Аннотация: Стал лауреатом Международного литературного фестиваля в Вильнюсе "Балтийский Гамаюн-2018". Сообщаю об этом приятном событии с прибалтийской неспешностью. 1-е место в номинации "Проза". Отрывок из романа "Письма Розы"
Сергей Соболев (творческий псевдоним Артура Крижановского) стал лауреатом Международного литературного фестиваля в Вильнюсе "Балтийский Гамаюн-2018". Сообщаю об этом приятном событии с прибалтийской неспешностью.
Конкурс проходил в под эгидой МАПП (включает в себя организации примерно 50-ти стран).
Проводился в 2 этапа: в июне был отбор произведений в 3-х номинациях: "Проза", "Публицистика", "Позия". В ноябре - оглашение вердикта жюри, и, собственно, торжественное мероприятие.
В этом году участвовали авторы из 13 стран: России, Белоруссии, Литвы, Англии, США, Израиля, Италии и др. По итогам Конкурса мне было присуждено 1-е место в номинации "Проза" за отрывок из романа "Письма Розы".
Хочу поблагодарить Оргкомитет Фестиваля, президента ЛРО МАПП Льва Месенгисера, членов жюри, коллег, в компании которых было интересно посостязаться и, в особенности, поэтессу и редактора литературного альманаха "Ступени" Эльвиру Позднюю. На торжественном мероприятии в силу обстоятельств лично поприсутствовать не удалось. Надеюсь, получится посетить Вильнюс летом в следующем году, во время проведения отборочного тура фестиваля "Балтийский Гамаюн-2019".
Ниже конкурсный текст (было ограничение по объему, поэтому соотв-й отрывок из романа дан с некоторыми сокращениями)
Отрывок из романа "Письма Розы"
א
Сегодня, с наступлением темноты, проводник увел М. и с ним еще троих наших. Была сильная спешка, потому что ночи сейчас короткие, а идти им не до соседних хуторов, но куда-то дальше. Проводник у них, кажется, поляк. Но, может, я ошибаюсь. С хозяином, который нас прячет, он говорил по-литовски. Этот язык я знаю пока еще плохо, потому что в Вильно мы разговаривали на идиш и на польском... Совсем неважно, поляк он или литовец, лишь бы довел наших до хорошего места и передал их добрым, надёжным людям.
С М. мне расставаться особенно тяжело. Мы вместе с ним вышли из Вильно, он помогал мне, иначе я не управилась бы сразу с двумя младенцами. Его самого сначала вывели из лагеря (название зачёркнуто). Из гетто мы выбирались через... трубы (одно или два слова зачёркнуты). Далее нас вёл этот же проводник, которому заплатил муж моей сестры, отец того младенца, который сейчас, когда я пишу, мирно спит, который всё ещё цепляется крохотными ручонками за жизнь, не то что мой маленький Ицхак - он умер, сгорел две недели тому назад.
Когда мы прощались, М. плакал. Я тоже хотела заплакать, но не смогла. Я, кажется, выплакала все свои слёзы разом и на всю свою будущую жизнь, длинную или короткую, не знаю. Я выплакала все глаза, когда закопали в землю, прочитав кадиш, моего маленького Изю, которому в день его смерти исполнилось пять месяцев. А вместе со слезами у меня пропало и молоко.
Поэтому я не смогла заплакать, а обняла М. и остальных, кто с ним уходит, и пожелала им доброго пути и долгих лет жизни.
Иногда мне кажется, что хозяина, который нас здесь прячет, в большой яме, которую можно назвать и землянкой и схроном, я ненавижу даже больше, чем немцев Швайнбергера, Вайса и Мурера, хотя они известные душегубы, насильники и садисты. И тех двух "ловцов", которые в июле сорок первого нашли мою маму и младшую сестричку на "малине", где мы их прятали, и сдали кому-то из "Ипатингас Бурис", что означало для наших верную смерть...
Нет, неправильно написала. Тех я действительно ненавижу, ненавижу до скрежета зубовного, и надеюсь, что им за все воздастся.
Я не хочу и не могу писать, как устроено наше тайное убежище. Или "малина"... мы уже привыкли за два года к этому слову и знаем, что за ним кроется. Быт наш отвратителен, питание крайне скудное. Нас здесь пятеро, и мы сидим... чаще всего в кромешной тьме круглые сутки, выходя на свежий воздух очень редко, на пять-десять минут. Если бы не лето, которое мы ощущаем даже здесь, в подземелье, мы бы, наверное, не выдержали. Но мы живы надеждой и ещё чем-то, чему я не могу найти названия...
