! - возвышал голос взбешенный Алексей, который, как всегда в минуты крайнего волнения, выдавал фейерверки недюжинного, хотя и своеобразного грубовато-напористого красноречия.- Вы сермяжным фабричным подпускайте турусы на колесах, что вы с ними - товарищи и братья, чтобы у них от чувства собственной значимости голова кружилась и чтобы они, опьяненные дурманом вашей митинговой лжи, без лишних рассуждений - на ура! - выполняли ваши бредовые декреты! А в своем, так сказать, "кругу избранных" вы отлично сознаете, что вся огромная власть - в ваших руках! И вы упиваетесь ею, а также своей безнаказанностью. Так что вы-то и есть настоящие господа положения в разграбленной, испохабленной и изнасилованной стране! А что касается "высшей нравственности" - так это вы, должно быть, о красном терроре? Прекрасно рассуждать о нравственности, когда вы обрекаете десятки, сотни тысяч, да что там - миллионы людей на голодную смерть, лишаете имущества, расстреливаете без суда и следствия - и все это ради "революционной необходимости"! В "интересах партии"! Ради "светлого будущего и справедливости"! А с точки зрения несчастных жертв и их родных - это настоящие преступления! Боюсь, что этих людей такая "мораль" не устраивает! "Высшая нравственность"?! Дудки - вранье! Вы хотели моего мнения - нате, жрите: вы - преступники, циники и негодяи!
  Беринг затаил дыхание: в каждой фразе он узнавал свои полуночные мучительные сомнения и был поражен, услышав свои потаенные горькие размышления вслух и так громко - от Алексея. Надежда Сергеевна сперва испугалась такого эффекта, слегка опешила от Алексеевой горячности, занервничала и стала боязливо озираться - не видно ли поблизости свидетелей этого гневного выступления, но быстро сообразила, что уж во всяком случае она-то достигла своей цели. Она возликовала и победоносно, с торжествующим лицом повернулась к сестре, которая мрачно слушала, обратившись к реке и вцепившись побелевшими руками в парапет. Каждое слово Алексея было для Марии подобно пощечине.
  - Как же ты такую махровую гидру контрреволюции проспала, Масюся? - уже более не обращая внимания на Алексея, с ласковой вкрадчивостью обратилась Надежда к сестре и заключила уже иронично, с триумфальным злорадством победителя: - А ты, наверное, и не подозревала в своем "чудо-богатыре" такого свободомыслия, такого пыла!
  Но от разгневанного Алексея не так легко теперь было отделаться, и он вновь заговорил - громко, отчаянно, резко:
  - Вас, мадам, здесь с распростертыми объятиями, как лучшего друга приняли, а вы - должно быть, из соображений высшей нравственности - напакостить в нашей семье пытаетесь, перессорить... Что вас задевает? Что я жену свою люблю, а не вас?
  Надежда Сергеевна была снова задета этим злым и точным замечанием, но не удостоила Алексея ни ответом, ни взглядом: для нее он был теперь "отработанным материалом" и более не существовал. А Мария Сергеевна потемнела от гнева и даже не смотрела на Алексея. Воздух звенел от надвигавшейся катастрофы.
  Алексей быстро глянул на жену и, чуть понизив голос, добавил - все еще напористо, но уже потише, должно быть обращаясь не только к Надежде Сергеевне:
  - Откровенно говоря, мне наплевать на ваши политические и прочие амбиции, и главное для меня - Сережка и жена... И мне моя Марья дорога - не благодаря, а вопреки тому, что она - член правительственной партии, член губисполкома, кандидат в члены ЦК ВКП(б)... и всякой прочей... мерихлюндии. И любовь наша жива, хоть она вам и бельмом в глазу, и всегда будет жить - вопреки вашему желанию!
  Взволнованно помолчав, он плотно придвинулся к жене и прибавил горячо и задушевно, с волнением заглядывая в глаза:
  - Да, мы разные... Ну так что ж с того... Любовь, говорят, все покрывает.
  Услышав эту ёмкую и памятную для них обоих фразу, Мария Сергеевна от неожиданности резко вскинула глаза: на мгновение ей показалось, что сам незабвенный отец Серафим встал между ними и обращается теплым, ласковым, задушевным голосом,- словно солнышко осияло и разорвало мутные тучи словесно-идейных нагромождений, которые вдруг поблекли и стали неважными. Она тотчас прониклась правдивостью этих слов, глубоко ощутила их искренность, и ей стало просто и светло. Это было мгновенное и несомненное чудо, коснувшееся ее сердца.
  - Вот что, Надюша... Мы с тобой, пожалуй, после побеседуем,- отстранившись от парапета, дружески-примирительно сказала она сестре и обратилась к смущенному Берингу, тщательно разглядывавшему свои запонки: - Товарищ капитан, не сочтите за труд, проводите Надежду Сергеевну с Сережей на ту сторону, к Бирже,- там все наши собираются, а мы с Алексеем чуть позже подойдем. После, после,- безоговорочным тоном подтвердила она, коротким властным жестом предупреждая встречные протесты вскинувшейся было сестры.
  Та сумрачно повиновалась, чувствуя свое неожиданное поражение и искренне недоумевая по поводу его причины.
  Между тем Мария Сергеевна повернулась к расстроенному супругу:
  - Алексей...
  Она взяла его под руку, отвела чуть в сторону и заговорила мягко, но внушительно:
  - Послушай, нельзя ли полегче на поворотах? Посдержанней... Поспокойней... Подумай сам: скажет ли воспитанный человек даме что-нибудь подобное?
  - Марья!.. Сергевна... Да не будь это твоя сестра, уж я бы давно ее... послал куда следует...- все еще горячась, но уже чуть смягчившись, оправдывался Алексей.
  - Я понимаю: ты не в восторге от дискуссии, в которую тебя втянула Надежда,- продолжала Мария Сергеевна, уже сознательно избегая политической полемики,- но пойми: родных не выбирают, а Надюша - очень дорогой мне человек. Словом, попытайся принять ее такой, какая она есть,- она ласково, но настойчиво заглядывала ему в глаза.
  Алексей покривил губы, несколько успокаиваясь. Мария Сергеевна, как никто, умела воздействовать на него умиротворяюще.
  - Ну что ж... Раз это твоя сестра, то, видимо, мне придется мириться с ее существованием,- неуверенно произнес он. И добавил уже тверже: - Но только ради тебя!
  Мария Сергеевна поднялась на цыпочки, чтобы благодарным поцелуем закрепить эффект. Алексей, не удержавшись, страстно притянул жену к себе, но та мягко возразила:
  - Пойдем, Алеша... Ждут нас уже...
  И, не отстраняясь, позволила себе немного пройтись в обнимку с Алексеем, благо на мосту не было видно знакомых.
  
  
  Глава 8
  
  - В чем дело? Зачем ты сорвала меня с работы? Разве ты забыла, что сегодня спуск корабля на воду? - с порога принялся возмущаться Алексей и тут же осекся.
  Софья Павловна плакала на диване, Настасья утирала глаза концом фартука.
  Алексей присел на корточки возле скорчившейся на стуле Марии Сергеевны и вгляделся в расстроенное лицо жены. Взял ее за руку и с тревожным участием поинтересовался:
  - Маша, что?
  Софья Павловна захлюпала носом. Мария Сергеевна сделала выразительный жест в ее сторону, и Алексей, подавив досадливый вздох, отправился к буфету отмерить теще лавровишневых капель.
  Мария Сергеевна, поднявшись, приблизилась к окну и незрячими глазами уставилась на облетевшие кроны тополей и хмурое низкое небо. Сзади подошел Алексей, приобнял за плечи, повернул к себе и выдохнул:
  - Все здоровы?
  Мария Сергеевна прильнула к нему, собираясь с духом. Наконец чуть отстранилась и произнесла со скорбью в голосе:
  - Алеша... Надежда арестована. Сегодня звонил Всеволод, он перепуган и недоумевает...
  - Где она?
  - На Лубянке. Ты не спрашиваешь, за что?
  - Какая разница? Повод у них всегда найдется - уж всяко она не совершала ритуальных убийств и не грабила банки. Что мы можем сделать?
  - Я уже говорила с Зиновьевым в Ленсовете. Его позиции подорваны, а выходов на Москву почти не осталось. Надежду обвиняют в связях с Троцким - а это серьезно по нынешним временам. Ты знаешь, как к нему относится Джугашвили. Он мстителен...- Мария оглянулась на причитавшую мать и, понизив голос, прибавила тихо: - Боюсь, ей грозит расстрел. Знаешь, я чувствую себя беспомощной, я как-то... растерялась... Надо собраться и подумать, к кому я могу обратиться.
  - Вот что, Маша. Ты, кажется, не у тех помощи ищешь,- распрямился Алексей,- надо выше брать!
   Мария Сергеевна посмотрела вопросительно, с затаенной надеждой.
  - Пойдем. Одевайся!
   Они вышли на стылую улицу, усеянную жухлой листвой. Алексей нанял извозчика и дал адрес. Подъехали к корпусам мединститута. Алексей попросил жену остаться во дворике на скамейке и направился прямиком к деканату. Через пятнадцать минут к нему выскочила перепуганная Лина в белом халате:
  - Алексей?! Что приключилось? Меня сейчас вызвали - сказали, что у меня тяжело заболел брат. И я почему-то сразу подумала о тебе. Что - с женой что-нибудь? Преждевременные роды? Или... Сережа? Ну не молчи, ради бога!
  - Лина, возьми пальто - и поедем. По дороге расскажу.
  
  * * *
  
  На сводах глубокого купола скорбели лики святых евангелистов, а обычно строгий образ Николы Угодника был так печален и милостив, что измотанные нервы Марии Сергеевны не выдержали - она разрыдалась. Вокруг священника было сизо от кадильного дыма, пронизываемого солнечным копьем из оконца, и слова молебна - нараспев - доносились как бы издалека... Алексей встревоженно оглянулся на жену, но остался на месте и дал ей выплакать горе. Капитолина стояла на каменном полу на коленях, погруженная в молитву. Подоспевший Беринг время от времени взволнованно взглядывал на девушку, но старался не отвлекаться от хода молебна и тоже просил о помощи.
  По окончании молебна Николаю Чудотворцу, великомученице Анастасии Узорешительнице и святым мученицам Вере, Надежде и Любови с матерью их Софией священник благословил всех, дал приложиться к Евангелию и кресту и проникновенно напомнил, что все - в руках Божиих и потребно просить Господа и надеяться.
  - Имя-то какое - Надежда! - растроганно провещал он.- Надеяться будем, а по неотступности наших молитв, быть может, и смилуется Господь...
  Призвал он также, елико возможно, привлечь к молитвам и мать заключенной рабы Божией Надежды, уповая на великую силу материнской молитвы.
  Все вместе они вышли из церкви. Вокруг слышались окрики извозчиков, ругань торговок, промаршировал взвод артиллеристов... Все казалось дальним, чуждым и неправдоподобным - как будто выбрались на суетливую улицу из иного, горнего мира. Капитолина взяла под руку Марию Сергеевну и повела по дорожке, к выходу из ограды собора, тихонько беседуя. Алексей с благодарностью пожал руку Берингу, и они, не торопясь, последовали за женщинами - в молчании.
  Капитолина проводила Марью Сергеевну до самого дома и поднялась с ней наверх: проведать и успокоить своего любимца Сергуньку, потолковать с Софьей Павловной. Та как будто ждала Лину, чтобы разделить с ней переживания: долго не отпускала, рассказывала и жаловалась. Девушка, как могла, утешала и вызвалась сходить в аптеку, чтобы пополнить опустевший пузырек с лавровишневыми каплями. Далекая от веры Софья Павловна недоуменно спросила:
  - Но что именно означал ваш экстренный сбор и совместный поход в церковь?
  Капитолина с милой улыбкой пояснила, что по завету приснопамятного отца Серафима в случае большой беды они собираются вместе - следуя слову Спасителя о том, что "Там, где двое или трое собрались во Имя Мое,- там и Я среди них". Софья Павловна ответила озадаченным, с оттенком подозрительного недопонимания взглядом - Капитолина постаралась перевести разговор на другую тему.
  Мария Сергеевна тем временем отрешенно отмалчивалась и погрузилась в себя. Потом села писать письмо какому-то высокопоставленному партийному чину. Алексей искоса посмотрел на расклеившуюся, грузную Настасью с распухшими глазами - и сам отправился собирать Сережу ко сну, уложил и нарочито спокойным голосом рассказывал сказку, поглаживая сына по плечику.
  Беринг дождался Капитолину и предложил подвезти - та уклонилась под благовидным предлогом. Последние полгода они почти не виделись: Капитолина избегала капитана, хотя при встрече вела себя безукоризненно вежливо и даже предупредительно. Она наотрез отказалась возвращаться на прежнюю квартиру, несмотря на весьма настойчивые уговоры и доводы Марии Сергеевны. Алексей же, едва заговорив с Капитолиной о переезде к Берингу, сразу понял ее настроение - и только посмотрел удрученно и сожалеюще.
  Девушка жила теперь в перенаселенной коммуналке, где по утрам собиралась немыслимая очередь в единственные туалет и ванную, а обшарпанные стены наводили тоску. Произошедшее между нею и Берингом произвело глубокое впечатление на Капитолину, и с тех пор девушка сильно изменилась - стала тихой и задумчивой. В последнее время ей все чаще приходили в голову мысли о тайном постриге в монашество в миру. Высокое, непередаваемое счастье испытанной в храме благодати манило ее. Она разрывалась между учебой и церковью. Оставаясь по вечерам в церкви, чтобы помочь с уборкой, она выходила последней, поторапливаемая недовольным старостой, вздыхая и с сожалением оглядываясь на иконы в притворе.
  Духовник ее порыв не поддержал - и благословил Капитолину сперва закончить образование, а о прочем подумать после.
  
  
  Глава 9
  
  С тех пор как Капитолина покинула их дом, Виктор Лаврентьевич не переставал терзаться - и упрочился в мысли, что любит эту чистую девушку с душою ребенка. Общения с Аллой Милославовной он теперь тщательно избегал. Он искал встреч с Линой и несколько раз поджидал у института, но у девушки всегда оказывались какие-то срочные дела, требующие безотлагательного участия. Стало ясно, что она тяготится его присутствием. Он оставил попытки к новому сближению.
  Через некоторое время Мария Сергеевна вынуждена была провести с ним беседу, убеждая, что злоупотребление спиртным - не выход из ситуации. Когда Беринг возвращался из очередного похода, она теперь часто приглашала его в свой дом, и особенно - по воскресным дням. Деятельная Мария Сергеевна исподволь начала привлекать его к работе фондов по оказанию помощи вдовам погибших в Гражданской войне. Занимаясь распределением пожертвований, Беринг как бы невзначай старался включить в списки раздавленных и обездоленных "бывших" - нынешних лишенцев: встречаясь с ними, он повидал немало личных трагедий. Страдания людей постепенно привели его к выводу о незначительности собственного горя - к чему, собственно, и подводила его рассудительная Мария Сергеевна.
  Алексей теперь относился к Берингу с ровным дружелюбием, хотя по-настоящему дружеских отношений у них не складывалось. Они были слишком разными, но Беринг входил в круг общения Марии Сергеевны, так что им поневоле приходилось время от времени видеться. В сущности, подобные различия должны бы стать преградой и между Марией Сергеевной и Алексеем, но они покрывались взаимной преданной любовью, а в последнее время - и возникшей внутрисемейной привязанностью. Мария Сергеевна делилась с мужем тревогами и радостями, опиралась на него, во многих случаях советовалась и, в свою очередь, выслушивала рассказы мужа о происшествиях на работе, сочувствуя и сопереживая. Спроси его, Алексей теперь, не задумываясь, мог бы подтвердить, что его связывает с Марией настоящая дружба. В случае разногласий они как бы наперед прислушивались к внутреннему состоянию друг друга: не опечалит ли супруга это слово или действие? Случались, правда, и настоящие размолвки: вспышки нервной и злой усталости и выяснения отношений. Они потом переживали и сердились, но долго оставаться разлученными не могли. Алексей прижимал и целовал в волосы Марию Сергеевну, и супруги, все еще обмениваясь - уже мягкими и почти ласковыми - упреками, мирились, заглядывая друг другу в глаза, раскаиваясь в чрезмерно бурной реакции. Потом, отложив дела, они отправлялись пройтись по городу, развеяться, и неизменно возвращались окончательно примиренными и радостными.
  Мария Сергеевна служила связующим звеном между горячим Алексеем и требовательной Софьей Павловной, одновременно внушая мужу мягкую снисходительность по отношению к пожилой и капризной "барыне" и стараясь понемногу донести до матери чувство уважения к мужскому главенству Алексея. Стоило Алексею выйти из себя, Мария Сергеевна деликатно прикасалась к его плечу, утихомиривая. Бывало, ей приходилось нарочито ласкаться, чтобы смягчить закипевшего сердцем мужа и перенаправить его бурную энергию в иное русло.
  Она, несомненно, заправляла в семье, но делала это умно, тонко, незаметно: так, чтобы не вызвать у домашних протеста и отторжения. В случае конфликтов она задавала обеим сторонам риторические вопросы, пытаясь заставить задуматься и подвести к нужному решению, упирая для преодоления обид и эмоций на "чувство справедливости". Алексей искренне любил и уважал жену, отдавал должное ее здравому смыслу.
  - Моя Марья Премудрая,- с оттенком гордости шутливо говорил он и все чаще уступал.
  Софья Павловна была менее гибким материалом: она упорно гнула свою линию, выдвигала мало обоснованные требования и претензии, жаловалась Марии Сергеевне. Та лавировала и, понимая, что многие из замечаний Софьи Павловны являются завуалированной мольбой о любви, старалась уделять матери больше внимания и проявлять показное почтение в семье, между тем наедине с мужем мягко взывая к его великодушию. Подобно старшей сестре, Мария Сергеевна смолоду отличалась категоричностью и прямолинейностью, но жизненные испытания, участие в людском горе, материнство и трепетная любовь к мужу смягчили ее, придали деликатности, научили вдумчивой тактичности.
  Софья Павловна все еще сердилась на зятя, памятуя трудные роды дочери в неотапливаемой квартире в пору разрухи Гражданской войны. Мария тогда вернулась с фронта измученной и подавленной, без мужской поддержки и средств к существованию, бережно придерживая огромный живот одною рукой: вторая рука долго была нерабочей из-за сквозной пулевой раны кисти. Роды тогда осложнились серьезным кровотечением, и теперь Софья Павловна была вне себя от возмущения, узнав, что дочь, едва отметив сороковой юбилей, вновь ожидает прибавления.
  Она вызвала Алексея на разговор и непреклонно заявила, что он убьет этим Марию. Тот стойко принимал упреки, ни за что бы не признавшись третьему лицу в сокровенном: его Марья, мысленно взвешивая жизнь, пришла к осознанию полной гармоничности своего бытия именно в расцвете материнства - и сама настояла на еще одном дитяти. Когда же Софья Павловна особенно увлеклась пылким морализаторством, он вдруг оборвал ее, сверкнув глазами и процедив:
  - Простите, вы что-то конкретное предлагаете?
   Та растерялась. Действительно, отыграть все назад невозможно, но она по-прежнему считала, что у нее есть право морального превосходства, и при случае неоднократно корила Алексея. Тот больше отмалчивался.
  
  
  Глава 10
  
  Через месяц Мария Сергеевна привезла из Москвы исхудавшую и морально раздавленную Надежду, которая на разбирательстве ее дела в Моссовете публично каялась по заранее написанному сценарию, пламенно заверяя партию в осознании допущенных ошибок. Ее восстановили в партии только через год. Мария Сергеевна выводила сестру на прогулки и даже на каток, подсовывала для чтения исключительно юмористов и легкую классику. Постепенно та снова стала интересоваться окружающим: въедливо выспрашивала о главенстве в Ленсовете, сочиняла опусы с обоснованием "консервативного феминизма" для рабочей молодежи, просила последних газет, требовала от Алексея отчета о работе партячейки на верфи. К мужу сестры она по-прежнему относилась с высокомерной брезгливостью, со смесью превосходства и нескрываемой ревности к Марии. Также Надежда плохо переносила Лину, считая отсталой и ограниченной личностью, и пыталась противостоять влиянию девушки на Сережу.
  Мария Сергеевна, пока Надежда выздоравливала и восстанавливала душевные силы, старалась не травмировать сестру, не противоречить, и только навестивший их Беринг, возмутившись циничной словесной грязью, заочно выливаемой на Капитолину Ивановну, строго попросил при нем подобного вслух не произносить и демонстративно покинул дом. Мария Сергеевна, глядя на обескураженную Надежду, только усмехнулась. Она предположила, что ее проницательная сестра сама сделает определенные выводы. На следующий день Мария сочла нужным поговорить с Берингом, чтобы извиниться за поведение сестры, но тот так и не появился более до самого отъезда Надежды Сергеевны в Москву.
  
  * * *
  
  Вскоре тяжело заболела Капитолина. Не обращая внимания на пронизывающие питерские ветра и холод, она ходила в демисезонном пальто и легких ботиночках - и вдруг свалилась с двусторонней пневмонией, осложнившейся астматическим удушьем. Сердобольная соседка связалась с Алексеем, объяснив, что Лина не встает третий день, ничего не ест, без конца кашляет, спит сидя и в ответ на расспросы только "свистит с натугою".
  Посоветовавшись с женой, Алексей "эвакуировал" Лину к Берингу и обратился к профессору Клочковскому за помощью. Дело принимало серьезный оборот: Капитолина задыхалась, едва разговаривала, плохо спала - забывалась только урывками - и не могла справиться с высокой температурой. При этом она, обливаясь горячими слезами, благодарила Господа за посланные болезнь и страдание, почитая себя великою грешницей, требующей многого очищения.
  Беринг оставил все дела и не отходил от девушки. Выполняя указания врачей, он по расписанию записывал температуру и подавал лекарства, за что девушка неизменно благодарила: "Спаси вас Господи". А в ее комнате появился образок святого великомученика Пантелеймона с неугасимой лампадкой. Виктор Лаврентьевич часто читал над нею главки из Евангелия с эпизодами исцелений, заметив, что Капитолина при этом на время затихает, и ее худенькое тельце перестает сотрясаться глубоким, разрывающим грудь кашлем.
  Кризис случился в ночь после соборования. Всю ночь Капитолина и Виктор Лаврентьевич не смыкали глаз: больная беспрерывно кашляла, свистела и задыхалась - и вдруг стала синеть на глазах. Беринг оцепенел от ужаса, но заставил себя позвонить Алексею. Тот незамедлительно прибыл, шагнул в комнату, быстро оценил ситуацию, обернул заходящуюся сипом Лину в два одеяла и вынес на балкон. Холодный свежий воздух со всех сторон хлынул на Капитолину, а взвинченный Алексей умолял сестренку не уходить, беспорядочно целуя в голову и обещая за это исполнение любых ее желаний. Тем временем измученный Беринг упал на колени и в исступлении начал молиться - горячо, как никогда в жизни, и даже дерзновенно, ни на миг не допуская, что его молитва может пропасть втуне. Через пятнадцать минут продрогший Алексей занес обратно почти невесомую Капитолину с несколько затихшим дыханием. Они с ложечки напоили больную горячим чаем, в который было подмешано снотворное. Девушка забылась и в первый раз за прошедшую неделю относительно спокойно уснула.
  
  
  Глава 11
  
  Однажды позвонила встревоженная Надежда. Она заявила, что экстренно возникла необходимость неотложного и важного разговора и что она срочно к ним выезжает. Мария Сергеевна задумалась: Надежда была порою импульсивна, но в данном случае по голосу сестры она определила, что действительно назревает нечто скверное.
  Надежда Сергеевна добралась с вокзала взбудораженная - затяжелев, Мария Сергеевна в последнее время быстро уставала и оттого не решилась сама ехать ее встречать - и сразу заперлась с сестрой в комнате. Они проговорили довольно долго. Наконец Мария Сергеевна вышла к матери - сосредоточенная, строгая, с потемневшим лицом.
  Алексей, вернувшись с верфи, недобро хмыкнул, разглядев в прихожей на вешалке изящное пальто Надежды, но, пройдя в комнату, сразу понял по лицу жены: приближается какой-то кризис и теперь не до мелочной личной неприязни. Этой ночью они не спали и до утра всесторонне обсуждали ситуацию. Надежда и правда привезла дурные вести. Из конфиденциального источника стало известно, что в Питере готовится серьезная партийная чистка. В список неугодных точно попадали Григорий Зиновьев и его ближайшие соратники. Несомненная опасность угрожала самой Марии Сергеевне и многим другим товарищам.
  - Масюся, забирай своего Алексея, Сережку и уезжай за границу. Не будет вам здесь жизни,- решительно подвела итог сказанному сестра.
  Откликаясь на чрезмерные переживания матери, малыш тоже растревожился - и завозился в чреве, вертясь и молотя ручками и ножками, от чего Мария Сергеевна порою охала, вызывая обеспокоенные взгляды Алексея и Софьи Павловны. Потом Мария прошла в детскую и долго смотрела на сладко сопящего Сережку. В глубине души она стала склоняться к тому, чтобы принять предложение Надежды.
  Собираться приходилось в условиях строгой секретности. Алексей без обиняков заявил, что не бросит "сестренку". Впрочем, Мария Сергеевна была солидарна в том, что нельзя оставлять своих на "милость" ГПУ.
  Утром позвонили Берингу, попросили его зайти при ближайшей возможности. Тот, серьезный и хмурый, выслушал, не перебивая, и невозмутимо ответил, что в принципе не понимает, в чем заключается дилемма. Он одобрил план Алексея и выразил готовность способствовать его исполнению самым непосредственным участием. Беринг и сам бы хотел вывезти глубоко верующую и уязвимую для карательных органов Капитолину из Страны Советов, и как можно скорее.
  Но тут возникло непреодолимое препятствие, причем там, где, казалось бы, трудностей не предвиделось. Обычно покладистая, уступчивая Капитолина наотрез отказалась выезжать из России. Беринг удивленно вглядывался в изможденное, бледное лицо с темными обводами вокруг запавших глаз, которые, однако, горели нежданным упорством:
  - Виктор Лаврентьевич, неужели вы действительно полагаете, что я добровольно покину Россию? Это решительно невозможно.
  Все последующие попытки обсуждений и уговоров она отклоняла с вежливой твердостью. Тогда Беринг прибег к крайнему средству и отправился в Александро-Невскую лавру повидать духовника девушки.
  Отец Сергий, пряча под полами длинного пальто рясу, прибыл причастить Капитолину на дому. Он долго и откровенно беседовал с ней. Больная внимала, сжав иссохшие губы, а затем ответила с искренней горечью:
  - Отец Сергий, вам, безусловно, известно, что матушка игумения Елисавета не покинула гибнущую Святую Русь. Неужели же я, русская, брошу Родину, стану спасать свою бренную оболочку, пыль и прах? И вы желали бы лишить меня возможности принять мученический венец - видно, я, грешная, недостойна его?
  Седой, измученный иерей с проникновенной грустью устало посмотрел на ее истаявшие тонкие полудетские запястья и вспыхнувшие от вечернего температурного всплеска рельефные скулы:
  - Капитолина... Тебе должно послужить людям, которые так в тебе нуждаются. Без тебя они, пожалуй, и не поедут... А дело, насколько я понял, серьезное. Одним словом, отправляйся, деточка... прояви послушание.
  
