• Если в эту ночь сорвать цветок Иван-да-Марьи и вложить в углы избы, вор не подойдёт к дому: брат с сестрой (жёлтый и фиолетовый цветки растения) будут между собою разговаривать, а вору покажется, что разговаривают хозяин с хозяйкою. (с)
У леса, у высокого тёмного леса, что вставал сумрачной зачарованной стеной сразу за деревней, по кромке его, среди корней могучих дерев, росли цветы самые разные, и среди них - Иван-да-Марья. Один единственный цветок Ивана-да-Марьи, на тонком стебельке, пробивался среди прочьих его полевых собратьев. Цветок, словно бы объединяющий в себе две души, два живых существа, два начала. И каждый год, Купальской ночью, приходил из деревни мужчина рослый, краснолиций. Кланялся Лесу, да срывал цветок двух душ, что бы перед началом ночных гуляний унести его в свой дом и положить в угол избы. Полагался он на старинное поверье, и знал, что пока вместе со всей семьёй своей будет на празднике, цветок этот убережёт дом от дурного человека.
И, что интересно, когда приходило новое лето, у подножия дремучего бора, ровно в том же месте, где и был сорван, вырастал снова точно такой же цветок Иван-да-Марьи - один лишь такой, стройненький и с хрупкий стеблем, среди буйного разнотравья.
***
Рассеялась колдовская дымка. Девушка открыла глаза - фиолетовые, глубокие, печальные. Провела по ним рукой, в себя приходя, осознавая свою человеческую ипостась как заново - давно такого небыло, ровно год как небыло. Потом она поняла, что сидит на лавке, поджав ноги, а подол фиолетового сарафана обтягивает колени.
...Снова та самая, давно знакомая изба. Хорошо, наверное, в такой избе хозяйкой быть. Волосы платком покрывать, да печь мужу хлеб - на здоровье, да на радость...
А юноша очнулся на деревянном полу, у её ног. Тряхнул светлыми, желтоватыми волосами, прогоняя оцепенение, резво вскочил, потянулся, потоптался, разминая тоже ещё неловкие конечности, от которых он успел отвыкнуть. Весело, бодро подмигнул ей:
- Привет тебе, сестра. С Праздником!
Она улыбнулась невольно, едва взглянув на него. Поднялась с лавки.
- С Купалой! Брат...
Улыбка спряталась. Но снова затеплилась в уголках её губ, когда брат протянул ей руки, и сестра положила свои пальчики - тоненькие, чуть не как стебельки, - на широкие его ладони.
- Я соскучился.
Он улыбался. Сиял весь, радуясь возможности вновь покрасоваться в человечьем облике. Хотя бы перед сестрой да перед собой, а, впрочем, что говорить - не против он был бы сейчас уйти из избы, в поле пойти, что за деревней, умыкнуть из хоровода разгорячённую праздником девицу...
Сестра словно ощутила его мысли. Мягко, но настойчиво высвободила руки, прошлась по горнице - к окну, и встала у окна, спиной к родичу. Но он подошёл сзади и обнял за плечи.
- Отчего не радуешься, сестричка? Разве не праздник колдовской, разве не снова мы притворяемся в людей, как велит нам древнее поверье? Разве не весело тебе от этого нынче?
Девушка развернулась в его руках, откинула со лба лёгкую и пушистую прядь - неловко. Забылся этот жест. Братец, что был заметно выше её ростом, наклонился и подул сестре на лоб. Снова промелькнула её улыбка - торопливая, прозрачная и недолговечная - взмахом крыла бабочки-однодневки. И снова исчезла. Легла на лоб складка. Брат разжал руки, молодецкой тяжёлой походкой прошёлся по избе. У самого - косая сажень в плечах, а губы надул как обиженный мальчишка. Спросил:
- Ну да что тебе сегодня в голову вступило?! Никогда ты такой не была, никогда так не вела себя.
Она вновь, будто бы устало, опустилась на лавку.
- Я тебе кое-что рассказать должна.
