После возвращения с Дальнего Востока домой, в Ленинград, работал я года два грузчиком в агентстве по доставке мебели. В начале восьмидесятых только в "Лентрансагентстве", да ещё, пожалуй, в такси можно было заработать относительно честные деньги.
Возглавлял агентство в те годы известный в молодости боксёр Виктор Сальников. Он старался брать на работу бывших спортсменов. Скорее, подбирал... Дело в том, что большая часть "бывших", в свое время досыта хлебнув славы, а потом, "выйдя в тираж", попросту спивалась. Специальности они не имели, а идти на завод подсобником или учеником токаря не хотелось - гонор, как же! Да и платили гроши. А здесь, в агентстве, работа, конечно, на износ, по двенадцать часов с одним выходным в неделю, в воскресенье. Но в то же время не у станка; и деньги неплохие зарабатывали. Так что мужики подобрались все как один крепкие, тренированные. Несмотря на таёжную закалку, уставал я с непривычки до изнеможения.
Особенно тяжело было работать в новостройках, где лифт ещё не подключили. Вернее сказать, специально отключили, чтобы с новосёлов брать поборы. Занести на четырнадцатый этаж вдвоём три мебельных гарнитура: "гостиную", "спальню" и "кухню" - удовольствие, скажу я вам, то ещё! А таких рейсов за смену приходилось делать три-четыре. Но, правда, и зарабатывали неплохо. При удачном раскладе за один день можно было заложить между страниц "Капитала" месячную зарплату квалифицированного ленинградского рабочего.
А после работы, в автопарке, в кабине "мебелевоза", как водится, выпивали. Закуска на расстеленной газетке, бутылка зажата между ног, чтобы не упала, гранёный стакан один на всех ... Напряжение снимали. Вот и в тот вечер - а дело было в субботу, в канун выходного - сидели мы в кабинке "Газ-52" и расслаблялись. Водителем с нами работал Кирилл Васильевич, мужик уже пожилой, - до пенсии дорабатывал. Мебель не таскал, но город знал назубок: въезды, выезды, проходные дворы, типы домов, подъезды к ним... Клад, а не водитель.
Но и потрепаться Василич любил, хлебом его не корми! И в тот раз, пропустив по-первой и закурив, стал травить очередную байку.
- Вот мы, ребята, сегодня "бабки срубили"... Радуетесь, как дети малые... - водитель закашлялся, - а почём фунт лиха, и не знаете. Деньги - что? Мусор... На них радость не купишь... Вот поведую я вам, так и быть... - Василич любил рассказывать обстоятельно, не торопясь. Книжечки он почитывал. Выражения порой в речь его вкрадывались умные, а словесные обороты - книжные.
Мы с напарником, вздохнув и тайком посмотрев на часы, приготовились слушать.
- Да!.. Я сам - детдомовский, рассказывал вам уже... Зимой сорок первого мне в аккурат шестнадцать стукнуло. Пошёл в военкомат. Немец уже Питер окружил... Возьмите, говорю, на фронт, а то сбегу... Годик себе прибавил, конечно. Однорукий дежурный майор обматерил меня и прогнал. Подрасти, мол, сначала, вояка, - Василич помолчал.
- Но, видать, на заметку меня взяли...
- Через год, когда уже люди кошек жрать стали, вызывают. В этот раз особист беседовал... "Хочешь, - спрашивает, - послужить Родине"? "Хочу! - говорю", - а у самого сердце прыгает.
Полтора года натаскивали. Только - немецкий и рация. День и ночь - морзянка, засыпал на ключе... Почерк так вырабатывали. Чтобы знать, кто на связь выйдет. Ну, ещё с парашютом три раза прыгнул.
Осенью сорок четвёртого погрузили ночью в транспортный самолёт. А под утро сбросили. Шесть человек нас было: все "волкодавы" - НКВДшники и я, пацанёнок, с ними... Куда? Зачем? Ничего я не знал...
Кирилл Васильевич размял беломорину и помолчал, задумавшись. Кожа на острых скулах натянулась, морщинистое лицо закостенело. Перед нами сидел старик - одинокий, больной и уставший от жизни.
