Тонкая фанерная дверца, отделявшая комнатку от хозяйской горницы, от удара задрожала. Кто-то вошел в дом. Потом раздался голос Ирины:
-Пойду посмотрю, сможет ли он вас принять.
Отец Кирилл оторвался от бумаги. Негромкий стук в дверцу он ожидал. Этим стуком всегда заканчивалась недолгая как бы борьба между пришедшим и Ириной. Так и случилось. Острый нос Ирины, ее узкие губы, нахмуренные бровки. Сама не зашла, только так, через приоткрытую дверь спросила:
-Можно, батюшка? Там к вам женщина... Примете?
Посетительница была приземистая, животастая, лицо круглое и красное, ноги бутылками, руки натруженные не сельской работой. Руки всегда выдают больше, чем самая подробная биография. Так и оказалось: продавщица из пригородного сельца Пушкаревки.
-Сына моего забрали, ба-батюшка... - с трудом выговорила она. - Все талдычил, паразит: хочу в ВДВ, хочу в ВДВ!.. Вот и забрали в ВДВ, дурака. Еще девятнадцати нет. Намедни письмо прислал: посылают в Чечню. Ах, ты ж, Боже ты мой! Как же так? В Чечню! Там же калечат и убивают. А он у меня один, понимаете? Один. Еще дочка есть, но дочка не в счет. Она что, выйдет замуж и улетит. А сынок у меня - один. Сейчас пока работаю, в торговле, сами знаете, как оно там, в торговле. А придет время на пенсию? Какие там пенсии? Тут сосед наш Иван Ильич отработал сорок лет в гараже совхозном, и начальство возил, и по механике был. А вот идти на пенсию - кукиш ему! Прости меня, Господи!.. Так у него двое сыновей, двое! Оба бизнесами занимаются. Ему-то что? А мне каково, батюшка?..
Отец Кирилл терпеливо слушал. Наверное, четыре пятых своей жизни он провел, слушая вот такие "исповеди". Это был его долг, очевидно, давным-давно запечатленный кем-то. Долг, которому он теперь отдавал драгоценное время.
-Что вы хотите? - спросил он, наконец.
Конечно, он знал, зачем эта женщина пришла.
-Ну, так это... - она замялась. - Я понимаю, вы не военком, не министр обороны. Но это... как бы... попросите Бога...
-О чем?
-Чтобы Он мне, значит, вернул моего Володьку. Ведь погибнет - я ж белугой наревусь. Кто мои дни старые скрасит, кто хлеб в дом принесет, кто мне кружку воды подаст, если заболею? Попросите, а?
Отец Кирилл не спускал глаз с грубого лица женщины. Понимает ли она, о чем говорит? Такие вот обвешивали его в магазинах тысячи раз. Обсчитывали - опять же тысячи раз. Было время, кричала одна такая: что пришел, поп? Колбасы хочешь? А гирькой в лоб не хочешь? Правда, были другие. Были такие, что незаметно кивали: зайдите в боковушку, я вам без очереди косточек дам... Это в конце 80-х, когда вообще все вдруг пропало с прилавков. И он шел в боковушку, и брал бумажный кулек с костями. Называлось это "суповый набор". А потом - не мог есть тот суп. Поднесет ложку ко рту, а нутро его выворачивает. Тогда стал молиться - сразу понял, что случилось с ним.
Поймет ли когда-нибудь эта женщина?
-В Бога веруете?
-Что?
-В Господа нашего веруете? - повторил отец Кирилл строже.
-А как же? А как же, батюшка? Я и куличи пеку, и яички, значит, крашу, и все такое. Как же без этого? И Володьку крестила, и Наташку. Обоих крестила, все как полагается.
-В церковь ходите?
-В церкву-то? Честно сказать, - понизила голос и придвинулась, будто делилась секретом. - Не то чтобы часто. Ну, так раз-два в год. А вот соседка у меня, Мария Сергеевна, та к вам ходит. В городскую церкву не ходит, а к вам постоянно. Она меня и надоумила. Иди, говорит, Тамара, к нашему батюшке. Он тебе все сделает.
-Что?
-Что? - не поняла посетительница.
-Что "сделает"?
-Н-ну, это... как его... вы попросите за меня, да? А я в долгу не останусь... - засуетилась, ловко из-под ног бутылочных выхватила кошелку. - Вот тут коньячок, балычок, финнская салями, сыр голландский...
Подняла глаза на священника. Запнулась, будто кто кляп ей воткнул.
Он смотрел на нее строго и отчужденно. Длинные седые волосы, длинная седая борода, серебряный крест на длинной цепи сверху вниз через грудь. Серые твердые глаза. Небольшие старческие руки на столе. По рукам синие прожилки. Тут же какие-то бумаги. Шариковые ручки. Три или четыре книги. Одна толстая, другие потоньше.
-Вот что, Тамара, - сказал он, наконец. - Ты кошелку-то возьми, слышишь?
-Да, - с неуловимым сомнением ответила посетительница.
-И поди домой, - спокойно продолжал отец Кирилл. - По дороге, на углу Советской и Красноармейской, стоит побирушка. Ты ей кошелку-то отдай.
-Это нерусской-то? Она все время там побирается. Со своими таджичатами приехала, они по базару бегают, она - все просит. Небось, деньжищи заколачивает, каких нам с вами, батюшка, не снилось...
-Ты ей кошелку-то отдай! - повысил голос отец Кирилл. - Из нее ничего не доставай, отдай как есть.
-Дак что ж это я, дура? Мария Сергеевна говорит: священник все сделает. А вы - отдай "черной". У меня сына в Чечню посылают, его там такие же "черные" покалечат, а не то и убьют, и я же их корми?..
Опустил глаза отец Кирилл. Был бы моложе - гневом взорвался бы. Нет, прошло время гнева. Горечь растеклась по душе. Горечь, оборотная сторона знания.
-А больше мне тебе сказать нечего, - сухо сказал. - Прощай, иди с Богом.
-То есть как это? - опешила Тамара. - То есть как это - "с Богом"? А просьба-то моя, просьба-то как?
Толкнулась фанерная дверь, Ирина вошла, взяла гостью за плечо:
-Идите.
Вытолкала из комнатки. А потом - с вопросами, с сожалениями, с оханиями, с воплями - и из дома. Отец Кирилл вернулся к своим занятиям.
"Да, четыре пятых жизненного времени, - вдруг с каким-то сожалением подумал он. - И ничего не смог ей объяснить. Не смог. И начал бы объяснять - что пользы?.. Бросай-ка зерно в плевелы да на камень, да на дорогу... Много уже было брошено... Прости меня, Господи!.."
Это случилось перед войной. Тогда у него еще было мирское имя Андрей. Он был комсомольцем. Учился в техникуме. В сырой промозглый вечер он стал невольным свидетелем очередного ареста. Взяли соседа, крепкого мужчину, Алексея Ивановича. Вывели из квартиры. До сих пор слышит порой отец Кирилл стук сапогов по деревянным половицам их коридора.
