ПТИЦЫ БОЖЬИ


     Рождество...
     Чудится  в  этом слове крепкий,  морозный  воздух,  льдистая  чистота и
снежность. Самое слово это видится мне голубоватым. Даже в церковной песне -

     Христос рождается - славите!
     Христос с небес - срящите! -

     слышится хруст морозный.
     Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево  деревьев  легко, как воздух.
Плавает гул  церковный, и  в этом  морозном  гуле  шаром  всплывает  солнце.
Пламенное оно, густое, больше обыкновенного:  солнце на Рождество. Выплывает
огнем за садом. Сад - в глубоком снегу, светлеет, голубеет. Вот, побежало по
верхушкам; иней зарозовел;  розово зачернелись галочки, проснулись; брызнуло
розоватой  пылью, березы позлатились, и огненно-золотые пятна  пали на белый
снег. Вот оно, утро Праздника, - Рождество.
     В детстве таким явилось - и осталось.

     Они являлись  на Рождество.  Может  быть,  приходили  и на Пасху, но на
Пасху  - неудивительно.  А  на Рождество, такие трескучие  морозы...  а  они
являлись в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в
кофтах и не могли говорить  от холода, а прыгали все у печки и дули в  сизые
кулаки, - это осталось в памяти.
     - А где они живут? - спрашиваю я няню.
     - За окнами.
     За окнами... За окнами - чернота и снег.
     - А почему у кормилицы сын мошенник?
     - Потому. Мороз вон в окошко смотрит.
     Черные окна в елочках, там мороз. И все они там, за окнами.
     - А завтра они придут?
     - Придут. Всегда приходят об Рождестве. Спи.
     А вот и завтра. Оно пришло, после ночной метели, в морозе, в  солнце. У
меня защипало пальцы в пуховых варежках и заломило  ноги в заячьих сапожках,
пока шел от  обедни к дому, а они уже подбираются: скрып-скрып-скрып. Вот уж
кто-то шмыгнул в ворота, не Пискун ли?
     Приходят  "со  всех  концов".  Проходят с черного  хода,  крадучись.  Я
украдкой сбегаю  в  кухню. Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными
пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком  с  кашей... -  после
поста так  сладко.  Это  густые  запахи Рождества,  домашние. Священные  - в
церкви  были.  В  льдинках искристых  окон плющится  колко  солнце. И все-то
праздничное, на кухне  даже: на полу  новые рогожи, добела выскоблены лавки,
блещет  сосновый  стол, выбелен потолок и  стены, у двери вороха соломы - не
дуло чтобы. Жарко, светло и сытно.
     А  вот и Пискун,  на лавке, у лохани.  На нем плисовая  кофта, ситцевые
розовые брюки,  бархатные,  дамские сапожки. Уши обвязаны  платочком, и  так
туго,  что рыжая  бородка торчит прямо,  словно она  сломалась. Уши  у  него
отмерзли, - "собаки их объели", - когда спал  на снегу  зачем-то. Он, должно
быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. Даже
кучер его жалеет:
     - Пискун ты. Пискун... пропащая твоя головушка!
     Он сидит тихо-тихо и ест пирожок над горстью, чтобы не пропали крошки.
     - А Пискун кто? - спрашивал я у няни.
     - Был человек, а теперь Пискун стал.  Из рюмочек будешь допивать, вот и
будешь Пискун.
     Рядом с  ним сидит плотник  Семен, безрукий. Когда-то качели ставил. Он
хорошо одет: в черном хорошем полушубке, с вышивкой на груди, как  елочка, в
розовых с белым  валенках. В  целой руке  у него кулечек с  еловыми  свежими
кирпичиками:  мне  подарок. Правый рукав у  полушубка  набит мочалой,  -  он
охотно  дает  пощупать,  -   стянут  натуго  ремешком,  -  "так,  для  тепла
пристроил!" - похож на большую колбасу. Руку у него "Антон съел".
     - Какой Антон?
     - А такой. Доктор смеялся так: зовется "Антон огонь".
     Ему  завидуют:  хорошо живет, от хозяина  красную  в месяц  получает, в
монастырь даже собирается на спокой.
     Дальше -  бледная женщина  с узелком, в тальме с  висюльками,  худящая,
страшная, как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в
серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. На его синих щечках
розовые полоски  с грязью, в  руке  дымящийся пирожок, на  который он только
смотрит,  в  другой  - розовый  слюнявый  пряник.  Должно быть,  от  пряника
полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и
дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-то
плачет, сует лапку ему в кармашек.
     -  Чего уж убиваться-то  так, нехорошо... праздник такой!.. - жалеет ее
кухарка. - Господь милостив, не оставит.
     Мужа у ней  задавило  на  чугунке, кондуктора. Но Господь  милостив, на
сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:
     -  Господь и  на  каждую птицу  посылает вон, -  говорит  он ласково  и
смотрит на свой рукав, - а  ты все-таки человеческая душа, и  мальчишечка  у
тебя, да... Вон,  руки  нет, а... сыт,  обут, одет,  дай  Бог  каждому.  Тут
плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.
     Его все слушают. Говорят, он из Писания знает, в монахи подается.
     Все  больше  и  больше  их.  Разные  старички,  старушки, - подходят  и
подходят. Заглядывает порой Василь-Василич, справляется:
     -  Кровельщик-то  не приходил, Глухой? Верно,  значит,  что  помер,  за
трешницей  своей  не  пришел.  Сколько  вас   тут...  десять,  пятнадцать...
осьмнадцать душ, так.
     - Зачем  - помер!  - говорит Семен. - Его  племянник в деревню выписал,
трактир открыл... для порядку выписал.
     Входит похожий на монаха, в суконном колпаке, с посохом, сивая борода в
сосульках. Колпака  не снимает, начинает  закрещивать все углы и для чего-то
дует - "выдувает нечистого"? Глаза у него рыжие, огнистые. Он страшно кричит
на всех:
     -  Что-о,  жрать  пришли?! А  крещение  огнем  примаете?..  Сказал  Бог
нечестивым: "извергну нечистоту и попалю!" Вззы!.. - взмахивает он посохом и
страшно вонзает в пол, будто сам Иван Грозный, как в книжечке.
     Все  перед  ним встают, ждут от него чего-то. Шепчет испуганно кухарка,
крестится:
     - Ох, милостивец... чегой-то скажет!..
