Содружество Кромешников : другие произведения.

Все рассказы Че

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  • © Copyright Содружество Кромешников
  • Добавление работ: Хозяин конкурса, Голосуют: Любой посетитель
  • Жанр: Любой, Форма: Любая, Размер: от 1 до 10M
  • Подсчет оценок: Сумма, оценки: 0,1,2,3,4,5,6,7,8,9,10
  • Журнал Самиздат: Содружество Кромешников. Башня
    Конкурс. Номинация "Чёрный единорог. Конкурс" ( список для голосования)

    Список работ-участников:
    1 Волгина Л.И. Черная кошка с белой грудкой   8k   Оценка:9.00*4   "Рассказ" Фэнтези
    2 Юрина Т.В. Конский праздник   20k   "Рассказ" Фэнтези
    3 Наталика Холодный дом   0k   Оценка:6.35*5   "Рассказ" Фэнтези
    4 Власова Е.Д. Голос Глубин   30k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Фэнтези
    5   0k  
    6 Довольская М.В. Пора домой   13k   Оценка:6.06*8   "Рассказ" Фэнтези
    7   0k  
    8 Николаева И.А. Охотник   9k   Оценка:7.24*6   "Рассказ" Проза
    9 Мякин С.В. Битва черного носорога   12k   "Рассказ" Фэнтези
    10 Р. О. Да, мой господин (конкурсный вариант)   28k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Фэнтези
    11 Гольшанская С. Последнее желание   31k   Оценка:9.36*5   "Рассказ" Приключения, Фэнтези, Хоррор
    12 Захарин И. Мизерикорд   12k   Оценка:9.89*10   "Рассказ" Фэнтези
    13 Solira День моего Рождения   26k   Оценка:7.00*3   "Рассказ" Проза, Мистика
    14 Гладрика Невеста Грешника   17k   "Рассказ" Фэнтези, Мистика
    15 L++ Пусти меня к себе - пусти в себя   15k   Оценка:5.87*10   "Рассказ" Фэнтези
    16 Медведникова В. Песня бури   11k   "Рассказ" Фэнтези
    17 Восставшая А.А. Надежда для монстра   12k   "Статья" Фэнтези
    18 Турскова Т.А. Ивана   19k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Фэнтези
    19 Бондарева О.И. Самум   25k   Оценка:9.35*7   "Рассказ" Фэнтези, Мистика
    20   0k  
    21   0k  
    22 Кинуль М.В. Ангельё и Демоньё   24k   Оценка:9.59*11   "Рассказ" Фантастика, Фэнтези, Мистика
    23 Аникеева А. Кодекс Единорога   30k   Оценка:8.37*9   "Рассказ" Фэнтези, Религия
    24 Колонок Пестрые птицы   16k   "Рассказ" Фэнтези, Мистика
    25 Инструктор К. Отражение   21k   Оценка:9.28*11   "Рассказ" Фэнтези, Мистика
    26 Аруй Т. Не просить у Синеглазой   22k   Оценка:9.82*7   "Рассказ" Фэнтези, Сказки
    27 Третьина Ю.В. Здесь тихо и темно...   30k   "Рассказ" Фэнтези, Мистика
    28 Санрин К. Красное вино Хранителя   16k   Оценка:5.62*5   "Рассказ" Фэнтези
    29 Путятин А.Ю. Тот, о ком говорил Апокалипсис   30k   Оценка:6.72*25   "Рассказ" Хоррор
    30 Дубрава Е. Зима   18k   Оценка:6.84*4   "Рассказ" Фэнтези
    31 Селезнева М.Л. Последняя песня Регины   28k   "Рассказ" Фэнтези, Мистика
    32 Фэлсберг В.А. Женская рука   26k   Оценка:3.80*18   "Рассказ" Философия, Хоррор, Любовный роман
    33 Мудрая Т.А. Чёрная невеста   25k   Оценка:6.25*12   "Рассказ" Проза, Мистика
    34 Таляка Константин, будь ты проклят...а-а-а   12k   Оценка:7.25*39   "Рассказ" Фэнтези
    35 Львова Л.А. Эпизод из охоты на ведьм   9k   Оценка:8.73*10   "Рассказ" Фэнтези
    36 Жилин С.А. Велено карать   30k   "Рассказ" Фэнтези
    37 Листай Я. Краса русалья   16k   "Рассказ" Фэнтези, Хоррор
    38 Арье И. Черный алмаз   30k   Оценка:9.77*6   "Рассказ" Фэнтези
    39   0k  
    40 Ибрагимова Д.М. Подарок Подземелья   29k   Оценка:6.54*6   "Рассказ" Фэнтези
    41 Аноним Тринадцатая страница   24k   Оценка:7.39*11   "Рассказ" Фэнтези, Мистика
    42 Лукашевич Д.Н. Последние псы   20k   "Рассказ" История, Фэнтези
    43 Соловьева К. Красная Нить   26k   Оценка:9.63*16   "Рассказ" Фэнтези, Мистика, Сказки
    44 Макарка, Гыррр Левый берег Неплюйки   16k   Оценка:6.46*4   "Рассказ" Фэнтези, Мистика
    45 Пелиас З.Т. Кровь в ночи   14k   "Статья" Хоррор
    46 Тихонова Т.В. Ингальф и Крысиная Голова   18k   Оценка:8.23*4   "Рассказ" Фэнтези
    47 Быстров В.С. Нечисть   9k   "Рассказ" Эротика
    48 Андрощук И.К. Дон Хуан мертв   11k   "Рассказ" Мистика
    49 Минасян Т.С. До первого луча   20k   "Рассказ" Фэнтези
    50 Ултарика М.С. Невеста-гуль   20k   Оценка:8.00*3   "Рассказ" Фэнтези, Хоррор
    51 Ругалова А.Р. Изморозь чувств   5k   Оценка:6.92*6   "Рассказ" Фэнтези
    52 Баев А. Кошкинд   24k   "Рассказ" Проза, Фэнтези, Мистика
    53 Лобода А. Увидеть Крит и умереть   22k   Оценка:7.89*12   "Рассказ" История, Фэнтези, Мистика
    54 Эстерис Э. Успеть до костра   12k   Оценка:10.00*4   "Рассказ" Фэнтези

    1


    Волгина Л.И. Черная кошка с белой грудкой   8k   Оценка:9.00*4   "Рассказ" Фэнтези

      Черная кошка с белой грудкой
      Я люблю часами бродить по улицам. Много таких улиц было в моей жизни - тесных и извилистых, прямых и светлых, мощеных брусчаткой и залитых асфальтом, с прилепившимися друг к другу низенькими домишками и с взметнувшимися ввысь нарядными дворцами, с покачивающими на ветру пальмами и с заснеженными елками... Какая разница? Люди остаются одинаковыми во все времена.
      Я люблю разглядывать людей.
      Они идут по тротуару, не замечая меня. Я сейчас маленькая, незаметная, а люди под ноги не смотрят. Впрочем, они и по сторонам не смотрят. И на небо не смотрят. Куда они вообще смотрят, спрашивается?
      Ровный людской поток рассекает молодой человек с целеустремленным лицом. Кого-то оттолкнул, кому-то наступил на ногу, походя отпихнул меня в сторону, хотя я и так шла себе по самому краю, вдоль бордюра. Ну, это он зря... не знаю, куда ты спешишь, парень, но удачи тебе там не будет.
      Мимо идет женщина с тяжелой сумкой, останавилась на минуту, ее взгляд равнодушно скользнул по мне... и вдруг усталое лицо освещается улыбкой, она лезет в сумку и, бормоча что-то ласковое, протягивает мне кусок колбасы. Когда-то мне приносили дары побогаче - но все равно спасибо тебе! Пусть будет благополучен твой дом!
      Улица привела меня в небольшой сквер. Всего-то десяток шагов пройти, и все меняется. Тихо, спокойно, клумбы с настурциями и лилиями, скамеечки... На скамеечке парень с девушкой. Ссорятся. Ну вот не люблю я этого... прохожу мимо, помахивая хвостом, словно невзначай задеваю и его, и ее... Ну вот и помирились, целуются... это мне больше по нраву.
      Когда-то меня звали Баст.
      
      На детской площадке, как всегда, тесно и шумно. Я устроилась в сторонке, в безопасном месте, в кустах - мне оттуда все видно, а на меня никто внимания не обратит. Дети бегали, толкались, смеялись. Я люблю смотреть на детей. Особенно с безопасного расстояния.
      Какой-то малыш лет трех споткнулся, упал, сел прямо на дорожке, держась за коленку. Личико его было недоуменным и обиженным, глаза наполнялись слезами. Я проскользнула к нему, потерлась о его ноги, прямо об ушибленную коленку, мяукнула негромко и ласково... через минуту он уже улыбался. Откуда-то с другого конца площадки донесся заполошный крик:
      - Ой, не трогай кошку, она бездомная, она, может, больная! Ну-ка отойди!
      Да ладно кричать-то, я и сама отойду. Что зря кричать, пугать ребенка? Тем более что коленка у него уже не болит.
      Женщина сидела на скамейке, задумчиво глядя на играющих детей. Со стороны можно было подумать, что один из малышей на горке - ее собственный, что она присматривает за ним. Я знала, что это совсем не так. Я видела в ее глазах тоску и жажду.
      - Ой, кошка! - женщина заметила меня, слабо улыбнулась. Я подошла ближе, запрыгнула на скамейку. Женщина осторожно погладила меня.
      - Какая ты красивая, кошка! - она все смелее ласкала меня, почесывала под горлом, за ушами. Спасибо, ты тоже красивая. Ты не понимаешь моего мурлыкания, но это не важно - твое ожидание не будет бесплодным, еще немного, и ты действительно придешь сюда гулять со своим младенцем...
      Когда-то меня звали Сашти.
      
      Под вечер я забрела в парк - запущенный, сумрачный, словно кусочек леса.
      - Здравствуй! - кивнула мне из глубины ствола старого клена зеленоглазая дриада.
      - Здравствуй! - выглянула из ручья наяда.
      - Здравствуй, здравствуй, здравствуй! - зазвенело, зажурчало, зашуршало со всех сторон, и я замурлыкала в ответ.
      Когда-то этот мир был и моим, когда-то я проводила дни, бродя по лесам, а лунными ночами кружилась среди танцующих фей в заколдованных холмах.
      - Ты редко заходишь к нам, - дриада присела на траву рядом со мной, и наяда выбралась на берег, и крохотные крылатые существа, перелетая с цветка на цветок, приблизились ко мне, и кусты вокруг зашевелились.
      - У меня много дел там, - я кивнула туда, откуда смутно доносился шум машин.
      - Когда-то тебе не было дел до людей, - покачала головой дриада, - когда-то ты была одной из нас, ты жила нашей, лесной жизнью. Что тебе до них?
      - А интересно с ними, - я потянулась, выпуская когти, полюбовалась их блеском. - У вас тихо-спокойно... вот потому я и не с вами.
      
      Когда-то меня звали Кат Ши.
      
      Темнело. Казалось, ночь рождалась прямо в городе - проклевывалась из темноты низких подворотен, заполняла тесные дворы, разливалась по пустырям и наконец захватила улицы, легко преодолевая слабое сопротивление редких фонарей. Над крышами домов поднялась луна, подмигнула мне таким же круглым и желтым, как у меня, глазом. Мы с Луной давние подруги, она помнит все мои имена, как и я - ее.
      - Ну, здравствуй, Селена, Диана, Геката!
      Ночь - мое время. Люблю темноту, в темноте мне можно быть самой собой, не скрывая своей силы. Люблю ночную тишину и безлюдье ночных улиц. Ночью город принадлежит мне - ну, еще луне и ветру.
      Вот ветер и донес до меня крик. Отчаянный крик испуганной девчонки.
      Улица, поворот, тесные проходы между гаражами. На бегу принимаю свой истинный вид, свой истинный размер - поменьше, чем у моей сестрицы Сехмет, но тоже впечатляет. Стальные когти чиркают по асфальту, высекая искры. Еще поворот. Из горла вырывается яростный рык. Распахнутая дверь гаража, пятеро парней. Один хватается за какую-то нелепую железную палку - он что, надеется ею от меня защититься? Еще один выхватывает пистолет. Смешно. Хороший арбалет бьет сильнее. Но меня и арбалетные болты не останавливали.
      Когда-то меня звали кошкой Палуга.
      
      Убивать рыцарей было сложнее, они были закованы в латы, умели сражаться и не трусили.
      Легенды придумывали мужчины, со слов мужчин и для мужчин. Рыцари Круглого стола... они были, конечно, благородными рыцарями - по отношению к прекрасным и благородным дамам. А хорошенькие поселянки - кому было до них дело? Им не от кого было ждать защиты - так же, как и этой перепуганной девчонке в разорванной одежде. Ну разве что от меня, кошки. Матери, хозяйки, женщины. С виду такой же слабой и беззащитной, как они.
      Пятеро окровавленных тел живописно разбросаны перед воротами гаража. Я люблю, чтобы все было красиво. Кровь в свете луны кажется лаково-черной, искаженные последним ужасом лица - мелово-белыми. Пятеро? Их же, кажется, больше было. Одному хватило ума бежать? Я могла бы его догнать, могла бы настичь несколькими стремительными прыжками. Но зачем? Он никуда не денется, я найду его по запаху следующей ночью, или через неделю, или когда угодно. А пока пусть платит мне дань - страхом, доводящим до безумия.
       Девчонка, кажется, в глубоком обмороке. Ну и ладно, оно и к лучшему. Пусть, очнувшись, она не помнит про черную тварь с белой грудью и окровавленными клыками... да и вообще не надо ей помнить ничего про эту безумную ночь... вот пока она без сознания, ухватить ее зубами за остатки одежды, ласково, словно котенка... вынести из этих лабиринтов, уложить рядом с остановкой, там ей кто-нибудь поможет... и пусть подружка моя, луна, поможет ей забыть лишнее.
      Ну вот и все. Теперь принять давно привычный вид, стать просто красивой кошкой, тщательно вылизаться, смыть с себя кровь, гнев и ярость... И снова помогать матерям и заботиться о детях, снова благословлять посевы и наполнять кладовые, быть доброй, ласковой и заботливой, как и положено быть женщине и кошке... Пока снова не понадобиться защитить кого-то слабого и беззащитного.
      
      
      Баст - богиня плодородия, достатка и любви в древнеегипетской мифологии.
      Сашти - богиня материнства в индийской мифологии.
      Кат Ши - кошка-ведьма из кельтской мифологии.
      Кошка Палуга - чудовище, убившее 9 рыцарей Круглого стола.

    2


    Юрина Т.В. Конский праздник   20k   "Рассказ" Фэнтези


      
      
      
      
       Вы знаете, что есть на свете люди хорошие, есть и похуже, есть и такие, которые бога не боятся, своего брата не стыдятся. Худо, когда такие в соседях живут, а ещё хуже, когда у власти стоят, родную землицу на алтыны меняют.
       В одной губернии далеко от больших дорог за зелёной тайгой да малорослым ерником стояла некогда богатая деревня, а в ней усадьба. И жила там одинокая вдова. Четыре года оплакивала Марина любимого да судьбу свою бесталанную. Тихо жила, скромно, в чужой карман не заглядывала.
       Заметили посельчане, что умеет Марина как-то по-особому со скотиной обращаться. Вот, на Агафью, скажем, по деревне коровья смерть ходит. Бывало, половину деревенской скотины мор унесёт. А у вдовы все коровы живёхоньки, да ещё и телят не по одному, а по двое приносят. Станут спрашивать, как от падежа скотину уберечь, а Марина засмеётся тихонько, будто колокольчик зазвенит. Отмахнётся от сельчан, пальчиком в серое небо укажет:
       - Вон, видите, птицы вокруг труб кружатся? Духи это. Заглядывают в трубы, смотрят, какие хозяева. Жадных да злобных наказывают.
       Те и отстанут от Марины: кому охота жадным прослыть? Начали сельчане приглядываться: над Марининым домом вроде и дым другой вьётся - то ли чернее, то ли кудреватее. Не иначе, колдовка Марина-то. А и мы не лыком шиты! Стали трубы чертополохом окуривать, да настырных ворон прогонять, а всё без пользы. А то, бывало, соберутся все деревенские бабы ночью, скрытно, в одних рубахах, волосы распустят да обходят деревню гурьбой, приговаривая: "Смерть, смерть коровья - не губи нашу скотину; мы зароем тебя с кошкой, собакой и кочетом в землю". Потом запрутся, простоволосые, у кого-нибудь в бане да запьют страх содеянного колдовства стопкой-другой. От самогонки, понятное дело, ужас слаще становится. Почти всех кошек да собак с петухами перевели, а толку никакого, падёж скота продолжался. Сиротливо в деревне стало без петухов-то. И детишек стало мало рождаться...
      
       А у Марины стадо всё пополнялось, да не только своим приплодом. Около Прокопьева дня, когда сельчане сено в валы собирали, да копны с зародами ставили, начали откуда-то коровы неместные появляться. Всю деревню из края в край проходили, а у вдовьего подворья останавливались, да мычали жалобно. Иные хозяйки пытались завернуть к себе во двор нетель какую, иль хотя бы телка несмышлёного, да напрасно: хоть ночью, а всё равно скотина к Марине уходила. Одно слово: колдовка.
       Марине и не надо столько, и перед сельчанами неудобно: что она, куркулиха какая, да и на что ей, одной? А сделать ничего не может. Идут и идут коровы и бычки из-за чахлого ерника по пёстрому перелогу. Будто пожар там, за раменьем, или светопреставление какое. Вот диво-то на вдовью голову свалилось!
       Собралась Марина, да в город поехала, к самому губернатору на приём записалась.
       Тот принял ласково:
       - Как же, помню, и мужа твоего, и заслуги его. С чем пожаловала? Не бедствуешь ли по вдовьему делу? Или нашёлся, кто постелю холодную греет? - и глядел, глазами оглаживая: не почернела, не похудела ли. "Нет, не постарела даже - гладкая да румяная - ничего с бабой не делается! И шея такая же тонкая, так и хочется пальцем потрогать под завитком за ушком..."
       - Спасибо за заботу, отец родной, - сказала Марина с усмешкою. - Только я по другому делу приехала. Не пойму я чего-то, откуда скот бесхозный валит ко мне.
       - Ах, вот оно что! - оживился губернатор и прикрикнул, потирая ладони:
       - Ну-ка, ну-ка, расскажи поподробнее!
       - Идут и идут из-за раменья... По тавру - вроде государственные коровки, а никто не хватится кормилиц, не ищет... И я найти никого не могу - чей скот? А мне с ним - что делать прикажете? И кормов у меня только на свою корову запасено. И доить мне одной несподручно. Молока уже реки молочные...
       - Молока, говоришь, реки молочные? Эту проблему решим, понимаешь. А коров принимай! Всех принимай, да следи, как за личными, - хозяин кабинета обрадовался так, будто ловил в тёмном омуте копеечных карасей, а вытянул оранду японскую, то бишь золотую рыбку.
       - А куда... - пыталась добиться ответа Марина, но губернатор заговорил скороговоркой, расхаживая по кабинету широкими шагами:
       - Угольщики уже вскрыли полгубернии, все пажити, да что пажити - тайгу под разрезы пустили! Я голову сломал, куда скотину девать. Не могу же забить всё поголовье в одночасье! Никакие бойни с этим не справятся. Тем более что губернские склады и магазины уругвайской говядиной забиты. Ай, умница ты моя! - губернатор остановился напротив, восхищённо посмотрел на Марину, потом перевёл выразительный взгляд на потолок: - Сам Двуглавый велел нынче угольщикам зелёную улицу открыть! - спохватившись, не сказал ли в порыве лишнего, чего и знать-то вдове не положено, губернатор задумался. Потом открыл крохотным ключиком причудливо инкрустированный шкапчик, достал одну из множества лежащих в нём коробочек, а оттуда извлёк изящные, с прозрачными камушками, золотые часики, надел Марине на руку, обнял по-отечески и торопливо подтолкнул к дверям.
       - А с кормами поможем, - только и бросил вслед.
       И пока вдова возвращалась домой, с недоумением поглядывая на сияющий подарок губернатора, сам он сиял уже значительно меньше.
       Встреча со столичными монстрами и местной фауной проходила в роскошном обеденном зале. Губернатор любил совмещать приятное с ещё более приятным. Сегодня на обед было подано изысканное чёрное блюдо: спагетти с чернилами каракатицы, чёрная икра и чёрные трюфели.
       Господин Сепия, консультант по особо деликатным и непрозрачным проблемам, не мог не заметить, что ни утончённые яства, ни бокал чёрного арабского вина, после глотка которого губернатор не смог удержать невозмутимости и забывчиво поморщился, не могли отвлечь хозяина кабинета от глубокой задумчивости. Сам выбор блюда представлял неприкрытую угрозу лично для Сепии; он безошибочно угадал, что именно на него и будет возложено очередное неприятное дело, но, привыкший воспринимать горечь естественно, консультант только усмехнулся, когда губернатор, закончив совещание и трапезу, сказал:
       - Ну, что ж, политика ясна. Будем действовать по плану. Не смею задерживать. А вас, господин Сепия, я попросил бы остаться.
      
      
       Губернатор не обманул. Молочные реки исправно потекли в губернию. И корма по его распоряжению на ферму прислали. Только хватило их ненадолго. И помещения построили, но как-то шатко всё, будто временно. То стена рухнет, то электричество замкнёт, то вода кончится. Никак не хотел организм фермы исправно работать, будто кто палки в колёса незаметно вставлял. Скотники на работу не выйдут - коровы в навозе по колено стоят, доярки запьют - вымя от молока разбухает, орут коровушки, а доить некому. Сельские бабы как-то враз обленились и опустились. Своих коров перестали держать, и казённых доить не хотели. "Гля-ко, директорша! Не пойдём к колдовке работать!" - вот и весь сказ. Всё больше по банькам колготились, растрёпы. И не самогонку уж пили - и её ведь лень гнать стало, а спирт дешёвый китайский. Где брали, не понятно совсем. А потом пьяные песни горланили, глядели стеклянными глазами и не видели ни настоящего своего, ни будущего. Помощник губернатора, Сепия этот, приезжал часто. Выкатывался коротеньким округлым телом из дорогого автомобиля и застывал неподвижно: если оглянешься, то и не увидишь сразу - умел человек слиться с местностью. Потом пошевеливал большими ушами, обозначая присутствие и пристальное внимание, все проблемы и вопросы золотым карандашиком в книжечку записывал, покачивал круглой головой. Обещал немногословно. Всё у него, мол, схвачено. Только толку и от него не было. Не решались проблемы, а будто увязали в каком-то облаке чернильном или в вате коричневой тонули. А спирту всё больше становилось. Спиртовые реки потекли. Только про него и интересно сельчанам. Сколько на зарплату бутылок купить можно, да на сколько дней их хватит... Совсем захирела деревня. Душу её изнутри пожар безысходности выжигал.
       А всё угольщики эти. Со всех сторон деревню обложили. Уже и взрывы слышны рядом - будто война пришла. И раменье больше на горизонте не синело - спилили дремучие сосны, взорвали породы. День и ночь жужжали, возились и ползали чудища угольные, выворачивая наизнанку землю, изготавливались вычистить, опростать её до самого нутра. А куда столько угля? Не иначе, китайцам трудолюбивым. А те из него и спирт и всё, что хочешь, наделают, да нам же и продадут. Разрез подкрадывался, наступал, сжимал деревню в кольцо. Только чахлый ерник да бывшие пашни-перелоги остались препонами. Да разве это препоны?
       Билась, вдова, колотилась, а выхода не видела. И коров жалко, и посельчан, и начальство всё понимает и от помощи не отказывает, наоборот, успокаивает, поругивает лишь, что молока мало... А только не отпускает ощущение страшного чего-то, необратимого...
      
       - Всё в порядке, - докладывал Сепия губернатору, показывая на карте растущие как на дрожжах чёрные пятна, уже поглотившие зелёную тайгу, поля, пастбища и населённые пункты. - Скоро деревня сама вымрет, без особых затрат. Этот скот... И мы беспрепятственно...
       - Вы уверены, что всё предусмотрено? - перебивал губернатор и, успокоенный твёрдыми заверениями, а ещё больше кругленькими суммами в забугорных банках, спешил докладывать выше, самому Двуглавому.
      
       Пришла Марина на кладбище - за заботами давно не наведывалась. Могила мужа покрылась бурьяном. Упал на оградку подгнивший крест. Поправила, как могла, да сама в траву повалилась. Долго лежала и плакала. На судьбу горько жаловалась. Просила милого забрать к себе, оборвать мучения разом. Только тихо на кладбище. Даже листья не шуршали, пёстрым ковром неслышно землю стелили. А потом будто голос беззвучный сказал: "Рано тебе ещё. Только тот, кто по неправильному пути идёт, отзывается обратно. Судьба - это путь и предназначение... Живи..." Подождала ещё. Только больше ничего не сказал голос. С тем и ушла. Оглянулась от ворот: закружило ошмётками пепла вороньё, закаркало, да собака лохматая меж могил промелькнула. Дождь холодный пошёл, ветер норовил в рукава пробраться, ледяным языком самую душу лизнуть.
       А и дома не лучше. Клён под окнами нынче облетел рано. Вот и выглядывают они из-под голых веток слепыми бельмами, мутными от угольной пыли. Дверь перекошена, стены от взрывов покрылись зловещими трещинами, на косяках и потолке чёрная сыпь, в углах - клочковатая плесень. Тлен. Это его сладковатый запах. Темно, холодно. Почему-то скрипят половицы. Марина зажгла свет, из-под стола серая тень метнулась. Кинула сапог, он об стенку шмякнулся, каблук отлетел, но крыса успела скрыться - юркнула в щель под плинтусом. Мухи взвились тучею, загудели натужно, залетали пулями. Внимательно и колко поблёскивали из дыры антрацитовые глазки.
       Господи, как же она устала! Эти утренние дойки, прерванный сон. И допоздна - вечерние. Не заметила, как дошла до такой жизни. За что ей всё это? И, главное, - кому это нужно? Почему у неё не заладилось? Путь и предназначение... Марина изворочалась в ледяной постели, искрутила жгутом простыню, но смогла задремать только под утро. Вдруг задрожала земля, заходил ходуном домишко, задребезжали стёкла. Неужто карьер к самому дому уже подошёл? Вскинула испуганные глаза, а в окно чья-то морда длинная пялится. От страха сорочка к спине примёрзла. Женщина онемела, застыла каменным изваянием на кровати. Потом присмотрелась к синим сумеркам, накинула пальтишко, в котором ходила на ферму, и вышла на улицу.
       Большое светлое пятно в предрассветных сумерках. Пахнет теплом и спокойствием. У крыльца стояла лошадь. Марина нашарила в кармане корочку хлеба, протянула животному:
       - Ты чья?
       Лошадь взяла хлеб влажными тёплыми губами и промолчала. Марина засмеялась - словно колокольчик хрустальный в ночи зазвенел. Лошадь положила голову на её плечо. Постояли.
      
       Утром Марина приехала на ферму верхом: не знала, куда деть ночную гостью. Спросила у синеватых зябких доярок, не ведают ли, чья она.
       - Да вон мужик - то ли цыган, то ли татарин - коней по деревням скупает. Наверно, его это. У бывшего магазина остановился.
       Вскоре татарин появился на ферме. Подождал, пока Марина примет и запишет молоко, отправит машину в город. Подошёл, спросил вежливо:
       - Не испугала вас моя Белянка? Сам вижу - не испугала. Она людей чует, к плохому человеку не подойдёт вовсе.
       - Сами-то откуда будете? - неожиданно для себя поинтересовалась Марина.
       - А я вольный. Как ветер. Хочу - дальше лечу, захочу - здесь останусь. Вам на ферму, например, скотник не нужен?
       - И давно - вольный? Вижу - недавно освободились? - кивнула Марина на исколотые перстнями пальцы.
       - Говорят, судьба бьёт вслепую. Но почему-то, целясь в меня, ни разу не промахнулась, - хохотнул татарин. - Иногда так и хочется повернуть её, чтобы дать хорошего пинка! А вообще я из Заболотных татар. Родился здесь, неподалёку. Ну, так что - есть у вас для меня работа?
       С Рашидом Марине стало полегче: новый бригадир умел отыскивать прятавшихся от работы доярок и заставлять их работать. Отучил воровать молоко: а то ведь флягами увозили - на спирт меняли!
      
       Казалось, жизнь начала потихоньку налаживаться. Появились ещё кони. Целый табун. Марина протягивала им на ладони кусочки сахара, и душа её постепенно оттаивала.
       Она каталась верхом на смирной Белянке, но немного побаивалась других, играющих мускулами под рыжими шкурами.
       - Если боишься быть впереди, то не стоит винить судьбу, что всегда оказываешься позади, - сказал Рашид, и Марина перестала бояться.
       Не разрешал Рашид подходить только к одному коню - могучему молодому жеребцу Индрику.
       - Укусит или вовсе растопчет, - делал татарин свирепое лицо.
       И Марина смеялась, будто звенел колокольчик. А привязанный к дереву Индрик раздувал ноздри, потряхивал чёрной гривой и рыл копытом землю.
       По деревне поползли слухи:
       - Колдовка-то с Будулаем...
       - Это с которым - уголовником, что ли?
       - Ну да, парочка... Ведьма и басурман!
       Господину Сепии очень не понравился новый бригадир. Помощник губернатора лично снизошёл до проверки документов Рашида.
       - Две ходки, - удовлетворённо констатировал он, - надеюсь, ты понимаешь, что при малейшей оплошности... - шипел он, удивительным образом сливаясь с конторской мебелью: человека не видно, а угрозы растекаются едким облаком неприязни.
       Когда Сепия сел в машину, Марина озабоченно предупредила:
       - Ты с ним поосторожней!
       - Если чувствуешь, что судьба приготовилась отвесить тебе пинок под зад, не вздумай оборачиваться - по яйцам будет намного больнее! - оскалил зубы татарин.
      
       На Фрола и Лавра пришло распоряжение губернатора - возродить традиции. Устроить лошадиный праздник. Обещал приехать Сам. Да выбрать себе подходящих лошадок: модно нынче конюшни иметь.
       А коней в деревне - около десятка по дворам, да у Рашида сколько-то
       Почистили всех, умыли. Скачки прошли весело. Губернатор бочки с вином заранее прислал: не спирт же на праздничный стол ставить. Пока закуски вскладчину собирали, бабы попробовали сладенького-то. А оно, уж известно, не мрачность спиртовую нагоняет, а приятное настроеньице создаёт, подъём такой, что душа разворачивается, и охота последнее отдать. Вот и начали дурёхи деревенские губернатора со свитой хвалить да обхаживать. А тому и лестно.
       А Сепия-то и воспользовался расслаблением народным, а может, и специально задумано так было: распорядился под шумок обряд совершить. Да не какой-нибудь, а настоящий осколок доисторической веры - жертвоприношение.
       Сказано-сделано. Не успела Марина глазом моргнуть, а уж тащат на верёвке двадцать коровёнок с фермы, они мычат, упираются, ножи откуда-то взялись, и вот уже на поле корчатся они в судорогах, хрипят и стонут.
       - Стойте! Да что же это! - закричала Марина диким голосом.
       Только отодвинули её сельчане, пьяные от предвкушения крови горячей.
       - Отойди, колдовка! Не мешай народу с народной властью гулять! А не то...
       Рашид вперёд вышел, прикрыл грудью, назад Марину оттесняет. А народ уж остервенился совсем. Ведут на верёвке ещё одного молодого бычка. Толпа на него набросилась с шумом и криками. Повалили на поле жертвенное, придавили к земле и давай тупым ножом горло пилить. Пока один пилит, другие уж и шкуру сдирают, и ноги отрубливают, и кишки выпускают. В одночасье деревня последнего ума лишилась. В едином азарте беснуется. Всем охота причастными к варварской вакханалии быть. А тут и костры пылают, поволокли туши жарить на них.
       Губернатор аж глаза прикрыл от удовольствия: вот ведь как его народ любит! Сидит в шезлонге, пледом ноги укутанные, и даже мурлычет себе под нос что-то.
       Охрана рядом, а тайного советника и не видно вовсе: умел растворяться в местности виртуоз маскировки.
       Вырвалась Марина из рук Рашидовых, скинула с руки подарок губернаторский - часы золотые с прозрачными камушками. Словно оковку сняла, оземь кинула. Вскочила на Индрика, жеребца могучего, да и полетела на нём прямо на обидчиков. Только тут Сепия и возник внезапно, заводил ушами на круглой голове, обозначая присутствие.
       - Прочь с дороги, каракатица! - крикнула грозно Марина, да плёткой кожаной прямо по ушам оттопыренным и стегнула. Лопнул Сепия, словно гриб-дождевик, чернильное облако мгновенно выпустил. И закрыло то облако всё на много вёрст.
       И не видно в нём ничего, словно в чёрном дыму. Кони, коровы, люди мечутся. Друг с другом сталкиваются. Крики, стоны и вопли стоят, душу на части рвущие.
       Чуть отнесло ветром завесу коричневую, заметила Марина машину, отъезжающую от деревни, и рванула за ней во весь опор в гневе праведном. На пригорок заехал джип губернаторский, поехал мимо кладбища. Вот-вот настигнет Индрик машину. Сзади Рашид на коне скачет, а за ним и весь табун его.
       А с другой стороны разрез угольный к самому кладбищу подошёл. Неутомимо гудели машины, продолжали денно и нощно землю курочить. И как только джип губернаторский поравнялся с кладбищем, вдруг там что-то рухнуло, не выдержала земля и в глубокий провал ушла. Загудело, завыло всё вокруг. Пробудились монстры подземные, чудища, ни в каком человечьем обличье невиданные, никакими книгами не описанные. В трещины земные полезли. И началось то, что и названия на людском языке не имеет. Чёрный дым и огонь долго ещё бушевали, очищая землю от скверны.
       А потом как-то всё успокоилось. Земной провал водой наполнился. И заплескалось на этом месте море лазурное. А по берегу кони пасутся. И трава-мурава - зелёная.
      
      
      
      
       Ерник - мелкий, низкорослый лес.
       Агафья-коровница - 18 февраля.
       Прокопьев день - 21 июля.
       Раменье - большой дремучий лес, окружающий поле.
       Пажить - пастбище.
       Перелог - запущенное пахотное место.
       Фрол и Лавр - 31 августа. Конский праздник.
      
      
      
      
      
      
      
    © Татьяна Юрина 30 сентября 2012 г

    3


    Наталика Холодный дом   0k   Оценка:6.35*5   "Рассказ" Фэнтези


    ********************************************************************************** текст на реконструкции *********************************************************************************

    4


    Власова Е.Д. Голос Глубин   30k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Фэнтези

      В детстве Грета была сущим кошмаром родного городка - еще до того, как стала Рябой и задолго до того, как впервые взяла в руки катцбалгер и смогла поднять его. В доставшемся от старших братьев рванье она слонялась по трем улицам Данберга и окрестностям с ватагой мальчишек, которым наставила множество синяков и которыми сама была неоднократно бита. Лишь двое были с ней заодно всегда: Кайли-Доходяга и Сигги, сын шлюхи...
      Прошлое возвращается самым неожиданным образом, думала Рябая. Теперь она идет по той же улице, вымощенной камнем в лучшие для Данберга времена, а былые обидчики и жертвы боятся отстать. Они отгораживаются от наступающей темноты огнем факелов и ей - Рябой Гретой, у которой лучший клинок на много верст окрест и крепчайший баклер, не говоря уже об умении ими пользоваться. У кузнеца Джейме и возчика Хагена были только крестьянские ножи в три пяди длиной и факелы. Следуя в отдалении, они давали ей ровно столько света, сколько было необходимо.
      Ночной холод пока не проникал под куртку из толстой кожи и кожаные же штаны, но замерзнуть Рябая не боялась: чутье подсказывало ей, что сегодня патрулирование не будет напрасным. И вот - краем глаза она успела заметить движение сбоку, на крыше, и вскинуть руку с баклером. По щиту ударило, и Грета отбросила шипящую тварь в сторону. Здоровенная! Женщина улыбнулась. Жаль, с этих кошек не снимешь шкуру: драная шерсть и гнилое мясо. Им встречались сумасшедшие кошки, чешуйчатые кошки, мертвые кошки - какой будет эта? Тварь тихо, по змеиному, зашипела и прыгнула - Грета, отступив, рубанула мечом, чувствуя, как когти скользнули по кожаному наручу. Новый прыжок, Рябая едва успевает подставить затупленное острие меча - быстрая, зараза! - и этого хватает, чтобы подгорное отродье наконец-то издохло.
      И тут к ней на спину приземлилась вторая кошка. Сильный удар по плечам, сзади - кожаная кираса защитила от когтей, но Рябая полетела на землю. Отбила локти, зашипев от боли не хуже тех кошек, мгновенно перекатилась на правый бок - ох, падать с мечом и щитом то еще удовольствие! - плечо рвануло болью, вторая тварь как-то прорезала куртку, не подавившись даже металлическими заклепками, и теперь рвалась к горлу; Грета закрывалась локтем... Выпустив рукоять бесполезного меча, Рябая рванула из-за пояса нож и ударила куда-то вбок и выше боли, в центр шипения, вонючей шерсти и лап, а потом резала, пока тварь не перестала дергаться. После этого женщина тихо, со свистом выдохнула, перехватила тварь за какую-то из лап (сколько же их там? В бою казалось, не меньше восьми) и оторвала от себя. Рукав пропитался мокрой липкой гадостью, болели отбитые локти...
      Стало чуть светлее - мужчины наконец подошли ближе. И хоть бы один подал руку... не дожидаясь, пока они догадаются, Грета тяжело поднялась на ноги и скомандовала:
      - Домой. Возвращаемся.
      
      Вот и таверна - двухэтажная, каменная, окна плотно забраны ставнями. Рябая громко колотит кулаком по двери, и патрульных впускают в теплый и душный зал.
      - Грета, что с тобой? - первым к ней бросается Сигмунд, подхватывает под руку. Женщина не возражает, хотя вполне способна преодолеть расстояние до лавки. Жизнь нечасто баловала ее чужой заботой.
      - Кошки, Сигги. Две здоровенные кошки, - улыбается она, и зал наполняется восхищенным гулом. Грета позволяет себе разомлеть; жена кузнеца ставит на столешницу рядом с ней кружку горячего напитка, Сиг сдирает с раны рукав, заставляя ее морщиться - совсем новая рубашка, придется потратить вечер на штопку... стоп, где боль? Должна быть боль...
      - Сигги... - выдавливает она сквозь зубы, чувствуя, как внутри все немеет от запоздалого страха.
      - Вижу, вижу. Не волнуйся, - говорит священник, и рука его начинает сиять. Он кладет вторую сияющую ладонь ей на живот - туда, где уже сворачивается ледяной комок, и Грета сгибается, кашляет на пол какой-то темной дрянью. Потом выпрямляется, хватает кружку и делает глубокий глоток. Напиток обжигает.
      - Раньше они не были ядовитыми, - бормочет она.
      - Они меняются.
      Сигмунд прячет руки - обычные, смуглые от загара мужские кисти - в широких рукавах балахона священника, обхватывает себя, словно пытаясь согреться. Черты его лица, кажется, заострились еще больше.
      - Не чеши! - подошедший Кайл шлепает ее по руке, когда Рябая тянется ногтями к свежему шраму.
      - Иди уже на улицу, сейчас твоя смена! А я буду чесаться сколько влезет, - беззлобно откликается она. Приканчивает кружку залпом: брага, какие-то знакомые травы. Очень хочется спать. Так бывает: после боя, после исцеления, после патруля.
      - Не жди меня, - просит маг Сигмунда, - Тебе тоже не помешает выспаться.
      - Я прослежу, - обещает Грета. Кайл массирует веки, наколдовывая себе ночное зрение. Подзывает из зала двоих своих спутников и они уходят в ночь.
      Грете наконец приносят еды. Она жадно ест горячее мясо. Потом встает и увлекает Сига за собой в верхние комнаты. Их провожают заинтересованными взглядами: и знают ведь, что священник и более привлекательных девушек не выделял своим вниманием, а все равно ожидают...
      - Любить повела, - скалится со столика в углу Ганс по прозвищу Косорылый. Его поддерживает несколько несмелых смешков. Ганс проматывал отцово наследство и исправно платил мужикам, которые ходили за него в патрули. Сейчас он уже здорово набрался.
      - Повторишь? - лениво спрашивает Грета, разворачиваясь на каблуках. Тело наливается крепкой, искрящейся злостью; мгновение назад уставшая до полусмерти, сейчас она чувствовала столько сил, что могла бы вспыхнуть, как спичка.
      - А повторю. Ты, небось, для того и ушла с вербовщиками - думала, хоть какой солдатик с голодухи позарится. А тут таких нет - только святоша не откажется, потому что добрый...
      Начать смеяться собственной шутке Ганс не успевает, потому что Рябая, подойдя, коротко пинает его в пах. Сложившегося пополам мужчину она за шиворот выдергивает из-за стола и брезгливо роняет на пол. Еще несколько точных ударов - а носки у сапог окованы металлом - и тот сворачивается у ее ног в скулящий комок.
      - Еще кто-нибудь хочет посмеяться? - спрашивает Грета в наступившей тишине. Зал - тот десяток мужчин, которые не смогли уснуть до возвращения смены - молчит.
      - И никто не вступился за девичью честь, - сетует она, окидывая взглядом притихших людей, - Когда этот порось скопленный оскорбил женщину. Раненую, защищающую вас за какими-то демонами. Чьего ребенка утащила бы эта кошка? Они, говорят, неплохо спускаются по дымоходам...
      - Постой, Грета! Не надо, - ей на плечо ложится рука, которую она стряхивает, не глядя. Сигмунд, кто ж еще? Но ярость, застилающая глаза и придающая сил, куда-то ушла. Осталась только пустота и усталость. А ведь только что хотелось орать и ломать столы...
      - А этот недоносок завтра идет с нами. Замен не приму.
      Грета устало вздыхает и все-таки идет наверх, спать.
      
