Стриженный под машинку седой мужчина сидел на плоском, наполовину вросшем в берег валуне и задумчиво наблюдал за работой сплавщиков. С наветренной стороны чадил разведённый им дымокур. Густой и белый от брошенной на угли охапки гнилого камыша ядовитый дымок ел глаза, щекотал ноздри, но сатанеющий у воды гнус почти не отгонял. Одет мужчина был просто, по-дорожному: в дешёвые потёртые турецкие джинсы, лёгкую серую матерчатую куртку на 'молнии' и стоптанные сине-белые кроссовки. В раскрытом вороте рубахи синел полосатый треугольник тельняшки. Сероватая нездоровая кожа лица, глубокие носогубные складки и седина могли бы принадлежать человеку, прожившему долгую жизнь. Но приглядевшись внимательно к тому, как он точными экономными движениями управляется с костром, как упруго перекатывались мышцы под тонкой материей куртки, становилось видно, что мужчина на самом деле молод. Что ему едва ли больше тридцати. Что старили его не годы, а, скорее, пережитое. И курносое лицо его с высоким лбом, твёрдыми скулами и плотно сжатыми волевыми губами располагало к себе внутренней силой и уверенностью. И было бы даже по-мужски красивым, если бы так явственно не проглядывала грусть в его глубоко запавших глазах, глядящих на мир исподлобья. Синих, пока мужчина любовался открывающимся с этого места видом на Ангару, и меняющих цвет на серый, с металлическим отливом, стоило ему отвести взгляд от реки и погрузиться в свои мысли. Человек с таким вызывающим доверие лицом часто располагает к себе случайного прохожего. Тот обращается к безобидному на вид незнакомцу с какой-нибудь пустяковой просьбой: как разыскать нужную улицу, где находится ближайший телефон-автомат или который час? Но, встретившись с ним взглядом, смущается и старается поскорее свернуть разговор. И долго ещё у прохожего остаётся в душе неловкость, будто он ненароком прикоснулся к чужой тайне.
На левом низинном берегу, чуть отступив от камышовых зарослей, до самого горизонта стелилась сизым мохнатым покрывалом прибрежная тайга. Усталое солнце готовилось зарыться с головой в это мягкое нагретое июньским солнцем одеяло. Коснувшись багровым краем линии горизонта, оно в нерешительности замерло, примеряясь, как улечься удобнее, чтобы уж ничто не помешало короткому летнему отдыху. Чтобы успеть напитаться за ночь целебной силой хвойного леса, соками трав, утолить жажду влагой ночного тумана. Накопить силу и рано утром возобновить своё нескончаемое из века в век движение по небосклону. Дарить свет и тепло реке, сопкам, земле, всему живому. Освещать Путь барахтающимся в трясине своих страстишек людям, посмевших возомнить себя подобными Богу.
На сплавучастке заканчивался долгий рабочий день. По деревянному 'острову' ходили хмурые рослые мужики в тяжёлых негнущихся брезентовых плащах и резиновых сапогах с отвёрнутыми голенищами. Переругиваясь хриплыми простуженными голосами, они то и дело поднимали до блеска отполированные ладонями багры, алые в закатных лучах. Шевелили, толкали, перемещали ими с места на место ободранные, в лоскутьях коры, брёвна. Мутная, покрытая лесным сором волна вяло плескалась о крутой глинистый берег. От забитой залежалым лесом протоки несло затхлостью и безнадёгой. В предвечерней тишине диссонансом звучало монотонное лязганье подъёмного крана, стук багров, надсадный кашель сплавщиков, далёкий гудок плывущего по фарватеру судна. Вечернее небо перечеркивали тянущиеся от вкопанных в землю 'болванов' к запани толстенные стальные тросы, гудящие от напряжения, как телеграфные провода. Ярящиеся в затишке протоки комары серой гнусью липли на лица и мокрые руки сплавщиков.
Нет, здесь Семёну не глянулось. В детстве Сеня Горин мог часами с открытым ртом слушать рассказы учителя географии Александра Платоновича о лихой и опасной работе сплавщиков. Тот в своё время стоптал не одну пару сапог, лазая в составе этнографических экспедиций по тайге. Сейчас же, после запрета молевого сплава по Ангаре, на смену романтической профессии 'речных ковбоев', как в столичных газетах называли сплавщиков, пришёл тяжёлый монотонный труд. Буксир заталкивал в протоку сплочённый лес. Течением плоты прижимало к запани. А дальше - распутывание опухшими застуженными руками ржавой проволоки, хлюпанье скользких подгнивших мостков, тяжеленный багор, казалось, приросший к рукам, водка, ревматизм, инвалидность и скорая старость.
А потом Семёну уже много лет мечталось побыть одному. Подышать тайгой, подумать о своём, отойти сердцем.