     - Не скажу! - кричит на нее монах. - Где твои пироги?
     - Сейчас скажет, гляди-ка, - говорит, толкая меня, Семен.
     Марьюшка дает два больших пирога монаху, кланяется  и крестится.  Монах
швыряет пирогами, одним запускает в женщину с мальчиком, другим - за печку и
кричит неподобным голосом:
     - Будут пироги - на всех будут сапоги! Аминь.
     Опять  закрещивает и  начинает петь "Рождество Твое, Христе  Боже наш".
Ему все кланяются, и он садится под образа. Кричит, будто по-петушиному:
     - Кури-коко тата, я сирота, я сирота!..
     Его  начинают  угощать.  Кучер Антипушка  ставит  ему бутылочку,  -  "с
морозцу-то, Леня, промахни!" Монах и бутылку  крестит. И все довольны. Слышу
- шепчут между собой:
     -  Ласковый нонче, угощение сразу  принял... К благополучию,  знать.  У
кого не примет - то ли хозяину помереть, то ли еще чего.
     -  А  поросятина где? - страшно кричит монах.  -  Я пощусь-пощусь, да и
отощусь! Думаете, чего... судаки  ваши  святей,  что  ли,  поросятины?  Одна
загадка. Апостол Петр  и змею, и  лягушку ел, с неба подавали.  В  церкви не
бываете - ничего и не понимаете. Бззы!..
     И  мне,  и всем  делается страшно.  Монах видит меня  и так  закатывает
глаза, что только одни  белки. Потом смеется и  крестит  мелкими крестиками.
Вбегает Василь-Василич:
     -  Опять  Леня  пожаловал?  Я  тебе  раз  сказал!.. - грозит  он монаху
пальцем, - духу чтоб твоего не было на дворе!
     - Я не на дворе, а на еловой коре! - крестит его монах, - а завтра буду
на горе!
     - Опять в "Титах" будешь, как намедни... отсидел три месяца?..
     - И сидел, да не поседел, а ты вон скоро белей савана  будешь, сам царь
Давыд сказал  в книгах! - ерзая, говорит монах. - Христос ныне  рождается на
муки...  и  в  темницу возьмут,  и  на  Кресте  разопнут,  и  в  третий день
воскреснет!
     -  Что  уж,  Василь-Василич,  человека утеснять...  - говорит  Семен, -
каждый  отсидеть  может. Ты  вон сидел, как  свайщика  Игната  придавило, за
неосторожность. Так и каждому.
     - Наверх лучше не  доступай! - говорит  Василь-Василич,  - все равно до
хозяина не допущу, терпеть не может шатунов.
     - Это уж как  Господь дозволит, а ты против Его воли... вззы! - говорит
монах. - Судьба каждого человека - тонкий волосок, петушиный голосок!
     Василь-Василич сердито машет и уходит. И все довольны.
     Вижу свою кормилицу.  Она еще  все красавица-румянка. Она  в  бархатной
пышной кофте, в ковровом платке с  цветами. Сидит  и плачет. Почему  она все
плачет? Рассказывает - и плачет-причитает. Что у ней сын мошенник? И  кто-то
"пачпорта не дает", а ей богатое место вышло. Ее жалеют, советуют:
     - Ты, Настюша, прошение строгое  напиши и к губернатору самому подай...
так не годится утеснять, хошь муж-размуж!
     Монах приглядывается к Насте, стучит посохом и кричит:
     - Репка, не люби крепка! Смой грехи, смой грехи!..
     Всем делается страшно. Настя всплескивает руками, как будто на икону.
     - Да что ты, батюшка... да какие же я грехи..?
     - У всех грехи... У кого ку-рочки, а у тебя пе-ту-хи-и!..
     Кормилица бледнеет. Кухарка вскрикивает - ах, батюшки! и падает головою
в фартук. Все шепчутся. Антипушка строго качает головой.
     - Для  Христова Праздника - всем  прощенье! -  благословляет монах  всю
кухню.
     И все довольны.
     Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют "Подбитый
Барин".  Он высокого роста, одет  в  летнее пальтецо, такое узкое, что между
пуговиц  распирает,  и видно ситцевую  под  ним рубашку.  Пальтецо  до  того
засалено, что блестит.  На  голове у барина фуражка с  красным  околышем,  с
дорванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так
называемые  - прюнелевые, для  танцев,  и  до того тонки, что видно горбушки
пальцев, как они  ерзают  там  с  мороза.  Барин  глядит  свысока  на кухню,
потягивает, морщась, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.
     - Вввахх... хха-хаа... - всхрипывает он, я слышу, и начинает с  удушьем
кашлять. - Ммарроз... вввахх-хха-хха!..
     Прислоняется к  печке,  топчется и начинает насвистывать "Стрелочка". Я
хорошо вижу его синеватый  нос, черные  усы  хвостами  и водянистые выпуклые
глаза.
     - Свистать-то, будто, и не годится, барин... чай, у нас образа висят! -
говорит укоризненно Марьюшка.
     - Птица какая прилетела... - слышу голос Антипушки, а сам все смотрю на
барина.
     Он  все посвистывает, но  уже  не  "Стрелочка", а любимую мою  песенку,
которую  играет  наш  органчик  -  "Ехали  бояре из  Нова-Города".  И  вдруг
выхватывает из пальто письмо.
     -  Доложите  самому,  что  приехал с визитом...  барин  Эн-та-льцев!  -
вскрикивает  он  важно, с хрипом. - И желает им  прочитать  собственноручный
стих Рождества! Собственноручно, стих... ввот! - хлопает он письмом.
     Все на него смеются, и никто не идет докладывать.
     - На-роды!..  -  дернув  плечом,  уже ко мне  говорит  барин и посылает
воздушный  поцелуй.  - Скажи,  дружок,  таммы...  что  вот, барин Энтальцев,
приехал с поздравлением... и желает! А? Не стесняйся, милашка... скажи папа,
что вот... я приехал?..
     - Через махонького хочет, так нельзя.  Ты  дождись своего сроку,  когда
наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь, птица какая важная!..
     -  Все мы птицы  небесные, создания Творца! -  вскрикивает, крестясь на
образ, - и Господь питает нас.
     - Вот это верно, -  говорят сразу  несколько  голосов, -  все мы  птицы
Божьи, чего уж тут считаться!..
     Приглашают за  стол  и  барина. Он садится  под  образа,  к монаху. Ему
наливают  из  бутылки,  он потирает  руки, выпивает,  крякает  по-утиному  и
начинает читать бумажку:
     - Слушайте мое сочинение - стихи, на праздник Рождества Христова!

     Вот настало Рождество,
     Наступило торжество!
     Извещают нас волхвы
     От востока до Москвы!