      С самого детства она была абсолютно некрасива, и взросление ничего в этом не изменило. Волосы того цвета, который в бальных залах зовут пепельным, а среди землепашцев и солдат - мышиным, не отличались ни длиной, ни густотой, ни блеском. Грета без затей заплетала их в косицу до середины спины. Лицо - обычное, таких десяток на каждой улице: с бледными тонкими губами и глазами - просто серыми, без всяких там оттенков грозового неба. Тонкие полоски залеченных магией шрамов не портили картину - а вот с застарелыми неровностями от язв магия ничего сделать не могла. Деньги у Греты появились слишком поздно. Тощая и жилистая, формами она тоже не могла похвастаться. Хотя в ее года многие женщины выглядят хуже, до срока состаренные бесконечной работой и родами.
      
      - Мастер Сигмунд, Мастер!.. Там... мейстер Кайл...
      Темнота опущенных век не хотела отпускать Рябую, и из сна она выдиралась рывками. Там, в темноте, что-то призывно звало, шептало "Иди ко мне!.." - а здесь уже грохотали шаги по лестнице, звучали отрывистые команды... Натянув штаны, она распахнула дверь своей комнатки и босиком, как была, скатилась по лестнице.
      Кайла уже положили на стол, наскоро скинув на пол несколько кружек. Говорила же - надень доспех, но нет, одеяние мага надежнее... Лоскуты этого одеяния Сигмунд сейчас убирал с его окровавленной спины. Вот и бессменная жена Джейме с кувшином воды и ворохом серых тряпок. Рябая подбежала, бесцеремонно оттолкнула горняков в сторону.
      - Что?..
      - Кошки! Как ополоумели... Двоих огнем пожег, третья с крыши...
      Грета перехватила влажную тряпку из дрожащей женской ладони, стала осторожно смывать кровь. Стоит ли зашивать - или Сиг справится так? Справится ли он вовсе? Даже Истинный не может призывать Свет так часто.
      - Только спина?
      - Н-нет...
      Рябая не успела вызвериться на мужиков, неспособных к четкому и короткому докладу, потому что Сигмунд начал светиться. Теперь уже весь. Свет прорывался сквозь грубую ткань его темного балахона; яркий, как солнечный, он не резал глаз и не заставлял отворачиваться, и под пальцами Сигмунда останавливалась кровь и стягивались края ран...
      Он же сейчас уйдет, уйдет в Свет! - поняла вдруг Грета. Просто растворится, истратив всего себя в той силе, которой позволял пройти в мир. Она уже видела такое на поле боя - отчего-то именно там, в сражениях и в зачумленных городах, появлялись и сгорали служители Истинного Света - в больших городах не наделенные даром мастера просто, без всяких чудес читали проповеди и вершили обряды. Свет становится ярче, очищая, казалось, даже пятна на столешницах и подкопченные стены... Грета рывком притянула Сигмунда к себе, ухватив за рукава.
      Поцелуй вышел грубым, со вкусом браги и мяса. Сияние померкло. Рябая отстранилась, по-прежнему крепко сжимая его плечи.
      - Просто стукнуть тебя было бы бесполезно, - пояснила она, - Я пробовала. Когда ваши братья уже наполовину Свет, боль им нипочем. А вот доля человеческого удивления...
      Сиг заморгал, приходя в себя. Рябая пихнула его к лавке до того, как у священника подогнулись ноги. Проверила пульс у Кайла, пока не приходящего в сознание.
      - Не долечил, - прошептал Сиг.
      - Завтра встанет. А в патруль ему только через ночь, - отрезала Рябая, - А ты вообще молчи! Еще немного - и остались бы мы без священника вовсе! Кто тебя просил уходить в Свет?!
      - Это не от меня зависит, Грета, - когда он говорил таким голосом, у нее опускались руки. Исчезало желание и ругаться, и спорить, - Если призываешь Свет, должен быть готов перестать быть собой и стать им...
      - Хватит с меня этого всего, - оборвала она, - Я иду спать. Кто-нибудь здесь сможет донести мага до кровати? Убедившись, что разбуженные шумом мужчины знают, что делать, Грета сердито протопала наверх. Ей бы хотелось досмотреть сон. Там было что-то... что-то неоконченное...
       Мать Сига была шлюхой только в понимании деревенских жителей: позже Грета насмотрелась по городам на ярко размалеванных женщин в потасканных нарядах, не имевших с Региной ничего общего. Рано овдовев, та принимала помощь от чужих мужчин, и результатом стала поздно замеченная беременность. Несколько раз попытавшись вытравить плод, она смирилась с неудачей. Сына, выжившего вопреки всем ее ухищрениям, вдова назвала неподходящим, господским именем Сигмунд, и оставила на церковном пороге. Умерла она раньше, чем подросший ребенок вышел за пределы храмовой ограды. Сиг рос слабым: вся сила, которую отмерили ему Боги, ушла на борьбу со знахарскими травами. Он никогда не дрался - это не значило, увы, что он не бывал бит. Подслеповатый старый священник был не чета крепким драчливым горнякам, вступавшимся за поколоченных отпрысков, и Сиг перестал ходить в синяках только тогда, когда его взяли под свою защиту бесстрашная до безрассудства Грета и окрепший к тому времени Кайл...
      Он рос высоким и никогда не ел достаточно, чтобы стать из тощего стройным. Девки на него не заглядывались: парень, пусть и красивый со своими волосами цвета пшеницы под солнцем и небесными глазами, был явно не от мира сего. Слишком добрый, слишком мягкий, слишком чужой всем, кроме угрюмца Кайла и Греты, еще не ставшей Рябой. Болезнь в городок занесли сборщики налогов. После их отъезда слегла с горячкой жена старосты, за ней и сам староста, его конюший, девка-служанка... Больные покрывались воспаленными язвами - снаружи и изнутри, как стало ясно, когда лекарь вскрыл первый труп.
      Лекарства от неведомой болезни не знали. Послали за помощью - и мудрый государь, пока маги-целители копались в книгах, перекрыл два узких перевала кордонами. А в Данберге жгли дома, пытаясь остановить распространение заразы, скидывали тела в старую штольню. Больных, за которыми некому было ухаживать, приносили к церкви. Старенький священник прожил дней пять.
      Из семи сотен жителей в живых тогда остались сотни две. Не было бы и тех, но Сигмунд засиял.
      Грете тогда не нашлось места на кроватях и матрасах, и она лежала на охапке соломы, принесенной тем же Сигом. Лежала, не имея сил даже попросить воды, и без страха понимала, что умрет - как умерла ее тихая, замотанная работой мать, отец-горняк и четверо старших братьев... Сигмунд, друг детства, бегал от одного больного к другому, оказывая ту малую меру помощи, которую мог. Потом перестал, надолго оставшись у постели умирающего отчима. А затем встал и засиял. И пошел меж умирающих людей, прикасаясь к каждому, и язвы подсыхали коростой, а лихорадочный жар уходил с пылающих щек... Прошел он и мимо Греты, задержавшись лишь для прикосновения ко лбу. Ладонь его была прохладна. В голубых глазах того, кто проходил мимо, Грета не видела ничего от Сигмунда. Позже он вернулся - их Сигги, вечно лохматый и неспособный ударить в ответ, а не то сиятельное воплощение Истинного Света. И путано рассказал, на что это было похоже. Поток силы лился из него, сквозь него, а Сигмунд только просил: не останавливайся. Все забери, всего меня забери и меняй, как хочешь, только исцели их всех... Всех. Отчима Кайли-Доходяги, задиристых и надменных сыновей старосты, старух, клеймивших его сыном шлюхи, Грету, которой не стать теперь хорошенькой... ну пожалуйста!
      Как ни странно, Грета стала к нему холоднее - она не смогла перерасти слепую обиду на то, что этого не случилось с ним раньше. Когда многие еще были живы. Не смогла она простить и того, что лица друзей болезнь не тронула - только ее, делая, как ей казалось, непоправимо, невероятно уродливой. Безобразной. Невыносимой. Первое время она на дух не переносила свое отражение в лужах и оконных стеклах, потом привыкла. А позже, в отряде, увидела, какая судьба ожидает красивых девушек при штурме города, и ощутила странное облегчение. Мысль о том, что красота - не обязательное условие счастья, которого она, Грета, лишена, была новой и острой. Она так дорожила этим открытием, что стала откликаться на кличку "Рябая" вместо того, чтобы бить без раздумий.
      
      Утро выдалось пасмурным. Кайл не приходил в сознание: то ли слишком много сил ушло на восстановление, то ли священник действительно не успел вылечить все. Или у него крайне не вовремя начался очередной сеанс выяснения отношений с той силой, которая жила внутри? С утра Грета проверила пульс больного, пощупала лоб и, убедившись, что жить маг непременно будет, отправилась на улицу. Немногочисленные люди стекались к каменному зданию церкви. Рябая с удовлетворением вспомнила, как неделю назад заставила пару местных бездельников подлатать ограду и перестелить крышу - еще немного, и никакой Истинный Свет не спас бы Сигмунда от ночевки под открытым небом. А каких трудов ей стоило заставить его перебраться в гостиницу, превращенную в своего рода штаб немногочисленных защитников...
      Сейчас Данберг напоминал не то обширное село, не то захиревший городок; шахта, давшая ему начало, практически простаивала, давая ровно столько угля, сколько требовалось, чтобы отапливать печи жителей, и немного на обмен с равнинными селами. Церковь помнила лучшие времена: отстроили ее для доброй сотни прихожан. Сейчас Сигмунд предпочитал читать проповеди снаружи: холод, сквозняки и запах сырости не способствовали популярности учения. Грета тоже подошла и встала сзади, у ограды, в то время как Сигмунд начал говорить. Что-то простое и незатейливое, про то, что нужно хорошо делать свою работу, как нужно встречать новый день, про свет и тьму в наших сердцах - проповедь священника, не пытающегося окольными путями попросить у прихожан денег. И Рябая чувствовала, как распускается узел нервного напряжения, в который с вечера были завязаны ее внутренности. Как хочется снова смотреть по сторонам и радоваться виду каких-нибудь нелепых цветов, пробивающихся между булыжниками, или игре детей, так похожих на них десять лет тому назад. Как отступает ночной холод и страх не проснуться, найти в колыбели только бурые пятна на маленькой перинке вместо ребенка, отступает тихий шепот глубин...
      Этому забытому богами городку невероятно повезло со священником. Они никогда не поймут, насколько. Недаром Рябая оставила на мостовой большую часть зубов какого-то недоноска, по старой памяти назвавшего Сигмунда сыном шлюхи.
      
      Она планировала подремать еще пару часов - ночью предстояло патрулировать во вторую смену. Снова зашла проведать Кайла, но тот так и не пришел в сознание. Только бормотал что-то сквозь сон. Грета наклонилась, прислушиваясь.
      - Я иду... Я скоро, только подожди...
      Женщина вздрогнула, словно от холода. И еще раз наказала жене Джейме - надо наконец запомнить, как ее зовут - следить за раненым неотступно.
      
      Кайл с детства был этаким угрюмым черноволосым крепышом; его отец пил беспробудно и после появления первенца о семье больше не вспоминал. Так и сгинул, сломав спьяну шею, а потом у будущего мага появился отчим. К браге тот был равнодушен, зато быстро обзавелся собственными детьми; Кайли нередко бывал бит за гонор и дерзость и пищу, таскаемую "этим оборванцам". Зато ел и пил вдоволь, не в пример Сигу и Грете. Как и последняя, он старался проводить как можно меньше времени в родных стенах. Стал бы он горняком, как родной отец, но вышло иначе. С малых лет Кайл мучился приступами странной болезни - с вечера заявляя о слабости и головной боли, он ложился и засыпал, и три дня, а то и добрую неделю парня нельзя было добудиться. Один раз чуть не помер, когда отчим попробовал выбить из него эту дурь. И только потом, после чумы, когда в почти вымерший городок приехали королевские маги, открылось: у Кайла дар, хорошие природные способности к волшебству, и, хоть из ученического возраста он уже почти вышел, из него может выйти толк. Кайл собрал вещи в котомку, не заняв и половины, и ушел, не оглядываясь.
      
      Твари появились недавно. Сначала стали пропадать цыплята, потом домашняя живность покрупнее. Потом - первый ребенок. Когда ночью на улице загрызли парня, народ забил тревогу. Отправили пятерых мужчин к пещерам, куда вели следы - и никто из смельчаков не вернулся. Староста, пока был жив, за помощью посылать опасался, памятуя о прошлом разе. Сейчас гонца с вестью отправили, да только не ждали от его возвращения ничего хорошего: подмогу правитель мог прислать к тому моменту, когда спасать станет уже некого. Многие уже уехали из города, многие - но не все. Кто-то до последнего цеплялся за нажитое добро и родные места, кто-то надеялся, что беда обойдет стороной: ведь если затворить окна, двери и дымоходы, нечисть из-под горы пройдет мимо. Вот только и люди пропадали бесследно: говорят, ночью они сами, одурманенные, уходят к пещерам, чтобы больше не вернуться.
      Иные говорили о голосе глубин, который тихим шепотом сводит людей с ума, но Грета не верила в эти россказни и во всеуслышание пригрозила отрезать язык тому, от кого еще хоть раз это услышит: именно так в ее отряде поступали с теми, кто сеял панику.
      
      Рябой выпало несколько недель свободного времени, и, размышляя, как ей занять это время, она отчего-то вспомнила о родине. Родной Данберг, шахтерский городок... Не было с ним связано счастливых воспоминаний, но через день Грету потянуло туда неодолимо. Может, стоило заглянуть, проверить, не заморили ли прижимистые селяне голодом своего нового священника и нет ли вестей от Доходяги? Посмотреть на улицы, вспомнить вечное урчание в желудке, драную одежду с чужого плеча, насмешки и тумаки... Дрессуру хромого Хенрика, бывшего бойца, на которую напрашивались и с которой сбегали все босоногие мальчишки Данберга - кроме нее, Греты, пятого сына Ральфа-горняка, состоящей в том возрасте наполовину из гонора и наполовину из упрямства.
      И почувствовать, что все эти призраки - голода, слабости, нищеты - остались позади. Возможно, оно того стоило.
      Почтовыми фургончиками Грета добралась до перевала. Дальше предстояло добираться пешком. И она пошла, планируя успеть к темноте, но камешек в сапоге и несколько лишних килограмм в поклаже помешали. На входе в Данберг на нее выскочила очередная кошка, сжимавшая в зубах какую-то тушку - курица, подумала тогда Рябая. Она выхватила катцбалгер - одинокая девушка должна иметь оружие под рукой - и снесла твари башку, пока та пыталась обогнуть препятствие. Потом услышала топот погони, бегущий впереди подсвечивал себе путь боевым огненным шаром, и тушка оказалась далеко не курицей. Так она встретилась с Кайлом, под безутешный вой местной бабы и гомон селян. И внесла свой посильный вклад в оборону. Мага тоже внезапно потянуло на родину - а Сигмунд просто никуда не уходил, заняв место своего приемного отца и получив во владение изрядно поредевший приход, где все были обязаны ему жизнью, но по старой памяти величали сыном шлюхи.
      
      Ближе к середине ночи Рябая уже застегивала боковые крепления своей кожаной кирасы, когда к ней в комнату вбежал мужчина.
      -Что теперь?!
      - Мастер Сигмунд...
      - Знаю, что мастер Сигмунд! Что случилось?!
      - Его Ганс стукнул, - с какой-то обреченностью выложил мужчина, - Шел с нами, шел, молчаливый только был какой-то. А тут подошел сзади и стукнул. В затылок, булыжником. Мастер упал сразу... Ганса заперли в подполе. Он сидит и бормочет, что с ним говорит голос из горы и что нужно убить вас, тогда гора будет к нам милостива. Ну, вас, еще мейстера Кайла и Мастера Сигмунда...
      - Жив?!
      - Жив, стукнул не сильно. Но лежит без памяти...
      С мужчиной вместе Грета выбежала из таверны и как раз успела встретить патрульных, которые тащили священника к таверне. Волосы слиплись от крови, дыхание рваное...
      Кайл! Быть может, у него найдется толика колдовства? Грета пронеслась обратно, пролетела по коридору, распахнула дверь комнатки...
      - Где Кайл?! - взревела она, с трудом удерживаясь от того, чтобы отвесить дурной бабе оплеуху. Еще пара мгновений промедления...
      Рябая замахнулась, и у жены кузнеца наконец прорезался голос.
      - Он... ушел, он ушел, госпожа!.. Ушел!.. Я спрашивала, куда он идет, говорила, что ему еще рано вставать, но он не отвечал!.. И шел так, будто... вели его...
      Вот хмарь, обессилено подумала Грета, опуская руку. Голос глубин. Еще одного позвал голос глубин.
      - И что, никто не попытался удержать его? - спросила она зло.
      - Он маг, госпожа... - ответила жена Джейме за всех.
      - Мне на это плевать!
      Рябая обвела зал таверны белым от ненависти взглядом и выбежала наружу, хлопнув дверью.
      Хмарь сожри эту богами забытую деревню! Сначала Сиг, теперь Кайл...
      Он ранен и не осознает себя. Идет, должно быть, медленно. И куда он идет? Из города всего один путь внутрь горы, пригодный для человека...
      Грета рванула вверх по улице, не щадя ног. Пробежав половину улицы, остановилась: факел! Ну да луна светит ярко, а у спуска в шахту всегда можно было найти фонарь - и Рябая побежала дальше. К концу улицы она наклонилась к булыжникам мостовой и удовлетворенно вздохнула: у Кайли открылась рана. Теперь у нее был след.
      Редкие капли вели ее Козьей тропой - к старым пещерам, и Грета улыбалась.
      Ты звала меня, гора? - спрашивала она. Вот она я, иду к тебе. Сама иду, не при свете дня, как предыдущие мстители. А что с оружием, так привычка у меня такая...
      Цепочка пещер в предгорьях Данберга была известна и детям, и взрослым. Грета нашла за камнем у входа плохонькую масляную лампу и кремень. Зажечь огонек было минутным делом.
      А ведь что-то там, впереди, действительно ожидало ее. Покидая освещенный лунным светом мир и ступая под сень горы, Грета почувствовала это. И Кайли, наверное, чувствовал - вот, новые капли...
      Иди ко мне. Давай, иди же.
      Грета убрала катцбалгер в ножны и подняла увесистый гладкий камень, хорошо лежащий в ладони. А в другую руку - фонарь... Как же неприятно чувствовать себя беззащитной!
      Но она знала - здесь ее уже никто не тронет.
      Иди ко мне!
      Потребность двигаться вперед стала неодолимой, и Грета пошла. У одного из узких проходов она оставила щит, у другого со вздохом сняла кожаную кирасу. По сторонам она не смотрела: весь этот камень, сталактиты-сталагмиты и неровные своды приелись еще в детстве. Никаких тебе россыпей сверкающих камней - у Данберга были на редкость скучные пещеры... Знакомые переходы подходили к концу, когда впереди она заметила отблески голубоватого света. К тому моменту Грета четко знала - ей нужно идти туда, дальше. Вперед и вглубь. Кто-то там очень ждет встречи с ней. Потому что...
      Кайл хромал, но продвигался вперед с той же неестественной целеустремленностью. Маленький шарик переливчатого света летел над его правым плечом.
      - Кайли, - негромко позвала она. Маг обернулся, и свет очертил его застывшее лицо, - Пойдем вместе.
      Маг словно через силу кивнул и отвернулся. Грета догнала его в пять шагов и аккуратно ударила по затылку. Одной рукой подхватить тело не получилось, но лампа ей еще пригодится. Женщина поудобнее устроила мага на его же плаще.
      - Надеюсь, ты еще помнишь карту. Или сообразишь, как дойти...
      Борясь с потребностью сейчас же продолжить путь, она отрезала ножом несколько полос от его рубашки и наскоро перетянула рану. Может, и доживет до утра. Должен дожить. А ей - вниз.
      Иди ко мне. Тебе одиноко, тебе плохо... Я помогу тебе. Иди же.
      Там, внизу, билось сердце горы. Это сердце любило ее и нуждалось в ней. Едва убедив себя остановиться, в последней из знакомых пещер Грета завязала на каком-то камне конец мотка бечевки. Масла оставалось едва ли на треть лампы.
      - Подожди, я иду!
      Что-то пронеслось рядом, задев ее по ноге. Кошка. Очередная подгорная кошка, что-то сжимая в зубах, мирно обогнала ее и скрылась в темноте. Грета шла по сменяющимся пещерам.
      - Я иду!
      Тому, что ждало ее, было все равно, красива она или безобразна, рябое у нее лицо или она обладает прекраснейшей кожей. Это дорогого стоило. Помнится, она пугала мелочь придуманными рассказами о подгорной королеве, повелевающей ядовитыми пауками и каменными ящерицами глубоко-глубоко...
      Лампа погасла, но Грете уже не нужны были глаза. Она знала, куда наступать.
      ...И никому во всем этом мире она не была нужна, никогда - только там, внизу. Сердце горы ждало именно ее, оно посылало своих слуг, чтобы покарать ее обидчиков, оно звало ее к себе. И вот она идет... Грета не считала, долго ли. Она знала - осталась последняя пещера. Последний переход. По щекам Рябой стекали слезы.
      Что-то хрустело под ногами. Кости?
      Она чувствовала биение сердца гор, которое находилось прямо перед ней. Не замечая уже ничего - запахов, кромешной темноты - Грета опустилась на колени перед тем, что звало ее и так искренне, чисто радовалось ее приходу. Что любило ее сильнее матери, бескорыстнее всех немногочисленных друзей и товарищей по оружию... Теперь ты дома, сказало ей что-то. Теперь у тебя все будет хорошо...
      И Рябая изо всех сил ударила ножом, который не выпускала из руки, прямо в средоточие этой любви.
      
      В себя ее привела страшная вонь. Словно на поле боя через неделю, если мертвых не хоронили. Не летом, но, по крайней мере, поздней весной. Грета обхватила себя руками и рыдала в голос, как никогда в жизни. Когда слезы закончились, она ощупала свой пояс и с какой-то спокойной безнадежностью поняла, что бечевка закончилась, а она даже не заметила этого. Но потом Рябая решила все-таки открыть глаза...
      И увидела слабый зеленоватый свет. Светились какие-то продолговатые пятна внизу, среди обломков костей и останков одежды. И это были ее следы. Через несколько часов Грета увидела конец бечевки. Еще через час дошла до знакомых пещер. На камне ее ждал Кайл, бледный до синевы; он стоял на коленях, упираясь ладонями в первые из светящихся отпечатков. Рябая подставила плечо, на которое он оперся - и они медленно пошли к выходу. В последней пещере на стенах уже лежали розовые пятна - солнце взошло.
      
      - Быть может, ты останешься? - спросил Сигмунд.
      - Ни за что. Похоронить себя в этом городишке, где каждому второму хочется дать в зубы? Увольте, - фыркнула Грета, - А ты не хочешь присмотреть себе другой приход? Этот не очень хорош.
      Священник помотал головой. Грета закинула котомку за спину. Кайл еще отлеживался в городке, а ей уже пришла пора возвращаться в отряд.
      - И не смей уходить в Свет! Узнаю и верну, и в этот раз одним поцелуем не обойдусь.
      Священник заалел щеками, и Грета, помахав рукой немногочисленным селянам, тронулась в путь.
      Она шла и думала. Стоило ли быть сожранной подгорным монстром только ради того, чтобы узнать такую любовь, какой у нее больше не будет? Или то, что хочет сожрать тебя, изначально лживо - а истинна такая вот равнодушная приязнь ее самых близких друзей, которых она, наверное, больше не увидит?..
      Грета вспомнила последнюю проповедь Сигмунда. Выбросила мысли из головы - и пошла себе дальше.

    5


      0k  

    
    		
    		
    		

    6


    Довольская М.В. Пора домой   13k   Оценка:6.06*8   "Рассказ" Фэнтези

       - Вечер обещает быть томным, - мурлыкнула себе под нос девица, переступившая через порог не самого благонадежного заведения в этом городе. В 'Рыжую кобылу' заходили не уставшие и голодные путники, здесь собирались любители выпивки и... сопутствующего отдыха. Что еще могло привлечь одну милую, но очень голодную суккубу? Ей тоже нужен вкусный 'ужин'.
       Окинув беглым взглядом посетителей, она уверенной походкой направилась к одному, в самом дальнем углу. Ее каблучки старались звонко стучать в такт ее шагам, но вязли в шелухе семечек, неровным слоем скрывающей земляной пол. Тонкая ладошка с изящными колечками и длинными черными ноготками легла на плечо мужчины в капюшоне.
       Резко вскочив, он схватил девушку за запястье, и прижал к стене.
       - Спокойно, господин маг, - она игриво прикоснулась пальчиком свободной руки к его губам, - я лишь хотела поинтересоваться, позволено ли будет даме присесть.
       Она улыбнулась... особая магия суккубы делала свое дело - для него в этой грязной забегаловке зажглось персональное солнышко. Неловко заметавшись, он отпустил ее руку и полой плаща протер свободный стул, жестами приглашая присесть. Не заставляя его просить дважды, она с кошачьей грацией опустилась на предложенный колченогий стул и откинула капюшон - дождь за окном располагал к подобной одежде, львиная доля посетителей выбирала плотные шерстяные плащи с гномьей пропиткой. Прямые рыжие волосы разлились по плечам, а мужчина с трудом, но все же подавил восторженный вздох - самообладание магов всегда было на довольно высоком уровне.
      - Наверное надо просушить плащ - эти гномы вечно экономят на экспортном товаре, - мило улыбнувшись, она распустила шнуровку и на этот раз маг таки поперхнулся. Черный корсет с красной шнуровкой призывно подчеркивал и без него идеальные пропорции суккубы- тонкую талию и соблазнительную грудь, а к ее молочно-белой коже невольно тянулись пальцы. В холодных голубых глазах, не отражающих собеседника, на миг зажегся бесовский огонек, - я так продрогла, - слегка повести хрупкими плечами, от чего округлости волнующе колыхнулись, - не найдется ли немного вина, чтобы согреться?
       ***
      Бах!
      Тяжеленное кашпо с плющом сорвалось с крючка и врезалось в пол, брызгами черной земли покрыв комнату.
      Черноволосая женщина подскочила на кровати, впившись пальцами в одеяло.
      - Свет! - Крикнула она и свеча послушно зажглась. - Да вашу ж мать!
      Уронив лоб себе на ладони, она тихо заскрипела зубами: 'что ты опять натворил....'. Глубокий вздох, досчитать до десяти, оказать первую помощь раненому цветку, убрать ошметки горшка и вырвавшуюся на свободу землю, снова глубокий вздох...
      Длинные пальцы ловко тасуют толстую колоду карт, слишком крупных, чтобы быть игральными. На деревянный стол падают Принцесса жезлов, Туз жезлов и Дьявол.
      Еле сдерживаемое рычание вырывается из горла ведьмы. Остро заточенные когти оставляют новые царапины в столешнице.
      - Демоны преисподней, ни на минуту оставить нельзя! Работа же, откуда в веселом деле упокоения расшалившейся двоюродной бабушки всплывает роковая красотка огненно-демонической натуры?! Ладно, выдыхаем...
      Задуть свечу, вернуться в резко ставшую такой неуютной постель и откинуться на подушках, вглядываясь в темноту.
       ***
      Утро застало растрепанную рыжую суккубу неожиданно. Основной неожиданностью был уставший, спящий, но совершенно живой мужчина, сильной рукой прижимающий ее к себе. Голубые глаза задумчиво уставились в небеленый потолок. Жив-здоров, хоть и прилично вымотан, она же вполне себе сыта и довольна жизнью. На удивление это приятно - просыпаться в теплых объятьях. Неуверенная попытка выбраться из медвежьего захвата была обречена. 'Лежать на месте, сегодня ты останешься. Перебьются в аду' - пробормотал он сквозь сон и уткнулся в ее спину. Она довольно улыбнулась, поудобнее прижавшись к нему и осторожно стянула кольцо с его безымянного пальца.
      В стекло постучали. Рыжая подскочила на кровати - и без того чуткий сон как ветром сдуло: в окно клювом долбил ворон. С трудом растолкав спящего мага, она дрожащей рукой ткнула пальцем в сторону настойчивой птицы. Мужчина недовольно заворчал, натянул на себя штаны и пошел отпирать окно.
      - Не бойся, это мне сообщение, - угрюмо буркнул он и распахнул створки, - чего тебе, комок перьев?
      - Я все знаю. Заканчивай с глупостями. Если работа сделана - езжай домой. Мое слово - мое дело, - скрипучим голосом проговорил ворон и, расправив сильные крылья, улетел, не дождавшись ответного сообщения.
      - Кто это был? - девице стало неуютно, словно по комнате холодок пробежал.
       - Не знаю, - он растерянно стоял у подоконника, вертя перед глазами собственную руку, - кажется, здесь было раньше кольцо...
      Неслышно скользнув с кровати, суккуба подошла и обняла его со спины.
      - Все хорошо, - зашептала она ему на ухо, - у нас с тобой все хорошо... Нас больше никто не потревожит. Ты же хочешь, чтобы я осталась?
      - Да, ты останешься со мной, я этого хочу.
      - Тогда пойдем спать, тебе надо отдохнуть, - девушка поцеловала его между лопатками и потянула в постель.
       ***
      Седьмой раз небо окрасилось багрянцем с тех пор, как он не вернулся. Шесть ночей провела ведьма в пустой и холодной постели. На седьмую ночь она вышла за порог.
      Вонзила нож в землю, впившись в рукоять так, что костяшки пальцев побелели, подняла голову на полную луну и... завыла, долго, переливчато, по-волчьи. Из ближайшего леса послышался ответ.
      Прогнувшись всем телом, перекувырнуться через себя, выгнуться дугой и... на месте черноволосой ведьмы уже сидела белая волчица. Вскинув лобастую голову, она снова через луну обратилась к всему волчьему племени и умчалась в ночь.
       ***
      Суккуба уже привычно расчесывалась, глядя в маленькое зеркало в скромной комнатке постоялого двора. За эту неделю она так привыкла засыпать и просыпаться с этим странным человеком, который не умирал, не истощался, а лишь сильнее и крепче прижимал ее к себе. С ним было на удивление тепло, уютно и... защищено. Демоница сексуальных утех никогда не думала, что к мужчинам можно привязываться.
      В окно снова постучал ворон. Где-то внутри у рыжей суккубы что-то сжалось. Поднялась и впустила вестника.
      - Чего тебе от нас надо? От кого ты?
      - Приходи на закате на поле за стеной. Тебя будут ждать.
      - Кто?! - девушка нервно ломала пальцы - история нравилась ей все меньше и меньше.
      - Магда, - каркнула птица, - приходи.
       ***
      - Она прислала ворона ко мне! - В маленькой комнате бушевал рыже-огненный вихрь! - Да кто она такая???? Как она смеет??? Это твоя женщина?
      - Жена, - словно бы себе под нос пробормотал маг. Он словно бы понимал и не понимал одновременно, о чем речь, - не ходи, я сам с ней поговорю.
      - Ну уж нет! Она не понимает, кто я такая! Я никому не даю отчета в своих действиях! Тем более каким-то там человеческим ведьмам! Я пойду, я покажу ей, что она просто ничто по сравнению со мной!
      Перестав сметать все на своем пути, она позвала его посидеть немножко рядом. Посмотрела в его зеленые глаза и быстро зашептала: 'ты любишь только меня, ты не помнишь других женщин, не видишь других, только обо мне все мысли'.
       ***
      Закатное солнце медленно садилось за макушки деревьев, отчего осенний лес казался объятым пламенем. Ровно в центре поля стояла женщина в черном. Не шевелясь. Лишь ветер развевал ее волосы и подол платья. На плече удобно устроился тот самый ворон.
      Рыжая показалась у городской стены. Огненные волосы ровным потоком струились по ее плечам; охотничьи брюки, рубашка и корсет еще больше подчеркивали хрупкость и стройность ее фигуры. Сапоги на шпильке может и не очень подходили к прогулкам по пересеченной местности, но зато визуально делали ноги еще стройнее. За спиной топорщились кожистые крылья - сегодня демонесса была собой до кончиков длинных когтей. Заостренные ушки чутко дергались, улавливая каждый шорох. Рядом с ней словно тень шел завороженный маг: чары сладострастного демона делали свое дело, все сильнее подчиняя себе его волю.
      Они двинулись навстречу друг другу. Суккубе приходилось балансировать крыльями, чтобы не споткнуться на очередной кочке, ворон же в свою очередь тоже пытался придать таким же образом устойчивости своему насесту.
      - Уходи в свой мир, это мой Муж. Это муж ведьмы. Не смей прикасаться к чужому, - темная постаралась говорить как можно спокойнее и безэмоциональнее, но в ее голосе все равно звучал металл.
      - Уйду не раньше, чем сама того захочу! - Пламя ее волос гневом полыхало в закатном солнце. - Неужели ты не видишь, что он выбрал меня?! - Она ткнула мужчину локтем и он поспешил обнять ее за талию.
      Ведьма расхохоталась, ворон поддержал ее хриплым карканьем. Демоница стушевалась - приступ столь неудержимого веселья соперницы выбивал из колеи.
      Выбрал! Тебя. Конечно, суккуба. Именно так все и было. Совершенно осознанно и малейшего твоего вмешательства он выбрал именно тебя. Демона, чья специальность - соблазнение. Еще скажи, что все те, кто не доживал до утра, тоже добровольно делали свой выбор. Давай ты не будешь рассказывать мне сказки, а вернешься домой и я забуду в какую сторону ты пошла. Ты достаточно сил от него получила, чтобы хватило на дорогу.
      - Да как ты можешь! Зачем он тебе теперь такой? Он же предал, изменил, бросил ради меня! Он изменил тебе, понимаешь? И ему хорошо со мной!
      - Тебе он правда тоже кое о чем умолчал. Я тебя умоляю, прекрати. Я прекрасно знаю, как вы устроены, и как работает твоя магия. Будь он хоть архимагом, рядом с тобой он беспомощней мальчишки. Ты не с селянкой говоришь, которая при виде твоих крылышек креститься в панике начнет. Последний раз предлагаю: уходи сама.
      - Иначе что? - заносчиво вскинула носик девушка, - В лягушку превратишь? Не действуют на меня такие штуки! И не собираюсь я никуда уходить - мне здесь с ним хорошо. Может, это единственный мужчина, который способен выжить рядом со мной и я не отдам его тебе!
      Черноволосая ведьма лишь вздохнула и шепнула что-то ворону. В этот момент по округе прокатилась волна пробирающей до костей волчьей песни. Со всех сторон сбегались волки, смиренно садясь у ног своей белой сестры, просящей о помощи.
      - Твои чары на них не подействуют, волков нельзя влюбить в себя магией. И все демоны преисподней не придут тебя защищать - ты на моей территории, а я в своем праве. Итак... уходишь? Иначе... мой тебе совет: не пытайся закрыть от волков горло. Иначе они начнут есть прямо с живота. Живьем
      Суккуба мотнула головой и что-то зашептала на ухо так и стоящему рядом мужчине. Он механически кивнул, вскинул руки и... с его пальцев не слетело ни искорки
      - Ты никогда не задумывалась, почему магу для работы нужен чистый разум, девочка? Иначе он не сможет концентрироваться и направлять свою силу. Не смей с ним играть, слышишь?- ведьма чуть повысила голос и стая недовольно заворчала, - Ладно, мои хорошие, она ваша...
      Звери не спеша поднялись и медленно стали подходить к рыжеволосой демонессе кукольной красоты. Тогда она снова зашептала что-то мужчине и он, обнажив меч, пошел на жену.
      - Любимый, очнись же... Я не хочу делать тебе больно...
      Умницы-волки разбились на три группы: первые окружили мужчину, не давая ему приблизиться к жене, вторые остались рядом с Магдой, а третьи пошли на демоницу.
      - Любимый, вспомни же меня... Помнишь наш дом, помнишь, как мы познакомились и ты решил, что никогда больше не отпустишь меня? - он стоял молча, завороженно слушая голос родной женщины. Она же осторожно приближалась к нему, не спеша, боясь спугнуть неосторожным движением.
      В этот момент суккуба попыталась кинуться к нему, понимая, что теряет контроль, но молодая волчица бросилась ей под ноги, от чего та кубарем покатилась по земле.
      - Открывай портал, дура! - закричала Магда, оттаскивая приходящего в себя мужа подальше от волчьей стаи.
      Запах серы так и не раздался. Душераздирающий девичий крик вывел мужчину из ступора. На долю секунды все стихло.
      - Магда, ты? Что произошло? Почему я с мечом? Ты в порядке? Зачем здесь твои волки? - Побочный эффект от магии суккубов - редкие выжившие жертвы не могли ничего рассказать о случившемся.
      - Я тебе потом все объясню, это долгая история. Теперь все хорошо, я рядом. А теперь пойдем. Мне еще ужин готовить.
      - Пойдем, я правда не понимаю, как так вышло, - он сжал ее холодную ладонь теплыми пальцами и притянул к губам. Ворон взмыл в небо, покружил над столпившимися волками, каркнул на них, нырнул вниз и подлетел к магу. В клюве птицы было зажато кольцо.

    7


      0k  

    
    		
    		
    		

    8


    Николаева И.А. Охотник   9k   Оценка:7.24*6   "Рассказ" Проза

       Охотник.
      
