- А я, с вашего позволения, зовусь Иннокентий... обитатель сей прелестной вещицы, да... Даже не обитатель, а... как бы поточней выразиться... ее дух и плоть, пожалуй... И в не меньшей мере душа вашей семьи, многоуважаемая Вера Николаевна...
- А-а, догадалась! Ты - табакерочный чертик! Только зачем ты меня Вера Николаевна зовешь, я же девочка!
- Хорошо, моя юная госпожа... Но...
- Ну вот, госпожа теперь - вот смешной! Я сама вчера слышала, папа говорил, что госпожей и господ нет больше, кругом - одни товарищи!
- Вот оно как? Боже, в какое же интересное время мы живем с вами, Верочка... Так хорошо - Верочка? Ну, уговорились, я тебя Верочкой зову, но с условием: ты меня тоже по имени зови, я же представился тебе: Иннокентий. Или можно Кешей, только чертом не надо. Ну вот посуди сама: что в нас с ним общего? - тот громогласный, огромный, немытый, густым волосом оброс до самых копыт, весь в дыму, серой и шерстью паленой разит от него...
- Ну и ты в дыму, раз в таком месте живешь! Табак, это я знаю что: порошок такой, в папиросах, поджигают, и вся комната в дыму делается! Фу, гадость!
- Ну, табак-то, положим, и нюхать можно, и за щеку закладывать, и дыму тогда никакого вовсе не будет -а только что отрава, это, конечно, правда ... гадость, одним словом. А вот в моей табакерке, представь себе, табаку-то как раз сроду не водилось.
- Тогда какая же это табакерка? И не табакерка, значит, вовсе!
- А вот и табакерка - только особенная; не простая, а с сурпризом: кнопочку кто нажмет - тут я и выскакиваю: "Здрассьте!!". Кто-то, может, и пугается вначале, а потом уж все равно все смеются - и радости так гораздо больше, чем табак-то нюхать.
- А я, кстати, и не испугалась ничуть, когда ты выскочил! Ты нисколечко не страшный! Погоди... так что ж, значит тогда, наоборот - это в взаправдошных табакерках взаправдошные черти живут, да? - просто их не видно?
- Ну что ж, можешь себе это и так представить... Тебе сколько лет?
- Шесть с половиной уже. А тебе?
- А мне так за сто...да-с... Почитай, самая старая вещь в вашем доме. Еще дедушку твоего, Ивана Казимирыча, помню - как сейчас перед глазами стоит. Придет, бывало, на бал, местечко выберет полюднее, желательно, конечно, где дам побольше - а уж охоч до дамского полу был! - ну, или просто в гостях у кого... И вот, значит, только, бывало, все рассядутся, а Иван-то Казимирыч руку в кармашек запускает - ну, а я уж тут как тут, наизготовку, чувствую, сейчас потеха будет! Достает табакерку: "Не угодно ли табачку свеженького? Пожалуйте!" А табакерочка-то сама как игрушка, приглядись-ка, Верочка: крышка у ней не просто серебрянная, а с узорами; видишь, вроде как сад райский, а по саду птички летают - тончайшая работа ...
- Да черно все... и узоров никаких не разглядишь...
- А это вы велите кому крышечку-то почистить, она и засияет снова... Серебро вещь такая; не уследишь - оно и потемнеет, сникнет... Да только все равно ведь серебро; дашь себе труд от черноты освободить, и в награду такая красота тебе явится ...
- Да ты про бал-то дальше рассказывай!
- Ну что ж, про бал так про бал... Вот достает, значит, Иван Казимирыч коробочку, а дамы все тут же наперебой: "Ах! Ох! Прелестная вещица какая!" - и уже первая, самая бойкая, ручку тянет. А Иван Казимирыч: "Извольте только вот здесь кнопочку нажать, и враз откроется!" - ну, а дальше и смех, и грех, и визг, и хохот до упада... Одна весьма утонченная особа как-то раз и вовсе чувств лишилась - ненадолго, впрочем: чуть было тесемки на корсете ослабили, так сразу в себя и пришла; а уж Иван Казимирыч тут как тут, склонился, пальчики целует: "Простите великодушно, могу ли чем тяжкую вину свою искупить?!"... Да, хороший человек был Иван Казимирыч, нраву веселого, отменный офицер, между прочим: в войне с турками двуми Георгиями награжден..ќќ. Жаль лишь, что до карточных игр слишком уж охотник - ну и проигрался под конец жизни в пух и прах, да так, что пришлось старшей дочери, матушке твоей Елизавете Ивановне, замуж за Николая, купца третьей гильдии, идти - и то сказать, хорошо, что красавица была, да нраву веселого, вся в отца - так что недостатка в ухажерах, по счастью, не наблюдалось. А табакерочка ей в приданное досталась, да и на память, конечно, тоже: на туалетном столике в спальне у ней стояла. Хорошее место, светлое - днем с Волги параходные гудки слышны были, по ночам сирени аромат... Это сейчас что-то темно сделалось, и душно...
