Аннотация: Тут казаки прислали заказ на рассказ о Стеньке Разине. Говорят: напиши, как тебе оттуда, из прекрасного далека, видится. Написал. Читайте, господа казаки и не-казаки
Николай Соболь
ПОТАЕННОЕ СТЕНЬКИ РАЗИНА
рассказ
Налетели разбойнички Стеньки Разина на Хвалынское море. Стругами быстрыми ширь морскую режут, рваными парусами чаек пугают, пленных персюков и татар к длинным веслам поприковывали, где какой купеческий баркас увидят, визжат страшно и нечеловечески: 'сарынь на кичку!', кнутами гребцов ожучивают, а-ну наляг на весло, смердина, будто хищные стервятники устремляются на жирного армянина или персюка.
Другой умник свой пузатый баркас поворачивает, пытается в прибрежную гавань забежать. Даже если и удается ему, не отстают казачьи струги, гонятся за ним, аки по морю, то и по суху. Выбрасываются прямо в пески прибрежные. Выскакивают с них люди, страшные обличием, одетые в рванье, лица в рубцах и шрамах, глаза алчностью горят, все как есть душегубцы, в руках сабельки вострые, пистоли и пищали трескучие. Баркас ограбили, купчишке мешок на голову и в воду, сами пошли ватагой по городку: стражников бьют, торговцев режут, лавки грабят, жилища огню предают, девок ловят и тут же насильничают. А то и в степь выскочили, где какого степняка-хана завидят, там набегают, коней гонят, в костры котлы опрокидывают, всадников арканом сдергивают и ножичком по горлу.
Уморятся козаченьки, стан свой разбивают, шатры ставят, окрестным дехканам строго наказывают: в день барана несешь, нет барана - жену даешь, нет жены - горло подставляй, на моем ножике твой Аллах молитву травил. И начинают пировать: парчу парсийскую на онучи полосуют, кафтаны узорочьи коням на попоны, с девками схваченными забавляются, бочата с вином заморским в глотки заливают, баранов и быков на вертелах крутят, раны зельем мажут, травками степными присыпают, шелками хорасанскими заматывают, силы восполняют от трудов неправедных, от разбойства казацкого.
Послал нáбольший Сали-шах исфаханский против Стеньки своего адмирала Менеди-хана с 70 галионами и фелюгами. На фелюгах и галионах пушки литые, войско ученое, надо разбойника изловить, сотоварищей его побить, прибрежные поселения и рынки от беды-напасти избавить. Для пущего торжества и славы персианской взял Менеди-хан с собой сына, а на другом корабле посадили невесту сына, дочку шамаханского князька, бека Алимахмета, с братьями да мамками вокруг.
Только обернулось все против хана-адмирала. Длинные струги казацкие не убегать, а навстречу шахскому флоту пошли. Персюки по ним из пушек, летят ядра да все мимо. Казаки подскакивают, на борта бросаются, баграми да бердышами цепляются, лезут наверх, визжат аж кровь в жилах стынет, каждый по пять-десять воинов сабелькой порубит, остальные на корточки садятся, голову бритую руками покрывают: не руби мою голову христианин, дай мне, собаке бусурманской, жить хотя бы и в рабстве.
В тот день взял Стенька Разин тысячу пленных, да тридцать три пушки, да пороха триста бочат, да картечи и пуль множество, да золота-серебра, да самого ханского сына захватил. Три галиона ушло. За ними погнались казаки под командой Фильки Клыча. Галионы в море, струги Клыча в море, галионы к берегу, струги к берегу, галионы в гавань-прибежище, струги Клыча за ними туда же. С галионов пушкой выстрелили, один малый струг утопили. Со стругов Клыча из пищалей жахнули, из луков стрелками горючими пустили, все три галиона полымем занялись.
Вскарабкался Филька Клыч на самый большой корабль, восемь басурман зарубил, к шатру пробился, а в шатре девка со старухой-татаркой. Старуха в него жаровней, он увернулся да пальцем старой глаз выдавил. Старуха визжит, девка за кинжал. Но куда ей против Клыча? Штаны атласные ей порвал, по голове кулаком стукнул, саму в охапку и назад, к себе на струг.
-А что, Филька, ты взял с шамаханского князька?- вопрошал Стенька, когда встретились струги их у Дербента.
-Девку взял, батька. Такая змеюка, всю грудь покусала.