  ЧАСТЬ III
  ИСХОД
  
  Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь...
  Песнь песней Соломона, глава 8
  
  
  Глава 1
  
  Продрогшие путники, опершись на поклажу и закутавшись в дорожные плащи, притаились на телеге, с бесконечным терпением ожидая окончания затянувшегося путешествия. Рядом с телегой механически вышагивал Алексей. Надоедливо кропила морось, глиняная грязь размытой дороги чавкала и липла к сапогам, отягощая и без того усталые ноги. Алексей расчитывал прибыть на место часам к четырем пополудни - пропуская очередной привал. Это было поздновато, но все-таки до ночи оставалось еще время занести в дом небогатый скарб, растопить печь и если не протопить промерзшую за зиму избу, то хотя бы укрыться от дождя и попытаться немного согреться горячим чаем.
  В село Ястребье Пряшевской Руси прибыли только в шестом часу. Из-за непогоды казалось, что стремительно смеркается. В надвигавшихся потемках Алексей опознал избу, завел коня во двор, с удовлетворением оглядел неразбитые окна. Мария Сергеевна тяжело, с его помощью, слезла с телеги, и они с захныкавшим Сережкой отправились за ключами к соседям Кляпиным, таким же русским беженцам. Обессиленная Софья Павловна отказалась даже двинуться с места. Впрочем, минут через пятнадцать ей все-таки тоже пришлось, прихрамывая и охая от боли в затекших ногах, брести к соседям вслед за вернувшимся за ней Алексеем. Кляпины, увидев тягостное положение Марии Сергеевны и перемученного Сергуньку, потребовали, чтобы семья осталась у них на ночлег. Сами жившие небогато, страдая от весенней нехватки съестных припасов, они с готовностью собрали на стол всю свою нехитрую хлебно-луковую снедь и радушно потчевали новых соседей.
  Привыкшая к ранним подъемам Мария Сергеевна на этот раз, истомленная дорогой и переживаниями, проснулась поздно. Все тело ломило, а в чреве протестующе ворочался ребенок, требуя перемены положения. С кухни раздавались приглушенные голоса Софьи Павловны и Натальи Кляпиной, Сергунька во сне безмятежно разметался на соседнем топчане. Алексея не было: с раннего утра он отправился протапливать заиндевевшую хату и просушивать старые отсыревшие матрасы.
  К полудню Мария Сергеевна, преодолевая слабость, присоединилась к мужу и обошла хозяйство. Неказистая снаружи, внутри изба оказалась просторной, с пристроенными сенями и двумя дощатыми сарайчиками. На огороженном дворе выкопан вместительный погреб, поставлен добротный хлев. Возле дома имелся огород, сейчас покрытый густо переплетенными жухлыми стеблями прошлогоднего чертополоха, и небольшой сад с корявыми яблонями. Поодаль одиноко темнел банный сруб, через дорогу торчал журавль деревенского колодца. За садом тянулся усадебный надел земли, а за рекой раскинулись заливные луга для летнего выпаса. Все это было приобретено за весьма умеренную цену, заплаченную из Алексеевых накоплений, сделанных в пору его службы в Иностранном легионе.
  Алексей тут же принялся приводить в порядок дом и двор, чему благоприятствовало яркое солнечное утро. Вскоре приковыляла Софья Павловна. Бочком, брезгливо она вошла в дом и заплакала: изба была неуютной, запущенной, со старой, покореженной от сырости, грубо сколоченной деревенской мебелью. Бревенчатые стены - голые, темные. На кухне - огромная, когда-то белёная, а теперь закопченная русская печь. Небольшие печи-лежанки в каждой из жилых светлиц - вовсе не окрашены. Сортир располагался на улице. В доме затхло пахло плесенью. Не верилось, что здесь можно будет когда-нибудь жить.
  Зажав двумя перстами нос, Софья Павловна со слезами упрекала зятя: куда, мол, ты привез доверившихся тебе женщин, мы же не крестьянки тебе! Алексей замкнулся в тягостном молчании. При покупке он был уверен, что в его новых владениях имеется все необходимое для жизни. Но ведь и наладить хозяйство вполне возможно - только рукава закатай!
  Мария Сергеевна с сожалением глянула на мать и на огорченного мужа, но не стала бросаться к нему со словами поддержки. Теперь, сразу после нападок Софьи Павловны, это могло показаться притворством. Она досадливо прищелкнула пальцами и, превозмогая усталость от недавнего изматывающего путешествия, подняла ободранную метлу и принялась выметать крысиный помет. Алексей участливо подступил к супруге, останавливая,- Мария Сергеевна отстранила его:
  - Ничего, Алеш... Я - молодцом!
  Алексей глянул с сомнением, но отошел.
  Несмотря на недомогание, Мария Сергеевна принялась осваивать искусство растопки печи и готовки в чугунах. Неудивительно, что первые ее щи с драгоценной картошкой и только появившимися крапивой и щавелем были благополучно опрокинуты с ухвата прямо в печи. Алексей, грустно покачав головой, затянул потуже пояс и отправился к соседям раздобыть молока - на обед для Сергуньки и женщин.
  На третий день нагрянул местный словацкий чиновник. Не здороваясь, он прошел в дом и довольно бесцеремонно оглядел их зачинавшееся хозяйство. Чиновник тут же известил Алексея о незамедлительно наложенных налогах - Алексей недобро усмехнулся, но промолчал. Мария Сергеевна вопросительно глянула на мужа. Тот еле заметно повел рукой: мол, после переведу. Мария Сергеевна, негодуя на чувство беспомощности из-за языкового барьера, тут же дала себе слово выучить словацкий и чешский языки.
  Женщины и Сергунька не сразу начали понимать речь селян, но со временем приспособились к местному говору.
  - Они уверяют, что говорят по-русски! - возмущалась Софья Павловна.
  Алексей же, владевший польским и к тому же с детства знакомый с западнорусскими наречиями, объяснялся с местными без труда.
  Простодушные крестьяне отнеслись к ним в целом доброжелательно: в первые месяцы, не спрашивая платы, снабжали новоприбывших русских молоком и одалживали потихоньку - кто лоханку, кто чугунок, кто вилы. Недостающее Алексей прикупал из оставшихся средств. Стараясь наверстать драгоценное время, он спешил засеять земельный надел. На семена оказалась потрачена значительная часть сбережений. Корову в этот год приобрести так и не удалось, но наличие в хозяйстве коня позволяло подрабатывать на пахоте в соседних селах. В своем собственном селе они были приняты в крестьянское сообщество и, по общинному закону, Алексей участвовал в поочередном совместном вспахивании чьих-нибудь наделов.
  
  * * *
  
  Вспахал Алексей и надел Дарьи, поселившейся в соседнем - за десять километров - селе Осиновка. Негодующая Дарья, осознав тщетность своих надежд - в связи с приездом Алексеевой семьи, яростно забранилась и погнала его. Не дослушав, Алексей развернул коня и отправился в поле, поманив с собой сына Степана.
  Во время пахоты мальчик уверенно вел коня под уздцы, в конце борозды вопросительно взглядывая на отца,- тот указывал следующую. Алексей одобрительно поглядывал на ладного, расторопного парнишку с выгоревшей на солнце русой головой. По сравнению с этим неприхотливым и ловким хлопцем тонкокостный Сергунька выглядел капризным баловнем, барским дитятей. Через день Алексей приехал боронить и заодно завез Дарье семенного картофеля для посадки - та, завидев его, поджала губы и не проронила ни слова. Окончив работу, Алексей зашел в избу, вымыл руки, зачерпнув, испил воды и, подвешивая на гвоздик ковшик, негромко произнес:
  - Вот что, Дарья... Надеяться тебе не на что - это я еще когда сказал... За сыном - не брошу, с голоду не помрешь, но на большее - не рассчитывай. Так что - свободная ты: смотри сама, баба ты еще молодая, если полюбится кто... А то, что в общину к кубанским станичникам, в Сербию, коль охота, можешь отправляться,- так это я тебе давно толковал, не держу.
  Дарья, отвернувшись, возмущенно молчала, опершись на чепелу и уставившись на огонь в печи. Алексей глянул на нее еще раз и вышел из хаты.
  Алексею, считавшему свой долг перед Дарьей и сыном выполненным, поскольку он вывез их с расказачиваемой обескровленной Кубани, и в голову не приходило, что по ночам, уткнувшись в подушку, чтобы не разбудить сына, горько рыдала одинокая женщина, оставившая родной кров и семью за сотни километров отсюда, последовав за ложной надеждой. Ей вспоминалось, как, уезжая, она покачивалась на возу, подбоченясь, одной рукой придерживая сына, и сверху гордо заявляла прощавшимся станичникам, что она теперь "мужняя жена". Какое же горькое разочарование ее ожидало! Живя теперь в Осиновке, в такой же взыскательной патриархальной деревенской среде, она вынуждена была нести приставшее к ней презрительное прозвище "брошенка". Дарья кусала губы и призывала всевозможные кары на голову неверного возлюбленного.
  
  
  Глава 2
  
  Стоял весенний теплый денек. Алексей мощными ударами колол дрова, а Сергунька сновал вокруг, подбирая и относя их в крытую поленницу. Переступая бочком, из огорода вернулась побледневшая Мария Сергеевна и встала поодаль, сосредоточенно созерцая их работу. Алексей мельком глянул, увидал искаженное от сдерживаемой муки лицо и занервничал:
  - Что, уже?
  Жена чуть кивнула и, превозмогая боль, отправилась отмывать молочной сывороткой почерневшие руки. Схватки отступили. Мария задумчиво обтирала губкой изящные тонкие пальцы, одеревеневшие от непривычного сельского труда. Алексей между тем воткнул в колоду топор, отер потный лоб, соображая, и помчался запрягать коня - известить доктора в Пряшеве. В селе была местная повитуха, но Мария Сергеевна не слишком ей доверяла.
  Через несколько часов покрытая испариной Мария, искусав себе губы, приглушенно стонала, но в голос почти не кричала - боялась напугать Сереженьку. Возвратившийся Алексей совал ей руку, тревожно заглядывая в лицо:
  - Маша, жми что есть мочи - может, полегчает?
  Мария Сергеевна поначалу благодарно взглядывала на мужа и отвечала, ободряя и успокаивая, но вскоре ей стало не до того. Прикинув, что скорых родов не миновать, а окаянный доктор все не едет, категоричный Алексей пожалел, что "не приволок лекаря за шиворот". Спешно пытаясь припомнить все, что когда-то слышал об акушерстве, он коротко прикрикнул на повитуху, чтобы "не суетилась", отправил Софью Павловну накипятить воды и, повесив на шею чистое полотенце, изготовился принимать роды, поставив бабку возле себя.
  Вскоре подоспел доктор Болдырь и перед осмотром роженицы категорически потребовал, чтобы Алексей удалился. Тот неохотно уступил. Софья Павловна с радостью и облегчением увидела в худощавом докторе человека уверенного в себе и взявшего, по ее мнению, течение событий под свой профессиональный контроль.
  Алексей бесконечно долго, мучительно изнывал под дверью, содрогаясь от болезненных криков жены. Потом там раздалось что-то вроде громкого кошачьего мяуканья и одобрительные возгласы доктора. Примерно через час Алексея допустили внутрь - он тут же присел возле постели, напряженно всматриваясь в дорогое измученное лицо:
  - Как ты, Марьюшка?
  Жена с усталой признательностью посмотрела на него:
  - Дочь у нас, Алеша. Любовью назовем - как и хотели... в честь нашей любви...- Хлопотавшая с новорожденной Софья Павловна сумрачно и выразительно посмотрела на них, но смолчала.- Мама, покажи Алеше...
  Алексей неуверенно принял на руки запелёнатый кулек, внутри которого разглядел красного червячка, не очень понимая, как с ним обращаться, и поворачивая на руках с преувеличенными предосторожностями, чтобы невзначай что-нибудь не испортить в этом неизвестном, хрупком механизме.
  В последующие дни внимание жены было полностью поглощено новорожденной: Мария Сергеевна с нежностью кормила крошку, величая сокровищем и красавицей - с точки зрения ее мужа это было явным преувеличением,- и с готовностью поднималась на требовательные надрывные ночные вопли. Алексей с ревнивым недоумением поглядывал на вечно голодное крикливое существо в постоянно мокрых пеленках, безраздельно завладевшее его женой.
  - Алеша,- с гордостью призывала она его в свидетели,- глаза совершенно твои! И нос, и брови...
  - В самом деле? Пожалуй...
  Алексей недоуменно присматривался к припухшим векам и покрытому пушком лицу ребенка, мучительно прикидывая, за какие грехи ему такое наказание: дитя женского пола, с прыщами и белесыми бакенбардами на щеках,- но опасался неосторожными словами расстроить жену.
  И только месяца через два, когда похорошевший младенец с самым безоблачным и счастливым энтузиазмом беззубо улыбнулся ему навстречу, Алексей внутренне согласился с его существованием - и с замиранием потрогал немыслимо крохотную розовую пятку.
  
  * * *
  
  Так появилась на свет всеобщая любимица, забавница и крикунья Любаша. В доме стало хлопотней прежнего. Мария Сергеевна после родов быстро уставала, так что Софья Павловна скоро пуще прежнего принялась жаловаться на перегрузки; она была непривычна к хозяйственной работе: в Ленинграде ее выполняла домработница Настя, оставшаяся в Советской России. Между тем приближалась горячая пора первого сенокоса - и Алексей вновь стал задумываться о своей маленькой подруге Лине.
  Капитолина отправилась погостить в Сербию, к питерским знакомым Беринга, ныне преподавателям Белградского университета,- да так и застряла в Белграде. Воодушевляемая Виктором Лаврентьевичем и новыми друзьями, которые приняли в ней самое горячее участие, она, помолившись в храме Святого Саввы Сербского, подала документы на медицинский факультет. К полнейшему ее восторгу, вскоре после собеседования пришло уведомление, что ее кандидатуру рассмотрели благосклонно. В ответ на ее переживания по поводу финансовых затруднений Алексей отписал, чтобы не вздумала сомневаться: вывезший некоторые фамильные ценности Беринг давно выражал намерение материально поддержать девушку.
  На лето Алексей просил ее приехать, чтобы помочь по хозяйству. Капитолина устроила свои дела и немедленно выехала, оставив в Белграде Виктора Лаврентьевича, присматривавшего себе работу в городской управе. Город был наводнен высокообразованными русскими эмигрантами, и конкуренция для новоприбывшего немолодого офицера была немалой, но Капитолина заверяла, что все - в руках Божиих, что не стоит терять надежды и падать духом.
  
  
  Глава 3
  
  Целый день молотил ливень, так что Алексей не уехал в поле, и Марии Сергеевне благодаря этому удалось вырваться из круговерти с детьми и прилечь отдохнуть. Софья Павловна тщетно уговаривала неугомонного Сережку ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. В конце концов Алексей, прижав к себе завернутую в покрывальце Любочку, заманил непослушливого мальчика "поваляться на свежем сенце" на сеновале. Тот с удовольствием откликнулся на такое увлекательное предложение отца, с которым теперь за недосугом доводилось общаться гораздо реже и по которому мальчик скучал.
  На расстеленном пледе было сразу и мягко и колко, пряно пахло духмяными травами, и хотелось, раскинувшись, долго прислушиваться к мононотонному стуку дождя по крыше. Сережу скоро успокоили и заворожили эти звуки - он затих, засопел. Забеспокоилась проголодавшаяся Любаша. Алексей принялся ее убаюкивать, и девочка вновь притихла. Отец бережно уложил ее расслабленное тельце на плед и сбоку любовался пухлой щечкой, поглаживая пальцем малюсенькую нежную ладошку. Затем, опрокинувшись на спину, долго смотрел на кровлю и думал под ровное дыхание детей.
  Был ли он счастлив? По отцовской линии Алексей был городским мещанином, но и сельский труд - по опыту отрочества у деревенских родственников матери - был хорошо ему знаком и не страшил. Кроме того, Алексей, перенявший многие черты своей терпеливой, трудолюбивой матушки, не чурался никакой работы. Вынужденное недоедание он переносил не очень легко, но он не сомневался, что сможет прокормить семью. К тому же навыки бойкой торговли, привитые когда-то отцом, позволяли предвидеть, что в перспективе хозяйство должно бы окрепнуть, несмотря на грабительские налоги. К детям он привязался трепетно и горячо, а от дочери и вовсе млел. Попреки Софьи Павловны Алексей по большей части пропускал мимо ушей, но вот душевное благополучие жены не на шутку беспокоило его. К нему постепенно приходило понимание, что деятельная натура Марии Сергеевны не имела здесь - в глухой провинции - должного приложения. Что ей непривычны и тяжелый сельский труд, и однообразный семейный быт, что она физически устает и томится душой, и ей приходится прилагать недюжинные усилия воли, чтобы сдержаться, не сорваться на ссоры. Казалось, что Мария, словно затаившись, выжидает чего-то... Но как долго останется недвижимой туго скрученная пружина?
  Он осознавал теперь, что ошибался, бродя когда-то вдоль полей, обозревая волнообразные колыхания необъятной нивы и мечтая, как они были бы счастливы с Марьюшкой "на вольной воле". Реальность оказалась далека от идиллических представлений. В действительности оказалось много всего, что Алексей раньше не учитывал: происхождение Марии Сергеевны, ее привычка к городскому укладу жизни, склонность к общественной работе, кипучая работоспособность на этом поприще, горячая привязанность к Питеру.
  Бежав из Советской России, они провели около месяца у родственников Алексея в Польше. Но, видя неустроенность, политическую нестабильность, всплеск националистических притеснений "инородцев", какими теперь неожиданно оказались здесь православные, они решили там не оставаться. Алексей помнил, как щемило в груди, когда он стоял у пепелища сожженной польскими националистами деревенской церквушки, памятной еще с детства. Они разыскали единственный оставшийся в округе православный храм - там служил священник, бритый под ксендза; служба уже с год как велась по-польски: должно быть, приход "добровольно" присоединили к унии и напрямую подчинили римокатоликам. Присмотрелись к укладу жизни местного населения - и двинулись дальше, в Словакию, но и здесь ситуация оказалась непростой. Более того, жизнь русинского крестьянства на Пряшевской Руси удручала убогой скудостью, а правительство давило на православных. Теперь назревала необходимость перебраться в какую-нибудь более благоприятную местность - может быть, в Сербию. Но небольшие сбережения были истрачены. В конце концов, стараясь отбросить тягостные думы, Алексей решил поручить себя воле Божией - а она не единожды спасала его в затруднительных положениях.
  
  * * *
  
  Пополудни пробудилась Мария Сергеевна - посвежевшая, отдохнувшая, повеселевшая. Она покормила жадно хватавшую ротиком Любашу и принялась заниматься с Сережей русской грамматикой. К вечеру Алексей зажег керосинку, протопил комнатные лежанки - и на корточках уселся наблюдать за ярым, лижущим поленья огнем в топке. Сергунька присоседился к отцу. Алексей обхватил его за плечо, и они молча созерцали ровное янтарное пламя, не замечая посветлевшего взгляда Марии Сергеевны. Она любовалась ими.
  Когда стемнело, искупав и уложив дочь, Мария Сергеевна выбралась в сад и прошла к хлеву, где Алексей рубил в корыте молодую зелень, приготовляя утренний корм прикупленным с весны поросятам.
  - Алеша, ты закончил? Пройдемся немного?
  - Ну что ж... А Люба, Сергунька?
  - Любаша уснула, Сереже мама читает перед сном.
  - Он помолился?
  - Как ты велел...
  - Ну дóбре... Погоди, руки оботру...
  Под ровное стрекотание кузнечиков они не спеша прошли в сад, потом углубились в поля. Их покрыла одна из тех бархатных, чарующих южнорусских ночей, о коих немало уже сложено восторженных виршей. Небо к вечеру развиднелось - звезды стали крупные, яркие, завораживающие. Они вышли на простор - и остановились. Мария Сергеевна прислонилась к мужу - он обхватил ее сзади, легонько дыша в макушку. Они задумались, глядя в черное манящее небо... Их охватило нечаянное, переполняющее ощущение радостного покоя.
  - Дивно как...- вдыхая полной грудью вечерние полынные ароматы и расправляя плечи, произнес Алексей,- с коих пор нам не приходилось вот так... вдвоем...
  - Действительно, Алеша: редко нам доводится погулять вдвоем, а жаль - должно быть, многое теряем... И знаешь что еще: мне хотелось поговорить с тобой. Кажется, в последнее время тобой овладевают мрачные думы - верно? Напрасно: здесь, на просторе, хорошо детям - ну и мы приспособимся. А что конфликты случаются... так оно, скажем, обусловлено временной неустроенностью... переживем и это. Но вот что знаменательно: несмотря на хозяйственную суету, здесь какой-то иной ход времени - размеренный, спокойный...
  - Ай да жена! Экое у тебя комиссарское чутье - ведь верно угадала: терзало меня это. Мне так представлялось: тебе не хватает общения, бурной жизни, что ли.
  - Я полагаю, что со временем мы действительно переберемся поближе к цивилизации - ведь придется подумать о серьезном образовании для детей, а пока... не унывай.
  - Ну что ж, спасибо на добром слове. Чему ты смеешься?
  - Да помнишь... Когда мы впервые повстречались - прежде первого "здравствуйте" ты с этакой развязной небрежностью выдвинул нахальное предложение: "давайте, товарищ, женимся..." Издевался, конечно, и как же я тебя ненавидела!
  Алексей усмехнулся:
  - Ну полно - "издевался"! Да я, можно сказать, с ходу в лицо судьбу распознал и как честный человек - сразу руку и сердце... А вот ты - "ненавидела"... Нехорошо это, комиссар!
  Мария Сергеевна продолжила путь, увлекая за собой все еще посмеивавшегося Алексея; она теперь отворачивалась и чуть хмурилась: воспоминания о прежнем растравляли в ней ностальгию, а размышления о судьбах России и роли советской власти в ее жизни доставляли глубокие нравственные страдания. Не она ли, не щадя себя, страстно участвовала в построении новой, справедливой, счастливой трудовой России... И где она? Несчастное, обманутое Отечество... Реки крови в Гражданскую, крестьянские восстания, голод, Кронштадтский мятеж, обвинения и казни прежних боевых товарищей, проверенных коммунистов,- все это заставляло о многом задуматься. А она сама - убежденный революционер, партиец со стажем - вынуждена была бежать от неминуемой расправы через финскую границу, с чужими документами!
  Алексей посмотрел в помрачневшее лицо жены и обнял покрепче, перевел разговор на другую тему. Они повернули назад - и невольно остановились, пораженные открывшимся с холма видом. Перед ними расстилалось поле, таинственно высвеченное спокойным ясным светом полной луны и где-то далеко обрамленное темною полоской бора. В деревне по-домашнему, как бы нехотя перебрехивались собаки, уютно светились окошки в избах... Молча, чтобы не спугнуть очарования, они потихоньку спустились с холма.
  По возвращении супруги обнаружили дома настоящее сонное царство. В самой хате было душновато - Алексей постелил под навесом и с наслаждением вытянулся навстречу ночному шелестению тополей. Мария нашла привычное убежище на его крепком плече, Алексей принялся нашептывать о любви, ласкаясь, тихонько именуя ее Марьюшкой... Бездонный звездный купол венчал необъятный сей край.
  
  
  Глава 4
  
  Капитолина подоспела ко времени второго сенокоса, и они с Алексеем целыми днями пропадали на покосах. Они выезжали еще затемно, торопясь поработать до наступления рано распалявшегося зноя.
  Алексей в исподней рубахе навыпуск не спеша выступал впереди, уверенно и ровно взмахивая косой, размеренно вжикая звенящим стальным полотном по сочному травостою и только изредка полностью распрямляясь - отереть лезвие пучком травы и подточить его бруском. Капитолина шла за ним, разбивая и растрясая свежескошенные отвалы, и невольно любовалась его богатырской статью и ладной работой.
  За нехваткой умелых женских рук Алексей после косьбы вместе с Линой и сам разбивал и ворошил сено, поглядывая на крестьян на соседском наделе.
  Сосед подошел закурить - Алексей насмешливо заметил ему, подавая кисет:
  - Ну что, Андрей, участвовали в переписи? Записали вас украинцами?
  - Яки ж мы украынцы, мы - руснаки,- возразил парень с недоумением.
  - А вам правительство невелик выбор дает - либо украинцы, либо словаки, кто же вас спрашивает? Сами же просились в Чехословакию.
  - А то... При мадьярах и то вольнéй было! - с досадой отвечал парень, раздраженно сплевывая себе под ноги.- Уморили, гадюки: занудили поборами, а прибытку ниякого...
  - Тот-то, брат, нехристей само слово "рус" пугает до поноса. На корню изводят нашего брата! Да не надо, отнеси вон деду,- возразил Алексей, возвращая кисет молодцу, и нагнулся за граблями: - Ну дóбре, бывай!
  
  * * *
  
  Софья Павловна наотрез отказалась подходить к хлеву, и Капитолина в полдень возвращалась с поля, чтобы задать корм скоту и захватить обед Алексею. Делала она все это не жалуясь - напротив, легко, как бы играючи. С ее приездом в доме стало будто светлее. Даже хворавшая в последнее время Софья Павловна приободрилась. Ее понемногу оставили приступы угнетенного состояния духа, и даже словно прибавилось жизненной силы. Она стала находить утешение в отвергаемой доселе деревенской жизни: получала удовольствие в прогулках по залитому солнцем сосновому бору, пристрастилась к русской бане и даже снизошла до дружеских отношений с местными русскими беженцами - людьми в основном интеллигентными, хотя и не дворянского происхождения.
  - Наша Капа,- философствовала Софья Павловна, откровенничая с Натальей Кляпиной,- милейшее создание: у нее дар пробуждать в людях наилучшие качества души! При ней хочется стать нравственно чище, совершить что-нибудь достойное...
  К сожалению, Софье Павловне не дано было постигнуть, что данное благочестивое качество Капитолины не являлось врожденным: этому научил свое духовное чадо отец Серафим. Подпитываемая постоянной молитвой и смирением сердца, вкупе с полной отдачею Божьей воле, эта особенность укрепилась в девушке, стала естественным свойством ее христианской натуры и глубокой потребностью души.
  Прямодушный Алексей, не выносивший высокомерия тещи, порою не мог удержать своей натуры и позволял себе подтрунивать над нею. Когда Софья Павловна однажды особенно разбрюзжалась по поводу своего вынужденного общения с людьми "плебейского происхождения", "грубыми и малообразованными" (ей не приходило в голову, что подобные жалобы в присутствии Алексея, по меньшей мере, неуместны), он любезно повернулся к ней и философски прокомментировал ее слова самым дружелюбным тоном:
  - Мама, что же делать: этот несправедливый мир так устроен - помните ли старый анекдотец, что на одного буржуя, цедящего "отнюдь нет", приходится девять славных молодцов, отвечающих запросто - "ни шиша"?
  Софья Павловна живо поняла насмешку - и напряженно замолчала, затаив обиду. И пожаловалась своей Машеньке. Алексею потом действительно попало - в ответ он отшутился. Капитолина наедине, на правах близкого друга, тоже упрекнула:
  - Не стану рассуждать о заповеди почитания родителей: ты и сам все знаешь... Да и кто я такая, чтобы тебя учить? Но одно хотелось бы напомнить: "Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе..." Мне было неловко за тебя.
  Алексей было решил крепко отбрить, но взглянул на опечаленное лицо девушки и удержался.
  
  * * *
  
  Нередко, помывшись после вечерней поливки огорода, Лина настойчиво отправляла Марию Сергеевну с Алексеем искупаться на лесном озере, понимая, что супругам редко выпадает побыть вдвоем. Сама же, закутав Любашу в одеяльце и устроив ее в тележке, отправлялась с детьми прогуляться в поле.
  Порою, когда спокойными ласковыми вечерами Алексей раздувал под навесом самовар, женщины разливали по кружкам душистый мятный чай, и домашние с видимым удовольствием внимали художественным вариациям Алексеевой гармони. В дополнение к своей природной музыкальности и артистичности, Алексей обладал приятным, очень чистым голосом, и, когда он проникновенно затягивал "Ой, ты степь широкая", Капитолина вздрагивала от мурашек по коже, а Мария Сергеевна не могла отвести сияющих глаз от его вдохновенного лица, которое в такие минуты казалось особенно мужественным и благородным.
  Впрочем, когда, завидев сидящих у плетня соседей, он из озорства заводил насмешливую плясовую, Мария Сергеевна, словно стряхнув с себя дивные чары, кривила язвительную усмешку и не могла удержаться от желчной иронии: "Ну, пошла писать губерния: в нас проснулся Лешка-ухарь - первый парень на деревне!" Муж не оставался в долгу - и отвечал хлесткими шуточками по поводу "первой задворной дамы на селе".
  
  
  Глава 5
  
  Капитолина уговорила Ярузинских и семейство Кляпиных выбираться с детьми на воскресные службы в православную церковь в соседнее село. Постепенно за ними потянулись и другие семьи, но под давлением губернатора-чеха и этот последний храм насильно передали малочисленной горстке униатов. Теперь на службы приходилось ездить еще дальше - в Ладомирово, на подворье русского монастыря святого преподобного Иова Почаевского. И все же Капитолина не унывала и горячо доказывала, что хотя бы по большим праздникам туда можно добираться с детьми на телеге - стоит только приготовиться должным образом в дорогу да встать пораньше.
  Мария Сергеевна часто оставалась дома с Любочкой, но и она, осторожно поощряемая мужем, в праздник Преображения Господня поехала на подворье. Во время литургии Марию Сергеевну охватили смутные воспоминания раннего детства - и все показалось уютным: так же пахло ладаном и раздавались возгласы на церковнославянском. Она покосилась на правую - мужскую - половину храма: там, с рыженькой Любочкой на руках, высилась рослая фигура Алексея; он неотрывно смотрел на алтарь и изредка крестился, чуть отодвигая дитя от плеча. Сережка с ребятишками тем временем присел на солею.
  Когда Мария Сергеевна, впервые со времен детства, приобщилась Святых Тайн, она явственно ощутила, как мгновенно полыхнуло внутренним пламенем - и разом стало легко до невесомости, будто на крыльях взлетела.
  Возвращались они домой просветленные, хоть и уставшие от долгого пути. Возникло ощущение полноты жизни и чего-то важного, свершившегося в этот день. Хотелось со всеми быть милыми и добрыми. От избытка чувств Наталья Кляпина завела "Степь да степь кругом", Алеша с лысоватым Михаилом подтянули - Мария Сергеевна снисходительно улыбалась на них, а буквально светящаяся от счастья Капитолина укачивала малютку.
  Алексей обыкновенно обходил тему веры, только иногда деликатно касаясь ее в разговоре с супругой, но этой ночью, прижимаясь трепетными губами ко лбу жены, шепотом признался, что рад за нее. Еще недавно он не мог и представить, чтобы она решилась приступить к сокровенному... Мария Сергеевна серьезно и даже недоуменно глянула на него:
  - Что же в этом удивительного, Алеша? Возвращение к православию - не конец ли нашим бессмысленным метаниям по свету? Пожалуй, это закономерно - не правда ли?
  
  * * *
  
  На вольных деревенских просторах у Капитолины опять проявилась тяга к стихотворчеству - неумелому, нескладному, но горячему и искреннему. Однажды, подскочив с кровати далеко за полночь, не в силах сдержать творческого зуда, она долго черкала в блокнотике - и наутро гордо продекламировала Алексею и Марии Сергеевне:
  
  Облака, словно ватные хлопья,
  Заклубились в густой синеве.
  Вдоль по полю скачу я галопом,
  Ветерок мне в лицо - любо мне!
  