*
На Мотыгинской пристани в ожидании пассажирского теплохода толпились зеваки. 'Баргузин' отправлялся вверх по Ангаре до Богучан.
'Какая разница', - подумал Горин.
- Один до Богучан, - он протянул сотню в низенькое забранное решёткой окошечко. Видны были только руки кассирши.
Народ на теплоходе подобрался разношерстный, с бору по сосенке. Рыбаки, лесорубы, золотоискатели - рабочий, как говорится, люд. Две семейные пары, судя по южному загару и оживлённым лицам, - из отпуска. Бабушки с обвязанными тряпицами корзинами; что за дорога без бабушек? Шумная полупьяная стайка геологов... Все были заняты делом.
Туда, не зная куда, плыл один лишь Горин. Так и не пристав ни к одной компании, он, тем не менее, присматривался к людям, вслушивался в их разговоры. Работу искать, как не крути, было надо. Но тревожить людей, лезть к ним с расспросами Семён не хотел. Не то чтобы стеснялся. Скорее выжидал, надеясь на удачу. Было любопытно, как карта ляжет? Несмотря ни на что, он продолжал верить в свою планиду.
И дождался. На одной из ангарских пристаней, в Кокуе, а может и в Бельске, на теплоход взошёл красивый чубатый мужик, лет тридцати пяти, одетый по-городскому - в серый отглаженный костюм, бордовую с отложным воротом рубашку, модные светло-коричневые штиблеты и соломенную шляпу, небрежно сдвинутую на затылок. В одной руке он нёс бежевый, натуральной кожи чемодан, другую оттягивал аккордеон в коричневом же, в тон чемодану и туфлям футляре. Держался мужчина уверенно. Несмотря на всеобщее внимание к его особе, вел себя естественно, с достоинством и просто.
Новый пассажир подселился в четырехместную каюту, которую вместе с двумя приятелями-геодезистами делил Горин. Семён был не то чтобы рад попутчику, он так и думал держаться в сторонке, ото всех отдельно, но и раздражения от появления нового соседа не почувствовал. Техники-геодезисты пили с утра до ночи, а потом громко спорили о своём, только им одним понятном. Их пьяный трёп был пересыпан терминами: кроки, урезы, репера, магистральное нивелирование, тахеометрическая съёмка... Семён скучал. А новенький, назвавшийся по-простому Витьком, держался запросто. Он сразу же со всеми перезнакомился, тут же, за рюмкой, рассказал всё о себе. Что он родом из Кемерово. О том, что работал в шахтёрском посёлке заведующим клубом, музыкант, мол, по призванию. И что женат на самой красивой женщине в Западной Сибири. И едет сейчас на заработки в связи с неблагоприятными для его семьи обстоятельствами...
После этих слов Витёк махнул с досадой рукой и отвернулся к окну.
Выяснив в разговоре, что Горин, как и он, гонится за 'длинным рублём', Витёк предложил Семёну поработать сезон на 'вздымке'. Так сибиряки называют добычу сосновой смолы или живицы, по-местному. Виктор Куролесов потомственный сибиряк, чалдон, как он себя гордо величал, знал этот промысел с детства. В богатой кедровой тайге местные шишку бьют. А там, где лес поплоше, победнее, зимой - охота, а летом - 'вздымка', подсочка.
Витёк рассказал о баснословных заработках вздымщиков, возможности работать от зари до зари без 'выходных и проходных', фантастических премиальных: 'рубль за рубль шестнадцать', то есть, за каждый заработанный сверх плана рубль - сто шестнадцать процентов премии.
И Семён согласился. Для осуществления его плана нужны были деньги. Он готов был работать на результат изо всех сил, не считаясь со временем и здоровьем. Ему обязательно надо было вернуться в Питер 'на белом на коне'. Его там 'ждали', не могли не ждать. И хотя потом, после того, что он задумал, не будет уже ничего вообще... сам момент возвращения не должен быть смазан. Это было очень важно. Долгие восемь лет Семён Горин рисовал в воображении своё возвращение. Как он, одетый с иголочки, выберется из роскошной черной иномарки - пусть даже взятой на прокат - и, помахивая элегантным кейсом, направится к подъезду. А Игорь, чуть отодвинув угол тюлевой занавески, будет смотреть на него, без этой своей надетой на людях улыбочки. И губы его будут дрожать...
Все эти годы бессонными ночами Семён видел вздрагивающие губы Игорька. И это видение помогло Семёну выжить.