     Всем очень нравится про  волхвов. И монах говорит стишки. И потом опять
барин, и кажется мне, что они хотят показать, кто лучше. Их все задорят:
     - А ну-ка, как ты теперь?..
     Наконец  вызывают наверх, где будет раздача праздничных.  Слышу, кричит
отец:
     - Ну, парад начинается... подходи!
     Василь-Василич  начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит
наконец и до монаха:
     -  Иди  уж,  садова  голова...  для-ради такого  Праздника!  -  говорит
примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.
     - Ааа... то-то и есть. Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.
     Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.
     Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И
те же леса воздушные, в розовом инее поутру. И галочки. И снега, снега...


ОБЕД "ДЛЯ РАЗНЫХ"

     Второй  день Рождества,  и у  нас делают обед - "для разных". Приказчик
Василь-Василич  еще в  Сочельник  справляется, как  прикажут насчет "разного
обеда":
     - Летось они маленько  пошумели,  Подбитый Барин подрался с Полугарихой
про Иерусалим...  да и  Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не
велели  больше  их  собирать.  Только  они  все  равно  придут-с, от них  не
отделаешься.
     - Дурак приказчик  виноват, первый надрызгался! - говорит отец. -  Я на
второй  день всегда у городского головы  на обеде, ты с ними за хозяина. Нет
уж, как отцом  положено. Помру, воля Божия... помни: для Праздника  кормить.
Из них и знаменитые есть.
     -  Вам  -  да  помирать-с! - восклицает  Василь-Василич, стреляя  косым
глазом  под потолок. - Кому ж уж тогда и  жить-с? Да после вас  и знаменитых
никого не будет-с!..
     -  Славные помирают,  а нам и Бог велел. Пушкин  вон, какой  знаменитый
был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики...
     - Один убыток-с.
     - Для чести. Какой знаменитый  был, а совсем, говорят, молодой помер. А
мы... Так вот, сам  сообразишь, как-то. У меня  дел по горло. Ледяной  Дом в
Зоологическом  не ладится,  оттепель все  была...  на  первый  день открытие
объявили, публика скандал устроит...
     - В  новинку дело-то. Все уже  балясины отлили, и кота Ондрюшка  отлил,
самовар слепили и шары на крышу, Горшки цветочные только  на уголки, и топку
в лежанке приладить, чтобы светилось, а не таяло.  Подмораживает крепко, под
двадцать будет, к третьему дню поспеем. В "Листке" про вас пропечатают...
     Все  у нас говорят  про  какой-то  "Ледяной Дом", куда  повезут нас  на
третий  день. Скорняк Василь-Василич, по прозвищу Выхухоль, у которого много
книжек Морозова-Шарапова, принес отцу книжку и сказал:
     -   Вот,  Сергей  Иваныч,   про  замечательную  историю,  как  человека
заморозили и Ледяной Дом построили. В Санпитербурге было, доподлинно.
     С этого и пошло.
     Отец отдает  распоряжения, что к обеду и кого допускать. Василь-Василич
загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора
Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезает в дверь; знаменитый
Солодовкин,  который ставит нам скворцов  и соловьев, -  таких насвистывает!
звонарь от Казанской, Пашенька-блаженненькая,  знаменитый гармонист  Петька,
моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюльник Костя,
вылечивший когда-то дедушку  от  водянки, - тараканьими  порошками поднял, а
доктора  не могли! - Трифоныч-Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, - разные,
"потерявшие себя" люди, а были когда-то настоящие.
     -  Этот опять добиваться будет, "барин"-то...  особого почета  требует.
Прикажете допустить? - спрашивает Василь-Василич.
     -  Господин  Энтальцев?  Допусти. Сам  когда-то  обеды  задавал,  стихи
сочиняет. Для Горкина икемчику, и "барину" поднесешь, вот и почет ему.
     -  Да  он  этого  все  требует,  горлышко-то  с  перехватцем,  горькой!
Прикажете купить?
     - Знаю,  кому  с  перехватцем.  Довольно  с  вас  и икемчику.  Всем  по
трешнику, как всегда. Ну, барину дашь пятерку.  Солодовкину ни-ни, обидится.
За скворца не взял да еще в конверте вернул. Гордый.


     Накрывают  в   холодной   комнате,  где  в  парадные  дни  устраиваются
официанты. Постилают голубую, рождественскую, скатерть, и посуду ставят тоже
парадную, с голубыми каемочками.  На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни
сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого,  а просто: толстая колбаса с
языком, толстая копченая, селедки с луком, солевые снеточки, кильки и пироги
длинные,  с капустой и  яйцами. Пузатые графины рябиновки  и водки и бутылка
шато-д-икема,  для  знаменитого  нашего  плотника  -  "филенщика"  -  Михаил
Панкратыча  Горкина, который только в  праздники "принимает", как и отец,  и
для женского пола.
     Кой-кто из "разных"  приходит на  первый день Рождества и заночевывает:
солдат   Махоров,    из   дальней    богадельни,    на   деревянной    ноге,
Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники,
и он  рассказывает им про войну. Полугариху  вызывают к гостям наверх, и она
допоздна расписывает про старый Ерусалим, и каких она страхов навидалась.
     Идут через  черный ход;  только  скорняк Трифоныч и Солодовкин -  через
парадное. Барин требует, чтобы и его пустили через парадное. Я вожу  снег на
саночках и слышу, как он спорит с Василь-Василичем:
     - Я Валерьян Дмитриевич Эн-та-льцев! Вот карточка...
     И  все  попрыгивает  на  снежку.  Страшный мороз, а он  в  курточке  со
шнурками  и в прюнелевых полсапожках,  дамских. На нем  красная фуражка, под
мышкой   трость.  Лицо   сине-багровое,   под  глазами  серые   пузыри.   Он
передергивает плечами и говорит на крышу:
     - О-чень странно! Меня  сам  Островский, Александр Николаич, в кабинете
встречает, с сигарами!.. Ччерт знает... в таком случае я не...
     Василь-Василич одет тепло, в куртке на барашке, в валенках; лицо у него
красное, веселое. Подмигивает-смеется:
     -  Знаменитый  Махоров, со всякими крестами, и то  через кухню ходит. А
чего вы  стесняетесь? Кто в хорошей шубе  -  так через парадное. А вы  идите
тихо-благородно, усажу, где желаете... только не скандальте для праздника.
     -  На-ро-ды!.. - говорит  барин  подрагивающими губами.  -  Впрочем, не
место красит  человека... много званых, да  мало  избранных! Пройдем и через
кухню... Передай карточку, скажи - Эн-та-льцев!
     -  Да  вас  и без  карточки  все  знают,  при себе  держите,  - говорит
дружелюбно Василь-Василич и что-то шепчет барину на ушко.
     Тот шлепает его по спине и, попрыгивая, проходит кухней.