- Не томи, Василич, - попросил я осторожно.
- Наливай, Михаил, по второй, - велел Василич. - Эх, как её только беспартийные пьют! - крякнул он, поморщившись.
- Да!.. Приземлились мы в лесочке, под Берлином. Встретили нас немцы-антифашисты. Разобрали по одному. А на следующую ночь так же, по одному, провели в город. И через люки спустили в канализационный коллектор. А там уже ждали ребята-разведчики - те, кого мы сменить прибыли.
Кирилл Васильевич закурив, помолчал.
- Соскользнул я по осклизлой ржавой лесенке в колодец и словно на тот свет попал. Будто Рубикон перешёл. Старики говорят: это было до войны. А я про себя так считаю: это было до коллектора, а то - после...
В первый момент ничего не видел: тьма, сырость и дух канализационный. Переступил ногами - вода... Хлюпнуло громко, как в пустой бочке. Постоял, прислушиваясь: могильная тишина, будто заживо меня погребли. Уже потом, когда уши привыкнут, я буду слышать всё. В трубе, как мы между собой говорили, жизнь бурлила. Незаметная, скрытая, таинственная... Жить, как оказалось, можно везде, при любых условиях....
Да. Постоял я так несколько минут, боясь двинуться и держась за лесенку рукой. И чувствую: дыхание сзади в затылок, и сразу кто-то большой и сильный обхватил меня одной рукой за шею, а другой закрыл рот вонючей перчаткой. И правильно сделал: я чуть было не заорал во весь голос сперепугу. "Подкидыш"? - спросил мужской простуженный голос. А у нас у всех клички были оперативные. Имён и фамилий друг друга мы не знали даже в спецшколе. Я головой кивнул, рот-то зажат. "Ну, здорово, Подкидыш, с опущением тебя", - не обидно, по-доброму хохотнул незнакомец. "Пошли", - мужик отпустил, наконец, мою голову, дав возможность дышать, и потянул за рукав. Так и волок меня, как ведут послушного телка на убой, в полной темноте, по какой-то жиже, которая то чавкала, то хлюпала. Шли долго... Проводник молчал. Лишь изредка вполголоса предупреждал: "Наклони голову, ступеньки, камень..."
Иногда останавливались и слушали. Я давно потерял счёт времени, выполнял команды, шёл, шёл и шёл... Потом глаза немного привыкли к темноте, и я стал различать стены туннеля, свод, более тёмные пятна ответвлений. Когда проходили вблизи выходящих на поверхность колодцев, светлело... Наконец, дошли и встали. Я услышал тихий разговор моего провожатого с другим разведчиком, а потом скорее почувствовал, чем увидел, мужскую фигуру в плащ-палатке... Продвинулись ещё чуть вперёд... Мой проводник зашуршал брезентом, и в глаза неожиданно ударил ослепительный свет прожектора.
" Все! Засада!!!" - мелькнуло в голове.
Я, было, дёрнулся, но тут уж меня схватили крепко и силой втащили куда-то за занавеску. Жёсткий брезент царапнул по щеке. То, что я принял за прожектор, оказалось электрической лампочкой, питающейся от аккумуляторной батареи.
- У нас осталось? - Василич приподнял бровь.
Я разлил остатки водки на двоих: сначала Василичу, тот глотнул без закуски, утерев блеснувший железными зубами рот ладонью; затем сегодняшнему случайному моему напарнику, Сергею. Сам пить не стал - водки и так осталось мало. Василич - мне, как батька, а "волк"-Серёга был на водку жаден... "Волками" мы звали наших неофициальных помощников. В агентстве они не числились, зарплату, естественно, не получали, и таскали мебель с нами за выпивку да за долю от того, что удавалось заработать нелегально.