- Мне кореш адресок верный скинул, - Витёк лихо опрокинул рюмку. Семён всегда завидовал людям, умеющим вести себя непринуждённо с едва знакомым человеком - Химлесхоз посёлка Таёжный. Главная у них контора в Богучанах... Пей, Сеня, одного живём... Рабочие руки завсегда нужны... Хорошая колбаска, Сеня, что ты не закусываешь?.. Года через два-три там начнут ГЭС строить... Я, с твоего разрешения, ещё рюмашку... Хороша, злодейка!.. О чем это я? Да... вся прибрежная тайга, что вырубить не успеют, под воду уйдёт. А прежде чем лес валить, живицу нужно взять... - Витёк, охлопывает карманы, хотя курево у него закончилось в тот же вечер, как он поднялся на борт теплохода... - Я возьму папироску, Сеня?.. Благодарю... Ага... денег не жалеют. Участок сами себе выберем. Какой на нас глянет, тот и возьмём. Что поспелее, поближе к дороге, - Витёк сыто рыгнул. - Только знай работай, не ленись!
- Эх, денежки! Ваше нежное шуршание меня приводит в трепетание... - умело поставленным баритоном напел Витёк. - Сеня, ну почему я в тебя такой влюблённый? Помнишь 'Свадьбу в Малиновке'? Вот раньше кино снимали!
Смотрел, конечно, Горин эту кинокартину. Но так давно, будто в прошлой жизни. Не показывали ему последние годы свадьбы, всё больше - похороны.
Витёк рассказывал, что там, под Кемерово, у него осталась жена Эльвира. Самая красивая баба в мире. Верная подруга, дождалась-таки его в своё время из заключения. Не бросила в трудную минуту. И никогда бы Витёк не уехал от своёй любушки, не случись беда. Всплыла при очередной ревизии у завмага Эльвиры крупная денежная недостача.
- Начальство воровало, а на мою Эллочку всё повесили. Она сама - честная, людям доверяла...
Дело, мол, не завели, прикрыли пока. Но если до годового отчёта всю сумму в кассу не внести, сядет Эльвира. И сядет надолго...
Семён особенно-то не верил в его россказни. Повидал он разных рассказчиков, наслушался баек предостаточно. Но Витька от себя не гнал, помалкивал до поры, поил и кормил 'пустого, как бубен', попутчика; всё какое не есть развлечение. Только раз, когда Витёк, рассказывая о своей судимости, сморозил:
- ... и вот, когда меня опустили на зону... - Семён, не в силах больше терпеть, припечатал ладонью по хлипкому откидному столику так, что бутылка и стаканы полетели на пол.
- Никогда так больше не говори, Витёк. Услышит кто серьёзный, отвечать за базар придётся... Узнаешь тогда, что значит опустили...
А Витьку, как с гуся вода. Он подхватил на лету бутылку, поднял с пола стаканы, посмотрел их на свет, дунул в один и опять заблажил:
- В уголовном кодексе знали все законы мы, корешок мой Сенечка и я...
Витёк обещал рассчитаться с 'кентом' - век воли не видать! - за хлеб-вино-табак сполна, как только 'лавэ' получит. Был услужлив и, главное, бесподобно пел, аккомпанируя себе на аккордеоне. А играл он мастерски. Чередовал знакомые всем нехитрые мелодии вариациями на их тему, иногда, импровизируя, чуть хулиганил, но в меру и умело.
На вечерние концерты Витька собирались на верхней палубе все немногочисленные пассажиры и свободная от вахты команда теплохода. Располагались кто где: мужики покуривали по бортам, принаряженные женщины рассаживались на туго свёрнутый у рубки брезент, шикали на расшалившихся ребятишек. Витёк выходил на нос теплохода, под звёзды, трогал клавиши шикарного концертного аккордеона и медленно, снизу, постепенно повышая голос, запевал:
- Лишь только подснежник распустится в сро-о-ок,
Лишь только приблизятся пе-е-ервые грозы,
На белых стволах появля-я-яется сок -
То плачут берё-ё-ёзы, то плачут берё-ё-ёзы...
Голос его то чуть слышно речитативом проговаривал слова, пропадая было совсем. То стонал, жаловался на судьбу, захлёбывался воображаемыми слезами, замирал, давясь горловой спазмой. То вдруг взлетал ввысь, свободный от земных оков, звонкий, восторженный. Витёк, грудь колесом, в красной с распахнутым воротом рубахе вышагивал по палубе в такт мелодии. Смуглое тонкое лицо его было задумчиво, чуткие пальцы порхали над клавишами. В момент проигрыша он наклонялся левой щекой к инструменту, как бы помогая ему, сливаясь с аккордеоном воедино. И вдруг, когда мелодия вместе с песней взлетала, рывком отбрасывая назад упавшие на глаза мягкие каштановые кудри, закидывал голову вверх и делал шажок к слушателям навстречу...
Мужчины одобрительно покашливали, женщины промокали уголками косынок глаза.