     По стене длинной комнаты, очень  светлой  от  солнца  и снега на дворе,
сидят чинно на сундуках "разные"  и  дожидаются угощения. Вот Пискун. У него
такой тонкий голос, что мне все кажется, - вот-вот перервется он. На Пискуне
бархатная кофта,  с разными  рукавами,  и  плисовые  сапожки  с  мехом.  Уши
повязаны  платочком: они  отморожены, и вместо  них - "только дырки". Должно
быть,  он и голос отморозил. Рыжая  бородка  суется из платочка,  словно она
сломалась. Когда-то он пел в Большом театре, где мы недавно смотрели "Роберт
и Бертрам, или два вора",но сорвал голос, и теперь только по трактирам - "уж
как веет ветерок, из трактира в погребок". Все его жалеют и говорят: "Пискун
ты, Пискун, пропащая твоя  головушка". Глаза у Пискуна  всегда плачут,  руки
ходят, будто нащупывают, и за обедом ему наводят вилку на кусочек.
     Под  образом с голубенькой лампадкой сидит  знаменитый человек Махоров,
выставив  ногу-деревяшку,  похожую  на  толстую  бутылку или  кеглю. На  нем
зеленоватый мундир с  золотыми галунами, по всей груди золотые  и серебряные
крестики  и  медали.   Высоким   седым   хохлом  он  мне  напоминает  нашего
Царя-Освободителя. Он недавно был на войне добровольцем и принес нам  саблю,
фески и туфельки, которые  пахнут туркой. Сидит он строгий и все покручивает
усы. На  щеке у него беловатый шрам - "поцеловала пулька под  Севастополем".
Все его очень  уважают, и я тоже, словно икона  он. Отец говорит, что у него
на груди  "иконостас, только бы свечки ставить".  С ним Полугариха, банщица,
знаменитая: ходила  пешком в старый  Ерусалим. Она очень  уж  некрасивая,  в
бородавках,  и пахнет от нее пробками;  и еще кривая: "выхлестнули  за  веру
турки".  -  "Вот  когда  страху-то навидалась! - рассказывает  она.  - Мы-то
плачем, у Гроба Господня, а они с мечами.. да с бечами... - хлесть-хлесть! И
выстегнули.   И  батюшка-патриарх   с   нами,  в   голос  кричит,  а  они  -
хлесть-хлесть!  Ждут  демоны, -  не сойдет  огонь с неба, -  всем нам голову
долой! Как пал огонь с небес, так все лампадки-свечечки и загорелись. Как мы
вскричим - "правильная наша вера!" - а они так зубами и заскрипели. А ничего
не могут, такой закон".
     Рядом  с  ней  простоволосая  Пашенька-преблаженная,  вся   в   черном,
худенькая и юркая. Была богатая, да сгорели у ней малютки-детки, и стала она
блаженненькой. Сидит и шепчет. А то и вскрикнет:  "соли  посолоней,  в гробу
будешь веселей!!" Так все и  испугаются.  У нас боятся,  как бы она чего  не
насказала. Сказала на именинах у Кашиных, на Александра Невского, 23 ноября:
- "долги ночи - коротки дни",  а Вася  ихний и помер через  неделю  в Крыму,
чахоткой! Очень высокого роста был - "долгий". Вот и вышли "коротки дни".
     Еще -  курчавый и желтозубый, Цыган,  в поддевке и с длинной серебряной
цепочкой с полтинничками и с бу-бенцами. Пашенька дует на него и все говорит
- цыц!  Он показывает ей серебряный крест на шее и все кланяется, - боится и
он, должно  быть.  Трифоныч,  скорняк Василь-Василич,  который говорит  так,
словно  читает книжку.  Потом,  во весь сундук, певчий  Ломшаков.  Он тяжело
сопит и дремлет, лицо у него огромное и желтое - от водянки. Еще, разные. Но
после солдата интересней всего - Подбитый  Барин. Он стоит у окна, глядит на
сугробы и все насвистывает. Кажется, будто он один в комнате. А то  поглядит
на нас и  сделает так губами, словно у него болит зуб. Горкин  сегодня - как
будто  гость: на  нем серенький  пиджачок  отца, брюки навыпуск,  а  на  шее
голубенький платочек. А то всегда в поддевке.
     Входит  отец, нарядный, пахнет от него  духами. На пальце бриллиантовое
кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются.
     -   С   праздником  Рождества  Христова,  милые  гости,  -  говорит  он
приветливо, - прошу откушать, будьте, как дома.
     Все гудят: "с Праздничком! дай вам Господь здоровьица!"
     Отец  подходит к лежанке,  на которой стоят закуски,  и наливает  рюмку
икемчика.  Василь-Василич  наливает из графинов.  Барин  быстро  трет  руки,
словно трещит лучиной, вертит меня за плечи и спрашивает, сколько мне лет.
     - Ну, а семью семь? Врешь, не тридцать семь, а... сорок семь! Гм...
     Отец чокается  со всеми,  отпивает  и извиняется,  что  едет на  обед к
городскому  голове,  а  за себя  оставляет Горкина  и Василь-Василича. Барин
выхватывает  откуда-то  из-под  воротничка   конвертик  и   просит   принять
"торжественный стих на Рождество":

     С Рождеством вас поздравляю
     И счастливым быть желаю,
     Не придумаю, не знаю, -
     Чем вас подарить?..
     Нет подарка дорогого,
     Нет алмаза золотого,
     Подарю я вам.. два слова!
     Ни-когда!
     На-всегда!