-Ну-ка покажь! Да не грудь свою, ты девку-ясырку представь атаману...
Две седмицы спустя снова ударили длинные весла по волнам. Взбуровили легкие струги воды морские, оставили за кормой зеленые пряди пены. Защелкали бичи казацкие по спинам татар-нехристей, по хребтам ногайцев кочевых, по плечами персюков волооких. Застонали и ухнули гребцы. Побежали быстрые струги назад в Русские пределы, к Волге-матушке. На руле самого набольшего сидит Филька, рукой мощной правит, тяжести руля не чует. Длинный чуб в пене морской купает, карим глазом по серым пескам ордынским скользит. Рядом - тыква-бутыль с брагой хмельной. Он бутыль над ковшичком наклоняет, он ковшичек к губам несет, он брагу медовую на кишмише дербентском настоенную пьет, струю хладную по груди по зажившей попускает.
Из кильдима дощатого посреди струга крики слышатся. То атаман Стенька Разин с шамаханской полонянкой-ясыркой пробавляется. То целует ее по-атамански, будто барс степной антилопу дерет, то ей песни под зурну парсийскую стонет, то по щекам хлещет:
-Не хощет батька твой, шамаханский бек выкупа платить. Значит, тебе битой поротой быть!
Понатешится Стенька, выйдет из кильдима к ребятам-удальцам, сродникам-разбойникам, казакам-душегубцам. Рукава чекменя раскинет, грудь могучую подставит морскому ветру.
-Ну и девка, тьфу, мать ее... Симурга и есть, когти железные, крылья костяные. Подлей-ка, Сережка, мне браги пьяной.
Подхватит серебряный ковшичек, усы-бороду в пенистом зелье вымочит, крякнет с удовольствия, шапку атаманскую оземь, сапогом яловым татарину в морду:
-Приналяг, потетень бусурманская, а не то уши отрежу!
И снова в кильдим, к шамаханке своей.
Так неделю вверх, к Астрахани шли. По торговым городкам и стойбищам на базарах добычу сбывали, пленных ясырей торговали, деньги на брагу и вино, на калмыцких девок, бараньим салом смазанных, да на игрища беспутные тратили. С набегу все одинаково богатые вышли. К Астрахани городу одни ялики прикупали, к стругам привязывали, чтобы добро везти, другие последнюю серьгу закладывали жирному хазарину. Тот хазарин за стругами в своих кибитках по берегу тащился.
Астраханский воевода Иван Прозоровский о дерзком набеге казаков уже прослышал. Своего тысяцкого, князя Львова встречать с почетом посылал. Принимал свет-князюшко страшного разбойника Стеньку Разина с своих палатах мраморных, дубом мореным отделанных. Гарцевал Стенька на арабском иноходце, за ним Филька Клыч, да Серьга Поликарпов, да Минай Беспалый, да прочая голытьба казацкая, все в золоте, шелках и парчах, с оружием посеребренным, с пистолями итальянскими, с пищалями французскими да немецкими, да ятаганами турецкими, какими себе добычу брали. Движутся казаки ко кремлю Астраханскому, у каждого на луке мешок кожаный, в мешке серебро парсийское. Одна рука казака на пистоли или сабельке лежит, другой он серебро в народ бросает. Вы нас с почетом, мы вас - с уважением! Народ кричит, за деньгами давится, серебро хватает, Стеньке Разину славу воссылает. Пушки с кремля палят приветственно, колокола на церквях звонят радостью.
Сам Иван Прозоровский с крыльца высокого с челядью своею и приказными благосклонно кивает. Его правая рука, Семен Львов, в кафтане боярском, золотым кушаком подпоясанном, со Стенькой Разиным встречается. По обычаю православному трижды целуется, в палаты свои ведет, своей красе-боярыне представляет, от царя Алексея Михайловича всея Руси господина великого грамоту жалует. Писано в той грамоте, что за труды ратные и подвиги против бусурман отдает царь Русский ему, Стеньке Разину, свободный ход назад на Дон, а что пушки, взятые у персиян, надо воеводе Ивану Прозоровскому сдать, да пленных персюков на волю пустить, да золото-серебро, жемчуга и каменья самоцветные в казну Государеву сложить.