Он смотрел на неё серо-зелёными глазами, словно торопил взглядом покончить поскорее со всем серьёзным. Будто и впрямь кто-то мог отпустить их в эту ночь из избы, словно он опаздывал на гуляния. Да и... ночь летняя коротка, много ли у них времени пообщаться да посмеяться вместе, как обычным парню да девушке? И сестра заговорила торопливо:
- Ты ведь знаешь младшую дочку хозяина этого дома? Ту, что ходит незамужней ещё?
Брат хлопнул себя по лбу:
- Вот так так, как же мне не знать её?! Ты знаешь, и я, получается, знаю. Только не долго ей ещё в девках ходить. Вернется с войны суженый её, и сделается Алёнушка мужней женой.
У сестры потеплели глаза, и она осторожно кивнула, словно опасаясь спугнуть доброе братово пророчество. Потом продолжила говорить:
- И верно, думаю - скоро вернётся он. Теперь уже добрые из далёких краёв приходят от него вести. Но не так уж и давно, когда только просыпались и прорастали мы, вместе со всей природой поднимаясь, было на той войне что-то страшное.
- Что?! Что страшное?! Да о чём ты?! - в глубине души имел брат, как и всякий обычный юноша, тягу к разговорам о войне. Сам бы воином был да край родной защищал, если б корни в земле не держали.
- Не знаю, родной, что именно там происходило, - продолжала сестра, - Знаю одно - когда, как видно, совсем тревожные вести с полей битвы стали прилетать, пришла Алёнушка к краю нашего батюшки-Леса, как раз на то место, где они с милым часто встречались. И ведь именно там, в земле пробуждалось наше семя. Просила Алёна, плача, у Леса, у Неба и Земли, у духов и пращуров, защитить, сберечь её любимого. Что бы смерть миновала Данилу, что бы вернулся он в родной дом. Что б и свадьба у них была, и... - сестра запнулась и перевела дыхание, - Нет, не хорошо, что я вот так всё рассказываю, я ведь случайно услышала, чужой секрет услышала. Ты спал ещё, а я отчего-то не спала, или проснулась, не знаю...
Брат слушал её уже почти серьёзно, внимательно. Наклонился над лавкой, на которой сидела сестра, упёрся в стену ладонью. Хорошая была стена, тёплая. Был бы он парнем обычным, попросил бы научить его избы рубить. Уж он-то знает, что если дерево правильно попросить, оно с любовью жизнь свою отдаст, и получится изба прочная и тёплая. Да о чём он думает, неразумный, не о нём такие мечты...
- Брат, ты слушаешь меня?
- Да, сестрица, - он встрепенулся ( а только что казалось - слушает внимательно, да мысли в сторону ушли, как по тропке), - Не обижайся. Продолжай.
Девушка посмотрела на него с улыбкой, словно бы говорящей: " И захочу - обидится на тебя не сумею".
- Ну, так вот... братец. А ещё, после молитв своих, закопала Алёна в землю амулет, который, как я могу понять, до того мига не снимала ни днём, ни ночью.
- Что за амулет, сестра?
- В нём две прядки волос - её и Данилы, вместе сплетённые. Так сплетённые, как мы с тобой сплетены. Как два любящих сердца неразделимые. Закопала, поклонилась на четыре стороны, и ушла. А вскоре и от Данилы добрая весть долетела...
Сестра замолчала. Брат подумал: вот и хорошо, вот и славно. Будут любящие люди вместе. Заслужили они счастье это. Отчего же ему мерещится, что не всё досказала сестра, будто бы даже главного ещё не коснулась?
Она следила за ним, вскинув длинные тёмные ресницы. Потом, вдруг отчего-то даже чуть понизив голос, но и вложив в него какую-то нотку отчаянной настойчивости, продолжила:
- А амулет их любви рядом с нашем зёрнышком лежал. И росла я, чувствуя тепло их сердец, крепость и надёжность человеческого чувства. Того, что юноша к девице, девица к юноше испытывают. Понимаешь? А ты, ты что-нибудь чувствовал?! - словно бы дальним колокольцем слезинка звякнула в её голосе.