     -  Тут  шарада  и каламбур!  - вскрикивает  он  радостно:  -  печаль  -
ни-когда, а радость - на-всегда!
     Всем очень нравится, -  как он ловко! Отец благодарит, жмет руку барину
и уходит. Василь-Василич сдерживает:
     - Господин Энтальцев, не спеши... еще велик день!
     Энтальцев, с  селедкой в усах,  подкидывает  меня под потолок  и шепчет
мокрыми  усами в ухо: "мальчик милый, будь счастливый... за твое здоровье, а
там хоть... в стойло коровье!" Дает мне попробовать из рюмки, и все смеются,
как я начинаю кашлять и морщиться.
     Его сажают рядом с солдатом и  Полугарихой,  на  почетном месте. Горкин
садится возле Пискуна и  водит его рукой.  Едят горячую солонину с огурцами,
свинину со  сметанным  хреном,  лапшу с  гусиными  потрохами  и  рассольник,
жареного гуся  с мочеными  яблоками,  поросенка  с кашей, драчену  на черных
сковородах  и блинчики с клюквенным  вареньем.  Все  наелись,  только певчий
грызет поросячью голову и просит, нет ли еще пирогов с капустой. Ему дают, и
Василь-Василич  просит  -  "Сеня,  прогреми  'дому  сему',  утешь!".  Певчий
проглатывает пирог,  сопит  тяжело  и велит открыть  форточку, -  "а  то  не
вместит".  И так  гремит и рычит, что делается  страшно.  Потом  валится  на
сундук, и ему мочат голову. Все согласны, что если бы не болезнь, перешиб бы
и самого Примагентова!  Барин целует его в "сахарные уста"  и обнимает. Двое
молодцов  вносят громадный самовар и  ставят на лежанку.  Пискун  неожиданно
выходит  на  середину  комнаты  и  раскланивается,  прижимая руку  к  груди.
Закидывает  безухую  голову свою и поет в потолок так тонко-нежно  - "Близко
города  Славянска...  наверху крутой  горы"... Все  в восторге и удивляются:
"откуда и голос взялся! водочка-то что делает!"... Потом они  с барином поют
удивительную песню -

     Вот барка с хлебом пребольшая,
     Кули и голуби на ней,
     И рыба-ков... бо... льшая... ста-ая...
     Уныло удит пескарей.

     Горкин  поднимает руки  и кричит -  "самое наше,  волжское!".  И  Цыган
пустился: стал гейкать и так высвистывать, что  Пашенька убежала, крестя нас
всех. Тут уж и гармонист проснулся. Это красивый паренек в малиновой рубахе,
с  позументом.   Горкин  мне  шепчет:  "помрет  скоро,  последний  градус  в
чахотке... слушай, как играет!" Все затихают. И  уж играл  Петька-гармонист!
Играл "Лучинушку"... Я вижу,  как и сам он плачет, и Горкин  плачет,  теребя
меня, и все уговаривая  - "ты слушай, слушай... ростовское наше!..." И барин
плачет, и Пискун, и солдат. Скорняк, когда кончилось,  говорит, что нет ни у
кого такой песни, у нас только. Он берет меня на колени, гладит по голове  и
старается выучить, как  петь: "лу-учи-и-и-нушка...", - и я вижу, как  из его
голубоватых старческих уже глаз  выкатываются круглые,  светлые слезинкн.  И
солдат меня гладит, притягивает к себе, и его кресты натирают мне  щеку. Мне
так  хорошо с ними,  необыкновенно.  Но  почему они  плачут,  о  чем плачут?
Хочется и мне плакать. Праздник, а  они плачут! Потом барин  начинает махать
рукой  и  затягивает  "Вниз  по  матушке  по  Волге".  Поют  хором,  все,  и
Василь-Василич, и Горкин. А окна уже  синеют, и виден месяц.  Кормилка Настя
приходит после обеда,  измерзшая, и Горкин дает  ей всего на одной  тарелке.
Она целует меня, прижимает к холодной груди и тоже почему-то плачет. Оттого,
что  у  ней  сын мошенник? Она  сует мне  мерзлый апельсинчик,  шоколадку  в
бумажке - высокая на ней башенка с орлом. И все вздыхает:
     - Выкормышек мой, растешь...
     От ее слов у меня перехватывает дыханье, и по привычке,  я прячу голову
в ее колени, в холодную ее кофту, в стеклярусе.


     Глубокий  вечер. Я сижу в  мастерской,  пустой и гулкой. Железная печка
полыхает,  пыхает  по  стенам. Поблескивают  на  них  пилы.  Топят  щепой  и
стружкой. Мы  -  скорняк, Горкин, Василь-Василич и  я  - сидим на чурбачках,
кружочком, перед  печкой. Солдат храпит в уголке на стружках. С ним и Пискун
улегся: не пустили его, а то замерзнет. Барин  не захотел остаться, увязался
с Цыганом - куда-то  покатили.  А мороз за двадцать градусов: долго  ли  ему
замерзнуть!
     Скорняк рассказывает про Глафиру, про воротник. Я  знаю. Он рассказывал
еще  летом, когда мы  бегали смотреть пожар на Житной. Там  он жил когда-то,
совсем  молодым еще.  Он любит  рассказывать  про это, как три года  воровал
хозяйские  обрезки  и сшивал лисий воротник,  украдкой,  на  чердаке,  чтобы
подарить Глафире, а она вышла замуж за другого. Вот, теперь он старый, похож
на вылезшую половую щетку, а все помнит. Так Горкин и говорит ему:
     - Волосы повылазили,  а ты все про  свой воротник! Ну-ну,  рассказывай.
Хорошо умеешь рассказывать.
     Просит и Василь-Василич, посовелый. Покачивается и все икает.
     - ...и вот, вошла она, Глафира... розовая, как купидом. И я к ней  пал!
К ногам красавицы. И подал  ей лисий воротник! Так вся и покраснела, а потом
стала белая, как мел. И говорит: "ах, зачем вы... так израсходовались!"
     И пал я к ее ногам, как к божеству. И вот, она облила меня слезьми... и
говорит как из-за могилы: "ах, возьмите немедленно вашу прекрасную  лисичку,
ибо  я,  к великому моему  сожалению,  обретаюсь с другим человеком, увы!" А
жила она с буфетчиком. - "Но неужто, говорит, вы и самделе могли вообразить,
будто я  из вашего драгоценного подарка могу преступить?! Как, говорит,  вам
не совестно! Как, говорит, вам не стыдно при благородной душе вашей!.."
     И скорняк сильно покачивается. Василь-Василич говорит:
     - Значит, опоздал. Судьба. Ну, прожил уж со своей старухой, чего теперь
жалеть! Так и не взяла воротника-то?
     - Взяла. И приходит тут буфетчик, и они стали меня поить сельтерской, а
то я очень страдал.
     - Сельтерской... на что лучше! - говорит Василь-Василич.
     - ...и вот выхожу я из покоев на снег... а костры в саду горели, потому
что  был  большой  съезд у господ  Кошкиных,  по случаю  именин  дочери  их,
красавицы  Варвары.  И вот, молодой лакей подходит ко мне  и  кладет  мне на
плечо  руку.  -  "Вы  страдаете от любви к прекрасной,  но гордой  красавице
Глафире? Это мне доподлинно известно. Я, говорит, сам не сплю все  ночи и уж
иссох".  А  он, правда, в  злой чахотке  был. -  "Оставьте душе покой, а мне
скоро лежать на  Ваганькове. Идите домой  и  не  возвращайтесь к  красавице,
которая... невольно губит  своей красотой  всякого приближающегося даже  при
благородном своем карактере!.."
     Он долго рассказывает. Горкин  предлагает: пошвырять, что  ли, на  царя
Соломона, чего  из притчи премудрости скажется?.. Но никто не отзывается. От
печки пышет, глаза слипаются.
     -  Снесу-ка  я тебя, пора, намаялся...  - говорит Горкин, кутает меня в
тулупчик и несет сенями.
     Через дверь сеней я вижу мигающие звезды, колет морозом ноздри.
     Я  в  постельке. Все  лица,  лица...  тянутся ко мне,  одни,  другие...
смеются, плачут. И  засыпаю с  ними.  Со мной, как будто, - слышу  я  шелест
сарафана, стук  бусинок!  - моя  кормилка Настя,  шепчет: - "выкормышек мой,
растешь..." Почему же она все плачет?..
     Где они все? Нет уж никого на свете.
     А тогда, - о, как давно-давно! - в той комнатке с лежанкой, думал ли я,
что все  они ко мне вернутся, через много лет, из далей...  совсем живые, до
голосов, до вздохов, да слезинок, - и я приникну к ним и погрущу!..