За Алексеем Ивановичем вывели дряхлого старика. Старик был в каком-то пиджачишке, в длинных носках поверх штанов. Бороденка у него была изжелта-серой от старости. От самого веяло доисторической ветхостью. Когда выходил из квартиры Алексея Ивановича, споткнулся о набитый деревянный порожек. Попытался ухватиться за косяк рукой. Запомнил Андрей Журавлев его руку - тонкую, слабую, точно восковую. И на миг почудилось, что сломается эта рука, не удержит тела. Инстинктивно он подхватил старика под локоть. Нет, даже не подхватил, а сделал движение к нему. "Стоять!" - закричал человек в прорезиненном плаще. Другой подошел и быстро взглянул в лицо парню: "Из какой квартиры?" - "Из... пятой". - "Зайди в комнату и не высовывайся!" - приказал он.
Алексей Иванович вернулся домой на следующий день. Все также пил чай, открыв свою дверь в коридор, курил свои папиросы "Выставочные", крутил граммофонные пластинки на какой-то праздник, пригласив соседку Агнию Борисовну и ее мужа Михаила, лысого, исшарпанно-вогнутого, мучительно сухо и долго кашляющего по утрам. О старике том ни слова. Словно его и не было. А все равно осталось это недосказано: взяли-то обоих, а вернулся один Алексей Иванович. Что недосказано, то угадано, такое было время.
Приглашал Алексей Иванович на свои "посиделки" и мать Андрея, но та отказывалась: "У меня много работы, Алексей Иванович..." Она брала в институте всякие методички и печатала, печатала, печатала.
...Воинский эшелон, в котором Андрея Журавлева везли на фронт, был разбомблен на маленьком полустанке под Смоленском. Разбомблен, а потом расстрелян на бреющем полете. Маленький землистого цвета лейтенант кричал посреди свиста бомб и разрывов: "С-суки! Предали!.. Предали нас, гады!" И отчаявшись, стрелял из своего "ТТ" вверх, в ревущие всеми моторами бронированные машины.
Немецкие "юнкерсы" и "фоккевульфы" заходили волнами и били, били, били огнем и свинцом по разбегающимся солдатам, по кустам, по горящим вагонам, по двум паровозам, по постройкам, по рельсам, по насыпи и шпалам, по распростертым уже убитым. Разрывы бомб перемежались с треском пулеметов. Все покрывал вой моторов. Осталось это в памяти отца Кирилла на всю жизнь: воющие моторы волнами над головой. Животный страх охватил все эти тысячи невооруженных и необстрелянных людей. Удержать никого было нельзя. Журавлев тоже куда-то бежал, падал, поднимался, снова бежал. Потом толчок в спину, в лопатку. И боль через все тело, через руку - нестерпимая боль, порванной струной засевшая в мозгу.
Отчего-то связались потом воедино: Алексей Иванович, вернувшийся оттуда, откуда редко возвращались так быстро, незнакомый тщедушный старик с восковой рукой и маленький лейтенант, размахивающий своим "ТТ" и кричащий истошно свои догадки.
Сейчас отец Кирилл был известен и здесь, в России, и там, за пределами ее. Его книги печатались в США, Франции, Германии, Австралии, Канаде. Его считали "спорным автором", но в то же время почитали богословом. Конечно, не такого уровня, как были Митрополиты Макарий Московский, или Антоний Храповицкий, или Филарет Вознесенский. Всю жизнь недоставало ему академических запасов, многолетних сидений над книгами в монастырях, молитвенных бдений и долгих строгих постов, общения с большими авторами. Но напечатали же его толстый и жестокий труд "Великая Россия", напечатали "Заметки по православному миропониманию", издали в самой Америке книгу "Погибель Вавилона" - о том, что он увидел в той самой Америке.
К Богу он пришел после ранения. Вернулся домой недолеченный, левая рука не сгибается, связки суставов были перебиты той пулей, кости срослись плохо, какой из него работник? А немцы под Москвой. Давят всеми своими танковыми колоннами. Берут в клещи одну твердыню за другой. Все хуже с продовольствием, все серее и безысходнее лица знакомых. И надо им с матерью эвакуироваться - вместе с институтом. Муж Агнии Борисовны, лысый Михаил Арнольдович, ушел в ополчение. Алексей Иванович исчез куда-то. Шептались, что все правительство выехало. Пустые улицы брошеной Москвы пугали. Это был город-призрак. И вот при свете коптилки он прочитал впервые: "если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными".
Свобода... Ускользающее по значению слово. Воля - это мое. Что хочу, то и ворочу. Вольному воля, спасенному рай. На волю-волюшку стремлюсь. А свобода, звучит, будто колокол на Иване Великом. Никогда не слышанный, только сердцем угаданный.
Стал ли он свободен за все эти годы?
Посетительница не шла из головы. "Я понимаю, вы не военком, не министр обороны. Но... попросите Бога!.."
Полная труха в головах у этих людей. Сенная труха и пыль!
Отец Кирилл посмотрел за окно, между двумя горшками с геранью. Там была дощатая постройка, прогнувшаяся крыша, крытая разбухшим от старости и дождей толем, покосившаяся дверь на ржавых петлях. От сарая тянулся забор, серебристо-серый от времени, с выбитыми штакетинами. В углу рос куст сирени, всегда в это время года сырой и скучный. За забором были видны дома на другой стороне улицы: красно-рыжие крыши, над ними круглые асбестовые трубы. Из труб дымок. Тут же телевизионные антенны и длинные электрические провода, ведущие в никуда.
Да, он не стеснен сегодня ничем. Может ехать в любой уголок России, в столицы, в города, в райцентры и деревеньки. Может ехать или лететь в любую страну мира. Для него открыты визы куда угодно, нет преград. В ту же Америку, этот вселенский Вавилон, могут какого-нибудь новоявленного политикана или нувориша не впустить. Для него, церковного деятеля, особая статья действует. И к нему в его маленький Курновск приезжают большие величины: был в прошлом году епископ Германский и Западно-Европейский, был весной архимандрит Поликарп, из греков-старостильников, долго с ним беседовали на тему прельщений дьявола и попущений Господа. Сам владыка Лавр навестил, пили чай из толстостенных бокалов, беседовали обо всем и ни о чем.
Странный был это визит, из далекой Америки да в глухой Курновск, где одна "городская" церковь, да его "журавлевский" приход. Церковка, правда, вновь отстроена. Восемь метров на десять. Высокий светлый купол. Красивый резной иконостас. Много старых икон. И сорок шесть человек, включая новорожденную Анютку, юродивую Сашу и девяностотрехлетнего Корнея Петровича.
Не одному ему, протоиерею Кириллу, показался тот визит странным. Привез владыка только что изданную книжку "Патриарший уклон". Передал отцу Кириллу вместе со своим благословением. Но ничего о книжке не сказал. Посидел за чаем (Ирина поставила также мед в фарфоровом горшочке, печенье на пластмассовой посеребренной штамповке-печеннице и масло на блюдце), пощурился на вспышку фотоаппарата. Чай даже не допил. Отставил. И уехал - на черной "волге", с белыми "жигулями" в сопровождении. "А где же молебное сослужение?" - спросила Ирина.