Ко грамоте царя Стенька Разин челом прикладывается. Не честь ли это, не слава ли, от самого царя слово получить? Козаченьки его, все воровитые да разбойные, с пониманием ухмыляются. Как не честь? Как не слава для роду казацкого? Но сначала отдохнем, силенок поднаберемся, жизни порадуемся, раз заслужено.
Целый месяц по Астрахани городу клики пьяные, казаки пируют без устали, парусные шелка со стругов поснимали, таровитым купчишкам считай задарма сбагрили, пленных персюков за копейные таньги ногайцам отдают, прочую пограбленную рухлядишку прогуливают, последнее с себя пропивают. Остаются у разбойничков только пистоли итальянские да сабельки каленые, в Дамаске кованые. Потому как отдать пистолю али кинжал для казака - что жизнь на полушки разменять. Стенька Разин то у воеводы Прозоровского, то у князя Семки в палатах пьянствует. На ночь на струг уходит, там в объятиях шамаханки сном забывается.
Как сентябрь наступил, подошли разбойнички к атаманскому стругу набольшему:
-А что, Степан Тимофеевич, князек шамаханский за дочку сулит ли чего?
На лице Стеньки, атамана грозного, ни кровинки. Зельем у воеводы что ни день травится. По ночам не силу - саму жизнь из него шамаханка тянет.
-Возвратился Кондрат Сиволоб да Иван Дубина от князя Алимахмета ни с чем, - говорит он дрогнувшим голосом. - А посылал я Сережку Кривого с посулами к туркменам, чтобы те девку в Шамаху перепродали. Так туркмены-те их убили всех.
-Жалко Сережку, знатный рубака и выпивоха был, волю казацкую выше самого Бога ставил.
-Ино что же нам теперь? Или пушки воеводе за бочонок браги продать, а самим без оружия остаться?
-Ноздрям, поди, больно будет, - потемнел взором атаман. - Как пушки отдадим да пищали с сабельками уступим, так и воле казацкой предел. Не разучились еще воеводы московские ноздри рвать да клейма жечь.
-И то правда, Степан Тимофеевич. Но нас не суди: ты с девкой не то, что Бога и волю, ты и нас, разбойников и душегубцев, позабросил.
Крякнул в ответ Стенька Разин. Серьгу в ухе подергал, досаду не скрыл.
-Айда, ребята, назад в Шемаху. Сам я Алимахмету его дочку предложу. Сиволобу с Дубиной он не поверил, мне даст свой ответ по чести.
Засвистели разбойнички в пальцы. Застучали в била и бубны. Запалили костры сигнальные: нет, не воевода Прозоровский целование позабыл и стрельцов повел с бердышами и мушкетами, не степняки в обратном набеге на земли Русские, то мы, Стеньки Разина тати и воры, голь перекатная, казачество вольное, назад в Шемаху торговать царевной идем.
Упредили на сей раз татары вольных разбойничков. Волгу цепями коваными перетянули. Передний струг на цепь ту и наскочи. Какие казачишки и выплыли, а бритые татары да персюки с печальными глазами, да кипчаки степные, к веслам прикованные, все потонули.
Встала армада Стеньки Разина. Ханским темникам слово шлют: не воевать идем, торговать желаем. Наш товар вам известен, у вас же и взят, нами поиспытан, ничего, добру добро в прок пойдет, никак иначе.
Послушали темники казачишек. Глаза поприщурили. Шапками покачали. Идите назад на свои кишты-корабли, бусы-струги быстрые, пока мы вас не убили. Там ждите ответа.
Третий день по стругу бродит Степан Тимофеевич. Борода всклокочена, волоса спутаны. Пьет зелье заморское, что вдогонку послал ему воевода Иван Прозоровский через хазарина с его кибитками. То зелье на курячьем помете замешано, от него душа мглою скрывается. А то зурну хорасанскую в руках вертит, за струны дергает. Петь не поет, только стонет да воет.
Неотступно за ним Филька Клыч.
-А что, Степан Тимофеевич, как шамаханский князек дочку назад брать не захочет?
-Тебе ее отдам, Филька. Ты ее с копья взял, твоя она по славе и доблести.
В четверток завиднелись значки татарские, пучки конских волос к пикам подвязаны, сабельки на солнце поблескивают. Остановились на высоком бережку. Стрелку каленую из лука пустили, прямо в Стенькин кильдим, в балку-орясину на струге вошла, как заноза под ноготь.