КРУГ ЦАРЯ СОЛОМОНА

     Уехали в  театр,  а  меня  не  взяли:  горлышко болит, да и  совсем  не
интересно.  Я поплакал, головой в  подушку. Какое-то "Убийство  Каверлея", -
должно  быть, очень  интересно,  страшно.  Потом  погрыз  орешков -  ералаш:
американские, миндальные, грецкие,  шпанские, каленые... Всегда  на  Святках
ералаш,  на  счастье. Каждому три горсти, - какие попадутся. Запустишь руку,
поерошишь,  - американских бы  побольше, грецких и  миндальных!  А горсть-то
маленькая, не захватишь,  и все  торопят:  "ты  не выбирай!"  Всегда уж: кто
побольше - тому и счастье. В  доме  тихо, даже жутко слушать. В лампе огонек
привернут -  Святки,  а  как будто будни.  В  зале елка,  вяземские прянички
совсем  внизу  и  бусинки  из леденцов...  можно  бы обсосать  немножко,  не
заметят, - но там темно. Дни теперь такие... "Бродят  они, как без причалу!"
Горкин знает  из  священных книг.  Темным  коридором надо, и  зеркала там, в
зале...
     Я  всматриваюсь  в коридор: что-то белеет...  печка? Маятник  стучит  в
передней,  будто   боится  тоже:  выходит  словно  -   "что-то...  что-то...
что-то...". В кухню убежать? И в кухне  тихо, куда-то провалились.  Бисерный
попугай глядит  с подушки  на  диване,  - будто не хохолок,  а рожки?..  Дни
такие, а все куда-то провалились. И лампу  привернули, - будто и она боится.
Солдатиков  расставить?  Что  это...  ручкой  двери?..  Меня  пронзает,  как
иголкой. Кто-то там ступает, храпит...?  Нет, это у меня в груди, от  кашля.
Черное окно не занавесили, смотрит оттуда кто-то, темное лицо... - мороз?
     - Ня-ня-а!.. - кричу я, в страхе.
     Гукает из  залы. Ноги  зудятся и хотят  бежать.  Но  страшно:  темно, в
передней,  под лестницей чуланчик. В такие дни всегда бывает: возьмут - и...
Горкину  в  мастерской  недавно...  плотник Мартын привиделся! "Им  крещеный
человек теперь... зарез!" Самая им  теперь жара, некуда  податься. Святки. К
Горкину бы в мастерскую, в короли бы похлестаться...
     Вдруг  - тупп! Щелкнуло  как в зале...? Конфетина упала с елки... сама?
Балуют...
     В  темном коридоре, в глубине -  как  будто  шорох.  В  углу у  печки -
кочерга,  железная нога, вдруг грохнется?  Ночью  недавно так... Разводы  на
буфете,  будто лица,  смотрят.  И кресло смотрит, выпирает пузом. И  попугай
моргает.  Все  начинает шевелиться. Боммм... Часы!..  шесть, семь, восемь. А
все куда-то провалились. Кот  это? Идет  по  коридору, светится  глазами.  А
вдруг не Васька?. Если покрестить... Крещу, дрожа. Нет, настоящий.
     - Вася-Вася... кис-кис-кис!..
     Кот  сел,  зевает,  поднял лапку флагом, вылизывает под  брюшком,  -  к
гостям. А все куда-то провалились. И нянька, дура.
     Трещит на  кухне дверь с морозу, кто-то говорит. Ну, слава Богу. Входит
нянька. На платке снежок.
     - Куда ходила, провалилась?..
     - Ряженых у скорняков глядела. Не боялся, а?
     - Боялся. Все-то провалились...
     - Не серчай уж. На, сахарного петушка.
     Ряженых глядела, а я сиди. Это ничего, что кашель. И в театры не взяли.
Маленький я, вот все и обижают. Горкин один жалеет.
     - К Горкину сведи.
     - Эна, он уж давно полег. Ужинай-ка, да спать.
     - Няня, -  прошу  я, -  нынче  Святки... сведи  уж ужинать на кухню,  к
людям.
     Не велено на кухню, но она ведет.
     На кухне весело. Бегают прусачки по печке, сидят у лампочки - все живая
тварь!  Приехал  из  театров кучер  -  ужинать послали. Говорит  -  "народу,
прямо... не подъедешь к  кеятрам! Мороз,  лошадь не удержишь, костры  палят.
Маленько, может,  поотпустит, снежком запорошило". Пахнет морозом от Гаврилы
и дымком, с костров. Будто и театром пахнет.
     - Нонче будут долго представлять. Все кучера разъехались. К одиннадцати
велели подавать.
     Тут и  старый  кучер,  Антипушка,  -  к  обедне  только  теперь  возит.
Рассказывает,  как на Святках  тоже в  цирки возил господ, старушку  чуть не
задавил, такая метель была-а...праздники, понятно. И  вдруг - вот радость! -
входит Горкин.  Василь-Василичу  Косому и  ему  -  харчи  особые. Но сегодня
Святки, Василь-Василич в Зоологическом саду, публику  с гор катает, вернется
поздно. Одному-то скучно, вот и пришел на кухню, к людям.
     Его  усаживают  в  угол,  под  образа,  где  хлебный  ящик. Он  снимает
казакинчик, и теперь - другой, не строгий: в  ситцевой рубахе  и жилетке, на
шее  платочек  розовый. Он сухенький,  с седой бородкой,  как святые. "Самый
справедливый человек", но только  строгий.  А со мной  не строгий.  При нем,
когда едят, не смейся. Пальцем погрозится - и затихнут. Меня усаживают рядом
с ним, на хлебный  закромок, повыше. Рядом со мной Антипушка. Потом Матреша,
горничная,  "пышка",  розы на щеках.  Дворник Гришка,  "пустобрех-охальник".
Гаврила-кучер,  нянька.  Старая кухарка,  с краю.  Горкин  не  велит  щипать
Матрешу, грозится: "беса-то не тешь за хлебцем!"
     - Сама щипается, Михал Панкратыч... - жалуется Гришка. - Я, как монах!
     Матреша его ложкой по лбу - не ври, брехала!
     Хлеб  режет  Горкин,  раздает ломти.  Кладет и мне: огромный,  все лицо
закроешь.
     - С хлебушка-то здоровее будешь, кушай. И зубки болеть не будут. У меня
гляди, - какие! С хлебца да с капустки.
     Я не хочу бульонца,  а  как  все.  Горкин дает  мне  собственную ложку,
кленовку, "от Троицы". У ней на спинке церковки с  крестами, а где коковка -
вырезана  ручка,  "трапезу  благословляет",  так священно.  Вкусная,  святая
ложка. Щи  со свининой - как огонь, а все хлебают. Черпают из красной чашки,
несут ко рту на хлебце,  чтобы  не  пролить, и -  в  рот,  с огнем-то!  Жуют
неспешно, чавкают так сладко. Слышно, как глотают, круто.
     - Носи, не  удавай! - толкает Горкин.  - Щи-то со свининкой, Рождество.
Вкусно, а? То-то и есть. Хлебушком-то заминай, потуже.
     Отрезывает новые  ломти. Выхлебали все,  с подбавкой. Горкин  стучит по
чашке:
     - Таскай свининку, по череду!
     Славно, по  порядку.  И  я таскаю. На красном деревянном блюде  дымится
груда красной солонины. Миска огурцов  солевых, елочки  на них, ледок. Жуют,
похрустывают, сытно. Горкин  и мне кладет: "поешь, с жирком-то!" Я  стараюсь
чавкать, как и все. Огурчика бы?..
     - В грудке у тебя хрипит, нельзя огурчика.
     Жуют, молчат.  Белая,  крутая  каша,  с коровьим маслом. Съели. Гаврила
просит подложить. Вываливают из горшка остатки.
     - Здоров  я на  еду! - смеется кучер.  - Еще  бы  чего съел...  Матрешу
разве? Али щец осталось...
     - Щец вылью, доедай... хорошая погода станет, - говорит кухарка.
     - А, давай. Морозно ехать.
     Горкин встает и молится. И все за ним. И я. Сидят по лавкам. Покурить -
уходят в сени.
     - Святки нонче, погадать бы, что ли? - говорит Матреша. - Что-то больно
жарко...
     - С жиру жарко, -  смеется Гришка. - Ай, в короли схлестаться? Ладно, я
те нагадаю:

     Гадала, гадала.
     С полатей упала,
     На лавку попала,
     С лавки под лавку,
     Под лавкой Савка,
     Матреше сладко!

     - Я б тебе нагадала, да забыла, как собака по Гришке выла!
     - Будет вам грызться, - говорят строго Горкин.  - А  вот, погадаю-ка  я
вам,  с  тем и  зашел. Поди-ка, Матреш, в коморку ко  мне...  там у  меня, у
божницы, листок лежит. На, ключик.
     Матреша жмется, боится идти в пустую мастерскую: еще чего привидится.
     - А ты, дурашка, сернички возьми,  да покрестись. Мартын-то? Это он мне
так,  со сна  привиделся, упокойник. Ничего, иди... - говорит  Горкин, а сам
поталкивает меня.
     Матреша идет нехотя.
     - Вот  у меня Оракул есть, гадать-то... - говорит Гаврила,  - конторщик
показать принес. Говорит - все знает! Оракул...
     Он лезет  на  полати  и  снимает  пухлую трепаную книжку с закрученными
листочками. Все глядят. Сидит  на крышке розовая дама в пушистом платье и  с
голыми руками, перед ней золотое  зеркало на столе и две свечки, и в зеркале
господин с закрученными усами и в синем фраке. Горкин откладывает странички,
а на них нарисованы колеса, одни колеса. А как надо гадать - никто не знает.
Написано  между спицами - "Рыбы", "Рак", "Стрелец", "Весы"... Только мы двое
с Горкиным  грамотные, а  как  надо гадать  - не сказано.  Я читаю  вслух по
складам:
     "Любезная  моя  любит  ли  меня?",  "Жениться  ли  мне  на  богатой  да
горбатой?", "Не страдает ли мой любезный от запоя?"... И еще, очень много.
     - Глупая  книжка,  -  говорит Горкин,  а  сам все  меня  толкает  и все
прислушивается к чему-то. Шепчет:
     - Что будет-то, слушь-ка... Матреша наша сейчас...
     Вдруг  раздается визг,  в  мастерской, и с  криком вбегает,  вся белая,
Матреша.
     - Матушки... черт там, черт!.. ей-ей, черт схватил, мохнатый!..
     Все  схватываются.  Матреша  качается  на  лавке  и  крестится.  Горкин
смеется:
     - Ага, попалась в лапы!.. Во, как на Святках-то в темь ходить!..
     - Как повалится на меня  из двери,  как облапит... Не пойду, вовеки  не
пойду...
     Горкин  хихикает,  такой веселый.  И тут все  объясняется:  скрутил  из
тулупа мужика и поставил в двери своей каморки,  чтобы  напугать Матрешу,  и
подослал нарочно. Все довольны, смеется и Матреша.
     - На то и Святки. Вот я вам погадаю. Захватил листочек справедливый. Он
уж не обманет, а скажет в самый раз.  Сам царь Соломон Премудрый! Со старины
так гадают. Нонче не грех гадать. И волхвы гадатели ко Христу были допущены.
Так и установлено, чтобы один раз в году человеку судьба открывалась.
     -  Уж  Михайла  Панкратыч  по церковному  знает, что  можно,  - говорит
Антипушка.
     - Не воспрещается.  Царь  Саул гадал. А  нонче Христос  родился,  и вся
нечистая сила хвост поджала, крутится без, толку, повредить не может. Теперь
даже которые отчаянные люди могут от его судьбу вызнать... в  баню там ходят
в полночь, но это грех. Он, понятно, голову потерял, ну и  открывает судьбу.
А мы, крещеные, на круг царя Соломона лучше пошвыряем, дело священное.
     Он  разглаживает  на столе  сероватый  лист.  Все  его разглядывают. На
листе,  засиженной мухами,  нарисован кружок, с лицом,  как  у месяца,  а от
кружка белые  и  серые лучики к  краям; в конце каждого лучика  стоят цифры.
Горкин берет хлебца и скатывает шарик.
     - А  ну, чего скажет  гадателю сам святой царь Соломон... загадывай кто
чего?
     - Погоди, Панкратыч, - говорит Антипушка, тыча в царя Соломона пальцем.
- Это будет царь Соломон, чисто месяц?
     - Самый он, священный. Мудрец из мудрецов.
     - Православный,  значит...  русский  будет?  -  А  то как  же...  Самый
православный, святой. Называется  царь Соломон  Премудрый. В церкви читают -
Соломонов чте-ние!  Вроде  как  пророк. Ну,  на  кого швырять?  На  Матрешу.
Боишься? Крестись, - строго говорит Горкин, а сам поталкивает меня. - Ну-ка,
чего-то нам про тебя царь Соломон выложит?.. Ну, швыряю...
     Катышек прыгает  по лицу  царя Соломона  и  скатывается по  лучику. Все