  Конским потом пропахли штанины,
  Скину все - брошусь в озера глубь,
  И платки кружевной темной тины
  Заколышут озерную грудь.
  
  И прохладные свежие струи
  Обласкают все тело пловца.
  Изможденные зноем, пригнули
  Свои ветки к воде деревца.
  
  В свою кожу впитал столько солнца,
  Грудь в горячем труде просмолил:
  Словно чашу вина я до донца
  Это лето так страстно испил!
  
  Алексей был польщен тем, что стихотворение Лина посвятила ему, и, неопределенно похвалив "поэтессу", вышел задать корма скоту. Мария Сергеевна, дождавшись, пока они останутся одни, бережно придержала Капитолину за локоть, усадила возле себя и, мягко поощрив ее порыв, стала деликатно растолковывать, что понадобятся годы, чтобы первые стихи вылились в зрелое творчество. И для этого нужны дар Божий, терпение и усердие. Лина поняла - и не обиделась.
  - Ты знаешь, а ведь Алексей тоже пишет... песни,- после паузы призналась Мария Сергеевна.
  - В самом деле - Алексей? И какие же?
  - Разные: есть глубокие, о войне, иногда озорные, но всегда - неожиданные.
  Капитолина чуть помолчала, размышляя над услышанным:
  - Признаться, вы меня приятно удивили, Мария Сергеевна.
  - Да, Алеша самобытен... Я поговорю с ним, чтобы вечером исполнил что-нибудь свое... для души.
  
  
  Глава 6
  
  Лина познакомилась со Степаном, когда Алексей позвал того подгребать на покосах,- и сразу полюбила славного паренька с льняной головой и открытым, по-славянски широким веснушчатым лицом. Она сочла нужным навестить и Дарью, уведомив об этом внезапно помрачневшего Алексея. Провожая Степку домой, она предоставила гордому доверием мальчугану самостоятельно править конем. По дороге, проявляя неподдельный интерес, она выспрашивала у него про незамысловатые ребячьи радости и приключения и сразу расположила его к себе.
  Дарья сперва приняла девушку недоверчиво, но постепенно оттаяла, глядя на открытое милое лицо и отметив заботливое отношение к Степушке. В эту ночь Лина заночевала в гостях. Отвечеряв и оглушив себя стаканом выставленного в честь гостьи самогону, обильно расточавшего ярый сивушный дух (Лина только из вежливости пригубила из толстой стопки граненого стекла, стараясь скрыть гримасу отвращения), хозяйка, по-бабьи подперев щеку рукой, завела жалобные песни, упиваясь своим горем и утирая концом платка пьяные слезы. А потом Дарья раскрылась Лине и почти до утра проговорила с ней, изливая наболевшую душу. Капитолине приходилось нелегко: она желала дать Дарье возможность выговориться, одновременно стараясь так направить разговор, чтобы убедить озлобленную женщину не осуждать и тем паче не слать сопернице проклятий. Но это ей не удавалось.
  - Хоть бы она померла, окаянная,- ожесточенно шипела в ответ Дарья.
  Когда робким свечным огарком затеплился бледный рассвет, в кухонное оконце звонко забарабанили - женщины вздрогнули от неожиданности. Лина выскочила на крыльцо и принялась горячо извиняться перед Алексеем, который, беспокоясь за пропавшую "сестренку", пешим протопал ночною дорогой в Осиновку.
  Через несколько дней Лина вновь навестила Дарью. На этот раз хозяйка держалась напряженно и неприветливо - ей было неловко за свою давешнюю откровенность с малознакомой барышней. Не пригласила зайти в хату. Не взглянула она и на привезенную в подарок шелковую косынку. Зато Степан, завидев из чердачного оконца подъезжавшую к дому телегу, вихрем слетел по лестнице - и застенчиво, с мальчишеской грубоватостью и плохо скрываемой радостью ответил на дружеское рукопожатие Лины. Когда же гостья разложила перед ним на дворовой скамейке льняную белую рубаху с красным воротом, он изумленно взмахнул ресницами счастливых и удивленных глаз - и вдруг, схватив подарок, по-детски непосредственно умчался - примерять... Дарья наблюдала за ним, снисходительно усмехаясь, но только терпела присутствие Капитолины. Та скоро поняла это и, извинившись, уехала, что, впрочем, не помешало ей через день заявиться снова - с огромной корзиной крупной спелой черешни.
  - Это что ж - все нам? - недоверчиво глядя, пытала Дарья.- Можа, половину назад отослать?
  - Вам-вам! - счастливо улыбаясь, уверяла Капитолина.- У меня еще много осталось!
  Она умолчала о том, что накануне отбатрачила целый день за эту корзину на хуторе у пана Добровски.
  Дарья немного помолчала, потом произнесла, размышляя вслух:
  - Так что ж... Варенья, рази, наварим - Алексей прошлый месяц цельный мешок сахару завез...
  - Вот-вот! - подхватила обрадованная Лина.- А зимой с чайком-то побаловаться!
   Дарья благодарно взглянула на нее и пригласила в дом. Что-то осмыслив, она была в этот раз более дружелюбна и угощала гостью парным молоком. Лина приняла пенящуюся кружку и, мысленно попросив у Бога прощения - шел Успенский пост,- разом осушила, чтобы не огорчать улыбавшуюся Дарью.
  - Вкусное,- переводя дух и утираясь, с благодарностью призналась Лина.
  - Небось в городе и нет такого, а? - присовокупила польщенная хозяйка.
  - Ну откуда же...
  - Вот так-то! Пей, пока есть! - И Дарья с решительным видом нацедила ей через чистую ветошь вторую кружку.
  Лина с ужасом глянула на огромную кружищу сытного молока и, подавив вздох, покорно выпила. У нее весь день потом словно бочки пустые внутри катались и угрожающе урчало в животе.
  С этих пор Дарья была неизменно рада ее посещениям, зазывала Лину "повечерять" и выхватывала из рук веник или лейку, когда Линка бралась помочь по хозяйству:
  - Неча уж! Мы сами тут со Степкой после управимся... А ты нынче - гостья, cтало быть, принимай почет...
  Раз и навсегда наученная отцом Серафимом, Капитолина умела разглядеть в людях лучшую сторону - "образ Божий", и Дарья, почуяв это, потянулась к ласковой девушке, неизменно излучавшей солнечную жизнерадостность. Дарья находила отдушину в общении с ней. Капитолина же на пытливые, с ревнивым оттенком, расспросы о семейной жизни Ярузинских отвечала уклончиво, в общих чертах - то, что и так было известно в селе, избегая подробностей, могущих ранить или искусить измученное Дарьино сердце. Исподволь она направляла мысль женщины к осмыслению жизненных событий в духе любви, но та была слишком озлоблена и такого взгляда пока не воспринимала...
  Когда пришла пора расставания, Алексей запряг лошадь, чтобы лично проводить "сестренку" до города, хотя и так сыскалась попутная оказия до Пряшева. Накануне отъезда Сережка все вертелся возле, норовя поучаствовать в сборах.
  - Может, еще вот это возьмешь, Лин? - приговаривал он, пытаясь всучить ей то голову сыра, то яблоки.
  Софья Павловна горячо ее перекрестила, а Мария Сергеевна сердечно пожала руку - и порывисто обняла. Уважив, подошли проститься Кляпины и другие поселяне. Босоногая ватага деревенских ребят залезла в телегу и с километр провожала. Потом ребятишки соскочили и долго махали вслед.
  
  
  Глава 7
  
  Почитая воскресный день, Алексей воздержался от работы и, пользуясь тихой безветренной погодой, отправился поваляться на бережку - под видом рыбной ловли. Опершись на локоть, он расслабленно взирал на поплавок, качавшийся на глади полноводной реки, и сосредоточенно размышлял. Неподалеку, в тени ракитника, погрузилась в чтение Мария Сергеевна, время от времени отчеркивая строку. Утомившись, она глянула на ушедшего в свои мысли супруга и, отложив книгу, подошла, опустилась к нему - прильнув, поцеловала в мощную шею. Алексей, не отвечая на ласку, продолжал наблюдать за водной рябью. Мария Сергеевна пристально всмотрелась в его профиль и спросила с вкрадчивой настойчивостью:
  - Алеша... Ты действительно меня любишь?
  - Конечно люблю,- скороговоркой обронил Алексей, не отрываясь от речной дали,- и пошевелился, устраиваясь поудобней на локте.
  Мария Сергеевна резко отодвинулась. Алексей досадливо оторвал глаза от воды:
  - Что не так?
  Мария Сергеевна выдержала паузу и проговорила со зловещей интонацией:
  - Ты... слишком быстро ответил!
  Алексей, внезапно развеселившись, захохотал:
  - А иначе, пожалуй, сказала бы: "Ты слишком долго думал - и у меня по этому поводу возникли оч-ч-чень серь-ез-ные сом-не-ния!"
  Мария все еще отворачивалась, демонстрируя ледяную неприступность, но от заразительного смеха у нее невольно запрыгали губы. Не выдержав и рассмеявшись, она озорно повела плечами. Алексей, приняв это за знак одобрения и хохоча еще пуще, повалил жену на выгоревшую траву и, распластав на земле и склонившись сверху, произнес, заходясь от смеха:
  - Ах ты... боец психологического фронта!
  Она шутливо отбивалась, но вдруг замерла и очень серьезно глянула ему в глаза. От неожиданности Алексей тоже умолк и завис над ней с тревожной вопросительностью:
  - Ты что, Маш?
  - Вот теперь ты - тот самый Алексей, которого я когда-то полюбила... Если когда-нибудь останешься один... смотри, помни, Алеша,- она с неожиданной грустью провела ладонью по его крепкой загорелой скуле.
  - Ну вот еще выдумала - куда это ты собралась, моя панночка? - фыркнул Алексей и, склонившись ниже, принялся увлеченно зацеловывать любимые серые глаза, ямочку на щеке, белокурые завитушки на висках, настойчиво и нетерпеливо расстегивая блузку.
  А по реке торжественно уплывала упавшая с распорки удочка...
  
  
  Глава 8
  
  Когда собрали урожай и пришла пора ярмарочных торгов, Мария Сергеевна отправилась с Алексеем в Пряшев - навестить знакомых и показать Сергуньке шумную ярмарку городка, единственное в своем роде местное колоритное развлечение. Там они и заночевали.
  Наутро Алексей спозаранку вышел запрягать и грузиться. Мария Сергеевна ступила на дощатое крыльцо после позднего завтрака (у нее уже ощутимо распирало грудь молоком) и, зябко поведя плечами, накинула телогрейку на выскочившего следом Сережку. Выдался по-осеннему свежий, но еще солнечный день. Чистое высокое небо радовало глаз, полнокровные краски пышной листвы дополняли праздничное настроение. Она проводила взглядом вереницу тревожно перекликавшихся гусей и, приблизившись, обхватила спину мужа, грузившего на телегу мешки,- тот рывком развернулся:
  - Что, Маш?
  - Так, подумалось... Как хорошо, что ты у меня есть...
  Запыленный, взмокший Алексей заулыбался и привлек жену к себе, крепко поцеловал в заботливые глаза. Мария Сергеевна в ответ чуть коснулась губами его ощетинившейся за ночь щеки и вернулась в хозяйский дом - паковаться и собирать Сережу.
  Сергунька, гордый подарками, которые сам нашел для домашних, восседал на прикупленном бочонке меда и, теребя вожжи, солидно покрикивал "Но!" на каурого Каштана. Алексей с женой, глядя на игру сына, переглядывались с оттенком снисходительной ласки. Они позволили Сереже править лошадью почти до самого дома. Алексей, развалившись на сене, отдыхал, приобняв колени жены.
  - Чем озадачились, Марья Сергевна? - окликнул он супругу, взглянув на ее задумчивый профиль и лениво покусывая соломинку.
  Погрустневшая женщина вздохнула и медленно повела плечами:
  - Я вот о чем: доведется ли вернуться когда в родные края... Все взвешиваю, размышляю... Правильно ли мы поступили, покинув Россию? По-видимому, пресловутая ностальгия и меня не миновала...- Мария скривила губы в горькой усмешке.
  Алексей, быстро привстав на локте, внимательно глянул в мрачные глаза жены, которую редко доводилось видеть в столь тягостном расположении духа. Оставив фривольный тон, ответил серьезно:
  - Я, Маш, тоже по Расее-матушке скучаю... Да жить дальше надо - нельзя раскисать.
  - Алексей, получается, и мы руку приложили к разрушению прежней России, и прозрение это - мучительное, горькое, непоправимое...- Последние веские слова Мария Сергеевна произнесла с беспощадной к себе суровостью.
  - А вот это - правда, Марья Красная.- Мария Сергеевна болезненно дернулась, словно от пощечины, и глянула изумленно.- Угробили державу - и какую державу! - выпрямил спину Алексей.- Утешиться-то нечем, только каяться нынче остается... Ну хоть то хорошо - понимать начинаешь: лучше поздно, чем никогда.- Еще раз взглянув в потемневшие мрачной мукой глаза жены, добавил уже помягче: - Ну да не печалься, родная: все течет, все меняется... Русь - что птица Феникс... Воскреснет!
  Мария Сергеевна откинулась на борт телеги и зябко поежилась. Алексей, поискав, высвободил пуховый плат из-под тюков и накинул на плечи жены:
  - Гляди не застудись, Маш...
  
  
  Глава 9
  
  Осенью Сережу отправили в русскую школу - одну из немногих, все еще открытых на Пряшевской Руси. Школа была убогой и нарочно плохо финансировалась, по сравнению со словацкими и чешскими образовательными учреждениями, но пока держалась, благодаря поддержке русинского населения и депутата от Пряшевской Руси, члена парламента Петра Жидовского, уроженца Ястребья. Следует отметить, что, хотя попытки русинского народа противостоять ассимиляции в восточной Словакии не имели большого успеха, благодаря их стойкости, при поддержке сербских друзей, удавалось длительное время сохранять на Пряшевской Руси русскоязычные школы и немногочисленные православные церкви.
  Деятельная Мария Сергеевна скоро познакомилась с Петром и другими депутатами от русинского населения, учителями из местной и окрестных школ, русским губернатором - фактически безвластным и называемым в народе "кивай-голова". И активно включилась в полуподпольную (ей было не привыкать) борьбу за достойные условия существования Прикарпатской Руси, оговоренные в Сен-Жерменском договоре. Политические деятели, придерживающиеся тех же взглядов, довольно быстро оценили ее энергичные усилия и доверили координировать связи с зарубежьем, а также способствовали устройству Марьи Сергеевны в районную администрацию. Такое по тем временам было настоящим чудом, поскольку на государственные должности назначались исключительно представители титульной нации или, в крайнем случае, выдающиеся личности из евреев или мадьяр, но уж никак не русскоязычные жители.
  Новое положение требовало частых разъездов. Администрация выделила Марии крытую двуколку. Алексей заранее приготовил полозья, и, когда землю слегка сковало жестяным морозцем, невысокая фигурка Марии Сергеевны с вожжами в руках уверенно замелькала на дорогах края.
  Алексей с тревогой ожидал жену из поездок и, случись ему оказаться возле дома, взяв под уздцы, проворно заводил коня во двор, уверенно подхватывал Марию из двуколки, нетерпеливо прижимая к себе. Жена просила отпустить, обзывала медведем, а он в ответ сжимал ее еще пуще и целовал в смеющееся лицо. Дети, если они еще не спали, заслышав голоса, босыми выскакивали на стылое крыльцо и облепляли усталую, ласково увещевавшую их мать.
  Алексей без восторга наблюдал за служебными успехами своей прекрасной половины. Значительная часть забот по уходу за детьми легла теперь на него, а главное - в голосе Марии Сергеевны, как встарь, зазвучали властные нотки, к чему Алексей давно потерял прежнюю беспечную терпимость. Тем не менее он не препятствовал супруге, понимая, что иначе Мария Сергеевна просто не может; к тому же материально им теперь стало легче.
  Пользуясь положением Марии Сергеевны и привилегиями статуса соседей, односельчане стали захаживать к ней за советом или с жалобой на притеснения жандармов. При этом Мария решительно отправляла обратно присланные "в дар" продукты. Она разбиралась, оценивала, содействовала и направляла ситуацию, как считала нужным и справедливым. Мария Сергеевна была своего рода профессионалом в борьбе "за права угнетенных" - хладнокровным, рассудительным, обладающим солидным опытом, и, знай власти края об этом наперед, несомненно не допустили бы поселения Ярузинских на своей территории. Алексей со спокойным равнодушием относился к настырной "опеке" жандармов, связанной с деятельностью жены. Что не помешало ему как-то раз безо всяких церемоний вытолкать взашей двух обнаруженных в саду агентов.
  Софья Павловна, едва наступала непогода, при всякой возможности тянулась к лежанке русской печи, находя на ней облегчение от назойливых болей в пояснице и ногах. Предвидя долгие зимние вечера, Алексей вдоволь запасся керосином, готовый скрасить их для женщин чтением книг и периодических изданий, присылаемых Капитолиной из Сербии и доставаемых Марией Сергеевной через знакомых. Заручившись поддержкой монастырской типографии Иово-Печерского, она уже подумывала устроить читальный зал при русской школе.
  
  
  Глава 10
  
  В один из вечеров Алексей растапливал баню и наполнял водой бочки, когда во двор с обезумевшим взглядом заскочила всклокоченная Наталья Кляпина:
  - Ой, спасайте, люди добрые! Михаила жандармы забивают...
  Переполошившаяся Софья Павловна бросилась к ней с расспросами, Алексей, на ходу опрокинув кадки, ринулся к дому Кляпиных. Он с ходу перескочил через плетень и, не разбираясь, налетел на верзил в форме, державших соседа за руки. На шум потасовки из дома выбежало еще несколько жандармов. Алексей, рассвирепев, ожесточенно и профессионально их "разделывал под орех". Не вмешиваясь, на это диковинное представление остолбенело пялились два прилично одетых гражданина в помятых костюмах и котелках - друзья Михаила, приехавшие из далекой Америки. Обескураженные жандармы, получившие нежданный, мощный отпор, иные - с разбитыми физиономиями и в подранной форме,- вынуждены были резво ретироваться. Но уже к вечеру все село было оцеплено, и первым делом нагрянули к Ярузинским и Кляпиным. Принялись избивать мужчин, напугали детей, перевернули, обыскивая, весь дом.
  В разгар событий подкатила в двуколке Мария Сергеевна с Петром Жидовским. Еще часа два назад, на подъезде к селу, она узнала от крестьян тревожные вести и, не заезжая домой в Ястребье, развернула повозку, отправившись разыскивать неприкосновенного депутата.
  Резко затормозив возле дома, Мария Сергеевна и Петр соскочили с повозки, быстро подошли к офицеру, принялись объясняться. Тот и слушать не хотел. В конце концов Мария Сергеевна, переглянувшись с Петром и пустив в ход всю силу своего красноречия, подкрепляемого женским обаянием и депутатским авторитетом Жидовского, убедила офицера поговорить наедине и прошла за ним в комнату, прикидывая имеющуюся в доме наличность.
  Дело замяли. Избитых Алексея и Михаила отпустили. Мария Сергеевна выяснила, что к Михаилу приехали в гости друзья-русины из США, а жандармы, опасаясь подпольных политических сговоров в непокорном Ястребье, выследив гостей, ворвались в дом и, обвинив Кляпиных в организации недозволенного сборища, потребовали, чтобы американцы немедленно убирались, Михаил возмутился, наговорил им грубостей - и пошло-поехало...
  Мария Сергеевна хладнокровно спросила мужчин: уподобляясь бойцовым петухам, отдают ли они себе отчет в возможных последствиях - не только лично для себя, но и для всего русского сообщества. Алексей хмыкнул:
  - Что же нам, по-твоему,- улыбаться? Мы не китайские болванчики.
  Мария Сергеевна вдруг рассердилась и возвысила голос:
  - А о том, что теперь устроят повсеместную слежку и возобновят нападки на русскую школу - об этом вы подумали?
  Алексей, зыркнув на приунывшего Кляпина, сурово заметил жене:
  - Ну вот что, Мария... на полтона ниже, пожалуйста...
  Мария Сергеевна негодующе взглянула на него и, овладев собой, заговорила отчужденно, с металлом в голосе, но уже более ровным тоном:
  - Мне казалось, у нас было условлено, что с такими вопросами вы обращаетесь к компетентным людям, ответственным за разрешение подобных недоразумений. Давайте впредь договоримся: никакого рукоприкладства - мы, по возможности, должны воздействовать политическими методами. Так, Михаил Иванович?
  Поникший Михаил обреченно кивнул:
  - Спасибо вам, Мария Сергеевна. В самом деле - если бы не вы, плохо это могло бы закончиться...
  - Надеюсь, вы хорошо все поняли. Спокойной ночи, Михаил Иванович,- ступайте, успокойте свою супругу! Выздоравливайте.
  Проводив Кляпина, Мария Сергеевна, стиснув зубы и едва сдерживаясь, приблизилась к мужу:
  - Ай, спасибо, товарищ.... Да ты хоть знаешь, во сколько нам инцидент этот обошелся,- я уже не о политическом уроне, а о фактической - денежной цене?
  Алексей ухмыльнулся разбитыми губами:
  - Рад, что для тебя я все-таки стою дороже.
  Мария Сергеевна с тревожным сожалением вгляделась в лицо мужа, покрытое кровоподтеками, и, смягчаясь, бережно прикоснулась к рассеченной скуле под заплывшим глазом:
  - Ну и как с таким чудовищем после этого разговаривать... Больно здесь? Пойдем, друг незабвенный, я тебе холодный компресс приложу. Опять на рожон лезешь - не пора ли взрослеть, Алексей?
  Посмеиваясь, он сомкнул руки у нее на талии:
  - Да ведь ты меня за это и любишь, жена?
  - Ты хоть понимаешь, что за вздор несешь,- это, стало быть, я поощряю тебя заниматься мордобоем? Я решительно призываю тебя пересмотреть ошибочные взгляды. Погоди целоваться, сумасшедший, здесь тоже надо кровь смыть...
  
  
  Глава 11
  
  На следующий день, рассудив, что Алексей не сделал должных выводов из давешней истории, Мария Сергеевна настойчиво возобновила разговор о неблагоприятной роли самоуправства в политике. Алексей поначалу отшучивался, но бывший комиссар воспринимала его зубоскальство как свидетельство легкомысленного отношения к происшедшему и продолжала развивать больную тему. В конце концов, апеллируя к важности обсуждаемого вопроса, она договорилась до того, что призвала мужа впредь обсуждать все планируемые действия с ней.
  - Ах, вот как - я теперь, оказывается, во всем подотчетен? - вспылил Алексей, которому в последнее время частенько досаждала руководящая роль жены.
  - Ну раз ты последствия наперед не предвидишь, то мог бы сперва посоветоваться, прежде чем предпринимать свои... авантюры,- тоже теряя терпение, резковато заметила Мария Сергеевна.
  - Еще что изволите?
  - Алексей, не выводи меня из равновесия...
  Тут Алексея окликнули - сосед Никитич с ружьем за плечом и два его товарища, став невольными свидетелями домашней ссоры, нерешительно мялись у него за спиной, переглядываясь между собой и долго не решаясь ни позвать, ни удалиться.
  - Алексей, мы тут на утей собрались... может, с нами? - Никитич тревожно глянул на строгое, рассерженное лицо Марии Сергеевны.- На Кривом озере их нынче развелось! Будет дело, как думаешь?
  Алексей сделал упреждающий знак - погоди, мол,- и, с показным смирением повернувшись к жене, обратился к ней наисладчайшим, вкрадчивым голосом:
  - Дорогая... Тут вот товарищи вопрошают, что я думаю насчет охотничьего похода. Могу я узнать у тебя мое мнение по данному вопросу?
  Мария Сергеевна с невозмутимой степенностью качнула головой:
  - Извольте ехать, муженек.
  - Премного благодарствуем, нижайше благодарим,- ответствовал Алексей под вспыхнувший смех товарищей.
  Затем, чуть подумав, склонился всем корпусом в учтивом полупоклоне и приложился к ручке Марьи Сергеевны, опиравшейся на калитку; Никитич корчился от смеха, отирая выступившие слезы:
  - Ой, не могу... Алексей, прекрати комедь, греховодник!
  Мария Сергеевна уже откровенно смеялась, сверкая белыми зубами:
  - Ничего, ничего... Упражняемся в смирении!
  Алексей, потянувшись к забору за уздечкой, переменил тон и проговорил с притворной угрозой:
  - Гляди, пани Ярузинская... Как бы я сам тебя тренировать не начал!
  Мария Сергеевна ласково и вместе с тем насмешливо глянула в раздосадованное лицо мужа:
  - Ну как же: "И в гневе я - страшен..." Уже содрогаюсь. Знаю я твои походы, Алексей. Дичь в лесу не забудьте, как в прошлый раз. Добытчики аховые! - И, продолжая поддевать мужа, с самым серьезным видом повернулась к Никитичу: - Ты здесь самый старший будешь, Никитич, самый разумный из всех - ты уж приглядывай за ним...
  - Не сумлевайтесь, Сергеевна,- доставлю взад в целости и сохранности!
  Алексей досадливо крякнул - опять последнее слово за ней осталось - и направился в сени за сапогами.
  
  * * *
  
  Зная, что Алексей порою молится допоздна, Мария Сергеевна старалась ему не мешать, но сегодня, поднеся циферблат к пятну лунного света, вяло сочившемуся из окна, она встревоженно поднялась, тихонько прошла в столовую - и застала растянувшегося на топчане одетого Алексея. Тот увлеченно перелистывал пухлый потрепанный томик, забыв о времени и напрягая зрение при тусклой керосинке: казалось, от лунного отблеска в окне и то было больше проку.
  - Алексей, я уже начала беспокоиться. Можно поинтересоваться, чем именно ты так увлечен?
  Тот быстро убрал книгу: он не любил, когда его уличали в самообразовании. Мария успела заметить, что это, кажется, был роман "Преступление и наказание" Достоевского, и чуть усмехнулась поспешности супруга.
  - И что ж тебе, душа моя, не спится? - поинтересовался он.
  - Разве можно жене полноценно уснуть в отсутствие мужа? - в том же шутливом тоне ответила Мария Сергеевна.
  Алексей рывком поднялся, обнял ее и пробормотал, окуная лицо в ее волосы:
  - И как бы ты была женой моряка, когда б я в море уходил,- представить не могу...
  - Да ну? И я не могу, даже думать не смей об отлучках!
  Засмеявшись, Алексей внезапно подхватил ее на руки и заметил, перешагивая порог спальни, отгороженной от остальных помещений:
  - Да уж куда я от вас, короеды? От вас не убежишь...
  - Тише, труба иерихонская, детей разбудишь...- И добавила, насмешливо взъерошивая ему кудри и обхватывая за шею: - Это еще вопрос, кому из нас впору бежать. Маму не разбуди, шальной... Алеша, погоди, Любочку переложу в колыбель... я тоже тебя люблю... родной...
  
  
  Глава 12
  
  Капитолина активно включилась в кипучую жизнь русского Белграда, но самым главным для нее оставалась учеба: девушка прекрасно отдавала себе отчет, что за этой предоставленной ей возможностью стоят труд и привязанность к ней Беринга.
  Квартировала она в общежитии для студенток при русской Свято-Троицкой церкви. Однажды, вернувшись из университетской библиотеки, Лина обнаружила в своей комнате Виктора Лаврентьевича - старушка вахтерша впустила его, поскольку ранее встречала вместе с ней и принимала за родственника девушки. Он сидел в единственном кресле и читал, поджидая ее. Капитолина, войдя, потупилась. Виктор Лаврентьевич, кажется, тоже смутился и принялся извиняться за вторжение:
  - Знаете ли, я завтра уезжаю во Францию. Вот, зашел попрощаться...
  Капитолина взмахнула задрожавшими ресницами:
  - Как же так - во Францию... и уже завтра... Но, впрочем, если вы сочли, что...
  - Капитолина Иоанновна, поверьте, я не имел в виду прерывать наши дружеские отношения, но впустую проедать чужой хлеб я тоже не могу себе позволить... Надеюсь, мне там больше улыбнется удача... Скажите, я могу вам писать?
  - Ну конечно! Ах, боже мой, Виктор Лаврентьевич, какой вы, право... церемонный!
  - Тогда я наберусь храбрости и попрошу большего: вы позволите иногда... приезжать и навещать вас?
  Капитолина коротко глянула на Беринга - взгяд ее о многом ему поведал. Виктор Лаврентьевич взял ее руку и, низко склонившись, тихонько прикоснулся к ней губами. Они помолчали, преодолевая волнение.
  - Я надеюсь, что смогу получить надежный источник дохода,- и тогда... я почел бы за величайшее счастье...
  Капитолина жестом остановила его:
  - Не станем загадывать, Виктор Лаврентьевич... Мы не знаем - что завтра Бог даст, то и будет...
  - По крайней мере я хотел бы, чтобы вы знали мое к вам искреннее отношение...- Беринг придвинулся к девушке.
  В ответ на его нежный проникновенный взгляд Капитолина жарко вспыхнула и, опустив взор, произнесла с застенчивой лаской:
  - Мне думается, я знаю, Виктор Лаврентьевич... Скажите... когда ваш поезд? Вы не будете возражать, если я провожу вас?
  