- Это папа все: говорит, нельзя ей больше на туалетном столике стоять, надобно в шкаф получше спрятать, чтоб не нашли. Видишь, тут еще много чего другого лежит. И ты давай - прячься в коробочку и тихо, тихо сиди... А то найдут и все отнимут, папа сказал.
***
- Ну что, бабушка, задыхаешься?
- Задыхаюсь, милый, задыхаюсь...
- Ну хорошо, ты пока задыхайся, а я сейчас мультик досмотрю - а потом еще прибегу к тебе.
- Колюшенька, голубчик... подай мне вон то лекарство, из верхнего ящичка... и водички запить... Спасибо, милый. Ты такой добрый, хороший мальчик... Вот, смотри, что у меня тут... видишь, коробочка? Дай-ка ручку, нажми вот кнопочку...
- Да знаю, знаю, ба... Чертик выпрыгивает... Показывала уже сто раз... Пусти...
- Ну беги, мой родной, беги...
Ах, Кешенька! -видишь, жизнь какая стала? А что сделаешь? - ничего не поделаешь. Все бегом, бегом; и дочь моя Лизонька весь день, как белка в колесе, от зари до зари на работе, даже дом обустроить некогда - вон, в очереди отстояла за мебелью, чтоб все не хуже чем у всех, и стол полированый, и диван-кровать, и стенка, телевизор, конечно...- а души, души-то во всем этом нет. Некогда душу вдохнуть - да и некому тоже. Не знаю, Кешенька, как это получилось так, где и когда проглядели - да только, чувствую я, рушится семья наша, рушится на корню... И винить-то некого: в тяжелое время Лизонька росла, война - я с утра до ночи на дежурстве, а она, ребенок малый, все одна да одна дома -Иван Петрович-то, помнишь, в первый же год и погиб... Да, конечно, в садике воспитатели есть, и в школе, я ведь совсем не против коллектива - да только тепла-то домашнего не заменит, нет... А и денег ведь вечно не хватало - вот она, видно, и выросла у меня такая поэтому: работать, работать до упаду, чтоб ни в чем нужды не терпеть - особенно после того, как муж ее бросил... Так что я Лизоньку не осуждаю совсем, ты не думай.
Только тяжело, Кешенька, вот так одной доживать-то; иногда так слова человеческого хочется, а кругом все словно неживое: Лизонька домой до смерти усталая приходит, поговорить и сил нет. Ну, а Колюшенька, если дома, то все у телевизора, словно медом ему там намазали... Подруги, говоришь? - а подруги-то все умерли у меня, одна я, последняя, и осталась - вот и разговариваю с тобою... а со стороны, наверное, кажется, что сама с собой...
Видишь, расхворалась опять что-то - вон, лекарств сколько наставили, а уж, боюсь, не выберусь; пока одно лечу, другое разваливается. Слабею с каждым днем. Но ты за меня не бойся - дух у меня крепкий, а это главное. Ведь люди же мы, не звери, для нас силы душевные-то важней любых других! Да и нельзя мне раскисать: кто же тогда Колюшеньке книжку почитает? А сказку расскажет? Или про дедушку нашего, Ивана Казимировича-то, кавалера георгиевского? Ведь нельзя же мальчишку одного в пустоте бросать, словно он вовсе без роду-племени - так ведь и до беды недолго!
Хорошо хоть, скажи, табакерку-то удалось сохранить, хватило ума не обменять в голодные годы на еду. Еда - ну что еда? - выжили же как-то и без того, а табакерка - шутка ли, реликвия ведь наша семейная. Только она и сохранилась с тех времен... Помнишь, как дедушка, Иван Казимирович... ох... подожди, что-то сердце сдавило... А Колюшенька-то, когда поменьше был, птичкам так радовался - и кнопочку нажимать любил!... Бывало, подбежит, пальчиком своим маленьким вот здесь придавит - а ты прямо на него - скок! А он уж и ждет: смеется-заливается, голосок-то звонкий -звонкий... Вот я умру, а табакерочка ему на память останется - и хорошо, очень хорошо это, что вещи дольше нас, людей, живут... Одно только плохо, что совсем тяжело мне вставать стало, и руки не слушаются, крышку вон, и ту отчистить не могу - а кроме меня, и некогда всем... "Вы почистите уж, - прошу их, уговариваю, - увидите, она как солнце засияет, и птички покажутся!"... Но я на них обиды не держу, нет... А что обижаться-то, даже если и обидно иногда бывает - кому от того легче? Вот уйду я в могилу вместе со своей обидой - и родным плохо будет, да и мне нехорошо. Нет, Кешенька, прав ты был, когда говорил мне, что самое главное - радость своим близким нести. Вот я, милый, и стараюсь - как могу, конечно. Глядишь, может все же потеплее им, моим любимым, станет - а за радостью и теплом-то и невзгоды отойдут...