К стрелке письмецо сыромятным ремешком прикручено:
'А так что ты вор и разбойник Стенька Разин, то нет для тебя торговли в Шамахе, товар твой порченый, тебе им и владеть, медной таньги за него не дам, а кто из вас казаков и босоты на землю мою ступит, того смертью казним. Алимахмет, хан и волею Аллаха царь Шамаханский и всех гор поднебесных и моря Хозарского, и земель от Мазандарана на юге, а до Руси на севере'.
Филька тут как тут.
-Слово держи, Степушка.
-Мово слова я тебе не давал.
-Ой-ли, атаман? А третьего дня беседу вели?.. Я девку-ясырку с копья брал, восемь персюков и сардаров порубил, а ты себе на дележ ее оставил. Возверни теперь шамаханскую княжну. Будет тебе! Побаловался, дай и мне Симургу ту ощипать...
Столпились вокруг них разбойнички. Глаза горят, кулаки сжимаются.
-И нам! И мы с атаманского плеча зипунишко не погребуем.
-Отдай, Степан Тимофеевич, нам девку. Батька ее и медной таньги не дает, чего ж теперь?..
-Сам-ко, гляди, и с тела спал. Небось кистенек, и тот рука не удержит. Сладка видать бусурманка, костоед ее дери...
Надвигаются казаченьки, зубами клацают, что те шакалы, им разбойничкам, голи кабачкой, бунтовать не привыкать, осподарю свому дух перемыкнуть что чарку опрокинуть.
Взвился тут Стенька. Сабелькой турецкой помахивает.
В другой руке пистоля, у ханского сына отнятая. Пуля в той пистоле серебряная, с именем бусурманского Аллаха на ней.
-Кому жизнь вольная ни в грош?
Остановились разбойнички. Устрашились. Только Филька Клыч все свое вопит:
-Не право твое, Степан Тимофеевич. По сию пору все тебе отдавал на круг. Коней арабских и миткали парсийские, злато-серебро у купчишек пограбленное, ковры исфаханские, сундуки абескунские, ножи булатные и пансыря дамасские. Не девку ищу, но правды под небушком.
Вперил Стенька свой глаз светлой, удаль жестокая из-под брови ломаной.
-Правды ищешь, Филька? Сей же час найдешь...
Сапогом яловым в дверку торк. В глубине пропал, но тут же назад возвернулся. Девку-бусурманку за руку волочит. Вся в шелках шамаханка тончайших, просветных и ярких, на ногах серебром колокольчики позвякивают. На груди монисты золотые в три яруса, перстни, браслеты с камнями самоцветными. Глазищи у княжны - опалы черные. Губы - роз лепестки. Ланиты - алая заря на востоке. Все, как персы поют под дутары свои на туях-свадьбах богатых, услаждая себя словом песенным. Ей, поди, битье Стеньки только в красоту и нáпользу.
Тут казаки-разбойнички замерли. Их щерятые рты пораскрылись, их алчные глаза припогасли, в воровитых руках сила куда как пропала. Увидали, кого Филька с бою взял, поняли, о чем Стенька Разин тоской-тугой печалится.
-Кто тебе люб, девка? - закричал атаман.
-Ты мне люб, господин атаман, - едва слышно ответила княжна.
-Филька Клыч тебя на копье взял, пойдешь к нему?
-Он мою мамушку убил, братьям головы снес.
-За тебя батька твой, шамаханский бек, нам, разбойничкам, удалым казакам, даже медной таньги не дает.
-Аллах ему судья, господин атаман.
-Зато мои козаченьки тебя на потребу хотят.
-Лучше стрельни в меня из пистоли своей с серебряной пулей. Умру как есть.
Тряхнул кудрями Степан Тимофеевич, взором светлым, насмешливым оглядел сотоварищей, есаулов и сотников засмущал взглядом грозным и праведным.
-Что слыхали вы, братья-козаченьки, кровью безвинной сродненные, душами загубленными слитые? Младенец на пике вам такого не скажет...
Потупились казаки, есаулы да сотники, оседельцы-чуприны теребят, усы долгие зубом кусают. Силен оказался главарь, раз такую красу неописанную приручил к себе. Может, и впрямь знает исток потаенный, слово заговорное, что пулю отводит и ядра в пушках заклинивает.
Один Филька Клыч на своем стоит:
-Не та правда, что с под-гнету молвлена. Девку сегодня мне отдай, завтра тебя она не узнает, начнешь на зурне играть, только постылым осмеет.