Приходила батрачка, я подала ей малыша, она кормила его грудью. Ещё принесла хлеб и почти полную бутылку молока. Я даже не знала, как мне отблагодарить эту простую неграмотную литовскую женщину. Да и нет у меня с собой ничего...
Потом приходил хозяин, уже ночью, и сильно ругался. Сказал, что если "жидасы" не передадут через проводника сколько-то золотых червонцев, которые ему вроде как задолжали, он зарубит "пархатых" топором, а малыша скормит своему хряку. Да, у меня пропало молоко, и ничего с этим теперь уже не поделаешь.
Нас было здесь, в этой "малине", десять человек. Но М. и еще трое ушли уже пять дней назад в другое место. Ицхак отпылал свое, сгорел в горячке, моего сыночка больше нет. Нас осталось пятеро: женщина с восьмилетней внучкой, двадцатилетний парень Й., за которого, чтобы спасти его, отец, очень состоятельный когда-то человек, а сейчас член юденрата вильнюсского гетто, заплатил какие-то большие деньги, и мы с малышом - я, двадцатидвухлетняя седая старуха, и трёхмесячный племянник, мой второй сын.
Если бы здесь был А., муж моей сестры С., он, наверное, спас бы моего Изю, потому что знает, какими лекарствами и микстурами лечат все болезни...
Малыш не по возрасту смышлен. Мой Изя все время плакал, а этот - нет, редко-редко. Сопит тихо и всё время ручками и ножками... дрыг-дрыг - как будто разминается. Я уже приучила его сосать хлебный мякиш, который, когда долго нет кормилицы, смачиваю в коровьем молоке...
А укачиваю я его, тихонько напевая колыбельную:
Люли, люли, деточка!
Люли, люли, пташечка.
Потеряла я любовь, -
Горе моё горькое...
ב
Прошло уже три недели, как не стало моего Ицхака. Моего первенца, который показался нам лучиком света и надежды в аду, в котором против собственной воли оказались и стар и млад, моей родной кровинушки.
Минула неделя с того дня, когда я попрощалась с М., который дал мне эту тетрадку, а также оставил пару карандашей и свечи, и ещё с тремя нашими, которых проводник увёл в другое место - живы ли они?
Хозяин наведывается к нам всё реже.
Раньше он приходил каждый день (вернее, глухой ночью). Приносил воду, немного картошки, иногда сырую свеклу, реже - черствый хлеб. Выпускал нас на прогулку, минут на десять, не больше. М. брал на руки Изю, а я Малыша, или же наоборот; и мы ненадолго вылезали из "малины" на свежий воздух. М. хорошо говорит по-литовски: он пытался объяснить хозяину, что нашим младенцам нужно больше бывать на воздухе, хотя бы минут по сорок в день.
Но хозяин и слушать этого не хочет. М. передал мне его слова:
"Вы что, жидасы, совсем рехнулись? Кто-нибудь может вас увидеть и тут же побежать к "ипатингасам" или сразу к немцам! Тогда вас убьют на месте, а меня повесят за помощь евреям!.. Если только ваши мальцы попробуют плакать или кричать во время прогулки, вы у меня тогда всю оставшуюся жизнь будете под землёй, в своей "малине", сидеть..."
* * *
Мне всё чаще кажется, что Й., наш сосед по "малине", сошел с ума.
Парень молится с утра до вечера, и с вечера до утра.
В те редкие часы, когда Малыш и вся окружающая нас обстановка позволяют мне забыться на час или два тревожным сном, я все равно - так мне кажется - слышу его отрешённый голос, с протяжными интонациями. Столь отчаянными порой, словно он пытается пробиться этими своими словами сквозь толстую глухую стену.
Й., накрывшись талесом, читает поочередно то поминальную молитву "кадиш", то "Шма, Исроэль", то все подряд молитвы, какие он только знает наизусть.
Я не знаю, кто ему дал талес. Скорее всего, прятал его и пронес сюда под одеждой. Местные проводники и те из наших, кто помогает выводить людей из гетто, лагерей "Кайлис" и "Г.К.П.", специально предупреждают, чтобы никто не смел с собой брать каких-либо предметов культа, а также литературы на идише. Думаю, что Й. ослушался этого строгого приказа и вынес талес из гетто, спрятав его на себе...