Брат выпрямился. Он стоял над сестрой, не улыбался, и большой пятернёй ерошил свои соломенно-жёлтые волосы:
- Ничего я не чувствовал, пока рос, - наконец откликнулся он.
Она быстро вскочила, как вспорхнула, покачнулась, и он поймал её за острые локотки. Девушка отвернула от него лицо. Спросила хрипловато:
- И сейчас не чувствуешь, не чувствуешь ничего?..
- Да что я мог бы чувствовать... - он понимал её теперь. Может быть, именно сейчас он ч у в с т в о в а л. Именно то, о чём она его спрашивала - ч у в с т в о в а л. Только что с того, если они - всего лишь брат и сестра, цветок растущий от одного корня, сорванный этим вечером? Цветок, которому к утру суждено будет завять, а дальше - как Судьба распорядится?.. А распоряжалась она пока на каждом круге одинаково.
Она наконец повернулась к нему. Юноша был уверен, что увидит её глаза влажными, но сестра смотрела решительно, без слёз. И в этой решительности наметилась, как отражение полной луны в воде ночного пруда, зыбкая щемящая нежность, от которой у него засосало под сердцем (а он и не знал, что такое бывает... с людьми. Что такое случится - с ними. Чудно... Горько и чудно... ).
- Не могу я тебя больше братом называть, хоть и от одного корня мы, - быстро, решительно и с ласковым напором, заговорила она, - Мы одно с тобой, родной мой: но ты - сердце моё...
- Сест...
- Не смей же! - глаза её вспыхнули, как у разгневанной колдуньи (насколько братец вообще мог представить себе колдунью, не разу не видя не одной), - Сестрой назови меня, только если не чувствуешь того, что чувствую к тебе я! Тогда называй, называй так, и пусть будет любовь моя безответной, всё равно она - горькая, светлая, счастливая - настоящая, моя! Но если просто боишься признаться себе...
Словно со стороны, услышал юноша свой голос:
- Не боюсь я ничего и никого!!! Слышишь?!! Хоть и знаю, как и ты, что осудят нас, и, чует моё сердце, не дадут нам больше вырасти от одного корня, и встретиться в обличии человеческом Купальской ночью - всё равно, у нас с тобой...
- ...есть эта ночь, её и одной довольно...
- ...что бы быть счастливыми СЕЙЧАС!
- Не оглуши меня, любимый, - и он понял, что она смеется. Негромко, но полным, свободным смехом, какого он от неё ещё никогда не слышал.
Он взял её лицо в ладони, запрокинул и начал целовать, словно пытаясь губами поймать этот смех. И вот они уже смеются вместе.
Губы к губам...
- Я люблю тебя, хороший мой...
Тела, влажно приникающие друг к другу...
- Я люблю тебя, родная, хорошая, красивая... Лада моя...
- Ишь какой удалец! Даром что - сорная трова! - а сама смеется, и смехом своим его всё дальше уводит... Их обоих уводит...
- Подумаешь! Мы, сорная трава, - самые крепкие, удалые да живучие!
Душа к душе...
Одно целое...
- Что же вы наделали, судьбе своей непокорные?! Как посмели пойти против доли своей, от века вам положенной?! Что же натворили вы, попытавшись из круга вырваться?! Будет эта ночь для вас последняя...
А она смотрела на него. Глаза её, сейчас глубокие, подёрнутые дымкой, были тёмно-фиолетовыми, почти чёрными. И небыло в них страха. И до того, как всё закончилось с криком первого петуха, успела она прошептать, не размыкая объятий:
- Как бы не петляли тропы - я найду тебя, милый мой. Быть нам с тобой вместе. Ведь мы любим, а любовь - самая великая сила, она нам и поможет, вот увидишь! Я люблю тебя...
- Я люблю тебя, - он верил в то, о чём она говорила, и продолжал обнимать любимую, пока первый крик петуха не прочертил границу между колдовской купальской ночью и новым утром.