Сошла улыбка с лица атамана. Темно и смутно стало оно. Будто вперед на годы заглянул Степан Тимофеевич. Что увидел, то душу его закорежило.
-Не узнает? - медленно переспросил атаман, повернулся к шамаханке, усы встопорщились в недоброй ухмылке. - А может и верно есаул мой Клыч приметил? Девке что привыкнуть, что отвыкнуть. Что ж...
Развернулся Стенька ко княжне-красе. Сабельку ненужную откинул. Зазвенел булат дамасский по дубовым жердочкам. Притянул атаман к себе пленницу, в губы алые впился ртом ненасытным. Ахнули братья-козаченьки. Это надо какое бесстыдство иметь, чтобы девку-бусурманку при всем честном христианском народе целовать в самые губы!
Но отнялся Степан Тимофеевич от пленницы, как от медовой ендовы оторвал губу. Перевел свой дух, закричал что есть сил:
-С воды тебя взяли, душа моя стокрылая, в воду вертаю тебя насовсем!
Поднял он княжну, будто перышко лебединое, далеко зашвырнул в волны волжские, темные. Как сверкнули монисты златые на солнце, как блеснули перстни и браслеты, как воскрылились шелка хорасанские, так и вскрикнула чайкой подбитой княжна. И в волну ушла без брызг, без всплесков, без воспоминания.
Затихли казаки. Будто тайну над смертью-сударушкой приоткрыли. В глаза атаману взглянуть не смеют. Куда как пыл бунташный пропал! Куда как похоть ярая подевалась! Стоит над ними атаман Степан Тимофеевич, славных дел и набегов воитель, казаков вожак, воевод гроза, люду черному крыло и опора.
-Что теперь вы скажете мне, есаулы кабацкие, воровские атаманы-разбойники? Не горазд ли ваш батька дары отдаривать? Нету больше споров-смущения, Волга-матушка всех нас покрыла.
Но посреди тишины и тихого плеска волн, вдруг раздался голос Фильки Клыча. Крикнул Филька ясно и звонко:
-Бог умишко отнял у тебя, атаман. Дураком ты стал. Не княжну-полонянку в реке утопил, свое счастье-удачу по волнам пустил.
-Что? Меня - дураком?
Наставил свою пистолю Стенька, подсыпал порох на полку, прицелился. Только вспрыгнул Клыч на поверхний брус, скинул с плеч могутных кафтан свой узорчатый, серебром шитый. Распластался в полете. В воду клюнул, что твой селезень, и пошел загребать. Раскатился выстрел по ряби перекатышками. Полетела пуля серебряная с именем Аллаха по кругу травленная. Ударила Фильке в плечо. Окрасилась речная белая пена алым бархатом. Нет, плывет казак, уносит с собой подарок от Стеньки Разина. Вот память так память о дружбе казацкой, отплата за службу верную! Подхватили тут свои пищали и фузеи разбойнички, натянули луки, замахнулись копьями. Стали бить и щелкать по Фильке со струга быстрого. Когда дым ветерком унесло, не увидели ничего, кроме бликов и ряби жемчужной.
С той поры полетела слава о донском атамане Стеньке Разине: не отдал персиянку-княжну никому, понатешившись, как персидский дирхам бросил в волны плескучие. Всем то ведомо: коли Волга подарок приняла, то восполнит сторицею.
-Приняла? - вопрошали стрельцы и посадские.
-А то как же? - отвечали есаулы казацкие. -Оставляйте своих воевод и государевых начальников, айда с нами, пограбим бояр-кровопивцев, зипунишки возьмем да шубы собольи, да бобровые шапки с куньим подбивом. За Степаном Тимофеевичем не пропадем!
Наполнялись грозной силой разбойные ватаги, загремели казацкие полки. Погуляли на славу по калмыцким степям, на тихом Дону всполошили оседлые станицы, во Черкасске во городе атаманам укор поставили: что за жалованье из Москвы продали казацкую волю. Лестью сорвали с Дону тысячи и тысячи босяков и голи кабацкой, назад на Волгу пошли.
Многократно писал Стенька к царю: вот бояре твои народ побивают, а ты и не ведаешь, воеводы неправый суд творят, приказные воруют хуже разбойников, я же, Стенька, твой верный раб, знаю нечто потаенное, только тебе, царю, должно знать. Прикажи, государь, принять меня в Москве-белокаменной...