      Ненастье застало путника врасплох. Его прохудившийся плащ плохо защищал от ветра и дождя. Крючковатые пальцы пытались удержать развевающиеся на ветру лохмотья, но они вырывались и обнажали голое тело. Путник устал. Он хотел есть и спать. Еще он понимал, что долго не протянет, и скоро станет одним из неизвестных мертвецов на дороге, добычей для воронов. Иногда он оборачивался, пытаясь через пелену дождя разглядеть, нет ли там знакомой фигуры, но ничего не было видно. Внезапно он услышал какой-то звук. Путник обернулся. Вдалеке показалась неясная тень Отвернувшись, путник остановился и съежился, приготовившись встретить свою судьбу. "Я так устал, что если это он я буду даже благодарен." Скоро сквозь шум дождя послышались скрип и фырканье лошадей. "Нет,Это не он." - подумал путник. Через пару минут с ним поравнялась телега. На козлах сидел мужчина, по внешнему виду крестьянин, лицо было не разглядеть из-за надвинутого на глаза капюшона.
      -Эй - крикнул возница - эй, человек, куда ты идешь?
      Путник поднял глаза.
      - Я иду до ближайшего города.
      -Тебе повезло, я как раз еду в город, я смотрю, тебя здорово потрепало, садись, подвезу.
      Возница протянул руку и помог путнику забраться. Ливень прекратился, но сине-черные тучи все еще мрачно нависали над унылыми полями. Какое-то время они молчали. Затем крестьянин спросил:
      - Давно путешествуешь?
      -Очень.
      Ты наверное, много всего интересного видел, а у меня жизнь простая, вот зерно везу на продажу в Рорикстед, меня, кстати, Бивил зовут.
      -Рей.
      Возница порылся в мешке, который стоял у его ног.
      - Вот Рей, возьми - сказал крестьянин, протягивая путнику одеяло. - А то ты смотрю, скоро помрешь, а нам еще ехать и ехать.
      - спасибо - ответил путник, заворачиваясь в теплую шерсть.
      Колеса телеги скользили в грязи, лошади недовольно фыркали, но повозка все-таки продолжала ехать вперед. Через некоторое время Бивил спросил:
      - Послушай, Рей, а расскажи мне какую-нибудь историю, дорога то длинная. Ты наверняка много всяких историй знаешь.Рей задумался.
      - Хорошо, я расскажу тебе одну историю, но тебе не понравится как она закончится.
      - Ты сначала расскажи, а там посмотрим.
      - Ладно, тогда слушай:
      Много лет тому назад, жил в одной деревне охотник. Он был красив собой, силен и ловок. Все звери в лесу боялись его. Его стрелы не знали промаха, ловушки никогда не оставались пустыми. Он мог выследить кого угодно и где угодно. Сердце охотника не знало жалости, ему нравилось выслеживать и убивать добычу. Чувство победы опьяняло его, когда он видел предсмертную агонию в глазах зверей. Стены в его доме были увешены головами животных, печально глядевшими друг на друга застывшими глазами. Охотник любил рассматривать их , вспоминая свои подвиги. Однажды, он услышал легенду о черном единороге. Прекрасном могучем и неуловимом звере. Охотник потерял сон, ничто не приносило ему радости, целыми днями он думал только о нем, желание победить зверя было настолько сильным, что он ,завершив дела, собрал вещи и отправился на поиски. В одной деревне ему повезло. В трактире он услышал разговор двух охотников, один из них клялся, что видел в лесу на севере черного единорога, но зверь был настолько прекрасен, что рука дрогнула, и он не смог убить столь божественное создание. На следующее утро охотник ушел в лес. Он разбил лагерь на окраине и решил, во что бы то ни стало, найти единорога. Проходили дни, дни сменялись месяцами, в любую погоду охотник уходил в лес, но до сих пор он даже не смог увидеть зверя. Зверь всегда был на шаг впереди, казалось еще немного и охотник выследит его, но каждый раз приходилось возвращаться в лагерь ни с чем. Охотник почти не спал, мало ел, от красивого мужчины осталась лишь жалкая тень, но одержимость единорогом придавала ему сил. И вот в один день ему повезло. Он шел по лесу, ступая бесшумно как призрак и вдруг услышал какой-то звук, это было дыхание крупного зверя, причем так близко, совсем рядом, что охотник замер, боясь спугнуть добычу. Осторожно повернув голову, он увидел в просвете между деревьями какое-то животное. Все чувства обострились, сердце замерло, охотник подкрался и ,наконец, увидел черного единорога. Вернее двух черных единорогов. Единороги стояли на поляне и смотрели друг на друга. Тот, что поменьше оказался самкой. Она явно нервничала, ноздри широко раздувались и из них вырывалось горячее дыхание. Самец подошел к ней и дотронулся губами до шеи, успокаивая. Она вздрогнула и в ответ потерлась щекой об его шкуру. Они были прекрасны, сильные, гордые, свободные животные. Их рога сияли какой-то фантастической белизной, как будто они вобрали весь свет этого мира. Любой другой человек просто расплакался бы от восхищения, но не охотник. Он видел не чудесных созданий, а отрубленную голову с рогом у себя на стене. Охотник натянул тетиву, стрела вырвалась, неся смерть, единорог успела повернуться, прежде чем стрела вонзилась ей в сердце. Большие темные глаза смотрели прямо на охотника. В них застыло удивление. Единорог зашаталась, она потянулась к самцу, прося о помощи, но ноги подкосились, и животное рухнуло на землю. Несколько секунд ее тело сотрясалось в агонии, а потом она затихла. Единорог закричал, это был почти человеческий крик. В нем было столько боли и отчаяния, что охотник невольно поежился. Зверь повернул голову в сторону охотника, в его глазах было безумие. Он бросился на охотника, в воздухе сверкнула стрела. Она вонзилась в тело животного, но разъяренный зверь даже не заметил этого. Охотник еле увернулся и пока единорог разворачивался для нового удара, успел достать нож. Зверь снова бросился в атаку, и когда животное было уже достаточно близко, охотник пригнулся, а затем, прыгнув, одним точным движением перерезал зверю горло. Единорог остановился и захрипел, упал на колени, он пытался подняться, но тщетно, силы оставили его. Охотник понял это и ударил животное ногой в бок. Единорог повалился на траву, из его рта шла кровавая пена, но глаза продолжали светиться безумной яростью. Охотник усмехнулся, он ликовал.
      - Перед тем как я убью тебя, я разрешу посмотреть, как я отрежу голову твоей подружке - сказал охотник. Он подошел к телу самки и точными уверенными движениями, отделил голову от туловища. Затем снял наплечный мешок и положил голову туда.
      -Теперь твоя очередь, дружок - охотник обернулся и замер. Мешок выпал из его рук. Тело единорога исчезло, осталась только кровь на траве, как напоминание о том, что оно было на самом деле. Запаниковав, охотник схватил мешок, и начал выбираться из леса. Всю дорогу ему казалось, что зверь неотступно следует за ним, но оборачиваясь, он никого не мог разглядеть. Вернувшись в лагерь, он торопливо собрал вещи и отправился в город. С тех пор, охотник везде стал видеть черного единорога, образ зверя преследовал его даже во сне. От добытой головы он отпилил рог, и все время носил с собой, это единственное что успокаивало охотника.
      Рей замолчал.
      Бивил подождал пару минут, в надежде на продолжение, и не дождавшись, спросил:
      -Это что, вся история?
      -Да,вся.
      Бивил крякнул.
      - Ты так рассказывал, будто видел все это собственными глазами. Интересно, что стало с тем охотником?
      -Дело в том, что этот охотник я - сказал Рей и воткнул в шею крестьянина рог.
      Бивил даже не понял, что произошло, он только удивленно булькнул и поник.Рей продолжал в исступлении вонзать рог, удар за ударом, кожа лопалась, по пальцам стекала кровь, но он не мог остановиться. Его глаза горели безумным огнем, по подбородку бежала струйка слюны. Лошади, почуяв неладное, встрепенулись. Внезапно, убийца остановился и посмотрел на дорогу. Там, вдалеке, охотник увидел призрачную фигуру черного единорога. Рей оттолкнул тело крестьянина, оно покачнулось и упало на дорогу. Охотник закричал.
      - Возьми тварь! На, возьми его, оставь меня в покое, я всегда плачу тебе кровью. Бери его! Ну бери же его, бери, он твой!!!
      Единорог исчез. Охотник затрясся в приступе беззвучного хохота. Он выиграл время, он снова его выиграл. Постепенно Рей пришел в себя. Он вытер рог и убрал его за пазуху. Лошади успокоились, охотник обернулся и посмотрел на тело крестьянина в грязи. Еще один неизвестный мертвец на дороге, добыча для воронов.
       В повозке Бивила Рей нашел чистую одежду и практически новую обувь."Надо найти где помыться и переодеться." - почти весело подумал охотник, ведь через несколько дней, ему, Бивилу, надо будет продать зерно в Рорикстеде.
      

    9


    Мякин С.В. Битва черного носорога   12k   "Рассказ" Фэнтези


       Тревога ворвалась в дремотное сознание Тумарона, вырвав его из многолетней истомы. Монстры прорвались и собирались разрушить его мир. На этот раз, в священный день, когда открываются врата между мирами, угроза была не привычно-кажущейся, на легкий зуд от микроскопических красных точек которой он уже давно перестал обращать внимание, а реальной, вгрызающейся в его владения огненным смерчем. Узкая бордовая воронка, вырвавшаяся из джунглей Промежуточного мира, вонзилась в томную зелень его родной стихии, с каждым мгновением набирая силу и угрожая разрушить ее до основания, превратив в полыхающую вечным пламенем хаоса вотчину драконов.
       Усилием воли заставив себя сконцентрироваться, Тумарон всмотрелся в источник опасности. Пока очаг вторжения был очень маленьким, но именно это пугало больше всего. Для него не составляло труда легким движением раздавить сотню или даже тысячу драконов и их приспешников в их естественном облике, но уничтожить этот ничтожный по размеру, но в сотни раз более смертоносный по сравнению с обычным вторжением канал было не под силу.
       (В самом деле, разве можно прихлопнуть микроба или вируса так же, как обычную назойливую муху?)
       О том, что несет этот пламенный свищ, уже начинающий искриться и разделяться на множество отростков, Тумарон знал от своих друзей, вынужденных покинуть свои миры под ударами красных драконов и влившихся в его необъятную сущность. Оставался только один выход - воевать на чужой территории по чужим правилам. Уменьшиться до размеров навязанного врагом поля боя и стать...
       "Кем же стать?" - мучительно размышлял Тумарон, перебирая всплывающие из полузабытых темных глубин разума образы знакомых существ. "Таким же, как они, крылатым и когтистым?" - он с отвращением примерил это чудовищное обличье, но отверг его, поняв, что вряд ли сумеет быстро научиться летать после долгих лет ленивого полусна и тем более не справится в одиночку с множеством врагов в их родной стихии, и услышав шелестящий шепот воспоминаний поверженных драконами друзей "Там, наверное, дремучие заросли и трудно летать. Лучше стань кем-нибудь тяжелым, сильным и всесокрушающим".
       "Тигром? Медведем? Нет, их шкура недостаточно толстая, и драконы прожгут ее своими огненными струями или растерзают клювом и когтями. Надо стать толстокожим... Слоном? Нет, он слишком велик и не сможет передвигаться в дебрях Промежуточного мира, да и плохо вооружен... Нет, надо стать... как же зовут этого зверя... Единорог... Древнее животное - носитель светлой силы... Нет, его современное воплощение - носорог! Огромный черный зверь, такой же мирный, спокойный и ленивый, как я, если его не злить, с непробиваемой ороговевшей кожей и могучим оружием, способным выпустить кишки любому врагу", - решил наконец он и стал конденсироваться в месте нападения.
       Мир со свистом сворачивался перед ним. Новое тело стремительно уменьшалось, из призрачно-размытого становясь всё более плотным и послушным, а пурпурная нить пробитой драконами воронки приближалась и превращалась в зловещее зарево пожара. Из серой полумглы показалось прозрачное лицо жреца Срединного мира. От него исходили стремление к разрушению и черно-красная воронка ритуала освобождения сил тьмы - первопричины грядущей катастрофы. Вложив в острие оружия всю злобу разъяренного носорога и страстное желание оставить мир прежним, Тумарон бросился на носителя зла, целясь ему в глаз, но уже в следующее мгновение пожалел о необдуманной атаке. Тело зверя было еще слишком разреженным и не принесло жрецу вреда, а из полумглы потревоженного логова врага вырвались десятки драконов. Здесь, на открытом пространстве, шансов на победу в схватке с ними не было - непробиваемая шкура еще не успела полностью сконденсироваться из вихрей туманного эфира, а полупрозрачные глаза оставались полностью беззащитными перед разверзшимися когтями и клекочущими клювами чудовищ. Мгновенно оценив обстановку, Тумарон снова стал быстро уменьшаться, отстреливаясь от чудовищ сбрасываемым избытком эфирной плазмы, и устремился к причудливым постройкам и непроходимым зарослям Промежуточного мира - порождения жрецов, в котором решалась судьба Вселенной. Ему повезло - спасительные стены были совсем рядом, и в то мгновение, когда когти одного из преследователей уже скользнули по спине, Тумарон воспользовался гибкостью еще не до конца оформившегося тела и протиснулся в узкий лаз между блестящими строениями.
       Здесь царил полумрак и раздавались шелестяще-скрежещущие звуки. Тумарон продирался сквозь дебри намертво сплетенных друг с другом разноцветных лиан. Сначала он лишь ощущал приближение цели по исходящим от нее волнам тревоги, но вскоре ее зарево стало заметным. Багровые всполохи поднимались ввысь, превращаясь в огромных эфемерных тварей, рыщущих в поисках выхода на простор...
       "...моего мира, который я создавал веками. Скоро он может превратиться в ад", ужаснулся Тумарон и усилием воли заставил себя двигаться еще быстрее, отчаянно прорываясь сквозь дебри и завалы...
       Красный туман исходил из дупла огромного дерева с уродливо извивающимися по земле корнями, окутывал поляну, расстилался по окрестным зарослям и устремлялся в небо клокочущими пузырящимися сгустками. Сквозь марево проступали силуэты каких-то существ, но разглядеть их полностью не удавалось. Превозмогая саднящий зуд в горле и носу, Тумарон направился к источнику эманации...
       Из джунглей донесся хруст, и через несколько мгновений поляна наполнилась гулким топотом копыт трех омерзительных тварей с чешуйчатой кожей и желтовато-черными клыками. Они были меньше Тумарона, и он принял бой, сначала выждав паузу и подпустив врагов вплотную, а потом с протяжным рыком бросившись на ближайшего из них. Рог пропорол его насквозь, выпустив дымящиеся зеленые кишки. Резко мотнув головой с корчащейся пронзенной тушей, Тумарон сбил с ног второго. Третий зашел сзади, но его зубы лишь сдавили толстую и упругую шкуру, не причинив большого вреда. Тумарон развернулся и, встав на дыбы, повалил противника и припечатал его к земле увесистым копытом...
       Сверху послышался свист, и из тумана выступили очертания черно-красных перепончатых крыльев. Это были два дракона, но не такие огромные, как в наружном мире, потому что продраться сквозь дебри могли лишь самые маленькие из этих смертоносных существ. Тумарон не стал встречать врагов рогом, а наклонил голову, пряча глаза, и принял удар покрытой броней спиной. Как только когти вонзились в шкуру, увязнув в слоях подкожного жира, он резко опрокинулся и подмял врагов всем своим телом, слыша пронзительные крики, сменяющиеся хрустом костей и предсмертными хрипами...
       ... Он давил, топтал, распарывал рогом и продвигался вперед... и снова колол, бил, валил, топтал, а потом складывал трупы на гладкие и гибкие корни адского дерева, перекрывая путь питающим его сокам. Поток багрового испарения постепенно ослабевал. Сами корни никак не поддавались его рогу и копытам, извиваясь, натягиваясь до предела, но не разрываясь... Наконец, уже подойдя вплотную к чудовищному растению, Тумарон уперся в его огромный и каменно-твердый ствол и из последних сил поддел рогом самый маленький из входящих в него отростков. Корень затрещал и с хрустом оторвался, обнажив множество блестящих искрящихся веток. Яркая вспышка и оглушительный грохот заполнили всё вокруг. Запахло гарью, и все тело охватили судороги и нестерпимая боль. Сначала дерево притянуло Тумарона к себе, а потом отбросило на землю, погружая в пронизанную разноцветными вспышками темноту...
      

    --- --- ---

      
       Сознание медленно возвращалось сквозь плывущие перед глазами разноцветные круги. Багровый туман рассеивался, уходя в далекие чуждые пространства вместе с отвратительными эманациями стремительно распадающихся трупов поверженных врагов. Массивное и грозное тело черного носорога тоже постепенно расплывалось и разрасталось, с каждым мгновением становясь всё более прозрачным и бесформенным. Огромный разум Тумарона восстанавливался, вбирая в себя привычные вибрации микроскопических частиц, несущихся по проводам и дающих свет и тепло, мягких и теплых искусственных волн, наполняющих эфир музыкой и причудливыми картинками, и повседневной жизни родного мира - обрывков разговоров, эмоций, мыслей, игр, любви и секса. Вскоре его оболочка сравнялась по размеру с головой жреца Срединного мира. От нее исходили растерянность и смятение, и вокруг больше не было ни одного дракона. Усилием воли задержав расширение, Тумарон плавно проник внутрь и стал говорить. Долго, спокойно и убедительно...
      

    --- --- ---

       "И на кой мне всё это нужно? Мне девятнадцать лет - надо с девушками встречаться, к сессии готовиться, спортом заниматься и жить как нормальные люди, а я чего творю? Совсем уже обалдел с этой хренью. Стабилизация протоплазменных сгустков невозможна - потратил только на эту машину полгода, а что в результате? Красноватые всполохи, неспособные отдалиться от генератора больше чем на метр, неустойчивый разряд, который почему-то стал ослабевать, хотя я постоянно увеличивал напряжение, и короткое замыкание... Нет, на фиг, не буду больше этой ерундой заниматься. И бродилки с монстрами и прочие сетевые игрушки уже достали - сижу как проклятый ночами, а кончится всё тем, что из института выгонят и в армию отправят. Всё, начинаю новую жизнь", - похожие мысли впервые пришли в голову второкурсника Андрея Семенова несколько минут назад, еще до неудачного окончания эксперимента, вместе с резким приступом головной боли, ужасом и ощущением, что его мозг вскрыли как консервную банку, и туда попытался ворваться кто-то чужой, огромный и разъяренный. Потом это наваждение отступило, сменившись привычным фоном "Всё задолбало - институт, учеба, тупые однокурсники со своими плоскими интересами и вообще весь этот мир... Хочется исследовать что-то новое, за что могут сразу Нобелевскую премию дать, а всё остальное время играть и погружаться в миры, где нет этих дурацких бумажных законов, а есть место подвигам и приключениям". А сейчас... казалось, что замыкание произошло не только в генераторе, который он как безумный собирал на даче четыре месяца, воруя детали из институтской лаборатории, но и в голове, и во всем теле. То, чем он жил последние полгода, куда-то отступило и стало рассеиваться как предрассветный туман или тяжелое похмелье. "Надо сдать все "хвосты"... что там у меня накопилось... курсовик по сопромату... задание по теормеху... контрольная по физхимии... зачет по социологии... если напрячься, всё можно успеть и допуск до сессии получить. И Ленка Крылова... она же сама ко мне клеится всё время, а я из-за всей этой дряни на нее внимания не обращаю. Если еще не охладела, надо ей ответить и познакомиться поближе, заодно и с заданиями друг другу поможем", - эти здравые мысли, заполняющие сознание подобно родниковой воде или по крайней мере огуречному рассолу после вчерашнего, были внезапно прерваны холодной и какой-то потусторонней тревогой: "А ведь если... если бы я сделал это, то где гарантия, что стабильные протоплазменные сгустки не стали бы расти и развиваться самопроизвольно, и потом их удалось бы остановить?"
       "Их становится всё больше... они растут и стремительно размножаются, превращаясь в огромных огненных драконов, способных менять форму, становиться невидимыми и проникать повсюду... они пожирают на своём пути всё, что вырабатывает энергию... через несколько дней в мире не будет электричества, и наступит хаос, и придет всё то, о чем я мечтал, погружаясь в паутину компьютерных стрелялок - мир без бюрократических документов, суеты, заумной учебы и нудных правил, охваченный пламенем войны героев с монстрами...
       И вообще, кто подсказал мне эту идею, до которой не могли догадаться нобелевские лауреаты? Как-то уж слишком неожиданно она пришла мне в голову как раз тогда, когда я махнул на себя рукой и возненавидел весь мир..."
       Эти видения и мысли были слишком явственными и леденящими, чтобы отмахнуться от них как от пустых бессмысленных фантазий и галлюцинаций
       (за исключением промелькнувшего перед глазами полупрозрачного носорога, который, похоже, действительно был каким-то глюком).
       Вооружившись массивными плоскогубцами с кусачками, Андрей решительно направился к прибору.
      
      

    10


    Р. О. Да, мой господин (конкурсный вариант)   28k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Фэнтези

      Солнца не было видно уже три дня. Три мучительно промозглых дня шел холодный моросящий дождь. Погода была мерзкой, но, как бы мне этого ни хотелось, я не могла остаться дома, в тепле, сухости, наслаждаясь уютом махрового халата и мягких тапочек.
      До метро предстояло идти минут пятнадцать, что, учитывая погодные условия, можно приравнять к вечности. Каждый порыв ледяного ветра заставлял меня все плотнее запахивать на груди потертую кожаную куртку, так что под конец пути я с трудом могла дышать. Мои ботинки промокли, руки закоченели. Это был определенно не самый лучший день в моей жизни.
      Радостно ввалившись в метро (здесь, по крайней мере, не было дождя) я, наконец, смогла перевести дух. Станция пустовала, то тут, то там появлялись люди, но сразу же исчезали. Воздух здесь был тяжелый, спертый, видимо, что-то случилось с вентиляцией. Я угрюмо оглядела тоскливые серые стены, пол, выложенный затертыми бетонными плитами...Тусклое освещение придавало всему атмосферу какого-то военного погреба времен второй мировой, словно это вовсе и не метро, а большое бомбоубежище. Скука и уныние.
      Поезд запаздывал. На платформе я стояла совершенно одна. Было невероятно тихо, так, что было слышно гудение лампочек над моей головой. Вдруг сзади раздались шаги. Надеясь развлечь себя хоть чем-то, я оглянулась: разглядывать себе подобных занятие довольно увлекательное, особенно когда никакой другой забавы не предвидится.
      Позади меня стояли трое. Это были мужчины, очень высокие, со свирепыми, нечеловеческими чертами лица: подбородок был нетипично квадратным, мощные челюсти выступали вперед, нос казался чересчур длинным, а огромные, слишком круглые глаза были черными и блестящими. Движения незнакомцев тоже были странными, да и фигуры в целом отличались от человеческих по пропорциям. Выделялись и одежда - черные кожаные плащи с какими-то темно-бордовыми сверкающими узорами - и прически - у всех троих были густые волосы до плеч, черные, с красновато-винным оттенком.
      "Сумасшедшие неформалы!" - с каким-то непонятным отвращением подумала я и попыталась отвернуться, но мой взгляд отчего-то был прикован к странной троице.
      Что-то в них вызывало во мне омерзение, может даже ненависть. Их длинные руки, свирепые лица, нахмуренные брови и злобный взгляд - от них разило опасностью, агрессией, жестокостью. Неожиданно один из них что-то произнес. Они стояли совсем близко, но я не смогла разобрать ни слова. Думаю, это был другой язык. Быстрый, шипящий, глухой, словно шорох миллионов тараканов за трухлявой стеной...
      Я вспомнила свой детский дом, жалкое и суровое существование в нем. Крики, унижения, ругань, бесконечное одиночество. Даже среди изгоев, обреченных на такую жизнь, я всегда была изгоем. Навеки отверженная.
      Единственной отрадой моей дерьмовой жизни был мой семнадцатилетний дружок-наркоман Илья, с которым мы очень весело курили травку время от времени.
      Высокий иностранец суетливым жестом вытащил что-то из кармана. Его товарищи с пренебрежительной скукой смотрели на небольшой круглый предмет, распростертый на его ладони. Повинуясь какой-то непреодолимой силе, я тоже уставилась туда же. Это был гладкий, словно отполированный миллиардами волн камень темно-фиолетового цвета. Мне захотелось подойти и потрогать его, так сильно этот таинственный предмет манил меня.
      Но вдруг все изменилось: камень словно стал излучать энергию, меняя при это цвет. Он становился ярче и светлее, переходя от баклажанового к лавандовому, затем к ядовито-сиреневому - и все это в одну лишь долю секунды. Я почувствовала, как тепло и энергия камня наполняют меня, сиреневые лучи проникали в мое тело, даря тепло и радость. Я закрыла глаза, но сквозь веки продолжала видеть это нежное сияние.
      "Интересно, что это такое?" - мои мысли стали вялыми и хаотичными, словно после пары бокалов ароматного глинтвейна. - " Неважно. Пусть это не прекращается никогда!"
      Но мое блаженство, и без того такое короткое, было прервано горловыми вскриками и безумной артиллерией всех разновидностей шипящих звуков. Я с неохотой открыла глаза, краем сознания предчувствуя что-то ужасное. Увиденное подтвердило мои опасения.
      Платформа по-прежнему пустовала, если не считать меня и трех подозрительных иностранных неформалов, которые во все свои ужасные, словно лакированные глаза пялились на меня. Один из них даже приоткрыл рот, и между тонких, серовато-коричневых губ я разглядела самый настоящий острый клык, только маленький. Он был короче остальных зубов - слишком крупных для человеческих- но намного острее. Сиреневое свечение пропало, камень куда-то исчез из широкой сероватой ладони. Все трое были словно в ступоре.
      Происходящее перестало мне нравиться. Я затравленно оглянулась - вокруг никого не было. Я сделала неловкий, осторожный шаг назад, словно человек, пятящийся от своры собак. Мое плавное движение, казалось, пробудило их. Они стали двигаться очень проворно, резкими, рваными движениям: двое бросились ко мне, вытянув вперед руки с длинными, изломленными в суставах пальцами, заканчивающимися матово-серыми заостренными ногтями, а третий - самый высокий - вытащил откуда-то из-за пазухи тонкую золотистую трубочку.
      Я была растеряна и напугана, мой мозг отказывался осознавать происходящие. Я продолжала неловко отступать, не сводя глаз с золотой блестящей палочки. Когда я уже практически уперлась в стену рядом со входом в тоннель на краю платформы, незнакомец приложил странный предмет к губам, и в мою ногу что-то впилось. Я почувствовала жгучую, невыносимую боль и моментальное онемение. Опустив взгляд, я обнаружила, что из моей голени торчит тонкая длинная золотистая игла. Я попыталась вытащить ее, но пальцы скользили по гладкой поверхности. Краем глаза я увидела, как на мое плечо опускается когтистая рука.
      Меня обуял панический страх и дикая ярость. Омерзение и ненависть вернулись и вспыхнули с новой силой. Не разгибаясь, я спрыгнула с платформы прямо на рельсы, молясь про себя, чтобы меня не убило током, и чтобы сработал защитный короб. Левая нога, в которую вонзилась игла, меня почти не слушалась, и, приземлившись, я упала. Но ярость и ужас предали мне сил, и я рванула в темноту, спасаясь от непонятных существ, которые, как я про себя решила, не были ни иностранцами, ни неформалами, ни, в общем-то, людьми.
      Я неслась в темноту, сильно хромая, а в мыслях стучало лишь: "Хоть бы не поезд, хоть бы не поезд! Пожалуйста, хоть бы не поезд!".
      Только добежав до второго фонаря, я смогла, наконец, услышать что-то, кроме безумного стука собственного сердца. Я даже оглянулась - и не увидела ничего. Темнота сомкнулась вокруг меня. От ужаса у меня свело горло, я не могла нормально дышать. Мне не хотелось покидать единственный освещенный участок дороги, но и оставаться на месте я не могла. Я двинулась в темноту.
      Пройдя всего шагов двадцать, я услышала хриплое сопение за правым плечом. Мой нос учуял запах железа и кислоты. Я не успела обернуться, как что-то буквально вмяло меня в бетонную стену. У меня потемнело в глазах, дыхание полностью прервалось. На моем горле, впиваясь в мясо, расположились какие-то лезвия. Я почувствовала дурманящий, головокружительный запах крови и с трудом приоткрыла глаза.
      В неверном рассеянном свете передо мной возникло красное, покрытое блестящими чешуйками лицо. Растрескавшиеся ороговевшие губы приподнимались в звериной усмешке-оскале, открывая частые мелкие заостренные зубы серовато-желтого оттенка. Существо было невероятных размеров, стальное мускулистое тело пряталось в широком мешковатом одеянии.
      Я не могла дышать. Внезапно в мой правый бок впились те же лезвия, что и на шее. Я взвыла от боли, рвущей плоть, и, присмотревшись, поняла, что это вовсе не лезвия, а острые длинные черные когти на красной, покрытой сверкающими чешуйками руке. Я стала терять сознание, как вдруг хватка моего мучителя ослабла, острые когти вышли из моего тела, и я плавно осела на пол. Затуманенным взором вперясь во тьму, я поняла, что трое "иностранцев" схватили неведомое чудовище и отцепили от меня.
      "Выходит, они мои друзья?" - подумала я недоверчиво.
      Издалека до меня донесся гулкий стук колес. Я почувствовала, как задрожала земля под ногами. Никто не собирался мне помочь!
      "Беги, спасайся! Давай, давай, шевелись! Беги!" - подбадривала я себя, пока, извиваясь от боли, пыталась встать.
      Держась за стену, проваливаясь в бессознательное состояние, я медленно побрела вперед. Сзади раздавался рев, шум, шипение, крики и неумолимый стук колес приближающегося поезда. Это гул сводил меня с ума! Через пару шагов я оказалась в полной темноте, последние силы меня оставили. Я чувствовала, как из раны в боку струится кровь.
      Неожиданно впереди показалось какое-то флуоресцирующее голубоватое свечение - словно дверь, открытая в светлую комнату. Я подошла к ней, согнутая болью, и вытянула вперед руку - шершавая поверхность стены в том месте отсутствовала. Страх парализовал меня, из темноты прорезался луч света от фонаря поезда.
      "Я не хочу умирать!" - эхом пронеслось в голове.
      Я шагнула в область странного свечения, и все в один миг изменилось. Вокруг меня был не мрачный склеп подземки, а бескрайние просторы. Мои светлые волосы были подхвачены порывом ледяного ветра и устремились вверх, к грязно-серому, нависающему небу. Серо-зеленая, чахлая трава под ногами была покрыта слоем ослепительного снега, мерцающего голубоватым светом в синеве сумерек. Здесь, в этом странном месте, солнце уже зашло, в то время как в моем мире день был в самом разгаре. Я сделала еще один неуклюжий шаг и, запнувшись обо что-то, упала в обжигающе - холодный снег. Я провалилась в пульсирующую, удушающую темноту.
      Я очнулась в постели, укрытая душным одеялом, в незнакомой комнате, мрачной и угнетающей. Обстановка была скромной и неуютной - кругом серость, камень и запустение. Стены были покрыты червеподобными трещинами, казалось, через них в комнату просачивается промозглый затхлый воздух подземелий.
      Я приподнялась в кровати, негостеприимно жесткой, и почувствовала боль в боку. Оглядевшись, увидела рядом с одиноким окном женщину, во всем похожую на "иностранных неформалов". Она была высокой, темноволосой, с блестящими глазами и удлиненными пропорциями тела, ее прямую фигуру облегало черное платье.
      - Ты проснулась? - произнесла она не враждебно и не дружелюбно, с сильным акцентом, полным шипения.
      Я едва поняла, что она говорит.
      - Где я? И кто вы? - я вскочила с постели, преодолевая головокружение и тошноту.
      Незнакомка поправила волосы узловатыми пальцами с пугающе длинными острыми ногтями.
      - Иди за мной. - Холодно бросила она и направилась к выходу.
      Я пошла за ней, повинуясь ее суровому тону. Разве у меня был выбор? Это существо пугало меня и вызывало отвращение, но я явно находилась в ее власти. По дороге я со смущением заметила, что меня переодели: на мне теперь тоже было черное длинное платье из странной материи, совершенно неудобное. Мои раны, похоже, любезно подлатали, хотя резкие движения причиняли острую боль.
      Мы пришли в огромный, абсолютно круглый зал, унылый, пустующий, пыльный. Огромные узкие окна взметались от пола к самому куполообразному потолку. Сбоку от каждого окна стояли две массивные каменные колонны, украшенные какими-то демоническими фигурами с омерзительными когтями и разверзнутыми пастями.
      Посредине помещения стоял металлический трон, сделанный словно из толстой колючей проволоки с огромными шипами и украшенный все теми же рогатыми когтистыми монстрами. Сидение и спинка его были застелены черной тканью с уже знакомым мне бордовым узором. На троне сидел огромный, пугающий мужчина, и все черты его сородичей в нем отразились самым омерзительнейшим образом. Когда мы подошли, он заговорил. Его речь была неразборчивой, с жутким акцентом.
      - Меня зовут Висцелас. - Произнес он, поднимаясь. - Я правитель Озвеца. Ты должна мне помочь.
      У меня закружилась голова. Что за бред? Казалось, я сошла с ума. Но оба - и мужчина, и женщина - явно не шутили и не разыгрывали меня. Я боялась их и ненавидела. Лютая ненависть, бурлившая внутри, удивляла меня. Тем временем, повелитель продолжил.
      - Ты должна пройти обряд со мной и пробудить камень. Сейчас же! - взгляд правителя сверкал яростью и гневом, казалось, он ненавидит меня так же, как и я его.
      - Я вас не понимаю. - Робко возразила я.
      С диким ревом Висцелас подскочил ко мне и ударил по лицу. Я повалилась на холодный каменный пол, задыхаясь от боли и ярости. Что происходит?! На меня обрушился поток яростного шипения, видимо, повелитель перешел на свой родной язык, и только когда моя спутница положила руку на его плечо, он слегка успокоился.
      - Ты - жрица. Ты должна пробудить камень. Или ты умрешь. Завтра мы пройдем обряд, и тогда я сохраню тебе жизнь. - Свирепо просипел Висцелас.
      Я ничего не ответила, лишь затравленно глядела на это взбешенное чудовище, задыхающееся от ярости. Моя спутница грубо подняла меня с пола и отвела назад в комнату. Плотно закрыв дверь, она уставилась на меня ненавидящим взглядом и произнесла:
      - Ты - одна из последних трех жриц, спасшихся во времена Рамнисской Бойни. Ты одна можешь пробудить Лийрон. Его сила нужна нам для праведной борьбы. Завтра ты дашь свою кровь Висцеласу и возьмешь его. Тогда он тоже будет повелителем камня. У тебя нет выбора. Если ослушаешься - смерть.
      Закончив эту речь - очень трудную для нее - незнакомка ушла. Я осталась одна, запертая внутри чертовой комнаты, снедаемая страхами и волнениями.
      Позже мне принесли еду - неаппетитную и невкусную. Я даже не смогла разобрать, что это было: тарелка с кашеподобной серой массой имела странный запах и мелкозернистую консистенцию. Но я была голодна, и выбора, конечно, не имела. Впрочем, "каша" оказалась довольно питательной и придала мне сил.
      Утром ко мне снова пришла суровая незнакомка. На это раз она была более разговорчивой (хотя мой язык для нее явно был очень сложен) и назвала мне свое имя - Виласта. Она была сестрой Висцеласа и соправительнецей этого странного, потустороннего государства - Озвец.
      Она отвела меня в тот же зал, на этот раз полный народу. Со всех сторон доносился этот мерзкий шипящий язык, от которого по коже пробегала мелкая дрожь. Висцелас встретил меня еще хуже, чем вчера. Он стоял около своего трона, расположенного на небольшом круглом возвышении в центре зала. В его руках был холщовый окровавленный мешок, который он держал, словно трофей. Из мешка на серый пол по каплям капала свежая кровь. Шипение усилилось, и я почувствовала себя загнанным обреченным зверьком.
      Я чувствовала, как сильно ненавижу их всех - яростно, безумно, до судорог! - и не могла понять, почему. Виласта подошла ко мне с какой-то неглубокой круглой чащей из странного черного металла, и велела мне разрезать себе руку специальным жертвенным кинжалом, также любезно захваченным ею. Я должна была собрать свою кровь в этот специальный обрядный сосуд, чтобы правитель потом мог ее выпить. Как я поняла, суть действа заключалась в создании кровной связи, которая помогла бы Висцеласу получить доступ к какой-то запретной для него силе.
      Я со все нарастающей паникой уставилась на блестящую, украшенную серебристыми камешками чашу. Виласта, тем временем, протянула мне нож, еще раз повторив, что разрезать я должна именно правую руку, поперек ладони. Гул в зале, тем временем, превратился в какой-то ураган из шипения и хрипа, от этих ужасный, скребущихся звуков у меня закружилась голова и заболели уши. Я почувствовала, что схожу с ума. Я отшвырнула острый длинный нож в сторону и на секунду в зале воцарилась блаженная тишина. Но в следующее же мгновение помещение вновь наполнилось шипящим ревом, и в нем я легко могла различить выкрики ненависти и ярости.
      На мои плечи опустились когтистые крючковатые пальцы Виласты - я стала вырываться и почувствовала, как коварные пальцы подбираются к моему горлу. Висцелас, с побагровевшим от ярости лицом, спустился по каменным ступенькам со своего тронного возвышения и подошел ко мне. Он поднял с пола брошенный мной кинжал и вновь протянул его мне. С улыбкой, полной презрения и ненависти, я демонстративно скрестила руки на груди.
      Тогда Висцелас вывалил содержимое мешка, который до сих пор держал в руке, на пол, и я увидела, как голова моего единственного друга покатилась по серому камню, оставляя жирный кровавый след. Она остановилась у моих ног, задев краешек черного платья. Невольно опустив взгляд, я увидела посиневшее лицо, окровавленные волосы, остекленевшие, выпученные глаза с лопнувшими сосудами и обмякший, вывалившийся изо рта язык. Я услышала, как из моего горла вырвался рев, но Виласта быстро подавила мой траурный крик, сдавив шею своими крючковатыми пальцами.
       - Тебя ничто больше не держит в том мире. - Наслаждаясь жестокостью, явно смакуя мою боль, прошипел повелитель. - Тебе не к чему возвращаться. Ты должна служить мне, или последуешь за ним.
      Висцелас велел бросить меня в тюрьму, наверное для того, чтобы я одумалась. Мне выделили небольшую камеру, располагающуюся при самом замке повелителя - Висцелии, или же Крепости Озвеца. Первое время там было довольно сносно, меня терзал лишь ледяной холод, проникающий в крошечную грязную каморку сквозь зарешеченные окна без стекол, расположенные под самым потолком, да жалобный вой по ночам.
      Меня кормили раз в день - первые три дня. Давали омерзительную, клейкую, несъедобную пищу, от которой сводило живот, и начиналась невыносимая тошнота. Каждый день Висцелас приходил ко мне и угрожал, сверля меня своими черными лакированными глазами, но каждый раз я лишь кричала ему в ответ, как сильно его ненавижу. Мне было наплевать на то, что он жестоко бил меня, и каждый раз я истекала кровью, застывающей ледяными ночами багряными узорами на моей светлой коже. Потоки моих ненавистнических речей были воистину нескончаемы.
      На четвертый день еда прекратилась.
      Как-то раз, после очередного кровавого посещения, в ходе которого я кричала так, что, должно быть, содрогался весь Висцелий, со мной заговорил заключенный из соседней камеры. Видимо, меня поместили в "щадящее" крыло тюрьмы, потому что камеры соединялись между собой тонкими каменными стенами, снизу и сверху переходящими в простые мелкоячеистые металлические сетки. Примерно тридцать сантиметров снизу и около метра - сверху.
      Однажды, когда я лежала, полумертвая, на холодном бетонном полу своей камеры, я увидела, что через нижнюю сетку на меня с состраданием глядят два голубых глаза. Не черные, блестящие шары мерзких тварей, а светлые человеческие глаза.
      Его звали Мартмар. Он говорил с тем же шипящим акцентом, но намного лучше, его с легкостью можно было принять за шепелявящего человека. И выглядел он почти как нормальный человек. Вот только очень высокий, со странными удлиненными пропорциями и такими же острыми ногтями. Но у него были красивые светлые волосы и голубые глаза. Как у меня.
      - Ты говоришь почти как я! - удивленно воскликнула я, когда он прошептал сквозь решетку слова сочувствия.
      - Моя мама была ароцийкой. - Пожал он плечами. - Твой язык - язык ароцийцев.
      Мой недоуменный взгляд его явно обескуражил, и я пояснила:
      -Я не отсюда. В первый день моего прибытия мне сказали, что я - какая-то жрица. Последняя из трех.
      Глаза Мартмара округлились.
      - Ты - одна из трех последних ароцийских жриц? - воскликнул он. - Не поддавайся на уговоры Висцеласа! Он - убийца, предатель и тиран! Не помогай ему! Пусть Озвец получит то, что заслужил своим предательством!
      Я ничего не поняла, и, чуть успокоившись, Мартмар объяснил мне смысл своих слов.
      В их мире, куда я попала, как оказалось, через специальный портал, открытый с помощью особого магического камня, было три страны: Озвец, где жили полулюди - полудемоны, Ароция, где процветала Чистейшая Раса людей, и Бладеший, царство Кровавых Демонов, раздирающих своих жертв на части и поглощающих их души.
      Две страны воевали многие века - Бладеший и Озвец, а Ароция хранила нейтралитет. Ароцийцы были самыми образованными, самыми могущественными и благородными жителями этого мира. Они порицали зло, и, более всего ненавидя жестокость Кровавых Демонов, чтобы остановить войну, примирились с Озвецом. Ароцийцы отдали правителю Озвеца свой магический камень, наделенный невиданной силой, и наложили на него заклинание, чтобы управлять камнем могли только жрицы, приставленные к нему в Висцеласе, городе - столице Озвеца. У каждой страны был свой камень: Оритон - у Озвеца, Лийрон - у Ароции, Брахтор - у Бладеший. Но самый древний и могущественный, вобравший в себя всю силу и мудрость Чистейшей Расы, был ароцийский Лийрон.
      Союз Ароции и Озвеца поработил Бладеший и оттеснил к самому краю этого мира, в Долину Вечно Извергающихся Вулканов. Там они и жили по сей день, отделенные нескончаемыми потоками лавы и огромным кислотным озером, пары которого вытравили все живое на десятки километров вокруг. Их удерживала сила Лийрона, обеспечивающая невидимую преграду их злу и противостоящая Брахтору.
      Вот только Висцеласу было мало одной победы: используя силу двух камней, он уничтожил всех Ароцийцев, предав их союз. Он отравил трех главных ароцийских жриц, наложил на них кровавое заклятие и, получив временный контроль над Лийроном, обратил его против своей же страны. Правда, Чистейшие предвидели это незадолго до гибели: три маленькие девочки, три потомственные жрицы были отправлены в соседний мир и брошены на произвол судьбы.
      Предательство не принесло Висцеласу добра: когда последний Ароциец пал, Лийрон потух и потерял силу. Камень не простил предательства. Кровавые Демоны узнали об этом и подняли восстание, они долго копили мощь, перемещаясь в мир людей и собирая их души, и теперь силы двух государств оказались неравны. Озвец держался двадцать лет, и все эти двадцать лет Висцелас искал жрицу, чтобы вернуть Лийрон к жизни. Озвейцы метались по свету, бродили среди людей, в надежде найти ту, которую камень признает...
      - Теперь Озвец падет и утонет в собственной грязной крови. Я жажду этого, ибо в моих жилах - кровь аронийцев, пусть и разбавленная. Висцелас надеялся, этого хватит, чтобы пробудить камень, но увы. Теперь меня ждет смерть.
      - Так он думал, ты сможешь разбудить камень? - пробормотала я, пораженная невероятным рассказом.
      Мартмар кивнул.
      - Нас, полукровок, стали истреблять вслед за чистокровными. Два дня назад меня схватили и привезли из Хельдигта, бывшей столицы бывшей Ароции. Теперь эти территории принадлежат Озвецу. После Рамнисской Бойни остатки ароцийцев укрылись там, но их это не спасло.
      - Что это за Рамнисская Бойня? - переспросила я.
      Глаза Мартмара превратились в лед.
      - Двадцать лет назад, когда Висцелас завладел Лийроном, он задумал объявить Ароции войну. Он действовал хитростью: устроил якобы торжество по случаю изгнания Кровавых Демонов, собрав большую часть населения в провинции Озвеца Рамниссе. Там, обратив против них мощь камня, он перебил практически всех. Оставшиеся бежали в Хельдигт, но Висцелас настиг их и там. Со временем, когда его сестра Виласта повзрослела, она возглавила охоту на ароцийских полукровок.
      В голосе Мартмара звучала сдерживаемая боль и неприкрытая ненависть. Я решила его подбодрить.
      - Он убил моего единственного друга. Я никогда не стану ему помогать! - с жаром произнесла я. - Пусть лучше убьет меня!
      Мартмар покачал головой.
      - Ты нужна ему, он не убьет тебя. К тому же не забывай о двух других, милая жрица.
      - Зови меня Анита. - Улыбнулась я измученно. - И он может взять мою кровь силой.
      - Нет, не может. Без доброй воли твоя кровь - что вода. Ты должна сама захотеть, сама нанести рану и набрать Чистейшей Крови. И тогда - Озвец спасен. Поэтому-то Кровавые Демоны тоже открывают порталы в другие миры: не только чтобы собирать души людей, но и чтобы отыскать и уничтожить ароцийских жриц. Если камень вернется к жизни, их битва снова будет проиграна.
      В тот же вечер мой новый друг научил меня заклинанию, которое я с успехом применила благодаря своей кровной ароцийкой силе: простое заклинание, от него у противника наступает удушье. Повелитель, получивший это заклинание во время очередных, особо жестоких побоев, был в бешенстве. Он проклял меня. После его проклятья я могла произносить лишь одну фразу: Да, мой господин.
      Теперь, лишенная речь, я не могла приникнуть к своей единственной отраде - дружескому разговору с Мартмаром. Но он, мой новый товарищ, утешал меня, как мог. Часами, без устали мой брат по крови рассказывал мне об Ароции, которую он горячо любил и горько оплакивал. Это была цветущая, сияющая страна, напоенная светом мудрости и любви. Теперь знаменитые сады Ароции были выжжены и затоптаны, а розовый мрамор потемнел и искрошился. Все, что питала энергия Лийрона, погибло и обратилось в прах.
      Однажды ночью, когда мы оба не спали, я вновь услышала те странные протяжные звуки и, отчаянно жестикулируя, привлекла к ним внимание Мартмара. Он понял меня с полужеста. Улыбнувшись грустной улыбкой, он печально произнес:
      - Не бойся. Это Селиана...Еще одна ароцийская полукровка. Я успел разглядеть ее, когда меня вели в эту камеру. Она заперта в начале коридора. Бедное дитя...
      Мой друг - а я уже считала его своим другом - рассказал мне, что в Хельдигте они часто виделись с этой доброй милой девушкой, мать которой убили, когда ей была всего неделя от роду. Как-то год назад ее силой увезли в Висцелас, сама Виласта приехала за ней в Хельдигт. Никто не знал, что ей пришлось пережить, какие страдания и муки, вот только вернули ее в полном беспамятстве, истерзанную, забывшую собственное имя.
      - Несколько месяцев она жила со мной. Она перестала разговаривать, только пела или выла по ночам. Это даже хорошо, что она сошла с ума... Почему ее тогда не убили? Не знаю. Виласта - коварная мерзкая змея. - Шепотом, морщась от боли, произнес Мартмар и закрыл глаза.
      Каждый день, как и прежде, ко мне наведывался Висцелас. Он приходил под покровом холодной темноты, требовал, чтобы я согласилась на кровавый обряд. С каждым разом его отчаяние и ярость выражались во все более жестоких побоях. И каждый раз Мартмар утешал меня, баюкал и рисовал словами прекрасные картины ослепительной Ароции. Однажды, после того, как Висцелас сломал мне ребро и руку, и я тихо плакала, поскуливая на ледяном полу, мой друг стал петь мне старинную ароцийскую колыбельную песню, и я уснула, надеясь умереть во сне.
      На следующий день Мартмара увели. Больше я его не видела.
       Я провела в тюрьме еще десять дней - без еды, воды, наблюдая, как проступают кости и истончается кожа, как зрение туманится, а мысли безвозвратно покидают сознание. Я не могла дышать - больно кололо сломанное ребро, не могла шевелиться. По ночам я билась в судорогах от холода, не в силах прекратить дрожь, и эта дрожь отдавалась дикой болью во всем теле. От жажды мой язык высох и распух, губы растрескались. Я была совершенно одна - уже несколько дней меня не навещал даже Висцелас.
      На одиннадцатый день повелитель удостоил меня визитом. Улыбаясь, он заявил, что его подданные отыскали вторую жрицу, и что я ему больше не нужна. Его радость была пропитана жестокостью и жаждой мщения, старая ненависть ко всему ароцийскому роду неминуемо должна была обратиться на меня.
      Висцелас сказал, что теперь я должна идти на свою казнь, и что это будет самая мучительная смерть, которую он когда-либо изобретал. А я лишь ответила, с трудом ворочая пересохшим языком:
      - Да, мой господин.