Когда здесь еще был М., он как-то умел успокоить этого парня, и тот подолгу никого не тревожил своими молитвами и песнопениями.
Но что можем сделать мы, две женщины? У каждой из которых по ребенку на руках: у одной восьмилетняя девочка, не совсем здоровая, с подозрительным кашлем, а у другой, лишившейся только что собственного ребенка, а с ним и молока в груди, трёхмесячный младенец.
* * *
Мы много раз, то по очереди, то вдвоём, просили... просто умоляли, чтобы он остановился, отдохнул сам и дал нам отдохнуть от своего молитвенного накала, от продирающего, как мороз по коже, голоса.
Его приходилось тормошить за плечо, потому что на голос он уже не отзывается... Однажды он снял с себя талес, когда горела свеча, и тогда я увидела глаза этого мальчика, почти моего ровесника... Он видел не меня или всех нас, укрывающихся в "малине" на задах литовского хутора, а нечто иное, другое. И с этим, наверное, уже нельзя было ничего поделать.
Однажды, когда Й. особенно разошёлся и его голос из-под талеса доносился особенно громко, мы услышали, как на хуторе взвыла собака, сидящая круглые сутки на цепи. Я испугалась, что сейчас явится разгневанный хозяин и всех нас здесь прибьет... Или же завалит вход в "малину", и тогда все мы задохнемся и это тайное убежище станет нашей братской могилой.
Я не за себя испугалась, а за Малыша.
Хотя и за себя тоже... Мои кулаки дубасили в спину Й. Он пришел в себя, снял талес; спустя время затих и доносившийся до нас, прячущихся в подземелье, собачий лай.
* * *
Я сажусь за свою писанину раз в три или четыре дня.
Экономлю свечи.
Бывает, что нет настроения и даже сил браться за карандаш. Да и Малыш не дает мне скучать, требуя к себе внимания (хотя он очень спокойный и некрикливый мальчик). Я уже ему пообещала, что, когда он вырастет, то никогда не буду его называть "шлемазл". Или "шая"... Хотя сама знаю, что буду, потому что все еврейские дети, когда что-нибудь натворят, бывают и шлемазлами и шаями.
Ты не знаешь, детка, что обозначают эти слова?
Когда-нибудь - я в это верю! - ты их непременно услышишь, поэтому твоя тетя, которой ты передан на сохранение, сделает все от нее зависящее, чтобы ты выжил.
Шая - это вообще-то обычное еврейское имя, сокращённое от Йешайя. Но употребляется это словцо - ты только не смейся, малыш... - употребляется это вот "шая" ещё и в таких значениях, как "недотёпа", или "гуляка", или "лодырь". Или ещё как угодно (кажется, это самое "шая" пришло к нам с юга Украины, скорее всего, из Одессы).
А "шлемазл"...
О-о-о! Тут в двух словах не объяснишь, но я попробую.
Вообще-то, мы здесь, в Вильно и окрестностях разговариваем на своем идиш. Ещё наши местные евреи знают польский и литовский, конечно, в разной степени: кто-то может читать и писать и даже ведет какие-то дела с местными чиновниками и дельцами - это было, конечно, до прихода немцев, - а кто-то знает лишь "базарный" язык простолюдинов. Я знаю немного немецкий, а наши дедушка и бабушка, которых, к сожалению, уже нет в живых, хорошо знают... вернее знали, немецкий - когда-то это был их второй родной язык.
А ещё есть иврит, язык, на котором евреям была дана Тора и на котором многие иудеи разговаривают и сейчас. И вот на этом языке "шлема мазл" означает - "полное счастье".
Эх, малыш, малыш: ты ещё, по младости лет, не знаешь, каково оно бывает, еврейское счастье, особенно "полное".
* * *
Й. послушался нас и на время прекратил свои молитвы и песнопения.
Но вышло, кажется, еще хуже: парень, перестав молиться, теперь свистящим шепотом - только шепотом, как будто у него пропал голос - рассказывает о том, что он видел в Понарах, когда его временно, за какую-то мелкую провинность, перевели работать из автомастерских в "команду могильщиков".