Воеводы гонцов Стенькиных в оковы брали, в потайных приказах на дыбе подымали, руки-ноги у них из суставов выворачивали, и огнем-полымем пытали-спрашивали, уды калеными шипцами рвали, а доканчивали свинцом расплавленным в глотки изорванные: уносите потайное Стенькино за печатью царскою.
Тогда снова казаки брали Астрахань, разметая царевых стрельцов, вешая приказных. Непокорные крепостцы и остроги силой рушили. Воеводам бороды рвали, уши резали, глаза ножиками выкалывали, а спытав, на кол сажали. И того Ивана Прозоровского, что вином-зельем Стеньку потчевал, сам Степан Тимофеевич лютой казньи предал: два дня мучил, кожу рвал, на крюке свиньем подвешивал, кости дробил да каленым железом и угольями жег, а на третий - голову снес воеводе.
Исфаханский раб Садула, знатный мастер чеканки, что когда-то шаху Аббасу золотой колчан ковал и серебряные стрелки навострял, воеводскую голову в чашу отделал, бирюзой, смарагдом и яхонтом изукрасил. Изрядная чаша получилсь! Из той чаши-черепа беглый поп Ивашка, отрешенный от веры, есаулов и сотников причащал, богохульную молитву творил, сам упившись, вокруг олтаря пританцовывал:
-Коли царь Степан Тимофеевич мне прикажет, я Христовы иконы пожгу, на их место атаманские писанки вставлю. Ибо он есть 'господь' наш, на землю сошедший, смерду волю принес, казаку добычу и славу, всякому же вору ночному прощение.
Беспощадно бились казаки под Черным Яром, а потом под Царицыном, на Саратов шли, на Курмыш, Алатырь, где бел-горюч камень лежит, тот город Алатырь брал Максим Осипов, город сжег, пограбив до ветошки. Сам же Разин пошел на Симбирск. Там внутри, во кремле на холме, и закрылся князь Милославский со стрельцами, с челядью и служилым людом. И подрывом били их, и огнем жгли, и свинцом поливали, но выдерживал воевода приступ за приступом. Отстреливались из мушкетов и пушек, кидали каменья, лили на головы бунташных воров кипяток и расплавленную смолу, сбрасывали их со стен и лестниц, рубились с ними на крышах и в башенках. Месяц обронялся воевода. На четвертый, последний приступ уже к смерти неминучей стал готовиться. Люди, что с ним были, панихиду по своим душам заказывали и в церкви же служили. В то же время князь Барятинский, отошед на Казань, собирал стрельцов и конников, подвозил оружие и припасы из Москвы.
Высоко взлетел в своих помыслах Стенька Разин. По угару забыл Слово Божие, в Соловецком скиту у лампадки слышанное: много званных, мало же избранных... Так написано было в старой книге меж буйволовых кож вековых. И читал схимонах, от жизни отошедший, при лампадке убогой, прерывающимся слабым голосом. И вопрошал себе: что убо пользы человеку, ежели мир весь приобрящет, душу же свою испакостит?..
Нет, веселили теперь атамана другие вести: Мишка Харитонов взял Саранск и Пензу, порубил воевод да боярских детей и приказного люду несчитано. С Васькой Федоровым пошел на Нижний Ломов, и поймав воеводу, утопил в реке. А Прокопий Иванов с беглым попом Ивашкой взяли хитростью Космодемьянск.
-Вот падет Симбирск, будет царство мое на Волге, от мордвы и башкир на севере до Бакы и Решта на юге, - похвалялся Стенька, вздымая чашу вышеописанную. - От самого Дона великого до яицких степей на восходе солнца раскинутся мои владения. Так напророчила мне, во сне явившись, княжна, Волге отданная...
И назначал лже-царевичем молодого черкеса, что взяли в плен еще с набега на Шамаху:
-Будешь ты теперь зваться Алексеем Алексеевичем, сыном царя. Твое дело глазищами ворочать да рукой взмахивать. Все другое мы за тебя докончим.