Семён курил в сторонки и думал о своём возвращении...
*
Не далее, как десять лет тому назад, Семён Горин всерьёз считал, что ухватил Бога за бороду. И не удивительно. Детдомовский мальчишка, ещё совсем недавно до слёз радовавшийся публикациям своих очерков в городской ярославской газете, с первого же захода поступил в Ленинградский университет имени Жданова на факультет журналистики. Учился блестяще, тайком писал 'лучшую в мире' книгу. В ней он рассказывал о настоящей мужской дружбе, справедливости, а главное, о милосердии, которое и есть высшая степень справедливости. С тех давних пор сохранилась фотография, одна единственная. По центру, - опираясь на гранитный парапет Университетской набережной, юный Горин запрокинул смеющееся лицо к небу. Волосы до плеч, глаза чуть щурятся против солнца, лёгкая безмятежная улыбка на пухлых полудетских губах. За его спиной - оттеняемый невской водой город-музей. С одного боку - верный друг Игорь, с другого склонила белокурую головку на плечо Семёна Ариша. Самая-самая! Другой такой нет на свете...
Стриженный седой Горин трогал вконец измочаленную, пожелтевшую, с оборванным уголком фотографию и всерьёз сомневался: жил ли он, Семён, в этом городе, трогал ли руками шершавый гранитный парапет, дружил ли с Игорем, любил ли красавицу Арину? Он, во что бы то ни стало, должен был вернуться в этот призрачный город и убедиться в реальности того, что произошло.
Горин никогда не был диссидентом. Он не знал ни отца, ни матери. Государство его вырастило, выкормило и выучило. Что греха таить, попадались среди воспитателей детского дома и равнодушные, и недобрые люди. Но ведь были и хорошие, отдававшие всего себя воспитанию несчастных сирот!
Его приняли в университет, дали койко-место в студенческом общежитии, платили стипендию, не бог весть какую, но неизбалованному юноше хватало. Все условия, только учись! И Семён учился изо всех сил. Просиживал над учебниками и книгами всё свободное время. Грыз не только гранит науки, но и по мальчишеской привычке ногти, порой до мяса, до крови, если в чём-то не мог разобраться. Тогда он записывался на дополнительные консультации, сидел в Публичке до тех пор, пока библиотеку не закрывали, прочитывал кипу сопутствующей теме литературы... Но обязательно докапывался до сути вопроса. И был всегда первым. А по-другому и никак. Не имел Семён за спиной ни богатых родителей, ни влиятельных покровителей. Не на кого было надеяться. Только на себя самого.
Однажды Семён рассказал полудетский политический анекдот в университетской курилке, среди своих однокашников, без всякой задней мысли, просто так, смеха ради.
'Встретил Леонид Ильич на прогулке плачущего мальчика и стал успокаивать. Что, дескать, тебе подарить? Мальчик попросил телевизор с автомобильными дворниками и рассказал, что его любимый дедушка во время выступления Генерального секретаря всегда плюёт на экран. А когда раздосадованный Леонид Ильич поинтересовался фамилией дедушки, бесхитростный ребёнок назвал: Подгорный'.
Дело было как раз в семьдесят седьмом, вскоре после снятия Н. В. Подгорного с должности Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Пикантность ситуации заключалась в том, что незадолго до отправки Подгорного на пенсию, он лично вручил Брежневу золотое оружие и после того целовался с ним на глазах всей страны.
Над тихонько рассказанным под папироску анекдотом посмеялись и разбежались по аудиториям, уже звенел звонок. Вскоре Горина пригласили на Литейный, в 'Большой Дом'. Приятный, образованный немолодой мужчина, назвавшийся Николаем Ивановичем, слегка попенял Семёну за неосторожность и предложил информировать в его лице органы безопасности о настроениях студентов, будущей элиты страны, как он выразился. За что обещал закрыть глаза на 'шалость'.
- Я же вижу, что вы, Горин, наш человек, советский...
Семён отказался сотрудничать с госбезопасностью, помня детдомовские правила: не бойся, не проси, не 'стучи'... Николай Иванович подписал пропуск на выход, посоветовал как следует обдумать его предложение на досуге и, вежливо пожав Семёну руку, попрощался. Ладонь интеллигентного офицера была тёплой, а улыбка отеческой.
На зимней сессии Горин 'завалился' сразу на трёх экзаменах, в пересдаче ему отказали и отчислили из ЛГУ за неуспеваемость. Из общежития, естественно, выселили. С университетом пришлось распрощаться и тем четверым студентам, которые слушали политический анекдот. Но все, кроме Семёна, были коренными ленинградцами. И родители, похлопотав, как-то исхитрились устроить сыновей на работу. У ребят оставалась хоть и слабая, но надежда со временем восстановиться в университете или поступить в другой вуз.