Этот еврейский мальчик учился в ешиве и мог стать кем угодно: торговцем, аптекарем, портным, учителем, адвокатом или раввином. А стал наряду с другими несчастными, которых немцы и местные "ипатингасы" гоняют на грязные работы, - могильщиком, который ссыпал хлорную известь в рвы с десятками, иногда сотнями расстрелянных и зачастую недобитых, ещё живых людей, а затем засыпал вместе с другими несчастными, нередко полубезумными, эти ужасные рвы землей, и они потом ещё некоторое время дышали.
Трава в Понарах, деревушке, которую литовцы называют Панеряй, на сотни метров не зеленая, а буровато-коричневая. Даже на кустарнике и деревьях - кровь, внутренности и человеческие мозги.
Я не смогла долго выдержать ни этот его свистящий шепот, ни то, о чём он пытался рассказать - вот только кому?
Заткнула уши пальцами.
И тогда Й. надел талес и вновь, раскачиваясь, стал молиться у глухой непробиваемой стены.
* * *
Про своего мужа Б., отца нашего несчастного Изи, я, как ни странно, почти не думаю. Б. и еще два десятка человек, из числа тех, кто имеет дефицитные специальности, куда-то увезли еще в апреле... Кто-то говорит, что в Эстонию, в рабочий лагерь, кто-то, когда о них заходит речь, печально и многозначительно кивает головой.
Мы познакомились уже в гетто и здесь же сыграли... - да, да, да! - свадьбу... почти настоящую еврейскую свадьбу.
Когда я понесла ребенка, все думали, что будет девочка, а вышел - мальчик. Муж сначала хотел назвать Израилем, но потом выбрали имя Ицхак. Поэтому я так его и называю, то Ицхаком, то Изей... мою кровинушку, похороненную второпях на опушке здешнего дремучего леса.
В добавление к тем садистским, изуитским и палаческим приказам, которые уже внесены в эту тетрадь рукой М., могу по памяти воспроизвести ещё несколько:
Евреям запрещается говорить по-немецки.
Еврейским женщинам запрещается красить волосы и губы.
Евреям запрещается молиться.
Запрещается приносить цветы в гетто.
Еврейским женщинам запрещается рожать (если такое произойдет, родившая будет лишена жизни вместе со своим ребёнком).
За нарушение любого пункта и параграфа любого приказа мера наказания - расстрел.
* * *
В отличие от хозяина, его сезонная работница, а проще говоря, батрачка, относится к нам со всем присущим ей, простому бедному человеку, пониманием и состраданием.
Муж её, тоже литовец, и такой же, в сущности, батрак, работает сейчас на одном из соседних хуторов. С ним, с мужем, находится её старший сын, парнишка лет двенадцати, Он тоже трудится, перемежая работу подпаска с обычными мальчишескими забавами. Этого парня я уже видела раза три или четыре: он приносил нам сюда, в "малину", немного хлеба и молока.
Как я понимаю, такое случалось потому, что Д. сама была очень загружена работой у "нашего" хуторянина. По-видимому, боится сама слишком часто сюда ходить, чтобы не гневить того же хозяина... Но хотя бы раз в сутки, обычно уже к полуночи, когда "куркуль" и его домашние дрыхнут без задних ног, Д. спускается к нам, или же я подаю ей Малыша, и она его кормит грудью.
Когда мальчик вырастет, я обязательно найду эту Д., приведу его к ней, к этой простой деревенской женщине, и скажу просто: "Сынок, именно ей ты обязан жизнью..."
...Плохо, очень плохо. Сегодня вечером приходил хозяин и ругался так, как никогда прежде. Наверное, наши по какой-то причине не смогли там, в гетто, или через своих давних знакомых вне его, собрать нужную сумму денег или передать взамен какие-нибудь ценности. А может, собрали, но не могут передать, нет оказии. Или же расплатились с ним, но тот счел, что "мало дали".
Да и откуда взять деньги или ценности тому же А., мужу моей сестры С., если раздали, кажется, всё, что было?..
Я отдала Й. талес обратно (я его прячу, когда к нам спускаются посторонние, а тем более хозяин). Если бы не Малыш, который изо всех сил цепляется за жизнь, я бы плюнула на всё и ушла бы в лес. Или вернулась бы обратно в гетто.
* * *
Нет, не могу я так поступить.
Малышу нужна эта кормилица, добрая женщина Д. - иначе он умрет.
И я не могу бросить здесь, у этого мироеда, который терпит нас на своей земле лишь в силу собственной алчности - ах, как бы я рада была заблуждаться... - почти беспомощную пожилую женщину и ее прихварывающую внучку, так же, как не могу оставить в здешней "малине", которая уже вскоре может стать для всех нас братской могилой, даже сумасшедшего Й., этого несчастного парня, которому довелось видеть и пережить больше, чем древнему старику.