И посылал к опальному патриарху Никону своих есаулов верных: уговорите Никона к нам прийти, неправедных бояр и жестоких воевод анафеме предать, люд простой и черный духовно окормлять. Ждал есаулов с нетерпением. Когда же Никон даже не принял их, в своем монастыре затворившись, ярился Стенька:
-Не принял? Ему, что, сатанинскому семени, ни царевич ни указ, ни мое слово ни во что? - И вдруг расхохотался перед своими атаманами и есаулами: - Так не к тому Никону ездили, болваны. У нас свой Никон есть, настоящий, что страха Божия ради за казачий род-племя стоит.
Изумлялись полковники да атаманы, когда вдруг из внутренних покоев выходил старец видом благообразный, на персях с крестом золотым, каменьями осыпанным, на золотой же толстой цепи.
-Вот вам и Никон, патриарх Русский, всех уделов и войска казацкого духовник и молитвенник.
Звенели колокола на церквях. Выступал 'царевич' в окружении новых 'бояр' и 'воевод правильных'. Кадил перед ним 'Никон', молитвы читая голосом дребезжащим. Рядом Стенька вышагивал, шапку заломив: все есть в моем царстве, и царь, и патриарх, и пушки, и войско, и благодарный народ...
Но не чуял, что чем пуще ярился он, тем гуще смыкались тучи над ним. И чем выше возносил себя, тем ниже клонилась его слава. На хмельных пирах, в пьянстве диком забывался он, не желал смотреть в бездны черные. Только вдруг оглянется вокруг: 'Где же есаул мой Федор Горшков?' - 'Убит Федор в битве у Керенска!' - 'А куда пропал верный сотник мой Иван Байдюк?' - 'Пойман был князем Долгоруким после сечи под Арзамасом, там и четвертован на части...' Прибежал из лесов арзамасских мужик, сообщал, что видел очами своими: по сорок бунтовщиков на одной сосновой жердине вешал Долгорукий. Еще долго потом звался строевой лес в тех краях 'сороковислым'.
Погибали старые испытанные казаки, появлялись новые лица. От ран прободенных скончался Серьга Поликарпов, мушкетной пулей убит из засады Минька Беспалый. Татары пленили Савелку Черногрязя. По приказу мурзы, что с Барятинским был в родстве, завернули в медвежью сырую шкуру и медленно поджарили на костре. По степи гонялись за казачьими отрядами орды калмыков, тем калмыкам платили по полтине за каждую головушку казацкую. Велика казна у царя в Москве, не жалел Алексей Михайлович полтин за головы разбойные!
По всей Волге с притоками да по Дону казацкому рассылал Стенька свои 'прелестные письма'. В них призывал народ под его бунчук, под хоругви и знамена казацкие. Беглым волю сулил, крестьянам земли пашенные, стрельцам и казакам оружье и набеги удалые, остальное, де, сами добудете. Но найдя те 'прелестные грамоты' в каком месте, тот же князь Барятинский сжигал деревню дотла, разорял церкву, а народишко порол кнутом беспощадно: не читайте вдругорядь Стенькины грамоты!..
Скоро были разбиты под Мурашкиным и Лысковым отряды Осипова. Разбежались по деревням и селам, по лесам да подлесочкам, по урочищам да пустынькам неведомым. Но гнались за ними неустанно царевы сотники да полковники. А пленив, казнили люто. Еще две тысячи казачишек да черного люда жизни лишили: руки-ноги рубили, головы на пики насаживали, вешали и жгли, в реках топили. Сам же Максим Осипов бежал в Царицын, там был пойман и повешен. И попа богохульного Ивашку, изранив, схватили у Шацка, опознав же, четвертовали и за шею повесили на осине. Под Тамбовом брата Разина, Фролку, бил воевода Ромодановский. И бежал тот Фролка к Дону-батюшке, бросив ватаги свои на смерть неминучую. А Кондрат Сиволоб, упившись, захлебнулся в своей же блевотине.
Потекли казачьи полковники к Дону тихому, пробирались разинские есаулы на островки и в станы закутные. Стали перекидываться назад стрельцы да посадские, беглые крестьяне и мордва с чувашами запуганные. На колени падали перед воеводами и приказными начальниками: прельщены, де, были Стенькиным лукавством и неправдою, возжелали казны пограбления, свет мутной тьмою застило, Бога истинна в кабаках позабыли.
Тает войско разбойное у Стеньки день ото дня.
-...царство... Волга... княжна шамаханская...
Сам поранен, бежит, по чащобам прячется, днем по логовам отсыпается, ночью с верным казаком торит дорожку на Дон.
-...отлежусь... других соберу... и на царство... вот ужо!..