- Так и началась моя подземная одиссея, - продолжил Василич. - Под Берлином с самого начала войны, а, кто знает, может быть и раньше, базировалась разведгруппа. Разведчики передавали зашифрованные радиограммы на Большую землю. В определённое время в заранее условленном месте коллектора забирали шифровку. Ночью в отверстие крышки люка мы высовывали кончик телескопической антенны рации, и в эфир неслись точки и тире... Отстучав радиограмму, срочно уходили по коллектору. Следы путали, боясь пеленгации. На поверхности работало много законспирированных разведгрупп, внедрённых ещё до войны. Что бы там ни говорили после про Лаврентия Павловича, а бериевская разведка своё дело знала. И войны, может, не началась бы, кто знает, если на верху... А!.. - махнул рукой водитель.
- Наша "подземная" группа была лишь одним из каналов радиопередач. А берлинская группа была большая, по всему видать... Нам поставлялись продукты, кипяток в термосах, аккумуляторы и обмундирование. Раз в полгода людей сменяли. Так и мы недели две натаскивались "старенькими", которые постепенно, по одному, выводились на поверхность.
На темноту, сырость и смрад я скоро, попривыкнув, перестал обращать внимание. Донимали крысы... Коллектор буквально ими кишел, огромными, как кошки. Мутировали они, что ли? Говорят, фашисты в подземных лабораториях ставили на животных медицинские опыты. Целые полчища крыс появлялись вдруг ниоткуда и так же внезапно исчезали. Оказывается, - я потом почитал про крыс - они, как волки, ходят по кругу. Наши тоже где-то шастали, шастали... А потом, как по часам, раз в три дня, у нас появлялись. Расписание у них такое было...
Когда я первый раз увидел это копошащееся и пищащее воинство, то почувствовал такое омерзение, что схватился за обломок кирпича. Старший группы, из "стареньких", блокировал мою руку: "Рехнулся?! Тебе же с ними жить тут полгода! Никогда больше так не делай!"
И хорошо, что остановил. Наживать себе врагов-соседей было, конечно, неразумно...
Ну, ладно, ребятушки: время уже позднее. Пора, как говорится, до дому до хаты. Как-нибудь я вам расскажу, чем дело-то кончилось.
Прибравшись в кабине, мы подождали, пока Василич сдаст путевой лист в диспетчерскую. К сшитому из дерматина футляру для документов полагалось пристегнуть рублевую купюру... В агентстве за всё про всё приходилось платить: механику на въезде - двугривенный, смазка и мойка - рубль, врачихе на утреннем медосмотре - целковый. На "корочках" у всех водителей была прикреплена огромная канцелярская сцепка. Специально для этих целей. Документы в окошечко подавались рублём вниз, будто и нет его. Ну, а возвращались уже без рубля. Это сейчас коммунисты в Думе сказки рассказывают о том, как честно при Советах жили. Всё то же самое было, только не говорили о том...
Выйдя за проходную, мы попрощались с "волком", жившим неподалёку, и направились пешочком в сторону Кондратьевского проспекта ловить такси. Июнь месяц, белые ночи, завтра выходной - благодать!
- Василич, - говорю. - А не заглянуть ли нам с тобой к бабке?.. Посидим, как белые люди, за столом. Историю свою мне расскажешь до конца?! Замечательный ты рассказчик, старина, - польстил я водителю.
- Ну, к бабке, так к бабке, - махнул рукой Кирилл Васильевич. - Неохота домой, никто меня там не ждёт...
На углу Кондратьевского проспекта и улицы Ватутина, как раз напротив отделения милиции, в старом, подготавливаемом к сносу доме, жила пожилая женщина. Настоящее её имя мы не знали. Бабка и всё! А она и не обижалась... Основной статьёй дохода женщины, кроме нищенской пенсии, была продажа крепких спиртных напитков в неурочное время по спекулятивной цене. Милиция её не трогала...
- Василич, а ты что, неженатый? - поинтересовался я.
- Разведён, - буркнул водитель.
- Прости.
- Да я уже в четвёртый раз, привык...
Постучав в угловое окошечко - бабка жила на первом этаже, - мы поднялись на один пролёт тёмной грязной лестницы и прошли за отворившей нам дверь бабусей на кухню. Нас, агентских, она знала всех в лицо и не боялась.