  * * *
  
  В декабре 1930 года супруги Ярузинские, оставив детей на попечение Софьи Павловны, прибыли на несколько дней в Белград. Они остановились в гостеприимной семье преподавателя Белградского университета Александра Соловьева и его прелестной жены Натальи Раевской, которых Мария Сергеевна хорошо знала еще по дореволюционной жизни через московских друзей.
  Заранее было условлено, что Мария Сергеевна прощупает почву и наведет мосты для их будущего переезда в Сербию,- Алексей решительно возражал против Франции, куда их зазывал Беринг,- а заодно они посетят Белградскую оперу.
  Опера и балет Белградского национального театра блистали талантами русской эмиграции. Мария Сергеевна прежде всего отправилась послушать знаменитого баритона Павла Холодкова в "Фаусте". По ее настоянию они с Алексеем взяли довольно дорогие билеты в партере. С ними пошли супруги Соловьевы и Капитолина с подругой Ией.
  Перед отъездом в театр Мария Сергеевна облачилась в нарядное платье из благородного темно-синего бархата и крохотную шляпку, венчавшую аккуратную прическу с непритязательным, но элегантным кокетством. Когда Мария Сергеевна неспешно прошествовала в гостиную, Алексей, лениво дожевывавший бутерброд, едва не поперхнулся, подтянулся внутренне - и невольно привстал. До сих пор ему не доводилось видеть супругу такой эффектной светской дамой, тем более что в последние месяцы она не вылезала из неизменной удобной фуфайки - опрятной и даже чуть приталенной, но столь же далекой от изящного наряда, сколь ржавый рельс далек от виолончельной струны.
  Приняв как должное поведение хозяина, тут же рассыпавшегося в учтивых комплиментах и галантно поцеловавшего ей ручку, Мария Сергеевна краем глаза отметила ошеломление мужа и, усмехнувшись, слегка повела плечом в его сторону, как уверенная и знающая себе цену повелительница. По-видимому, Алексей просто потерял дар речи - оторопев, он глупо топтался поодаль. Потом мрачно обернулся к небрежно брошенному в кресле фраку и, осознав, что все его контраргументы на этом исчерпаны, молча отправился напяливать на себя ненавистное "буржуйское" одеяние.
  Опера исполнялась на немецком языке. Очарованная Мария Сергеевна, чуть подавшись вперед, старалась не упустить ни слова. В антракте, с досадой взглянув на терпеливо скучающего Алексея, она пошла поговорить со своим старым знакомым - поэтом Лотарёвым, известным в литературных кругах как Игорь Северянин, по случайному совпадению пребывавшим в эти дни в Сербии с программой поэтических вечеров. В глубине души Мария Сергеевна недолюбливала его за "моральную шаткость", но на этот раз оживилась, заметив знакомое лицо в белградском театре, тем более что они не виделись уже много лет. Обрадованный поэт, осыпав ее изысканными комплиментами, на которые Мария Сергеевна чуть усмехнулась, представил свою давнюю знакомую, полную зрелого женственного обаяния, спутникам-литераторам. Завязалась ни к чему не обязывающая игривая светская беседа.
  Тем временем Капитолина, проходя с подругой мимо Алексея (они с Ией сидели на дешевых, "студенческих" местах на галерке и спустились в антракте пообщаться с друзьями), кинула на него приветливый взгляд и забеспокоилась. Туго затянутый в непривычный наряд, он сидел неподвижно, всей своей рослой фигурой неловко навалившись на подлокотник, отрешенно глядя в пространство - поверх голов. На лице у него застыло пугающее, какое-то зверское выражение. Капитолина извинилась перед подругой и стремительно подсела к нему:
  - Алеша, друг, что с тобою?
  Тот медленно перевел на нее остекленелый взгляд и ответил, процедив сквозь сцепленные зубы:
  - Я больше не выдержу... этого... шар-ма-на...
  Лине вдруг стало смешно: оказывается, все предыдущее действие Алексей, вместо того чтобы наслаждаться замечательной музыкой и великолепными голосами, пребывал в мучительной борьбе с собой, стараясь не заснуть и не свалиться с кресла, дабы не уронить своего достоинства в глазах погруженной в мир искусства супруги.
  - А знаешь... пойдем-ка, я вечерний Белград тебе покажу. Думаю, Мария Сергеевна нас простит.- С этими словами Капитолина протянула ему руку.
  Алексей взглянул с облегчением и не заставил себя уговаривать.
  На выходе Капитолина вдруг замялась:
  - Возможно... нам все же следует Марию Сергеевну предупредить?
  Алексей бросил короткий недобрый взгляд в ту сторону, куда Северянин увел его жену:
  - Не до нас ей там...- и обронил с тяжеловесной издевкой: - Нехай себе развлекается.
  Выйдя из театра, они отправились пешком. Хмурый после неудачной "встречи с прекрасным" Алексей в основном отмалчивался, да и с Капитолиной ему, видимо, было скучновато. Заметив подходящую вывеску, он с невероятным упрямством завернул в пивную. Капитолина вынуждена была последовать за ним. После трех пузатых кружек он стал более разговорчивым.
  - Понимаешь,- сурово втолковывал Алексей,- я вот иногда думаю: в свое время война была мраком, нелепостью. Не мог дождаться конца этого ужаса, а вот теперь кажется, что тогда проще как-то было. Там сразу видно, кто есть кто. Если ты - настоящий, так товарищи тебя ценят и уважают, все просто и ясно: знаешь наверняка, кто друг, кто враг, а тут непонятно всё как-то, фальшиво... Надутые улыбки, глупые шутки, пустые разговоры... Гламур, шарман, парфэ, жоли... Тоскливо и муторно - рука сама винтовку ищет. Меня вот что заедает: не понимаю, как Марии может все это нравиться?
  - Да ведь она старых друзей встретила, еще по Петербургу, подумай, как это важно. Не ревнуй, Алексей!
  - Да пусть ее... А все-таки, что она в этих клоунах нашла?
  - Полно тебе, не принимай близко к сердцу. Ведь в свое время она из всех мужчин именно тебя выбрала, верно? Позволь напомнить, что она - твоя жена и любит тебя без памяти, а дочь-то какую дивную подарила...- Алексей улыбнулся.- Ну, так или нет?
  Распаренные, они вышли на звонкий, бодрящий морозный воздух. Там они выдыхали пар наверх, в подернутое зимней мглой ночное небо. Им было просто и хорошо, как прежде, разговор тек с легкой непринужденностью. В конце концов, припоминая забавные случаи из прежней - доэмигрантской жизни, они даже развеселились, забыв о неприятном начале вечера. По пути охмелевший Алексей принялся декларировать вирши собственного сочинения, которые высокопарно именовал "Русским пришлым" - "из последних":
  
  Слишком неистово поют ваши птицы,
  Слишком просторы - голово-
  кружительны,
  Трепетно слишком мерцают зарницы,
  Слишком слова - непонятно-
  значительны.
  
  Слишком история ваша - пугающа,
  Слишком поступки - противо-
  речивые.
  Слишком уж песни ваши пронзающи,
  Слишком чуднó - героев величие.
  
  То ли - ко-ко - наш курятник загаженный!
  То ли в нем квочкам - кудахтать почёт,
  То ли спокойненько, благопристойненько,
  Тихо и тепленько греет помёт.
  
  Ваши края - необъятные, дикие:
  Нам недоступен речей ваших звук.
  Полно! Довольно толочь про великое...
  Нам не понять ваших боли и мук.
  
  Капитолина легонько толкнулась лбом в плечо "вечного задиры и баламута". Чтобы не оставлять верного друга одиноким в лабиринте печали, она тоже пригубила спиртного - и это подействовало на нее возбуждающе. За прибаутками они незаметно добрели до дома, и тут их эйфория мгновенно исчезла. Они обнаружили, что Мария Сергеевна уже вернулась. Чуткая Капитолина уловила, что надвигается гроза, и поспешила ретироваться, чтобы не стать невольным участником семейной ссоры.
  Когда Капитолина ушла, разгневанная Мария Сергеевна принялась выговаривать мужу:
  - Как ты мог, Алексей? Ну, разумеется, я не стала оперу дослушивать и пошла искать тебя вокруг театра, потом домой вернулась. Волновалась, не заблудился ли ты в незнакомом городе. А ты преспокойно нагрузился пивом в какой-то забегаловке! Не дыши на меня - изволь сперва проветриться и протрезветь. Завтра продолжим беседу, дорогой.
  Поскольку Алексей наотрез отказался объяснять мотивы своего поступка, она не разговаривала с ним еще два дня, пока он, ухватив супругу посреди людной улицы в медвежьи объятия, не пригрозил, что не тронется с места, пока она с ним не помирится.
  Вскоре Капитолина тайком просветила Марью Сергеевну по поводу вспышки ревности ее супруга в театре. Та рассмеялась:
  - Подумать только: ну не дитя ли... Если б не видела своими глазами, не поверила бы, что эти же самые мужчины, которые порою ведут себя словно дети,- суть бестрепетные воины и великодушные защитники... Неужели Алеша до сих пор не уверен во мне? Впрочем... в этом была доля и моей вины: Алеше непривычен такой антураж, и он явно чувствовал себя не в своей тарелке, а я, вместо того чтобы поддержать, покинула его... Придется с ним об этом поговорить.
  
  
  Глава 13
  
  Незадолго до Рождества Капитолина получила от Беринга письмо. Он извещал, что ему удалось получить место мелкого служащего в одной из парижских контор, что по тем временам было настоящей удачей. Средств его пока только-только хватало, чтобы снять небольшую квартирку и на то, чтобы избегнуть крайней нужды, так часто настигавшей людей на улицах бедного, населенного русскими квартала. Письмо было проникнуто ностальгическими нотками, воспоминаниями о жизни в России. После их трогательного расставания письма Виктора Лаврентьевича к Капитолине носили особенно задушевный характер. Беринг обращался к ней проникновенно и искренне:
   {"Милый друг, большое видится издалека. Только теперь, оставив нашу незабвенную Родину, оглядываясь назад на пройденный путь и покинутый кров, я сумел до конца осмыслить трагический факт нашего расставания с дорогим сердцу - несмотря ни на что - Отечеством. Будучи окружен людьми другого склада, чуждой веры и образа мышления, я смог прочувствовать глубину и величие нашей освященной православием культуры. Теперь, как никогда, осознается, что наша прежняя жизнь, которую мы почитали полною невзгод и лишений, была полнокровной и духовно насыщенной - быть может, самым счастливым временем нашего земного бытия... Здесь многое переосмысливаешь и переоцениваешь, и, хотя нам приходится заново приспосабливаться к иному быту, не это оказывается самым сложным для новоприбывших эмигрантов. Самое мучительное здесь - это утеря духовной связи с Родиной. Мы подобны ветви, постепенно усыхающей, будучи отделенной от основного ствола, когда животворящие соки не могут более циркулировать в древесных сосудах и увядшие листья не имеют возможности напитаться таинственной силою, исходящей от корня. Вся эта тягостная, поверхностная суета вдали от Святой Руси - это только самообман. Постепенно все наше существование здесь (трудно назвать это жизнью в полном смысле слова) обмирщяется и становится бегом по кругу с единственной возведенной на пьедестал целью - материальным благополучием. Но истинно русский человек (я верю, что здесь Вы поймете меня правильно: я имею в рассуждении человека русского по духу, а не по рождению) - так вот, русский человек, вступив на этот гибельный для бессмертной души путь и даже, быть может, желая обманываться, не может обмануть свою исконно правдолюбивую и боголюбивую душу - она тонко чувствует подмену и мечется, болеет. Она глубоко несчастна, а человек порою и сам не до конца осознает - что же с ним не так, чего же не хватает? Смысла! Душа требует глубинного, подлинного смысла бытия, которого не существует в отрыве от полноструйных, животворящих вод нашей святоотеческой православной веры, полной надежды и самоотверженной любви и обильно питаемой из бездонного и чистого источника вечной, непреходящей истины, называемой Солнцем Правды".
  }Беринг писал, что скучает по дням, проведенным с нею в Петрограде и Белграде, что эти солнечные воспоминания напоены юною радостью и что они поддерживают его в минуты незваного уныния и одиночества. Что он благодарен Капитолине за то, что она была в его жизни, согревая неземным светом в числе многих и его неприкаянную душу.
  Капитолина ответила в теплом тоне - завязалась переписка. В ответ на явный интерес и расспросы любознательной девушки о Франции Беринг предложил ей следующим летом выбраться в Париж. С тех пор он жил надеждой увидеться, вдвоем побродить по Елисейским Полям, пройтись по старинным залам Лувра. Получив последнее письмо с сердечным приглашением, Капитолина расплакалась: ей предстояло сообщить дорогому другу, что по вызову Алексея летом она снова будет вынуждена отправиться в деревню,- семья родных ей людей как никогда нуждалась теперь в ее поддержке. Софья Павловна опять расхворалась, а Мария Сергеевна снова была в положении и очень тяжело переносила эту позднюю беременность. Алексей терзался своей невоздержной неосторожностью. Молчаливые страдания жены - без слова попрека - более всего тяготили его совесть. В ответ на жалобы Капитолины, удрученной своей миссией, ее нынешний духовник отец Иов, задумчиво подвигав кустистыми бровями, негромко изрек: "Послужи ближним". Девушка собиралась выехать уже в конце мая.
  
  
  Глава 14
  
  На сей раз Капитолина нашла обыкновенно оптимистичного жизнелюбца Алексея угнетенным, подавленным. За весь месяц он ни разу не притронулся к любимой гармони. Мария Сергеевна сильно недомогала - Алексей боялся за жену, его мучили недобрые предчувствия. Зачастую Мария Сергеевна подолгу была вынуждена отлеживаться - ее стойкости хватало ровно на то, чтобы утаивать от мужа и матери нарастающие страдания. Теперь ей стало куда труднее "наводить мосты" в семье и сглаживать острые углы, и тем более невмоготу - хлопотать о детях. Софья Павловна, сама до конца не сознавая этого, подливала масла в огонь и усугубляла терзания Алексея каждодневными попреками со слезами и даже истериками. Посевное время требовало упорной и дружной работы - а в доме без обычного заботливого участия Марии Сергеевны поселились болезнь и хандра, царили разлад и взаимное раздражение. Между тем жандармы своевольничали и донимали непомерными и незаконными поборами, дети - оба одновременно - вдруг подхватили ветрянку и более обыкновенного капризничали. У Алексея поневоле опускались руки.
  Оценив ситуацию и послушав слезные причитания немощной Софьи Павловны, Капитолина рассудила, что ей будет благоразумнее остаться дома, занимаясь детьми и - по возможности - ближайшим огородом. Чтобы не отлучаться далеко и не ходить на общественный выпас к полуденной дойке, она стала привязывать корову в саду. Девушка вставала очень рано и сразу привлекала Алексея к совместной молитве: испросить благословения на последующие труды ("А иначе зачем и хлопотать,- настаивала она,- все прахом пойдет!"). Увязав в платок полуденный перекус для Алексея, тихонько крестила его в спину, когда тот отправлялся в поле, и шла доить корову, кормить скот, растапливать печь и готовить на огне золотисто-пузыристый, шипящий шкварками омлет. Если дети спали дольше обыкновенного, ей иногда удавалось повозиться с грядками.
  Лина приучила Сережу вставать рано и вести себя тихо, пока домашние почивают, прежде всякого дела прочитывать молитву (особливо - "за больную мамочку"), приводить себя в порядок и выпивать свежего молока вприкуску с веселыми пухлыми блинами с пылу с жару, обмазанными сметаной и медом. После завтрака она потихоньку нагружала мальчика посильною работой: проверить куриные гнезда и собрать в корзинку яйца, наносить дров, натаскать камешков для ограды палисадника, набрать в кружку свежей клубники на завтрак семье. По воскресеньям, если не было возможности поехать в монастырь, она будила его ранее обыкновенного и брала с собой в поле - "встречать зорюшку". Там они читали молитвы, а потом перебирали травы, вдыхали земляничный аромат, любовались искристыми капельками росы и, смеясь, катались по зеленому ковру. Порою они выходили к туманному, задумчивому лесному озеру и, не решаясь спугнуть торжественную утреннюю тишину, переговаривались шепотом. Там Лина таинственным голосом рассказывала, как когда-то давно, в тайне от людских глаз, здесь кружились прекрасные заколдованные девушки, предводительствуемые царевной-лебедью. Так она своими словами передавала сюжет "Лебединого озера", каждый раз вдохновенно додумывая и дополняя действо неожиданными деталями... Как же Сережа ждал этих дней!
  Колокольчик Люба просыпалась чуть позже - Софья Павловна высаживала девочку на горшок и переодевала к завтраку, потом, похлопотав у Машеньки, завтракала сама и садилась заниматься французским с Сережей. Лина в это время постилала в тени яблонь матрас для Марии Сергеевны, сажала Любу в тележку и направлялась с ней по дороге в поле (там об эту пору было меньше комаров) или в сосновый бор, обмахивая малышку веткой и принося на ладони крупные ароматные земляничные ягоды. Вернувшись, она непременно купала Любашу в огромной деревянной лохани, воду в которой для подогрева с утра выставляли на солнцепек. Это служило закаливающей процедурой и одновременно довольно интенсивным упражнением, а кроме того, гарантировало малышке два-три часа крепкого послеполуденного сна, а Капитолине - хоть немного покоя.
  Вся эта круговерть совершенно закружила Капитолину. Она была нужна здесь как воздух и горевала, что редко удавалось выбраться навестить "Дарьюшку". Девушка работала не покладая рук, но главное - воодушевляла домашних, озаряла любовью, окружала заботой и молитвенной поддержкой, которая была так нужна этим людям.
  
  
  Глава 15
  
  В то достопамятное утро Лина нескладно развела огонь - он нежданно затух, когда блинное тесто уже было разведено. Перекрестившись, девушка терпеливо потянулась в печное дышло, чтобы разобрать злополучный завал и заново сложить дрова "колодцем". Она и не заметила, как неосторожно вымазала руки и грудь сажей, а потом случайно задела лицо, обильно размазав сажу по щеке. Вздохнув, Лина решила закончить с растопкой и околопечными делами, а потом уже переодеться. И тут зашел улыбающийся Алексей (и что он так рано вернулся сегодня?), а следом за ним высокий деревянный порог перешагнул черноволосый, с тонкою проседью, подтянутый джентльмен в элегантном костюме. Лина обомлела:
  - Батюшки... Виктор Лаврентьевич!
  Она кинулась было навстречу - но, перехватив изумленный взгляд Беринга, тут же вспомнила о своих утренних злоключениях и внешности - как раз для великосветского приема! - и зарделась от стыда.
  Бесцеремонный Алексей, посмеиваясь, шутливо приветствовал "натуральную Золушку", а оторопевший Беринг тем временем осознал свою оплошность и перестал пристально рассматривать вымазанную сажей растрепанную девушку в сбившемся деревенском платке. Многословно поздоровавшись, он принялся нарочито оживленно рассказывать о своем путешествии, обращаясь, главным образом, к Алексею. Лина между тем выскользнула из кухни и бросилась поскорее умываться и приводить себя в порядок.
  Вскоре она вернулась в кремовом ситцевом платье, подвязав смоляные кудри вишневой лентой, и стремительно подошла к Берингу поздороваться comme il faut - застенчивая и свежая, как молодой бутон. Склонившись в полупоклоне, Виктор Лаврентьевич прикоснулся губами к тыльной стороне ее ладони (Капитолина постаралась поскорее выдернуть руку и спрятала ее за спину, стесняясь полосок под ногтями) - и разогнулся, всматриваясь в милые сердцу глубокие темно-черешневые очи, которые так часто вспоминал.
  Радостно приветствуя гостя, появилась Софья Павловна и, пока Капитолина накрывала на стол, повела его обозревать "усадьбу". Беринг старался дипломатично скрыть недоумение, с которым оглядывал крестьянское хозяйство Ярузинских (ему был чужд деревенский быт и незнакомы красоты сельской жизни) и только вежливо кивал в ответ на пространные объяснения Софьи Павловны. Он с удовольствием полюбовался тем, как ловко Капитолина управляется с толстощекой Любашей, и даже рискнул взять девчушку на руки, впрочем признаваясь при этом, что давно утерял навыки обращения с младенцами.
  Ввечеру взволнованной Капитолине и Берингу долго не спалось: им казалось, что им столько еще нужно высказать друг другу, и они двинулись к кустарникам - послушать соловьев. И в самом деле, в тот теплый июньский вечер славные птахи пели так самозабвенно, как, может быть, поет восторженная человеческая душа в считаные случаи за всю жизнь.
  Завороженные, они долго стояли у опушки, подернутой деликатной дымкой вечернего тумана, и душа их в ту минуту была подобна растопленному воску. Отважившись, Виктор Лаврентьевич принял руку Капитолины в ладони, окончательно признался ей в любви и сделал предложение. Девушка, потупившись, пыталась спрятать полыхавшее в глазах откровенное счастье. Виктор Лаврентьевич неотрывно смотрел на ее румянец, выдающий волнение: у него самого поплыло в голове, как от крепкого виски. Затаив дыхание, как приговора, Беринг ждал реакции Капитолины. Чуть удивленно, даже недоверчиво он услышал ее трепетное "почту за честь" и не сразу осознал, задохнувшись ликующим возбуждением.
  Вернувшись в дом, Виктор Лаврентьевич во всеуслышание объявил о своих намерениях и о согласии Капитолины Иоанновны, которая застенчиво пряталась за его спиной. Вопреки потаенным опасениям, он не встретил и тени осуждения ни в ком из членов семейства: домашние были единодушны в искренней радости за Виктора Лаврентьевича и свою любимицу. Софья Павловна ничуть не удивилась, видимо ожидая подобного исхода,- и одобрила сообщение милой улыбкой и радостно промолвила:
  - И слава Богу!
  Алексей почти насмешливо воскликнул:
   - Ну наконец-то!
  Даже ослабевшая, бледная Мария Сергеевна с припухшими веками потребовала:
  - Налейте символический бокал шампанского за здоровье жениха и невесты!
  Алексей разлил по кругу яблочного сидра. Они торжественно выпили, потом Алексей изрядно добавил себе и окрыленному Берингу "градусом покрепче" - и, охмелевший, стал въедливо втолковывать размягченному счастливому капитану, чтобы тот "ценил свое счастье" и "не обижал сестренку", игнорируя теребившую его за рукав смущенную девушку.
  В один из последующих дней Капитолина провела сердечного друга лесными тропками на заветное озеро. Там, залюбовавшись шелковым отражением сиреневых облаков на зеркальной глади, она позволила себе прислониться головкой к его плечу, чем, не подозревая сама, вызвала у спутника приступ сердцебиения и несколько мучительных мгновений нешуточной внутренней борьбы. Но девушка была настолько невинна и чиста душой, что ничего не заметила, а только с задумчивой влюбленностью наблюдала розоватые разводы заката в целомудренных пастельных тонах.
  Горя страстным влеченим к любимой девушке, Беринг настаивал на немедленном венчании и собирался недели через две увезти Капитолину с собой, но та запротестовала. Разве можно с такой нежданной вероломностью бросить нуждавшихся в ней близких людей? Более того, тихим извиняющимся тоном Лина рассудительно добавила, что сперва неплохо бы закончить образование. Беринг убеждал, что не стоит терять ни дня... И вдруг с оттенком горечи проронил, что уж не молод... И остановился, не смея делиться своими потаенными раздумьями. Он опасался, что не успеет поднять на ноги возможных детей (ему была хорошо известна слабость Капитолины к детишкам), преждевременно оставив ее одну. Но Капитолина умела "читать между строк" - признательно глянув на будущего супруга, тоже задумалась.
  Мария Сергеевна очень внимательно выслушала обратившуюся за советом Лину и неожиданно приняла ее сторону. Более того, она взяла на себя труд потолковать с Виктором Лаврентьевичем, убеждая того не спешить и позволить Капитолине доучиться.
  Через две недели в Пряшеве, провожая уезжавшего Виктора Лаврентьевича, расхрабрившаяся Капитолина на прощание горячо шепнула ему на ухо "люблю". Обычно сдержанный Беринг обхватил невесту за талию и, поцеловав, крепко привлек к себе, возбуждая любопытные взгляды прохожих. Внезапно заскучавший Алексей отвел взгляд и сделал вид, что ему срочно понадобилось прикупить пирожков у ближайшей лоточницы.
  
  
  Глава 16
  
  Присутствие Капитолины разрядило обстановку в доме. В нем опять повеяло устроенностью и уютом.
  Вскоре и Марии Сергеевне как будто полегчало: она понемногу возобновила занятия с Сережей и, превозмогая слабость, отправилась в Пряшев по делам русской общины. С удовлетворением она патронировала слаженную работу своего детища - обширной русской библиотеки, выросшей в их крупном селе из еще недавно убогого читального зала при русской школе. К работе в библиотеке на общественных началах привлекали учеников, которыми руководили активистки читательского фонда. Марии Сергеевне удалось добиться ремонта и обновления мебели в школе: учитывая общую русофобскую обстановку в Словакии, это было существенным достижением.
  Занимаясь делами, Мария Сергеевна чувствовала надежно прикрытый тыл: Капитолина ответственно и даже вдохновенно подходила к заботе о душевном и физическом благополучии детей. В этом Мария Сергеевна могла полностью положиться на нее.
  Мария Сергеевна редко делилась с домашними тем, какие препятствия ей приходится преодолевать при обходе "высочайших инстанций". Но чувствительная Капитолина, как антенна радиоприемника, легко улавливавшая настроения домашних, глубоко прониклась унижениями, претерпеваемыми "нашей замечательной Марией Сергеевной", искренне сопереживала ей и молилась за успех общего дела. Однажды, под впечатлением рассказа о непробиваемой стене враждебного бюрократического бездушия, которую Мария Сергеевна, представляя многотысячную русскую диаспору, штурмовала своим обаянием и дипломатическим красноречием, Капитолина даже расплакалась. От обиды за попираемую невеждами великую культуру девушка разразилась гневной тирадой в адрес надменного чванства "титульной нации". В ответ на такое горячее заступничество Мария Сергеевна улыбнулась и обняла Лину. Утешая девушку, она стала развивать мысль, что везде есть замечательные, совестливые люди. И привела в пример Карела Крамаржа, лидера национально-демократической партии и большого друга русских эмигрантов, с которым ей по должности доводилось встречаться дважды и которого она высоко ценила и уважала.
  - Нельзя огульно очернять целый народ на основании временных противоречий с определенным кругом людей,- терпеливо разъясняла она.- В этом и проявляется великодушие русского по духу человека. Нельзя допустить даже мысленного шовинизма и надменности. С другой стороны, и критику затхлого и ограниченного, самодовольного мещанского сознания стоит приветствовать по отношению к любой нации...
  Капитолина в порыве восторга обняла Марию Сергеевну - она благоговела перед этой мудрой женщиной, восхищалась глубиной ее мысли и деликатностью. Мария Сергеевна не противилась таким бурным изъявлениям чувств, но при этом просила не идеализировать ее.
  - Марья Сергеевна, голубушка, да как же вами не восхищаться: стоит только посмотреть, как вы ловко с двуколкой управляетесь,- и как только лошади не боитесь?
  - До смерти боюсь, Линушка,- смеясь, призналась Мария Сергеевна.- Да что ж делать, приходится скрывать, а то и муж уважать перестанет.
  