А вокруг добивают ватажки. Кто с оружьем взят, тех ждет испытание, жгут огнем, тело рвут крюками, то кнутом до смерти порют. Кто поранен был найден, и того навсегда избавляют от боли - удавочкой. Кто сказал, что с Дону выдачи нет? Выдают прибежавших стрельцам, вяжут путами, за то получают жалование. Поплыли по рекам плоты. На плотах с петлями перекладины. В петлях - обрубки людей, без рук, без ног. Туда, низовым, на погляд и в урок. Лишь немногих удачливых ждет легкое наказание: ноздри вырвав и язык вырезав, отправляют в северные скиты под Архангельск да на Белое Озеро.
...Того дня 6-го июня 1671 года, на Москве люду не протолкнись, все стекаются к Лобному месту. Там загодя уже устроились лотошники, продают калачи и пряники, торгуют квасом и прохладным взваром, кричат бабы и мальчишки, расхваливая свой товар, там кутью продают по копеечке, кулебяки с капустой и с рыбой, здесь пирожки с вязигой и потрошками по полгрошика, а то гречники на меду, оладьи с холодной сметаной из погреба. Вон офени разложили свой товар красный: кому нитки, кому пряжки и гребни, кому ремешочки и ленты. Бьют колокола в Белокаменной. Мастеровой люд крестит лоб. Купцы важно кланяются. Посадские друг друга узнают, новостями делятся. Чернецы среди них тихо движутся. А то важной боярин на коне толпу раздвигает, шапка у него собольим мехом оторочена, стремена у него серебряны, уздечка золота. Девки лица платками прикрывают, парни на них заглядываются. Старики с батожками молитвы твердят. Нищие ноют, просят денежку.
Наконец, стрельцы под командой пятидесятников и сотников выходят, оттесняют народ бердышами. Другие в ряд становятся, самопалы и мушкеты наготове, сабли в ножнах. Для осмотра выезжают стрелецкие полковники-головы с полуголовами-пятисотниками. На стрелецких полковниках бархатные ферези, жемчугом-золотом шитые долгополые чуги-кафтаны, на боку у них сабли оправные по золоту с каменьями, и чеканы нарядные с золотыми кистями. Аргамаки под ними изрядные, все уздечки серебряные с цепьми золотными, чепраки волоченого золота, седла бархатом малиновым шитые. Выезжают из Кремля бояре и стольники, все князья по родству-старшинству, в битвах-сражениях закаленные, государству опора навечная, царскую волю объявлять по всей Красной площади.
Привезли Стеньку с братом Фролкой туда, на Лобное место. После личных допросов царя Алексея Михайловича, что прозван Тишайшим. После спроса и пыток с приказе, в застеночках глухих, прокопченных. Все пытались узнать потаенное. Где припрятал Степан злато-серебро, сундуки с награбленным добром? Отчего так легко понесла его судьба? Кто был у него в сотоварищах? Кто нашептывал изменные мысли?
Застучали стрельцы в росписные свои барабаны. Закричали глашатаи, призывая толпу к умолку.
Замолчала толпа. Все шеи вытянули. Любопытно Москве посмотреть на злодея-разбойника. Возвели Степана на помост. Увидели москвичи перед собой обритого детинушку. Борода пожелтела от пережитого. Зипунишко на нем рваненький. Там где дыры, тело прожженное видно, рубцы незажившие, язвы сочащиеся. Громко зачитали ему его преступления. Стенька стал широко креститься на Ивана Великого. После третьего креста, стрельцы грубо схватили его, потащили к палачу, заломили над колодой. Отрубил палач ему сначала левую руку. Отрубил потом правую ногу. Закричал, устрашившись, брат Фролка:
-Расскажу потаенное!
Захрипел в ответ Стенька Разин:
-Замолчи ты, собака!
Поднял светлый взгляд на толпу. Вдруг увидел перед собой Фильку Клыча. Был тот Филька в кафтане узорочьем, в шапке высокой, с верхом шелковым, легкой плеточкой по колену постукивал, желтый яловый сапог чуть вперед выставив. Как поймал на себе взгляд атамана, так сказал снова, будто тот разговор договаривал:
-Дурень ты, Стенька, что не отдал нам бусурманку, натешившись. Не твоя была добыча, утопил ты удачу из корысти. Вот и правда вся. Ничего в том нет потаенного...