Честно сказать, хотел отец Кирилл обсудить с владыкой свою книгу. Хорошо знал, что сделали подставные люди от ГПУ-КГБ с церковью, как изуродовали сами отношения между людьми единой веры и единого причастия. Искал во встрече с владыкой если не согласия, то по малой мере интерес. Нет, произносил какие-то фразы владыка Лавр, поглядывая на сопровождающих его, водителя и секретаря своего. Будто они его подгоняли.
"Да, бросай, не уставай, зерно! - повторил про себя отец Кирилл. - А оно норовит то в плевелы, то на камень, то на дорогу..."
Последняя работа была навеяна беседой с Поликарпом. Обсуждали, что есть попущение Господне. И связь его с греховностью людской. Попущение и падение. Как-то связано это с волей. Как-то противопоставлено это свободе. Или в воле есть наличие разума малого? Сказал удивительные слова хитрый грек: "Бог - есть вечное, и в этом его отличие от зла. Зло - временно. Но оно повторяется..."
Черные глазки его поблескивали из-под кустиков бровей. Было в лице и осанке грека что-то ловкое, привычное, твердо знал, где межи проведены, кем вехи расставлены и куда пути-дорожки ведут.
И говорили о степени отхождения от Истины, о сути еретичества. Докеты, пипузиане, монтанисты шли против основных догматов. Прельстились своенравием и упрямым отвержением данного на века. И посейчас души их корчатся в муках преисподней. Вот цена нераскаянности в ереси.
Другие страшились касаться догм, но измышляли Святое благовествование по своему неразумению. Ариане дерзали переосмысливать ипостась Троицы и даже называли Святой Дух "служебной силой". Савелиане были как бы полуарианами. Навациане не прощали согрешивших, себя превознося над людьми. Были еще несториане, африканские донатисты, а также енкратиты, которые делились на "истиных", "колеблющихся" и "подложных".
Беседы с мудрым греком, признает позже отец Кирилл, словно еще более очистят его внутреннее зрение. Так свежий горный воздух звенит хрустальными колокольчиками, вливая силы в усталые мышцы рано поутру.
В своей последней работе обратился отец Кирилл к жизни и подвигу Митрополита Агафангела. Того, самого, что был назначен Патриархом Тихоном своим заместителем. Того, что в начале 20-х громил придумку гепеушную - "живую церковь", в один миг разгадав не самое тонкое ухищрение "товарищей". Того, что был заперт в Ярославле, а потом был без суда, одним распоряжением чекистского начальника осужден, шел по этапу, умирал от лютой стужи, от голода, от тягот пересыльных тюрем, от звериного облика уголовников и конвоиров, таких же полулюдей, полуживотных.
Была ли "живая церковь" только нелепым ходом ГПУ? Ведь это все равно, как отец при живой матери привел бы в дом чужую женщину и сказал бы детям: "Вот ваша мать!" А мать-то, хоть и побитая, хоть и униженная, обесчещенная, но - здесь же. Ничего не вышло у подставных "живоцерковников"...
Через неделю должен был отец Кирилл снова лететь в Нью-Йорк. Пригласили его на заседание Архиерейского Синода. Не велика фигура протоиерей Кирилл Журавлев, но вот же, требуют его там. И свое одобрение, и благословение дал владыка Лавр. Привез он вместе с книгой и официальное приглашение. К приглашению - авиа-билеты. Не дешевые, аэрофлотские, а дорогие, на самолет компании "Дельта".
Нет, что-то было за этим визитом.
Слишком высоко. Непривычно официально. С непонятной настойчивостью. И владыка Лука потом три раза звонил, два письма прислал. Письма большие, умные, словесными кружевами выписанные, начнешь читать с одного угла, пока до другого доберешься, забыл, о чем начало.
Воля связана с разумом малым. Не противопоставлена, но подтверждена. Свобода по сути своей абсолютна.
Отец Кирилл опять взялся за шариковую ручку. Мысль ускользала. Он знал, что так бывает. То лукавый смущение в уме наводит, тень на светлое очертание напускает. Не надо поддаваться. Надо писать. Да, четыре пятых его времени уходит на таких вот посетителей, как эта торговка. В Господа она не верует. Для нее что Господь, что военком - только что в разных кабинетах сидят. И таких миллионы, не заблудшая овца от стада, - все стадо.
Если бы страна проиграла в той войне... Да-да! Если бы не было парада победы, если бы по железным дорогам не ехали потом ухари-победители, звеня медалями, куря трофейные немецкие сигареты, играя на трофейных немецких аккордионах, не хвалясь друг перед другом чужими часами, ковриками, нижним бельем и серебряными ложками...
"Андрюха, ты же фронтовик! Как и мы все, - кричал сержант Соколков. - Брось ты эти книжки. Айда в рабочие бараки, будем водку пить, девок мять, они там скучились-соскучились... Там их - прор-р-рва!.."
Могила бывшего сержанта, а потом начальника цеха и парторга Соколкова стоит неухоженная на городском кладбище. Ржавая пирамидка с пятиконечной звездой. Когда-то пирамидка была посеребренная, а звезда красная. Ржа их в цвете уравняла.
Епископу Германскому, по происхождению немцу, сказал он эту свою мысль: если бы страна не выиграла ту войну, а проиграла бы... Это было в его вторую поездку по зарубежным епархиям. Пять лет назад. Был он в Германии, в Италии, во Франции, потом перелетел в Венесуэлу, оттуда в Буэнос-Айрес. По форме - он сопровождал Епископа Германского. По сути же... Почему владыка посмотрел на него так встревоженно? Почему ответил: "Все в воле Господней"? Услышал отец Кирилл в ответе страх и отрицание. Научился немец скользкими тропками ходить и не поскальзываться, за слова прятаться, свою линию на твоем же колене гнуть. Только линия та - его ли была? Ничего не сказал больше отец Кирилл. Перевел разговор на повседневные дела-заботы.
"А есть еще раздорники или подцерковники. Эти только ради собственной выгоды и гордыни затевают смуту. Любят философические оправдания, прикрываются именами Апостолов и всех святых..."
Но отчего? Или разумом малым смущены?
"Или я один из них? - спросил себя отец Кирилл. - Часто обращаюсь к словам и посланиям Апостолов и Святых отцов наших, того же Иоанна Златоуста, Григория Богослова и Василия Великого, ищу защиты домыслам своим у Оптинских старцев, тру глазами труды блаженного Антония Храповицкого, архиепископа Кирилла Зайцева, открывших миру глубину земного падения Русских и пути восхождения душ их... Но разве не сказано у Тихона Задонского: "Земледельцы не просто мещут семена своя в землю, но прежде в уме своем полагают жатву, и смотрят на плоды от семен посеянных рождаемые, и тех с усердием желают..."? Как же не желать? Иначе - к чему все это? А гордыни ли ради, смуты ли желая?.."
-Батюшка, к вам Борис пришел, - приоткрыв дверь, сказала Ирина.
-Борис? Проси.