  * * *
  
  Несколько успокоенный улучшением самочувствия жены, Алексей с удвоенной энергией вернулся к полевым работам. Ведь ему приходилось разрываться фактически на два хозяйства. Гордая Дарья не беспокоила понапрасну, но порой ей приходилось передавать через кого-то из односельчан, что необходима мужская подмога. Тогда Алексей выбирал день и ехал в Осиновку. Оттуда он часто прихватывал с собой Степана, и тот, переночевав у Ярузинских, наутро отправлялся с отцом на покосы или на работы в винограднике. Благоразумная Мария Сергеевна, самоотверженно отражая наплывы разъедающей ревности, старалась доверять мужу, хотя и внимательно приглядывалась к его настроению.
  А Сережа открыто ревновал, стараясь оттеснить брата подальше от отца, и рвался с ними "на сено". Постепенно Алексей, игнорируя решительные возражения Софьи Павловны, которая переживала, не поранился бы Сергунька отцовской косой, стал понемногу брать с собой и младшего сына. Тот поначалу только баловался, не сгребал, а разбрасывал сено, но потом, глядя на "взрослое", уважительное отношение отца к Степану, стал подтягиваться в работе. Со временем он отучился ныть о "скуке" и "усталости" и, войдя в трудовой азарт, проворно рыскал вокруг стогов, сгребая и подавая отцу упавшие охапки сена. Особый восторг у него вызывало утаптывание сена на возах. Скромный Степан держался выдержанно, со степенностью уступал настырному братцу и отходил в сторону. Это был рано повзрослевший, ответственный и разумный паренек, всегда помнивший свои обязанности единственного мужчины в доме, надежной опоры одинокой матери.
  Поначалу Мария Сергеевна без энтузиазма относилась к посещениям и ночевкам Степана и лишь терпела его присутствие. Впрочем, покладистый и терпеливый мальчик не мог не расположить к себе, и Мария Сергеевна постепенно стала прикупать ему обновки наравне со своими детьми. Первую из них - щегольской шелковый алый кушачок - Дарья в истерике искромсала ножом и яростно швырнула в печь, но к последующему подарку - дорогим хромовым ботинкам - отнеслась благосклоннее.
  Как-то после ужина, убрав со стола, Мария Сергеевна завела с отроком длительную беседу, проэкзаменовав его, а на следующий день возмущенно поделилась с мужем неутешительным выводом: ребенок практически безграмотен. Он читает и немного пишет только по-словацки, не владеет элементарными навыками устного счета - это средневековое варварство и безответственное отношение к сыну. Теперь Алексею предстоит донести до матери Степана, что мальчику необходимо серьезно наверстывать учебную программу. Учитывая недавнее закрытие в Осиновке русской школы - чтобы обосновать его, при последней переписи населения триста с лишним русскоязычных жителей села были огульно записаны словаками,- мальчика можно было бы водить в школу Ястребья. Но тогда ему придется поселиться у них, а к матери возвращаться только на каникулы. Хорошо зная Дарью, Алексей выслушал эту "утопию" скептически, но Мария Сергеевна настаивала и предложила сама побеседовать с матерью Степана. Нахмурившись, Алексей решительно отверг такую возможность и сам поехал на переговоры. Как и следовало ожидать, все кончилось взрывом ярости Дарьи и упреками в том, что у нее хотят отнять "единственное сокровище". По возможности все смягчая, Алексей неохотно передал жене плачевные результаты своих дипломатических усилий. И тогда Мария Сергеевна отправилась к Дарье сама.
  Они беседовали часа два. Степан, пригнавший из дальних зарослей осины удравшую с поля корову, вступив на порог, с изумлением застал в кухне непривычно напряженную мать. Сидя на скамье неестественно прямо, с застывшим лицом и неловко сложенными на коленях загорелыми натруженными руками, она внимала что-то втолковывавшей ей усталой, но спокойной Марии Сергеевне. Степан засмущался, переминаясь с ноги на ногу, и хотел было удалиться, но гостья дружелюбно удержала его. Поднявшись со скамьи, Мария Сергеевна пояснила, что они с его мамой уже завершили разговор и теперь она будет ждать благоприятного решения. Последние слова сопровождались многозначительным взглядом в сторону Дарьи. Затем Мария Сергеевна не спеша попрощалась и вышла. В хате повисла тяжкая тишина.
  - Мам... Чего она... приезжала-то? - нерешительно поинтересовался Степан.
  Мать молча бросила на него строгий взгляд и вдруг, словно очнувшись, кинулась к сыну и принялась зацеловывать, горько плача и причитая, что "и единую-то кровиночку хотят отобрать". Ошеломленный Степка не решался продолжать расспросы. Наконец успокоившись и все еще утирая слезы, Дарья молча пошла собирать ужин. Наутро же она объявила изумленному сыну, что с осени ему предстоит переселиться к Ярузинским, чтобы ходить на уроки в русской школе в Ястребье. Мария Сергеевна обещала устроить Степе дополнительные занятия, чтобы тот мог наверстать упущенное. Тот возмутился:
  - Мам, ты что? А как же ты? Я останусь с тобой!
  И тут Дарья возвысила голос:
  - Ты что это - матери перечить?!
  - Мам, да как же я тебя одну... Не, я не поеду! - отрезал Степан.
  В ответ Дарья накричала на парнишку, а потом снова расплакалась, прижала его к себе и принялась убеждать, что так надо для его будущей жизни. Что она желает ему "лучшей доли" - "в люди вывести". Что у "этих" есть образование и связи, и надо радоваться, что они волнуются о его судьбе. Что другой возможности может никогда не представиться... Степан упирался: он горячо любил мать и не мог представить себе, как можно оставить ее в горьком одиночестве. Зарождающийся в нем крепкий мужской характер уже давал о себе знать.
  
  
  Глава 17
  
  По возвращении в Белград Капитолина первым делом зашла в Свято-Троицкую и заказала благодарственный молебен - разумея, что у Ярузинских наладилась семейная жизнь и несколько поправилось здоровье Марии Сергеевны. Поразмыслив, она внесла в записку и другие имена - свое и Виктора Лаврентьевича.
  Начался семестр. Соседка и однокашница Лины, умненькая и деликатная Ия, по утрам заботливо будила ее, и обе, свежие и жизнерадостные, направлялись к университету.
  На одном из занятий по пропедевтике внутренних болезней преподаватель в качестве демонстрации решил записать электрокардиограмму одной из студенток. И этой студенткой случайно оказалась Лина. Преподаватель радостно интерпретировал электрокардиограмму как "практически нормальную", но после занятия предложил Капитолине показаться кардиологу - "на всякий случай". Профессор Выбушев нашел у Капитолины порок сердца - выраженный митральный стеноз, который объявил "пока вполне компенсированным", однако внушил девушке, что не только будущая беременность, но и "всякая мысль о беременности" ей противопоказана.
  Вернувшись домой, Капитолина бросилась на кровать и долго рыдала. Ия, склонив грустное лицо, тихонько гладила подругу по волосам и успокаивала, мило картавя с мягким еврейским акцентом.
  - Понимаешь, Иечка, как же я теперь ему расскажу? - обратив заплаканные глаза к подруге, всхлипывала Капитолина.- Ведь он о детках мечтает, как же я могу обмануть надежды этого замечательного человека?
  - Ну что ты, дружок, если он тебя по-настоящему любит, ни за что не отступится, зачем так переживать? - возражала Ия.
  - Нет, я положительно не в состоянии составить его счастье, и вдобавок я совершенно недостойна этого человека! - в новом приступе отчаяния крикнула Капитолина и, уткнувшись в подушку, снова горько зарыдала.
  
  * * *
  
  В те времена на территории братского Королевства сербов, хорватов и словенцев нашли приют немало представителей русского клира в изгнании. Характерно и достойно упоминания хотя бы то, что митрополит Антоний Храповицкий возглавлял Русскую православную церковь за границей, проживая именно в Сербии. Многотысячная русскоязычная диаспора находила духовное окормление и утешение в лице священников и чернецов, рассыпавшихся по приходам и монастырям сербской земли.
  Капитолина полюбила исповедоваться в монастыре близ Студеницы, у ласкового и дотошного отца Иова - престарелого иеромонаха родом из бессарабской глубинки. Чернец был благообразным, щупленьким старцем, всегда опрятно одетым в старенький, но чистый подрясник, с тонкой седой бородкой и седыми же редкими прядями, аккуратно зачесанными назад; с узким чистым лицом и выцветшими бледно-васильковыми, при этом необыкновенно живыми и ласковыми глазами под кустистыми бровями цвета платины.
  Вернувшись с Пряшевской Руси и приступив к учебе, Капитолина в ближайшие же выходные засобиралась к отцу Иову. Она выехала загодя, еще в пятницу, и поспела как раз к началу послеполуденного акафиста Казанской иконе Божией Матери. Старец заприметил Лину и, приветливо улыбаясь, пригнул ее голову и слегка ласково постучал ей сухоньким кулачком по темечку - за то, что долго не приезжала. Зазвав ее к себе, он стал распрашивать о поездке, о жизни Ярузинских, о деревне. Он с удивлением взглянул на Капитолину, узнав, что она, не благословившись, приняла предложение о замужестве,- и чуть покачал головой, ничего не сказав. С волнением Капитолина поделилась результатами обследования и прогнозами врачей. Отец Иов не сразу ответил на смущенные признания расстроенной Капитолины о ее женской несостоятельности. Задумчиво помолившись, он вдруг принялся толковать, что в ней сокрыт потаенный кладезь нерастраченной любви, которую невозможно держать при себе и которую должно излить на окружающих, отдать до последней капли - детишкам.
  - Как же, батюшка, врачи сказали: деток не будет у меня,- недоумевала Лина.
  - Будет, будет,- ласково заверил духовник,- не горюй: сразу несколько будет!
  Капитолина окончательно потерялась:
  - Это как же - сразу? Двойня разве? - И, спохватившись и густо покраснев, добавила смущенно: - Простите вы меня...
  - Эко хватила - двойня! Легко больно отделаться хочешь, это слабому - тележка, а сильному - воз! - в радостном задоре заметил отец Иов. И вдруг напустился на собеседницу с притворной суровостью: - А ты, матушка, наперед не загадывай, много будешь знать - скоро состаришься! Ступай-ка лучше в огороде сестрицам чуток пособи, а то они, сердешные, упарилися. А после вечерни каноны почитать благословляю - наутро причастим! Иди пока, голубчик, Господь с тобою.
  Капитолина поклонилась старцу в ноги и вышла на воздух озадаченной. С тех пор она призадумалась и стала просматривать медицинскую периодику, выискивая информацию, как протекает беременность при сердечных заболеваниях. Но вскоре махнула рукой и, похоронив эту затею, положилась на волю Божию.
  
  
  Глава 18
  
  Не успела Капитолина толком начать первый семестр, как получила полное отчаяния письмо Алексея. Мария Сергеевна последний месяц особенно плохо себя чувствовала. У нее началась водянка, болела голова, в глазах мелькали мушки - доктор Болдырь не скрывал беспокойства и предлагал отвезти больную в центральную клинику Пряшева и там инициировать преждевременные роды. За жизнь роженицы и младенца он не ручался. Капитолина пришла в ужас: она по-настоящему испугалась и усилила молитву за непраздную Марию. Попросила молиться и отца Иова. В ответ тот благословил ее собираться в деревню.
  Капитолине удалось договориться с кафедрами о вынужденном отсутствии в течение двух недель, с условием в дальнейшем наверстать учебу. И начала упаковывать вещи.
  По приезде Лина узнала, что Мария Сергеевна уже разрешилась от бремени естественным образом. Родилась тяжко выстраданная Аннушка, но из больницы роженицу не отпустили. Упорно не снижалось давление, не прекращались кровавые выделения, кровоточили десны. Потом вдруг пошли пятна по всему телу. Алексей забросил страду и каждый день ездил в город к жене. Софья Павловна отчаянно не справлялась с грудным младенцем - хорошо, что хоть Сергуньку с Любашей на время приютили сердобольные соседи. Степан поневоле вернулся к матери.
  Капитолина запаслась лучезарными улыбками и навестила Марию Сергеевну, но с трудом узнала ее: та выглядела изможденной, постаревшей, с желтоватыми скулами. Мария Сергеевна вела себя нарочито спокойно, хотя прекрасно осознавала серьезность положения. К удивлению Капитолины, она необычно внимательно вгляделась в нее - и вдруг захотела поговорить с нею наедине, попросив Алексея удалиться.
  Мария Сергеевна опять испытующе всмотрелась в доверчиво склонившуюся девушку и вдруг стала толковать о том, что с нетерпением ждала приезда Лины, что перешла свой Рубикон и что дни ее сочтены. Капитолина вскинулась было возражать, но Мария Сергеевна остановила ее непреклонным жестом. Роженица посетовала, что сердце ее неспокойно из-за детей, которых оставляет без своего присмотра, и что Софья Павловна стара и немощна и не сможет поднять их, а Алексей только кажется несгибаемо мощным, в то время как душевно он очень уязвим. И потому она просит Капитолину не оставлять их своей заботой. Она обращается именно к ней, зная ее благородную душу и веря в нее, сознает, сколь непомерен груз, возлагаемый на ее плечи, но перед лицом смерти может обратиться только к ней. Теперь только согласие Капитолины позволит ей умиротворенно принять кончину, поэтому она просит дорогую славную девочку дать детям хотя бы небольшую частицу ее ясной любви и утешить таким обещанием мятущееся и страдающее материнское сердце - и с миром отпустить в вечность.
  Капитолину потрясла эта исповедь. Сердце растаяло от глубокой мольбы когда-то сильной женщины. Но разве под силу хрупкой Лине то, что по силам только несгибаемой воле Марии Сергеевны: сводить несводимое, мирить непримиримых, быть всем опорой и негласной защитницей? Разве могла она давать столь серьезные обещания? Ведь кто может поручиться, что жизненные пути Ярузинских и ее собственные всегда будут совпадать? Но, с другой стороны, разве можно проявлять холодное равнодушие в последние земные дни обожаемой Марии Сергеевны? Лина растерялась и пробормотала, что в любом случае не покинула бы семью,- ведь они ей не чужие... Мария Сергеевна истолковала ответ по-своему. Расслабившись, она с облегчением откинулась на подушку. Тихая улыбка осветила лицо.
  - Я знала, Линушка... Я верила в тебя - спасибо, дорогой мой человечек. Береги моих птенчиков... Алексея поддержи... на маму мою не обижайся...- Она чуть поманила девушку к себе и нежно обняла.- Самое дорогое, что у меня есть, оставляю, в твои бережные руки передаю... Верю и в то, что любовь к нашему Отечеству в детей сумеешь вдохнуть... Надеюсь на тебя - и ухожу спокойно...
  
  * * *
  
  Перед смертью Мария Сергеевна примирилась со своей совестью и с Богом - и почила мирною христианскою кончиной. В последние дни священник ежедневно приобщал ее Святых Христовых Тайн, и она до последней минуты была в светлой памяти.
  Это была женщина огромной силы духа и, уходя, все еще находила в себе крепость приободрять и укреплять домашних. Нашла она несколько утешительных слов и для подошедших проститься Натальи с Михаилом. Только единожды, уже без посторонних глаз, подавшись к мужу, она ослабела духом и скорбно просила "побыть рядом". Но уже в следующее мгновение взор ее твердел неукротимой волей и, уносясь далече, она шептала воспаленными губами: "Последнюю мысль тебе отдаю... прости за все... Счастья тебе желала, моя Россия, и, может, ошибалась..."
  Она скончалась на руках преданного Алексея, и он долго прижимал к сердцу, не опускал на подушку теплое тело жены, не в силах поверить страшному таинству смерти самого близкого и драгоценного человека. Осознав свершившееся, он застонал, пронзительно и жадно вглядываясь в померкшие глаза, и, зарыдав, склонился, безнадежно приникнув к обмякшему плечу... В эти минуты, отвернувшись к светлому проему окна, мучительно собирая остатки воли и сдерживая плач, Капитолина читала канон на исход души...
  
  
  Глава 19
  
  На похороны приехал потрясенный Беринг. Правда, пробыл только день - ему требовалось спешно возвращаться в Париж. На отпевании и похоронах вся округа почтила память заслужившей всеобщее уважение Марии Сергеевны, но Алексей, кажется, едва замечал окружающих. Он стал подобен пересохшему колодцу. Ходил с воспаленными от бессонницы глазами, говорил кратко и отстраненно, передвигался механически, не осознавал до конца происходящего и толком не мог ни на чем сосредоточиться.
  В церкви на отпевании появилась и наглухо повязанная черным платком Дарья - стояла высокая, строгая, с бликами свечного пламени на красивом скорбном лице. При виде жалкой фигурки потерянного Сережи и зареванного личика пухленькой Любушки, цеплявшейся за юбку Капитолины, ее материнское сердце дрогнуло от глубокой жалости. Кажется, в первый раз она искренне раскаялась в давнем недоброжелательстве. На церковном дворе Дарья приблизилась к усталой, растрепанной Наталье Кляпиной, отчаянно и безуспешно укачивавшей на руках кричавшую новорожденную, и промолвила коротко:
  - Дай-ко пособлю колыхать...
  Наталья недоверчиво глянула на нее, но, вглядевшись в Дарьины глаза, молча передала ей младенца.
  Последующие дни представляли собой сплошной кошмар. На Софью Павловну было страшно взглянуть: Машенька была младшей дочерью, самой близкой и дорогой. Несчастная женщина, пережившая любимое дитя, убивалась днем, рыдала ночью, стонала даже во сне. От неуемного горя у нее стало прихватывать сердце - и она слегла. К сожалению, ее вера была скорее данью традиции, оставаясь поверхностной, и Софья Павловна не могла найти себе в ней истинного, верного утешения.
  Сергей... ему было не легче. Он был ближе всех к матери и теперь словно оцепенел: отвечал односложно, стал болезненно самоуглублен и сосредоточен; порой его побледневшее личико начинало кривиться и губки прыгали помимо воли. Рыжеватая Любаша часто горько плакала - потому что плакали кругом все - и широко размазывала слезы по лицу пухлыми кулачками. Одна только крошечная Анна невозмутимо посасывала соску, но - удивительное дело - с самых первых дней была на редкость серьезной и неулыбчивой, словно чувствуя, сколько горя было связано с ее появлением.
  В эти дни Капитолина сбилась с ног: похороны, хозяйство, дети - все разом обрушилось на нее. Ей давно было нужно возвращаться в Белград, но бросить детей на заболевшую Софью Павловну и раздавленного горем Алексея не представлялось возможным. Она обратилась к отправлявшемуся в Пряшев соседу с просьбой взять на себя труд отправить телеграмму отцу Иову с мольбой о совете и молитвенной поддержке: "М. С. скончалась. С. П. плоха. А. почти безумен. Пропадаем"
  Ответ не заставил себя ждать. К своему крайнему изумлению, уже дня через три-четыре Капитолина с оказией получила от отца Иова такое же лаконичное послание:
  "Благословляю остаться, дальше как Господь управит. За призрение сирот Бог во всем покроет. О. Иов".
  Капитолина снова и снова пробегала глазами по прыгающим строчкам, силившись добраться до смысла, который как-то все ускользал от нее... Ей трудно было решиться надолго покинуть Белград, оставить выстраданную учебу, но она искренно жалела своих "маленьких соколят" и безоговорочно верила старцу. И не посмела ослушаться.
  
  * * *
  
  Капитолина слала в Белград отчаянные письма. За нее ходатайствовали в университете все те же друзья Виктора Лаврентьевича. Ввиду чрезвычайных обстоятельств в университете ей позволили оформить бессрочный отпуск.
  Заботы о детях и хозяйственные хлопоты с новой силой закружили Лину. Она все чаще с тревогой посматривала на устранившегося от всего и раздавленного Алексея, который вдруг начал метаться, предаваться отчаянию, и хуже того - искать забвения в пьянстве. Сергунька поначалу робко-вопросительно, с затаенной надеждой поглядывал на отца, подсознательно ища в нем поддержки и утешения, но тому было не до сына. Мальчик был глубоко привязан к матери - и теперь замкнулся, стал раздражительным и глядел исподлобья, почти враждебно. Любаша тоже откровенно скучала по матери: стала плохо есть, капризничала, жаловалась, что у нее "болит зивотик", и часто плакала "за компанию", глядя на старших, не понимая точно происходящего, но чуткой детской душой постигая, что свершилось что-то непоправимое. Переехавший к ним для прохождения школьного курса Степан был печальнее и молчаливее обыкновенного. Атмосфера траура и безысходности, безусловно, действовала и на него. К тому же подросток мысленно примерял потерю матери на себя, и любящее сердце его болезненно содрогалось от этих страхов... От безвыходности взяли кормилицу из села для Аннушки, бывшей на удивление спокойным дитем. Уже теперь в младенце явственно виднелась поразительная схожесть с матерью.
  Капитолина разрывалась между детьми и хозяйством. Софья Павловна по состоянию здоровья была плохой помощницей. Старая женщина постоянно плакала и, кажется, даже передвигалась как бы поневоле. Ей было не до хозяйства, и только любовь к внукам заставляла не раскисать. Но вот душевных сил утешать детей Софья Павловна не находила. Когда пару раз она заговаривала с ними о том, что "мамочка теперь на небесах", у нее самой перехватывало дыхание, лицо искажалось. В итоге все завершалось всеобщим ревом и отчаянными стараниями Капитолины отвлечь детей. В конце концов девушка была вынуждена откровенно попросить Софью Павловну оставить эти "сеансы" утешения, чтобы не нарушать хрупкого душевного равновесия ранимых детей.
  Неожиданно Лине на помощь пришла Дарья. Справившись с делами, она не раз пешком отправлялась в Ястребье, чтобы помочь по хозяйству, а заодно повидать своего Степушку. Подвязав тяжелую косу косынкой и подобрав юбку, она без лишних слов бралась за дело - перебирала и убирала в погреб картофель, кормила в хлеву скотину, выставляла во двор на солнце сетки с нарезанными для сушки яблоками, приносила воды, затевала стирку. Аккуратная и дотошная, она любила порядок во всем, и работа кипела в ее трудолюбивых руках. Впрочем, заходить без крайней нужды в дом Дарья избегала и старалась не встречаться лишний раз с Алексеем и Софьей Павловной.
  
  
  Глава 20
  
  Однажды Алексей поднялся спозаранку, чтобы отправиться на уборку картофеля, но Капитолина, выскочив с ведрами за водой, чуть не споткнулась об него на крыльце: он сидел, обхватив голову руками, и отрешенно смотрел в никуда. Сердце девушки болезненно сжалось: таким потерянным Алексея, на которого она привыкла опираться в трудных обстоятельствах, ей не доводилось видеть. Девушка присела рядом - он, кажется, и не заметил. Чуть посидев, Лина поднялась, так и не отважившись заговорить, а затем тихонько пошла на криницу.
  Когда она вернулась, Алексея уже не было, но запряженный конь с телегой, груженной мешками и корзинами, так и стоял у ворот... Заподозрив неладное, Капитолина побежала по селу и разыскала Алексея в только что открывшемся кабаке, где он ожесточенно опрокидывал одну чарку сливовицы за другой - бездумно, не чувствуя вкуса, не пьянея.
  Хозяин неприязненно зыркнул на нее - он не любил, чтобы его заведение посещал скандальный женский пол. Капитолина молча подсела, некоторое время с состраданием поглядывая на искаженное лицо Алексея и молясь про себя. Вдруг Алексей глянул с ненавистью и, впервые в жизни повысив на нее голос, стал гнать прочь, жестко бросая, что она вынула из него всю душу, и требуя прекратить преследовать его. Капитолина дрогнула от нежданной обиды, но подавила недоброе чувство и, мысленно усилив молитву, сдержанно произнесла:
  - Алеша... Сегодня, кажется, как раз месяц исполняется с тех пор, как... Вот что: пойдем-ка на кладбище - помолимся да у могилки посидим... Знаешь, Марии Сергеевне радостно будет, что ты в этот день вспомнил-пришел, ведь она живая у Бога, за тебя сейчас молит... Разве можно ее любовью пренебречь, не прийти в такой день?
  Алексей долго молчал с понурым видом, рассматривая грязный расщепленный стол, усыпанный крошками. Потом вдруг грузно поднялся, пошатнувшись (деревянная скамья с угрожающим стуком подскочила под ним), кинул на треснутые доски смятую купюру, разлепил губы и обронил, не оборачиваясь:
  - Пошли...
  Алексей шел неверной поступью, но довольно решительно. Капитолина ненавязчиво попыталась подсобить ему влезть на телегу, но тот, поморщившись, отодвинул ее в сторону. Лина устроилась впереди и тронула коня по направлению к кладбищу. Софью Павловну она предупреждать об отлучке не стала: узнав о поведении зятя, та бы непременно устроила скандал.
  Алексей долго сидел у жены и, кажется, плакал, уткнувшись в могильный холм. Капитолина не пошла с ним и ждала, замерзая в тени осеннего орешника, на поваленном дереве, довольно далеко от могилы, чтобы дать Алексею побыть наедине с родным человеком. Она внутренне молилась, почти дерзновенно вопрошая о помощи.
  Спустя часа два он подошел - опустошенно-усталый, но, кажется, немного успокоившийся. Подсел к ней, закурил (по настоянию Марии Сергеевны он давно это занятие бросил, но вот возобновил после похорон) и, выпуская вверх дым, подолгу застывал взглядом в небе, не замечая горячего пепла, обжигавшего пальцы.
  - Лина... Я наорал на тебя сегодня прилюдно - свинья я, конечно... Тяжко мне, понимаешь... Покоя не дает: ведь это я, душегуб, на тот свет ее отправил, а иначе она и по сей день жила бы.
  - Не так, Алеша. У каждого человека свой жизненный путь - и конец оного не нами, а Богом положен. Не истязай себя понапрасну... А Мария Сергеевна приняла в некотором смысле спасительную для женщины кончину - в родах, давая начало новой жизни. И потом, если уж начистоту... Не в том ты видишь свою вину, Алеш... Вспомни: ведь ты Марию Сергеевну буквально боготворил, а женщина, даже самая прекрасная, не должна Господне место на алтаре души занимать.
  - А я вот другое думаю: за все в жизни платить приходится. В Гражданскую - был грех - доводилось русских баб вдовить, детей их слезить. Несмываемо это... А Господь милосердный попускает в этой жизни за грехи пострадать. И так-то остался я без Марьюшки, единой радости моей, еще и думы разные одолевают: а если бы из России ее не увез? Может, надо бы тягости принять там, где Господь послал, может, и жизнь бы по-другому сложилась?
  - Послушай: она ведь не совсем от нас ушла - оставила после себя свои отросточки. Посмотри, как ее наследие обнаруживается в Сереже - во взгляде, в наклоне головы, во внутреннем благородстве. А Аннушка - да это же будет настоящая красавица - вылитая Мария Сергеевна! Кажется, даже характер будет тот же. А Любушка - она была любимицей Марьи Сергеевны, такая смышленая девочка, не иначе ум у мамы переняла. Как им тяжело сейчас, Алеша... В тысячу раз тяжелее, чем нам, взрослым. И как они в тебе нуждаются! Уверена: Марья Сергеевна очень хотела бы, чтобы ты поддержал их сейчас. Алексей, очнись - ты нужен им! Ты - отец ваших детей - не имеешь права распускаться, ты отвечаешь за них. А иначе это - предательство. Не так разве?!
  Алексей молчал, вновь замкнувшись, прищурив глаза и уставившись вдаль, на неистовое трепетание ярких пурпурных осинок на фоне призрачной голубизны неба.
  - Пойдем, Алеш, вернемся, помолимся еще об упокоении. А в воскресенье съездим в Ладомирово, панихиду отслужим... Наша память и поддержка Марии Сергеевне очень нужны сейчас.
  Они вернулись к могиле. Капитолина принялась читать молитву. Потом протрезвевший Алексей вывел коня за узду - завязнувшая было телега выехала на сухое место, тронули...
  
  * * *
  
  Рано поутру, побрякивая ведрами, Капитолина прошлась за водой по траве, подернутой сизой коростой инея (право, пора обуваться, больно уж кристаллы льдинок обжигают босые подошвы),- и застыла у сруба колодца, созерцая тихое прозрачное утро, растревоженное дальним кликом покидавших край журавлей. Отчего-то вдруг покатились крупные слезы, а из глубины измученного сердца зазвучали стихи:
  
  В минуту бури грозовую,
  Когда беда сожмёт гортань,
  Тебя, мой Бог, Тебя зову я,
  С унынием вступая в брань.
  
  Спасибо, Господи, за благость,
  За утешенье теплых слёз,
  За то, что дал Ты миру радость,
  Людских грехов скалу понёс,
  
  За то, что Ты Честнóю Кровью
  Омыл несчастия земли,
  Надеждой, верой и любовью
  Сердца наполнил и умы.
  
  Всласть поплакав, она укрепилась пением "Царица моя Преблагая" и, отерев слезы, твердо положила на уста беззаботную улыбку. Ей предстояло будить всю ночь всхлипывавшего во сне Сергуньку.
  
  * * *
  
  В этой тягостной атмосфере, когда Капитолина долгое время оставалась в доме единственной опорой, сочувственные письма Беринга были для нее подобны проблескам солнца. Она берегла их и ночами перечитывала по многу раз, мысленно беседуя с избранником.
  В последнем письме пришли важные известия, вызвавшие у Лины двоякие чувства: Виктор Лаврентьевич уведомлял, что он принял французское гражданство и, по рекомендации вице-адмирала Михаила Александровича Кедрова, поступил на курс в l`École des Ponts et Chaussées - Национальную школу мостов и дорог, имея в виду последующее вступление в парижскую федерацию русских инженеров и надежное трудоустройство. Таким образом, бедственная участь многих соотечественников миновала одаренного и предприимчивого капитана. Хотя Капитолина, очень ценившая православную Сербию с ее родственной культурой, понимала, что этот шаг во многом был обусловлен его желанием вжиться в новую среду и таким образом обеспечить будущую семью, единоличный выбор страны их будущего проживания без обсуждения с ней царапнул душу и заставил задуматься о мотивах Беринга. Не воспринимает ли он Лину ребенком, о котором дóлжно по-отечески заботиться, но о мнении которого вовсе не обязательно справляться? В сущности, он ставил ее перед фактом, что жить они будут в Париже, и даже настаивал, что образование она должна закончить именно там. А вот вторая новость была безусловно замечательной: Берингу удалось разыскать свою престарелую мать, которая давно обосновалась во Франции и жила на скромном иждивении у его сестры. Теперь Капитолина более не тревожилась по поводу одиночества Виктора Лаврентьевича. Письмо Беринга было воодушевленным и даже по-своему деловым, и он строил планы относительно их совместной семейной жизни. В эмиграции Виктор Лаврентьевич встретил множество знакомых еще по-старому, дореволюционному бытию и планировал ввести Капитолину в этот круг. Такая перспектива не очень-то радовала застенчивую и неприхотливую девушку, родившуюся в бедной семье духовного сословия. Капитолина поделилась своими тревогами с Натальей Кляпиной, но та не разделила ее сомнений. По ее мнению, Лине следовало радоваться такому заботливому отношению и новым блестящим горизонтам, а не засорять себе голову ненужными переживаниями. Ах как не хватало теперь мудрой поддержки и разумных советов Марии Сергеевны!
  
