Воспоминание Анжелики ГАЛЬЦЕВОЙ, дочери Зои ГРУЩИНСКОЙ
Без тебя мне рассвет - закат.
Ясный день - что дождливая осень.
Без тебя даже птицы молчат.
Только ветер грустит меж сосен.
Без тебя плачет дождь, и грозы
Обжигают ночной горизонт.
Там туман расплетает косы.
В ночь глухую меня зовёт...
Моей маме было 32 года, когда она уехала в Афганистан. У меня всё внутри холодеет, когда я думаю, что ей было даже на 4 года меньше, чем мне сейчас. А тогда мне было всего 8 лет...
Я только пошла в 1 класс. Мы с бабушкой провожали маму в марте. На вокзале каким-то образом в кармане моей куртки оказалась косточка от вишни. Я показала её маме. Я тогда плакала, потому что очень не хотела, чтобы она уезжала. Мама взяла у меня из рук эту косточку и сказала: 'Не реви, потому что мне тоже будет плохо, если ты будешь плакать'.
Я перестала реветь.
Два года, даже чуть больше, я ждала её. Считала дни, писала письма. Каждый вечер, ложась спать, я говорила ей: 'Спокойной ночи, мамочка'. Когда мама вернулась, она показала мне ту косточку. И только сейчас я понимаю, что эта косточка значила для неё, если она сохранилась у мамы до возвращения.
Немного мне запомнилось из её рассказов о войне в Афганистане. Наверное, не часто ей хотелось об этом вспоминать и рассказывать. Помню, как бабушка учила меня никому не говорить, где мама. А мне хотелось, потому что я гордилась, ведь моя мама герой. Даже не знаю, почему я так тогда решила. Что могла понимать?
Из разговоров взрослых до меня доходило, что там страшно. Наблюдала, как бабуля вздрагивала, когда по телевизору что-то говорили про Афганистан. Она тут же садилась писать письмо маме. Наверное, так ей было легче. Помню, как шёпотом бабушка разговаривала с кем-то о том, КАК ТАМ... Я 'грела уши'. Уловив '...взорвали модуль....погибла...', я начала реветь, потому что подумала, что это про маму, за что тогда получила по шее от бабушки, чтобы не влезала в разговор взрослых и тем более не подслушивала.
Поначалу после возвращения из маминых уст я слышала только занятные истории, предназначенные для детских ушей. Например, что женщины-афганки, т.е. местные жительницы, ходят в чадре, которую могут откинуть за углом, чтобы покурить. Меня тогда это очень шокировало.
Рассказывала, что подружилась там с мальчишкой-афганцем (кажется, их называли "бачатами"), который потом спас их группу, когда они вышли в город, потому что не разрешил им войти в какой-то дукан, который через минуту взлетел на воздух. Кто-то из сопровождения начал стрелять, а мальчишка бегал вокруг, накрыв голову руками, и кричал: 'Бл.. хорошая! Бл.. хорошая!'
Говорила, что нельзя было поднимать никакие предметы с земли, потому что даже детские игрушки взрывались.
Рассказала однажды, что чудом осталась живой. Она должна была перейти в новый, только построенный модуль, но почему-то задержалась, а в него попал снаряд, и девушка, жившая там, погибла.
Рассказывала, как летала на 'вертушках', и даже постреляла, о том, как было страшно. А у меня горели глаза, и я завидовала маме, потому что не любила девочка Анжелика играть в куклы. Мне нужны были танки, вертолёты, автоматы, пистолеты, сабли... А тут такое...
История с так называемым кваском мне нравилась тогда больше всего: была какая-то вынужденная посадка, а там, то ли палатка, то ли что-то ещё, я не знаю, жара, воды нет. Кто-то предложил попить маме холодного кваску из откуда-то взявшейся фляги. Она была любительницей напиться чего-нибудь ледяного. Выпила залпом, вкусно, главное ледяной, и на ноги подняться уже не смогла.
Рассказывала, что долго потом над ней подшучивали по поводу этого кваса. Оказалась-таки брага. Я не понимала тогда, что в этой истории главное не то, что она запьянела, и теперь я понимаю, что, скорее всего, и не от кваса, или что там было, браги, а от нервного напряжения.