Семёна же выбросили на улицу. Из общежития, естественно, выписали. А на работу, в те годы, без штампа о прописке в паспорте никуда не брали. Да и жить где? Оставаться в городе было нельзя. В то время в уголовном кодексе СССР имелась и активно применялась в судебной практике статья за бродяжничество. Семён был вынужден уехать, снять комнатушку и прописаться временно в деревянном, без удобств, домишке у одинокой старушки на окраине Тихвина. За двести километров от Ленинграда. Пришлось таскать шпалы на железной дороге, больше никуда было не устроиться.
Арина переживала, ездила по выходным к Семёну тайком от родителей на электричке. Успокаивала, мол, всё образуется. Уверяла, что любит, предлагала расписаться, 'рвануть на красный', по её выражению. Горин не верил в рай в шалаше. Он, в отличие от Арины, знал жизнь не по книжкам. Семён прекрасно понимал, что избалованная профессорская дочка, наплакавшись в детстве над романами Флобера и Стендаля, увлеклась, выдумала себе героя. Как же, бедный, брошенный родителями мальчик, красивый, умный! Всё - сам... Он предчувствовал, что девушка рано или поздно 'потребует', чтобы 'принц' стал таким, каким она его вообразила. Мол, '...если я тебя придумала, стань таким, как я хочу!' Да и видел Горин, как она с брезгливым недоумением брала в руки сопливый кусочек хозяйственного мыла. Как морщилась, вытирая свои ухоженные ручки хотя и чистым, но ветхим вафельным полотенцем, повешенным на гвоздик у рукомойника бабкой Матрёной специально для гостьи. Бездетная старушка жалела вежливого юношу. Семён понимал, что принесёт эта романтичная любовь Арине лишь горе, сломает её жизнь, сделает несчастной. Нет, он не отталкивал Арину, Горин ждал, пока девушка сама разберётся со своим чувством. Во время побегов из детского дома ему случалось иногда неделями жить в подвалах или, если зимой, колодцах теплотрассы. А голодный мальчуган сквозь грязное стекло подвального оконца видит гораздо больше, чем выросшая в тепличных условиях профессорская дочь из окна отцовского персонального автомобиля.
Боже, а какие слова она говорила! Как заглядывала в глаза, уверяла, что никогда его не оставит, что будет рядом всегда '...в радости, в горе, в богатстве, в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их'. Впрочем, это тоже из романов. Да и никто не запрещал Арине приехать и остаться, в конце концов...
А спустя полгода Горин случайно узнал, что друг Игорёк, отчисленный вместе с Семёном из университета, устроился на работу. И не куда-нибудь, а в редакцию железнодорожной газеты 'Гудок'. Внештатным корреспондентом. А ещё через два месяца Игоря перевели в штат, стали платить зарплату. К началу учебного года он восстановился в университете, на том же факультете, несмотря на жёсткое отсеивание неблагонадёжных. И тогда Семён вдруг понял, что к чему. У него словно глаза открылись. Всё сразу встало на свои места... Горин написал Игорю письмо, попросил о встрече. А когда тот не ответил, поехал к нему домой сам, без предупреждения. Семён хотел просто взглянуть в глаза бывшему другу, сломавшему ему жизнь. Всего лишь взглянуть в глаза.
А Игорёк - испугался, что ли? - схватился за молоток...
*
В Богучанах Витёк быстро разыскал контору Кежемского Химлесхоза. Молодой управляющий, переговорив коротко с кем-то по телефону, сказал, что люди на 'вздымку' нужны, и объяснил друзьям-приятелям, как добраться до места работы. Через час вверх по Ангаре отправлялось пассажирское судно на воздушной подушке. Выше Богучан теплоходы не ходили из-за мелководья и большого количества порогов, разбросанных по реке. Двоё суток плавания, и Семён с чемоданом Витька в руке и тощим рюкзачком на плече - у Горина больше ничего не было - поднимался по высоченной деревянной лестнице, тянущейся от самой воды на взгорье. Там на фоне неба темнели поселковые крыши. Перекладывая из руки в руку тяжёлый и неудобный футляр с аккордеоном, пыхтел сзади Витёк.
В конторе мужиков 'оформили', выдали по полсотни подъёмных. Витька, имеющего запись в трудовой книжке о работе на подсочке, записали 'вздымщиком', Семёна - сборщиком живицы. Закавыка была в том, что 'вздымщик', как более квалифицированный рабочий, за килограмм добытой живицы получал в два раза больше, чем сборщик.
- Работать будете в паре, - предупредил мастер. - Деньги сами поделите? - он внимательно посмотрел на вновь прибывших.
- Нет базара, начальник,- сверкнул фиксой Витёк. - Ты как, Сеня?