    11


    Гольшанская С. Последнее желание   31k   Оценка:9.36*5   "Рассказ" Приключения, Фэнтези, Хоррор

    Мохнатая низкорослая лошадка медленно тянула воз с дровами. Ею правил пожилой мужчина, рядом с которым сидел крохотный мальчонка.
    - Дядя, смотрите, сокол! - вдруг закричал он, указывая на кружившую высоко в небе птицу.
    - Странно, сокол в это время года? - нахмурился мужчина.
    - Глядите, он падает! - мальчик соскочил с телеги и побежал туда, где скрылась птица.
    - Гед, стой! Ох, дурной знак, - крикнул ему вдогонку мужчина, остановил лошадь и побежал следом.
     
    Кым спешил в лагерь. Ноги так сильно вжимались в бока лошади, что казалось, вот-вот раздаться треск ребер. И все равно тщедушная скотина плелась еле-еле. Три месяца пути, больше похожего на бесконечное бегство, ни для кого даром не прошли. Сил почти не осталось. Умом парнишка понимал, что быстрее ехать не получится, но слишком страшно было подвести генерала Веломри и дело Стражей. Кым и без того не чувствовал себя достойным прислуживать им, слишком ничтожным он был и слабым для такой чести. Ни на мечах толком драться не умеет, ни двух слов связать не может, даже дар и тот абсолютно бесполезный достался. А сейчас бы кстати пришлась телепортация - щелк и ты уже на месте, опередив этих негодяев.
    Кым что есть мочи заорал на лошадь, завидев на поляне меж расступившихся сосенок и елей палатку, к которой крадучись подбирались трое мальчишек. Скотинка честно попыталась прибавить, но от излишнего рвения споткнулась. Кым взмыл в воздух, влетел в палатку вперед головой и приземлился на что-то мягкое. Снаружи послушался дружный хохот, а прямо над ухом раздался полувсхлип-полувздох.
    - Что за шум? - загремел голос генерала Веломри. Кым сжался в комок. - А ну вон пошли, паршивцы!
    Снова кто-то вздохнул совсем рядом. Только тогда Кым сообразил, что придавил собой находившегося в палатке человека. Парнишка поспешно встал и протянул руку незнакомцу. В этот момент шторка со входа отвернулась и лучи восходящего солнца осветили лежавшую на полу женщину. Кым затаил дыхание. Он в жизни не видел подобной красоты. Короткие пепельные волосы обрамляли круглое личико с идеальными чертами. Огромные серые глаза, казалось, горели каким-то внутренним огнем. Именно они завораживали больше всего.
    - Что здесь происходит? - на входе показалась внушительная фигура генерала.
    - Все в порядке, дорогой, - отозвалась женщина.
    - Я вижу, - генерал недовольно уставился на Кыма, от чего тому захотелось сквозь землю провалиться. - Что ты здесь делаешь, наглец? Разве ты не знаешь, что нарушил мой приказ, войдя сюда.
    - Но... мальчишки, я хотел помешать им подсмотреть.
    - А подсмотрел сам. Ты знаешь, что наказание за нарушение приказа генерала - смерть?
    - Микаш, прекрати, ты пугаешь мальчика, - осадила его женщина, поднимаясь с земли. Невысокая и худенькая, на фоне генерала она выглядела сущим ребенком.
    - Я забочусь о твоей безопасности.
    - Если бы ты действительно заботился о моей безопасности, то не стал бы настаивать на остановке в Будескайске.
    - Лайсве, давай не будем ругаться при посторонних. Что прикажешь с ним делать? - генерал махнул рукой в сторону испуганно взиравшего на их перепалку Кыма.
    - Не знаю. Пусть будет моим помощником, раз все равно меня увидел.
    - Какой-то безродный недоучка будет твоим помощником?! - опешил генерал.
    - Ты так говоришь, как будто сам не был когда-то таким же безродным недоучкой.
    - Лайсве, не при посторонних же!
    Женщина закатила глаза.
    - Мальчик, как твое имя?
    Под ее ласковым взглядом Кым почувствовал прилив непонятной пьянящей удали.
    - Кым, то есть Кымофей из Ясеньки, что в Заречном крае.
    - Хорошо, Кым. Клянись честью Стража, что никому не расскажешь, что видел и слышал здесь.
    - Клянусь.
    - А теперь ступай, мне с мужем надо потолковать еще.
    Поймав на себе свирепый взгляд генерала, Кым поспешил быстрей убраться из палатки. И все-таки он был рад, что так вышло. Мальчишки-конюхи гадали, что за таинственную персону сопровождает генерал, а, оказывается, это всего лишь его жена. Нет, ничего не всего лишь - она замечательная, самая лучшая женщина на свете. И теперь он, Кым, будет ее защищать, как верный Страж, не щадя даже собственной жизни.
     
    - Лайсве, я устал, - продолжался разговор в палатке генерала.
    - Я тоже. Все устали.
    - Я устал от того, что ты постоянно недовольна. Я стараюсь, честное слово, стараюсь. Знаешь, чего мне стоило выпросить это сопровождение?
    - Я не понимаю, зачем оно понадобилось. Без него мы бы двигались быстрее и уж куда как незаметнее. И нам бы не пришлось останавливаться в Будескайске.
    - Но дорогая, я действительно не понимаю твоего предубеждения против этой стоянки. Петрас заверил нас в полной безопасности...
    - Петрас заверил?!
    - Он твой кузен. Я помню его с нашей свадьбы. Тогда он показался мне хорошим человеком.
    - Ты не знаешь его так, как я.
    - Больше нам никто помогать не согласился. Что ты предлагаешь делать? Бросить отряд, совсем еще юных мальчишек и стариков, посреди глуши?
    - Это было бы для тебя не впервой. Вспомни, как ты заставил меня бросить сына, моего маленького Геда.
    - Лайсве, прекрати! Он и мой сын тоже.
    - Не заметно.
    - Пойми, он слишком мал и слаб. Он бы не выдержал такого тяжелого пути. К тому же у него нет дара...
    - Так вот в чем дело? Ты его бросил, ты заставил меня его бросить, потому что он пропущенный?
    - Да нет же, Лайсве, просто без дара его не тронут. Так ему безопаснее. А когда... когда закончится война, когда мы победим, то вернемся к нему.
    - Микаш, война уже закончилась. И мы проиграли. А сейчас мы бежим так, что только пятки сверкают. Никакое подкрепление нас уже не спасет. Им бы самим спастись. И не стоит кормить меня пустыми надеждами, я не один из твоих мальчиков. Я знаю, что происходит, и что еще произойдет, я видела то, что не видели даже слепые вельвы.
    Микаш не стал отвечать. Пауза затягивалась.
    - Жалеешь, что вышла за меня?
    Лайсве поморщилась и махнула на него рукой.
    - Пойду развеюсь, - сказала она, накидывая на плечи плащ.
    - Только возьми кого-нибудь с собой! - крикнул ей в след муж, сомневаясь, что она послушает.
     
    Кым приметил фигуру в плаще, когда кормил лошадей, и почему-то сразу решил, что это Лайсве. Доделав работу, паренек тут же кинулся следом за женщиной - не хотел еще раз подвести генерала и... Она ведь такая хрупкая, вдруг ей в лесу попадется дикий зверь или разбойники? Нет, он просто обязан ее защитить!
    Найти Лайсве оказалось не так-то просто. Шаг у нее был удивительно широкий для такого роста. И двигалась женщина быстро, почти бесшумно. Если бы не звериный нюх, доставшийся Кыму в довесок к дару понимать речь животных, то ему бы вряд ли удалось ее отыскать. Когда ее теплый нежный запах начал усиливаться, впереди послышались глухие удары. Сердце стремительно ухнуло вниз. Он опоздал! На Лайсве напали, а он не смог ее защитить! Кым со всех ног бросился на звук, но, не добежав до показавшейся в просвете между деревьями фигуры всего пару шагов, попал ногой в яму и распластался на земле. Услышав шум, Лайсве повернулась.
    - Ловкости тебе не занимать, - усмехнулась она, помогая ему подняться.
    - А где разбойники? Я слышал удары.
    - Ах, это! Я решила размяться немного. Не хочешь поучаствовать?
    Женщина подала Кыму длинную палку и себе взяла такую же.
    - Становись наизготовку. Чего ты ждешь?
    - Я... я не умею. Я в деревне вырос: землю пахал, скотину на луг гонял, но драться меня не учили.
    - И с такими воинами он собирается войну выиграть? - непроизвольно вырвалось у Лайсве.
    Паренек понурился.
    - Выше нос. Я тебя научу. Палкой махать много ума не надо. Стань, чтобы ноги у тебя были на ширине плеч, выпрямись и не держи палку, как лопату...
    Она еще долго объясняла ему, как замахиваться и как двигаться, чтобы избежать удара, потом показала много разных приемов, и заставила их отрабатывать до тех пор, пока Кым не свалился от изнеможения. Он в жизни так не уставал.
    - Вот теперь, хоть даже меч тебе пока доверять нельзя, но с палкой ты любому деревенскому громиле надерешь зад, - подбадривающе подмигнула она, усаживаясь на бревно. - А если присовокупишь к этому свой дар, то запросто целую банду забияк одолеешь.
    - Я звероуст. Мой дар для сражений абсолютно бесполезен.
    - Это неправда. Ты просто еще не нашел ему должное применение.
    - Когда в отряд набирали, то сказали, что у меня этот... как его... потенциал. Я когда-нибудь стану настоящим оборотнем. Хорошо бы это был медведь. Большой и сильный, чтоб я вас ото всех мог защитить.
    Лайсве звонко рассмеялась.
    - Что, вы не верите, что я cмогу обернуться медведем?
    - Откуда мне знать, я же не ясновидящая. Просто... - ее голос вдруг сделался очень грустным. - Боюсь, что меня не сможешь защитить ни ты, ни медведь, ни даже мой муж.
    Они оба молча уставились в землю.
    - Нам возвращаться надо, мы и так долго отсутствуем, - наконец, выдавил из себя Кым.
    - Иди, я тебя догоню. Дай мне пару минут помолиться в одиночестве.
    - Помолиться? - переспросил Кым. За время путешествия он ни разу не видел, чтобы кто-то из отряда молился, а дома в Ясеньке Стражей вообще называли безбожниками.
    Лайсве ничего не ответила, лишь склонила голову на грудь, и, перебирая в руках деревянные бусики, начала что-то бормотать. Кым не решился ее беспокоить и пошел обратно в лагерь.
     
    То, что раньше получалось с великим трудом, сейчас происходило само собой. Достаточно было лишь закрыть глаза и сосредоточиться. Становилось холодно, темно и... пусто, а потом она видела свет, приглушенный, бледно-голубого оттенка. Постепенно свет начинал уплотняться и принимать очертания человеческой фигуры.
    - Спящий! - позвала Лайсве. - Мне надо поговорить с тобой.
    - Говори, я слушаю, - наконец, фигура стала совсем осязаемой. Это был мужчина. И одеждой, и выправкой он напоминал генерала Веломри, только вот лицо было совсем иное, точеное, с очень правильными чертами, яркими синими глазами и волосами цвета воронова крыла. Голос его был тихий, но полный достоинства, таким повелевали короли древности, да что там короли, сами боги.
    - Не знаю, с чего начать, я... - Лайсве громко всхлипнула и расплакалась. Она бы никогда не стала делать этого наяву, но здесь рядом с ним позволила себе эту слабость.
    Он обнял ее, мягко, по-отечески, как делал это всегда, и начал успокаивать.
    - Почему он так себя ведет?
    - Он поступает так, как считает правильным.
    - Ты бы на его месте никогда не наделал таких глупостей. Ты бы послушал. Ты бы понял.
    - Но я не на его месте.
    - Иногда я действительно жалею, что согласилась за него выйти.
    - Не говори так. Он любит тебя, а ты его... Такие моменты просто надо пережить.
    - Но мой сын...
    - Согласись, оставить его было самым лучшим, что вы могли сделать. Теням нужны только телепаты, а ребенка без дара в этой суматохе они и не приметят. Он будет жить.
    - Долго ли? Сколько еще мы продержимся?
    - Лайсве, прости. Мне не стоило тебе это показывать. Я отобрал у тебя надежду.
    - Плохая правда лучше хорошей лжи. Ответь, почему ты не хочешь нам помочь.
    - Я не могу, я Спящий, забыла?
    - Почему ты не скажешь мне, где твое тело? Мы везде искали, но так и не нашли. Если бы ты только намекнул, то мы бы смогли тебя разбудить.
    - Не смогли бы, пойми, я не Спящий, я Мертвый. Ты единственная, кто меня видит, да и то только потому, что для тебя это стало навязчивой идей. И пора бы уже с ней расстаться. Возвращайся в реальность, борись, пока жива, а не прячься в моем безмирьи и не дари свою любовь мертвецу. Прощай.
    Спящий резко отстранил Лайсве и исчез в яркой вспышке. Женщина снова оказалась посреди поляны. Накрапывал мелкий дождь. Надо было возвращаться.
     
    Будескайская долина встретила отряд промозглой погодой. Лошади еле волочили ноги, да и люди выглядели не намного лучше их. Дорога измотала всех без исключения, поэтому возвышавшийся на холме неестественно белый замок казался им волшебным пристанищем, где, наконец, можно будет безопасно отдохнуть. Одна Лайсве мучилась от беспокойства, и чем ближе становился замок, тем сильнее тревожило это чувство. Кым ехал в карете вместе с ней - генерал Веломри решил, что раз Лайсве назначила паренька своим помощником, так пусть тот хотя бы следит за ней... на всякий случай. Уж больно странной становилась она в последние дни.
    Чтобы отвлечь Лайсве от мрачных мыслей, Кым решил завести непринужденную беседу, но она выходила какой-то натужной.
    - Госпожа Лайсве, скажите, а вы тоже телепат, как и генерал Веломри?
    - Такой, да не такой. Я отражающая.
    - Отражающая? Никогда про такой дар не слышал.
    - И вряд ли еще услышишь. Это большая редкость. Я могу отражать направленный на меня чужой дар, управлять им.
    - Ух ты! Наверное, ваши родители гордились таким даром.
    - Вовсе нет. В детстве я была совершенно обычной девчонкой. Мой отец принадлежал к очень знатному роду. Он все время думал только о том, как бы повыгодней меня замуж выдать. А мне совершенно этого не хотелось. Хотелось приключений, дальних странствий, неведомых опасностей... знаешь, как в сказках о подвигах древних Стражей. И я сбежала вместе с братом, которого отправили на Охоту. Мы совершили путешествие в сердце Хельхейма к северной червоточине. Помню, как мы ехали такой же дождливой осенью по этой самой дороге и гадали, вернемся ли когда-нибудь обратно.
    - И вернулись?
    - Вернулись, правда, порознь и больше никогда не встречались. Он затаил на меня обиду: я, которая вообще не должна была идти на Охоту, прошла Испытание Стражей, а он нет. Брат мне этого так и не простил.
    - Где он сейчас?
    - Слышала, он погиб на войне, как и многие другие.
    - Мне так жаль.
    - Не жалей мертвых, Кым, жалей живых.
    Паренек выждал положенную паузу, а потом продолжил:
    - Так ваш дар открылся после Испытания? Как бы и мне хотелось его пройти. Может, тогда бы я научился оборачиваться. Жаль, на Охоту Стражей больше не отправляют.
    - Да, жаль. Испытание помогает человеку раскрыться, понять себя, повзрослеть... Похоже, эта традиция умрет вместе с нами в пожарах этой войны. Когда я прошла Испытание, то поняла, что мне уже никто не может указывать, что делать. Я выбрала свой путь сама и ни разу об этом не пожалела, - Лайсве вдруг запнулась и выглянула в окно. - Что это за шум? Кто-то заступил нам дорогу?
    Кым не успел сказать и слова, как она на ходу выпрыгнула из кареты и побежала туда, где толпились люди. Над ними парил штандарт - черный ворон с кольцом в когтях на зеленом фоне. "Хозяева замка гостей встречать выехали", - догадался Кым и тоже выпрыгнул из кареты.
     
    - Кузина, а ты ничуточки не изменилась, - приветствовал Лайсве высокий темноволосый мужчина в расшитом зеленым бархатом камзоле с золотыми позументами. "Опять он рисуется. Неужели не понимает, что сейчас не время для этого?"
    - Ни прожитые годы, ни перенесенные тяготы не в силах умалить твою красоту, - продолжал он.
    - Петрас, прошу, давай обойдемся без книжных комплиментов, - сказала Лайсве, вырывая свою руку, когда он пытался поцеловать ее.
    - А вот манеры она явно от полевой жизни подрастеряла, как думаешь, Микаш?
    Генерал покраснел, как мальчишка, и отвернулся. Ему понадобилось некоторое время, чтобы взять себя в руки, но заговорил он вполне спокойным будничным тоном:
    - Ты хотел нам что-то сказать, Петрас.
    - Да, я не рассчитывал, что вы прибудете так рано. И вас будет... так много. Мой замок пока не готов вас принять.
    - Как это понимать? - нахмурилась Лайсве.
    - Вам придется подождать снаружи некоторое время.
    - Но, Петрас, нам никаких почестей и удобств не нужно. Дай только кров на пару дней, потом мы уедем, - попытался урезонить его Микаш.
    - Ничего не выйдет. Вам придется подождать, - Петрас оставался непреклонен.
    - Сколько ждать? - резким тоном спросила Лайсве.
    - День-два, сколько понадобится. Но для тебя я могу найти теплое местечко хоть сейчас, только скажи.
    - Лайсве, соглашайся, - поддержал его генерал.
    - Микаш, мне нужно сказать кузену пару слов наедине, - не сводя пристального взгляда с Петраса, попросила Лайсве.
    - Но... - совсем растерялся генерал, но скрепя сердце согласился. Еще одну порцию унижений он бы сегодня просто не вынес. Надо было передохнуть... и промочить горло чем-нибудь покрепче.
    Как только он скрылся из виду, Лайсве заговорила строго, цедя сквозь зубы каждое слово так, что речь ее походила на звериный рык:
    - Петрас, я не знаю, какую игру ты затеял, но клянусь всеми богами, если ты нас предашь, не будет тебе покоя. Я тебя с того света достану. И никакой дар медиума тебя не спасет, будь уверен.
    Петрас никак не отреагировал на ее угрозу, а лишь спокойно ответил:
    - Я пекусь только о твоих интересах.
    - Охотно верю.
    Не попрощавшись, Лайсве пошла вслед за мужем.
     
    Лайсве снилось, что она дома с сыном гуляет по сырому осеннему лесу. Он бежит впереди и насвистывает веселую песенку. С каждым шагом он взрослеет. И вот впереди бегут уже его дети, такие же шаловливые и задорные. А потом откуда ни возьмись появляется черная туча. Она заполоняет собой все вокруг. Из нее вытягиваются длинные щупальца, хватают детей одного за другим и переламывают им шеи, будто ветки сухии. И Лайсве остается совсем одна.
    - Что с тобой? Проснись, - услышала женщина голос мужа.
    - Я кричала?
    - И громко. Почему ты не поехала с Петрасом? Спала бы сейчас в теплой постели на шелковых простынях. И никакие кошмары тебя бы не мучили.
    - Сомневаюсь. Тебе удалось прочитать его мысли?
    - Петраса? Да там ничего не было. Пусто.
    - Вот это пусто меня и пугает. Будто его мысли скрыли специально. Боюсь, нас ждет ловушка.
    - Не будь такой мнительной.
    - А ты не будь таким беспечным.
    - Лайсве... Если бы мы могли найти другое пристанище, то уверяю тебя, здесь бы мы и на день не задержались. Но мы его не найдем. Будескайск наш единственный шанс взять передышку. И я готов рискнуть ради этого и своей гордостью, и даже жизнью.
    - Смотри, как бы на кону не стояло что-нибудь дороже гордости и жизни.
    - Ты куда?
    - Разбужу Кыма. Хочу проветриться. Может, тогда мне удастся уснуть.
     
    Кым спросонья не мог понять, что от него хотят. А когда сообразил, долго извинялся и называл себя никчемным.
    - Хватит уже, - не выдержала Лайсве. - У меня к тебе просьба. Я хочу, чтоб ты стал моим соглядатаем. Ты должен будешь объехать замок кругом. Там с другой стороны холма должен быть тайный ход. Проверь, не приехал ли кто к моему кузену через этот ход. Если кого увидишь, сразу беги сюда. Я буду тебя ждать. Да только постарайся, чтоб тебя никто не заметил.
    - Да, госпожа Лайсве, я мигом все исполню.
    Кым смешно затанцевал вокруг своих вещей, на ходу натягивая одежду и сапоги.
     
    Лайсве удалось поспать всего несколько часов, прежде чем ее и Микаша снова разбудили.
    - Пришел посыльный из Будескайска. Сказал, что его хозяин приглашает нас к себе.
    - Что, прямо посреди ночи? - нахмурилась Лайсве.
    - Может, его совесть замучила, - предположил Микаш. - Раз приглашает, надо идти. Негоже испытывать терпение гостеприимного хозяина.
    Лайсве покачала головой. Она на этот счет была совершенно другого мнения.
    Собрался отряд на удивление быстро. Видно, Микаш хорошо вымуштровал своих подопечных. Да и ехали быстро. Как будто и не было тяжелых месяцев пути. И кони, и люди чувствовали, что долгожданный отдых уже близок. Это утраивало их силы, заставляло идти вперед. Только Лайсве постоянно оглядывалась в поисках одинокого всадника, который должен был вот-вот нагнать их. Но его все не было.
    Ворота замка были приветственно распахнуты. Люди, не задумываясь, хлынули внутрь. Зашли все, на пороге осталась одна Лайсве. Она продолжала смотреть на дорогу.
    - Идем, куда бы ты его не послала, к утру он вернется, и его впустят, - повлек ее за собой муж.
    Пришлось войти. Но как только она ступила за ворота, послышался стук копыт.
    - Госпожа Лайсве! - она обернулась на голос Кыма.
    Паренек спешился и подбежал к ней.
    - Вы были правы, - задыхаясь, говорил он. - Я нашел потайной ход, про который вы говорили, и караулил там. Пару часов назад через него в замок въехала шестерка всадников. Я не видел их лиц - они были скрыты капюшонами. Всадники спешились и оставили своих лошадей у входа. Тогда я решил выяснить у животных, кто их хозяева.
    - И что они сказали? - не выдержала Лайсве его долгой прелюдии.
    - В том-то и дело, что ничего. Совсем ничего. Как будто они пустые внутри.
    Губы Лайсве чуть дрогнули.
    - Микаш! - позвала она, но было уже слишком поздно. От мужа и остального отряда ее с Кымом отделяла только что выскочившая из стены решетка.
    - Что происходит? - запоздало всполошился генерал и бросился к своей жене.
    - Это ловушка. Петрас нас предал. Бегите, - сказала Лайсве.
    - Но как же вы?
    - Нам не выбраться, мы в клетке между дверью и этой решеткой. Оставьте нас!
    Ее голос заглушил жуткий гул. Поверх решетки из потолка выехала толстая деревянная перегородка и скрыла отряд от глаз Лайсве и Кыма.
     
    Генерал в отчаянии колотил руками по перегородке и выкрикивал имя жены, но никакого ответа слышно не было.
    - Это бесполезно, Микаш, - раздался в его голове бесплотный голос. - Не переживай. Скоро ты с ней воссоединишься и на этот раз навсегда.
    Генерал оглядывался по сторонам в поисках говорившего, пока его взгляд не остановился на выходивших из комнаты людях в голубых плащах с золотой оторочкой. Их сопровождал Петрас.
    - Что здесь происходит? Я требую объяснения, - возмущенно крикнул ему генерал.
    - Ты не в том положении, чтобы требовать. Это мой замок, забыл? - все так же спокойно отвечал Петрас. В этот момент все ринувшиеся на Петраса воины замерли, словно попали в невидимую паутину, которая не позволяла им пошевелиться.
    - Ты предал нас. Как ты мог? Нас ведь столько объединяет: клятвы, узы...
    - Они предложили цену, от которой я не смог отказаться.
    Микаш нахмурился.
    - Жизнь, они предложили мне жизнь.
    - И этот мудрый человек согласился, - подтвердил один из незнакомцев в голубом плаще. - Ты тоже скоро станешь мудрым и согласишься. Даже твоя жена станет мудрой и согласится. Петрас, убей остальных. Нам нужны только телепаты.
    - Я?
    От такого предложения хозяин Будескайска растерял напускное спокойствие. Одно дело, когда ты передаешь людей в руки палачам, не обязуясь даже на казнь смотреть, а совсем другое, когда палачом делают тебя.
    - Ты, Петрас. Должен же ты как-то свою верность доказать. А не убьешь, наши солдаты спалят твой замок дотла и тебя вместе с ним. И прощай старинный род Будескайска.
    Петрас прикрыл лицо рукой, а потом прошептал что-то на неведомом языке. Все воины разом упали замертво. В живых остался лишь Микаш. Он хотел достать меч, чтобы всадить его в сердце предателя. Хотел воспользоваться телепатией, чтобы мигрень разорвала подлецу голову, но сейчас он оказался абсолютно бессилен, мог только стоять и смотреть.
    - Вот и хорошо. С самой хлопотной частью покончено, пришло время перейти к приятным процедурам, - сказал один из людей в капюшонах и подошел к Микашу.
    Из рукава неизвестный достал сосуд с темной жидкостью поднес ее ко рту генерала.
    - Не отворачивайся, это не поможет. Просто расслабься. Поверь, так будет лучше всего, - незнакомец опустил капюшон.
    - Бенас? - с удивлением узнал его Микаш и перевел взгляд на остальных людей в плащах. Они тоже опустили капюшоны.
    - Айгу, Нок, Ремас... - узнавал он каждого из них. - Значит, Лайсве была права. Они действительно что-то делают с пленными телепатами.
    - Твоя жена большая умница. Она станет сильнейшей из нас и поведет к безоговорочной победе.
    То, что находилось внутри сосуда, оказалось вовсе не жидкостью, а дымом, черным, едким, живым. И там его было очень много, невероятно много для такого крошечного сосуда. Дым проникал в Микаша через ноздри, не позволяя ему дышать. Он выжигал внутренности, умерщвлял саму суть и заполнял ее вековечной тьмой.
     
    Неизвестность пугала. За перегородку не проникало ни одного звука. Слышно было лишь собственное дыхание, да треск висевшего на стене факела. Оставалось только ждать, и это ожидание убивало, медленно всаживало ядовитое жало в самое сердце и кромсало его на куски. Лайсве и Кыму показалось, что прошла целая вечность, прежде чем перегородка, наконец, начала подниматься. Но открывшееся перед их глазами зрелище облегчения не принесло. По всему коридору лежали бездыханные тела их товарищей. Все были мертвы. Лайсве с ужасом искала среди убитых тело мужа, но никак не находила, пока ее взгляд не остановился на Петрасе и толпившихся за его спиной людей в голубых плащах. Их было семеро.
    - Что ты наделал, кузен? - спросила она. На этот раз в ее голосе не было злости, лишь отчаяние.
    - Прости, я... - Петрас обернулся на своих спутников, - не смог поступить иначе.
    - Не переживайте, милая Лайсве, и не ищите среди мертвых своего мужа. Его там нет, - заговорил один из людей в плащах. - Скоро вы соединитесь с ним и будете в полной безопасности.
    Лайсве испуганно попятилась назад.
    - Не прикасайтесь к моей госпоже, - закричал на незнакомцев Кым, становясь между ними и Лайсве. - Я... я вас убью.
    Он неловким движением выхватил из ножен короткий тупой меч, которым его снабдили в отряде, и отчаянно замахнулся в сторону неприятелей. Незнакомцы дружно засмеялись, а потом один из них, тот, что говорил, обратился к Петрасу:
    - Разберись с ним, живо!
    Петрас вскинул руку. Кым затрясся от головы до пяток и осел на пол.
    - Нет! - Лайсве попыталась воспользоваться даром, но тут же попала в невидимые сети.
    Тело Кыма начали сотрясать дикие судороги. Изо рта шла белая пена, глаза закатились, конечности неестественно выгибались в разные стороны.
    - Что ты делаешь? Кончай его! - закричал на Петраса незнакомец.
    - Не могу. Он начал оборачиваться, похоже, это его первая трансформация. Против него сейчас любой дар бессилен.
    "Хоть бы медведь", - мелькнула шальная мысль в голове Кыма. И тут его тело начало стремительно уменьшаться в размерах и покрываться коричневыми перьями. Через мгновение из его одежды с яростным криком выпорхнул сокол и кинулся в лицо Петраса. Тот заорал от ужасной боли.
    - Хватит уже! - один из незнакомцев замахнулся на птицу мечом. Та взлетела под потолок и спряталась за балкой.
    Петрас, трясясь от боли, прижимал руку к окровавленному глазу. Лайсве почувствовала, как ее путы ослабли. Она выхватила меч и кинулась на ближайшего к ней противника. Тот ответил тем же. Завязался поединок. Лязгало оружие, сыпались удары, бешено колотилось сердце в груди. Странно, но никто из людей в плащах своему товарищу помогать не стал. Они просто смотрели на поединок. В какой-то момент Лайсве показалось, что ее противник сражается точь-в-точь, как ее муж на тренировочных боях. Сильно и одновременно не всерьез.
    Противник, в конце концов, измотал ее и легким движением выбил оружие из рук.
    - Не сопротивляйся мне, дорогая, - сказал он до боли знакомым голосом и снял капюшон. Лайсве еле сдержалась, чтобы не закричать.
    - Микаш, что они с тобой сделали? - по ее лицу потекли безудержные слезы.
    - Они сделали меня лучше. Забрали все сомнения и боль, оставили лишь силу. Непобедимую силу.
    Лайсве протянула руку к его лицу и только тут заметила, как изменились его глаза. Они смотрели совершенно не по-человечески, один голубой, другой зеленый.
    - Это уже не ты, - ее рука опала сама собой.
    - Я, это я. Сейчас сама увидишь, - он протянул ей такой же сосуд с черным дымом, какой протягивали и ему.
    Лайсве оставалось только молиться. Ее тело обмякло, и она рухнула на пол.
     
    - Спящий! - в отчаянии завала она, снова оказавшись в безмирьи. - Помоги мне. Не позволяй, чтобы они сделали это со мной.
    - Лайсве, - он появился в яркой вспышке, от которой стало больно глазам. - Прости, я не могу.
    - Умоляю, спаси меня. Должен же быть какой-то способ. Я не хочу... не хочу быть одной из них.
    Спящий отвернулся. Лайсве заметила, как пальцы на ее руках начали чернеть. И эта чернота быстро ползла дальше по телу.
    - Есть один способ, но... - Спящий повернулся, но продолжал избегать ее взгляда. - За это придется платить. И цена будет непомерно велика.
    - Я согласна на все.
    - Ты умрешь.
    - Пусть, лишь бы им не достаться.
    - Смерть - это не цена, Лайсве. Смерть - это то, что ты просишь.
    Спящий поднял глаза, и взгляд его был страшен. Он решительно шагнул к женщине и пронзил рукой ее грудь. От внезапной острой боли Лайсве чуть не задохнулась. Спящий резко что-то вырвал из нее. Она увидела в его окровавленной руке странное черное создание, похожее на осьминога. Спящий крепко сжал его, и оно рассыпалось во прах. По щекам Лайсве побежали черные струйки.
    - И платить придется не тебе, - было последним, что она услышала от Спящего, нет, Мертвого бога.
     