Потом, немного позже, когда мне было уже лет 13-15, маму пригласили в мою школу провести урок мужества и рассказать о работе в Афганистане. Она отказалась. Я спросила: 'Почему???' Обиделась тогда, даже разозлилась. А она сказала: 'Анжелика, что я должна рассказать?! Как наших ребят, мальчишек, почти ровесников тебе, привозили в госпиталь без рук, без ног, без глаз???!!! Одно туловище!!!'
Я увидела, как выступили ee слёзы...
Больше я никогда не расспрашивала маму об Афганистане. Даже через много лет я видела, как она стискивала зубы и прищуривала глаза, когда смотрела фильмы об aфганской войне. Как взрывалась от негодования, когда слышала: 'Вас туда никто не посылал!'
Прошло много лет с тех пор. Вот уже больше пяти лет рядом со мной нет моей мамы - лучшей и единственной подруги. Она болела, но не жаловалась и не ныла, поэтому я не готова была к тому, что она так рано, в 53 года, уйдёт... Моя красивая, цветущая, самая лучшая мама... Я очень редко видела её слёзы. Она была сильной и гордой. Жизнерадостной. Весёлой. Смелой. Мужественной. Она воспитала меня такой же.
Я готова была убить тех врачей, которые 'лечили' её. Сделали операцию, вроде бы блокировали тромб. Шов долго не заживал (понятно, у неё был сахарный диабет), поэтому её перевели в гнойную хирургию. Параллельно пошаливало сердечко. Я просила пригласить кардиолога, но мне говорили, чтобы я не учила их, что делать. Я не учила, а просила, потому что видела, как маме плохо. Просила, причем, так, чтобы мама не знала. Прошёл почти месяц, шов не заживал, лимфа текла, как из ведра, сердце болело, сильно отекали ноги. Во время пребывания в больнице случился микроинфаркт, потом второй. Кардиолога так и не вызвали. 'Это не наш профиль. Мы не кардиологи', - оправдывался потом лечащий хирург Хаврук. Повязку можно было выжимать через 20 минут после перевязки. А на просьбу сделать перевязку, медсестра сказала, что я требую к своей маме повышенного внимания, поэтому делали всё сами, лёжа в больнице под так называемым присмотром врачей.
Наверное, мама сдалась, перестала бороться, устала, её добило наплевательское отношение врачей. У неё не укладывалось в голове, что так можно обращаться с людьми, которым нужна медицинская помощь. Она знала TEX врачей. ТEX, которые были в Афганистане. Которые спасали во что бы то ни стало... У меня до сих пор набатом бьют в ушах мамины слова: 'В Афганистане на одну медсестру приходилось до 150 раненых. А тут 20 человек перевязать не могут.' Видите ли, устала, не успевает медсестра всех перевязывать, да ещё по нескольку раз в день.
Мы сидели в палате один на один. Она сказала это так тихо, в пол... И я второй раз в жизни увидела это отчаяние на её лице, как тогда в детстве, и блестящие, полные слёз глаза.
К вечеру санитарка молча принесла выписку. Короче, 'вылечили'...
С четвёртого этажа больницы мы спускались пешком. Очень медленно. На ногу маме трудно было наступать. Я молчала, а мама даже улыбалась. Сарказм и недоумение. Лифтом нам воспользоваться не разрешили, потому что он только для медперсонала.
Дома стало легче. Я делала перевязки. Вроде бы всё входило в норму. Занялись домашними делами. Строили планы. Только Грущинская Зоя была какая-то грустная, задумчивая. Не похожа сама на себя. Будто и не Грущинская. Кто знал её близко, поймёт, что я имею в виду. 'Что не так? - спрашивала я. 'Всё нормально', - отвечала мама. Я даже злилась, что не могла расшевелить её. Не получалось...
После выписки прошло 5 дней. Среда, поговорили по телефону, а через полтора часа я приехала домой. Там мама уснула в кресле перед телевизором. Такое спокойное лицо, всё как обычно. Я даже не сразу поняла, что моя мамочка уснула уже н а в с е г д а... А рядом на столике косточка, только не от вишни, а от нектарина...
Вот она, эта косточка, теперь в моей руке, а ещё маленький резиновый человечек-футболист, который мама вручила мне, когда приезжала в отпуск из Афганистана. Это мой ангел-хранитель уже 27 лет. Только теперь нет у меня доверия 'людям в белых халатах', хоть и мама была медсестрой, и бабушка тоже...
Больше фотографий Зои поставлено в фотоальбом "Кабул, фoтоальбом N 4"