- А куда ж ты в тайге от меня денешься? - сощурился Семён.
Так и договорились: работать вместе, деньги - пополам.
Аккордеон, одежду и документы оставили на хранение мастеру. Переоделись в брезентуху, натянули кирзовые сапоги, закупили продуктов на первое время и на катере мастера с ветерком покатили на делянку. На самом берегу, километров в пятнадцати выше посёлка, располагался один из участков химлесхоза. На полянке, закрытой с воды стеной камыша, стояли буквой 'П' три рубленных летних времянки. Между ними - навес с кострищем и поленницей дров.
В одном из домиков проживал с поварихой Раей ветеран участка по прозвищу Филин, старый лысый уркаган. Беззубый, с серым от чифиря лицом, цветом и фактурой похожим на кирзовое голенище сапога. Филину после освобождения не разрешалось селиться ближе сорока километров от районного центра. Впрочем, он к тайге привык и никуда не собирался отсюда уезжать.
В другой времянке проживали два брата-близнеца Петро и Микола. Сорокалетние хохлы-молчуны, приехавшие на сезон, по их словам, 'зоробыть гроши'.
Семён и Витёк вселились в пустующий домик.
Времянки не запирались, в тайге не принято баловать. Да и не уйдёшь далеко...
Работали с темна до темна, Раиса варила нехитрую похлёбку, за что получала с каждого по четвертаку в месяц. Водку, считай, не пили. Магазин в посёлке. Пятнадцать кэмэ протопать по тайге в один конец, туда и обратно - тридцать, кому охота! День потеряешь, устанешь как собака.
Правда, раз в две недели по очереди ходили в посёлок. В баньке помыться, бельишко сменить, пивка попить, если завезли в ОРС.
В один из банных дней Семён познакомился с Ленкой. Гуляла смазливая бездетная вдовушка после гибели мужа, инспектора рыбнадзора, без удержу с прошлой осени. То ли утонул мужик по тёмному времени, напоровшись на топляк, то ли помогли ему утонуть, кто знает? А если кто и знает, разве скажет. Тайга... Моторку казённую притащили на буксире, а тело так и не нашли... Ленка, пила. Завивала горе верёвочкой. Будто жизнь доживала, остатние денёчки. А узнала Семёна - и оробела баба. Застыдилась прошлой жизни, вино пить бросила, посвежела, избу убрала, занавесочки, рушнички, салфеточки развесила-разложила по избе, откуда что взялось. Ждала Сенечку на крыльце, будто знала час, когда явится. Увидит издали, махнёт косой, и - в избу. Зайдёт следом Семён, а Ленка плачет навзрыд. Так радовалась ему.
- Что ж ты плачешь, Елена? - он всегда её так называл.
- Не каждой бабе доведётся в жизни всласть поплакать на груди настоящего мужика, - сияла колдовскими глазищами сквозь слёзы Ленка.
А через пять минут смеялась. Женские слёзы, как утренняя роса. Выглянет солнце - мигом сохнут.
А банька истоплена, вода согрета, веник можжевеловый в кадке томится, дух от него - по всей бане. Каменка жаром пышет, в предбаннике - квас ледяной из погреба в запотевшей крынке. Хорошо, чёрт, побери!
Переспит Семён ноченьку с зазнобой, а сна-то и - ни в одном глазу.
- Оставайся, - горячо шепчет Ленка. - Что тебе в городе? Книжки читать? Так у нас при конторе библиотека. Книжек много, про войну есть. Хорошие. На реке жизнь вольная, оставайся, желанный...
А наутро опять - в тайгу.
Уставали по первому времени оба напарника так, что по утрам крышку консервной банки было не вспороть. Рука финку не держала.
Вопреки посулам Витька, достались им уже выработанные участки. Приходилось резать сосну высоко, трёхметровым 'хаком' с укреплённой сверху литровой посудиной. А в ней - кислота, чтобы сосна живицы больше давала. Вся облепленная застывшей смолой и лесным сором конструкция весила килограммов шесть. Руки прилипали к древку намертво. В накомарниках работать было невозможно, нечем дышать на жаре. На комаров уже не обращали внимания, привыкли. От мошки дёгтем мазались.
Хорошо хоть участки разбросаны по тайге друг от друга далеко. Думалось одному в тайге за работой как никогда.
*
В который уже раз Семён рисовал в воображении, как он выходит из машины, поднимается по широкой лестнице с врезанными в вытертые мраморные ступени латунными кольцами. Как не спеша шагает на второй этаж старинного купеческого дома на Чайковской. Как звонит, видит дрожащие губы Игорька, не спеша, по одному, отщёлкивает замки 'дипломата', раскрывает его на столике огромного, под потолок, трюмо тёмного дерева. А там, в кейсе, на чёрном сукне - молоток. Точно такой же, как был у Игоря в руках в тот злополучный день, десять лет назад.