...В опустевшей избе, в углу, остался лежать сорванный вечером на кануне празднеств, цветок Иван-да-Марьи...
А Лес высился чёрной громадой деревьев. И Иван-да-Марья - непокорные дети его - не ведали, что не желает он им разлуки. Отец их лишь предоставил им возможность идти той дорогой, которую они сами выбрали себе. И дальше всё зависело только от них самих...
***
Всю ночь ему почему-то снились деревянные терема, построенные без единого гвоздя. Топором вырубленные. И во сне Иваш знал, что вырубал он их сам лично. Были терема эти хороши, наполнены солнечным светом, и вообще сон был как подарок свыше. А то последние две недели ему снился исключительно особняк в Васкелово, который они проектировали по заказу бизнесмена Чичко, прзваного всей их архитектурно-дизайнерской бригадой господином Безвкусовым. Ну да Бог с ним, с Безвкусовым. Какие были во сне терема, а! Глаз радовался, и гордость переполняла, что это всё его рук дело. Иваш, нашарив и отключив голосистый будильник, сколько мог ещё держался за сон, не желая отпускать его. Но потом мама на кухне сделала радио погромче, зная, что сыну пора уже вставать. По радио тоже пели, как не странно, про терема ( Иваш не узнал голоса - молодая Пугачёва, что ли? Какое-то ретро, кстати, очень даже приятное) :
"Понастроила сама
Из надежд терема,
Вот и ищешь теперь
Своего - того- в толпе...".
Иваш откинул простыню, под которой спал, и сладко потянулся.
"Своего, своего,
Своего - того - в толпе..." -
Не унималось радио.
Иваш резво вскочил с постели, сунулся в кухню:
- Доброе утро, ма!
...и ушёл в ванную - бриться и чистить зубы. Из зеркала на него привычно глянула заспанная физиономия, с растрёпанными после сна, соломенно-жёлтыми волосами, лёгкой щетиной и весёлыми искорками в серо-зелёных глазах.
"...Своего - того - в толпе..."
Что правда, то правда: женщины - существа странные. Пока что у него ни с одной из них ничего действительно серьёзного небыло. Друзья говорят: "Женится тебе пора, Иваш!". А он отшучивается: "Я их боюсь, ибо не постигаю тонкостей женского мышления!". А что, и действительно - понастроят себе теремов из надежд, а ты, пожалуйста, оправдывай, будь любезен! Впрочем, если ты, как в песенке этой, окажешься "своим тем" для этой женщины (а она, получается, "своей той" для тебя), как говорят ррромантики -"встретились две половинки", так и надежды у вас будут общие. Но такую Иваш ещё не нашёл. Да он и не торопился. У него ещё всё впереди.
***
Машке снилось, что где-то в глубине неё прорастает из зёрнышка цветок. Вытягивается, пробивает землю. С усилием пробивает, тяжело ему - словно бы не только сквозь землю, но и сквозь темноту долгого беспамятства пробивается он, к солнцу - как к заветной цели. А, пробившись, цветок распустился, и от этого Машке сделалось щекотно где-то в районе ямочки между ключицами, только изнутри. Она засмеялась, и проснулась с ощущением победы и освобождения. Машка не понимала, отчего освободилась, откуда вообще это чувство, но распустившийся цветок остался в ней, и она сама ощущала себя - раскрытым солнцу цветком. А день и впрямь был ясный, солнце струилось в окно и заливало светом её постель. И на сегодняшний день у Машки имелось много планов, сессия закончилась, первый курс позади, и она нынче - сама себе хозяйка.
А как она несколько дней назад, во время последнего экзамена, отвечала на вопросы из того сложного билета! И преподаватель слушал с улыбкой, а потом сказал:
- Вам, Мария, "отлично" можно поставить уже за уверенность в себе и этот решительный взгляд! Таким взглядом гору сдвинуть можно.