Борис, невысокий, широкогрудый, со взглядом исподлобья, шагнул из полутемного коридорчика. На нем свитер под горло, джинсы сильно вытертые. Склонился к руке: "Благословите, батюшка!" Чубчик, тронутый сединой сбоку, височки подрезаны по-модному.
Отец Кирилл перекрестил его.
-Бог благословит.
Потом обнял. Расцеловались.
-Утренним приехал?
-Утренним. Вечером опять на дизель и - дальше.
-С товаром, небось?
-С товарцем, батюшка. Мал зверок мышенок, а все свою корочку припасает.
-Ирина, собери-ка нам с Борей на стол что там есть, - попросил отец Кирилл. - Ну, что там, по столицам происходит?
Откуда-то выведывал Борис то, чего многие слыхом не слыхивали. Каждый его приезд в Курновск был как нашествие Мамая: сила была в нем непомерная, упорство невиданное, убеждения - почти безумного. Прикатит, новостей ворох вывалит. Что там на самом верху, в кремлевских палатах, в министерских кабинетах. Что на самом низу, среди комочников, этих новоявленных торгашей. Среди милиционеров и прокуроров, среди бандитов и чиновников, среди пенсионеров, выползающих к Красной площади с портретами Сталина, и студентов, которые уже стали забывать, как того Сталина звали.
Свое мнение тоже никогда не утаит. Что черно, то черно, что бело, то бело. А кто говорит, что черное - это белое, для того у Бориса матерок припасен. По глазам секанет, как песком. Нет страха у него ни перед кем. Один такой бывший начал было ему про "любовь к советской родине", а Борис ему: "Хочешь в морду?" Тут любой скукожится. А Борису и дела нет. Дальше, дальше. Так и кружит по земле, вихрем неупокойным. Вот и сейчас...
-Батюшка, был я в Москве по своим торговым делам. Видался кое с кем. Инока Владимира, которому вы свои рукописи передали, углядели в Успенском соборе...
Помолчал. Добавил:
-Стоял в третьем ряду за их патриархом.
Снова помолчал. Потом не спуская светлых глаз:
-Нехорошо это.
-Что - "нехорошо"? - спросил отец Кирилл.
-Чутье у меня, батюшка. Нехорошо это. Сказать не могу, только чую.
Восемь лет знал Бориса отец Кирилл. В 1990-ом прислал ему инок Владимир из Америки адреса: какие-то женщины хотели бы скит устроить, деньги нужны, директор интерната просил помочь финансово воспитанникам, старуха открывалась: все семьдесят лет хранила ризу убиенного священника, теперь близился ее конец, хотела передать ризу - за небольшую плату. Так вот искали люди православные духовного окормления, а то малой выгоды. Писали из Ряжска, Вязьмы, Торжка или Смоленска в Америку, а оттуда послания их возвращались назад в Россию. Это уже десятилетия длилось. Уже и первые начинатели переписки той сошли в землю, и дети их окончили свой земной путь. Уже дети детей состарились там. А здесь, в век оскудения, не три - все пять укороченных поколений изжились. Но продолжали писать из-за запоров железных, из-за границ непреодолимых.
Так, пролетом через Америку, пришло в Курновск однажды письмо из-под Вологды, из мест заключения. Писал какой-то Борис Медников: скоро завершается мой срок, отбыл наказание, чист перед обществом, а у меня еще и совесть есть... Сообщал, что отыскал в библиотечке тюремной потрепанное Евангелие, доброй половины страниц нет, кто читал его и когда молился по нему - неизвестно, похоже, что еще с 50-х годов осталось, а может, кто прислал в последнее время, потому как послабление стало при Горбаче, разрешили молиться открыто...
Ответил ему отец Кирилл. Через месяца три получил еще письмецо. Начали общаться.
Ничего не просил этот самый Медников, ни посылок-передач, ни денег, ни найти "хорошую женщину, которая не побоится связать свою жизнь..." Уверял, что все у него есть, всего в достатке, еще и сам поделится, потому что работает на деревообрабатывающем комбинате. Общение же с ним, отцом Кириллом, ему дороже и чайных плиток, и копченых колбас, и шоколада.
"Вы только сами меня не обманите, отец Кирилл. А то ведь я умру..."
Поразил он тогда этой просьбой.
Спустя год личностью появился. В джинсах, в джинсовой стеганной куртке, какими завалили китайцы всю Россию, в вязаной шапочке ("Невеста связала, переслала мне туда, обещала ждать, да вот незадача - не дождалась, замуж за другого вышла...") Глаза с усмешечкой, лицо обветренное, губы сухие, твердые. Чай пил, поставив блюдце на растопыренную пятерню: "Мой дед так чаевничал, и его дед так чаевничал, еще говорили, был тогда сахар головами, колоть его надо было специальными щипцами..."
И снова ничего не просил. Сам деньги оставил на кухонном столе, перед тем как ушел, незаметно. Под блюдцем. Попрощавшись на крылечке, исчез бесследно, а месяца четыре спустя опять возник. Будто и не пропадал никуда. Да, осенью 1994 года. Снова долгие беседы вел с отцом Кириллом. О Боге спрашивал, о канонах церковных, о смысле литургии, о сущности Веры. Мало знал, почитай, что ничего не знал. Но чувствовал многое.
Рассказывал, как устраивается в обыденной жизни. Большие перемены обнаружил на воле. Коммунисты правильные, что обещали светлое будущее, теперь в нахалку деньги гребут. Комсомольцы в банкиры подались. И те и другие оружием обзавелись. Друг в дружку постреливают. Спортсмены тоже нашли себе применение, либо "охраняют", либо "крышуют", и тоже постреливают. Великий криминальный передел, как назвал это кто-то.
Что до него самого, то занялся торговлишкой. Дед его, мальчонкой, работал в лавке у своего отца. И дед деда был купцом известным, торговал бакалеей, возил изюм и сушеную дыню из Бухары, виноградную пастилу и овощные закатки из Крыма, крупы шли с Новороссийска да с Воронежа, шоколадные конфеты и карамель Москва поставляла. Отчего ж ему-то не попробовать, раз начальники решили, что можно? Вот и повел дела. Пока не по-крупному. На коммерческие магазинчики работает. Возит то белорусские ситцы, то армянские сигареты, то рижские консервы.
Так и пошло.
На двунадесятые праздники возникал Борис неожиданно. И всегда с чем-нибудь совершенно огромных размеров. Однажды фургон пирогов пригнал. В другой раз - мяса целую тушу. А было, привез бочку вина. "Братишки, с ними я три года бревна на доски распускал, на волю вышли. Мне винца из Тирасполя послали - ну, куда все это одному?" А то в прошлом году, на Пасху, прибыл на грузовике с ананасами. Да достал еще старую поваренную книгу, откуда выписал рецепты пирога с ананасами, ананасного пюре с мороженым... Разговлялись в то Пресветлое Воскресение радостно. А что не съели и не разобрали, то Борис отправил в городской интернат и сам, из рук в руки, раздал детишкам. Хотел было директор интерната себе заграбастать, но посмотрел бывший урка на него как-то жутко - и убежал директор в свой кабинет, там закрылся на ключ от греха подальше.