  
  Глава 21
  
  Прошла половина декабря. И Капитолина кое-как убедила наконец Алексея запрячь коня и отправиться с мальчиками по скрипящему насту в молчаливый зимний лес - выбрать елку: траур трауром, а детей нельзя лишать праздника Рождества.
  На каникулы Степан должен был вернуться к матери, но Лина, под предлогом помощи в хозяйстве, настояла, чтобы позволили пригласить на несколько дней Дарью. Для этого ей пришлось уговаривать и улещать поджимавшую губы Софью Павловну. Алексей тоже отнесся к такой затее почти враждебно, но Лина упирала на то, что это хоть на несколько дней развяжет ей руки и позволит съездить отговеть в монастырь, а Степану - встретить Рождество в полноценном семейном кругу. Она даже бралась поговорить с Дарьиными соседями насчёт того, чтобы они в эти дни кормили скотину, но Дарья взяла это на себя, решительно пресекая при этом досужие сплетни о том, что "и года еще не прошло, как жену схоронил, а уже...". Алексею с Капитолиной удалось избежать подобных слухов только потому, что народная молва давно окрестила Лину его сестрой. Алексей с первого дня ее приезда именно так девушку всем и представлял, чему Мария Сергеевна никогда не препятствовала.
  Дарья вошла в дом оробевшая, несмелая - не знала, где присесть, за что взяться, тем паче что домашние не особенно ее жаловали, а Сергунька откровенно встретил в штыки. Впрочем, Капитолина сразу же активно привлекла ее к заботам о малышках, и, по крайней мере, в этом ее расчёт оправдался: Дарья прекрасно справлялась с возложенными на нее трудами. Всей душой любившая Алексея и постепенно проникшаяся уважением к его покойной жене, она с искренним материнским чувством приняла в сердце похожих на отца девчушек и порою, вдруг прижав их к себе, со слезами в голосе жалостливо называла "сиротинками". Только Софья Павловна относилась к ней брезгливо и предпочитала видеть в хозяйственной Дарье прислугу и этим ранила сердце переживавшего за мать Степана. Но тем горячее привечала ее Капитолина.
  Светлый праздник Рождества на некоторое время сгладил противоречия: повеселевшая семья накрыла стол с запеченным гусем. Оживленными смешками, одобрительными комментариями и наставлениями старшие провожали мальчишек, собиравшихся присоединиться к бодрой ватаге христославов.
  Перед трапезой дети с Капитолиной пропели рождественский тропарь, а Алексей, приняв граненый стакан, поднялся поздравлять домашних с праздником. И вдруг повернулся к фотографии жены, глянул на нее увлажнившимися глазами и сдавленно обратился к ушедшей внезапно потускневшим голосом. В этот момент все почему-то посмотрели на подававшую на стол Дарью. И особенно обостренно ощутили, что она здесь - лишняя, а та как-то вся съежилась - и словно затаилась.
  
  * * *
  
  Как-то утром Капитолина с Алексеем собрались навозить в бочке воды для бани: за нею они отправлялись на дальнюю - не родниковую, а глиняную криницу. Тот запряг коня, Лина присела сзади на сани. Отъехав уже изрядно, она исподволь завела речь о грехе уныния, о том, что недостойно и губительно для души им упиваться. Алексей вдруг резковато перебил:
  - Лина, чего ты хочешь?
  Капитолина осеклась, но тут же глянула пристально и высказалась прямей некуда:
  - Послушай, Алеша... Не слишком ли часто ты теперь повадился на кладбище? Прости, ради Бога, что в душу лезу. Но, видишь ли, на повозке прошлого в будущее не уедешь. Еще раз прости за такой разговор - это ж я по любви к тебе, братишка, душа настрадалась смотреть на тебя...
  Алексей закурил, затянулся. И серьезно промолвил:
  - Да полно извиняться. Думаешь, не вижу, как печешься о нас? Точно и вправду родная сестра, которой у меня никогда не было. Спасибо тебе: кроме детей - одна ты у меня осталась, как есть говорю. Ну а насчет кладбища... Я ведь, знаешь, часто, бывает, хожу сам не свой: на душе тягостно, тоска, муторно. Скучаю по ней, понимаешь? А как приду туда к ней... скажу: "Здравствуй, Марья!" - сяду рядом, потолкую, поразмыслю. И удивительно: как-то душа успокаивается, ясно становится - словно тучи разошлись,- помнишь, как у отца Серафима когда-то бывало. И, веришь ли: даже радостно! Легко так... Выйду с кладбища, а тоску мою с сердца как корова языком слизнула. Вот и тянет туда. Скажи - может так быть?
  - Ну, раз так...- У Лины даже дух перехватило от волнения.
  С этих пор Капитолина перестала задаваться вопросом о загробной участи Марии Сергеевны.
  
  
  Глава 22
  
  Ранняя майская Пасха 1932-го года принесла радость в их печальный дом: предпраздничные хлопоты заполнили жизнь Лины, и она вовлекла в этот живоносный круговорот всю семью. Вдохновляемые Капитолиной, дети читали Евангелие и увлеченно разрисовывали пасхальные яйца. Алексей принес и с песком отдраил удобный камень - гнет для творожной пасхи, Капитолина целую ночь колдовала над куличами. Софья Павловна всем руководила с полным сознанием собственной значимости, и это было лекарством для ее измученной души, позволяло отвлечься... В Страстную седмицу Капитолина всем существом своим рвалась в церковь, но семья не решилась по холоду увозить малышей далеко от дома - поехали только в самый день Светлого Христова Воскресения. Забылись трудный быт, неласковый словацкий прием, притеснения униатов. На всех лицах были растроганное умиление и воодушевление. Даже незнакомые христосовались, как родные.
  На второй седмице по Пасхе Алексей и Капитолина привезли всю семью на кладбище. Дрогнувшими голосами пропели пасхальный тропарь. Когда возвращались, было печально, но все равно светло на душе: беззаботно перекликались пичуги, солнце играло, природа ликовала, хотелось верить в хорошее.
  
  * * *
  
  А еще через две недели у соседей случился пожар. Пламя быстро перекинулось на соседние дома. Крестьяне дружно кинулись тушить, хорошо сознавая общую опасность; люди метались в отсветах пламени, мычал выпускаемый из хлевов скот. К счастью, ветер утих и огонь удалось остановить. Дня два спустя на месте выгоревших дворов все еще дымилось смрадное пепелище.
  В этом довольно бедном селе жители помогали погорельцам соборно - кто чем может. Капитолина с минуту потерянно наблюдала, как Алексей решительно складывает на телегу тяжким трудом нажитое добро: посуду, одеяла, матрасы,- и вдруг, словно очнувшись, бросилась помогать.
  - Дети ведь у нас! - задыхаясь от возмущения, в отчаянии крикнула им Софья Павловна.
  А Алексей увязал последний мешок скарба и, опуская его в телегу, заметил через плечо:
  - Там - тоже дети... У нас - верные стены да крыша над головой, а у них и того не осталось...
  К тому же, не слушая возражений тещи, он принял в дом семью погорельцев - и еще с месяц они жили довольно скученно, пока те не перебрались к родне в соседнее село. Остальных приютили односельчане: в округе почти все доводились друг другу хоть дальней, да родней. Пострадавших распределили по семьям, несмотря на то что порою сами принимавшие были беднее бедного. Иные перебрались в уцелевшие бани. К лету погорельцам - сообща - взялись поставить новые срубы.
  
  
  Глава 23
  
  Уроки были закончены, дети уложены. Софья Павловна церемонно распрощалась и также отправилась на покой. Капитолина осталась ставить заплаты на коленях Сережиных штанов, Алексей же выстругивал зубья для деревянных грабель, напрягая зрение при тускловатом свете керосиновой лампы. Утомив глаза, он отложил недостроганные колышки и в молчании наблюдал за сосредоточенным, серьезным лицом склонившейся над шитьем Капитолины. Налет легкой грусти придавал ей одухотворенный и даже торжественный вид.
  - Что приумолкла, Линка? Запечалилась, сестренка?
  - Да я... знаешь, Алеша... Вот размышляю: отчего это бывает - два хороших, добрых человека не находят общего языка, неприязнь таят, сторонятся друг друга...
  - Ишь ты какие вопросы подымаешь. Я так думаю, Лина: осколки неправды в нас сидят. Укоренились, слились с душою, так просто и не вытравишь, да что там - иной раз и не различишь неправды в себе. А если была бы повсюду любовь, так ее свет помог бы разглядеть их в себе, а совесть не позволила бы неправде совершиться. Грешные мы, слабые, трезвиться не умеем... Да что там - и не хотим порою: ведь это больно - греховного червя долговязого из души извлекать. Куда как легче ближнего во всем обвинить. Смирения мало, выше других себя мним. А сами-то... как черви навозные...
  - А ты стал философом, Алешка! - заметила девушка.
  - Да брось, я всегда таким был - может, не замечала только. Не грусти, сестренка, перемелется - мука будет. Ну, что теперь улыбаешься, заяц?
  - Да я-то рада-радешенька, что ты так заговорил! А то все мне отдуваться приходилось... и, кажется, теми же словами...
  - Ах, вот ты чему смеешься - что я тебя повторил? Ну что ж, стало быть, урок твой дóбро усвоен. Послушай: я вот огромное спасибо скажу - не знаю, как бы выдержал, не будь тебя. Душа моя Лина, да ведь я с тобою рядом - словно из топи воспрянул. Спасибо, не бросила. Ну что бровки-то хмуришь, верно говорю: невесть что сотворил бы с отчаяния, пропал бы тогда с ребятами!
  - Ой, что-то в спине засвербило - не крылья ли пробиваются от твоих славословий? Оставим это, сударь, не то рассержусь. Ведь вы мне не чужие - и это естественно, как жизнь, не о чем тут толковать. Как раз наоборот, это я вам благодарна. Я ведь сиротою рано осталась, а вы мне такое теплое чувство вернули... ну, дома, семьи - понимаешь? Последнее время я все думаю, переживаю: как же я уеду, как жить теперь смогу - без моих соколят, без бабули... без тебя, Алеша!
  Озадаченный Алексей завороженно вгляделся в печальные темно-вишневые очи, в которых искристо прыгал отблеск огня керосиновой лампы. Застигнутый врасплох такими словами, он покраснел и, замявшись, так и не найдясь с ответом, неуклюже пробурчал что-то про поздний час - и наскоро распрощался.
  
  * * *
  
  Вскоре за Капитолиной прибыл откровенно довольный своими успехами Беринг. Лина порывисто прижалась к нему, впрочем, с оттенком виноватой поспешности. Берингу ее горячий порыв не очень понравился - он не любил публичных проявлений чувств, но списывал простодушие Лины на некоторый пробел в воспитании.
  Он вошел в дом и на входе чуть замешкался, когда в нос ему ударил запах хлева. Корова недавно отелилась, и теленка брали на ночь в теплые сени, опасаясь поздних майских заморозков. Софья Павловна была искренно рада гостю и отвела душу, выспрашивая о последних событиях в мире.
  - А мы, с тех пор как Машеньки не стало,- пожаловалась она, и глаза ее наполнились слезами,- совсем здесь от мира оторваны: Алексей с Линой газет не выписывают и не очень интересуются новостями... Да им, по правде сказать, и некогда. Вы за Линушкой приехали - забираете нашего ангела-хранителя? Даже и не знаю, как мы будем справляться без нее...
  Виктор Лаврентьевич с Капитолиной прошлись до их сокровенного озера - по дороге Лина живо повествовала о жизни в деревне, о влиянии природы на ее стихотворчество, но главным образом ее рассказы сводились к школьным и творческим успехам "маленьких соколят", которыми девушка так гордилась. Беринг слушал рассеянно, думая о чем-то своем,- и вдруг резковато спросил, готова ли она наконец последовать за ним. Капитолина ошеломленно замолчала, потом застенчиво произнесла:
  - Chéri, да разве непременно теперь нужно ехать,- а как же ребята, Алексей, Софья Павловна?
  - Безусловно, я настаиваю, чтобы мы уехали незамедлительно... Я, собственно, за тобой и приехал - или ты думаешь продолжать крестьянский образ жизни? - и холодно добавил, скользнув неприязненным взором по ее огрубевшим, еще не зажившим от зимней стирки и полоскания в проруби рукам: - Я полагаю, представительнице семьи Берингов не приличествует занятие прачки...
  Потрясенная Капитолина на мгновение застыла, а потом проговорила негромко, но отчетливо:
  - Уважаемый Виктор Лаврентьевич! У меня такое ощущение, что это не вы со мной говорите... Или, по крайней мере, что это не вы пережили со мной столько испытаний там - в голодном и холодном Петербурге, когда нам не приходилось быть столь привередливыми и "аристократичными". Вы действительно полагаете, что, помогая таким образом ближним, я мараю честь вашего дворянского мундира?
  Беринг понял, что допустил бестактность, и сдал позиции:
  - Ну, не стоит воспринимать мои слова так буквально... В конце концов, если тебе это доставляет удовольствие... Но, я надеюсь, в будущем тебе не придется заниматься стиркой и земледелием, чтобы добыть хлеб насущный.
  - Виктор Лаврентьевич... Я слышала, как одна очень достойная, благородная дама - из наших беженцев - сказала однажды: "Мне не стыдно мыть посуду - мне стыдно мыть ее плохо". Вообразите: я целиком присоединяюсь к ее мнению!
  - Пожалуйста, пойми меня правильно: живя в бедности - сперва в Советской России, а потом на парижской окраине,- я немало насмотрелся душераздирающих картин. И я видел, как благороднейшие и образованнейшие люди, цвет российской нации, подметают улицы, разносят газеты, чистят сортиры... С тех пор я отношусь к этому в некоторой степени болезненно, и мне не хотелось бы, чтобы подобная участь коснулась тебя, моя дорогая. Не сердись, Капушка... И, пожалуйста, не переходи больше на этот холодный тон...
  Капитолина промолчала и ускорила шаг, чтобы успокоиться и не выплеснуть гнев, который, что случалось редко, все еще кипел в ее справедливом сердечке. Это была их первая серьезная размолвка, и она глубоко ее ранила.
  Вечером Беринг, словно священнодействуя, ассистировал Капитолине во дворе при подвешивании огромного закопченного котла, в котором она затеяла варить кулеш, и в разведении под ним костра. Видя его виноватое усердие, Капитолина постаралась забыть об утреннем разговоре, но осадок остался и еще долго царапал душу острыми песчинками неприятного воспоминания.
  Этой ночью ей толком не спалось, какое-то неопределенное томление мешало сосредоточиться на молитве. К утру Капитолина разродилась новым стихотворением - и лишь тогда, немного успокоившись, уснула, сжимая в руке листок с косо нацарапанными в керосиновом полумраке строчками:
  
  Рассказать ли, что ночами нашептали мне березы?
  Рассказать, что, догоняя, шелестел мне ветерок?
  Рассказать ли, как, мерцая, мне подмигивали звезды,
  Как манил к себе, мелькая, дальних изоб огонек?
  
  Рассказать ли, как всесильна здесь гармония заката,
  Как неистово-пунцово полыхают небеса?
  Как тревожны и пугливы летней ночи ароматы,
  От стрекочущих симфоний щемит в сумраке слеза?
  
  Рассказать ли, как дымятся здесь задумчиво туманы,
  Как над дремлющей долиной вдаль уносится душа,
  Как легко долой ей сбросить груз коросты и обмана
  И как вольно ей под небом помолиться не спеша?
  
  Вставший со светом Алексей обнаружил свернувшуюся на неуютном кухонном топчане Капитолину и загасил все еще тлевший фитиль вонючей керосинки. Он приблизился, чтобы разбудить девушку: из поникшей тонкой кисти выпала скомканная бумажка. Алексей поднял ее, прочел, задумался - и неожиданно для себя, присел возле и ласково прикоснулся широкой шершавой ладонью к ее голове, поглаживая рассыпавшиеся, черные как вороново крыло волосы. Еще немного подумал - и, наклонившись, бережно приложился к безмятежному челу. Потом укрыл ее пледом и задернул оконную занавеску, чтобы настырное утреннее солнце не щекотало смеженные веки спящей, и, жалея будить, сам растопил печь и подоил корову.
  
  
  Глава 24
  
  Сдержанно-молчаливый Алексей с напросившимися мальчиками провожал на телеге Беринга с Капитолиной до Пряшева. Там слезли, сняли вещи, отряхнули от сенной трухи, поставив на землю, помолчали. Беринг покровительственно похлопал по плечу Степку и значительно, как взрослому, пожал руку Сергею Алексеевичу - он выделял сына Марии Сергеевны. Распрощались с Алексеем. Капитолина в последний раз расцеловала и перекрестила мальчиков, взяли вещи, пошли...
  - Лина! - не выдержал Алексей.
  Капитолина вихрем вернулась, с размаху бросилась ему на шею - и расплакалась. Хмурый Беринг растерянно переминался с ноги на ногу, все еще держа в руках чемоданы. Алексей сграбастал Капитолину в крепкие объятия, расцеловал... Потом легонько оттолкнул от себя:
  - Ну все... иди...
  - Напишешь мне?
  - Не обещаю, не писатель я. А вот твоим письмам буду рад... Лина, не забывай нас!
  - Я приеду!
  - Ладно... иди с миром. Вон капитан твой нервничает...
  - Алешенька!
  - Ступай, говорю! А то и вовсе не пущу...
  - Господь вас храни, мои дорогие...
  Капитолина еще раз обняла закисшего Сергуньку и погрустневшего Степана и, утирая глаза, пошла за Виктором Лаврентьевичем. Сердце у нее разрывалось.
  По дороге в Ястребье задумчивый Алексей молча правил, не отзываясь на вопросы мальчиков. На душе у него было муторно и одиноко. У самого села он, после внутреннего колебания, высадил мальчиков и отослал их домой, а сам направил коня по дороге на кладбище.
  
  * * *
  
  Гордый своим выбором Беринг представил невесту родным и попросил сестру до венчания поселить Капитолину в их квартире. Подзабывшая языки Капитолина растерялась и довольно коряво изъяснялась по-французски - новые родственники милостиво перешли на русский. Но и здесь, разволновавшись, девушка оплошала: в ее быстрой сбивчивой речи все еще слышались отголоски невольно привившегося просторечного русинского говора. Екатерина Лаврентьевна едва заметно переглянулась с матушкой - чуткая Капитолина тут же заприметила это и занервничала еще больше. Чувствуя свою нескладность, она неуютно поеживалась за отлично сервированным столом, натянуто поддерживая общую непринужденную беседу. Она обнаружила полное невежество в искусстве французских импрессионистов, оказалась несведущей в вопросах международной политики и даже не подозревала о существовании последних обсуждаемых литературных шедевров. Искоса она напряженно следила за безукоризненно изящными манерами дам. Беринг несколько раз с легким удивлением бросал взгляды на горевшие пламенем скулы нервничавшей Капитолины. Одним словом, она потерпела полное фиаско.
  - Послушай, Виктóр...- уединившись после обеда с братом, деликатно обратилась Екатерина Лаврентьевна,- при всем уважении свободы твоего выбора... Не находишь ли ты, что эта девушка... как бы получше выразиться... несколько не соответствует твоему уровню? Скажи, какое воспитание она получила?
  - Прошу, Катюша, будь к ней благосклонна... Капочка растерялась, переволновалась... И потом, у нее золотое сердце - это важно, не правда ли?
  Лариса Евгеньевна была более категорична и заговорила возмущенно:
  - Виктóр! Неужели ты действительно ожидаешь, чтобы я своею родительской рукой благословила этот брак? Но я не могу тебе позволить жениться на неразвитой девице с манерами горничной! Послушай: в Париже тебе представили множество девушек и вдовствующих дам - неужели ты, потомственный морской офицер, а теперь еще и состоявшийся инженер, представитель старинного рода,- последние слова она особенно выделила тоном,- не мог определиться с более достойным выбором?
  - Мама, после нашей длительной трагической разлуки, когда я долгие годы считал мою связь с вами невозвратно утраченной, я более всего желал бы оставаться верным, любящим и почтительным сыном... Но я просил бы вас учесть одно существенное обстоятельство: я люблю эту девушку. Сожалею, что вынужден сказать об этом деликатном обстоятельстве столь откровенно, но не вижу других способов защитить ее в ваших глазах. Я неоднократно рассказывал вам о ней. И вы должны бы понимать, что мои чувства - не дань мимолетному увлечению и не подобны сластолюбивой страсти к какой-нибудь миловидной ветреной обольстительнице. Полдень моей жизни миновал, я много странствовал, воевал, изрядно повидал разнообразных характеров... Смею утверждать, что я знаю людей. И Капитолину я узнал много лет назад и с тех пор с каждым днем все тверже убеждаюсь в благородстве ее сердца. И вы тоже непременно ее полюбите, когда узнаете ближе! Душа этой девушки - бесценное сокровище, и счастье всей моей жизни заключается в ней. Мы не сможем иметь детей, это так. Но Капитолина для меня - всё. Не лишайте же меня этого выстраданного счастья!
  Лариса Евгеньевна и Екатерина Лаврентьевна помолчали, тронутые его взволнованной речью. Наконец Лариса Евгеньевна вымолвила с оттенком торжественности в голосе:
  - Дитя мое... Поверь: я желаю тебе только счастья, кто как не ты его заслужил... У меня нет повода не доверять тебе, и если дело обстоит именно так, как ты его представляешь... Уверена: со временем мы сумеем переменить то неблагоприятное впечатление, которое... Но, надеюсь, она действительно тебя любит!
  - Вы можете спросить у нее сами, маменька.
  - Ну что ж... пригласите барышню - я, пожалуй, готова дать родительское благословение на супружество, которое, надеюсь, будет счастливым!
  
  * * *
  
  Вечером Капитолина отправилась с Берингом осмотреть их будущее жилище. Она покорно шла под руку с Виктором Лаврентьевичем, а он, еще недавно так горячо ее защищавший, теперь угрюмо молчал, не в силах избавиться от досады за давешний обед. Впрочем, поднявшись в квартиру, Беринг, забывшись, с увлечением принялся описывать Капитолине подробности их будущего бытия и, не удержавшись, привлек ее к себе и принялся целовать. Она холодновато высвободилась:
  - Потом... Ты, помнится, обещал...
  Виктор Лаврентьевич удивленно посмотрел на ее отстраненное лицо и нахмурился, что-то соображая:
  - После проведенных тобою месяцев в деревне я нахожу тебя изменившейся, Капитолина. Что-то не так?
  Девушка подошла к окну и долго водила подушечкой пальца по темному стеклу и вдруг, словно решившись, развернулась к Берингу, который все это время испытующе смотрел ей в спину:
  - Я просто устала: слишком много новых впечатлений... Пожалуйста, проводи меня на отдых, милый...
  
  
  Глава 25
  
  Таинство венчания совершалось в соборе Александра Невского на улице Дарю, собрались многие знакомые и друзья семьи. Впрочем, погруженная во внутренние переживания, Капитолина мало что замечала из происходившего вокруг.
  Когда торжественный Беринг, сжимая в запотевшей руке венчальную свечу, сосредоточенно внимал словам священника, Капитолина краем глаза отмечала волнение на его обычно сдержанном лице - и сомневалась: может быть, искреннее счастье, переживаемое теперь этим достойным человеком, действительно стоит ее личной жертвы? Возможно, они даже смогут быть счастливы вместе - ведь любила же она его еще так недавно, искала его внимания, разделяла интересы и радости...
  Она еще более укрепилась в этом мнении, когда Виктор Лаврентьевич чуть задрожавшими влажноватыми пальцами бережно нанизал колечко на ее тонкий перст,- и немного задержал ладонь, взглянув влюбленными глазами.
  Они вышли из церкви под радостный венчальный перезвон - и это ощущалось необычно, торжественно, почти пасхально.
  - Ты прекрасна, как лилия... Как же я ждал этой волшебной минуты, любовь моя,- прошептал Беринг, подсадив ее в экипаж и отогнув короткую вуальку от розового ушка, прикрытого аккуратным смоляным локоном.
  Капитолина посмотрела на него с ласковым сожалением, и ей почему-то стало стыдно за себя.
  
  
  * * *
  
  После получения французского гражданства Капитолина, при основательной поддержке мужа, подтянув и усовершенствовав язык с частными преподавателями, поступила в Сорбонну на медицинский факультет. К счастью, многие дисциплины, уже пройденные в Белградском университете, были при этом зачтены как успешно освоенные. Обучение потребовало огромного напряжения сил и позволило ей отвлечься от мрачных переживаний.
  В Париже Капитолина познакомилась со многими интересными людьми. Однажды ее представили Дмитрию Мережковскому - она была покорена его талантом. К сожалению, некоторые старые и новые знакомые сторонились Берингов, не прощая прежней службы офицера Советам, и с недоверием приглядывались к молодоженам, даже подозревая в них большевистских агентов. Как-то раз задетый за живое Виктор Лаврентьевич, вернувшись домой, отказался от ужина и нервно заходил по комнатам, потирая руки.
  - Что ты, Виктор? - не спеша подняла голову Капитолина, которая рассеянно листала анатомический атлас.
  - Ты знаешь, Капа, наши любезные соотечественники сегодня довольно бесцеремонно обвинили меня в том, что я - выходец из Совдепии.
  - На что же ты, собственно, обижаешься? Ведь это, строго говоря, правда...
  - Да, так. Но почему же, лапушка, они осуждают меня за это? Я могу понять мнение многих сторонников Белого движения, что я достоин осуждения за свое участие в Гражданской войне на стороне красных. Это было поистине величайшим и горчайшим заблуждением моей жизни, а они потеряли в этой войне все, включая драгоценную Родину. Но не многие ли из них сами еще прежде расшатывали устои государства Российского и сами же приветствовали февральские события и отречение Николая Второго? Отчего же им не быть последовательными и не признать данного факта? Меня упрекают в том, что я принял французское гражданство, в то время как многие из наших в нынешнем рассеянии так и сидят на чемоданах, отказываются достойно врастать в новую жизнь... Я их понимаю - они живут высшими чаяниями скорого возвращения на Родину и жаждут послужить ей, но... Я сам относительно недавно "оттуда"... И хотя не менее их благоговею перед нашим несчастным Отечеством, я не питаю иллюзий и не надеюсь на скорое падение власти большевиков. Поколения - слышишь, Капушка,- поколения должны пройти, прежде чем нынешняя Россия изменится. Я не отрицаю величия миссии русского рассеяния. Как говорит Мережковский, "Мы не в изгнании - мы в послании"! И еще я отчетливо помню слова Бунина: "Некоторые из нас глубоко устали и, быть может, готовы, под разными злостными влияниями, разочароваться в том деле, которому они так или иначе служили, готовы назвать свое пребывание на чужбине никчемным и даже зазорным. Наша цель - твердо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая, возложена судьбой на нас..." И я полностью с этим согласен! Но должно ли это мешать нашей активной профессиональной жизни? Наоборот! Потому что и в нашей профессиональной работе здесь - тоже наша миссия. Ты согласна со мной?
  Рассеянно слушавшая Капитолина подняла лицо и тихонько кивнула. А Беринг продолжал все более увлеченно:
  - И я горячо желал бы послужить России, но, насколько могу судить, дело ее освобождения - в руках Божьих, а мы на данном этапе только горячей молитвой за Святую Русь можем способствовать ее возрождению. Перенесенные испытания действительно переродили многих, вернули в спасительное лоно Православной церкви - но ведь не всех, далеко не всех! Где покаяние за содеянное? А ведь именно наша общая молитва была бы сейчас самым действенным оружием, а не военные союзы... при всем моем глубоком уважении к благим намерениям их организаторов...
  Капитолина наконец пробудилась от своей потаенной задумчивости, поднялась, мягко приблизилась к мужу:
  - Ну что ты, право, не переживай... Перемелется - мука будет ("Что-то это мне напоминает",- с горькой иронией подумала она). Главное, что ты осознаешь свою правоту. Ну зачем обращать внимание на чужое мнение, ведь всем не угодишь...
  Виктор Лаврентьевич внезапно остановился, пристально глянул на Капитолину, присел на край стола и притянул ее за талию:
  - Я вот иногда думаю: все-таки, несмотря на все трагические перипетии моей жизни, я вполне могу признать себя счастливым человеком... благодаря тебе, великодушная моя девочка. Благословен тот час, когда я тебя встретил!
  Капитолина слегка поцеловала его в высокий чистый лоб - Беринг спрятал засверкавшие влагой глаза у нее на груди, прижался лицом. Она мысленно молилась.
  
  
  Глава 26
  
  Замешкавшись во время подготовки к очередному зачету, Капитолина вдруг осознала, что критически опаздывает на заключительное занятие по инфекционным болезням. Обычно экономная в личных тратах, на этот раз она решительно бросилась наперерез проезжавшему мимо такси, отчаянно размахивая рукой:
   - Taxi! S"il vous plaît! Arrêtez donc!
  Взвизгнули тормоза, из окошка выглянуло недовольное лицо с тонкими чертами, и шофер резковато спросил по-русски:
  - Жить надоело?
  - Умоляю - срочно!
  - Под колесами оказалась бы - уже было бы не срочно... Куда ехать?
  По дороге Капитолина лихорадочно перелистывала материалы, молодой таксист уже благожелательней спросил:
  - Студентка?
  Капитолина кивнула и отложила книжку:
  - А вы кто?
  - По прошлой жизни или по нынешней?
  - А какая вас больше греет?
  - А вы как думаете, барышня? Знаете, у нас тут есть один мыслитель... бывший офицер... тоже на такси практикует... так вот он замечательно выразился, кажется, следующим образом: "В чужой стране, в чужом городе, в чужом автомобиле.. При чем тут я?"
  - Оптимистично, нечего сказать. Не унывайте: вы молоды, все образуется.
  - Барышня! Действительно образуется - когда мы в Россию вернемся. Я, кстати, родом из Санкт-Петербурга... Гайто Газданов, к вашим услугам.
  - Это, кажется, осетинская фамилия? Очень приятно - Капитолина.
  - Вы производите приятное впечатление, Капитолина. Вам доводилось слышать о собраниях литературного кружка в кафе "Монпарнас"? Если не побрезгуете, приходите завтра вечером - будут люди, претендующие на интересность. Придете?
  Капитолина с искренней симпатией глянула на интеллигентного молодого человека и, подумав, ответила:
  - Да, если мой муж пожелает принять участие.
  