    Вокруг тела Лайсве расползалась черная лужица.
    - Странно, она не выдержала перехода? - удивился Микаш.
    - Такое иногда случается, - сказал один из его товарищей. - Выше нос, тебя ведь, кажется, повысили.
    Он достал белый плащ, приготовленный для Лайсве, и накинул его на плечи Микаша.
    - Она что у... - заскулил вдруг Петрас. До него, казалось, только что дошел весь ужас произошедшего. - Но вы ведь обещали, что с ней все будет в порядке.
    - Мы ошиблись, - безразлично ответил тот же незнакомец, что подавал Микашу плащ. - И не тебе нас в этом упрекать. Не забывай, хоть одно слово о том, что здесь произошло и мы сотрем Будескайск с лица земли. И тебя вместе с ним.
    Ворота распахнулись, и люди в плащах зашагали прочь к восходящему солнцу. Петрас сел на колени возле тела Лайсве, положил голову кузины себе на колени и тихо перебирал ее волосы, пачкая их в собственной крови, бормоча что-то сумасшедшее. Из-под потолка выпорхнул сокол и помчался в погоню за удаляющейся семеркой всадников.
     
    Посреди поляны лежал голый тощий парнишка лет четырнадцати.
    - Дядя, с ним все будет в порядке?
    - Думаю, да, Гед. Это оборотень, их трудно убить. Пойдем, надо спрятать его хорошенько, чтобы кто недобрый не нашел.

    12


    Захарин И. Мизерикорд   12k   Оценка:9.89*10   "Рассказ" Фэнтези

       Ричарду Окделлу
      
      Килгор снял мундир, и рубашка, словно парус, надулась осенним ветром. Он поежился. Холодный, зараза. По спине пробежала кавалькада мурашек, зубы против воли задробили походный марш инфантерии.
      Чтобы унять дрожь, он вытащил из ножен шпагу и рассек клинком зыбкий предрассветный воздух.
      Вжи-у, успокаивающе загудел холод. И еще раз, обратно: вжэ-у.
      - Побереги силы, парень, - хмыкнул из-за спины Хорхе.
      Секундант Килгора стоял у дряхлого баньяна, заложив руки за спину и разглядывая кончики своих стоптанных сапог. На изрезанном морщинами лице капрала застыло выражение безмерной усталости, а в темных глазах читалась обреченность.
      Сдался старик.
      - Сгоришь раньше положенного - проиграешь.
      Он больше не отговаривал. То ли смирился, то ли искал доводы поубедительнее. Впрочем, подумал Килгор, скорее первое. Всему есть предел, даже упрямству этого старого вояки.
      - Я справлюсь. Все нормально.
      Над поляной, выбранной накануне их секундантами, слоями лежал туманный саван. Деревья, в основном клены, обступали её со всех сторон. Палая листва под ногами напоминала обожженную кожу. Такие же бурые и багровые лохмотья были на лице Уоллеса после его знакомства с эльфийским 'единорогом'.
      Килгор невесело усмехнулся. Как там у Эсинсоля? 'Войной отравлена душа и всюду красное он видит...'
      У опушки две поджарых кобылы били копытами о землю.
      Тем временем Ванкостиган уже натягивал на руки перчатки. Он и его секундант стояли на противоположной стороне поляны, под сенью огненно-рыжего клена. На противнике был простой красный доломан со стоячим воротничком и черные чикчиры, заправленные в сапоги. Он выглядел собранным и решительным. Шпага в посеребренных ножнах буднично торчала из под его правой подмышки, мерцая блестящей рукоятью.
      - Мразь, - сплюнул Килгор и тоже стал натягивать перчатки.
      
      * * *
      
      - Килгор Асунсон, князь Йеловарника и Месковаца, флигель-адъютант пятого инфантерского полка Её Величества, - ровным голосом начал Хорхе. - требует красной сатисфакции у Йона Ванкостигана, капитана пятнадцатого лейб-драгунского полка Её Величества. Причина была указана в письме и принята секундантом капитана Ванкостигана - полковником Рокли.
      - Подтверждаю, - Рокли важно кивнул.
      Килгор чувствовал, как его ноги медленно наливаются свинцом, а внизу живота разбухает холодная пустота.
      Неужели струсил, подумал он. Испугался?
      - Асунсон, вы не отказываетесь от своих слов? - спросил его Хорхе и в конце его голос отчетливо дрогнул.
      Килгор про себя грязно выругался. Глупый старик, подумал он.
      - Не отказываюсь.
      - Ванкостиган, вы не отказываетесь от своих слов?
      Капитан качнул головой:
      - Нет, не отказываюсь.
      Капрал обвел их печальным взглядом и сказал:
      - Тогда прошу вас отойти друг от друга на семь шагов.
      
      * * *
      
      Он положил на стол отцовскую шпагу и, глядя им глаза, рассказал, как все случилось. Он был холоден, ничего не скрывал, каждое его слово было твердым и честным, словно гренадерский штык.
      Наверное, держись он тогда иначе - нервно, виновато, хотя бы неуверенно, Килгор его простил бы. Впрочем, нет, "простил" -- неверное слово. Скорее, отпустил, забыл бы. Гуляй, капитан, живи, вымаливай себе прощение. Ты ничтожество, мразь и трус, а жизнь таких обычно наказывает сама.
      Но капитан был пугающе прям и спокоен.
      'Смел', - подсказал Килгору внутренний голос. Он тут же поспешил отдать его на растерзание своей ненависти.
      Трус, повторял он про себя. Трус, мразь, убийца.
      - Это все, что я могу вам рассказать. Миледи, милорд.
      - ...
      Когда леди Анхелика, задыхаясь от слез, сказала ему 'убирайтесь прочь', он лишь коротко кивнул и, развернувшись, быстро направился к выходу.
      - Я убью его, - пообещал тогда матери Килгор. - Клянусь честью, я убью его.
      
      * * *
      
      Отсчитав семь шагов, Килгор развернулся. Ванкостиган смотрел на него бесстрастными серыми глазами. Глазами убийцы, подумал юноша. Его пальцы яростно стиснули рукоять отцовской шпаги. Ноги твердо уперлись в землю.
      'Все нормально, отец. Я справлюсь'.
      - Каждый из вас обязан сказать несколько слов своему противнику. Такова традиция, господа.
      
      * * *
      
      Когда Ванкостиган закончил свою речь, Килгор смачно плюнул себе под ноги.
      - Дерьмо, - бросил он им всем одновременно. - За пять лет мог бы придумать что-нибудь и пооригинальнее.
      Рокли нахмурил брови, затем открыл рот, собираясь что-то сказать. Килгор его опередил.
      - Этот человек, - он указал клинком на Ванкостигана, - убил моего отца. Своего товарища, с которым делил хлеб и порох.
      Капитан напряженно слушал, поигрывая желваками на высоких, поросших белой щетиной, скулах.
      - Убил только потому, что мой отец был ранен и не мог двигаться дальше.
      - Остатки полка уходили от погони, - хмурясь, произнес Рокли. - Твой отец понимал, чем это чревато для его людей и сам попросил Йона о мизерикордии. Это очень тяжелая ноша, парень, но капитан Ванкостиган не отказался от неё и...
      Килгор нервно рассмеялся.
      - ...и со слезами на глазах заколол моего отца. Я и говорю: дерьмо.
      На этот раз Ванкостиган не сдержался.
      - Щенок, - прошипел он и сплюнул себе под ноги. - Вот уж не думал, что из сына Асунсона может вырасти такая дрянь.
      
      * * *
      
      - Милосердия, - улыбнулся Асунсон. Его зубы покрылись розовой пленкой, кровавые пузыри лопались в уголках рта, словно кто-то невидимый выдувал
      их изнутри в деревянное колечко. Лейтенант побелел, темные круги под его глазами напоминали жерла пушек. - Прошу милосердия.
      В носилках, наспех сделанных из двух лансерских пик и плаща, хлюпала его кровь. Казалось, что её там пинты четыре, не меньше. Она была темная, густая, словно кисель, с фиолетовыми сгустками.
      Такая бывает только из смертельной раны, подумал Ванкостиган.
      В глубине души он надеялся, что его друг умрет прежде, чем попросит о милосердии. В том, что проявить его придется именно ему, Ванкостиган не сомневался.
      - Из двух друзей лишь один друг другого, - пробормотал он. Это была их любимая поговорка.
      - Вот именно, - Рико улыбнулся еще раз.
      Он закашлялся. Несколько багровых капель из его рта упало Йону на кирасу.
      'Эта кровь будет на тебе всю оставшуюся жизнь. Подумай дважды'.
      Дважды... трижды... к дьяволу все! Ему вдруг отчаяно захотелось подняться и в одиночку пойти навстречу преследующему их врагу. Сталь мерцает, глаза сверкают, стылый золяйнский ветер хлещет в лицо...
      Просто. И честно.
      - Мы тебя вытащим, - сказал он вместо этого. - Драгуны своих не бросают. Забыл?
      Лейтенант покачал головой.
      - Рисковать всеми ради одного - признак хорошего человека, но не хорошего солдата.
      Йон тяжело вздохнул.
      Со стороны реки накатывали звуки яростного боя: лошадиное ржание, грохот железа и раскатистое крещендо пистолетных выстрелов. Их арьергард встретился с преследователями. Сколько у них еще в запасе времени? Пять минут? Десять?
      Он повернулся к своему адъютанту.
      - Отходите к Чайке. Я догоню.
      Юноша в мятой кирасе отдал честь и ловко взлетел на коня. На его лице читалось плохо скрываемое облегчение.
      - Поооооолк, отходиииим! Левое плечо, вперед! Правое... - громкие и понятные всем команды понеслись над поросшим сорной травой полем. Драгуны вокруг зашевелились. Кони зафыркали, забряцали удила и трензеля.
      - Из этого парня выйдет толк, - хрипло произнес Рико. - Орет так, что пчелы мед роняют. Фокли, да?
      - Рокли.
      - Точно, Рокли.
      Они замолчали, слушая удаляющийся перестук копыт.
      - Ребята Отилича, похоже, отвоевались, - произнес через некоторое время Рико.
      - Похоже на то.
      Бой на юге действительно стих.
      - Действуй, Ван.
      Рико протянул ему свою шпагу в потертых, украшенных одной лишь серебряной заколкой, ножнах. Красная Змея.
      - Сыну.
      - Сыну, - механически повторил Ванкостиган.
      - Когда-нибудь он станет воякой получше нашего и утопит этих мразей в крови, - лейтенант неискренне рассмеялся.
      Мизерикорд лежал в голенище правого сапога. Йон нащупал костяную рукоять и потянул её на себя. Пять дюймов толедской стали, с геральдической лилией Ванкостиганов вместо гарды. На клинке надпись:
      'Без нужды не вынимай - без чести не вкладывай'.
      - Дерьмо, - сказал Йон, чувствуя на щеках соленые дорожки слез.
      
      * * *
      
      Килгор фехтовал по-антрицкертски, пряча свои атаки за ворохом финтов и часто меняя стойку. Его противник предпочел 'ладью', армейскую школу фехтования, практикующую минимум лишних движений и стойку с прямой спиной.
      Первая кровь была за Ванкостиганом.
      Он поймал Змею на кончик своего клинка, резко отвел её в сторону и кольнул Килгора в левое плечо. Рана оказалась неглубокой, но кровоточила прилично. Красная клякса быстро расползалась по льняной рубашке.
      Килгор старался об этом не думать и продолжал кружить вокруг убийцы отца, подбирая момент для очередного выпада.
      Финт, выпад, вольт. Шаг назад. Еще финт. Два быстрых шага вперед. Жухлая листва под ногами шуршала, словно подол платья первой нулнийской красавицы. Еще удар. Отбито. Выпад, выпад. Мимо!
      - Ох...
      Килгор схватился за запястье, которое расчертила еще одна красная линия.
      'Не доглядел. Пропустил.Не спи, парень,НЕ СПИ!'
      Он увидел, как Хорхе, стоявший за спиной Ванкостигана, закусил губу.
      - Раз-раз-раз! - юноша сделал несколько яростных выпадов, нацеленных в грудь и правую руку капитана.
      Тот как-то неловко их отбил, потерял равновесие, закачался. Килгор заметил крупные капли пота, сползающие ему со лба на виски и переносицу.
      - Два!
      Килгор скакнул вперед и простецки, слева на право, рубанул противника шпагой. Ударил так, словно фехтовал не легким, идеально сбалансированным клинком, а массивным, в человеческий рост, мечом доппельзондера.
      Капитан едва успел подставить левую руку.
      Полоска узкой стали на дюйм вонзилась в плоть и встретилась с костью. Брызнула кровь.
      - ...
      Железо еще несколько раз столкнулось и рассталось под скрежещущее 'вжэу'.
      Они выжидательно замерли друг против друга. Облачка пушистого пара клубились вокруг их покрасневших лиц. Капли крови исчезали на ковре из красных и медных листьев. На обожженном лице Уоллеса, мать его так и сяк. Мокрые от пота и крови рубахи прилипли к телу.
      - Неплохо для сопляка, - растягивая слова произнес Ванкостиган. - Рико бы понравилось.
      - Ванкостиган, ненавижу тебя.
      Капитан в первый раз позволил себе улыбнуться.
      - Я себя тоже.
      Он сделал шаг вперед.
      Килгор двинулся ему на встречу.
      
      * * *
      
      - Один из них пощады никогда не попросит.
      Второй её никогда не подарит, - сказал Рокли. - Кто-то обязательно умрет.
      Когда острие шпаги вышло из спины одного из дуэлянтов и тот беззвучно упал на землю, Хорхе посмотрел на победителя, скрывшего лицо в ладонях, и сказал:
      - Так и есть, сэр. Но где же справедливость?

    13


    Solira День моего Рождения   26k   Оценка:7.00*3   "Рассказ" Проза, Мистика


    День моего Рождения.

      
      
      
       Он сидел на подоконнике и молча смотрел в окно. На темно-синем бархате неба были рассыпаны яркие звёзды. Сквозь проплывающие облака выглядывала почти полная луна. В комнате было темно и тихо. Лишь у дальней стены тихонько потрескивали поленья в камине. Тени от света пламени падали на стены, рисуя незатейливые узоры. Больше в комнате никого не было.
       Августин проснулся несколько минут назад. В полной задумчивости подошёл к камину. Постояв там некоторое время, отошёл к окну и стал смотреть на ночное небо. Голод не мучил его, несмотря на то, что он уже несколько ночей ничего не ел. Все его мысли были прикованы к завтрашней дате. Двадцать седьмое августа. И чем ближе был этот день, тем больше Августин уходил в себя.
      
      
      
       Последние четыре месяца он почти не охотился. Он обходил окрестности своего особняка. Поле и лес, которые обычно служили местом охоты, стали местом для ночных прогулок, полных раздумий. Августин с интересом осматривал места, в которых он тысячи раз бывал, но только сейчас стал замечать, как они красивы. Он больше не вынюхивал запах добычи, но с любопытством слушал звуки ночной природы, животных и птиц, шуршание мышей, вышедших на охоту.
       А как-то раз, в одну из ночей, он забрёл к старинному большому полуразрушенному фонтану, стоявшему позади поместья, в глубине разросшегося, запущенного сада. И хотя в нём уже давно не было воды, фонтан всё же продолжал поражать своей красотой и величественностью. Белый мрамор, пусть потемневший и потрескавшийся от времени, напоминал о событиях давно уже прошедших, но изменивших судьбу Августина полностью и бесповоротно.
       В ту ночь он уже больше никуда не пошёл. Погрузившись в воспоминания, Августин сел на край фонтана и задумался. Перед его глазами пробегали картинки прошлого. Словно это произошло не далее как вчера....
      
      
      
       Августин был весёлым мальчиком из довольно обеспеченной семьи. Отец и мать очень его любили. Августин был очень добрым, вежливым и одновременно озорным юношей. С раннего детства мальчик много читал, играл на фортепиано и скрипке, изучал несколько иностранных языков, а так же многие другие различные науки. Всегда был эстетичен и элегантен. Обладая безупречным вкусом и тонким юмором, он мог с лёгкостью выйти из любой щекотливой ситуации или же, наоборот, изящно поставить кого-нибудь в таковую. Все люди, которые хотя бы один раз имели счастливую возможность пообщаться с ним поближе, предписывали мальчику карьеру искуснейшего дипломата. Но судьба распорядилась иначе...
       В один из летних вечеров, накануне своего Дня Рождения, Августин прогуливался по улице и встретил необычайно красивую девушку. Раньше он не видел её в городе. Решив узнать, кто она такая, Августин подошёл к ней и спросил:
       - Извините, леди, но мы, кажется, с Вами не знакомы. А я не смог бы простить себе, пройти мимо такой красоты и не попытать счастья узнать Вашего имени.
       Девушка мило и смущённо улыбнулась. Кожа её была бела, словно молоко, а глаза напоминали два ярко-голубых озера, в которые можно было смотреть до бесконечности.
       - Лигейя, - застенчиво произнесла девушка.
       - Лигейя... - тихо повторил Августин. - Лигейя...
       Она, быстро взглянув на юношу, снова улыбнулась и пошла мимо него к винному магазину.
       - Лигейя! - воскликнул переполненный чувствами Августин. - Завтра отец устраивает бал в честь моего Дня Рождения. Приходите, я буду рад Вас видеть.
       Лигейя замедлила шаг и обернулась:
       - А я могу взять с собой моих друзей? Мы путешествуем по всему миру вместе, и я не хотела бы покидать их надолго.
       - Я не думаю, что это плохая мысль. Я буду ждать Вас и Ваших друзей в особняке около леса. Начало в одиннадцать ровно, после полудня. Не опаздывайте.
       - Хорошо, думаю, мы будем вовремя. Может, только слегка задержимся, - запнувшись, робко произнесла девушка.
       Сказав это, она скрылась за дверью магазинчика. А Августин, окрылённый внезапным чувством, забыв про все дела, пошёл домой.
      
      
       Придя в поместье, юноша застал отца и мать, играющих в шахматы. Увидев сына, матушка удивилась:
       - Что-то ты сегодня рано, ты ведь собирался пройтись со своим лучшим другом. Что-то случилось?
       - Да, матушка. Со мной случилось нечто невероятное. Я встретил девушку неземной красоты. Её имя словно музыка. Лигейя...
       - Мой милый мальчик, ты верно влюбился? - с улыбкой проговорила мать, делая ход белой ладьёй.
       - Ты пригласил её на завтрашний праздник, Августин? Мне было бы интересно взглянуть на девушку, наконец сумевшую покорить сердце моего сына. Да к тому же так быстро, - промолвил отец, делая шаг белому королю.
       - Да, отец, я пригласил её. Она сказала, что придёт сюда с друзьями, с которыми уже долгое время путешествует по миру.
       - Ну что же, ждать осталось совсем не долго, - произнёс отец.
       А после секундной задумчивости он, улыбнувшись, обратился к жене:
       - Дорогая, сегодня я взял реванш за вчерашний проигрыш. Мат! - И черный ферзь срубил белого короля...
      
      
       Двадцать седьмое августа. Проснувшись рано утром, Августин посмотрел в окно. Был рассвет, необычайно красивый. Он стоял и смотрел, как встает солнце из-за горизонта, и вспоминал дивный, но немного странный сон. Ему снилась прекрасная Лигейя. Они гуляли по его саду, беседовали. Девушка оказалась не только очень красивой, но и умной. Подойдя к фонтану, Августин оглянулся на поместье, где веселились его друзья, семья и просто знакомые, а повернувшись обратно, никого не заметил рядом. Он начал оглядываться, звать её по имени, искать, но постепенно этот сон рассеялся и сменился другим.
       Решив не забивать себе голову сомнениями, юноша спустился вниз, где его уже ждали родители. Поздравив сына, они уехали по делам, а Августин остался дома. Целый день, готовясь к вечеру, он думал о прекрасной Лигейи. Действительно ли она придёт, как обещала?
       Но время, поначалу тянувшееся неимоверно медленно, пролетело незаметно. Вот уже стрелки часов стали приближаться к одиннадцати. Августин вместе с родителями в шикарных нарядах спустились встречать гостей. Гости же в свою очередь прибывали один за другим. Августин высматривал в толпе хрупкую фигурку с копной длинных темных волос и необычайно белой кожей, но её пока нигде не было видно. Он принимал поздравления, кивал, улыбался, но тревога не покидала его. "Неужели не придёт?" - думал он. И вот когда уже все гости прибыли, а стрелки часов перевалили за полночь, в дверях особняка появилась троица.
      
       Все они были захватывающе красивы. От троицы исходила непонятная, но очень сильная энергия. Стоило им только появиться в проёме двери, как они мгновенно привлекли к себе взгляды всех присутствующих в доме.
       Молодой человек был высок, в безупречном чёрном фраке, длинные тёмные волосы были завязаны в высокий тугой узел на затылке. Он держал левую руку согнутой и прижатой к торсу. На сгибе этой руки лежала небольшая ручка его спутницы. Женщина была такой же миниатюрной и хрупкой как Лигейя. Её волосы горели огненно-рыжим цветом, а глаза, так же как и у её спутника, были практически чёрными. На ней было тёмно-зелёное, бутылочного цвета, пышное платье.
       Но взгляд Августина был прикован к его недавней знакомой, к Лигейи. Её тонкую талию затягивал корсет ярко-красного платья, переходящий в пышные юбки. Тёмные волосы спускались шелковистым водопадом ниже плеч. Губы алели, словно кровь, а голубые глаза затягивали так, словно всё остальное перестало существовать.
       Наступила тишина. Взоры всех присутствующих были прикованы к незнакомцам.
       - Дорогие гости! - очнувшись, проговорил Августин. - Позвольте представить вам Лигейю и её друзей. Они проездом в нашем городе и являются гостями на моём балу. Прошу вас, не стесняйтесь, проходите.
       После этого три фигуры, все необычайно бледные, грациозно двинулись вперёд. Их движения были плавными и изящными, было ощущение, будто земное притяжение над ними не властно и они не идут, а плывут, скользя по воздуху. Переступив порог, они приблизились к Августину.
       - Здравствуй, Августин, позволь представить тебе моих друзей. Это Францисско и его возлюбленная София.
       - Очень приятно! - произнёс юноша, лишь мельком взглянув на друзей девушки. - Я рад, что вы всё же нашли время зайти к нам. - И он вновь перевёл взгляд на покорившую его девушку.
       - Большое спасибо за приглашение. Мы не могли не побывать на Вашем празднике. Кстати, вот наш подарок. - И Францисско протянул хозяину дома красиво упакованную коробочку. В ней на красном бархате лежал золотой браслет, на котором были выгравированы слова на латыни: "отныне и навеки вместе навсегда".
       - Лигейя, помоги надеть наш подарок, - произнесла София.
       Девушка взяла браслет.
       - Позволь твою правую руку, - обратилась она к Августину. Юноша послушно протянул ей запястье. Лигейя аккуратно застегнула браслет на его руке, но он успел почувствовать, что кожа у неё очень холодна, словно лёд.
       - Спасибо! Он прекрасен. А что означает столь необычная надпись?
       - Думаю, это тебе расскажет сама Лигейя, но немного позже, - улыбнулась София.
       - Ну, хорошо, - улыбнулся в ответ Августин. - Тогда я думаю, вы не станете возражать против того, что я украду её у вас ненадолго, конечно, если сама девушка не против.
       - Я не против. Давай немного прогуляемся, - Лигейя в ответ улыбнулась хозяину дома.
       - Как пожелает моя дама, - ещё раз улыбнулся Августин. - Только предупрежу родителей. Я сейчас, не уходи никуда, пожалуйста.
       И Августин направился к камину, где его родители разговаривали с давними друзьями, приехавшими на его праздник.
       - Отец, матушка, я пойду, прогуляюсь в сад с Лигейей. Здравствуйте, мистер и миссис Томпсон, очень рад, что вы смогли выбраться к нам, я уже давно вас не видел. Думаю, мы ещё успеем сегодня пообщаться.
       - Хорошо, сынок, но только не пропадай надолго: всё-таки это твой праздник и все хотят провести время с тобой. Да и нам с отцом не терпится взглянуть на незнакомку, похитившую тебя у нас, - с нежной улыбкой произнесла женщина.
       - Хорошо, матушка, - он улыбнулся и крепко поцеловал мать, обнял отца и отправился к Лигейи.
       - Можем идти, - сказал он, предлагая девушке руку.
       Она, немного поколебавшись, опустила руку поверх его, и они направились к задней двери, которая выходила в сад.
       На улице была тихая летняя ночь. Дневной зной уже почти ушёл, разгоняемый лёгким приятным ветерком. Тишину наполнял стрёкот кузнечиков и цикад, а также к ним присоединялось нестройное кваканье лягушек в пруду. Вместе с тем как они уходили в глубь сада, музыка, доносившаяся из дома, становилась всё более отдалённой. Сквозь яблони и другие деревца виднелась луна.
       - Сегодня был восхитительный рассвет. Один из самых прекрасных, что я когда-либо видел... - задумчиво произнёс Августин.
       - К сожалению, я не видела его... - так же задумчиво ответила ему девушка. Но её слова были не просто задумчивы, в них звучали едва уловимые нотки печали.
       - Знаешь, а ведь именно это я видел сегодня во сне, - сказал Августин, когда они почти дошли до фонтана, находившегося в центре огромного сада, примыкающего к поместью. - Но внезапно ты исчезла, надеюсь, ты не собираешься покинуть меня наяву?
       - А чего хочешь ты? - спросила Лигейя, глядя в темноту.
       - Я хочу, чтобы ты всегда была рядом, - произнёс юноша. - Сегодня мне исполнилось двадцать четыре года. И за все свои годы я ни в кого не влюблялся, пока вчера не встретил тебя.
       - И на что ты готов, чтобы я была всегда с тобой? Хочешь ли ты, чтобы я была с тобой целую вечность или, быть может, даже больше? Или это просто мимолётное влечение? Каприз юношеских желаний?
       - Да хоть столетия!! - воскликнул Августин, стараясь вложить в слова всю свою уверенность, которая переполняла его вперемешку с чувствами. - Ты полюбилась мне, и, если ты покинешь меня, я умру от тоски. Прошу тебя, не мучай меня, скажи, по нраву ль я тебе? Останешься со мной? Я ради тебя готов на всё!!!
       Это и была роковая, решающая фраза.
       - Да, ты по нраву мне. Когда увидела тебя вчера, ты словно жизнь в меня вернул! Я столько лет была одна... Уж не надеялась, что встречу я того единственного. И вот увидела тебя. Как можно было не влюбиться сразу в глаза ночного неба, обрамлённые бархатом чёрных ресниц?! И твои волосы... они, как водопад, стекают к твоим плечам... Твоя улыбка завлекла меня, а голос заставил замереть и наслаждаться его музыкой...
       - Лигейя...
       - Постой, ты уверен, что готов на всё, чтоб быть со мной? - в голосе девушки была тревога и надежда.
       - Конечно! Что за вопрос?! Ведь я люблю тебя и по твоим словам могу с уверенностью сказать, что и ты меня любишь. Разве не так?
       - Всё так... Ты спрашивал про надпись. Так вот, я попросила гравировщика сделать её на браслете в знак того, что мы будем всегда вместе. Видишь, на мне такой же браслет, - она подняла правую руку, и в лунном свете блеснул золотой браслет.
       - Я безумно рад, что повстречал тебя вчера! Я так рад, что всё так получилось! А ведь ещё утром я боялся, что ты вообще не придёшь! - Счастью Августина не было предела.
       Он присел на край фонтана и зачерпнул ладонью воду. Она была приятно прохладной... и это стало последним, что он ощутил перед болью, пронзившей всё его тело...
       Краем глаза он уловил молниеносное движение девушки и почувствовал, как она железной хваткой держит его, а её зубы пронзают его шею. Потом всё померкло, осталась только темнота...
      
      
      
       Очнулся Августин в тёмной пещере. Всё тело болело и будто больше не принадлежало ему. Его мучила дикая жажда. В другом конце пещеры что-то зашевелилось. Августин, повинуясь неведомому инстинкту, непонятно как оказался вмиг перед жертвой. Это был человек. Мужчина. Незнакомый ему. Не в силах побороть себя, Августин набросился на него и осушил до капли. Теперь он мог думать. Он смотрел на мёртвого человека и начинал понимать, что с ним случилось...
       Это казалось невероятным, но... Его кожа приобрела меловой оттенок и стала холодной, словно лёд, он стал двигаться невероятно быстро. Августин замер и понял, что его сердце больше не бьётся, а дышит он скорее по привычке, чем по необходимости. Все запахи обострились, теперь он слышал всё, даже самые тихие и неуловимые звуки. Он прекрасно видел в тёмной пещере. А ещё жажда... это нестерпимое желание, которое не ушло, а лишь притупилось.
       Августин посмотрел на то, что осталось от недавно живого мужчины. Теперь это было лишь остывающее безжизненное тело. Ужас, охвативший его до этого, усилился в несколько сотен раз. И всё, что он повторял про себя так это: "Господи! За что?! НЕТ!!! Я не хочу этого! За что?!" Посмотрев на мужчину, он подумал: "Господи! Спасибо тебе за то, что он был без сознания и ничего не успел почувствовать!" Потом пришла следующая мысль: "Нет! Этому не бывать! Я прекращу это!.."
       Августин отошел чуть в сторону от тела и стал рыть руками землю. Уже через несколько минут он вырыл приличную яму, но на этом он не успокоился. И только лишь спустя несколько часов он остановился. Подошёл к мужчине, снял с себя плащ, завернул в него тело и бережно опустил его в яму. Августин произнёс молитву и начал засыпать могилу. Закончив свою работу, он сел напротив неё и задумался. Ему было необходимо знать, что произошло после того, как он потерял сознание. Пострадал ли ещё кто? Пришла мысль о родителях, и он ужаснулся, он боялся даже представить, что могло с ними случиться. К тому же Августин не знал, сколько времени он провёл без сознания.
       И тут он услышал далёкие шаги. В пещеру вошла Лигейя, в изодранном платье. Её прекрасное личико было белее обычного, на подбородке, хрупких плечах и груди была засохшая бурая кровь. Не её кровь. Он хотел было наброситься на неё, разорвать на части за то, что она с ним сделала. Но остановился, увидев выражение её лица. На нём была боль, глубокая боль и тревога.
       Она устало опустилась около него и склонила голову.
       - Прости меня, - тихо сказала она, - всё, что я тебе говорила в саду около фонтана, правда. Я полюбила тебя с первого взгляда. И не смогла удержаться, когда ты сказал, что на всё ради меня готов. Прости меня! После того как я укусила тебя, я перенесла тебя в эту пещеру, она находится недалеко от твоего поместья. Здесь мы переживали день. А потом вернулась к тебе в особняк. В конце праздника Францисско и София собирались преобразить твоих родителей, но я видела, как сильно ты любишь их. Я успела помешать им. Они оба истинно мертвы и больше не представляют ни для кого опасности. С твоими родителями всё в порядке, с остальными тоже. Все решили, что мы сбежали вдвоём. Я подслушала разговор твоих родителей, они даже не обижаются на тебя, потому что ожидали нечто подобное, но они ждут твоего письма. А сейчас я торопилась спасти этого мужчину, его оставила для тебя София. Я надеялась, что ты ещё не очнулся, и я успею унести его, но я опоздала... Мне очень жаль... Прости...
       Августин ничего не ответил. Они молча сидели и смотрели на могилу. Каждый думал о своём. Спустя несколько часов он встал и, протянув ей руку, сказал:
       - Уже почти рассвет. Пойдём спать.
       Она подняла на него свои пронзительно голубые, но очень печальные глаза. Молча взяв его руку, встала и пошла за ним в глубь пещеры. Они улеглись на куче соломы, которую ещё раньше принёс сюда Францисско. Лигейя аккуратно приблизилась к нему, а он вдруг крепко обнял её и прижал к себе. Так их застал рассвет, и они стали мертвы для мира.
      
       На следующую ночь они вместе охотились в лесу, где он раньше любил гулять. Они поймали оленя, и его вполне хватило на двоих. Лигейя помогала Августину свыкнуться и разобраться в его новой жизни. Ещё несколько ночей они пробыли в пещере, а потом отправились путешествовать по всему миру. Из города в город. Из страны в страну. Они были неразлучны и счастливы. Совершенствовали свои знания в различных науках. Охотились на животных. Они всегда были вместе и никогда не расставались. Августин каждую неделю писал домой, рассказывая родителям об удивительных местах, где они побывали. Им было хорошо.
       Так столетие сменялось столетием. Мир не стоял на месте. Появлялось всё больше открытий в науке, строительстве, культуре. А Августин и Лигейя оставались по-прежнему молодыми и безумно влюблёнными, как будто только вчера случайно встретились на улице. Обойдя весь мир и побывав в его самых отдалённых уголках, они решили вернуться на место, откуда всё началось. И к концу апреля, спустя почти пятьсот лет со дня своего превращения, Августин со своей возлюбленной оказался в своём родном городе.
       Здесь многое изменилось. Город стал больше, обрастая новыми постройками и домами. Люди уже не были столь близки, как раньше. Но особняк родителей Августина, который принадлежал теперь ему, как их прапраправнуку, и его окрестности эти изменения не затронули. Поместье тронуло лишь время.
       Но первым делом они отправились не в особняк, а на кладбище: почтить память родителей Августина, а после в пещеру, положить цветы на могилу неизвестного мужчины. Потом пошли на охоту в лес. И только после этого отправились в поместье.
       Дом был заброшен. В нём давно никто не жил. Опустевший он стоял с тех пор, как умерли родители Августина. На всём лежал огромный слой пыли, паутина заполнила углы и проходы. Но всё равно от дома веяло чем-то родным и близким. Они прошлись по комнатам и вышли в сад. Он разросся и перестал быть ухоженным. Подойдя к фонтану, они замерли. Августин обнял Лигейю и прошептал:
       - Здесь ты изменила мою жизнь навсегда. Ты подарила мне пять столетий любви и счастья, надеюсь, что это продлится вечно. Я люблю тебя.
       - Да, на этом месте ты согласился отдать мне жизнь. Мне очень хорошо с тобой. Даже не сомневайся, мы всегда будем вместе. Впереди у нас долгая и счастливая жизнь, пускай и в сумраке. - Она улыбнулась и нежно поцеловала его. - Я очень тебя люблю.
       Он обнял её, прижал к себе так крепко, как только мог.
       - Вместе навсегда... - тихо шепнул он.
       - Вместе навсегда... - так же тихо ответила она.
       Ближе к рассвету они вернулись в дом и легли спать.
       На следующую ночь Лигейя впервые отправилась на охоту одна. Августин остался в доме с неохотой. И хотя его сердце уже давно не билось, в нём поселилась тревога. Он не хотел отпускать её одну, ведь они не расставались ни на минуту в течение половины целого тысячелетия. Что-то в этом было неправильное. Но Лигейя, как всегда чувственно прижавшись к нему, поцеловала и сказала, что будет лучше, если он подготовит и обустроит одну из комнат к её возвращению, а она принесет еду. И как он ни спорил и ни доказывал, что спешить им некуда, что они всё успеют сделать, Лигейя оставалась непреклонной. Ещё раз поцеловав своего возлюбленного, она очень крепко обняла его и долгое время не отпускала, а потом, сказав: "Я люблю тебя и всегда буду любить. Ты самое дорогое, что у меня есть, помни всегда об этом", она выпорхнула в окно.
       У Августина было очень плохое предчувствие, он не находил себе места. Он уже тысячу раз пожалел о том, что отпустил Лигейю одну. Но и уйти из особняка он не решался: вдруг она придёт, а его не будет на месте. Это была первая из самых долгих ночей в его жизни.
       За час до рассвета Августин понял, что случилось непоправимое. К рассвету девушка не вернулась. На следующую ночь он облетел весь лес, город, его окрестности и, услышав разговор двух людей, обезумев от горя, полетел обратно в особняк. Там он упал на пол, забился в угол, и из его глаз полились алые слёзы.
       "НЕТ!!!! ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!! ЭТОГО НЕ ДОЛЖНО БЫЛО СЛУЧИТЬСЯ!!! Господи, за что?!" - Он рыдал до рассвета, повторяя слова, которые говорил в пещере почти пятьсот лет назад.
       Проснувшись следующей ночью, он хотел поверить, будто всё это сон, да вот только снов он не видел уже очень давно. Его Лигейи больше нет. Её убили. А она спасла его. В ту ночь она знала, что готовится охота, и уговорила его остаться дома. Чтобы спасти.
       "Я люблю тебя, и всегда буду любить. Ты самое дорогое, что у меня есть, помни всегда об этом", - звучали эхом в его голове слова, сказанные любимым голосом. Её последние слова.
       На них готовили охоту, и Лигейя пожертвовала собой ради него, чтобы защитить его. Она увела охоту от любимого, за собой. И не смогла спастись. Вчера Августин умер во второй раз. Он не стал мстить, потому что знал, что Лигейя не хотела бы этого. А если бы он сейчас ушёл вслед за ней, то её смерть была бы бессмысленной. Поэтому он просто свернулся в углу комнаты и позволил алым слезам литься по его лицу, оставляя дорожки на щеках...
       Так прошёл месяц. Жизнь для него не имела больше никакого смысла. Вечность была не нужна Августину без его возлюбленной. Но он хотел уйти так, чтобы Лигейя могла гордиться им. В течение следующих четырёх месяцев Августин почти не охотился. Он обходил окрестности своего особняка. Поле и лес, которые обычно служили местом охоты, стали местом для ночных прогулок. Он осматривал места, в которых он тысячи раз бывал, но только сейчас стал замечать, как они красивы. Он больше не вынюхивал запах добычи, но слушал звуки животных и птиц, шуршание мышей, вышедших на охоту.
       В ночь на двадцать седьмое августа Августин снова пришёл к фонтану. Сел на его край и задумался. Он вспоминал то, что произошло за последние пятьсот лет. Как прекрасна была его жизнь, и как всё это начиналось. В ту ночь он сказал ей о том, что увиденный им рассвет был прекрасен, а она ответила, что уже давно не видела рассвета. Теперь он понимал значение её слов. Ровно полвека, пятьсот лет прошло, после того как они стояли и разговаривали здесь. А кажется, словно вчера. За это время Августин узнал много прекрасного, Лигейя подарила ему замечательную жизнь, и очень скоро он снова встретится с ней. Скоро... Уже очень скоро...
       Он посмотрел на луну. Она была почти полной и яркой, но небо стало приобретать более светлые оттенки. Августин встал и, последний раз осмотревшись, направился в дом. Зайдя в него, он поднялся на крышу и сел там. Он смотрел на поле, из-за которого вскоре должно было выглянуть солнце.
       Августин опустил взгляд на золотой браслет и тихо произнёс: "Дорогая Лигейя, через несколько минут мы снова будем вместе. Сегодня День моего Рождения. Мне в пятисотый раз исполнится двадцать четыре года. Я, как и пятьсот лет назад, увижу самый прекрасный рассвет и окажусь с тобой. Что ни говори, а история повторяется. Отныне и навеки вместе навсегда. Я люблю тебя, и мы всегда будем рядом. Ничто и никогда больше не сможет разлучить нас. Я обещаю..."
       Из-за горизонта появился первый луч солнца. Он ослеплял, но ещё ничто так не радовало Августина со дня смерти Лигейи. Он встал, сделал несколько шагов к краю крыши. Глубоко вдохнул. Солнце вот-вот вырвется из-за горизонта и полностью осветит поместье. Августин раскинул руки и за секунду до восхода солнца, улыбнувшись, прошептал: "С Днём Рождения..."
      
       Это был самый прекрасный рассвет в его жизни. И первый за последние пятьсот лет.
      