* * *
ג
Мы находимся в этой "малине" уже четыре недели. Может, больше на два или три дня. Или меньше на столько же. Я потеряла точный счет времени. Нас держат здесь практически взаперти, а это не способствует календарным исчислениям.
Но нам некуда податься. Что поделать. И что делать? Особенно мне, с младенцем на руках, которому нужна кормилица или хотя бы молоко из-под коровы, которое его бедный желудочек как-то научился перерабатывать, хотя оно даже не прокипячённое.
У меня нет с собой никаких лекарств. Хозяин уже в первый день, когда осматривал наши вещи, забрал себе свёрток с лекарствами, которые выделил нам из своих оскудевших запасов А., муж моей сестры С., когда выводил нас по... (зачеркнуто) вместе с проводником с улицы Руднинку, где мы прятались на "малине" ещё с той поры, когда внешне стала заметна моя беременность.
Я, конечно, не так хорошо разбираюсь в медицине и лекарственных средствах, как дедушка, который почти полвека работал аптекарем. Или как А., который продолжил аптечное дело уже в Вильно-Вильнюсе. Но, может, будь при мне тот сверток с лекарствами, что забрал хозяин, я смогла бы вылечить, спасти моего Ицхака?
* * *
Стоило мне только помянуть хозяина в своих записках, как он тут же объявился, так что я едва успела задуть свечу и спрятать тетрадку и карандаш.
Хозяин сбросил нам несколько кусков черствого хлеба и пару неочищенных свёкол. Затем спустил на верёвке ведро с водой, почти половина которого вылилась мне на голову.
Я попыталась узнать у него, когда нас переведут в другое место. Но он стал ругаться, обозвал меня, а потом велел, чтобы Й. выбирался наверх.
Мне все это как-то не понравилось... Что-то я заподозрила - нехорошее. Но хозяин сказал, что он будет выпускать нас на прогулку и первым пойдёт именно Й.
Я думала, что Й., который в последнее время был заметно не в себе, ни на какую прогулку не пойдёт. Но у него в тот момент, кажется, случилось временное просветление в мозгах. Парень вытащил из-за пазухи свой талес и передал его мне, неожиданно поцеловав меня в лоб. Так же молча поцеловал женщину и её внучку. Наклонился к Малышу, который пускал пузыри в своей постельке, - завёрнутый в тряпки и одеяло, он лежал в плетеной корзине, которую я приспособила вместо люльки, - поцеловал его выбившуюся из свёртка ручонку и что-то тихо ему сказал.
А потом стал выбираться из "малины" наверх, где его уже поджидал хозяин.
* * *
Я пишу эти слова спустя примерно двое суток после того, как хозяин забрал с "малины" нашего блаженного Й. Как я и подозревала, это была никакая не "прогулка". Обратно парень к нам не вернулся, да и нас на свежий воздух не выводили.
Не хочется думать о самом страшном.
Но всё равно в голову лезут ужасные мысли.
Может быть, отец Й., уважаемый некогда в Вильно человек и нынешний член юденрата, не смог собрать средства, необходимые для переправки сына в другое, более безопасное место? А если и собрал, то, возможно, не смог передать, потому что контроль за обитателями гетто и лагерей, даже за членами юденрата, - жесточайший. А может, старик умер, растерзан, убит? Ох и вэй! Существуют в наши чёрные времена десятки причин, десятки "если" и "может быть"... Ох, все несчастья валятся на наши бедные головы!
Ведь может так статься, что хозяин хутора, которому заплатили за то, чтобы он нас спрятал на какое-то время, по каким-то своим причинам, своим соображениям, решил избавиться от "лишнего" едока?..
Да к тому же сумасшедшего, от голоса которого, прорывающегося даже из-под земли, по ночам завывает собака.
Сам хозяин, кажется, не намерен нам ничего объяснять. Кроме ругани, от него ничего не услышишь. Да, он рискует, как и другие люди, те же литовцы, которые прячут у себя несчастных евреев. Я знаю точно, что многие делают это бескорыстно, из чувства сострадания или христианской добродетели. Но наш... Не могу подобрать слов.
Остается надеяться, что Й. переправили в другое место.