  * * *
  
  Только несколько месяцев спустя, томясь чувством вины, жаждущая утешения Капитолина выбралась в Сербию - главным образом, чтобы повидать великого молитвенника отца Иова. Он сильно сдал за последнее время, стал еще немощнее. Хворый и слабенький, он не сразу, но все-таки принял ее в своей келье. Перед исповедью Капитолина вдруг испытала неведомый прежде страх, почти ужас - и буквально заставила себя приступить к очистительному таинству. Исповедовавшись (отец Иов не перебивал), она замолчала и вопросительно взглянула на старца - тот тоже молчал и как будто ожидал чего-то еще. Капитолину вдруг стала бить нервная дрожь. В конце концов она расплакалась.
  - Скажите, батюшка, а бывает такое, что верится, будто искренне любишь, а потом как-то вдруг обернется, что все прежнее было лишь детской мечтой? - подняв заплаканные глаза, с захолонувшим сердцем робко спросила она.
  Старец внимательно посмотрел на нее и ответил скорбно и сострадательно:
  - Тут, дружочек, себя винить надобно: зачем без благословения замуж шла? Понимаю: данному слову хотела верной остаться. А зачем то слово, не спросившись, давала? Вот что плохо, чадо: самонадеянность со всех сторон одолевает! Навыкли мы повторять, что попки: "Послушание превыше поста и молитвы!" А как до дела дойдет - так не спросивши, всё по-своему норовим повернуть, а после - пожинаем плоды своеволья да мучаемся. Эх, дитя мое горькое, дитя непослушливое... Взялась за доброе дело, да не завершила, а ведь известно - "претерпевший до конца спасется". И другое еще было: поначалу о счастье многострадальной Дарьюшки пеклась, в дом позвала - и тоже не на пользу пошло, потому как взялась самонадеянно, без духовного совета, ревновала не по разуму. Ну а после... девичьей любви своей всполошилась, помыслила себя кругом виноватой: мол, "другому обещалась" - так, нет?
  Капитолина испуганно внимала старцу, и в ее голове быстро проносилось: "Да как же он знает - я ведь не только ни с кем не делилась, а, может, и сама не до конца осознавала... а ведь так и было!".
  - "Как бы кого не опечалить" - оно, конечно, для всех должно правилом быть, да ведь ко всему с рассуждением следует относиться,- тем временем продолжал старец.- Пéрше - не решалась отказать жениху, а не стоило и обещания того, не спросившись, давать. Инше - смалодушничала: мол, дети малые, хозяйство, труды великие - а ведь крест не по силам не дается... Кажи: кто в вере-благочестии детей бы поднял? Марья-то просила, а тебе казалось - непосильно да неуместно, абы ж приняла, а после вышло: и посильно, и уместно, и полюбовно. На своем месте ты оказалась. Господь-то сердцевед лучше знает твои душу и дарования. И ладно всё шло - да вдруг спужалась, аки апостол Петр, грядущий по водам, а теперь - жалеешь, тонешь да мечешься... Горше-то всего: "карьеру", "науку", "благополучие" - всё выше материнства поставила... Да полно, принесет ли оно счастье? Але ж сама выбрала - што ноне плакаться?
  Щеки Капитолины полыхали, и она умоляюще смотрела на старца. Но тот как будто не замечал этого - и продолжал говорить ровным теплым голосом:
  - Ноне за деток да раба Божия Алексия особо молись, ин нужна ты им была бóле, чем кому другому... Ну да Господь и ошибки наши к лучшему управляет... Как бы то ни было, а прошлого не ворóтишь, дело кончено. И мужа, смотри, таперича береги: он хоть и много старше, но тебя любит и человек достойный. Сама еще не знаешь, каков человек... Не печалься, голубчик, не оставлю молитвой. Дети не пропадут, всё устроится. Бог тебя благословит...
  Лина поцеловала сухую старческую ручку, тонко пахнущую ладаном, и вышла со светлым чувством ласки и утешения, все еще заплаканная, но несколько приободренная. С этого дня ностальгические мысли о прошлом, о покинутых детях, о надежном плече Алексея меньше беспокоили ее.
  
  
  
  Глава 27
  
  Алексей получил письмо из Холмов - и засобирался в Польшу. Дядя Анджей спешно извещал, что отец Алексея Стефан, ранее оказавшийся с армией Юденича в Эстонии и после перебравшийся в Финляндию, теперь нежданно прибыл к ним. И что он, дядя, обрадовал брата известием: его младшенький, Алешка, жив-здоров и обосновался в Словакии.
  Алексей оформил паспорт на себя и Сережку и отправился повидать отца. Они добрались до Варшавы на поезде, потом на перекладных - до Холмов. Во дворе за крепким забором забрехали привязанные собаки.
  Взошли на крыльцо добротного бревенчатого дома, стали отряхивать снег - в теплой избе зазвучал высокий тревожно-вопросительный голос тетки Йоли. Алексей откликнулся через дверь. Дверь распахнулась, выпуская в сени клубы белесого пара. В проеме стояла сухощавая фигурка удивленной тетушки Йоли, а за ней - постаревший и пополневший, но все еще молодцеватый отец. Алексей шагнул в избу. Они крепко обнялись и стояли так с минуту, а затем Алексей повернулся и подозвал оробевшего Сережку...
  Когда Алексей, едва скинув тулуп, повернулся в сторону красного угла и прежде прочего принялся творить благодарственную молитву о благополучном прибытии, отец глянул на него удивленно. Должно быть, за прошедшие годы крепко изменился его когда-то разбитной непутевый сын.
  Долго они сидели в ту ночь за бутылью горилки. Алексей подробно рассказал о себе, впрочем стараясь упоминать о покойной жене только вкратце. Воспоминания эти причиняли ему боль и наполняли глаза непрошеной влагой. Но отец, уже знавший всю историю от дяди Анджея, не бередил рану.
  Старый Стефан вместе с братом отчитали Алексея за то, что тот не остался в Польше, а отправился жить на чужестранщину. Алексей объяснял, что "зацепился" в тех краях благодаря старому товарищу Михаилу Кляпину, а земельный надел в Ястребье достался ему почти что даром, но этот аргумент не был принят родственным советом. Дядя Анджей полночи жалился, что его - одного из немногих православных поляков - за приверженность вере предков теперь "сравняли с песьей кровью", то бишь с мужичьем, и расписывал в красках, как притесняет православных на Холмщине и Подляшьи ультранационалистическая власть, воодушевляемая католическим епископом Подляшским Пшездецким который "по совместительству" выступает в роли "апостола нео-униатов".
  - Пшездецкий? В русской армии порядочные люди с такой фамилией стрелялись,- ухмыльнувшись, съязвил Алексей.- Попомните мое слово: за похабство над святой верой бедную нашу Польшу ожидают такие муки, что свет будет не мил. Также наука,- Алексей мельком взглянул на дядю,- иным православным: выступали за свою национальную - "народову" - церковь, для чего теперь жалиться, еще горше будет! Так что же, тато, вы все еще желаете тут "успокоить свои старые костки"?
  - Молчи, Лешка: тут край наших предков!
  - О каком отечестве вы говорите - о панстве свихнутого национал-террориста и предателя Пилсудского? - жестко парировал Алексей по-русски. Дядя Анджей глянул на него с осуждением.- Я не знаю таких обязательств. Я вроде бы присягал Российской империи, да и вы в свое время, кажется, тоже.
  - Ах ты, шельмец, тебе это не помешало служить красным! - вскинулся вдруг Стефан.- Не будь ты мне сын - к стенке поставил бы!
  - Многие взад-вперед перебегали, да теперь молчат про то, а я - честно говорю: пытался разобраться.
  - Что же - нашел правду-матку? Наш ты или...
  - Тато, не в том правда - революция, контрреволюция... Разве можно весь свет видеть в черно-белых цветах... вернее, в красно-белых. Сдается, он устроен куда сложнее. "Царствие Небесное внутрь вас есть" - вот где загвоздка, вот где трудно! А из ружьишка палить - то каждый может. Предлагаете послужить незалежной Польше против России? Заладили, как заклинание: "Ешче Польска не згинела!" Можно подумать, что в царской России ее погубить пытались! Вовсю процветала, шляхту почестями баловали, высокие должности давали... Все мы любим Отчизну, да по-разному счастье ее видим. То и вышло, что вожделенной незалежности нам дали - на наши гордые безмозглые головы. Теперь такая свистопляска началась, что слезы долго будем лить, особо православные! Оно, конечно, большевики - мразь и сволота наиподлейшая, да ведь и мы... Вот вы тут вспоминаете, как прогарцевал Тухачевский... А что после его провалившегося похода русских пленных сгубили без счету - то, разумеется, было дело правое, красные ведь они были! И об этом мы не вспоминаем! Так чем мы лучше большевиков? Ждете, чтоб я штык на Советскую Россию обратил? Разумейте: вчера белая, днесь красная, заутра - серо-буро-малиновая, а только в душе народной - всегда наша Русь. Воевать против нее я не стану.
  - Что ты несешь! Где та Русь? Сгинула разом с империей - и на карте нет! А про кровь нашу - забыл?
  - Русь Святую - внутри носим. Я по духу ей сроден... при чем здесь кровь? Всяка материя к сродному тянется: дух - к небесному, а кровь - земное. С ней высоко не вознесешься.- Алексей быстро глянул на осоловевшего Сережку, который, не вполне понимая польскую речь, терпеливо выслушивал их бесконечную дискуссию, и вдруг ткнулся лбом в отцово плечо: - Отец, прошу, отложим ту беседу: она нескончаема - потолкуем лучше о нашей справе. Я теперь не могу воротиться из Словакии, слишком то сложно.
  - Брат, сдивись на нашего мудреца: яйца куру учат! Давно такой разумный стал?
  - Оставь его в покое, Стефан,- вступился за Алексея дядя Анджей.- Хлопчик в чем-то прав, к тому же переживает: у него там гроб жены остался, то для него важно...
  
  * * *
  
  Приехавший через месяц в Ястребье Стефан Янович с одобрением осмотрел крепкое Алексеево хозяйство, с некоторым удивлением поприветствовал Софью Павловну, смотревшуюся в бедной сельской глухомани чужеродным элементом, и с интересом повозился с девчушками.
  - Так... значится, Алексей,- меланхолично заметил он, с неодобрением поглядывая на Аннушкину кормилицу, нахальную дородную бабу, которая гораздо более занималась своим дитем, нежели порученной ей сиротой,- молодицу в дом тебе надо. А что Дарья та, Степкина мать,- добрая хозяйка?
  - Ничего себе,- нахмурился Алексей,- да только нечего о том думать.
  - Это что еще за притча? - сурово возразил отец и наказал себе "пристроить" Алексея, а главное, его неоперившихся соколят.
  Михаил, отойдя с Алексеем за ограду, понимающе улыбнулся:
  - Ну что, друг, родня - палка о двух концах: с одной стороны это, разумеется, поддержка, а с другой... жил себе своим умом, а теперь, гляди, скоро оженят, пожалуй...
  Алексей досадливо поморщился:
  - Да уж, брат, у отца свои представления.
  - Не так уж он неправ: детям действительно мать нужна... Что ж ты Лину не удержал? Уж твоих бы никогда не обидела, да и девушка славная. Дети за ней хвостиком ходили, Софья Павловна - уж на что требовательная дама - и та души в ней не чает! Чего тебе еще? Или вовсе не по сердцу?
  - Да нет, Миш, не то... Оно, конечно, Линка-то наша - своя, не чужая, друг верный, да и в доме без нее пустовато. Но, видишь ли, брат, "не в свои сани не садись" - так, что ли, говорят? И вот что, Миша: девочка чистая - аж дышать рядом легко. Помыслить даже, а не то что притронуться - грех. А у меня, как назло, смущение: бывало, забудусь, смотрю на Лину, а словно вижу Марьино лицо. Неуловимым чем-то схожа, аж до озноба... А очнусь - нет, не она. Каленым железом по сердцу! Да нет, брат, пустое, никого мне не надо. Ну что головой-то трясешь - скажешь, блажь несусветная, сказки? Ну так слушай главное: мог ли я ее приневолить - пожизненный хомут надеть, ораву детей на шею повесить? Мог. И осталась бы. Имел ли право? Не имел. В первую очередь - её должен быть выбор. Она его сделала.
  
  
  Глава 28
  
  Лина как будто видела себя стремительно идущей по юной березовой рощице, еще местами не просохшей от талой воды. Ей чудился острый смолистый запах клейких листочков.
  Сидевший на завалинке Алексей долго недоверчиво всматривался в тонко очерченный силуэт знакомой фигурки, приближавшейся с другого конца села,- и вдруг подскочил навстречу, крепко схватил подошедшую Капитолину ладонями за хрупкие плечи, чуть потряхивая и пристально глядя в глаза:
  - Ты?! Ты!
  Капитолина деликатно высвободилась:
  - Вот - в гости, детей навестить... Не прогоните?
  Алексей посторонился, давая проход, она шагнула в избу - оттуда сразу раздался восторженный визг Любаши и радостный голосок Сережи. Алексей стоял позади, напряженно улыбаясь и нервно потирая руки.
  Лина вышла за ручку с Любашей:
  - Как вы тут, Алексей Стефанович? Справляетесь?
  Он все смотрел на нее, силясь унять озноб радостного возбуждения, и неожиданно предложил:
  - Линка, брось ты все эти церемонии, солнце ясное... Давай-ка - по-простому - по коням - тряхнем стариной?
  Капитолина мучительно скользнула взглядом по его загоревшимся глазам и судорожно кивнула - с отчаянием утопающего.
  Алексей оседлал коней. Давая выход необузданной энергии сумасшедшего восторга, они понеслись вскачь по холмам, крича и гикая, как полоумные... Потом, соскочив со взмыленных коней, молча брели вдоль реки, ведя отфыркивающихся коней в поводу, изредка переглядываясь. Разгоряченный Алексей вдруг подошел близко, заглянул в глаза, выронил: "Радость моя!" - и горячо прильнул к устам. Лина ожесточенно вырвалась. Алексей глянул в упор:
  - Послушай: неволить не буду... Зачем же ты приехала?
  Капитолина умоляюще посмотрела на него, но, не найдя понимания, подтянула повод, села на коня, развернула его и поскакала обратно. Алексей ее не удерживал.
  Она обернулась через плечо: на краю светлого березового леса стояла Мария Сергеевна с копной пшеничных волос, рассыпавшихся по плечам, сияющих в солнечном ореоле. Она с ласковой печалью глядела вслед Капитолине, а молодой Алексей в морской форменке стоял близко подле нее - и неотрывно глядел на свою Марьюшку... Капитолина подхлестнула коня и помчалась быстрее - ритмичный топот копыт отдавался у нее в голове.
  Она осознала, что это кровь стучит в висках,- открыла глаза и сбоку посмотрела на спящего мужа; сердце колотилось... Она быстро перекрестилась вспотевшими пальцами и принялась горячо шептать Иисусову молитву, отгоняя непрошеное сновидение.
  
  
  Глава 29
  
  - Ну что же ты сегодня так расходилась - я не узнаю тебя, Капитолина! Подумай сама: ведь публикуемая критика во многом справедлива, зачем же горячиться?
  - Витенька, эта критика предвзята и претенциозна! Пойми: я и сама готова ругать лицемерие советского правительства, но вот так очернять всю страну, всю историю великого народа, наши православные корни, порочить все российское... Разве это не прискорбно, не горько для русского сердца? И потом, между собой мы можем как угодно долго изощряться в критике нового Советского государства, политической системы, духовного развития и прочего, потому что всё это - в орбите нашего бытия. Если хочешь, это пусть болезненная, но неотрывная часть нашей души, и потому подобное внутреннее обсуждение представляет собой в определенном смысле здоровую самокритику. Но "выносить сор из избы", призывать к безоглядному уничижению всего русского посторонний западный суд, упиваться публичным самобичеванием на страницах местных газет - вот, мол, мы ведь варвары, чего еще можно ждать от нашей дикой псевдоцивилизации... Это неслыханно! Этот публицист полагает, что он критикует красную Россию, но, в первую очередь, он таким образом позорит и унижает самого себя и делает это с нездоровой страстностью убогого душевного мазохиста, и даже не осознает, сколь оскорбительно такое циничное и оголтелое охаивание Родины для истинных патриотов, скорбящих о временно падшей Отчизне!
  Виктор Лаврентьевич задумчиво посмотрел на порозовевшие щеки жены:
  - Знаешь, Капушка, зерно истины в твоих рассуждениях, пожалуй, есть... В свое время еще Александр Сергеевич данный знаменательный феномен отмечал: сами Отечество ругаем, но от других - не принимаем, не позволяем топтать... Но все-таки ты слишком эмоционально реагируешь на эту публикацию... Нам налево, дорогая,- вот твоя клиника! Я буду ждать тебя к ужину не позже семи - не задерживайся дотемна в библиотеке... Je t"aime aussi, ma chérie...
  
  
  Глава 30
  Алексей рысью подогнал порожнюю телегу, покидал туда вилы с граблями, спешно кивнул Дарье - садись, мол, побыстрей! Они отправились метать стога на заливных лугах, укрывать их, готовить сено к вывозу. Разгоряченные, они работали азартно, без устали. Проезжавшие по дороге парни, зная одинокую жизнь неприступной красавицы Дарьи, стали зубоскалить, озорно задирая видную бабу.
  Обыкновенно неразговорчивая и строгая, как монашенка, Дарья теперь, метнув скорый взгляд на Алексея, бойко отвечала им что-то дерзкое, стоя на высоте стога, уперев руки в тугие бока,- красивая, задорная. Потом подошла к краю и заскользила вниз. Алексей поддержал ее, чтоб не убилась. Поставив на землю, не удержал оценивающего взгляда. И, должно быть, мелькнуло в его глазах что-то такое, от чего Дарья, вскинув руки, вдруг сильно обхватила его за шею - и крепко припала к губам... Спешно оторвавшись, Алексей порывисто отступил, отвел глаза. Дарья разом поняла и, помрачневшая, оскорбленная, резко отошла и с нервной поспешностью стала собирать вилы и грабли.
  Возвращались молча - Дарья напряженно-гневная, Алексей с чувством неловкости. Он довез ее до дома, буркнул "Прощай пока" и развернул коня к Ястребью.
  
  * * *
  
  Алексей нес легонькую худышку Анну в коротеньком платьице, иногда мимоходом прижимаясь губами к мраморному лобику девочки. Сережа вел за руку рыжеватую Любку, искусанную комарами, с разодранными коленками и разноцветными синяками на бойких ножонках. Дети тащили с собой огромную жестяную лейку - "напоить из канавы анютины глазки на могилке". Подошли, поставили лейку, отец прочел молитву. Анюта заплакала - Сергей принялся хлопать возле нее в ладоши, отгоняя лесных комаров. Отец встал на колени на ржавую растрескавшуюся глину в изголовье могилы и все никак не мог очнуться от раздумья. Любка принялась тормошить его за рукав:
  - Пап... а пап... Пошли домой...
  Алексей поднял голову, рассеянно кивнул, тяжело поднялся, еще раз оглянулся на перекладины высокого креста с выцветшим венком. Двинулись обратно. Разбойница Любка теперь неуместно разрезвилась, принялась задирать брата, но тот едва отвечал ей. Подошли к телеге, умостились - Сережа лег плашмя на дощатое, простеленное свежим сенцом дно и смотрел недвижимо в вышину; по его лицу ползли сетчатые причудливые тени, перемежаемые солнечными бликами, пробившимися через кроны деревьев. На щеке у него искристо блеснула горячая росинка, он поспешно отер ее ладонью, искоса бросив сердитый взгляд на заскучавших, приумолкнувших сестренок.
  
  * * *
  
  Прибыв домой, отец распряг коня - Сережа занес упряжь с хомутом в сарай, поднатужась, потащил расхныкавшуюся Анюту в дом. Облокотившись о край стола, он долго наблюдал, как отец латает суровой ниткой мешки. Взглянув на сына, Алексей отложил работу:
  - Что ты?
  Тот отчаянно тряхнул головой - ничего, мол. Тогда Алексей притянул его к себе за руку - тот подходил набычась, неохотно (не маленький небось!), но потом вдруг резко уткнулся в плечо. Алексей провел рукой по волосам:
  - Скучаешь, брат?
  Сергунька, отворотя взгляд, молча кивнул.
  Алексей вздохнул:
  - И я скучаю...
  Мальчик всхлипнул:
  - Пап... Меня в околице то пшеком, то кацапом кличут... Я - кто?
  Алексей быстро смекнул, достал бумагу, карандаш:
  - Пиши свою фамилию.
  Сергунька глянул недоуменно и привычно вывел словацкими буквами: "Jaruzinski".
  - Читай вслух, не торопись,- приказал отец.
  Сын, как велено, прочел по слогам:
  - Яа-ру-зин-ски.
  - Да не так, вот как правильно: "Я - русинский". То есть "я - Руси сын". Теперь понял? Смотри помни! Ну а какой крови в тебе больше - кто ж разберет...
  - Пап, а что завтра, опять в Ладомирово собираемся? - Алексей кивнул.- А зачем далеко ездить так? Вон в соседнем селе церква есть. Правда, ходят туда одни украинцы, к тому же она греко-католицкая...
  - Кажись, ты сам на свой вопрос ответил. Разве мы католики? И потом, скажи: на службах в Ладомирово какой народ собирается?
  - Ну, разный...
  - Не знаешь толком, какой? То не случайно. Ты знаешь, что отец Кирилл - молдаванин, отец Владимир - крещеный еврей, а брат Пантелеймон - из греков?
  - Не-а...- Сергунька ожидающе уставился на отца.
  - А почему не ведал? Да потому, что это не обсуждается. А почему не обсуждается? Потому как неважно. Разве Бог делит нас по крови да по цвету кожи? Нет, брат, Он нас по добродетелям да по возрасту духовному различает - вот что важно-то! Тебя хлопцы из той вески как величают?
  - Москалём... А Натана - жидом...
  - А в Ладомирово - дают кому-нибудь прозвища?
  - Да ты что, пап!
  - Вот то-то и оно - не дают... Не может быть деления христиан по национальности. Раз ты Христов - то и мне брат во Христе, будь ты хоть кто! И не спрошу я - откуда ты, а если спрошу - для того только, чтобы выразить уважение к народу, из которого ты вышел. Запомни, сын: кровная нетерпимость с православной верой - не уживаются. Там, где предатели отеческой веры ее исковеркали, тут же дележ по крови идет! И кровь тут же льется.
  - А Натан, он вправду - жид? Он же не христианин...
  - Еще раз услышу, что людей оскорбляешь,- вон розга в сенях. Уважения ждешь? Умей уважить и инший народ. Айда в погреб да картошки начисть. Анютка скоро проснется - ужинать сядем.
  
  
  Глава 31
  
  Степан неожиданно заболел брюшным тифом, и состояние его быстро ухудшалось. Соседи отвезли мальчика в пряшевскую больницу, Алексей, прослышав, примчался следом. Сын уже долго маялся в жару, он был подобен живому угольку. Забываясь, он бредил и звал мать, которая, тщетно пытаясь достучаться до его сознания, бессильно металась рядом. Порою мальчик в забытьи кликал отца. Сумрачный и молчаливый, Алексей часто приезжал в Пряшев проведать его. Дарья хотела забрать сына - "пусть уж дома", но врачи не позволили перевозить: боялись внутреннего кровотечения. Еще через несколько дней обомлевшую Дарью предупредили: "Не жилец". То же сказали в ближайший приезд Алексею, поднимавшемуся на второй этаж, в палату к Степану. Алексей сжал зубы и зашагал с Сергунькой наверх. Дарья, увидав его, сразу распознала по лицу, что уже знает... Инстинктивно они подались навстречу друг другу, и заледеневшую в последние дни Дарью прорвало: она уткнулась ему в грудь и зарыдала. У Алексея самого выступили слезы, и он, обхватив Дарью, уронил горестное лицо в ее растрепавшиеся волосы. Потом подсел к сыну, поглаживал по горячей ладони... Сережа стоял рядом и молчал, потрясенно глядя на разметавшегося в беспамятстве брата.
  Возвращались подавленные, молча. По пути Сергей вдруг попросил отца заехать в церковь - "отслужить о здравии", и они, дав изрядного крюка, отправились на подворье Иово-Почаевского. После молебна обратились к братии - Сергунька лично заглядывал каждому в глаза и тревожно просил "помолиться за братца". Не понаслышке знающий цену потери близкого человека, Сережа проникся опасностью, грозящей теперь Степану,- и как-то вдруг посерьезнел, задумался.
  На другой день снова поехали в город. Их встретила измученная Дарья, уже которую ночь просидевшая возле сына. Она призналась, что минувшей ночью от усталости вдруг провалилась в глубокий сон, а наутро, очнувшись и спохватившись, в испуге кинулась к Степушке. Тот лежал с открытыми глазами, шевелил пересохшими губами и слабо попросил пить: жар у него спал, белье было хоть выжми. Подошедший фельдшер подтвердил, что "кризис миновал благополучно", и хотя он опасался очередных кризов, но само то, что мальчику стало получше, находил достойным удивления. Алексей с Сережей понимающе переглянулись, Сергей радостно бросился к постели и горячо приветствовал брата.
  Алексей легонько придержал его:
  - Полегче, утомишь Степушку, слаб он еще...
  Подойдя к бледной, слабо улыбавшейся Дарье, он тронул ее за плечо:
  - Степе нынче полегче, я подежурю, ступай, Даш... Я, вишь, всю неделю ездил твой скот кормить, да Милку пока к нам в хлев отогнал, да соседи приглядывают, так что не беспокойся: все досмотрено, ничего не пропало... Я побуду сегодня и на ночь останусь, а завтра с утра отец мой приедет - а ты иди отдохни да Сережу прихвати, он за хозяйством доглядит.
  Дарья мутно посмотрела на Алексея - у нее сильно кружилась голова,- кивнула и, укрыв и поцеловав сына, а также пояснив заплетающимся языком, где какое обтирание и питье, направилась, пошатываясь, к дверям. Алексей коротко кивнул Сергею - тот прихватил Дарьину шаль, о которой та даже не вспомнила, и направился вслед за нею. Отвязав коня и развернув телегу, Сережа по-мужски оттеснил с передка Дарью, указывая ей на постеленную на сене шаль:
  - Я сам кировать буду, тетя Даша... Ложитесь вон в сено - да спите.
  От чрезмерного возбуждения, смешанного с запредельной усталостью, Дарья долго не могла уснуть и мучительно пялилась вверх, в пронзительную глубину неба, но потом вдруг, не помня как, провалилась в бездну тяжелого сна.
  