    22.12.08(09.07)

      

    14


    Гладрика Невеста Грешника   17k   "Рассказ" Фэнтези, Мистика

       Кто ты? Почему так смотришь на меня? Зачем я тебе нужна и почему приходишь каждый день, молчаливо смотря? Я каждый день вижу тебя, как ты стоишь под деревом, и взгляд твоих темных глаз блуждает по стеклу окна. Откуда я знаю, что они темные? Хммм... не знаю. Я просто чувствую. Я уверенна. Как будто его голос прошелестел в моем сознании. Зачем тебе это нужно? Множество раз я задавала этот вопрос в пустоту. "Нужно" - возвращался ответ. Каждый день в одно, и тоже время я выглядывала в окно и видела его. Может это глупо, и надо было выйти и поговорить, но вначале я не решалась. Прошло несколько недель, прежде чем, наконец, я вышла на улицу и подошла к тому дереву, но рядом никого не оказалось. Сначала я подумала, что схожу с ума, но, зайдя, домой и, подойдя к окну, вновь увидела незнакомца.
       - Ты пока не можешь с ним встретиться, - неожиданно я услышала позади себя голос. Обернувшись, я увидела маленького светловолосого мальчика с огромными голубыми глазами. Его локоны вились до плеч. А взгляд был таким чистым и глубоким, но при этом каким-то слишком взрослым, что я невольно поежилась.
       - Почему?
       Мальчик прошелся по комнате и сел в кресло. Уверенно, по-хозяйски.
       - Потому что он Грешник. Ты знаешь что это?
       Я кивнула. Грешниками называли тех, кто служил Тьме по какой-либо причине, и его душа находилась в ее распоряжении.
       - Но причем здесь я?
       Мальчик улыбнулся.
       - Ты его избранница....
       Наверное, весь ужас был отражен на моем лице, потому как мальчик засмеялся.
       - Не бойся, пока ты не согласишься, он будет лишь маячить тенью перед тобой. Ты ему нужна, чтобы выкупить душу, но он не может с тобой Разговаривать. Неважно кем он был и есть. Знала ты его или нет. Ты не сможешь вспомнить. Так честно. Так что выбор за тобой. Или да или нет.
       - Почему я?
       В ответ мне было лишь пожатие плечами.
       -Через 7 дней я вернусь, и ты должна дать ответ. В эти семь дней ему будет разрешено находится рядом. Ты почувствуешь, должна ты согласиться или нет. Надеюсь все понятно?
       Я кивнула.
       - Отлично. Тогда до встречи, - сказал мальчик и растворился как облако тумана.
       И что мне теперь делать? Связываться с грешником мне не хочется. Впрочем, свою душу, класть на чашу весов мне вот уж совсем не мечтается. Если я не окажусь спасительницей его души, то лишусь своей. И буду так же проклята, как и он. Нет, даже не уговаривайте. Я уже развернулась, чтобы с уверенностью сообщить, что не нужно мне 7 дней, как прямо передо мной появился образ грешника. Сначала мутный, но потом он становился все отчетливее, пока я не увидела его лицо и глаза....
       Да, они были темные. Карие, почти черные. Чернее моих. Глубокие, почти бездонные... и безумно грустные.
       Прядь длинной челки непослушно сваливалась на один глаз, от чего он смахивал на пирата. Волосы до плеч, темные. Он стоял неподвижно, что давало возможность его хорошо рассмотреть. Высокий, стройный, красивый... о чем я думаю??? От моего решения зависит его и моя душа. Что мне делать?
       Присев на край подоконника я задумалась. Грешник подошел ближе. Двигался он бесшумно. Как призрак.
       - Как тебя хоть зовут-то?
       Грешник промолчал.
       Я и забыла что он молчун. Ходя из угла в угол по квартире, я обдумывала, почему мне 'так повезло' и не могла понять. Грешник бесшумно двигался вслед за мной.
       Резко обернувшись, мы чуть не столкнулись.
       - Буду называть тебя Тень!
       По-видимому, Грешнику было плевать, и он кивнул.
       Я просунулась и увидела перед собой чьи-то глаза. Они были сначала бледны. Словно я смотрела через мутное стекло. Кажется, они были орехового цвета. Но потом стали темнеть до черного. Они смотрели на меня, не мигая. Тут до меня дошло, что рядом лежит навязанный мне грешник. Вот уже второй день. Надо же. Взгляд грешника был пуст, в них не было души. Остается дождаться конца и вздохнуть с облегчением. Через некоторое время мне пришло на ум, что довольно удобно иметь молчаливое привидение. Иногда раздражало, что он ходит за мной попятам, но хоть молча. С каждым днем Тень становился все мрачнее. Но я, как ни странно, чувствовала, что ко мне он не испытывает гнев, что бушевал в нем. Наоборот. Я удивленно ощущала нежность по отношению ко мне. Тот странный ребенок говорил, что я почувствую ответ, но этого не происходило. Тень смотрел в окно, водя пальцами по стеклу. Смотря на это, я испытала дежавю. Как будто я сотни раз видела эти движения, но никак не могла вспомнить где.
       Я закрыла глаза и задумалась. Моя жизнь была ровной, спокойной. Я никого не любила, ни к кому не привязывалась. У меня, конечно, были друзья, но это же есть у всех. В моем мире всегда был дефицит чувств. К этому давно привыкли. Наверное, если сравнивать с красками, то он был серым. Многие мечтали познать любовь, но никто не знал, как это сделать, что для этого нужно. В моем мире существовал лишь секс. Способ продолжения рода, да и что уж лукавить, получение удовольствия. Холодного, бездушного удовольствия. Мой мир поделен на правильное и ложное. И эти догмы упорно вдалбливали нам на протяжении всей жизни. Любовь... даже слово то непонятное какое-то... но желанное. Не на физическом уровне, а на ... душевном.
       Душа... Ее у Грешника нет. Интересно как он ее потерял. На что променял? И стоило ли это делать? Я взглянула на него. Тень все сидел на том же месте и чертил что-то на стекле. Я вновь закрыла глаза и не заметила, как уснула.
       Вокруг меня плясали языки пламени. Доносились крики и стоны. Вот, что тебя ожидает...- говорил голос в моей голове. Неужели ты пожертвуешь собой ради какого-то грешника? Подумай. Он продал свою душу сам, по своей воле. Почему ты ему должна помогать? Мимо меня проходили тени, некогда бывшие людьми. Изредка появлялись другие. Огромные тени, не похожие на человеческие, утаскивали души в паутины, состоящие из мучений и боли. Неужели здесь я проведу вечность, если спасу его душу? Что будет? Это и будет. Прямо передо мной появилась паутина, в которую я стала стремительно лететь. Ее липкость обволакивала меня. Пытаясь вырваться, я лишь прилипала все больше, трепыхаясь, словно бабочка. Я кричала, но никто меня не слышал. Боль пронизывала мое тело, и оно горело огнем. Мне казалось, что я умираю, как неожиданно все закончилось, и я проснулась.
       Надо мной нависал Тень с тревогой в глазах. Махая руками и открывая рот, он показал, что я кричала. Бедняга, я напугала его. Но, вспомнив увиденное, отмахнулась от него.
       - Уйди.
       Тень, кивнув, побрел к окну и принялся за старое. Да что же это такое. Где я это видела???
       Медленно встав, я подошла к окну. За окном шел дождь, и было сыро. Но, вспоминая огонь из сна, я не чувствовала холода. Если честно, я потеряла счет времени. Да и важно ли это.
       Грешник отправится во Тьму, а я останусь здесь. Все решено...
       Словно, прочитав мои мысли, Тень посмотрел на меня. Единственное, что мне было интересно в этот момент, ради чего он продал душу.
       - Что ты получил взамен? Деньги, славу?
       Грешник покачал головой. Он уставился в окно, на его губах появилась легкая улыбка.
       - То, ради чего ты это сделал, того стоило?
       Он вновь посмотрел на меня долгим взглядом и медленно кивнул. Затем дыхнул на стекло и вновь что-то написал. Я подошла к нему и взглянула на надпись. Любовь...
       - Любовь??? Это ради нее ты продал душу? Чтобы любить?
       Шок буквально парализовал меня. Всем было известно, что душу продавали ради земных благ, известности. Так всегда нас учили. Но ради любви....
       - Почему ты выбрал меня?
       Тень снова улыбнулся. Улыбка казалась такой знакомой. Словно я тысячи раз ее видела. И окно... оно было похоже на окно в кафе, куда я люблю ходить. Я всегда сижу у окна и читаю. Мне нравится там. И люди там приятные. Там всегда много народа. И часто встречаются знакомые лица....
       - Кафе... Ты был в кафе.
       Это было словно озарение. Я знала Тень раньше, вернее видела его. Я вспомнила его...
       Тень встал и подошел вплотную ко мне.
       - Ты... ты...- вспоминая его имя, я закрыла глаза и вдруг почувствовала на губах легкое прикосновение. Разве это возможно? он же тень. Но об этом я тут же забыла. На меня нахлынули воспоминания. Его.
      
       Как же одиноко жить в этом холодном мире. Когда каждый день одно и то же. Люди, почти превращенные в машины. Для Соло все это опостыло. Он искал что-то новое. То, что разнообразит его жизнь. Но его мир не давал знаний о том, что это и где это искать. Хотя, чем больше он углублялся в книги предков, Соло все чаще наталкивался на непонятное слово Любовь. Под этим странным словом подразумевали чувство. Но какое? И тогда он повстречал незнакомца. Мальчика. Он не был человеком, это Соло понял сразу. Ребенок смотрел на него слишком серьезно и рассказывал, о чем Соло мечтает на самом деле, словно знает его лучше, чем он сам. Мальчик пообещал, что исполнит его заветное желание и в обмен всего-то на всего он заберет его душу... через год. Но зато Соло испытает, то чего никогда не сможет испытать. Потерянное чувство. Любовь... И Соло согласился. Хотя и сам не знал, как он будет его испытывать. А когда понял, было поздно... Он увидел ее в кафе. И с того дня жизнь Соло изменилась. Он чувствовал! О, как это было прекрасно. Жизнь раскрасилась в краски. Но чем дольше проходило времени, тем больше он понимал, что она никогда не ответит взаимностью. Она не знает этого чувства. Да и как ей объяснишь, что в его груди разгорается пламя, пожирающее его душу... На тот момент она у него еще была. И ей было и сладостно и мучительно одновременно. Он смотрел на девушку, как на самое прекрасное создание на земле. Если бы у него было еще что-то, он бы отдал это ради нее. Но год пролетел незаметно. И чем ближе подходил его конец, ибо без души человек не может жить, тем больнее ему становилось. Ведь больше он ее не увидит. Но если она ему поможет... возможно, они будут вместе. Либо здесь... либо там...
       Я смотрела на него и видела себя. Постоянно я. В его сердце, его мыслях. Конечно, я не была первопричиной его сделки, но стала его избранницей. Прекрасно понимая, что не могу ему помочь, я смотрела в его глаза, и слезы текли по щекам. Его чувства ворвались в меня. Словно проживая его жизнь, я узнала, ЧТО он чувствовал и чувствует до сих пор...
       Соло наслаждался этим прикосновением и тем, что она рядом. Прекрасная, живая. Только сейчас до него дошло. Разве в праве он ставить ее перед выбором? Видя ее слезы, Соло принял решение за нее...
       - Пришло время, - прозвучал голос мальчика за моей спиной.- Твое решение?
       Но я не успела произнести ответ. Соло неожиданно замотал головой и рванул к мальчику. Казалось, что он и без слов понимает Соло. Мальчик хмурился все больше и больше.
       Я не понимала, что происходит, о чем и спросила его.
       - Ты свободна. Он отказался сам.
       Тень Соло виновато улыбнулась, последний раз коснувшись моих губ исчезла...
       - Надо же...- мальчик задумчиво посмотрел на меня. - Как необычно. Я думал, торговать любовью будет прибыльно. Но он первый кто воспользовался этим товаром и сам же отказался от спасения. Дурак. Хотя с другой стороны ты ведь не хотела его выкупать? Ведь так? Избранный должен с чистой душой и открытым сердцем согласиться на искупление Грешника. Если у него есть хоть тень сомнения, то они оба пропадут. В тебе ведь есть сомнение? Я так и думал. И надеялся на две душонки. Эххх, не мой сегодня день.
       Я смотрела на мальчика, на то, как он рассуждает, и мне становилось все гаже. Ради меня только что человек обрек себя на муки, а этот 'ребенок' называет его дураком. Уж кто-кто здесь дурак так это не он, а я дура. И даже не дура, а сволочь. Мой страх и эгоизм так затуманили мне рассудок, что я превратилась в бесчувственную стерву. Но надо что-то сделать... надо!
       - ...даааа... но если тебе вдруг захочется славы, богатства или любви, то обращайся. Чем смогу помо...
       - Подожди! Я еще не ответила тебе.
       - Что? Что ты еще удумала? Я уже получил ответ. Мне его вполне достаточно, - мальчик явно не хотел слушать меня. - К тому же ты забыла, чем для тебя может кончиться искупление?
       - Нет, и именно поэтому, я Избранница Грешника Соло разделяю его искупление. И если мне суждено потерять свою душу, то я готова пойти на это.
       - Чертова идиотка!!!!- закричал мальчик и внезапно набросился на меня, сбив с ног.
       Он смотрел мне прямо в глаза, и я тонула в черноте зрачков. Голубизна глаз исчезла. На ее место пришла тьма. А где-то вдалеке мерцали огоньки пламени. Но я не горела в нем, он не мог добраться до меня. Это конец - мелькнула мысль, и я провалилась в темноту.
      
       Серое небо накрывало каменный город. Вокруг города были рвы. Зелень здесь никогда не росла, и обитатели не знали, какова она на цвет, запах, вкус. Да и этого всего они не ощущали и не знали. Оттенков здесь всего несколько и то все происходят или от серого, либо от коричневого. Зато есть звуки. Они ужасны. Это вой, визг, свист, шепот, крик. В эти моменты мечтаешь оглохнуть, но это невозможно. Надеешься хоть немного отдохнуть от этой какофонии звуков. И вот мечта сбывается и наступает мертвая тишина. Да-да. Именно мертвая. Не единого звука... и ты начинаешь сходить с ума. Уже неважно, что было до этого, лишь бы начался этот унылый вой или испуганный крик. И все по кругу.
       Ты пытаешься уйти из этого места, но все дороги возвращают обратно. Тени проходят мимо тебя и не замечают. Так же как и ты их. Но если сталкиваешься с одной из них, то в мгновение ощущаешь все страдания чужой души. Сколько моя находится в этом месте? Года? Два? Вечность? Я потеряла счет времени, да и нет его здесь. Я бесцельно брожу по лабиринту Минотавра и мне не на что надеяться, кроме как быть им съеденной и прекратить мучения. Иногда все-таки удается выйти из этого проклятого города, когда опускается мостик. Но куда идти? Там плещется огненное море. Только в край отчаявшиеся бросаются в него, чтобы сгореть. На меня вновь наткнулась чужая душа. Я испугалась, что снова испытаю чужие муки, но ничего не произошло. Только ощущение утраты. Не зная, почему я пошла за этой более менее спокойной душой. Что это? Интерес? Я приблизилась к ней и как бы случайно коснулась. Странно, но она не испытывала мук от контакта. Мне кажется у нас похожие чувства, но не понимаю какие. Я вообще мало что понимаю здесь и помню. Вернее ничего не помню. Даже как меня зовут. Я снова дотронулась до нее. Какое-то светлое чувство накрыло меня. Мне стало тепло и приятно. Я хочу остаться с тобой. Хочу всегда чувствовать это. Можно? Душа кивнула. В какой-то момент я начала понимать, что передо мной мужчина. А кто я? Он обнял меня. Ты женщина. Та, которую я люблю...
       Это счастье?
       Это любовь.
       Кажется, я улыбнулась. Этот серый мир стал исчезать. И последнее, что я увидела в этом мире - маленького светловолосого мальчика с голубыми глазами, с необыкновенно взрослым взглядом.
       *****
      
       Чашка кофе не дает мне замерзнуть. Любимое кафе и место у окна. Я смотрю на прохожих и мне вновь одиноко. Этот город действительно серый. Вот он мой ад. Там где я родилась и выросла. Там где нет любви. Не нужно искать его где-то в другом месте. Он здесь. Осознавать свое одиночество это значит вариться в котле своих переживаний. Кажется, пошел снег? Немного белого на сером. Это не делает меня счастливой. Если бы я могла все изменить.
       - Здесь свободно?- раздался мужской голос.
       Я кивнула, не отрываясь от окна. Может, не хочу, чтобы он видел мои слезы?
       - Погода радует.
       Я снова кивнула. Хоть меня ничего и не радовало.
       - Может, стоит познакомиться?
       - Зачем? - наконец-то произнесла я все так же не глядя на собеседника.
       - Ну, вдруг вы моя судьба, а я не знаю вашего имени.
       - Я не верю в судьбу.
       - А я верю. Меня кстати зовут Соло...
       Я на мгновение застыла. Медленно переведя взгляд на сидящего напротив я все еще боялась, что это просто то же имя. Как же мне хочется вновь его увидеть. Я резко зажмурилась и закрыла руками лицо. Что если это другой?
       Внезапно его руки коснулись моих, открывая лицо. Глаза все еще закрыты.
       - Посмотри на меня. Я так долго тебя искал.
       Я распахнула их и увидела его.
       - Соло... это ты? Это ты!
       Я бросилась к нему и прижалась всем телом. Мою дрожь трудно было унять, и он лишь крепче сжимал меня. Его губы такие нежные и горячие. Его глаза такие чистые и любящие. Сейчас мне было наплевать, что подумают окружающие нас люди. Это не сон. Главное он со мной.
       - Это счастье? - прошептала я.
       - Это любовь, - улыбнулся он.
      

    15


    L++ Пусти меня к себе - пусти в себя   15k   Оценка:5.87*10   "Рассказ" Фэнтези


      
      
                                     Как в сновиденческом небе келейном,
                                     Лунною влагой мерцают колени.
                                                                      Ю.Листвицкая
      
      
       - Ну, привет, подруга.
       Я промолчал. Анастасия смотрела в окно, на проглянувшую из-за распавшихся туч луну, но обращалась моя подружка не к царственному светилу.
       Обожаю...
       Однажды мне уже случилось: эта нечеловеческая красавица смотрелась в зеркало, любовалась своим отражением и, кокетничая больше с собой, чем со мной, кончиком безымянного пальца, ноготочком повела себе от подбородка - по изогнутой шее - вниз по глубокому вырезу декольте. Но палец замер... и дрогнул.
       - Ну, привет, подруга, - сказала она.
       Задрожали веки... Женщина попыталась прикрыть их, но у нее на то не хватило силы. И я увидел, как радужка ее глаз затопила зрачок - красным, и он сузился - в вертикальную щель.
       Задрожали губы... приоткрылись, обнажая не прикрытую помадой розовую плоть, обнажая зубы. И дрогнули клыки... И дрогнули, пробивая еще человеческую кожу, когти... У нее изогнуло ломотой всё тело и:
       - Ну, привет, подруга, - сказала та, что в ней.
       Она пальцем промокнула кровь на шее и слизнула жидкую руду.
       Я не боюсь обеих. Может, потому, что ее обращение провоцирует моё?
       - Эй, привет! - обратился к которой-то из них тот, кто во мне.
       И нам всем улыбнулась луна.
      
       Мы шли под руку. Время от времени Анастасия поворачивалась ко мне, её грудь трогала моё плечо, её бедро неотвязно дразнилось об моё, и путал сознание аромат духов. Хотя не в запахах, конечно, и уж не в людской парфюмерии были истоки дурмана. Лунного полыхания не могли оскорбить ни голые лучи городских фонарей, ни жеманные отсветы занавешенных окон. И те, кто в нас, плескались в безумии полнолуния.
       - И всё-таки почему луна? Потому что свет? - опять качнулась ко мне Анастасия.
       - Вряд ли. В земных океанах луна вздымает приливы. Кто знает, какие древние воды она поднимает в нас?
       Я забылся и улыбнулся ей. Тотчас её коготки, раздвинув ткань пиджака и рубашки, чуть царапнули кожу. Я поморщился.
       - Осторожнее... - промурлыкала она. - Потерпи. Уже близко.
       Да, конечно, её тоже будоражит игра наших чар. Но мы же удержимся? Мы же всегда умудрялись сдерживаться!
       Я догадался, куда направляло нас её чутье вампирессы - ночной клуб "Лотос".
      
       Большие деньги отвратительны в первом поколении: они либо грязны, либо кровавы. Да и во втором - тоже: они самодовольны и забалованы. Но потом вырастают внуки, любящие своих зверей-дедов, презирающие безвольных родителей, и начинается... сто лет тому назад начался Серебряный век. В России надо жить долго. Или быть бессмертным.
      
       Вы же не любите блондинок? Я тоже. Особенно тех, которые выше 170, у которых пшеничные, невыщипанные брови вразлет, рассеянные глаза и мальчишеская стрижка.
       Но тот, кто во мне, тихо охнул.
      
       - Вот. Немного подслеповата и почти лысая, но в остальном - повтор я. Хотя нет. У меня, по-моему, более очерчена грудь.
       - Ты о своем лифчике?
       - Она еще и лифчики не умеет подбирать?
       Спорить мужчине с женщиной о другой женщине бессмысленно: он смотрит, что в возможной избраннице хорошо, а она - что в сопернице плохо.
       - Спасибо, - я просто поцеловал ей руку.
       - Не отделаешься, - Анастасия потерлась пальцами о мои губы, перевернула ладонь, поднесла к своим губам, и кожу чуть царапнули ее клыки. - Расскажешь?
       - Never, - улыбнулся я.
       -... say never, - докончила нелюдь.
       - А как ты?
       - Меня уже заметили, - улыбнулась она. Я не удержался, скользнул взглядом по чуть раскрывшемуся рту. Анастасия заметила и шире приоткрыла губки... хоть Orbit рекламируй... Белые, ровные...
       - Кто он?
       - Он.
       - Кто?
       - Еще не знаю.
       Она чуть повернула голову - взглянула...
      
           "Люблю глаза твои, мой друг,
           С игрой их пламенно-чудесной,
           Когда их приподнимешь вдруг
           И, словно молнией небесной,
           Окинешь бегло целый круг..."
      
       Они были когда-то знакомы - Анастасия и Эрнеста - Настя и Нести, но в те времена одним промельком взгляда увидеть всю залу умели многие женщины... в те баснословные времена, когда на балу главным музыкальным инструментом еще не был барабан, лазеры не мельтешили по глазам, а распорядителя не называли диджеем.
       Я до сих пор помню аромат сотен одновременно горящих свечей - "тот запах и душный и сладкий", скучаю по нему. Когда же у смертных кончится их нефть?
      
       - А твоя девушка не будет против?
       - М-м-м?
       - С которой ты пришел, которой целовал руки... которая целовала ладони тебе?
       - Она не моя девушка - мы редко приходим вместе, и еще ни разу вместе не возвращались.
       - И что за гадости она про меня говорила?
       - Ей не понравилась твоя прическа.
       - Я не люблю нравиться девчонкам.
       - Она намекала на твою близорукость...
       - Чтобы видеть главное, не обязательно рассматривать мелочи.
       - Что у тебя сейчас нелады с лифчиком.
       - На мне же нет лифчика!
       - И что в остальном - ты похожа на неё.
       - Она такая стерва?! - искренне удивилась девчонка.
       - Как тебя зовут? - не стал спорить я.
       - Устинья.
       - Древнее имя...
       - Это мне для контраста, - улыбнулась она.
      
       Отдёрнуть штору! И, наконец, не испачкаться об электрическое освещение улицы, а окунуться в чистую зыбь полуночного полнолуния.
       - Осторожнее, свалишь цветы.
       Я не ответил. Город мельтешил внизу, а луна была - вот... И чуть покалывало у корней волос, мурашками срывалось по коже на плечах и выгибало шею: "привет, подруга!".
       "Если она сейчас включит свет...".
       Нет. Зашуршал снимаемый плащ, упала туфелька, вторая... Зашептались шаги, ощущаемые даже не на слух, а по движению воздуха - приближению тепла тела, тепла крови, души, зачинающегося жара любви, любви, еще прячущейся под темным, дурманным дымом вожделения.
       Устинья встала рядом... пробомотала:
       - Не понимаю.
       И опять... Неужели не зря мне вспомнилась Эрнеста?
       - Меня?
       - Себя.
       - А это важно? Нужно?
       - Как забавно путаются мысли, - не ответила мне она, она по-прежнему вслушивалась в себя. - Как запутываются в них чувства.
       - Ты...
       - Ну, обними же меня!
       Я потянулся губами к ее губам.
       - Нет!
       Устина отвернула лицо, и взгляд её перестал путать. Срезанные на нет волосы не укрывали ни миллиметра шеи. А неописуемей лунного света лишь неописуемость отсвета женской кожи.
       Не-на-гляд-на-я...
       Не наглядеться, не насытить взгляд глазами, но можно губами - устами... А неописуемей света женской кожи лишь ее вкус.
       А кто бы сумел описать этот смешок-полустон, полуигру-полуотчаянье, снисходительность-согласие-нетерпение?
       "Почему на ней нет рубинов?!"
       - У тебя есть рубиновые серьги?
       Она вздрогнула.
       - Подожди, - и высвободилась из моих рук. - Пять минут, ещё пять минут полюбуйся на свою подружку. - Устина повернула меня к окну, - Обещай не подсматривать.
       Но не стала ждать обещаний.
       Шаги, дверца шкафа, пауза, пауза, пауза, шелест шёлка, дверца, дверца, треск целлофана, дверца, шаги, дверь.
       - И не подслушивай!
       Щелчок выключателя, шум воды...
       Во времена Эрнестины Дёрнберг не было центрального водоснабжения, бельё не хранилось в безжизненном целлофане, но шёлк и тогда шелестел Азией.
       - Где у тебя свечи?
       Она услышала.
       - У телевизора, справа.
       Слева от телевизора мерцало зеркалами трюмо, а справа, на столике... Боже мой, ручная работа! И ведь не подделка под старину - такой путаницы неровностей тогда не вытворяли.
       Боже мой... Чиркнувшая зажигалка мигнула вспышкой, тени упали по-новому, и я понял, на что намекал мастер - на переплетение трех фигур.
       Опять чиркнула зажигалка, загорелся неровный огонёк и опять... Опять лишь изломы теней, лишь изгибы, извивы металла... И три толстые, в наплывах воска, обгоревшие, наверное, до половины свечи.
       Дрожь свечных огней комплементарна лунному мареву. И мареву крови. И любви.
       - Закрой глаза... - она даже не просила, это было обещание чуда. - Теперь смотри.
       Я тихо охнул. Черный шелк обещал, глубокое декольте обещало, кармин губ обещал, капельки рубинов обещали, и дразнила, извращениями дразнила ее мальчишеская стрижка.
       Что неописуемей женского вызова? Три шага к любимой. И вкус ее губ.
      
           "...но есть сильней очарованья:
           Глаза, потупленные ниц
           В минуту страстного лобзанья,
           И сквозь опущенных ресниц
           Угрюмый, тусклый огнь желанья."
          
       Обыкновенно женщины рефлекторно закрывают глаза, когда целуются. У Устинии они были сейчас приоткрыты... как у мертвых, как... как тогда... у Нести.
       - Пусти меня в себя, - попросил я.
       Она отстранилась, высвободилась. Огнь притух, глаза прояснились, приоткрылись губы.
       - Как хочется сказать "нет"... - вслушиваясь в себя, медленно, почти по слогам произнесла она.
       Она не сможет... Она же не сможет?!
       - Не знаю. Наверное, смогу... Всегда - могла. Но ведь ты уйдешь. Как хочется, чтобы ты остался... Или ты не уйдешь? Не сможешь... Ты же не сможешь?!
       Не знаю. Наверное, смогу. Всегда - мог.
       - Как странно ты произнёс... Так, наверное, просят вампиры.
       - Нет. Они просят: "пусти меня к себе".
       - А ты не вампир?
       - Я - нет. Мне для бессмертия не нужна кровь.
       - А что тебе нужно, - улыбнулась она, - для бессмертия?
       - Любовь. Только любовь.
       - Любо-о-вь... - протянула девушка. Она опять вслушивалась в себя. Она сейчас согласится! - Как суккубу?
       - Инкубу. Я - тот, кто сверху.
       - Ты? Сверху? Глупости. Повтори.
       Я понял её и повторил:
       - Пусти меня в себя.
       - Пускаю.
      
       Утром я проснулся рано. Оделся. Долго смотрел на нее, долго... Одеяло почти не прикрывало ее, лунное сияние больше не серебрило ее - но ей хватало солнца.
       Ушел на кухню. Нашел и приготовил кофе. Вернулся.
       Она проснулась от легкого стука о стол кофейника. Потянулась, выгнулась, раскрыла глаза и... и увидела меня.
       К этому невозможно привыкнуть... Я отвернулся, чтобы не видеть ее попыток укрыться скомканным одеялом.
       - Кофе, - сказал я.
       - Не поворачивайся.
       Нет, это не стыдливость. Отвращение.
       И она выбежала из комнаты. Когда Устиния закроется в ванной, я уйду.
       Зашумела вода...
       Но кофе-то - вот. Тянешь время?.. Зачем?.. Даже вечность - плохая защита от боли. Распахнулась дверь. Девчонка не пыталась прятаться.
       Мокрое лицо, мокрое тело, россыпь росинок на коротко остриженных волосках... Солнце нежилось на ней, как ночью баловалась с нею луна.
       Нет, это не кокетство - бесстыдство.
       А на очищенной от вечернего грима коже проявились веснушки. На очищенном от вечернего грима лице проявилась беспомощность, беззащитность, проявилось... сияние...
       Солнышко...
       - Пей кофе. И не вздумай уйти.
       Нет, это не презрение. Безразличие.
       Дверь закрылась, а в ванной лилась и лилась вода.
       Последний раз. Она воспользовалась наготой, она продемонстрировала себя в последний раз, чтобы не дать мне уйти. Зачем? Попросила бы...
       Устины не было совсем недолго, кофе не успел остыть. На ней уже были вчерашние джинсы, вчерашняя блузка.
       - Говори.
      
       Когда я вошел, Анастасия плакала.
       - Он жив?
       - Да что тому бугаю стакан крови?! Трус несчастный.
       За четыре сотни лет только один, один боярин, не испугался ее клыков.
       - А ты? Она сильно тебя любила? Лет на пятьдесят тебе хватит?
       - Да.
       - Значит лет десять без любви этой стерве обеспечено тоже?
       - Да.
       Анастасия опустила с кресла ноги, отерла ладонью слёзы.
       - Однажды ты уже говорил таким тоном.
       - Про Эрнесту.
       - Ты рассказал про нас?
       - Как Эрнесте. Устина взяла мой телефон. Возможно, она позвонит. Тогда ты найдешь ей любовь.
       - А проклятье?! Мы же нелюди!
       - Знаю.
       - Наши дары не от Бога!
       - Знаю!
       - Они не бывают бесплатными!
       - Знаю!
       - Твоя "Нести" навечно осталась третьей, а что будет с твоей девкой, ты знаешь?!
       - Знаю... Ты ей найдешь любовь... навечно... - и я повторил, побаловал губы, - девке... моей...
      
       Я так и не узнал, кто подарил ей подсвечник... Надо бы спросить.

    16


    Медведникова В. Песня бури   11k   "Рассказ" Фэнтези


    Песня бури

      
       "Наши предки плыли не вслепую. Только глупцы считают, что в ту пору не было карт и знаний о чужих землях. Наши предки точно знали, куда держат путь.
       Не желая теснить добродетельные народы, мы направили корабли к берегам, где люди не жили. С давних пор было известно, что обитающие там подобны нам лишь внешне, но на деле существа иной природы. Живущие дико, зло почитающие добром, а волшебство, оскверняющее душу, - достоинством. Не помнящие семьи и родства, не знающие сыновней преданности, родительской любви и супружеской верности. Отрицающие истину, поклоняющиеся небу, друг друга зовущие именами звезд.
       Тяготы пути не сокрушили нас. И, когда впереди показался берег, мы готовы были уничтожить темный народ и сделать эту землю своим домом".
      
      

    ***

       Я прихожу сюда, когда начинается шторм.
       Когда деревья склоняются под соленым ветром, и каждая песня наполняется вкусом слез, я покидаю свой дом на окраине деревни. Я иду босиком - колючая осенняя трава стелется к земле, песок скрипит под ногами. Я смотрю в небо - солнце еще высоко, но его не видно, шквал мчится надо мной, с каждым мгновеньем становится все темнее. Я ничего не беру с собой - только флейту, звенящее серебро, полное напевов.
       Я иду спорить с бурей.
       Я сворачиваю с тропы, поднимаюсь по валунам, встаю на скале над кромкой прибоя.
       Мой неутомимый противник уже здесь.
       Вот она, буря, - грохочет, брызгами разбивается о камни, бьет меня ветром. Чайки кричат, падают волны. Но я не слабее бури, я не уйду.
       Я поднимаю флейту, вдыхаю в нее первый звук, все мои песни наполняют ее и рвутся на волю. Превращаются в единую песню, пронзительную и страшную, рассекают ветер, рассекают море, сияют светом моей звезды.
       Но буря все громче, пенные гребни вздымаются, рушатся с высоты, соленый шквал налетает на меня снова и снова. Но ему не под силу заставить флейту умолкнуть, - она кричит и поет, она борется с ветром.
       Буре не переспорить меня, мне не переспорить бурю.
       Гребни волн вдалеке все выше, все белее. Но небо светлеет у горизонта, я вижу синеву в разрывах туч. Ликование наполняет меня, переполняет флейту - я сильнее шторма - но потом я вижу: там, впереди, не белая пена. Это крылья вздымаются из моря, взлетают на волнах, становятся все больше, все ближе.
       Мои пальцы скользят по телу флейты, но она уже не спорит, она предупреждает и плачет. Я смотрю на бессчетные крылья - под ними сотни и тысячи лодок, огромных, каждая больше, чем мой дом, больше, чем наша деревня. Шторм обходит нас стороной, небо светлеет, - но чужие лодки идут к берегу, они причалят совсем скоро.
       Я понимаю - с этой бурей я должен сразиться.
       Я опускаю флейту, спрыгиваю по камням, пою на ходу. Песня ветра подхватывает меня, толкает вперед. Едва касаясь тропы, я бегу вместе с ветром.
       Я видел бурю, я должен сказать о ней.
      
       В глубине души я надеюсь - видения или сны предупредили деревню, - но нет, она безмятежна. Мой дом позади и шатер собраний, кухонные очаги и жилище младших. Отзвуки песен подступают ко мне, холодят и согревают кожу, - следы всех, кто живет здесь, кого я знаю много дней и лет. Я останавливаюсь посреди деревни, я зову, я начинаю говорить.
       Сперва приходят старшие, встают полукругом. Затем появляются остальные, подходят один за одним, - и вот все наши люди, все наши звезды слушают меня. И я говорю:
       - Они идут с бурей. Их больше, чем волн на море. Берите оружие, вспоминайте самые страшные песни, идите со мной - мы должны отогнать чужаков, не дать им ступить на берег.
       Старшие звезды глядят без тревоги, слушают, но не слышат. Отвечают мне:
       - Шторм длится много дней, никто не сможет причалить.
       - Твоя звезда ослепляет тебя, ты слишком жаждешь сражений.
       - Даже если они ступят на берег, мы сделаем так, что они захотят уйти.
       Я смотрю на них и чувствую, как утекает время. С каждым мгновеньем крылатые лодки все ближе. Я говорю:
       - Вы не хотите сражаться. Тогда бегите, прямо сейчас, в Эрату и к Песне Водопада. Соберите, предупредите всех!
       Я протягиваю к ним руки, я готов умолять, но старшие звезды не отвечают.
       Здесь я прожил всю жизнь, пять раз по десять лет и еще два года, - но я блуждающая звезда, я изгой. Мне позволено жить здесь, но меня слушают, только когда хотят услышать.
       И нет времени спорить. Я спрашиваю:
       - Кто пойдет со мной?
       - Я, - говорит Нирани.
       Люди расступаются, она подходит ко мне, протягивает лук и стрелы. Нирани. Я знаю ее как себя, она всегда была рядом. Она слышит мои мысли, чувствует мои сны и не боится моих песен. До сих пор каждое утро она вплетает в волосы медвежьи клыки - трофей моей первой охоты.
       - Я, - говорит Тирэшта и выходит из толпы.
       У нее в руке копье, расписанное яркими красками, перемотанное шнурами, еще не знающее человеческой крови. Тирэшта, моя юная ученица. Посвященный источнику хотел учить ее, из Эраты приходили звать ее, - но она выбрала меня своим учителем. Пять лет назад я открыл дверь, а на пороге стояла Тирэшта - половина волос отрезана в знак ее выбора и бунта, в ладонях черные и алые камни, дар для меня.
       Все остальные молчат. Старшие звезды поворачиваются и уходят и люди тянутся следом. Я знаю, куда они идут, - к сердцу деревни, к источнику звездного света и нашей силы.
       Но этого мало, мы должны сражаться.
       Я смотрю на Нирани, смотрю на Тирэшту. Без слов, я говорю им: Я люблю вас.
       Нирани берет меня за руку. У Тирэшты в глазах блестят слезы.
       Нам нужно торопиться.
      
      
       Ветер бьет в лицо. В нем соль и сотни незнакомых запахов, - они душат меня, стремятся пробраться к сердцу, наполнить его пеплом вместо крови. Я бросаю взгляд на запад: там горы смыкаются с морем, солнце уже стало алым, почти коснулось вершин. Я хочу предупредить тех, кто поет сейчас в горах, хочу предупредить весь мир, - но это невозможно.
       Тропа поворачивает - я натягиваю лук на бегу, тетива полна песен, стрела может пробить скалы - и нам открывается берег.
       Лодки уже здесь.
       Они огромны. Так огромны, что не могут приблизиться, пройти меж острых прибрежных скал. Словно скорлупа гигантских орехов качаются на волнах. Крылья, алые в лучах заката, раздуваются над ними, заслоняют небо. С бортов течет вода, свисают водоросли, ракушки облепили деревянные планки.
       Чудовища из снов, воплощение кошмаров моря.
       Они не могут причалить, но среди волн мелькают маленькие лодки - обходят черные зубья скал, движутся сквозь пену и брызги. Их так много - они заслоняют воду, закрывают отблески солнца. И в каждой лодке множество весел - взлетают и падают, дружно.
       Сколько людей плывут к нам и сколько еще таятся внутри чудовищ?
       - Где их оружие? - спрашивает Нирани. - Я не вижу.
       На мгновенье я надеюсь вместе с ней: я ошибся, это не буря.
       Но новый порыв ветра обдает нас горьким дымом, слова гаснут в горле, песни кричат в сердце.
       С чудовищных лодок взлетают птицы. Их сотни, их тысячи, их не сосчитать. Серые крылья затмевают небо, воздух полнится горьким дымом и вкусом пепла, рвется к нам, хочет, чтобы звезды погасли и смолкли песни.
       И я вижу - это не птицы, это люди, одевшие крылья, захватившие небо. И я не могу ошибиться, я знаю - это воины, и в руках у них оружие.
       - Учитель, мы справимся? - спрашивает Тирэшта. - Их так много.
       Это буря.
       - Убей всех, кого сможешь, Тирэшта. - Я говорю так и знаю - это мое последнее наставление. - Останови всех, кого сможешь.
       Она кивает.
       Стрела срывается с тетивы, рассекает крыло. Копье падает в лодку, пьет первую кровь. Песня взлетает, огнем течет по земле.
       Гром раскатывается по небу, множеством ударов, далеких и близких. Молнии вспыхивают, падают вокруг меня: белый огонь, душащий дым, оружие врагов.
       Я выхватываю из воздуха песню - первую, что могу вспомнить - она становится клинком в моей руке, обжигающим и ледяным. Я швыряю клинок вверх, он летит, калеча крылья и души врагов.
       Я убью всех, кого смогу. Остановлю всех, кого смогу.
      
      
       Я лежу на камнях, и мир гаснет, теряет краски. Флейта рядом - в двух шагах от меня, но далеко - за краем мира. Она плачет чуть слышно, ее песня течет ко мне, но не может помочь. Я умираю.
       Ночь опускается на меня, внутри и снаружи. Мое тело стало болью, она колотится и рвет меня, не хочет отпустить. Вокруг меня голоса врагов. Ненависть горит жарче боли, я не хочу слышать эти голоса - пытаюсь дотянуться до родных душ, до света, который я знал всю жизнь, до людей мне близких.
       Я слышу песню.
       Множество голосов поют ее, она легка и прозрачна, она бесплотна. Это песня тех, кто уже не может пошевелиться и заговорить, песня последнего вдоха. Песня стоящих на дороге смерти - они поют ее, чтобы уйти легко, без боли.
       Я должен петь с ними.
       Я различаю голоса Нирани и Тирэшты - они уже там, но еще не поют, зовут меня. Я хочу быть с ними, петь с ними.
       Но я не могу.
       Ненависть сжигает меня, она сильнее всех песен, сильнее дороги смерти.
       Нирани, Тирэшта, говорю я без слов, пойте! Я догоню вас.
       Их голоса сплетаются с другими, растворяются в звездном свете. Только ненависть остается со мной.
       Сквозь закрытые веки я вижу свет своей звезды: сияющая, багровая, она раскалывает небеса, вонзается в меня последним вдохом, последним биением крови, последней мыслью:
       Я вернусь. Я уничтожу их.
      