"А если б не убежал он?" - спросила Ирина тогда.
"Разве ж он себе враг?" - усмехнулся Борис, и промелькнула в его умешке блатная удаль, зэковская жестокость.
Но засмеялась отчего-то Ирина. Женщины, они всегда силу уважают.
Сидел Борис Медников с уголка стола теперь. Вопрос в светлых глазах. Головой с чем-то несогласно качает, чубчик теребит рукой.
-Другое дело, отец Кирилл, до вас. Знакомец есть у меня в Америке, зовут Нестор Берендеев, он чокнутый...То есть, конечно, нормальный. Здесь журналистом был, там плотником заделался. Так вот он мне через свои каналы, не через почту, цидульку переслал: у нас тут куда ни плюнь, то в еврея попадешь, то в гебешного засланца, теперь и в церкви не продохнуть...
-Почему ж ты его чокнутым называешь?
-Да все пишет свою правду. Нет ему передыху. Намашется молотком, и опять за свои статьи. Мало ему навтыкали здесь, аж сбежать пришлось. И в Америке не меняется.
Помолчал Борис. Потом вдруг без всякого перехода:
-Батюшка, не ездили бы вы в эту Америку, а?
Удивился отец Кирилл. О поездке знал только он да Ирина. Ирина - потому что вела все дела и писала официальные бумаги для него. Работала она в собесе делопроизводителем. Из зарубежного вояжа отец Кирилл привез ей недорогой, но прекрасный компьютер. С тех пор все тексты она перепечатывала на нем. В последние два года пользовались Интернетом, тексты посылали по электронной почте. Конечно, о предстоящей поездке известно было еще в Нью-Йорке...
-Ничего не знаем мы о тех людях, - продолжал Борис. - А как говорил один урка, который первый раз сел еще при Сталине, а последний раз выходил при Горбачеве: бойся не человека, бойся его тени...
-Ты, Борис, боишься тени человека? - улыбнулся отец Кирилл.
-Я?.. - пожал плечами Борис. - Я иногда и своей тени боюсь, не то что чужой.
-А что Господь говорил? - качнул головой отец Кирилл.
-Любить ближнего своего, как самого себя, батюшка, - быстро ответил Борис. - Но Он не говорил: не бойся тени ближнего своего, а тем более своей собственной тени... Вот и апостол Петр, какой ни был крепкий и близкий, а трижды отказался от Иисуса...
Построжел отец Кирилл.
-Божий мир живет не по законам тюрьмы.
-Да я не о тюрьме, батюшка, я - чтоб вы в Нью-Йорк в этот раз не летали. Отчего инок Владимир в Кремле болтается, за патриархом ихним своей ряской потряхивает? Кто скажет? Не должен он поклоны бить в Успенском соборе. Должен сидеть себе в своей Америке, свечки зажигать, лампадки теплить. Да газету получше выпускать. Да Господь с ним, с иноком. Но отчего чокнутый Берендей мне о гебешниках да евреях пишет? О чем-то предупреждает. Что у него в потайном кармане души?
"Потайной карман души?"
Из сорока шести человек в приходе у отца Кирилла пятеро прошли через "зону". Один - за хулиганство, один - за пьяный наезд со смертельным исходом, двое - за кражи. Борис сидел за убийство. Убил старика-соседа. У них дачные участки были рядом. Даже на суде не сказал Борис, за что он ударил старика молотком в висок. Отсидел из восьми лет шесть. Скостили ему срок - вышел по амнистии. На исповеди только и признался: "Затмение на меня нашло, батюшка. Ничего не помню. Пришел в себя - старик тот на земле. Черепон у него разбит. А в руках у меня молоток..."
Только однажды о том и вели речь. С тех пор - никогда.
Сам отец Кирилл тоже побывал в заключении. Дали в 1963-ем один год за тунеядство. Работал на "химии", выбивал алюминиевые отливки из формочек. Отливки складывал на поддоны. Работа не самая тяжелая. Тяжелее было бы, окажись эти отливки чугунные.
Да что об этом поминать? Тридцать пять лет назад это было.
Митрополита Агафангела назначил Патриарх Тихон своим заместителем. Передал ему возглавление церкви "вследствие крайней затруднительности в церковном управлении, возникшей от привлечения меня к гражданскому суду..."
Пока Агафангел в ссылке был, чекисты согласились на местоблюстительство Петра Крутицкого поставить. Впрочем, скоро и Петра сослали. В Тобольск. Чем-то, видать, не угодил. На место Петра сел Сергий Страгородский. Это с него, Сергия пойдет потом ересь "сергианства", это его обласкает советсвое правительство. Но все произойдет позже. А пока, в том 1926 году, срок ссылки у Агафангела закончился. Вернулся он в свой Ярославль. Опять без права выезда. Должен был отмечаться в милиции. К нему домой могли прийти среди ночи и проверить его "наличие".
И начался у владыки Агафангела конфликт. Посчитал он себя старейшим из архиереев. Оно так и было, да с властью безбожной не согласовывалось. Тем более, что оказался Агафангел, несмотря на возраст свой, неудобным и прямолинейным. Говорил: "Даже и всех православных в тюрьмы пересажаете, все равно свет Веры озарять страну будет из-за стен тюремных. Есть каноны Церкви, есть Священное Писание, есть труды Святых Отцов наших. Вот по ним и жить будем, а не так, как комиссары безбожные скажут".
За Сергием сила, за Агафангелом правда. Кто кого? По старому бы веку, правда и одолей. Но прошли те времена, утекли водой по перекатышку. И стал Сергий грозиться судом церковным, чуя за собой силу, обманно полагая, что это правда и есть: за ним чекисты да комиссары, да прочий "мировой пролетариат", постигавший политическую науку в Берне, Цюрихе, Лондоне, Берлине и припарижском Лонжюмо...
-Неспокойно у тебя на душе, Борис?
-Неспокойно, отец Кирилл.
-А отчего так?
-Я у Марии Сергеевны газету взял. Ту, что оттуда ей прислали, из Джорданвилльского монастыря. Четыре номера прочитал. Тоскливо стало мне на душе.
-Что, разве плохая газета?
-Не то чтобы плохая. Только знаете, пропустите вы эту поездку туда. Пусть оно все утрясется.
Зло - временно, но оно - повторяется.
Мудрый грек Поликарп. Где он только мудрости такой набрался? "На Афоне, брат Кирилл, я там молился, книги читал да иконы писал. Иконопись у меня неважна. Нет чего-то в руке, нет глаза, нет чувства".
-Что утрясется, Борис?
Сжался вдруг Борис. Опустил голову, сгорбился. Потом заунывно так, будто татарин в камлании заурчал:
-А вижу я, батюшка, змея свернулась кольцом, жалит сама себя в хвост. Еще вижу, ходят люди обликом попы, а сутью - пропащие. И денег у них немеряно. И радости жизни любые. А жрет их изнутри болезнь: Иудино действо повторяют. Те люди мои, что инока Владимира видели, страшатся его. Отчего, спрашиваю? Оттого, говорят, что умен и за ним сила аспидова. Читал на днях книжку одну, там написано про гностиков, финикийскую космогонию, мудрость демиургов. Признавали они все змею, жалящую себя в хвост, за вечность. И есть та змея - вечный храм. Но что может быть это за храм, если это не церковь Божья?