- Бабуля, организуй нам бутылочку водки и что-нибудь закусить, холодненького, - попросил я.
Выпили, закурили, я уселся поудобней.
- На чём я остановился-то, Михаил? - выдохнул дым водитель.
- Про крыс ты рассказывал, Василич.
Я уже в то время коллекционировал интересные истории.
- Ага, про крыс... Так вот, в трубе жизнь, как ты сам понимаешь, - не сахар. Старшие всё время куда-то ходили: изучали схему тоннелей, пути отходов, запасные выходы... А моё дело - рация, батареи аккумуляторные. Поднимут среди ночи, всегда неожиданно, - идём на точку. Отстучу ключом шифровку и - ходу! Опять четыре-пять дней - без дела. А я - молодой мальчишка, мне двигаться хочется. Запел раз - по морде схлопотал. Все на нервах, злющие! Нельзя шуметь! Нельзя свет жечь! Нельзя! Нельзя! Нельзя!..
И стал я с крысами разговаривать. Насыплю яичного порошка на фанерку, поедят они и садятся столбиками передо мной полукругом. Лапки на груди сложат, глазки-огоньки в темноте на меня смотрят, не отрываясь, - слушают, что я рассказываю. Особенно один выделялся - крупнее других, вожак, повиновались они ему беспрекословно. Я его Кирой звал, как мама меня в детстве. Маму помнил смутно, дома она бывала редко. Всё время на работе, партийная. Арестовали её ещё в тридцать пятом. А батьку не знал совсем. Лётчик, говорили, погиб, якобы... А как на самом деле оно, мне неведомо... Время было непростое.
Да, крысы... Привык я к ним - поверишь? - радовался, когда приходили, как ребёнок. У Киры голос отличался от других. Все попискивали, а он как бы рычал приглушённо, что ли. Всегда, когда возвращался, рыкал, здоровался, значит. А потом и подходить стал, гладить разрешал. Усами щекочет ладошку, шёрстка мягкая, сам тёплый...
Я, знаешь, Михаил, от нечего делать последнее время к чтению пристрастился. Даже в библиотеку районную на старости лет записался. Дома сидишь, как сыч, один. Откроешь книгу и не так тоскливо. Как бы, уже и в компании... Так вот, попалась мне тут брошюрка психологини одной... Как звать - забыл, а пишет она интересно и понятно. Утверждает, что есть такое понятие: "недотроганные дети". Мол, ребёнка надо трогать. Не только говорить с ним, но и обязательно гладить, щекотать, за ушком чесать, волосики перебирать. А то вырастет недотроганным и сам потом приласкать никого не сможет. Вот и я недотроганный вырос. Матери некогда всё было, она светлое будущее строила для всех на земле, значит... Няньке - пофиг, батю я не знал... Увижу, как мужик ребёнка вверх подбрасывает, а тому страшно и радостно - веришь, ком в горле...
Вот и крыс, будто родной стал мне. Глажу его, бывало, а сам слезу сдержать не могу... Всё ему рассказал, всю свою жизнь: как маму увели, как в детдоме били, как девочка, которую любил, насмехалась надо мной... Всё Кира понимал, даже говорить со мной пытался, по-своему, по-крысиному...
Ну, давай ещё, по пятнадцать капель... А ты чего, Михаил?
- Не, Василич! Я вообще-то не по этому делу. Так, за компанию когда... Ты пей, дорогой, на меня не смотри. Закуси: огурчики вот, капустка квашеная...
- О чём это я?.. - стал вспоминать Кирилл Васильевич, опрокинув в себя очередные сто граммов и похрустев огурцом.
- Да... Вспомнил... Берлин всё чаще бомбили. Тошно сидеть в темноте, когда земля содрогается от взрывов, а за шиворот земля сыпется. Самое страшное, что сделать ничего нельзя. На передовой я никогда не был, но мне казалось, там легче: видишь врага, стреляешь-воюешь. А так сидишь и ждёшь, когда тебя завалит или затопит, если водопровод лопнет...