наваливаются на стол.
     - На пятерик упал. Сто-ой... Поглядим на задок, что написано.
     Я вижу, как  у глаза  Горкина светятся  лучинки-морщинки. Чувствую, как
его рука дергает меня за ногу. Зачем?
     -  А ну-ка, под  пятым числом... ну-ка?.. - водит  Горкин пальцем, и я,
грамотный, вижу, как он читает... только почему-то не под 5: "Да не увлекает
тебя негодница  ресницами  своими!" Ага-а... вот  чего тебе...  про ресницы,
негодница. Про тебя сам Царь Соломон выложил. Не-хо-ро-шо-о...
     - Известное дело, девка вострая! - говорит Гришка.
     Матреша  недовольна,  отмахивается,  чуть  не плачет.  А  все  говорят:
правда, сам царь Соломон, уж без ошибки.
     - А ты исправься, вот тебе  и будет настоящая судьба!  - говорит Горкин
ласково. - Дай зарок. Вот я тебе заново швырну... ну-ка?
     И читает: "Благонравная жена приобретает славу!" Видишь? Замуж выйдешь,
и будет тебе слава. Ну, кому еще? Гриша желает...
     Матреша крестится и вся сияет. Должно быть, она счастлива , так и горят
розы на щеках.
     - А ну, рабу божию Григорию скажи, царь Соломон Премудрый...
     Все  взвизгивают  даже,  от нетерпения. Гришка посмеивается,  и кажется
мне, что он боится.
     - Семерка показана,  сто-ой...  -  говорит Горкин и  водит  по строчкам
пальцем. Только я вижу, что не под семеркой напечатано: "Береги себя от жены
другого, ибо  стези ея... к мертвецам!"  -  Понял  премудрость Соломонову? К
мертвецам!
     -  В самую точку  выкаталось, - говорит Гаврила. - Значит, смерть  тебе
скоро будет, за чужую жену!
     Все смотрят  на  Гришку  задумчиво: сам  царь  Соломон  выкатал судьбу!
Гришка притих и уже не гогочет. Просит тихо:
     - Прокинь еще, Михал Панкратыч... может, еще чего будет, повеселей.
     -  Шутки с тобой царь Соломон  шутит? Ну,  прокину еще... Думаешь  царя
Соломона  обмануть? Это  тебе  не квартальный либо  там хозяин.  Ну, возьми,
на... 23! Вот: "Язык  глупого гибель для него!"  Что я тебе  говорил?  Опять
тебе все погибель.
     - Насмех  ты  мне это... За  что  ж мне опять  погибель? - уже не своим
голосом просит Гришка. - Дай-ка, я сам швырну?..
     - Царю  Соломону не веришь? - смеется Горкин. - Швырни, швырни. Сколько
выкаталось... 13?  Читать-то не  умеешь...  прочитаем:  "Не забывай  етого!"
Что?! Думал, перехитришь? А он тебе - "не забывай етого!".
     Гришка плюет на пол, а Горкни говорит строго:
     - На  святое  слово  плюешь?!  Смотри,  брат... Ага, с горя! Ну,  Бог с
тобой,  последний  разок  прокину, чего тебе выйдет, ежели  исправишься. Ну,
десятка выкаталась:  "Не уклоняйся  ни  направо, ни налево!" Вот дак... царь
Соломон Премудрый!..
     Все  так и  катаются со  смеху, даже Гришка.  И я начинаю понимать: про
Гришкино пьянство это.
     -  Вот и  поучайся мудрости, и будет хорошо!  - наставляет Горкин и все
смеется.
     Все довольны. Потом он  выкатывает Гавриле,  что "кнут на коня, а палка
на глупца".  Потом  няне. Она  сердится и  уходит  наверх,  а  Горкин кричит
вдогонку: "Сварливая жена, как сточная труба!"
     Царя Соломона не обманешь. И мне выкинул Горкин шарик, целуя в маковку:
"не давай дремать глазам твоим".
     Все  смеются и  тычут в слипающиеся мои глаза: вот  так  царь - Соломон
Премудрый! Гаврила схватывается: десять било! Меня снимают с хлебного ящика,
и сам Горкин несет наверх. Милые Святки...
     Я засыпаю  в  натопленной жарко детской.  Приходят сны, легкие, розовые
сны. Розовые, как верно. Обрывки их  еще витают в моей душе. И милый Горкин,
и  царь  Соломон - сливаются. Золотая корона,  в блеске,  и  розовая  рубаха
Горкина, и старческие розовые  щеки, и розовенький платок на шее. Вместе они
идут куда-то, словно летят по воздуху. Легкие сны, из розового детства...
     Звонок,   впросонках.   Быстрые,   крепкие   шаги,   пахнет    знакомым
флердоранжем, снежком, морозом. Отец щекочет холодными мокрыми усами, шепчет
- "спишь, капитан?". И чувствую я у  щечки тонкий и  сладкий запах  чудесной
груши, и винограда, и пробковых опилок...