***
Ах, Вера Николаевна, Вера Николаевна! - как же плохо мне без вас... Рассказать ли все как есть, по порядку, или уж не мучать вас, милая вы Верочка моя Николаевна... Вот опять мне не спится -а на дворе уж ночь глубокая, беспробудная, чернильная, глухая до обморока - ни звездочки в небе, ни лунного проблеска... Сколько же лет прошло! - воистину вещи живут дольше людей, верно вы тогда подметили - а ведь вы все как живая перед глазами стоите...
А вот, Вера Николаевна, не поверите: как похоронили вас, на двадцатый день где-то, пружинка-то моя - тр-рах! - и сломалась... Так что прыгать я с тех пор не имею больше возможности, да-с... Сижу смирно в своем убежище, взираю на мир сквозь узкую щель - крышка, к счастью, неплотно прилегать стала. Да и слышу тоже, увы, не ахти...
Но главное-то, понимаете, не в этом. Э-эх... Я, право, затрудняюсь сам объяснить - а только, когда вас не стало, словно черная пустота какая-то по дому разливаться начала, и заливала, заливала всех, да и накрыла под конец с головой.
К тому времени уж, правда, и Лизонька постарела - так все и одна, без мужа; да и Колюшенька уж совсем взрослым стал. И странным стал, знаете, замкнутым таким и раздражительным, а то вдруг весел сделается сверх всякой меры - тогда уж только догадались, что травит он себя чем-то пострашней табака, травит постоянно. Как-то раз пролежал без движенья весь день в темной комнате - а под вечер приехали врачи и забрали в больницу. А как вышел из больницы - неделю вроде ничего, а потом все по-старому пошло... Лизонька так мучалась этим, прямо сил не было на нее смотреть - и сама к табаку пристрастилась, да и попивать стала, уж простите вы мне, старику, эту правду, сам сколько раз замечал... а потом как-то раз слышу: не могу, говорит, больше с ним рядом жить, пусть живет как знает, а я уезжаю за границу, навсегда! Вроде бы ваша родня где-то во Франции объявилась.
Табакерку-то она вначале с собой взять думала - да только в том музее, куда носила ее, чтобы разрешение на вывоз получить, ничего у ней с этим делом не вышло, и скандал случился пренеприятнейший. Лизонька им про семейную реликвию - а те одно твердят, как заученное: вещь старинная, а потому, являясь народным достоянием, вывозу не подлежит. Хотя, признаюсь, и мне невдомек: с каких это пор Ивана Казимирыча табакерка вдруг народным достоянием сделалась?
Так что Лизонька вернулась домой ни с чем, табакерку бросила на диван, зарыдала, села к столу пить вино. А Колюшенька тем временем увидал табакерку, схватил и понес продавать куда-то. Долго торговались, и тоже, кстати, на повышенных тонах - но я, признаюсь, мало что из того торга понял, поскольку велся он в неизвестных мне выражениях... Однако же, в итоге сделка состоялась... И знаете, стыдно признаться - но я не жалею об этом. Единственно радуюсь, что вы, бесценная моя Вера Николаевна, не дожили до такого позора.
Ну, а новые хозяева мои - неплохие люди, поверьте. И похоже, тоже из купцов, как и ваш покойный батюшка. Крышку табакерке горничная уже начистила так, как она и в прежние времена не сияла - низкий поклон изобретателям новых средств! Думаю, скоро и до починки пружины дело дойдет - по крайней мере, разговор об этом вчера, я слышал, уже заводился. Ну вот, милая вы моя , я и живу этой надеждой - на то, то пружинка будет починена, и смогу я еще порадовать чьих-то детишек, а глядишь, и взрослых тоже. Ведь, согласитесь, ежели не надеяться, что сможешь кого-то порадовать, так стоит ли и жить вовсе?