Машка вскочила с постели, и заторопилась: приготовить завтрак на скорую руку, перекусить и - на улицу. Пока жарилась яичница, Машка думала о том, как хорошо будет, если появится кто-нибудь (кроме мамы и отца), кто станет есть и нахваливать её стряпню.
Нет, она не торопилась с устройством личной жизни. В свои восемнадцать Машка, и влюблена-то по настоящему ещё не была, и никогда не тяготилась этим. Вся жизнь впереди, о чём грустить! А сейчас вдруг подумала - сидел бы он - таинственный, и пока ещё не знакомый ей, её единственный ,он, - который когда-нибудь да появиться, - вон там, на другом конце стола. Ждал бы завтрак, шутил и разговаривал с ней. Развернулась бы Машка, блинчиков напекла бы, тостов поджарила... Ну что за чушь в голову лезет, а?
"Нет, конечно это не чушь, - думала Машка, после завтрака чистя зубы, и ловя в зеркале своё отражение - длинные ресницы, фиолетовые глаза ( "И в кого только цвет такой?" - нередко ласково посмеивалась мать), - И о любви думать, и любовь ждать - тем более в восемнадцать лет - пожалуй так же естественно, как дышать. Просто если отдавать кому своё сердце - так что бы уж наверняка, раз и навсегда. Очень многие вокруг полагают, что так всё равно не получится. А я знаю - у меня получится! Вот с детства я уверена, что своего Настоящего я узнаю, как только увижу. Да! Именно - у з н а ю. Как будто бы мы уже виделись где-то и когда-то..."
***
Машка бежала по улице. Ну, теперь осталось только заскочить к маминой знакомой на работу, отнести ей доделанный мамой заказ, и - гулять смело! Светило солнце и цветок в груди как будто продолжал щекотать Машку лепестками, и дарить ощущение лёгкого, кружащего голову, безумия.
Так она промчалась по улице мимо молодой пары, стоявшей у остановки автобуса, который отвозил людей в большой город. Парень был в военной форме и с чемоданом, а у девушки русая коса доходила до пояса, в глазах была нежность и грусть. "Проводы", - подумала Машка, и на бегу скрестила пальцы ("пусть у них всё будет хорошо").
Девушка посмотрела Машке вслед, и улыбнулась. Парень тоже улыбнулся:
- На свидание летит, - предположил он.
- И много счастья у неё впереди, - задумчиво сказала девушка.
Он притянул её свободной рукой к себе:
- Не грусти, Алёнушка. И у нас с тобой впереди много счастья. Вот увидишь! - И негромко добавил, - Подумаешь, "горячая точка". Симонову, небось, ещё горячее было, когда он писал это... ну ты помнишь...
- Помню, Данилка. "Просто ты умела ждать, как никто другой". Я и жду. Кажется, давным-давно уже жду тебя, или даже не так, а - много-много раз ждала. Но я ни о чём не жалею, ведь это - ты, - встрепенулась она, - А вот и автобус твой как раз.
А Машка всё бежала. Потом остановилась, и стала озираться, читая вывески на домах. Мамина знакомая тетя Вера совсем недавно ушла из своей "реставрационки", где работала многие годы, и устроилась на какую-то престижную должность в архитектурно-проектную мастерскую. Где эту мастерскую искать? Машке казалась, что, посмотрев дома адрес, она правильно определила маршрут. А вот теперь она, похоже, заплутала...
У крылечка старого каменного особняка, стены которого были выкрашены в желтый цвет, курил высокий молодой парень с лохматой соломенной шевелюрой. Машка шагнула к нему:
- Молодой человек! Вы не подскажите, где...
Он обернулся. Глаза у него были весёлые, серо-зелёные.
Машка вдруг как заново вспомнила, что она - цветок. И поняла, что наконец проснулась.
А на стене, прямо над головой у молодого человека, она прочла вывеску:
"Архитектурно-проектная мастерская "Терема"".
- Это то, что я искала, - пробормотала Машка. И для верности повторила, облизнув пересохшие губы. - Я нашла. Я. Нашла.