Отец Кирилл быстро протянул руку, положил ее на предплечье Бориса. Тот вздрогнул.
-Простите, батюшка. Глупости говорю.
Старый священник не снимал руки с его предплечья. Потом, все так же, словно задерживая, сказал громко в другую комнату, за фанерной дверцей:
-Ирина, так что там насчет чайку?
Улыбнулся:
-Мед у меня липовый, июньский. Ароматы - будто не осень за окном.
И отошел от интриг и хитросплетений Агафангел. По своей воле. По разуму лет и времени. Тут уж Сергий воспрял. Объявил большевикам в 1927 году: дети церкви - лояльны советской власти, вожди большевицкие, ваши победы - это наши победы... Смиритесь, Агафангел и Петр, смиритесь архиереи и священники, клир и притч, примите мое "сергианство" как оно есть.
Многие приняли. Слаб человек. Если само царство земное, Российская Империя разрушилась на глазах, чего уж там?
Однако не пошел против догматов церкви Агафангел. Потому что гласит Тридцатое Апостольское правило: "Еще который епископ, мирских начальников употребив, чрез них получит епископскую в церкви власть: да будет извержен и отлучен, и все сообщающиеся с ним". Ясно и строго! Ярославская епархия отошла от Сергия. Ответ не замедлил себя ждать. В 1928-ом всех епископов и помощников его арестовали, оставили только епископа Варлаама.
Всю Ярославскую епархию разгромили, гоняли на грузовиках по городу, однажды уже разгромленному. Что, напомнить вам 1918-й? Как мы вас лупили из винтовок да Маузеров, да пулеметов Максимов, да в Волге топили. За нами не станет! Ну-ка, ребята, взять вот этого долговолосого!.. Хватали священников и дьяконов, чтецов и церковных старост со старостихами. Бросали их в грузовики, везли в тюрьму. Из уездов по большакам ползли телеги. На телегах, под охраной конных милиционеров, священники и пономари, монахи и послушники, мужики и бабы.
Скоро епископ Агафангел и смерть свою принял. В 1928 году отошел к Господу. Перед тем отказался от всего, уехал в тихую, заросшую калиной и черемухой провинциальную Кинешму. И губернский Ярославль, с его древними соборами и святыми, с потемневшими от тысячелетних молитв иконами оставил миру. И писем больше не слал своим единомышленникам. Затих было в своем знании истины. Отчего тогда было умереть владыке?
Задал и этот вопрос мудрому греку отец Кирилл. Тот пожал плечами: узнай, не ездил ли от из Кинешмы в Ярославль или в саму Москву? Не общался ли духовно и молитвенно с братьями архиереями? Не брал ли из их рук брашно и питие? А то, что успел приехать домой, ни о чем не говорит. Есть яды, которые действуют через день, через неделю, даже через полгода.
Чего у них, у греков, не отнять, это знания и памяти. Все в книгах своих держат. Обо всем передают последующим. Нет у них испуга и растерянности перед цинизмом и подлостью. Древняя нация, старая Вера...
В Москву отец Кирилл приехал под вечер. Вышел на Павелецком вокзале. Было, как всегда шумно, толпливо, крикливо, грязно и скучно. Мертвенный свет сильных неоновых фонарей. Встречающих, Игоря Михайловича и Ксении, нигде не было видно. Хотя по телефону Ирина сообщила им и номер поезда и номер вагона. Валили и кружились толпы народа.
Светились, переливались огнями ларьки. Торговали в них водкой и пивом, шоколадом и вином, игрушками, лимонадом в пластмассовых бутылках и всякими товарами в дорогу. Устало шли на пригородные поезда те, кто каждый день начинает с железной дороги и заканчивает ею.
Тащились мимо тетки с двухколесными колясочками. На колясочках - баулы, тюки, сумки. Тюки и баулы перевязаны бечевками. Носильщики с каталками. Их окрик: "Па-а-астерегись!" Возле самого первого вагона прямо на перроне навалены рулоны ковров. Возле ковров торчали какие-то пузатые мужички нерусского обличья, небритые, в усах, с затравленностью на лицах. И рослый милиционер в сопровождении штатского возвышался над ними, что-то спрашивал и требовал.
Быстрым шагом двигались куда-то молодые люди, все в черных шапочках-чеченках, плотно облегающих черепа, в курках-пуховиках либо кожанах. Кожа и джинсы - униформа 90-х, вспомнил чьи-то слова отец Кирилл.
-Отец Кирилл, - тихо и прямо над самим ухом прозвучало, будто тайный пароль.
Священник обернулся.
Игорь Михайлович, рослый, квадратно-плечий, в кожаном пальто, со спокойной улыбкой на губах.
-Мы вас не заметили, третий раз вдоль поезда пошли. Здравствуйте!
-Здравствуйте, Игорь. А-а, Ксения?..
Женщина средних лет, в пальто-пуховике, в сапожках на высоком каблучке вышла из-за спины мужа.
-Здравствуйте, батюшка. А отчего вы приехали на Павелецкий? Мы думали, как обычно, на Курский...
-Здравствуй, голубка. Думал, совсем потерялся я в этом столпотворении.
-Машина на площади, - сказал Игорь Михайлович. - Пойдемте.
Все трое протолкались сквозь затор человеческих тел, колясок, чемоданов, носильщиков с бляхами на груди, таксистов, которые высматривали клиентов среди прибывших, ларьков, которые внезапно возникли на площадке, куда выходили все перроны.
За рулем "иномарки", к которой они подошли, сидел молодой парень. "Иномарка", как обратил внимание отец Кирилл, был немецкий "мерседес". Эмблемка - трехлопастник в кружке - на капоте. Парень широко улыбнулся священнику:
-Здравствуйте, садитесь вперед.
И он был одет в кожаную куртку, в синие джинсы.
Игорь Михайлович и Ксения разместились позади. Машина тронулась.
Вдруг показалось отцу Кириллу, что это все уже однажды с ним было.
Эти полузнакомые люди... Ксения была дочерью его прихожанки, Алевтины Козюлиной. Когда-то была Козюлина на хорошем месте в горисполкоме, заведовала какими-то "общими вопросами". Но вот уже восемь, а то и больше лет прозябала в конторе "горархитектуры". Однажды пришла в церковь к отцу Кириллу. Не знала тогда, как к кресту подойти, как и когда свечу зажигать, какие молитвы когда творить. Со временем освоила. Стала ревностной прихожанкой, практически вторым лицом после Ирины.
С дочерью ее, Ксенией, отец Кирилл познакомилося года три назад. Да, как раз перед своей первой поездкой заграницу. Отчего-то получились сложности с визой во Францию. Надо было приехать в Москву и пожить там несколько дней. Алевтина Козюлина и предложила: "Поживите у дочки моей, отец Кирилл. У них в Замоскворечье квартирка трехкомнатная, небось найдется место..."
