Ещё неделю назад пологий спуск к церкви был покрыт хрустящим прозрачным ледком. Старушки аккуратно обходили его, боясь упасть. Но сегодня от него не осталось и следа. Горячее весеннее солнце высушило асфальт, и только на обочинах островками чернел рыхлый снег. Слева, у старых деревянных домов, неловко громоздились жёлтые обструганные брёвна, источая горьковатый пьянящий аромат. На брёвнах шумливой стайкой весёлых воробьёв
сидели мальчишки и бойко продавали вербу. Верба таяла на глазах. Никто не проходил мимо. Каждый останавливался, выбирал веточки попушистее и спешил в храм, поторапливаемый праздничным перезвоном церковных колоколов.
Нежные серебряные звуки разлетались окрест и таяли в воздухе над крышами современных серых девятиэтажек, приземистых деревянных домишек
и разросшихся, как грибы после дождя, новеньких крепких особнячков, двухэтажных, с широкими окнами и балкончиками.
На церковном крыльце просила милостыню ещё не старая, неопрятная женщина, в выгоревшем платке, в заношенной телогрейке. На её левой руке спал завёрнутый в какие-то тёмные тряпки ребёнок. А в правой она держала прозрачный полиэтиленовый пакет, в котором вперемешку лежали смятые сторублёвки, пряники, крутые яйца и яркие карамельки. Она не первый год приходила сюда. Прихожане её хорошо знали, жалели и подавали, кто сколько может.
Чуть дальше, прямо на холодной каменной ступеньке сидела коротко стриженая худощавая женщина с большим, расплывшимся, как чернильное пятно, синяком под глазом. Рядом - растрёпанный мужчина лет тридцати.
От них разило вином. Они тоже тянули руки и просили:"Подайте, Христа ради. . ."
У самых дверей стояла чистенькая круглолицая женщина в белом ситцевом платочке. Заслышав шаги, она поднимала кверху добродушное лицо с незрячими глазами и певуче произносила: "С праздничком! Подайте, Христа ради.. .". И если не подавали - по детски насупившись, умолкала.
И над всем этим пёстрым и разноликим миром плескался прозрачный, пронизанный солнцем золотой воздух и где-то в далёкой вышине синело невесомое весеннее небо, исчерченное коричневыми узорами нагих ветвей.
В коридоре с фрески над арочным входом на Анюту глянули скорбные строгие глаза Богородицы. Она перекрестилась и шагнула в притвор. И сразу поняла, что пришла слишком рано.
Шла общая исповедь. Под церковными сводами гремел голос отца Георгия: ". . . и если кто-то из вас прогневается на ближнего своего, тот является убийцей. Злое слово убивает душу. . . "
В церкви было душно. Двери были распахнуты настежь. Анюта переходила от одной иконы к другой, ставила свечи. Нечаянно повернув голову, она вдруг увидела распахнутую дверь, а в её проёме, как в раме, прозрачную акварель голубого весеннего вечера, немного грустного от прощального света заходящего солнца. И она уже в который раз пожалела, что у неё нет дара живописца, и не может она увиденное перенести на холст.
Народа было много, люди стояли вплотную друг к другу. В руках держали пушистые веточки вербы - символ пробуждающейся природы.
Многих из них она знала в лицо, но были и "новички": пожилая грузная дама в нелепой розовой шляпке всем рассказывала, что у неё на прошлой неделе умерла мама, и спрашивала, куда можно поставить свечку за упокой души; две молоденькие девушки-подружки в коротеньких юбочках с ярким макияжем на лице с весёлым любопытством разглядывали всё вокруг и тихонько обсуждали увиденное; лысоватый добродушный дедок грубовато проталкивался вперёд и раздражённо возмущался, что долго не начинают.
Но постепенно все затихли, успокоились. Какая-то женщина за спиной Анюты с горечью произнесла: "Прости нас, грешных, Господи! И как ты нас таких только терпишь?".
Исповедь закончилась. Из крестильни внесли три больших эмалированных бака с вербами и поставили на стол. С правой стороны, снизу, на них падал мягкий золотой отсвет свечей, и они казались таинственными и прекрасными в золотистом полумраке.
Началась Великая вечерня. Распахнулись Царские врата, и священники в праздничных парчовых одеяниях запели проникающими в самое сердце голосами: "Придите, поклонимся Цареви нашему Богу. Придите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу. . ." Дьякон кланялся, плавно помахивал кадилом.
Церковь наполнялась густым сладким запахом ладана. Тихо и радостно пел хор.
Все заботы и горести остались где-то там, за стенами церкви. Им казалось, что их души вместе с голосами певчих уносятся куда-то ввысь, под самый купол и там сливаются с Богом.
В окна заглядывал прозрачный апрельский вечер. Ему тоже хотелось присутствовать на праздничном богослужении.
Началось освящение верб, и церковь озарилась множеством зажжённых свечей. У каждого в руке трепетала свеча, и серебрился букетик. У Анюты вербы были самые красивые, нежно-розовые, пушистые. Отец Георгий ходил между рядами и, читая молитву, кропил всех святой водой. Когда серебряные капли брызнули Анюте в лицо, она ощутила внезапную радость и свежую очищающую прохладу.
В конце службы все с благоговением прикладывались к лежащей на аналое праздничной иконе и толстому тому Евангелия в золотом резном окладе. Отец Георгий раздавал хрупкие веточки церковной вербы и кусочки освящённого белого хлеба.
Просветлённые и умиротворённые, люди выходили на крыльцо в объятия синеглазого апрельского вечера, под взгляды крупных светлых звёзд.
В этот вечер праздновался вход Господень в Иерусалим, или Вербное воскресенье, как его просто и поэтично называли в народе.
Иисус Христос под приветственные крики шумной толпы входил в Иерусалим, чтобы исполнить своё предназначение, принести кровную жертву, искупляющую грехи всего мира. Он знал, что те, кто сегодня кричат ему: "Осанна!" и расстилают перед ним свои одежды, завтра - предадут. С болью в сердце он и сейчас обращается к народу: "О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих. . ."