      

    ***

       "Силой добродетели и оружия мы стерли темный народ с лица земли, уничтожили следы их магии, распахали поля и построили города, как подобает людям. Но полностью сокрушить зло нам не удалось: немногие выжившие прячутся теперь среди нас. Притворяются людьми, ничем не выдают себя, выгадывают время.
       И потому помните: наши дома, устои и жизнь всегда под угрозой. Враги лишь выжидают, чтобы нанести удар".
      

    17


    Восставшая А.А. Надежда для монстра   12k   "Статья" Фэнтези

      Надежда для монстра
      Я слишком хорошо помню ее, чтобы сдаться... Как бы пафосно ни звучало...
      Ужасна ли наша раса? Монстры мы или боги? Кто скажет... Кому в этой жизни дано право судить и рассуждать о райском и адском?
      Нас называют демонами, чудовищами, темными ангелами. Мы именуем себя эмпирами. Питаемся феромонами и эндорфинами, пожираем любовь, как любят поэтично выражаться старейшины.
      Наверное, отчасти так и есть. Мы соблазняем смертных и оборотней, заставляем пройти через все тяготы и сладости страсти. Влечение, трепет взволнованного сердца, неутолимая жажда близости, наконец, слияние тел... И в момент, когда партнер возносится к вершинам блаженства, - а мы дарим такое удовольствие, какое никто не доставит, - поглощаем кровь жертвы. Божественную амброзию, исполненную невыраженных эмоций, стонов экстаза, любовной магии. Увы! Чтобы насытиться, эмпир вынужден осушить соблазненного до предела. Ведь в крови жертв веществ, нужных нам как воздух, ничтожно мало. И дело не только в голоде, пожирающем изнутри, превращающем в зверя, алчущего живительный нектар, несущий силы и мощь, дарящий совершенное тело. Дело еще и в том, что, не утолив жажду полностью, мы начинаем разлагаться. Да, да, именно разлагаться подобно трупам, только заживо.
      Сначала трескается и сходит кожа, выпуская наружу желтовато-прозрачную лимфу и темно-бордовую, почти черную кровь. Затем мускулы отваливаются от костей кусками гнилого мяса, обильно сдобренного молочного оттенка гноем. Внутренности выпадают наружу как яблоки из перевернутой корзины. И, наконец, ломаются кости, крошатся, словно крекер, сплющенный между пальцами.
      Думаете, после этого мы умираем? Нет! Лишь когда остатки скелета рассыпаются в прах, приходит долгожданное успокоение. Потому что только в этот миг наконец-то отмирает и мозг.
      Причем боль - лишь вершина айсберга... Хотя сравнить ее с любыми телесными муками смертных - все равно что поставить в один ряд пламя свечи и солнечный протуберанец...
      Вам и вообразить сложно, каково испытать одновременно страдания от десятков ран, переломов, травм и еще бог знает чего...
      Но самое ужасное все-таки - унижение, отвращение к самому себе.
      Однако едва тело оказывается на грани разложения, эмпиры почти перестают контролировать инстинкт самосохранения. Древний и непоколебимый, он заставляет делать то, чего не хочешь, подчиняет и ломает, как ветер сухое дерево.
      В такие минуты отчаянно завидуешь детям. До двенадцати лет они живут как смертные, едят и пьют обычную пищу, свободны от жажды гормонов! Вечная же молодость эмпиров кажется насмешкой природы, требующей непомерную цену.
      Я пытался умереть. Заперся в холодной пещере, каменном мавзолее, завалив вход гигантскими булыжниками. Думалось, все шло хорошо. Но... она пришла через портал.
      Снаружи. Но пространственный коридор зацепил гору, та дрогнула, осыпав к подножью груду камней, и... завал у входа в мое убежище разрушился. Булыжники стремительно ухнули вниз, чтобы затем со всей силой удариться о твердь сухой земли. Не успел я осознать происходящее, как уже держал ее на руках.
      Судьба будто смеялась мне в лицо! Лишь особая энергия араччи утоляла голод эмпира лучше самой мощной дозы гормонов из тел десятка любовниц.
      Я сжал в руках хрупкое тело незнакомки, чья аура буквально кричала о том, что передо мной дочь Аллена - властелина драконов, прародителя новой расы. Однажды он приходил в наш мир за каким-то артефактом. Золотой ящер с венцом рогов на голове, горделиво выгнутой "лебединой" шеей, и глазами цвета молодого янтаря, внутри которых то вспыхивали, то гасли алые искры.
      Обратившись человеком, - эта раса способна принять любое обличье, - Аллен выглядел не менее впечатляюще. Мускулистый, могучий, с волосами как языки пламени. Такой же была и нарушительница моего спокойствия. Телом - человек, аурой - дракон, как и все араччи. Длинные волосы цвета огня легли на руки, золотисто-карие глаза обожгли полным ужаса взглядом, стройное сильное тело сопротивлялось железной хватке.
      Она узнала меня. Некоторые дети Аллена, впервые попав в наш мир, видят эмпиров такими же, как и люди. Прекрасными юношами и девушками с копнами кудрявых золотых волос (ну да, мы все одной масти), глазами цвета неба или моря и фигурами, которым любой бы позавидовал. Смертных и оборотней восхищает наша кожа, совершенная, без единого шрама или прыщика, гладкая и нежная. У мужчин-сородичей нет растительности на лице, а у женщин формы такие, что и мертвый соблазнится.
      А вот эта араччи сразу поняла - кто я. Хотя, готов поклясться, очутилась в нашем пространстве впервые.
      Еще один нерадивый куратор-дракон послал ученицу на верную смерть! Конечно! Они же проверяют миры для тренировки скачков через порталы лишь по условиям среды, забывая, какие опасности таятся на чужих планетах. Какие чудовища обитают там... Драконам они не страшны, но не хрупким араччи... Ужасающая небрежность и легкомыслие горе-наставников несет бесславную погибель многим из них.
      Как отчаянно вырывалась девушка, и как отважно я боролся с инстинктами, неумолимо отключавшими сознание! Связные мысли уходили, терялись, оставляя после себя лишь короткие звуки, слова, словно отголоски чего-то, осколки фраз. Но затем и они вдруг растворялись, поглощенные и уничтоженные зверем внутри меня.
      Я проигрывал, понимал это, но ничего не мог поделать. Как и она. Вырваться из хватки эмпира существу с человеческим телом... увы, невозможно. Острые ноготки незнакомки оставляли на моей коже длинные следы. Ссадины быстро расползались, превращаясь в зияющие раны, приоткрывающие кости и сухожилия. Я слишком долго не ел, вот о чем говорил сейчас организм эмпира, медленно, но верно теряющего власть над собственным разумом.
      Сквозь тонкий трикотаж одежды жертвы отчетливо ощущалось, как напряжены ее мышцы, понимая, что араччи из последних сил борется. Какая же умничка! Не сдается, подобно некоторым, слабым духом, вдруг осознавшим, с кем свела их судьба! Не молится и не просит пощады! Она просто чудо! Огневласое чудо в моем мрачном мире, жизнь которого скоро угаснет.
      Перестаю связно мыслить. Тело больше не подчиняется, аура сама пуповиной подключается к двум главным чакрам араччи, и энергия льется, льется, льется в истосковавшиеся по пище члены.
      Тот экстаз, то блаженство, что я испытываю сейчас, нельзя сравнить ни с чем, испытанным вами, другие народы. Ощущение - будто паришь среди облаков, все тебе подвластно, и даже великаны-горы выглядят уже не столь впечатляюще.
      Аура девушки оставляет во рту сладко-пряный привкус с мятным послевкусием. Такое абсолютно безумное сочетание, противоречивое и оттого особенно прекрасное.
      Мышцы наполняются огнем, силой, первобытной мощью. В голове легко-легко... Мир вокруг оживает. Еще недавно блеклые цвета обретают яркость, звуки рассыпаются на миллионы нот, осязание позволяет различить даже то, как кровь течет по сосудам жертвы.
      Только теперь замечаю, что глаза ее закрыты, сомкнутые веки вздрагивают, повторяя движения нежных детских губ. Миловидное личико белее снега. Тело становится мягким, тугие мышцы перестают сопротивляться, подчинившись неизбежному.
      Колени араччи подкашиваются, и не держи я ее крепко-крепко, дочь Аллена просто рухнула бы на каменную равнину горного плато. Руки ее плетьми падают вниз по воле притяжения. А я продолжаю испытывать неистовое блаженство, насыщаясь энергией драконов, почти не понимая, что происходит, не в силах признаться самому себе, как близок конец жертвы. И так всегда. Если бы мы могли останавливаться! Если бы самоконтроль возвращался! Но нет! Он уходит, оставляя эмпиров на волю инстинктов, а затем на суд совести. У большинства сородичей ее нет вовсе. Но я, увы, другой. Всякий раз оплакиваю жертв, пытаюсь изолировать себя, запереть, но что-то неизменно мешает. Как и сегодня, в этот злополучный день. Я тот самый крокодил, роняющий слезы на растерзанные тела. Безжалостный хищник, несущий внутри каплю рассудка и морали. Зачем? Кто знает... Может, в том насмешка природы, сотворившей из нас монстров, может, смысл бытия.
      Слух становится настолько тонким, что я внимаю рваному дыханию араччи и редким ударам сердца, слабеющим с каждой минутой.
      Где-то на задворках сознания рождается мучительное желание прекратить. Но зверь внутри не дремлет, подкидывая все новые и новые невероятные, невиданные ощущения, чтобы я забыл, не думал, не переживал. Дабы наслаждался добычей, пока в ней есть еще хоть капля потрясающей субстанции, именуемой аурой дракона.
      Видимо, это конец... Очередной бесславный конец существа гораздо лучше любого эмпира! Араччи выдыхает в последний раз и безжизненно виснет на моих руках...
      Я понимаю, что никогда не прощу себя, буду мучиться, презирать и ненавидеть собственную сущность. Внутри рождается отчаяние. Глухое, тягучее, буквально приминающее к земле...
      Но тут девушка стонет, и веки ее открываются. Где же темно-карие глаза, изучавшие новый мир еще полчаса назад? Меня гипнотизируют желтые зрачки ящера, какие наблюдал лишь у одного существа. Того, перед кем преклоняются многие, и я в том числе. Будто сейчас на меня смотрит не араччи, едва научившаяся путешествовать по мирам, а сам великий Аллен.
      Вместе с полным и безоговорочным возрождением тела ко мне возвращаются все способности эмпиров. Я вновь могу в мельчайших деталях, оттенках видеть ауру. Не просто чувствовать, но и видеть! Мы предпочитаем не делать подобного в момент кормежки, но дар включается сам, в один миг перестроив зрение.
      И я смотрю на прозрачного дракона - золотого как Аллен, с короной рогов на голове и гигантскими крыльями, распластанными по камням...
      Внезапно... время останавливается. Замирают на половине движения ветки кустарника, склонившиеся под порывом сурового горного ветра. Стихает и сам бриз, секунду назад развевавший мои волосы и полощущий пряди араччи словно пламя костра. Случайно оброненный деревом лист левитирует, пронизанный стрелами лучей жгучего полуденного солнца.
      Кажется, окружающий мир - всего-навсего кадр поразительно реалистичного фильма, задержавшийся на экране по воле пытливого зрителя. Вдруг сознание возвращается, а вместе с ним и способность контролировать собственное тело, инстинкты, действия. Поспешно отрезав пуповину от ауры девушки, облегченно вздыхаю - она ожила! Это невозможно, немыслимо, но происходит у меня на глазах!
      Готов поклясться, араччи погибла, истощенная энергетически, подобно тому, как вянет прекрасный цветок, лишенный влаги. Сердце ее не билось, а члены начинали холодеть. Может, сам великий Аллен воскресил родную дочь?
      Не так ли восстали из мертвых араччи, сестры незнакомки, воспетые легендой моего мира? Мифом, повествующим о том, как однажды вождь великого племени возродил шестерых дочерей благодаря все той же пуповине, связывающей родителей и детей, возлюбленных, сестер и братьев.
      Аура дракона мгновенно подключается к космическому каналу энергии, восполняя отнятое мною. Боже! Неужели я это сделал? Неужто остановился?
      Не верится в случившееся. Я пил араччи десятки раз и никогда не мог вернуть самоконтроль прежде, чем убью жертву.
      Девушка стонет и медленно приходит в себя. Тело ее буквально светится жизнью, мускулы натягиваются как тетива лука. Понимая, что сейчас араччи вновь начнет вырываться, отпускаю ее. Незнакомка отскакивает подальше, создает портал и исчезает в его синевато-сиреневой мгле...
      А я продолжаю стоять, глядя на место, где только что яркое полуденное солнце очерчивало ее ладную фигурку... Шестое чувство подсказывает - великий Аллен освободил меня от нестерпимого бремени жажды, научив питаться, не убивая добычу. Дал надежду...
      Надежду для монстра.

    18


    Турскова Т.А. Ивана   19k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Фэнтези

    1.

      
       Тяжелые вести бродят по замку.
       Ох, тяжкие...
       В самую весну, как луне смениться да молодому графу из столицы приехать, занемог старый граф. Не помогли старику ни травы, в полночь над рекой рванные, ни лекари да снадобья заморские, ни крестик кипарисовый, освященный, с самой Афон-горы привезенный святыми отцами-бенедиктинцами.
       Две недели болел старый граф, две недели с постели не вставал. На тринадцатый день в беспамятство впал, сын приехал - и того не узнал, не очнулся.
       На пятнадцатый день умер старый граф.
       Сын его, Ладислаус молодой, отца похоронил честь по чести, как у людей полагается; сорок служб отслужил - на небе звон колокольный слышно было, поминки по отцу справил - куда там столичным вельможам! Да только тем все и кончилось. Ни траур носить, как достойные люди носят, ни по святым местам - за упокой души отцовой помолиться - ничего этого молодой граф делать не стал. Затворился в верхних покоях, вина приказал подать да окна занавесить плотнее.
       И нет его - от восхода и до самого заката.
       Тяжелые вести бродят по замку.
       Ох, тяжкие...
       Священник приходил из церкви, что под горой - приказал молодой граф гнать священника. Лекарь приходил - и его гнать было велено в три шеи. Никого не впускал, от пищи отказывался да пил беспробудно, а по ночам, слышно, бродил по замку, и странные дела в том замке творились.
       А на тринадцатый день после сороковин - как громом ударило: слег молодой Ладислаус. И ни молебны, ни травы, ни курения с притираниями помочь не могли.
       "Сглазили!" - шелестели старухи.
       "Бог покарал..." - крестились монахи.
       Ну, Божья то кара или дьяволовы происки - а только таял молодой граф, словно свечка воску белого у алтаря в храме Господнем, на глазах таял.
       Тяжелые вести...
       Ох, тяжкие...
       И вот, вторая неделя к концу пошла, граф молодой, слышно, обеспамятел уж - стало табором под горой, на речном берегу, племя египетское.
      

    2.

      
       Ладислаус медленно приходил в себя.
       Что-то настойчиво пульсировало багровой жилкой в глубине бархатистого агатового мрака, что-то выталкивало его из небытия, словно тонущего пловца - из глубокого речного омута к свету, воздуху, жизни, - и, прислушавшись, Ладислаус понял: это сердце.
       Его сердце.
       И чьи-то неуловимые касания, заставляющие сердце - биться.
       Осторожные, уверенные прикосновения чутких ладоней к озябшему комочку теряющей жизнь сущности, словно тишина, хлопьями прозрачного снега опускающаяся на сомкнутые веки.
       Мягкий полупризрачный свет коснулся лица, и Ладислаус услышал - незнакомый голос нашептывал слова, напевные и странные, и в их неясное звучание вплетался шорох трав, беззвучный плеск реки, ветер и взмахи совиных крыльев... Шевельнулись ресницы, синеватый сумрак зацепился и повис на них, и сквозь эту дымку, сквозь зыбкое переплетение неяркого света и густых теней проступил смутный очерк человеческой фигуры. Густое облако темных волос пахнуло полынью и мятой, и четче, яснее зазвучали слова:
       - ...ночь янтарная, ночь полынная - звезды россыпью, звезды звонные - путь неведомый, звук неслышимый... Заклинаю тебя, Влад молодой, земной - да не мой, заклинаю тебя ледяной волной, тишиной ночной, ветром северным, звездным серебром, огнем-пламенем... Ай, степь бескрайняя, синь бездонная - будь слово мое крепко!
       В комнате горела единственная свеча, окна были плотно занавешены тяжелым сукном, и сгустившаяся под потолком тьма ласково обнимала хрупкие плечи молодой смуглой женщины. Сквозь завесу ресниц из глаз ее неярко сияли звезды, и молодой граф - по-детски и в то же время иначе - прильнул взглядом к ее лицу, рукам, плечам... Сердце изумленно вздрогнуло, и колыхнулся звездный узор во взгляде.
       "Ивана..." - утонуло во тьме бездонных зрачков.
      

    3.

      
       "Ивана!" - на разные голоса зовет табор.
       Идет Ивана - словно и не по земле, ни единой травинки не примнет.
       "Ивана, красавица!" - окликают деревенские парни. - "Сядь с нами, одари словечком!"
       Не слушает Ивана, дальше идет. Хороша Ивана - очи карие, кудри темные, стан - лоза виноградная; улыбнется Ивана - белым жемчугом брызнет из алых губ, светом утренним глаза из-под ресниц вспыхнут.
       "Госпожа Ивана," - услужливо кланяется седой привратник, и, отвернувшись, сноровисто сплевывает между пальцев: "Ведьма!"
       Идет Ивана по мраморным полам, торопится; торопятся ее отражения в дорогих серебряных да венецианских - дутого стекла - зеркалах, коричневым запотелым глянцем блестит кувшин в руках Иваны.
       "Спасительница!" - приподнимается на подушках Влад - молодой граф и учтиво целует смуглые пальцы.
       Смеется Ивана, отнимает руку от Владовых губ, а взамен в тонком бокале вино подносит, с травами сваренное. Играет вино, алым светом плещет, пьет граф молодой - в бокал не смотрит, а смотрит на руки Иваны, на шею ее лебединую, на губы пунцовые.
       Хороша Ивана, ой, хороша - глаз не отвести!
       Обратно идет Ивана - медленно идет, не торопится. Туман в глазах у Иваны, словно папоротников цвет; тоска на сердце у Иваны - словно ночь безлунная, беззвездная. Молчит у ворот седой слуга; молчит Ивана, мимо идет.
       "Иванка!" - окликают ее от колодца.
       Не оглядывается Ивана, дальше идет.
       "Иванка-цыганка!" - беззастенчиво рифмует босоногая ребятня. - "Иванка-цыганка!"
       Не слушает Ивана, дальше идет. Тяжело на сердце у Иваны.
       "Ивушка..." - шепчут тонкие губы за высоким окном. - "Ивушка, Ивана..."
       Клонится бледный лик, плавится свечной белый воск.
       "Ох, Ванда, - качает головой старая гречанка Деметра, раскуривая длинную трубку, - красота бедовая..."
       Хмурится Деметра, кольцами плывет из трубки синий дым. Не глядит ей в глаза Ивана, мимо идет; тяжел взор у Иваны, в землю смотрит Ивана. Провожает ее взглядом Деметра, и гуще идет из трубки синий дым.
      

    4.

      
       Тяжелые вести бродили по замку...
       Ох, тяжкие...
       Наступало утро.
       Ладислаус медленно, словно во сне, подошел к окну, поправил штору. Движения были неестественно ровными, почти механическими. Кружилась голова. Молодой граф покачнулся, невидяще повел рукой - оперся о стену...
       Виски словно обручем сдавило.
       Ладислаус охватил ладонями лицо, со сдавленным стоном опустился в кресло. Ночная тьма наваливалась, давила на плечи, не желая отступать, а свет уже бил сквозь плотные занавеси, неумолимо прорывался в комнату... Ладислаус выгнулся дугой, рывком поднялся с кресла.
       ...Душно, дышать мочи нет, и воздух будто раскален добела... Ох, свет белый - белее пламени, глаза жжет...
       Тишина оглушала.
       Едва слышно прозвучали шаги.
       Ладислаус затравленно оглянулся и опрометью бросился вон.
      

    5.

      
       "Ивана!" - звенит табор.
       Звенит полуденный горячий воздух, звенят колокольцы браслетов на девичьих руках, звенит монисто на груди Иваны. Знойное марево от земли поднимается.
       - Ох, Ванда, - ворчит старая Деметра, - краса незваная, беда бедовая...
       Темные пальцы скользят по узкой девичьей ладони, разбегаются из-под пальцев линии степными дорогами. Качает головой старая Деметра, тяжелым взглядом в лицо Иване смотрит.
       - Ох, Ванда, краса неминучая, беда ненаглядная... Любить тебе смертно, гореть-полыхать жарко... Погубит тебя любовь безнадежная, безоглядная, безрассудство твое девичье...
       Глядит Деметра в глаза Иване, глядит Ивана - в небеса синие. Колышется над высокими травами жаркий полуденный воздух, слова Иваны горячими каплями падают.
       - Душа человечья в мире - что капля в море, а любви не миновать. Дорог в степи - что звезд в небе, а любви не миновать! Любить-умирать, себя забывать, гореть-полыхать, в огне не сгорать - знать, судьба моя такая, ночь янтарная наворожила.
       Темнеют глаза Деметры, дым из трубки кольцами в небо плывет.
       - Ох, Ванда, - хмурится Деметра, - погубит он тебя, навек погубит, душу твою жаркую вынет... Тьма в глазах его, ночь беззвездная да луна багряная - сторонись взгляда его, прочь от него беги!
       Смеется Ивана, не хочет слушать, отнимает ладонь у Деметры.
       - Мой он! - твердит. - Много лиц у людей, а запомниться - одному из всех. Много взглядов - а душу один только жжет! Мой он, Деметра, мой до самой Зари Господней, люблю я его - пуще жизни, страшнее смерти, жарче пламени! Крепко люблю.
       - Крепко любить - жарко гореть, - роняет слова Деметра, словно кровь по капле цедит. - Ой, Ванда, сгоришь - не охнешь, себя не вспомнишь, в багряной луне разум потеряешь... Берегись, Ванда, забудь его, сердцем прошу!..
       Темнеет лицом Ивана, в землю упрямо смотрит.
       - А и погибну, - говорит, - не страшно. Сама душу выну, на ладонь ему брошу - бери, что хочешь делай, твоя она! Над рекой говорить для него стану, ночь степную заклинать стану, травы полночные в росе утренней под ноги постелю. Люблю я его, Деметра, люблю смертно!
       Молчит Деметра, ничего не отвечает. Туман в глазах Деметры, тоска давняя да луна багряная. Молчит Ивана, пальцы смуглые монисто теребят. Пряный запах над горячими травами поднимается.
      

    6.

      
       ...Дело мое ночное - темное да шальное, имя мое земное, тело мое стальное... Лягут реки извивы, словно клинка изгибы - голос звенит призывом, в ока провале - гибель... Гореть-полыхать, в огне не сгорать, сей зов услыхать - себя позабыть, отринуть, уйти - вспять не поворотить... Голос мой слушай, голосу моему внимай, голоса моего ослушаться не посмей!.. Слово мое услышь, слову моему покорись, за словом моим последуй!.. Багряною луной заклинаю тебя, полуночью степной призываю тебя, текучей водою речной ограждаю тебя... Имени твоему повелеваю - ...
      
       Мигнуло и погасло пламя свечи.
       Багряными искрами рассыпалось.
      

    7.

      
       Ночь. Спит табор. Ни тени, ни звука, ни вздоха.
       Тихо идет Ивана - ни одна травинка не шелохнется. По плечам рассыпались темные волосы, пояс вышитый в высокой траве потерялся. Торопится Ивана, спешит, а полная луна ей вслед ухмыляется.
       "Ивана!" - шелестят деревья. - "Вернись, Ивана!"
       Не слышит Ивана. Ветви с пути отводит и дальше идет.
       "Стой, Ивана!" - шепчет трава, цепляясь за подол белой рубашки унизанными каплями росы пальцами.
       Не слушает Ивана. Мокрый подол приподнимает и дальше идет.
       "Прочь! Беги, Ивана, беги прочь!" - кричит за рекой неясыть.
       Не хочет слушать Ивана. Дальше идет.
       Черной скалою вырастает из речного откоса замок. Молчит старый привратник - спит крепким сном. Молчит Ивана, мимо него идет.
       "Ох, Ванда..." - стонет во сне старая Деметра.
       Тихим эхом шелестят мраморные полы под босыми ногами, беззвучным криком исходит ночь:
       "Зачем?! Зачем ты пришла?!."
      

    8.

      
       Ладислаус не спал.
       Тяжелая занавесь была сорвана и отброшена прочь, и в распахнутое окно врывался ветер пополам с лунным светом. Молодой граф думал о женщине, за ошеломляюще короткие полмесяца поставившей его на ноги.
       О женщине, спасшей его жизнь.
       Над рекой пронзительно закричала неясыть; хлопнула ставня. Ладислаус стоял, скрестив на груди руки, узкие пряди черных волос падали на лицо и отлетали назад, отброшенные ветром. Длинные острые ногти на ухоженных руках отливали перламутром в свете луны, хлопьями падавшем на подоконник, тускло белело дорогое италийское кружево манжет, и странное спокойствие читалось в изгибе тонких губ графа.
       Новый порыв ветра скользнул вдоль висков; в ноздри ударил терпкий неясный запах. Закружилась голова, и Ладислаус, пошатнувшись, шагнул вплотную к окну. Пальцы нащупали холодный каменный край, облитый лунным светом, в потемневших зрачках отразились звезды. Странный аромат тек сквозь решетку лунных лучей, пьянил и приобретал отчетливость, и узор созвездий сложился в имя.
       "Ивана..." - шевельнулся ночной воздух.
       Граф облокотился на подоконник, играя рубином кольца. Оправленный в золото камень тускло блестел сгустком запекшейся крови, отраженный свет вишневыми искрами таял в глубине черных глаз. Холодная, нечеловеческая улыбка проступила в уголках рта, неуловимо изменив все лицо; ночь плеснула в оконный проем лунным светом и закричала, в ужасе отшатываясь от распахнувшегося в нее взгляда.
       Шаги - легкие, едва слышные шаги босых ног по холодному мрамору - отозвались шелестящим эхом в бархатных портьерах. Ладислаус по-кошачьи мягко и стремительно обернулся, уверенным движением отодвинул дверной засов и замер в ожидании. Три томительных мгновения, три беззвучных удара сердца - словно остановившаяся вечность, и на пороге комнаты возникла смутная белая тень, - прозрачный очерк лица в темном облаке волос, пьянящий горьковатый аромат ночных трав... Тонкие руки вскинулись навстречу, и даже ночь не услышала сдавленного стона, прорвавшегося со дна багряно-черных зрачков:
       "Ивана..."
      
       Шаг. Ступенька. Холодная твердость гранитных стен.
       Шаг. Ступенька. Вековая тишина, пыльная древность.
       Шаг. Ступенька. Бездонный колодец винтовой лестницы.
       Тьма.
       Шаг. Ступенька. Бесконечность подъема.
       Еще шаг.
       Ступенька. Безвольное тело провисает на руках. Темные волосы метут гранит.
       Шаг. Ступенька. Багрянец зрачка в черном провале ока.
       Ступенька. Онемевшая вечность наваливается на плечи: с каждым новым шагом - сильнее.
       Ступенька, ступенька, ступенька...
       Тьма.
       Новый виток. Виноградная лоза, запах меда и зеленых листьев. Ветер. Горький привкус неразбавленного вина - темно-красные капли на бледных, бескровных губах. Ночь.
       Тьма.
       Шаг. Еще один. И еще.
       Ступенька. Холодный влажный ветер. Терпкий запах трав.
       Ступенька. Полуночный колокол.
       Шаг. Ступенька. Бешеная коловерть звезд.
       Тьма.
      
       -...Ох, Ивана... - шептал он, запрокидывая голову к ночному небу, - Ивенна, Ивана... Зачем, зачем ты пришла...
       И виноградная полночь сочувственно кивала, соглашаясь неизвестно с чем, и слизывала темно-красные капли с обескровленного запястья.
      

    9.

      
       ...И бились о высокий берег тугие волны, и бился о застывшую небесную твердь ветер, и вошедшая в силу луна наливалась темным багрянцем. Медленным потоком поднималась над яростной водою тьма, и над речным откосом заледеневала в тусклых лучах луны, обращаясь в стены и башни. Страхом и болью исходила ночь, смертельно раненная брошенными в нее словами, и старческий надтреснутый голос наполнялся неистовой, недозволенной силой...
      

    ...В час, когда смолкают реки,

    В час, когда высоты никнут,

    В час, когда кричат беззвучно

    И в ночи роняют руки -

    В час последнего молчанья...

      
       ...И бушевала над степью гроза, и падали оземь, разрывая облака, неоперенные стрелы молний, и небо разламывалось на части. Время захлебывалось в кипящем водовороте, беззвучно крича и опрокидываясь вспять, и сухие смуглые руки царили над ночью, сплетая все воедино...
      

    В час, когда времен истоки

    Тишиной лежат в ладонях

    Говорящих над рекою -

    В час полуночный, заклятый,

    Над законами встающий...

      
       ...И распахнулись ворота замка, и медленно вышел старый привратник, и опустил на землю - у самых ног Левко - недвижную свою ношу...
      

    Ветер бьется, ветер стонет

    Над укрытой мглою твердью -

    Под седыми небесами,

    Под багряною луною...

      
       ...Ветер наотмашь бил по лицу, оставляя на губах холодный и горький привкус, и в неистовой ярости колотил в ворота замка Левко - молодой цыган, с горящими темным пламенем очами, с побелевшим лицом, с резной рукоятью, по самый клинок тонущей в широкой ладони...
      

    По-над степью, по-над ночью,

    Над звенящим разнотравьем -

    Где встают незримо стражи

    Тишины высокоскулой...

      
       ...И пала тишина, - внезапнее огненной вспышки молнии, темнее и ошеломительней грозовой безлунной ночи. И горячим пеплом рассыпались слова, и упали бессильно сухие смуглые руки. И дрогнули окаменелые темные тени ресниц на мертвенно-бледном лице...

    19


    Бондарева О.И. Самум   25k   Оценка:9.35*7   "Рассказ" Фэнтези, Мистика

      Самум
      
      Горячий ветер высушил глаза и губы, превратил лицо в потрескавшуюся древесную кору. Непомерно тяжелые покрывала пригибали к земле, напоминали: отныне только так, склоняясь, тебе придется жить.
      Если только не отважишься убить себя.
      Совесть шептала, смеялась, колола ржавыми иглами: умереть следовало еще много дней назад. Когда под пушечными ядрами разлетелись крепостные стены Каменька, и в брешь хлынул поток желтолицых ойман в остроконечных шлемах. Когда засверкали кривые сабли в лучах павшего светила, когда улицы наполнились лязгом оружия и страшными криками, а в домах заполыхали пожары.
      Ирена не испугалась кары Божьего Сына, которой грозили жрецы за самогубство. Поднявшая нож рука старшей сестры была тверда - и она сумела противостоять бесчестию. Ирена сохранила для себя свое имя. Незапятнанным.
      А младшая дрогнула. Не решилась занести над собой сталь. До тех пор колебалась, пока трое опьяневших от насилия и грабежей ойман не сорвали с петель двери девичьей спальни.
      Наверное, и для нее в тот день солнце погасло бы навсегда.
      Если бы в разгар яростного азарта солдат не появился еще один человек - изувеченный чудовищными шрамами сумер. Он ничего не сказал - или сквозь кровавый туман и глухой гул в ушах девушка просто не заметила приказа. Но ойманские мародеры внезапно утратили вкус к веселью. Рывком подняли с пола, скрутили руки веревкой, вытянули на камни двора - в один строй с такими же пленными.
      Она выжила. Но отныне не посмеет вспомнить, как при рождении нарекли ее мать с отцом.
      Задыхающийся от пепла и крови Каменек потерял и эту дочь. Но, хоронясь в подвалах, на чердаках, в сточных канавах, спасаясь бегством по стылой слякоти и окоченевшим телам - быстро забыл о ней. Как и еще о многих.
      Это было вчера. А может, миновала дюжина лун с тех пор, как невольничий караван покинул северную Рунь и вступил в бескрайние белые пески на пути в Ойман-бер.
      
      Оймане походили на вырезанных из дерева идолов старой веры, что веками медленно погружались в болота у брошенных капищ. "Отриньте тьму язычества, чтите Сына Божьего, - говорили пришедшие с заката жрецы. - И он защитит вас". Но древние истуканы не желали отступаться от своих исконных владений. Их гнев породил бесчисленные желтые полчища, что ураганом налетели с юга и смели каменные храмы с истерзанного чела Руни.
      - Айше! - хлестнуло непривычное имя. - Держи. Пей.
      Она подняла голову. В полутьме палатки надсмотрщик протягивал флягу. Тактай: он всегда заботился о том, чтобы у пленниц была еда и вода.
      Кочевники одинаковы на вид: невысокие, жилистые. Заостренные лица перерезаны морщинами, в паре которых скрываются равнодушные глаза-щелки.
      Тактая девушки отличали по пальцам без ногтей. Но никто из них не желал узнать, чем ойманин некогда прогневал господина.
      В руки Айше упал полупустой кожаный мех. Его содержимое имело горький вкус и воняло тухлятиной, но рабыни по очереди хватали горлышко затверделыми губами.
      Красавица Налия, что от самого дома рыдала не переставая, заболела от такой воды и несколько дней металась в лихорадке. Самая юная, Берна, ухаживала за ней на стоянках, но та уже отказывалась от еды - невыносимо соленого вяленого мяса.
      Как-то явился главный надсмотрщик Дерья, оттянул веко, пощупал жилку на шее Налии, осмотрел посиневшие ногти. Приказал влить в рот какое-то мутное снадобье.
      - Если завтра не поднимется, не давать больше пить, - велел Тактаю. - Пустая трата воды.
      Тот молча поклонился взлетевшему за спиной Дерьи пологу.
      На следующее утро Налия без сил лежала на спине вьючного животного, только неровно, с хрипами дышала, когда караван остановился лагерем. Напоив других невольниц, Тактай с бурдюком в руках замер перед неподвижной девушкой на ворохе шалей.
      - Дай ей, - умоляла Берна, но надсмотрщик колебался.
      Тогда Айше вырвала у него мех. Бросившись на колени, опрокинула над побелевшими губами Налии. Та, захлебываясь, жадно глотала.
      Айше придерживала голову подруги и горбилась в ожидании удара. Но удар получила не она.
      - Я ведь приказал не давать воды больным! - процедил Дерья, неожиданно возникнув у входа. Его ноздри раздувались от ярости. Не потому, что пожалел нескольких капель. Главный над низшими не терпел ослушания. - Ты заслужил десять плетей. А эту - выбросить вон. Она все равно скоро умрет.
      Налия застонала от страха, попыталась встать. Ослабевшие ноги не держали, только напрасно путались в куче пыльных лоскутов.
      Однако хозяин, калид аль-Джамшад, каким-то образом узнал о происшествии. И не позволил бросить девушку. Слишком сильно его поразила золотистая коса и бирюзовые глаза, полные слез.
      - За нее можно получить не меньше пяти сотен монет на рынке в Ойман-бере, - с удовольствием отметил хозяин, вцепившись костлявыми пальцами в подбородок девушки. Длинные вислые усы блестели от капелек пота, обрюзгшие щеки подрагивали.
      - Да, мой господин, - эхом ответил Бенги.
      - Так вылечи ее! - приказал аль-Джамшад.
      Правая рука калида поклонился и знаком приказал унести больную. Надсмотрщики бросились исполнять указание. Налия отчаянно закричала, но ей тут же завязали рот платком - только бы грозный воин не осердился.
      Молчаливый помощник хозяина, иноземец, вызывал дрожь ужаса не только у рабынь. И дело вряд ли было в старом шраме, который лишил сумера одного глаза, уха и части скулы: кочевники видели немало ужасных ран.
      Встречи с Бенги всегда оказывались неожиданны, и каждый раз чудилось, что немигающий взгляд единственного глаза следит именно за тобой. А шепчущий, словно шуршание сухих листьев голос, произносит темное заклинание. Тенью следуя за господином, он заботился только об исполнении его желаний.
      Бенги боялись сильнее, чем самого аль-Джамшада. Калида иногда можно было разжалобить.
      Назавтра Налию вернули к подругам по несчастью. Она ничего не рассказала о том, что с ней случилось, но быстро пошла на поправку. И больше никогда не плакала.
      Тактай все же получил свои плети. Но не стал мстить Айше.
      Вместо этого зачем-то украдкой сунул ей зеркальце в серебряной оправе. Наверное, прежде вещица принадлежала знатной даме: по ободку струились выложенные самоцветами руны. "Бог", "лед", "человек", "солнце", "черт"... Когда-то она задумалась бы о значении древней надписи. И о силе, которая могла бы скрываться в прощальном привете языческой Руни.
      Айше приняла подарок, но так и не отважилась заглянуть в потускневшее стекло. Не кровь ли предыдущей владелицы клубится под ним, и не ее ли светлый лик с укоризной глянет из серебряных глубин?
      Спрятала в рукав, боясь рассердить надсмотрщика.
      Ведь никогда не угадаешь, что заставит чужаков обозлиться.
      
      Невольницы смирялись со своей участью как умели.
      Белокожая Махида держалась на невиданном южном звере под названием "верблюд" с истинно царским достоинством. Она называла себя княжной Каролиной, но ей никто не верил. В Пустых землях нет княжон.
      Стройная Юлдиз никогда не лила слез и не спорила с ойманами. Молча выносила дорогу и не противилась, когда мужчины желали развлечься. За это ей доставалось чуть больше высушенных фруктов.
      Пятнадцатилетняя Берна пыталась играть на джуре, которую принес личный раб ойманского капитана. Вероятно, вельможа пожелал по прибытии выкупить девушку для себя и теперь слал подношения. Но то ли она не понимала, как нужно дергать струны, то ли инструмент был плох - музыка Берны походила на печальные завывания ветра.
      Маленькая пышнотелая Гульбахар рассказывала озорные и грустные истории из своего детства, умолкая лишь когда появлялись оймане. Те не любили звуков рунийской речи. Рабыни послушно выучились лающим словам кочевников и начали забывать родной язык. Только Гульбахар еще пыталась держаться за прошлое - но и ее память день за днем покрывалась пылью пройденных дорог.
      