Семён тогда и не обратил на него внимания, молоток и молоток. Зато потом изучил его до мельчайших подробностей. Грамм на сто пятьдесят, с покрытой лаком жёлтой овальной рукояткой и круглым, не сбитым ещё обушком, к которому прилипла вместе со сгустком запёкшийся крови прядь чёрных волос. Чёрных, как у Игоря.
Он мечтал о том, как откроет дипломат и медленно поднимает взгляд, минуя вздрагивающие губы, на уровень его заметавшихся, побелевших от страха глаз...
*
Витёк за последние недели сдал. Его тонкие музыкальные пальцы опухли в фалангах. Спина не гнулась. Ноги покрылись язвами. Семёну раз от разу всё с большим трудом удавалось по утрам поднимать напарника с нар. Иногда приходилось уходить в тайгу одному.
В середине сентября, когда по вечерам от реки потянуло холодом, а левобережные староверы занялись ночным лучением рыбы, мастер пробежался по участку, прикинул приблизительно объём выполненной работы и выписал процентовку-аванс. Выплатил, как и положено, двадцать одну копейку за килограмм живицы: четырнадцать за 'вздымку', семь - за сборку. Витёк расписался в ведомости, сгрёб 'своё' и засобирался в посёлок на катере. Он что-то невразумительно говорил про телеграмму домой. Короче, уехал.
К ночи Витёк явился распьяно-пьяный и на выдавленное ему Семёном сквозь зубы 'гони мою долю, сука...', полез в драку. Мазнув тыльной стороной ладони по его пьяной роже, Горин вышвырнул пожитки напарника из времянки и широко расставил ноги на крылечке, пробуя пальцем лезвие топора. Грязно ругаясь, Витёк поплёлся под навес.
Семён лежал на нарах вверх лицом, в темноте, не зажигая лампу, и ничего ему не хотелось. Он слышал слова Филина:
- Шёл бы ты, Витёк, в посёлок. Не ровён час, положит тебя Сеня под выворотень, на мерзлоту. Он, Сеня, может! И ёлку поставит на место, как и было. Закон - тайга... Где-нибудь в посёлке устроишься. Чем не жизнь, ни комаров тебе, участковый рядом... - хрипло смеялся старый вор. - Знаешь, Витёк, бережёного Бог бережёт, а не береженого - конвой стережёт.
Ушёл Витёк на рассвете. Не стал дня дожидаться. Потом болтали 'вздымщики', будто в гараже работает. Поправился, говорили, с лица пополнел.
Встретила Семёна Ленка за околицей, в который раз сердце-вещунье подсказало, что выйдет нынче Сеня из тайги. Упала ему в ноги баба.
- Прости, родной, мы с Виктором сладили. Обещал жениться к зиме. Говорит, врал он, бахвалился, никого нет у него... Вижу же, что уедешь. Не удержать мне тебя. Ты - городской, не пара я тебе... Как я потом тут одна? Разве что на суку удавиться...
Чего бабу винить? Нелегка она, бабья доля. Почесал Семён щетину - эх, помыться-побриться не довелось! - и повернул назад, в тайгу. Побоялся не сладить с собой в этот раз. А вдруг вина выпьет и Витька встретит?.. А Семёну нужно было вернуться, во что бы то ни стало...
Три недели не выходил Горин из тайги. Дорезал участок, собрал живицу, стрелевал полные, будто свинцом налитые бочки, на лесную дорогу волокушей, запряжённой лесхозовским мерином. Все жилы вытянул, чуть было пупок не надорвал. Пришёл в контору - лицом чёрен, в бороде - живица, иголки, седые космы - во все стороны, на лешего похож.
- Давай расчёт, - сказал директору. - Работа сделана, живица в бочках, семь с половиной тонн пиши, там - с запасом. Я не крохобор.
- Доработай, Горин, до мороза. Сам видишь: людей нет. Мужикам поможешь...
- Договаривались как? Утром - живица, вечером - деньги! Забыл что ли, начальник? Так я помню... Завтра с утра посылай мастера на участок, а к вечеру - расчёт! - сверкнул из-под бровей ввалившимися глазами Семен и повернулся уходить.
- Будь моя воля, я бы вас всех за колючку загнал, под автомат, - прошипел директор.
Семён, дрогнув щекой, шагнул к крытому зелёным сукном столу. Руководитель, не выдержав взгляда, откинулся в кресле.
- Будь у меня рука подлиннее... - Горин поднял чёрный указательный палец. - Я бы тебе, козлу, глаз выколол... Завтра к вечеру, понял?.. И смотри, не серди меня, начальник. - Семён задержал взгляд на расширившихся зрачках директора и, повернувшись через плечо, вышел из кабинета. На вопросительный взгляд лысого, очкастого, худого, как жердь, служащегося, вежливо улыбнулся.