* * *
Как и прежде, каждую ночь к нам приходит или сама Д., которой я безмерно благодарна, или, в тех редких случаях, когда она не может прийти, ее сын Й. Паренёк дважды сам спускался к нам в "малину" - приносил хлеб, молоко, немного варёной картошки. А однажды передал мне пару свечей, хотя я Д. об этом даже боялась попросить.
Я благодарна этой простой деревенской женщине, благодарна вдвойне. Потому, что знаю уже крутой нрав "хозяина", который способен и её, свою батрачку, крепко наказать, и еще потому, что она не жалеет своего материнского молока, которого хватает и для её собственной девочки и для моего Малыша.
Почему люди так по-разному ведут себя в этой жизни, ведь каждый из них был когда-то вскормлен материнским молоком? Откуда берутся такие изверги, как Швайнбергер и конченый садист Вайс? Откуда берутся такие презренные типы, как местный хозяин, который, складывая чужие ценности в свою кубышку, одной рукой бросает в яму - изредка! - сырую брюкву и куски заплесневелого хлеба, а в другой держит, пряча до поры его за спиной, остро отточенный топор?
Неужели у них когда-то были матери, которые кормили их грудью, пели им колыбельную и желали им, своим деткам, только добра в этой жизни?
Добрая Д. разрешила нам ненадолго подняться на поверхность. И мы все, нсчастные затворники, включая Малыша, около получаса дышали ночным свежим воздухом. Мы пили его, как необыкновенно вкусную колодезную воду.
* * *
Дела наши, кажется, обстоят неважно.
Сегодня, примерно два часа тому назад, приходила Д. Она попросила меня подняться наверх, одну, без ребенка. Я оставила Малыша на попечение женщины и выбралась из "малины" на земную поверхность, где уже успели сгуститься сумерки.
Хотя было темно, я заметила, что Д. чем-то расстроена. Она вздыхала и даже всхлипывала порой, как будто собиралась вот-вот разрыдаться.
Я не очень хорошо говорю по-литовски, но мы как-то понимаем друг друга. К тому же Д. когда-то, еще подростком, работала у хозяина-поляка и способна понимать польскую речь - а я, проучившись два года в университете, хорошо научилась говорить по-польски. Вот и на этот раз я разговаривала с ней то на ломаном литовском, то на польском, чтобы выяснить, что же произошло и из-за чего она так расстроена.
Сначала Д. не говорила прямо, в чем причина тревоги. Она спросила меня, есть ли мне куда податься с Малышом (то есть, дала понять, что на этом хуторе нам оставаться опасно). Я сказала: "Нет, мы тут никого не знаем". И спросила в свою очередь, далеко ли отсюда до Вильно - на тот случай, если я попытаюсь с младенцем пробраться обратно в гетто. Д. сказала, что она никогда не была в Вильно. Но знает, что город отсюда неблизко, что туда добираться пешком весь световой день или же, если идти только по ночам, через глухую местность, две, а то и три ночи.
Тогда я и спросила у нее: "Д., скажи мне правду, что произошло и из-за чего ты так расстроена?"
* * *
Литовка, не знаю, чего это ей стоило, все же решилась и рассказала мне о разговоре между "хозяином" и его женой, который она случайно подслушала.
Хозяйка хутора сильно ругалась на своего мужа. "Что ты себе думаешь, "шудас"! Ты прячешь за нашей усадьбой евреев... а о нас ты подумал?! Узнают об этом немцы или "ипатингасы", всем будет плохо! Тебя, жадного дурака, повесят, и меня заодно убьют! Если тебе намылят шею для петли, то кубышка, зарытая в тайном месте, тебя уже не спасёт!.."
"А что на это сказал хозяин?" - спросила я.
"Он сказал, что это не бабьего ума дело. Сказал, что через два или три дня на хутор должен прийти человек с деньгами. И если он появится, то ему придется предъявить евреев... Про парня, которого зарубил топором и закопал в лесу, придется соврать, что он убежал во время прогулки в леса..."
"Значит, хозяин зарубил парня топором?" - спросила я.
"Ох... ох... и зачем это я только сказала..."
"Говори, Д., все как есть. Я тебя не подведу. Можешь быть уверена, что все останется между нами, - сказала я этой деревенской женщине. - Хозяин пообещал жене, что потом, когда ему принесут деньги, он избавится и от всех нас?"
"Да, он так сказал. Хозяин пообещал, что избавится от всех вас не позднее чем через три дня..."