  
  Глава 32
  
  Из больницы Алексей забрал выздоравливавшего Степана к себе - и как-то само собой вышло, что Дарья осталась приглядывать за сыном, а чтобы не гонять каждый день в Осиновку, Алексей пригнал и Дарьин скот. Дел было невпроворот. Люба с Аннушкой тоже требовали ухода - да так Дарья и застряла в Ястребье. Упрямый Стефан Янович беспрестанно талдычил сыну о женитьбе и, чтобы положить конец докучливым соседским пересудам, осенью Ярузинские наскоро сыграли свадьбу.
  В тот день Дарья оставалась задумчивой, строгой, словно не вполне веря происходящему, и только во время веселого застолья, когда Алексей под крики "горько" по-хозяйски привлекал ее к себе и властно целовал в губы, у нее чуть светлел взгляд, лучился удивленной радостью, хотя ее все не оставляло чувство, что это происходит не с ней и "не взаправду". Что она не заслужила, а как будто украла это негаданное счастье...
  Поздним вечером, когда хмельные гости разошлись, они удалились в опочивальню, и подвыпивший Алексей, изголодавшийся по женской плоти, жадно и ненасытно ласкал Дарью - та молчала, почти не отвечая. Ночью он проснулся от всхлипываний, Дарья рыдала, уткнувшись в подушку, нервно закусив наволочку. Алексей резко сел, потянул ее за плечо, спросил испуганно:
  - Ты что, Дарья? Болит чего?
  Она зарыдала сильнее - Алексей долго не мог добиться толку. Наконец выдавила, преодолевая душившие ее непроизвольные, почти истеричные всхлипывания:
  - Сколько ж лет я ждала... А Божечка милостивый... А все едино - будто чужой ты, холодный, что валуй с погребу,- не мой ты, нет... Как тогда, в Ковалевской - взял меня, как стерву, а и только... а души-то и нет... Другую ты любишь - ведь знаю...
  Алексей нахмурился, спустил ноги, потянулся за кисетом, закурил. Потом затушил цигарку, решительно развернул к себе Дарью за плечи:
  - Слушай, Дарья... О старом вспоминать нечего - всякое в жизни бывает. А нынче - смотри мне в глаза! - нет и не может быть никого, кроме тебя,- слышишь?! Тебя одну люблю - верь мне, Даша! Красавица, голубка...
  Он стал зацеловывать ее - почти насильно,- все еще всхлипывающая Дарья сперва отводила взгляд, потом поддалась на ласки, стала горячо отвечать и безудержно шептать о любви, называя "желанным, соколиком ясным". Алексей с силою любил ее, почти причиняя боль. Потом простоволосая Дарья, от всколыхнувшего ей душу счастья ставшая еще красивее, посеребренная лунными прядями, тихонько ласкала спящего мужа и не смела сомкнуть глаз, словно опасаясь, что стоит ей заснуть - и все развеется как сон.
  Наутро Алексей был особенно внимателен к Дарье, а она словно расцвела и, непривычно веселая, напевала что-то на кухне. Она принялась растапливать печь. Подошел сосредоточенный, очень серьезный Сережа, потянул за рукав и произнес, чуть опустив голову, но с твердой решимостью в голосе:
  - Тетя Даш... Можно я помогу?
  Мывшийся у рукомойника Алексей выпрямился от неожиданности - и с пристальным любопытством посмотрел на сына, а Дарья, быстро глянув на Алексея, зарумянилась и, наклонившись, обхватила Сергуньку за плечи:
  - Ах ты мой сердешный...- и прослезилась, целуя смущенного парнишку.
  Младшие девочки скоро стали звать Дарью мамой, и, надо отдать ей должное, она была ответственной и справедливой родительницей, хотя и несколько строгой, но в этом отношении она не делала исключений: Степан был тоже сызмальства привычен к ее непреклонному трудовому воспитанию.
  Чувствуя однозначную поддержку свекра, Дарья тепло относилась к Стефану Яновичу, к Софье же Павловне - ровно-сдержанно, с холодком. Она обращалась к ней по имени-отчеству и на "вы", но старушка чувствовала себя не на месте при новой хозяйке. Через несколько месяцев после венчания она собралась уезжать в Норвегию к Надежде Сергеевне, которая в то время работала там в советском полпредстве и торгпредстве.
  Вернувшись после очередного посещения кладбища (за что ревнивая Дарья пыталась глухо высказывать неудовольствие, но Алексей раз и навсегда твердо пресек эту тему), хозяин вызвал Софью Павловну на серьезный разговор. Он стал ей втолковывать, что мать его Марьи навсегда может считать этот дом своим, и что он - упаси Господь - ни в малой степени не желал бы хоть малейшим намеком подать ей мысль об обратном, и что, если ее что-то не устраивает, он подумает, как исправить это недоразумение... Грустная Софья Павловна пресекла эти старания:
  - Да нет уж... Я уж к Наде поеду... Об одном тебя прошу: ради памяти Маши - не давай детей в обиду, Алеша!
  Алексей горячо заверил ее, что благополучие детей для него главнее всего, и обещал, что никогда не станет препятствовать общению детей с бабушкой.
  
  
  Глава 33
  
  С поддержкой супруга Капитолина успешно окончила Сорбонну. На посвященном выпуску праздничном обеде было шумно и радостно. Довольный Беринг восседал рядом с женой и с благосклонной гордостью принимал вместе с ней поздравления.
  Возвращаясь, они решили пройтись пешком и любовались вечерним городом, Капитолина прижалась головой к плечу мужа.
  - Капушка, со вчерашней почтой получено письмо от Ярузинских - в довольно правильном литературном стиле, что, заметим, не всегда свойственно Алексею. Знаешь, когда этот "самородок" порою переходит на низменный слог, у меня складывается впечатление, что он... юродствует, что ли.
  - Ну что ты, дорогой, Алексей не рисуется, а просто... он обладает уникальным свойством приноравливаться к уровню любого собеседника. Нет, право, напрасно ты его сторонишься: при всей его "бывалой" наружности и внешне грубоватых манерах в нем сокрыта душа удивительно цельная... И если уж говорить правду до конца - гораздо более целомудренная, чем у меня, грешной.
  Беринг скептически посмотрел на жену.
  - Ну, разумеется, ты всегда найдешь довод в пользу своего любимого Алексея.- Капитолина чуть вздрогнула - должно быть, Беринг произнес это резковато.- Но мне известно, как ты привязана к детям Ярузинских, и не буду возражать, если ты захочешь выехать этим летом на свежий воздух, в деревню.
  - Спасибо, Витенька... Пожалуй, я воздержусь. Надо бы место начать приискивать.
  - Да ведь это не срочно и ты действительно заслужила отдых!
  - И все-таки...
  - Mon amie, ты меня удивляешь: раньше тебя было не выманить из этой самой деревни... И на свадьбу к Ярузинским ты наотрез отказалась ехать - просвети меня, пожалуйста, относительно того, что приключилось. Тебя кто-то обидел?
  - Ах нет, помилуй Бог, chéri, не бери дурного в голову. Ну, скажем, я переросла этот этап развития. И полно об этом. А Алеша с Дарьюшкой... Мир им да любовь - пусть будет у них все хорошо!
  
  * * *
  
  Скоро Капитолине пришлось временно разлучиться с мужем: Виктор Лаврентьевич заключил контракт с одной из верфей в Марселе. Капитолина же практиковала в Париже. Работы у нее было невпроворот, и большая часть ее пациентов были выходцами из Российской империи.
  Помогать, утешать, лечить, ухаживать было ее стихией, и Капитолина ей полностью отдавалась. Благодаря этому в 1935 году она сдружилась с матерью Марией - в прошлом активной революционеркой Елизаветой Скобцовой, а ныне монахиней и самоотверженной труженицей на миссионерском поприще. Капитолина тратила большую часть своего заработка на поддержание обнищавших соотечественников и - парадоксально - завязла теперь в долгах более, чем в студенческую бытность, так что все чаще приходилось обращаться за помощью к мужу. В целом ей жилось под покровительством Беринга довольно безмятежно - "как у Христа за пазушкой", по словам Ларисы Евгеньевны, хотя порывистая, отзывчивая и доверчивая Капитолина находила супруга чересчур сдержанным, а порою, когда Беринг выговаривал ей за неумеренные благотворительные траты, он даже казался ей холодным и расчетливым. Впрочем, Виктор Лаврентьевич без сомнения искренне любил жену - и стоически переносил ее "монашеские причуды".
  Супруги регулярно навещали друг друга, но Беринг все чаще настаивал на отказе Капитолины от парижской практики и переезде ее к нему в Марсель. Лина же не могла и вообразить, как бы она оставила своих пациентов. Разрываемая между супружеским долгом и служением ближнему, она уже решилась написать отцу Иову с просьбой о молитвенной поддержке и совете, как вдруг неожиданное событие грянуло громом среди ясного неба и перевернуло всю ее жизнь.
  
  
  Глава 34
  
  В тот день Виктор Лаврентьевич написал своей Капушке очередное письмо, убеждая приехать как можно скорее и посылая "тысячу поцелуев" своей "славной девочке". Он запечатал конверт, планируя отправить его на следующий день, и заторопился на верфь. Предстояло устанавливать на судне машину.
  Рабочие при его приближении задвигались быстрее; повизгивали лебедки - подьем турбины уже начался. Виктор Лаврентьевич направился к трапу. Перед ним шел один из его рабочих - парень в заляпанном комбинезоне.
  Высоко над головой раздался треск. Беринг угадал опасность и быстро глянул вверх. На его глазах один за другим лопались удерживавшие турбину тросы. В долю секунды оценив обстановку - времени на испуг или колебание не оставалось - Беринг качнулся вперед и вытолкнул парня в комбинезоне из опасной зоны. Что-то лопнуло у него в голове, померк свет, и внезапно стало очень тихо...
  
  * * *
  
  Капитолина невнятно помнила отпевание и похороны: затуманенное сознание заботливо смягчало восприятие происходящего. Всё казалось нереальным. "Подойдемте - принесем соболезнования вдове" - отчетливо прозвучал высокий голос адмирала Кедрова. Это резануло слух, и в голове пронеслось: "Вдове? Это обо мне? Как странно... Не может быть..."
  Она взяла себя в руки и подошла к гробу попрощаться - склонилась, силясь разбудить закоченевшее бессильное сердце, помолиться над этим бескровным челом, чудом оставшимся невредимым. Но она не узнала своего мужа в этом чужом неподвижном теле. Это была всего лишь скинутая оболочка, бренные останки - а где же он сам? Неумолимое лезвие одиночества внезапно полоснуло по сердцу - и от этого захотелось закричать, бежать куда-то... "Боже мой, Витя, милый... где ты?.."
  Ее бережно поддерживали под руки - кажется, Михаил Александрович и Елизавета Кедровы. Откуда-то со стороны слышался плач, похожий на стон ветра в проводах,- Екатерина Лаврентьевна отводила от могилы зашедшуюся в рыданиях Ларису Евгеньевну.
  Верный Гайто Газданов подобрал оброненную мантилью Капитолины, укутал ее поникшие плечи и под локоть осторожно повел к машине, а потом заботливо проводил до самых дверей.
  У Капитолины, как неживая, застыла душа, и слезы не приходили - это было мучительно... Прорвало много позже - и она безысходно взвыла в полный голос, но, увы, в оглушающей пустоте спальни некому уже было откликнуться живым участливым голосом...
  
  * * *
  
  Получив известие о смерти Беринга, Алексей собрал вещмешок, отдал домашним последние распоряжения, подошел попрощаться с Дарьей - и потерял дар речи от неожиданности. Жена была мрачнее ночи - давно он ее такой не видел.
  - Что с тобой, Дарья? - выдавил он.
  - Ты... не вернешься.
  - Ты спятила?
  - Верно говорю - у ней там останешься...
  - Послушай, ты не в себе! Лине совсем не до этого: она потеряла близкого человека, ей нужна поддержка.
  - А как же я?
  - При чем здесь ты? Не ты же мужа хоронишь... пока. Я вернусь уже через неделю.
  - Алексей! Меня здесь не будет...
  - Ты в своем уме?
  - Говорю тебе. Шутки шутить я не стану.
  Алексей приблизился, взял ее лицо в ладони, заглянул в глаза:
  - Даша... Я и не думал оставлять тебя, просто сейчас мне нужно быть там... Я вернусь.
  И тут Дарью прорвало - она зашлась в истошных рыданиях. И вдруг, зашатавшись, повалилась ему в ноги, отчаянно обхватывая их руками и прижимаясь лицом; на шум из кухни выскочила испуганная Анна. Алексей стоял растерянный, не зная, кого успокаивать. Наконец, в сердцах шмякнув вещмешок оземь, он обреченно уронил:
  - Со всех сторон обступили, бабы, управы на вас нет... Да не еду я - не голосите! - и вышел прочь из хаты, крепко саданув дверью.
  
  
  Глава 35
  
  - Голубушка, я понимаю: ваша утрата безмерна, но все же не убивайтесь так, не надо. Поверьте: вы причиняете боль бессмертной душе Виктора этой неутешной скорбью. Вам ли объяснять, что неуместно христианам чрезмерно оплакивать почивших,- мягко втолковывала мать Мария, заваривая и подавая чай.
  - Ах нет, матушка, я не о нашей временной разлуке скорблю... Но меня укоряет беспощадная совесть! Вот чего я действительно не могу простить себе: что недостаточно сильно любила его. Нет, не то: я не сознавала сама и не говорила ему, как он близок мне и дорог. И это теперь безвозвратно! Какая же я была дремучая, непроходимая дура, какое позднее и непоправимое прозрение! И каким всепоглощающим одиночеством я теперь наказана за свое безумие!
  - И это не вполне так... У Бога все живы - и уж конечно, ваш муж видит и чувствует вашу любовь и духовную близость... И, разумеется, вы значительно утешите и облегчите его душу, если станете раздавать в память о нем милостыню...
  - Матушка, вы всегда найдете верное слово! Благодарю за участие, за то, что остались сегодня со мной на панихиде... Век о вас буду Бога молить...
  
  * * *
  
  С большим трудом, после письменного обращения к руководству Русской православной церкви за рубежом и Сербской церкви Сережу и Степана удалось устроить на полный пансион в русский кадетский корпус.
  Программа там была насыщенной: помимо основных предметов, преподаваемых на русском, довольно углубленно изучались сербский язык и литература. Корпус заслужил хорошую репутацию, и в нем училось немало сербских детей, выдержавших вступительные экзамены и отобранных по конкурсу.
  Дарья поплакала, расставаясь, собрала детей, починила вещи. Алексей унимал ее и не позволял раскисать. Пришлось раскошелиться на паспорта. Отслужили молебен, поехали... Мальчики молча сидели на телеге: им было страшно уезжать одним в неизвестность. Их одолевала тревожная неуверенность, хотя утешало то, что им все-таки предстояло жить на чужой стороне вместе.
  Добирались на поезде, потом на подводе. Ночевали на постоялом дворе. Потом снова тряслись целый день по немилосердной жаре. Наконец добрались, справляясь у местных, уладили в канцелярии формальности. Алексей проводил мальчиков до дверей, еще раз напомнил, чтобы старались держаться вместе, прижал к себе, перекрестил...
  Развернувшись, он заметил у часовни группу черниц, приблизился. Одна - невысокая, худенькая, с ласковым взором тяжко усталых, но все еще молодых темно-вишневых очей - подошла спорою поступью. Спросила коротко:
  - Привез?
  - Привез, в корпус пошли.
  - Ну, слава Богу... Господь все устроил, не зря хлопотали. За ребятишек не беспокойся, я присмотрю. Скучать поначалу будут - так наведывайся и письма пиши.
  - Разумеется...
  - На молебен о начале учебного года наутро останешься?
  - Не смогу, выехать засветло надо.
  - Ну что ж, с Богом. Ангела-хранителя в путь... Благословение у батюшки в дорогу получи.
  Он еще постоял. Потом поднял на нее глаза:
  - Мать Мария... Прости ты меня за всё... окаянного.
  - Бог простит. И ты меня прости - за искушения... И если обидела чем...
  Они поклонились друг другу. Алексей - очень низко, в ноги:
  - Помолись за нас...
  - Не сомневайся, Алеша.
  Они разошлись в разные стороны. Уже навсегда.
  
  
  
   
  ЧАСТЬ 4
  Атанасия
  
  Вот, вернулся и я сюда:
  Смерти на свете нет -
  Да, любимая, да! -
  Нет, любимая, нет.
  Марина Вишневецкая, по мотивам сказки
  Х. Г. Андерсена "Стойкий оловянный солдатик"
  
  Нам было страшно,
  Когда мы строили
  Под немецким обстрелом баррикаду:
  Владелец пивной, парикмахер, невеста ювелира -
  Все из трусливого десятка.
  Анна Свирщиньская, участница Вашавского восстания
   Перевод Н. Астафьевой
  
  
  ГЛАВА 1
  
  После раздела в 1938 году Чехословакии, оккупации в марте 1939 года Подкарпатской Руси венгерской армией и боев с ней уже на территории Словакии Алексей, не ожидая ничего хорошего, отправился в Краков и принял там участие в создании Чехословацкой военной группы - первоначально нелегального чехословацкого военного формирования на территории Польши. С конца мая его сослуживцы стали на пароходах отбывать во Францию - их было более тысячи, многие вступили там в Иностранный легион. Но Алексей остался на польской земле: им двигало желание заступиться за родной край.
  Перед отъездом в Краков Михаил Кляпин с товарищами заехал за Алексеем. Во дворе он увидел все семейство Ярузинских. Дарья с удрученным лицом, с молчаливой невысказанной мукой цеплялась за мужа и умоляюще заглядывала ему в глаза. Сережу со Степаном мобилизовали в Чехословацкую армию еще осенью 1938 года, и теперь ей было страшно провожать в неизвестность еще и мужа. Неясные, жуткие предчувствия томили ее. Алексей, опасаясь вызвать взрыв душераздирающих причитаний ласковым прощанием, чуть отодвинул Дарью в сторону, в последний раз пожал руку отцу, перекрестил дочерей. Потом поднялся в седло и махнул товарищам:
  - Вы вот что: езжайте - я вас в Пряшеве догоню. Мне тут по делу еще надо...
  Он повернул коня к нежно зеленевшему березовому леску в низинке. Конь прочавкал копытами по раскисшему болотцу, вынес Алексея на возвышенность - к старому светлому бору, наполнявшему воздух смолистым запахом нагретой солнцем хвои. Алексей спешился, прошел, крестясь, мимо часовни, задумавшись о своем. Бочком зашел в оградку, поправил калитку, присел.
  - Ну, здравствуй, жена... Вот, Маша, снова я к тебе, родная...- Он немного помолчал.- Попрощаться пришел: настал час снова за оружие браться. Про детей много рассказывать не буду: ты, верно, оттуда и сама всё знаешь, но очень мне хочется с тобой про них поговорить. Сергей - разумник, труженик, не робкого десятка сын наш... И девчонки наши славные: Любаша - рыжик неугомонный, котенок ласковый, утеха мне - в память о нашей любви, точно как ты говорила тогда... Аннушка - строгая, красавица - в тебя пошла... Эх, Машенька, быть бы тебе с нами, да вишь как жизнь повернулась...- Алексей, разволновавшись, задрожавшей рукой потянулся к внутреннему карману за кисетом.- Марьюшка, зорька алая, улетела ты, словно горлинка,- а как жить без тебя, не поведала! Когда же я-то к тебе, душа моя,- не дождусь всё никак... Ты уж моли там Господа Бога, чтобы и мне к тебе поскорее...
  Склонив голову на грудь и обхвативши ее руками, он сидел напротив высокого потемневшего креста, прислушиваясь к сосновому шуму в вышине, а ласковый ветер тихонько ворошил его поредевшие пепельные кудри.
  
  
  Глава 2
  Все летние месяцы 1939-го Чехословацкая военная группа находилась в лагерях, получая указания от польских властей, меняя дислокацию. А первого сентября германские войска перешли границы Польши. Уже третьего сентября вышел официальный декрет о создании на основе этой группы нового формирования - Чешского и словацкого легиона. И меньше чем через две недели часть легионеров, включая Алексея, была отправлена для усиления обороны Тарнополя*2* от немецких налетов. Но в это время с востока уже подходили части Красной армии.
  Тарнопольская группа Алексея не попала в число легионеров, окруженных красноармейцами в районе села Раковец восточной Польши, поэтому он так и не узнал, что в числе интернированных и переданных НКВД легионеров находился его Сергей - совсем неподалеку...
  Алексей остался на территории Польши. Позже он вступил в ряды Армии Крайовой. Варшавское восстание, начавшееся 1 августа 1944-го и продолжавшееся почти два месяца, явило героизм простых повстанцев, но также и показало, насколько люди, воодушевленные стремлением к освобождению родной земли, могут оказаться заложниками в потаенной игре политических сил, лидеры которых давно привыкли жертвовать тысячами человеческих жизней, как фигурами на шахматной доске. Даже правительство Польши в изгнании не стало важным субъектом в многоходовой игре Лондона и Вашингтона с одной стороны, Москвы - с другой. По вопросу о начале восстания не было единого мнения и в руководстве Армии Крайовой, не все в нем обладали и достаточной информацией. Что уж говорить о тех, кого оно призвало поднять оружие?
  Через несколько дней после начала восстания Алексей вместе с другими повстанцами участвовал в бою за концлагерь Генсювка, освобождая заключенных, которых немцы уже за несколько дней до этого начали методично уничтожать. Большинство освобожденных присоединилось к восставшим.
  Еще в августе, когда становилось яснее, что передовые части Красной армии неумолимо приближаются к Варшаве, Алексей с горечью наблюдал всё более резкие несогласия между сторонниками и противниками начала восстания. Пока линия фронта проходила далеко, было проще: вот - родная польская земля, а вот - ненавистные оккупанты немцы. Но что принесет Красная армия? От большевиков хорошего тоже не ждали,- у многих свежа была память о том, какими методами они устанавливают свое "царство справедливости". Уж Алексею об этом точно не нужно было рассказывать. Правда, известно было и другое: входя в восточную Польшу, они повели себя довольно осмотрительно - не так, как на территории России в Гражданскую. В общем, когда Алексея спрашивали о его мнении, он чаще отмалчивался. И все больше приходил к пониманию: узел завязывается такой, что распутать его - не получится. Значит, он будет разрублен. И разрублен силой гораздо большей, чем та, которой обладает здесь Армия Крайова. Но если не восстать против немцев теперь, то зачем тогда вообще были все эти годы в подполье? Имелся у него к фашистам и свой счет: старшие Ярузинские с приходом немцев оказались в таком же бесправном положении, как и все поляки, а дядя Анджей попал по какому-то доносу в концлагерь и из него не вернулся. Алексей поддержал подготовку к восстанию.
  Как человек с боевым опытом, он стал ответственным лицом штаба восстания и с небольшой группой проверенных бойцов направлялся в самые горячие точки Варшавы. И, бывая в разных районах города, постепенно убеждался: поражение неминуемо - слишком неравны силы...
  
  При подавлении восстания особо отличились бравые казаки из Казачьего Стана, воевавшие на стороне Германии, ими было захвачено несколько тысяч повстанцев. Происходили и массовые расправы на месте.
  В середине сентября группа Алексея была блокирована казаками в полуразбитом доме. На израсходовавших боеприпасы повстанцев навалилось с полсотни остервеневших карателей. После яростной рукопашной Алексея и его товарищей поволокли за ноги, а он ожесточенно хрипел:
  - У-у, гады... Свои же...
  - Сталин тебе свой, коммуняка,- бросил кто-то ему в ответ.
  
  
  Глава 3
  
  Сначала Алексея допрашивали в военной полиции, потом - в гестапо. Он лично знал не только руководителя восстания Тадеуша Бур-Коморовского, но и многих членов подпольных организаций. Установив личность Алексея, его решили "раскрутить на всю катушку". Днем его истязали допросами с пристрастием, а ночами мучили бессонницей: он вынужден был сидеть на табурете в камере рядом со свирепой овчаркой, которая, готовая вцепиться в горло, с угрожающим ворчанием скалила зубы при малейшем его движении. Пищи и воды не давали. Наконец, посчитав, что пленник "готов", Алексея, не забыв связать ему за спиной руки, повели на очередной допрос.
  Стол в комнате, куда его ввели, был уставлен аппетитными блюдами, которые ему предложили. Он попросил пить. Воду тут же с готовностью принесли и даже поднесли стакан к его губам. Алексей мысленно усмехнулся: "Тактику поменяли...", но сделал несколько глотков.
  Усталый офицер быстро окинул пленника оценивающим взглядом и учтиво заговорил по-польски. Но тот словно пребывал в забытьи и не отвечал. Офицер потер утомленные глаза и слегка повысил голос. Измученный бессонницей, Алексей посмотрел на него безразлично и только еле заметно пошевелил губами. Выдохшийся от бесконечных допросов офицер, теряя терпение, стал говорить настойчивей:
  - Уверяю вас, если вы немножечко поможете нам, мы сохраним вам жизнь... И, поверьте, достойную жизнь!
  Услышав это, Алексей вдруг поднял свою платиновую от седины голову и настолько искренне, от души, рассмеялся, что лицо офицера перекосило. Потеряв над собой контроль, он вырвал из кобуры вальтер и, подскочив к пленнику, с размаху ударил ему рукояткой в зубы. Алексей упал, а офицер начал пинать вздрагивавшее тело. Потом отошел, сел на стул. Еще накануне, после очередного безрезультатного допроса, он приказал отнести обессиленного пленника в камеру. Сегодня же он как будто что-то понял. Привычным движением снял пистолет с предохранителя. Подошел к распластанному телу. И методично разрядил в него всю обойму.
  Алексей обратил застывающий взгляд к окну и, уже не чувствуя боли, с облегчением посмотрел в смутно-расплывчатый белый проем. "Наконец-то...- пронеслось у него в голове.- Слава Тебе, Господи..."
  
  
  Послесловие
  
  Я люблю Тебя любовью новой,
  Горькой, всепрощающей, живой,
  Родина моя в венце терновом,
  С темной радугой над головой.
  Ольга Берггольц
  
  Мне видится глубоко символичным, что меня постригли в монашеский чин с именем Марии - в канун памяти святой Марии Египетской и в день рождения Марии Сергеевны. Я приношу покаяние за ошибки и искушения молодости, за эгоизм и легкомысленный отказ от предназначенного мне креста - тогда, в Ястребье. Осознавая отвергнутую мною преемственность, с благословения духовника я усиленно молюсь о душе достопамятной незабвенной Марии Сергеевны, памятуя глубокое ее покаяние... А ведь сколько наших современниц так и не поняли, не приняли, не раскаялись...
  Молюсь также и за убиенного раба Божия Алексия, замученного в гестапо после Варшавского восстания. Навещала я братскую могилу, где, как полагают, он захоронен, и утешала плачущую Дарью, которая столько лет спустя все не успокоится, бедняжка. Ее молитвенно поддерживает сын Степан - ныне иеромонах Кирилл, подвизающийся в американском Джорданвилле. После войны он перебрался туда из Франции, где оказался еще летом 1939-го, прибыв на пароходе из Польши в составе части Чехословацкой военной группы. По его признанию, он, будучи солдатом, так и не смог заставить себя убить ни одного врага... Это добрейший человек, большой труженик и молитвенник. После войны Дарья отказалась поехать вслед за сыном в Северную Америку. Она часто приезжает ухаживать за могилой, обновляет цветы.
  Когда я думаю обо всем этом, мне приходит в голову, что жизнь - довольно запутанное хитросплетение людских судеб и характеров, и иногда люди, к которым мы относимся с привычным пренебрежением или осуждением, на которых навешиваем категоричные ярлыки, на поверку оказываются не в пример нам честнее, порядочней, целостней.
  Анна после войны осталась в Чехословакии и работает школьным учителем. Она не забывает о могиле матери, ухаживает за ней. Дарья живет у Анны. Люба помогает им материально. Хотя ей затруднительно передавать помощь из Кёльна, где теперь работает, и она находит обходные пути...
  Сергей как чехословацкий гражданин был освобожден из лагеря интернированных и прошел войну в первой отдельной Чехословацкой пехотной бригаде Красной армии. Впоследствии он стал кадровым военным в СССР. К сожалению, мне довелось его увидеть только единожды, в пору моей поездки в СССР. Отмечу, что Сережа внешне удивительно похож на Алексея: высок, статен, ясноглаз, но главное - в нем трезвая рассудительность матери сочетается с мужественным великодушием отца.
  Софья Павловна долго жила в Швеции у дочери Надежды, которая работала там в советском посольстве. Говорят, что невоздержанная жизнь дочери изрядно подточила ее здоровье...
  Мне в эту страшную войну пришлось пережить лагерь Равенсбрюк. В апреле 1945-го, Божьей милостью, нас, еще до освобождения лагеря, смог эвакуировать шведский Красный Крест. Я попала в Швецию, а потом вернулась в Париж. Ныне я несу послушание в Палестине, в одной из православных школ для арабских и славянских девочек. На этом поприще мне очень пригодились медицинские знания.
  В период хрущевской "оттепели" мне удалось получить разрешение на посещение Советского Союза - и я птицей полетела на сокровенную Святую Русь. Передала родной земле поклон Марии Сергеевны, который она так мечтала отдать. В церковной жизни там многое изменилось за годы советских гонений (стоит упомянуть, что действующих монастырей практически не осталось), но я верю в возрождение духовной православной Руси. Там и воздух особый, благодатный - и сердце мое затрепетало, едва я вступила на святую землю, политую кровью страдальцев и новомучеников, предстоящих ныне у престола Божия за свое многострадальное Отечество. Буди благословенна, священная земля!
  Мне бы хотелось, чтобы потомки знали: мы были грешные люди, ошибались и падали, ожесточенно спорили - до открытого противоборства. Но в одном были единодушны и непреклонны: в любви к Отечеству, хоть и трактуемой трагически различно. Среди нас случались проходимцы и изверги, пусть их судит Господь, но неправы оказались и те, кто ненавистью же пытался им противостоять. По грехам Господь нам попустил безумие братоубийственной войны - запомнить бы навсегда этот урок, различить бы вовремя очередных поджигателей адского злобного пламени. Настанет час Страшного суда, уймутся немилостивые палачи, умолкнут лживые ругатели многострадальной Родины и Церкви. Где встанем тогда - одесную или ошуюю Господа - мы, легкомысленно не радеющие об участи бессмертной души?
   
  
  
  ОТ АВТОРА:
  
  Я писала этот роман, вдохновленная пьесой Всеволода Вишневского "Оптимистическая трагедия". Образ "железного комиссара" поражал непреклонностью и неподкупностью, цеплял романтические струнки. Но меня задело, что автор пьесы апеллирует к потомкам и призывает их (то есть нас!) свидетельствовать о наступлении светлого будущего для всего человечества, ради чего уничтожалась добрая часть этого самого человечества, современников тех далеких событий. Конечно, автору непременно надо было зрелищно представить смерть главной героини, комиссара, чтобы продемонстрировать театральной публике, что жертва была не напрасна,- потрясла моряков, воодушевляя на подвиг революционного самопожертвования их и последующие поколения. Но историческая правда заставляет оспорить черно-белую версию тех событий. В конце концов, в жизни существует энное количество измерений пространства и времени, и она гораздо сложнее и многограннее изображенного драматургом, и, кроме "революционного подвига", в ней есть место другим видам самоотдачи.
  Мне захотелось представить иную версию развития событий и поведать историю обыкновенной человеческой любви в необыкновенных обстоятельствах трагической эпохи, проследить ее преображающую силу - в действии. Нам видится, что жизнь "железного комиссара" в "Оптимистической трагедии" автор оборвал преждевременно. В нашем изложении она окончила свои дни гораздо позднее - и совсем иначе. Судить читателю, правдоподобна ли эта версия, но нам она кажется вполне вероятной.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"