Игорь Михайлович, зять Козюлиной, сильно помог с визой. Был он вице-президентом финансовой корпорации "Ломакс". Корпорация известная, рекламу по центральному телевидению крутят. Фирмачей заграничных у себя принимают, сами туда катаются, налаживают деловые связи. Игорь Михайлович позвонил куда надо, поговорил с кем-то, потом привез отца Кирилла к французскому посольству (у него была тогда отечественная "Лада", но новенькая). Через двадцать минут виза была вклеена в загранпаспорт.
После этого отец Кирилл несколько раз передавал им приветы через Алевтину. Та кивала, улыбалась: конечно, передам, как и ваше благословение!
Второй раз он видел Ксению перед своим вторым вояжем заграницу. Она приезжала в аэропорт Шереметьево проводить его. Мужа с нею тогда не было...
-Ну, как вы тут в Москве? - спросил отец Кирилл, полуобернувшись.
-Живем, не жалуемся, - бодро ответил Игорь Михайлович. - А как у вас там, в Курновске?
Отец Кирилл спросил себя: что же можно ответить?
Односложно сказал:
-Трудно...
За окнами автомобиля бурлила вечерняя Москва. Огни реклам, свет у входов в ночные клубы и казино, рестораны и гостиницы. Автомобили - рекой. В основном, иномарки: шведские "вольво", немецкие "ауди" и "мерседесы", американские джипы "Чероки" и "линкольны", "форды" и "бьюики", французские "пежо" и "рено", итальянские "фиаты".
Снова сжалось сердце старика: это было то же самое, что видел он в Нью-Йорке, что описывал в своей книге, против чего предупреждал, увещая, обличая, негодуя, подсказывая и утешая. Алчущим безумием возводится Вавилон! Гибелью грозит роду человеческому.
А может, прав был Борис? Не стоило бы ездить туда. Гностики да демиурги, ересью пробавляющиеся. Что забыл он там, в Америке? У тамошней паствы и тамошних иерархов своя жизнь, свое служение, как они это понимают. Мало с кем из них образовалась у него вот такая связь, как с Борисом Медниковым, бывшим зэком. Или как с Ириной, когда-то комсомолкой и активисткой.
После смерти матери, нелепой и страшной, пришла Ирина к Богу. Зарезали мать ее пьяные подростки, возвращавшиеся с дискотеки. Теперь жил отец Кирилл у нее в домике на улице Спортивной. Вся улица - четыре десятка домов. Одни построены лет восемьдесят назад, другие - после войны, какой поновее - в 70-х.
Домик Ирины был один из самых ветхих, поставленный ее дядькой после войны, из старых шпал, обшитых толем. До этого жил отец Кирилл в квартире Корнея Петровича, выданной ему от завода, в двухэтажном доме с деревянными лестницами. Древний Корней Петрович, оглохший у своей кузнечного пресса, и тот казался ближе, чем епископ Германский или владыка из Сан-Францисско.
Когда машина подъехала к дому, отец Кирилл сразу увидел, что это совсем в другом месте, нежели раньше.
-Вы разменяли квартиру? - спросил спокойно.
-Да, теперь у нас просторнее, - ответила Ксения. - Доплатить, конечно, пришлось много, сделали евроремонт. Вкатило нам в копеечку!
Здание было солидное. Такие строили в 50-х. Широкий вход, медная начищенная ручка, как в музее. Неожиданно - швейцар не швейцар, а вроде служителя у входа: "Добрый вечер, Игорь Михайлович, Ксения Эдуардовна..." На служителе - костюм, значок охранной фирмы в лацкане.
Блестящий зеркалами лифт. Мягко сходящиеся двери. Незаметное вознесение на пятый этаж. Опять тихо и приглашающе расходятся двери. Красные ковровые дорожки по коридору, как в гостиницах. Тяжелая резная дверь. Три замка для трех ключей.
-Наконец, мы дома, - сказал Игорь Михайлович. - Проходите, отец Кирилл.
Новая квартира оказалась не в пример и больше и роскошнее прежней. Восемь комнат. Камин. Новая, но под старину массивная мебель. Ножки стола, диванов, кресел и шкафов - львиные лапы. Тяжелые шторы с золотыми шнурами. Мягкие ковры. Напольные часы с тихим, полным достоинства боем.
"На жизнь такую жаловаться было бы грешно", качнул головой отец Кирилл.
Хозяева выделили гостю большую комнату с широкой диван-кроватью. Свежие простыни уже застелены. На столе загодя приготовленные лежали книги: Библия, изданная к 1000-летию Крещения Руси, "Жития святых" и книжка "Отец Арсений", только что выпущенная. В красном углу была большая икона Спаса. Теплилась лампадка под нею. Над кроватью на стене гипсовое распятие.
"А вот это уже - как из французского кино, - снова подумал отец Кирилл. - Этого-то как раз и не надо. Не католики же мы..."
Через день улетал отец Кирилл. Утром отвез его в Шереметьево тот же водитель. Игорь Михайлович сопровождал. Был он одет в другой кожаный плащ, не черный, а темно-коричневый. Этот плащ хрустел при каждом его движении.
Негромко переговаривались с водителем ни о чем. Как лучше проехать через затор, где покупает масло для двигателя водитель, что показывали вчера по "шестому" каналу телевидения.
Отец Кирилл сидел на заднем сидении, углубленный в свое.
День в Москве провел он сумбурно. Поехал в Храм Новомучеников Российских, на Воробьевых горах. Иеромонах Иосафат казался отчего-то встревоженным. Потом сказал: был ему телефонный звонок.
"От Бориса?.. - сразу угадал отец Кирилл. - От Медникова?"
"Да, - сказал брат Иосафат. - Звонил из Челябинска, часа в два ночи. Голос странный. Просил, чтобы я повлиял на вас, отец Кирилл, отговорил бы от поездки..."
"Он пострадал в жизни много", - сказал отец Кирилл.
"Путаник он немного, - сказал отец Кирилл. - Сам же со мной передает письмецо в Америку, а потом звонит тебе, брат Иосафат: отговори, пусть батюшка не ездит..."
"Мысли и чаяния человеческие - как полет летучей мыши в сумерках, - сказал иеромонах. - Никогда неизвестно, куда метнется в следующий миг..."
Потом пришел Иван Карасев. Маленький, полненький, с лысеющкй головой. Лысина часто покрывалась красными пятнами и некрасиво потела, когда Карасев говорил. А говорить Карасев любил и не любил слушать. Был он редактором последнего тома "Великой России". Через него отец Кирилл свел знакомство с людьми, которые взялись напечатать книгу. Напечатали. Тиражом в триста экземпляров.
"Отчего же тираж такой малый?"
"Главное, чтобы книга вышла, - убеждал Карасев. - С Богом, батюшка! С Богом!" И весь маслился словно блин, и улыбался слащаво и притворно.