Тут ещё и "непонятки" пошли одна за другой. Сначала бабу - немку пьяную и голую ночью в колодец сбросили. Ногу она поломала при падении. Как она кричала - волосы дыбом вставали... Мы неподалёку связного ждали. Басмач, командир наш, придавил немку, чтобы не навела на нас. Вытащили наверх, бросили на мостовую...
Жалко, а что сделаешь...
Потом двое наших случайно наткнулись на немцев, рабочих-ремонтников. В освещённый тоннель из-за поворота вышли, а те отдохнуть присели, трое. Этих тоже "почикали". Они и пикнуть не успели... Трупы в тупик затащили, комбинезоны с них сняли. Один щупленький был, на меня как раз одёжка.
А связи всё не было. Нам бы, вроде как, и сменяться пора уже - шесть месяцев отбыли, как один денёчек! Послал Басмач бойца на запасную явку, в "цивильном прикиде", без оружия. Три дня прождали - нет!.. Сцапали, видать, парня. Сменили базу на всякий пожарный.
Что делать? Выходить без связи - равносильно смерти. Как-то раз пошли ночью на точку, где шифровки брали, и нарвались на засаду. Жандармы с собаками ждали нас, судя по всему. Одного зацепило, Кольку-одессита, пришлось пристрелить. Еле оторвались: следы специальным составом спрыскали, по горло в дерьме уходили.
Я простыл совсем: горел весь, сил нет, спотыкался на каждом шагу. Оставили меня в боковом ответвлении, накрыли, чем можно, "Вальтер" и гранату выпросил у Басмача. Ушли ребята на разведку утром, трое, кроме меня, в живых ещё оставались. А часа через полтора, слышу, бой завязался. Далеко. Минут через сорок всё стихло. Забился я в самый тёмный угол. Лежал, стуча зубами, мокрая от пота граната в кулаке дрожит... Ночью бредить стал: тепло вроде бы мне, одеялом мамка ватным укрыла, печка жаром пышет. И войны как будто нет ещё. Согрелся и забылся...
Пришёл в себя, действительно, я укрыт одеялом, тёплым. Только шевелится моё "одеяло" и пищит. А Кира, родной мой крыс, в ладонь мордой тычется и порыкивает. За собой вроде зовёт...
И так я этому крысёнку поганому обрадовался, до слёз аж. Прижимаю его к лицу и рыдаю, как девчонка. Ничему в жизни так не радовался! Так и выбрался я за Кирой следом из коллектора. Когда терял сознание, он кусал меня за палец и заставлял двигаться...
Когда на поверхность выполз, в комбинезон немецкий одетый, в бреду был... Недолго я, как падаль, валялся в кустах. Взяли меня жандармы, в тюрьму бросили. Хорошо, что я переоделся и по-немецки лопотал что-то, да наши уже город брали. Не до меня было, а так бы - конец...
Вот и вся история, Михаил, - Кирилл Васильевич вздохнул и потянулся за папиросами.
Долго молчал старик, задумчиво дымя "Беломором"... Я не смел прервать его воспоминания. Наконец, водитель затушил в пепельнице папиросу и промолвил:
- А знаешь, Михаил, жизнь я прожил непростую, всяко бывало. И плохое, и хорошее. С бабами мне вот не везло, а, может быть, я и сам такой - недотроганный... Детей бог не дал. И никого я не любил так, как крыса своего. Да и ко мне никто так не привязывался так, как Кира...
- Василич, а дальше-то как?
- А дальше уже и неинтересно: Берлин взяли, меня освободили из одного застенка, и сразу же - в другой, наш. Хорошо, что не шлёпнули, победе радовались... А потом... Потом - лагерь на Урале. Освободился в пятьдесят третьем доходягой чахоточным. Года четыре жил там же под Пермью, воздухом таёжным, молоком козьим, травами лечился. В пятьдесят седьмом в Ленинград вернулся, комнату дали в коммуналке, как реабилитированному. Скоро на пенсию выйду... Обменяю комнату на домик в деревне, буду крыс разводить.