- Они заняты-с!
*
Не бил Горин Игоря молотком. Вырвал из руки и отбросил в сторону. Приложил, правда, иуду пару раз головой о дверной косяк, когда тот ручёнками замахал. А как мамаша его закричала, плюнул на наборный паркет и ушёл...
На рассвете Семёна взяли...
Следователь показал молоток. Дал почитать заключение экспертизы о наличии на рукоятке отпечатков пальцев Семёна Горина, об ушибе мозговых оболочек потерпевшего, о стойкой потере его трудоспособности. Зачитал заявление потерпевшего и свидетельские показания его матери, находящейся в квартире 'в момент совершения преступления'. И хотя Семён отрицал 'факт нанесения побоев, используя специально для этой цели приобретённый слесарный молоток', суд признал Семёна Максимовича Горина 'в предумышленным покушении на убийство Игоря Афанасьевича Смирнова из личной неприязни, нанесении ему тяжких телесных повреждений...' и приговорил 'к восьми годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии усиленного режима'.
Арина на свидании плакала, обещала ждать, писала три с половиной года, а потом вдруг перестала.
*
Катер должен был причалить в полдень. К его прибытию в выходной день на пристани толпился народ. По лестнице на берег спускалась празднично разодетая весёлая компания, человек двенадцать.
- С музыкой гуляют, - одобрительно загалдели бабы.
- Начальник ОРСа, Василий Никитич, шестидесятилетие они празднуют...
Раскрасневшиеся подвыпившие женщины, пританцовывая, распевали частушки. На ходу аккомпанируя певуньям, Витёк вышел на пристань и прислонился спиной к перилам. Нажав на клапан сброса воздуха, сдвинул меха и замер, заставив тем самым всех смолкнуть и обратить внимание на себя.
Семён стоял в сторонке и представлял, как он сейчас с разбега, в прыжке, всем весом обрушится на подло обманувшего его напарника и полетит вместе с ним в воду. А там доберётся до горла...
Дождавшись полной тишины, Витёк медленно потянул мелодию, запев, как обычно, вполголоса:
- Лишь только подснежник распустится в сро-о-ок,
Лишь только приблизятся первые гро-о-озы...
Витёк поднимал голос и музыкальное сопровождение всё выше и выше:
- На белых стволах появляется со-о-ок...
И в тот момент, когда откинувшись назад, он бросил в толпу:
- То плачут берё-ё... -
деревянные перила не выдержали, и аккордеонист вместе с инструментом, небрежно накинутым на плечи поверх ремней пиджаком и соломенной шляпой, издав сложный и неприятный для слуха аккорд, полетел в воду.
Женщины завизжали, отшатнувшись от обрушившихся в воду перил. Выпустив шлёпнувшийся на пристань рюкзак, Семён метнулся в свободное от людей пространство. Быстрое течение уносило беспорядочно барахтающегося, взывающего о помощи человека. Опережая его, покачивалась на волне шляпа. Три быстрых шага и Горин, не скинув даже обуви, в чём был, ласточкой полетел с пристани. Только кроссовки мелькнули. Едва успев услышать за спиной повторный вздох толпы, Семён с головой погрузился в воду, но сразу вынырнул и что было силы саженками поплыл вдогонку за то погружающейся, то всплывающей головой Куролесова. Тот уже, нахлебавшись воды, пускал пузыри. С пристани только и успели увидеть, как две головы, тёмная и седая, сблизились, догоняющий мужчина угрожающе крикнул и поднятым высоко вверх кулаком ударил утопающего. И сразу же оба скрылись под водой...
- Ой! Боженьки, никак утопли? - пронёсся над рекой молодой девичий не то вскрик, не то всхлип.
Но через мгновение обе головы, взломав сияющую на солнце поверхность бешено мчащёйся воды, вынырнули. И ещё два раза поднимался кулак прыгнувшего следом седого мужика для удара, прежде чем выдающийся в реку камышовый мысок скрыл обоих недавних напарников от жадных глаз зевак...
Семён волоком, подмышки, вытащил бездыханное тело связчика на мелководье и, не дав себе даже секунды отдыха, запалёно дыша, бросил его животом на своё колено. Витька выворачивало наизнанку. Он натужно кашлял, жадно хватал раскрытым ртом воздух и то и дело извергал из себя ангарскую водицу. Горин посадил его прямо в воду и без сил завалился спиной в мелкую, по щиколотку, взбаламученную грязь. Тяжело дыша, смотрел сквозь мокрые ресницы на проплывавшие в белесом мареве облака.