Беседа с ним вышла нервная. Перескакивал Карасев с темы на тему. То вдруг замолкал. Сумрачно замыкался в себе. А то вдруг начинал нервически кричать: мой дядька был белым пулеметчиком, он на Кубани отстреливался от красных до последнего патрона, а отец мой, вечная ему память, отсидел восемь лет в ГУЛАГ-е, и когда я, тогда еще совсем пацан, принес ему первую свою листовку против Хрущева, он мне задал трепку... я - апологет белого движения... был я в Париже, там встречался с князем Темляковым, сыном славного полковника Темлякова... я говорю: отчего вы, сын белого героя, не хотите поехать в Россию? Он мне в ответ: что я забыл в той стране... слышите, наша Россия для него та страна...
Не лежала у отца Кирилла душа к этим крикам.
-Что-то устал я, - сказал он, понимаясь.
-Это от переезда да шума московского. Москва всегда такая. Шумит, гремит, продает-покупает, сейчас в моду вошли ГКО. Знаете, что это такое?
-Нет. Если позволите...
Хотел он помолиться в тишине, а вместо этого - последние патроны, листовки против Хрущева и какие-то ГКО. Едва отделался отец Кирилл от Карасева, ушел в пристройку в углу. Там стали было мирно толковать с братом Иосафатом.
Вдруг приехали две дамочки, иначе и не назовешь. Вбежали в пристройку, затараторили. Оплели иеромонаха Иосафата, разговорами, просьбами, словесами и смущением. И опять Карасев возник. Оказывается, знал одну из этих дамочек. Ей как бы невзначай проговорился: летит отец Кирилл в Америку. Та вся умилительно прямо в бороду полезла: ах, батюшка, как это замечательно, вы там нашим святыням молиться будете, иконе Курской Коренной Богоматери, святым мощам, ах да ох...
Еще откуда-то взялся юноша. Темные волосы по плечам, в глазах - рвение и огонь. Стихи подает: отец Кирилл, я псалмы переложил на рифмы, не могли бы почитать и сказать ваше мнение... И еще какие-то люди. Инженер-электронщик все порывался исповедоваться, хотя службы не было. Учительница на пенсии спрашивала об его отношении к "Трудовой России". Старик, двоюродный дед Иосафата, вдруг отругал дамочек, плохими словами отругал, потом плюнул да ушел. И уже порадовался отец Кирилл, что время бежит, что надо уходить, надо ехать к Ксении в ее квартиру с лифтом и гипсовым крестом на стене.
Там был приятно удивлен: вдруг поднялась ему навстречу Алевтина Козюлина. Приехала-таки, не вытерпела. "Как же, батюшка? Вы наш пастырь, мы ваши пасомые, нам без вас никак, вот и Корней Иваныч говорит: поезжай Алевтина, коли есть у тебя такая возможность, проводи нашего батюшку..."
Утром она приготовила завтрак. Сделала омлет. Омлет был легкий, будто воздушный. Кусочком хлеба с маслом и стаканом чая завтрак для отца Кирилла закончился. Ел он всегда немного.
Выходя из машины, отец Кирилл покачнулся. На миг закружилась голова. С чего бы это? Видно, укачало под скрип кожи и малозначительную болтовню водителя с Игорем.
-Сюда, отец Кирилл, сюда... - Игорь вел его, как ребенка, очень твердо, прекрасно ориентируясь в холлах, раскатывающихся дверях, стойках, очередях, расписаниях. Его не смущали частые объявления по радио. Из всего множества он выбирал именно нужное. Он вельможно улыбался служащим за стойкой. Сказал что-то приятное американцу в очереди. Тот, высокий, нервый, в плаще и шляпе, в ответ стал кивать, как китайский болванчик. Потом был шаг, отделяющий отца Кирилла от всех остающихся.
Он повернулся было, чтобы перекрестить или хотя бы поблагодарить Игоря Михайловича. Но не увидел его.
Могучий "Боинг" внутри, как всегда, поражал комфортом. Мягкие удобные кресла, журналы в сеточках на спинках передних кресел. Ковровые дорожки вдоль проходов. Никакого шума, никакой тряски. Мягко взлетели, мягко пошли вверх, набрав высоту, попрямились. Убежали назад и вниз поля и перелески подмосковные, трубы заводские с дымами, стальные ленты шоссе.
Кое-кто сразу заснул, это, видно, транзитники, которых промурыжили в аэропорту день-два. Другие напротив оживились. Американец, с которым о чем-то поговорил Игорь Михайлович еще в аэропорту, извлек газету на розовой бумаге и стал яростно листать ее. Молодая пара достала карты и принялись за "дурачка" - будто сели в плацкартный вагон и потрюхали в свой Камышин или Саратов.
Стюардессы развозили столики с выпивкой. Столики были двухэтажные. На обоих этажах - ряды бутылок и стопки стаканчиков. Еще целлофановые пакетики с жареными орешками. Потом стюардессы повезли столики с завтраками. Каждый завтрак в своей пластмассовой плошке, обтянут целлофаном. Потом опять столики с выпивкой и орешками. Сосед отца Кирилла через проход, еще один американец, ражий, кирпично-красный, пил водку с томатным соком. Требовал еще и еще.
"Дорвался, - подумал о нем отец Кирилл. - Эх, культура, Запад!"
За окном было неподвижное синее-пресинее небо. "Боинг" словно стоял в нем. И только под крылом вдруг появлялись снежные вершины Скандинавии, белые буруны норвежскимх фьордов, красные точки крыш, тонкие нити дорог между скоплением этих точек.
По телевизорам, установленным на консолях в каждом салонном отсеке "Боинга", показывали какой-то глупый комедийный фильм. Фильм шел по-английски. Отец Кирилл закрыл глаза. С английским он не был в ладах, да и зачем ему это - учить чужой язык на восьмом десятке лет? Он обходился тем, что мог узнать или прочитать из газет и журналов на русском. Когда публиковалось что-то по-настоящему серьезное и нужное, всегда там, в Америке или во Франции, или в Аргентине находились люди, которые переводили статью или книгу на русский.
Книгой "Погибель Вавилона" он был недоволен. Уже когда Карасев принес ему пахнущие свежей красной и клеем сигнальные экземпляры, вдруг стало ясно, что он что-то упустил. Америка - нынешний Вавилон? Господь смешал языки в Нью-Йорке и Филадельфии, в Лос-Анжелосе и Сан-Франциско. Даже русские священники там говорят уже не по-русски. Но когда же башня Вавилонская будет разрушена? И нужно ли ее разрушать? А если нужно, то кому?
Да, кому нужно было разрушение Рима, падение Константинополя, кому нужно оказалось никонианское нетерпение на Руси? Кому понадобились гонения староверов. И главное - зачем? Государством укрепить веру? Или сковать чиновной волей дух людской?
Вот и снова: воля против духа. Закон против благодати, по митрополиту Илариону, девятьсот лет назад указанное противуратие.
А свобода?
Давно уже сказано, что строить дом свой на песке - опасно. Что такое триста лет? Два хлопка в ладоши. И нет больше могущественной империи, самодержавной, богатой, щедрой, трудолюбивой, живущей по Божеским законам.