      Сшитые из толстых шкур стены палатки колыхались под напором жгучих порывов, а внутри пахнущий потом и страхом воздух сгустился, словно черный вар в нагретом котле. Пленницы лежали на потертых коврах, часто дышали, но не смели раздвинуть полог: дуновение самума способно обглодать до костей неосторожного путника. И отдать его душу на потеху разгулявшимся ифритам, что с хохотом носятся по равнине, сметая жалящие кристаллы со своего пути. После их игр вчерашние тропы вырастают барханами, колодцы бесследно исчезают, а люди долго выбираются из-под раскаленных осыпей, в которые превратились стойбища.
      К сумеркам бешеная пляска демонов утихла. Сквозь уходящие за горизонт тучи на остывший лик пустыни взглянули звезды.
      Оймане привычно свернули лагерь, выстроились в длинную цепь. Впереди двигался большой отряд конных воинов - свита аль-Джамшада.
      Успешный военачальник и богатый землевладелец, калид возглавлял часть регулярной армии султана, но не гнушался набегов в мирное время.
      Молодые и красивые невольницы, отобранные для продажи, ехали на верблюдах в голове каравана. А где-то далеко позади гнали скованную медлительную многоножку из рунийских рабов-мужчин. Светловолосая Келебек все время украдкой оглядывалась в надежде заметить мужа, раненого при осаде Каменька, но видела только пыльное облако, поднятое сотнями босых ног.
      Когда взошла луна, подошли к месту недавнего пиршества ифритов. Кровь растерзанных животных и людей еще не успела впитаться в землю и рдела, словно затухающие головни. Запах смерти далеко разносился ветром и напоминал Айше последний день в родном краю.
      Кочевники не впервые отдавали рабов и коз в жертву пустынным властителям. Но в этот раз среди полуголых окровавленных тел обнаружились и коричневые халаты ойман.
      Колонна остановилась, и аль-Джамшад лично прискакал посмотреть. В свете десятка факелов было видно, как он зло размахивал руками и кричал. Его спутники, даже Бенги, понурились, готовые принять наказание, будто в происшествии могла оказаться их вина.
      Потом двинулись дальше. Путь на юг не обещал скорого завершения.
      Пустыня поблескивала под светом полной луны, словно россыпь морозных кристаллов. Теперь толстые покрывала едва спасали женщин от холода; держащие поводья пальцы заледенели. Изо рта вырывались облачка пара, а морды верблюдов покрылись седыми иглами инея. Всадники ехали, прижав руки к груди и нахохлившись, словно большие черные птицы, чтобы сохранить под одеждой остатки тепла.
      - Завтра мы будем в оазисе, где живут люди. Мирное племя бейрунов. Я слышала, так говорил Дерья, - донесся до Айше отчетливый шепот.
      Махида. Приблизилась, как только Тактай отстал, подгоняя неумелых наездниц.
      - И что с того?
      - Мы сможем бежать!
      Айше хотелось промолчать. "Княжна" не впервые строила планы побега, будто в них был какой-то смысл.
      - Нам некуда бежать.
      - Только в пустыне! Но люди могут послать весть в Каменек, если пообещать им награду. Мой отец богат и заплатит не раздумывая.
      Если Каменек остался стоять, а отец Махиды все еще жив, то богатство его давно разграблено. Но стоит ли об этом говорить?
      - Кто поверит рабыне? Мы только сменим одну неволю на другую.
      - Так что же, не пытаться? Я думала, ты не такая, как Юлдиз...
      Айше взглянула из-под платка на сизую дымку, что подползала к лунному оку. С востока прилетел тоскливый вой шакала, будто ответ на слова Махиды.
      Что это? Показалось, или в жемчужном свете вырисовался громадный рогатый силуэт, подпирающий низкие небеса?
      В строю воинов раздался истошный вопль:
      - Иблис! - кричал кто-то, словно видел свою смерть. - Шайтан!
      Поднялся ропот и ржание, захрапели усмиряемые кони, защелкали кнуты.
      - Покажите того, кто устроил панику из-за обычного облака, - прозвучал властный голос.
      Дрожа, Айше бросила взгляд в сторону грозной фигуры. Закругленные, будто у быка, рога и мощные плечи расплылись полупрозрачным туманом, а угольки глаз остались мерцать парой звезд.
      - Заковать в кандалы и отправить к рабам, - приказал все тот же голос. - Ойманская империя не терпит трусов.
      Песчаные холмы хранили молчание. Оймане перешептывались, напряженно следя за глубокими тенями барханов.
      - Хорошо карать за трусость на поле боя, - надсмотрщики не опасались ушей невольниц. - А тут нечистая сила. Ведь сожрали ифриты троих...
      Но остаток ночи прошел спокойно. Миражи больше не являлись тревожить караван. Только заунывный вой шакалов раздавался с разных сторон, будто степные волки загоняли добычу.
      А утром недосчитались шестерых. И никто не заметил, куда пропали воины из личного отряда калида - отборные солдаты, прошедшие с ним полконтинента.
      - Сотню плетей, если не найдете их, - орал выведенный из себя аль-Джамшад. - И тебе первому! - он тыкал в грудь Бенги скрюченным пальцем, на котором сверкал крупный алмаз. Тот кланялся и отступал.
      Из арьергарда сообщили, что там тоже исчезло несколько человек, и калид взвыл.
      От ярости? Или от страха? - спрашивала себя Айше. - Мы все обречены?
      "Так будет правильно", - ехидно согласилось целомудренное воспитание.
      "Но я не хочу умирать! Я хочу свободы", - запротестовала молодость.
      - Мы спрячемся в оазисе, - тихо сказала Айше, поравнявшись с Махидой. - И подождем, пока караван не уйдет. Оймане сочтут, что нас утащили, как и других.
      - А как же демоны? - девушка поежилась, но радость от проглянувшей надежды оказалась сильнее.
      - Они живут в пустыне. Не у источников.
      А чему еще оставалось верить...
      
      Когда на горизонте показалась россыпь темных точек, животные ускорили шаг, а всадники приосанились в седлах. Впереди ждали свежая вода и отдых в тени деревьев. Но вскоре головы ойман стали оборачиваться на восток. Там, далеко, на фоне выцветшего неба дрожало багровое зарево.
      - Идет пылевая буря, - сказал пожилой воин.
      - Как, опять самум? - вздрогнул другой. - Такого еще не бывало...
      Вдоль колонны проскакали вестовые. Копыта коней тяжело взбивали песок, оскальзываясь на склонах дюн. Знойные порывы подхватывали его и горстями бросали в людей.
      - Быстрее, быстрее! - кричали посланцы калида.
      Возводить шатры пришлось всем, кто успел вступить в оазис до того, как налетел шквал. Даже невольницам. Даже элитным отрядам.
      Главный надсмотрщик Дерья галопом умчался в хвост каравана; там бросились расковывать рабов - но это единственное, что могли для них сделать. Сбросив тяжесть цепей, пленные рунийцы бежали от настигающей смерти, вязли, падали, вновь бежали. А за их спинами уже появились черные вихри, кружа по равнине и жадно втягивая песок в подвижную воронку. Духи пустыни праздновали свою власть.
      Те из рабов, кто был посильнее, успели нырнуть под защиту укрытий. Девушки-рунийки до последнего держали вход в палатку открытым и в призыве пытались перекричать вой урагана.
      Айше видела, как смерчи нагнали отставших - и мгновенно проглотили. А потом выплюнули окровавленные скелеты.
      Страшно закричала Келебек, когда поняла, что ифрит сожрал и ее раненого мужа.
      А потом Тактай оттолкнул рабынь от входа и быстро задернул полог.
      На лагерь обрушилась оглушительная тьма.
      
      В этот раз исчадия быстро миновали островок деревьев. Кожи полога перестали рваться с кольев, как пойманные в силки птицы, смирились с привязью. Сразу изменился тон свиста беснующегося ветра: от него больше не закладывало уши.
      Зато стали слышны другие звуки. Отчаянные человеческие крики.
      Тактай растолкал невольниц и мужчин, которые набились в тесное нутро палатки, выглянул наружу.
      - Никуда не выходить, - приказал он и пропал в бледно-желтом мареве.
      Махида дернула Айше за рукав, но та и сама понимала: это единственная возможность. Только Тактай не спускает с пленниц глаз. Остальные их скоро не хватятся.
      - Идемте с нами, - звала Айше рунийцев.
      Но никто больше не решился преодолеть тонкую преграду, что отделяла от дикой пустыни, населенной невиданными злобными тварями.
      
      Единственное, что девушки смогли придумать - это укрыться под деревьями, присыпав покрывала песком и оставив отдушину. Ослабевший самум скоро превратит их тела в безликие холмики. Но взять еды и воды не рискнули: демоны не собирали припасы для своих жертв.
      Ничего. Надо лишь немного потерпеть. Совсем рядом поселок, там есть колодец и мирный народ. Оймане не станут долго искать двух рабынь - им гораздо важнее как можно скорее покинуть Пустые земли, раз уж ифриты отчего-то ополчились на караван.
      Стоило выбраться из палатки - и насыщенный пылью воздух ударил плотной волной. Дышать и смотреть можно было лишь прижав к лицу шаль. В гудящем тумане мелькали смутные тени. Оймане? Такие же беглые рабы? Или обретшие плоть исчадия?
      Стараясь не обращать ни на что внимания, Айше бежала туда, где заметила зеленые заросли еще перед началом бури. Махида держалась за ее одежду, чтобы не потерять в круговерти неба, перемешанного с землей.
      Босые ноги перестали вязнуть: на пути уже попадались жесткие стебли травы. Беглянки почти успели ступить на твердую, спасительную почву оазиса.
      Высокий, в два человеческих роста, светящийся силуэт возник бесшумно. Медленно и словно бы осторожно приблизился к двум замершим от страха фигуркам, обдавая невыносимым жаром. Оцепенев, Айше увидела, как к ней наклоняется пылающая морда с факелами глаз и рогами-полумесяцами. Низко зарокотал голос существа, но девушка не сразу поняла, что оно пытается говорить.
      - Веч-хный... где-х-х он... где-х-х... кх-оль-цсо...
      Махида упала на колени. Айше не могла шевельнуться от ужаса.
      - Пхусть... чхе-лховек-х-х... осс-вобод-хит... ег-хо. Инач-хе... все-х-х... умр-хут...
      Ифрит схватил Махиду раскаленной ручищей, вскинул себе на плечо - та закричала от боли.
      - Иди-х-х... - приказал он Айше. - Вернеш-шь... Вечх-ног-хо - она-х-х... буд-хет... жить-сь.
      Взметнулся вихрь песка - и демон исчез вместе со своей пленницей.
      Айше судорожно затолкала в рот покрывала, чтобы не завыть в голос.
      Что он хочет? Какое-то кольцо, Вечный... Как спасти Махиду и всех остальных?
      Почему именно она?
      Сыне Божий, ты не защитил в родном краю. Помоги же тут, на чужбине - ведь ты вездесущ...
      Девушка медленно двинулась к биваку ойман. Туда, откуда только что бежала. По пыльным щекам скользнули дорожки слез - и тут же высохли.
      На ее пути ветер словно бы стихал, присмирев. Вдалеке, за стеной потревоженной пыли, светились столбы огня. Духи пустыни ждали.
      Онемевшие ступни тонули в горячем песке, но послушно несли ее вперед. К самому большому, роскошному шатру.
      Из желтого тумана навстречу выскочили воины с кривыми саблями. Но сейчас клинки не смели сверкать так ликующе и хищно, как при взятии Каменька. Победа более не держала сторону ойман.
      Ифриты смели ничтожное сопротивление в мгновение ока.
      Полог шатра аль-Джамшада был откинут, и дыхание пустыни успело присыпать золото убранства седым пеплом. У входа неподвижно стоял уродливый воин с половиной лица. Тот, кто будет защищать калида до последнего. Бенги.
      Демоны отстали. Не хотели приближаться - или не могли.
      "Я всего лишь бесправная невольница, - подумала Айше, кусая губы. - Что я могу противопоставить тебе?"
      "Твое имя", - возникло прямо среди мятущихся мыслей. Или это прилетел ответ?
      "У меня нет имени".
      "Есть. Ты - Айше. Жизнелюбивая".
      Еще шаг - и она столкнется с Бенги, который по-прежнему преграждал путь. На дне единственного глаза горела жаркая искра.
      Внезапно сумер качнулся назад. Неловко, неуклюже. Сначала отодвинулся на дюйм. Потом на три.
      Он отступал с усилием, будто спиной толкал скалу. По вискам текли крупные капли пота.
      Калид стоял посреди шатра, сжимая в каждой руке по сабле. Наверное, ожидал, что сейчас ворвется вооруженный отряд. Но вошла только одна рабыня.
      Аль-Джамшад шумно перевел дух.
      - Пустынные демоны не могут сражаться сами, - с облегчением сказал он. - Слишком хорошо знают, что будет, если прикоснутся к алмазу. Верно, Бенги? И даже не нашли, кого прислать за кольцом, кроме тощей девчонки?
      Ойманин расхохотался, чувствуя свою власть.
      - Они не отстанут. Ты лишишься всей своей армии и добычи, пока пересечешь пустыню, - пробормотал Бенги.
      - Ну и что? Ты приведешь еще солдат, с которыми я вновь пойду на север! И твои соплеменники никогда меня не остановят, - аль-Джамшад беспечно опустил клинки. Смешно опасаться безоружной женщины.
      И порабощенного ифрита, который однажды пытался вырваться. Но вместо свободы получил жуткие ожоги, лишившие половины лица.
      Ветер взвыл - угрожающе и тоскливо. Родичи Бенги слышали каждое слово.
      "Бенги, - подумала Айше. - Это значит "вечный". Вечный раб?".
      Страшно умирать в неволе.
      Но еще страшнее в ней вечно жить.
      - Что я должна сделать? - спросила Айше как могла твердо.
      - Отними кольцо, - проскрипел Бенги. - Выбрось или уничтожь.
      Черты сумера искажались, плавились - и вновь собирались в образ человека. Ногти удлинялись, царапая сгустившийся сумрак, сквозь кожу пробивалось свечение. Бес рвался на свободу, но не мог сломать свою клетку.
      Аль-Джамшад снова захохотал.
      - Ты разорвешь эту несчастную на куски, стоит мне щелкнуть пальцами. Но какой смысл утруждать столь могущественную силу ради ничтожной задачи?
      Калид шагнул вперед, косо взмахнул саблей.
      Айше заглянула в узкие змеиные глаза, полные торжества. Словно во сне обрушилась сверкающая смерть - инстинктивно вскинула руку навстречу...
      Сабля с лязгом ударила - но только пропорола ветхую ткань рукава и высекла искры.
      "Зеркальце", - мелькнуло в голове.
      А дальше... Клинок сорвался с серебра, будто поскользнулся на льду. И самоцветные северные руны встретились с надменным алмазом на пальце аль-Джамшада. Тем, чьи грани казались нерушимой тюрьмой.
      Не рождалась на Юге сила, что могла бы сломать заклятие, способное пленить ифрита. Не потушить пламя еще одним пламенем.
      Но иноземная магия владела совсем другим оружием.
      Полыхнула адская вспышка, рев и грохот врезались в хрупкие уши. Слабые, безвольные человеческие тела швырнуло в небо - и наступила тишина.
      Темнота.
      Пустота.
      Спокойствие звезд над выжженной равниной.
      
      Ее не было.
      Ни рук, ни лица, ни закутанных в шали плеч.
      Только полупрозрачное отражение в серебряном зеркале. Струящиеся русые волосы, снежный холод кожи. Чистый студеный свет из-под ресниц.
      Всего лишь образ, запечатленный в глазах.
      С другой стороны заиндевелого стекла смотрел огненный демон. Загнутые рога пылали, сыпались уголья. За его спиной горели шатры; грязным истоптанным ковром стлался едкий дым. С воплями кто куда разбегались люди, лошади, верблюды.
      - Ты-х-х освободила меня-х-х, - прозвучал рокочущий голос. - С-с-спасиб-хо.
      Айше смотрела на преображенного Бенги и улыбалась. Шрамы исчезли. Да разве может хранить ожоги сгусток плазмы?
      Тот протянул рдеющую лапу - но не смог одолеть зеркальную преграду изо льда. Девушка в ответ коснулась стекла тонкими пальцами.
      - Ведь-х-х ты не ос-станешьс-ся...
      Айше опустила взгляд.
      - Тогд-ха я мог-ху с-сделать для теб-хя тольк-хо одно...
      
      Ветер больше не иссушал. Он нес с запада сырость и прохладу. Влажно шелестела вдоволь напоенная листва, в густой тени перекликались птицы. Росистое утро звало в путь.
      Зябко ежась, с земли поднимались рунийцы. Десятки, сотни - все полуголые, в обгорелых лохмотьях. И у каждого алел ожог - на запястье, спине или бедре. Люди изумленно оглядывались, щупали зеленую траву, вдыхали свежий воздух.
      Айше заметила своих подруг: Махиду, Гульбахар. Келебек цеплялась за Берну, словно не могла поверить своим глазам. Со счастливым лицом Юлдиз куда-то тащила Налию.
      А может, пора вспоминать другие имена?
      Издали прилетел колокольный перезвон. Россыпь медных голосов сливалась в единую, щемящее знакомую мелодию.
      - Каменек! - прошептал кто-то. - Мы дома...

    20


      0k  

    
    		
    		
    		

    21


      0k  

    
    		
    		
    		

    22


    Кинуль М.В. Ангельё и Демоньё   24k   Оценка:9.59*11   "Рассказ" Фантастика, Фэнтези, Мистика

      Инне-в-слоне, вдохновившей. Будь счастлива!
      
      Фея, Судьба и Лис пили чай на ветхой веранде. Стол был тяжелым, мраморным, черным, как и чашки, ни одна из которых не оказалась целой. Судьбе было очень неприятно такое чаепитие, и она все время думала, почему же этакая махина, со всем сервизом, не проломила прогнивших досок пола.
      Тучи мрачно кучились, и мир снова был темен и ярок, словно обработанная на вычислительных машинах фотография. Лис отвлеченно дул на кипяток и скользил взглядом по очертаниям пустых городов, выстроенных на линии горизонта рваными призраками. Шпилями они задевали тучи, и Лису казалось, что если убрать эти самые шпили, то тучи непременно упадут на дома и окончательно доломают. Его рыжие волосы лениво шевелились в такт мыслям, и это страшно нервировало Судьбу. Но тут она заметила, что Фея плачет - тихо плачет, закрыв темными руками темное лицо. Волосы Феи легли на стол, попали прямо в разбитую чашку, на гладь горячей воды.
      - Меня никто не любит, - голос у Феи хриплый и больной, а интонации подозрительно чужие.
      Судьба опустила глаза. Стыдно признаваться, но она стремилась избегать подобных моментов, потому что совершенно не умела утешать. Никогда и никого.
      - Неудивительно, - заверил Лис, не отрывая взгляда от горизонта и своих городов, - видел бы ты себя со стороны! Тут совершенно нечего любить.
      Судьба выдавила из себя укоряющий взгляд. Хотела сказать что-нибудь веское. Что-нибудь, что действительно пристыдило бы холодное сердце рыжей бестии, но она боялась Лиса. А тот пожал плечами и с отвращением поставил чашку с нетронутым чаем.
      - Ни на грамм с вами двумя не расслабишься!
      Вид у Феи, осаженного откровенным безразличием, стал совсем жалкий.
      - Пойдемте в лагерь, - сказал он, обращаясь конкретно к Лису. - Глупо вот так вот сидеть тут.
      Никто не ответил - только Судьба заерзала на стуле, но вновь промолчала.
      - Они снова скоро устроят побоище, - продолжил Фея, растирая слезы по лицу.
      - Не переношу вида крови.
      Лис постучал пальцами по столу; в чашке отражалось небо, в котором на секунду привиделись две парящие чайки. Лис тут же опомнился: в небе Коллектора птица только одна, как говаривали более умные люди. Вот только совершенно непонятно, что они имели в виду.
      - Да, пора, - Лис поднялся, схватил Фею за воротник и резко сдернул со стула. Послышался треск, грохот и грязная ругань.
      Судьба отодвинула чашку, та задребезжала по неровной поверхности, черная ручка окончательно откололась. А через пять минут, оглянувшись, Судьба увидела, как сырая земля проглатывает веранду вместе с грубым столом, битым сервизом и круглым, таким добрым самоваром, к которому гости, к сожалению, с должным почтением не отнеслись, когда он был рядом.
      - А был ли самовар? - бестактно спросил Лис, наклонившись к ней, мысли в голове остановили ход, замерли.
      - А? - вздрогнула она, отшатнувшись. - Ты о чем?
      - Уже не помню, если честно.
      Феечка шел позади, посапывая и злобно скалясь. Судьба время от времени останавливалась, оглядывалась и заботливо подгоняла.
      - Успокойся, - осаживал Судьбу грубый Лис. - Эта тварь при всем моем желании не отстанет!
      - Ей же больно слышать такое!
      - Ему будет больно, - усмехнулся Лис, - только если его пытать.
      И тут кровавый чай полился обратно из горла Феи. Тот подавился. А вскоре у подножия скал замаячил пыльный лагерь, к которому они направлялись. Барон ждал отчета.
      ***
      - Они долго били друг друга, но это ни к чему не привело.
      Лис возложил свое длинное тело прямо на алтарь жертвоприношения. Барон поморщился и жестом сообщил Лису, что камень недавно использовали и давно не мыли. Жест был коротким, но удивительно понятным - так умел только командир отряда. В ответ Лис завертелся на ложе, тщательнее об него вытираясь. Барон отвернулся.
      - Не обошлось без магии, - продолжил рапорт Лис.
      - Мы ждали вас раньше.
      - Остались на чаепитие.
      На расчерченном шрамами, разрисованном рунами лице Барона отразилось недоумение.
      - Я и сам не понимаю, господин, - успокоил его Лис, разводя руками.
      Какое-то время после их возвращения было тихо. Рапорт, недовольный взгляд Барона, приказ есть и отдыхать, как и много раз до этого. Но, как только разведчики отошли от своего маленького похода, Фея позаботился о том, чтобы устроить клоунаду.
      - Он безумен, - грустно сказал Барон, глядя на него, - и я безумен, надо заметить.
      Судьба стояла рядом, она сделала вид, что не услышала. Страшно подумать, что имел в виду Барон. Феечка копал могилу для трупа, чем очень сильно беспокоил собравшихся. Да, у него были странные понятия об увеселениях.
      - Если он продолжит заниматься этой ерундой, - это сказал Лис, проходя мимо, - то люди убьют его. Отберите лопату.
      Лис был рыжий. Он вообще был очень яркий - как солнце. И злой, как собака, только старался скрыть это. На Лиса было приятно смотреть и совершенно неприятно общаться с ним. Но вот Барон совершенно не замечал этого, тем более сейчас, когда обнаружил в руках у него огромный батон колбасы. Очевидно, отряд готовили к роковому походу, и Лис паковал провизию.
      - Они не убьют, - возразила Судьба, начиная понимать, как сильно ненавидит Лиса, несмотря на нечеловеческую красоту. - Она - Фея. Как они могут ее убить?
      - Топором, - пожал плечами Лис. - И вилами. Как они это обычно делают. Как они это сделали в прошлый раз.
      Труп вовсю помогал Фее рыть себе могилу. И как-то подозрительно самоотверженно у него получалось.
      - А теперь - полезай туда! - радостно сказал Феечка, когда они закончили. Народ, окруживший действо, стал высказываться громче. И дело, конечно, не в том, что они переживали за гнилой кусок ходячего мяса...
      Труп оглянулся на толпу, на лице явно читалось сомнение. Он снова взглянул на Фею. Они оба стояли по разные стороны от могилы, через которую Фея протянул Трупу руку.
      - Они даже не знают, почему возмущаются. Они даже не знают, как тебя зовут, - голос у Феи стал совсем женским. И голос этот говорил вполне очевидные вещи. Рука продолжала висеть в воздухе. - А я знаю. И дело не в том, имеет ли вообще смысл то, что происходит, а в том, скорее, что больше всего на свете сейчас я желаю знать, будет ли тебе страшно, когда начнут закапывать.
      Труп нерешительно протянул руку навстречу. Если честно, он не был до конца уверен, что понимает смысл сказанного. Точно так же, как остальные не понимали, есть ли этот смысл вообще.
      - Не потакай его садистским прихотям! - внезапно, перекрикивая гомон, завопила Судьба. - Барон, сделайте что-нибудь!
      - Им нечего тебе предложить, - продолжал Фея, для убедительности кивая. - А я, по крайней мере, могу назвать тебя по имени.
      Лис сунул Барону колбасу, которую тот принял с особой почтительностью. Фея, изловчившись, почти поймал безвольную руку Трупа и, отвлекшись на это, не заметил, как свободный от колбасы Лис подлетел сзади. С легкой подачи Фея скользнул в темноту прямоугольного проема. А вдогонку ему полетели комья земли - Лис не смог удержаться и не столкнуть их носком рыжего сапога.
      Не успели одобрительные выкрики из собравшейся толпы стихнуть, как клоунада продолжилась: немного помедлив и примерившись к такому развитию событий, Труп снова в нерешительности оглянулся, словно пытаясь спросить совета у ликующего окружения, и, не дождавшись, с хрипом рухнул вниз - вслед за Феей. Из могилы раздался хруст и вой. А затем - женский плач.
      
      Лагерь окружали скалы. Наверное, они должны были быть живописными и красочными, но они не были. Наоборот - однообразные, сухие и шершавые... один вид вытягивал из созерцателя всю воду и сводил с ума неслышимым треском. Говорили, иногда они становились гладкими, как стекло, при определенной погоде, и отражали друг друга.
      И горе путникам, оказавшимся однажды в зеркальном ущелье: они навсегда уходили в бесконечные отражения и попадали в те места, из которых не ведет ни одна дорога. И Судьба думала, что уж там точно не будет ни веранд посреди развалин, ни сервиза из темного фарфора, ни чая. С другой стороны, она не понимала, куда тут можно заблудиться еще дальше. Коллектор и так был последним и самым дальним углом любого мира из знакомых ей.
      Труп сопровождал их сегодня. Непонятно, зачем, но это было так. Судьба до сих пор не знала, как его зовут - ведь имя дал Феечка и отказывался теперь называть. А всем остальным, видимо, лениво было придумывать кличку для ходяче-мычащего мяса. Лису хотелось, чтобы Труп оставался в лагере, но у Барона на этот счет было свое мнение.
      Волосы - а может, парик, - у него были аккуратно завиты и лежали ровными волнами, спадающими из-под треуголки. Его камзол был идеален, сапоги - начищены. Лицо не сочеталось со всем этим. Вернее, все это не сочеталось с черно-белым узором на лице и острыми чертами. Только глаза подтверждали, что лицо не наклеклеено, как какой-то неудачный шаблон, а действительно принадлежит статной фигуре.
      Он говорил о медальоне. Он говорил о бессмертии и о Вселенском Зле. У него это здорово получалось. Судьба успела заметить, как колючие, скользкие и голодные глаза Лиса следят за Бароном, шагающим перед ними. Впервые ей показалось, что вовсе не скользкие они, не колючие, не голодные, а просто воспалены, как и у всех.
      Бессонные ночи. Песок, страх. Измотанный Лис склонил голову набок, отчего стал совсем человечным. Фея стоял вплотную к Трупу и монотонно что-то шептал в отрубленное ухо, скользя глазами-угольками по лицу. По впалому носу, по серой коже, по беззубому рту. По тому месту, где должен быть глаз.
      Лагерь прощался с отрядом. Они шли к королю за медальоном.
      
      - Ты видела, - Лис провел рукой по обрубленным блеклым волосам Судьбы, - смотрела, не моргая, не морщась и не отворачиваясь. Я из ада прибыл, если верить слухам, но даже мне было неприятно.
      Перед глазами от неосторожных слов встала прежняя картина. Толпа людей, рубящих друг друга и срастающихся вновь. Все это было бы не так ужасно, если бы не звук, сопровождающий ленту. Только бы не слышать их криков.
      Судьба повела плечом и снова попыталась уснуть, заведомо зная, что рыжая тварь просто так не отвяжется.
      - Ты трясешься из-за того, что я могу обидеть Фею - совершенно безэмоциональное создание - но не боишься смотреть, как один человек отпиливает другому голову, - тихо произнес Лис.
      - Завтра в бой, Лис, уймись, - она крепче прижалась щекой к спине Трупа и натянула одеяло до бровей. - Что за вопрос поднял тебя?
      - Даже Фея просил избавить его от этого зрелища...
      Судьба резко поднялась.
      - Ты из ада, говоришь? - тяжело дыша, спросила она его. - Могу поспорить, твой ад мало отличается от здешних усадьб!
      Труп дернулся и замер снова. Судьба в упор посмотрела на Лиса.
      - В настоящем аду стены - белые!
      Остаток ночи они провели как можно дальше друг от друга. А с наступлением нового дня все же подобрались к самому городу, спустившись в заброшенные со времен давних войн катакомбы. Но как приблизиться к Королю? Его охрана бессмертна. Барон никогда не сомневался в этом, а теперь и прочие убедились.
      Фея тяжело дышал, стенал в голос и извивался в луже чьей-то крови. Лис брезгливо обходил грязные места, стараясь не запачкаться в красном, а Судьба, страдающая от непреодолимой скуки, считала веранды в зоне видимости.
      - Так вот как это выглядит, - Барон приложил пальцы ко лбу и крепко задумался.
      - Да, они просто собираются, рубят друг друга в фарш, после чего быстро срастаются назад и, живые-здоровые, расходятся по домам. Очевидно, в королевстве других развлечений нет.
      - Посмотри, Лис. Какая только ерунда не творилась под этими тучами!
      - И вы думаете, медальон их всех исцеляет, господин?
      - Да, я так думаю.
      Королевство бессмертных воинов встало перед ними, окруженное чахлыми домами и одинокими верандами, внезапно вылезающими из земли. И все казалось необычайно серым.
      Фея пил кровь из луж, слизывал с травы.
      - Ты лгал, - сказала Судьба Лису тихо, оторвавшись от подсчетов. - Ты лгал мне, когда говорил, что Фея не хотела видеть сражения.
      - Я не знал.
      - ...и снова ложь.
      Где-то, магической тяжестью лежа на груди короля, сверкает сквозь пространство медальон, способный исцелять орды и легионы людей, напрасно убивающих себя в бою. И грустный король мечтает о дне, когда люди смирятся со своим бессмертием и прекратят бороться друг с другом.
      - Магия?
      - Физика.
      ***
      В подземельях капала вода.
      - Как это все...
      - Мы тоже не погибнем в этом бою. Но и искомое не получим, - Судьба с заботой кровной сестры застегнула на изодранной рубашке Трупа единственную пуговицу. - Не стоило вообще влипать в эту грязь. У нас есть Фея, у нас есть Труп! Зачем нам еще и медальон бессмертия?
      - А ты хочешь погибнуть? - хотя говорила она с Бароном, отвечал почему-то Лис.
      Они притихли у стены замка, вжались в ров, просочились на нижние этажи, которые, может быть, когда-то были жилыми. В полной темноте их цели казались совершенно неадекватными и наводили Судьбу на пространные соображения.
      - Я не хочу, чтобы погибли все эти люди. Не хочу отнимать у них бессмертие. Медальон нужен Барону, а не мне или тебе.
      - Делай что приказывают, детка. Здесь много городов и стран, страдающих от чего-то подобного. И может, кто знает, наша истинная цель - вырвать их из замкнутого круга, в котором они пребывают.
      - А может, наша цель - пройти мимо и не усложнять.
      - К королю должна пойти Фея, - голос Барона прорезал помещение. - Одна.
      Судьба уткнулась в свой угол. Не хотелось бросать Фею вот так прямо на амбразуру, самостоятельно разбираться со всем. Почему-то Судьба была уверена, что у него не хватит соображения добыть медальон из лап короля и вернуться назад, хотя о силе и возможностях Феи ходили невероятные легенды. У Судьбы же не хватило бы соображения и храбрости даже чтобы донести эту простую мысль до Барона.
      - Почему ты не хочешь говорить? - спросил Лис почти ласково, оказавшись рядом с Феей.
      - Причины... причины, - пропел Феечка.
      - Ты знаешь, как важно им это имя, - Лис ткнул его в бок. - Ты знаешь, на что они могут пойти, чтобы ты произнес его. Совершенно глупо с твоей стороны... как это вообще возможно - скрывать мелочь без видимых причин, но имея серьезные неприятности, грозящие твоей шкуре? ...и не было бы такого недоверия, если бы ты просто назвал Имя. Самое прекрасное или глупое имя - как бы там ни было, у тебя же нет иных причин скрывать его, кроме собственного желания сохранить интригу! Ведь нет?
      Фея обречено вздохнул.
      - Ведь все могло быть проще, мой друг, если бы не эта неоправданная маленькая тайна. А между тем, ты знаешь, что значит быть приколоченным к сырой стене.
      Эта вылазка длилась слишком долго. Лис совсем зажал Фею в угол, и в глазах его красовалось все, о чем он говорил.
      - ...и смотреть на затейливые формы металла.
      - Оставь ее в покое, - Лис ощутил руку на плече. Что-то не понравилось Барону. Почему-то Барон был рассержен. Но руку на плечо положил не он. Лис оглянулся и с удивлением увидел Трупа. Тот впился пальцами в кожаные ремешки, опутывавшие Лисово тело, и вяло оттаскивал его от Феи.
      - Должен же он хоть чего-то бояться! - зло выплюнул Лис и, вырвавшись из слабого захвата, удалился в другой угол.
      До захвата медальона оставалась ровно одна ночь. А на рассвете стража поймала Фею, летевшего прямо на них.
      - Взяли у ворот, - сказал Лис, переодетый в крестьянина, - подбивал людей объединиться и отобрать у Короля реликвию.
      - На дознание его... ее? На дознание! - тихо сказал начальник стражи, не отрывающий взгляда от доносчика. Фея безвольно болтался в руках, закованных в железо, и его так бы и унесли, но Лис остановил стражников.
      - Еще... еще ходят слухи, что это Фея, - сказал он со странным выражением лица, словно был сам не до конца уверен в том, что действительно говорит это.
      Фея вырвался из рук и развернулся к Лису.
      - ...И еще что он знает имя Мертвого Человека, - глаза Лиса стали совсем пустыми. Стража связывала руки Феи за спиной. - И, естественно, просто так он в этом не признается. Хотя я лично думаю - это само Вселенское Зло, прикинувшееся простолюдином. Иначе зачем бы ему медальон короля?
      Фея оглядел Лиса последний раз. И не было в этом взгляде ни страха, ни злобы за предательство, ни интереса. Ничего, чего бы ждал сам предатель.
      Фею увели, и Лис спустился в укрытие - доложить о выполненном задании.
      - Они ушли искать восточный ход, - Барон разложил на бочке карту и с интересом ее разглядывал. - Если Фея поднимет бурю, на глаза лучше никому не попадаться. Мы уйдем проклятыми тропами.
      Лис стоял, уткнувшись лбом в стену. Руки его мелко тряслись, дыхание ломалось. Барон демонстративно игнорировал это.
      - Она справится.
      - Да чтоб он сдох.
      
      Вселенское зло? Да. Феечка много думал и пришел к выводу, что мог бы убить всех ради забавы единой. И тех, и других. Кто знает, может, это главная характеристика зла? Забава. Как много обещало слово, вокруг которого крутилось сознание. Было ли вообще в мире что-то более достойное внимания? Все, что делалось ранее мной, признался наконец Фея, делалось ради забавы. Либо чтобы избежать неудовольствия.
      Его привязали к очередному стулу, покрутили перед носом очередным крюком, пообещали многое.
      - Убей его. Если умрет - значит, не человек. Если мы само Зло прикончим - о нас же во всех книжках напишут!
      - А если это Фея, то напишут, что вот, мол, пришло Зло, а Фею каких-то два выродка убили.
      - Так может, медальон и нелюдей от смерти хранит?
      - Тогда какой смысл убивать?
      - Ну раз так, то конечно, тут пытать надо.
      Фее был неприятен исход маленького разговора двух человек в темноте. Он никогда не был в таких ситуациях и, более того, никогда не слышал о подобном, если не считать прозрачных намеков Лиса, но прекрасно знал назначение каждого предмета в маленькой неуютной комнате.
      Очень не хотелось, чтобы история продолжалась по этому сценарию, и потому стены рухнули, веревки расплелись, а дознаватели рассыпались в прах на пару минут, пока страшная сила медальона не начала собирать и исцелять их. Но этих минут хватило, чтобы добраться до тронного зала.
      
      Король был статен и печален. Очевидно, он думал о том, как тяжела его судьба и как благородно он хранит своих подданных. Кроме того, он думал о безграничном терпении, которое позволяет долгий срок ждать просветления в умах людей. Подданные не желали оправдывать надежд.
      - Ты пришел за ним? - спросил он, указывая на сверкающий диск на груди, когда крошечное и затертое нечто, во всем своем жалком облике, пришло с поклоном в тронный зал.
      - Нет, не за ним, - Фея слегка нагнулся, чтобы почесать колено. - Нас не интересуют блестящие побрякушки, Ваша милость.
      Король вздрогнул.
      - Вы поймали очень редкую зверушку, правда? - невзначай спросил Фея, от внимания которого не укрылось нервное движение.
      При этих словах трон страшно заскрипел и, оставляя глубокие следы в камне, отъехал вбок. Ковер с золотым узором, висевший на стене, начал темнеть и обугливаться, осыпаясь пеплом на пол. Потайная дверь за ним складывалась в гармошку, обнажая крохотную комнатку...
      ...Комнатку с одним-единственным стулом, на котором сидело нечто, уже даже не напоминавшее человека. Стул висел над полом, залитым кровью; в ней плавали мелко порубленные внутренности, конечности и осколки костей. Стены до потолка блестели красным. В следующую секунду кровавый сгусток, прикрученный к стулу, начал собираться воедино.
      - Это он воскрешает твое королевство, перетягивая их раны на себя, - сказал обалдевший Фея, который, правда, ожидал чего-то подобного. На голос повернулись остатки головы. На шее можно было угадать обруч с королевской печатью. Стражу передернуло, но они почему-то продолжали стоять, где стояли.
      Завороженный Фея ступил в комнатку и повалился в красную кашу. Там, где предполагался залитый пол, была поверхность глубокого кровавого бассейна. Фея вынырнул, отплевываясь, и тут же стал свидетелем того, как фигура на стуле снова начала разбрызгиваться во все стороны. Королевство воевало.
      - Покинь нас, - попросил Король, красные капли долетали до подола его одежд. - Не вмешивайся.
      Очевидно, сказать ему было больше нечего, потому он и замолчал, забыв отдать какие бы то ни было приказы.
      - Ты заставляешь ангела платить за чужие грехи, - улыбнулся Фея демонической улыбкой. Его пальцы уже сжимали оголенную скользкую кость сидящего на стуле гостя из очень далеких мест. - Ты вообще соображаешь?
      Тем временем в тронном зале обстановка поменялась. Стража окружила комнату, готовясь по первому приказу изрешетить Фею. Они знали, что сейчас при любом раскладе менее смертны, чем незваный гость. Но Король не мог отдать приказ. Хотя, как он внезапно признался себе, хотел больше всего на свете.
      В зал ворвалась свита Барона, но никому уже не было дела до них. Лис что-то пробормотал насчет того, что ему-де все понятно, а Судьба только охнула, обнаружив столько красного.
      - Неси медальон сюда, - приказал Барон через весь зал, стараясь обратить на себя внимание и Феи, и короля, и стражи.
      - Слушаюсь, мой господин, - улыбнулся Фея и снял останки ангела со стула, - вот ваш медальон.
      Оставляя за собой кровавый след, он вышел со страшной ношей в центр зала. Страх, сковавший всех вокруг, позволил Фее поувствовать себя свободно и даже нагло. И потому он оторвался от пола и повис в потоках ярких вихрей, скалясь сверху.
      - Чудовище ли я? - спросил он у останков на руках. - Вот послушай. Один мой близкий друг, - Лис поморщился, - признался в откровенном разговоре, что считает меня самим Мировым Злом. Ха. И я, надо признать, поверил ему, на пару, а то и тройку секунд... Да что там - до этой секунды я твердо был в том уверен!
      Ангел, свисающий с его черных рук, молчал. Очевидно, слушал.
      - Ты в лапах самого императора местной тьмы, ангел! - радостно заявил Фея на весь зал. Король что-то заверещал с трона, но тут по нему словно щелкнуло - не больно, но весьма ощутимо. Он замолчал.
      - Уходи-ка ты отсюда в свой мир, ангел. Уходи домой, пока возможность дают. Люди тебя по своей воле точно не отпустят, а чудовище вот отпускает. Сказать по чести, чудовищу положено убить тебя, но оно все же отпускает. Лети и расскажи всем!
      Обруч на шее, сковывающий пришельца далеких миров, расплавился и стек на пол, застывая безобразными каплями. И не было сомнений в том, что Фея лично разорвал ангеловы узы.
      А люди вокруг, опустив плечи и пытаясь понять, что же им делать дальше, молча наблюдали, как призрачные структуры целителя просачиваются сквозь мировую брешь домой.
      

    23


    Аникеева А. Кодекс Единорога   30k   Оценка:8.37*9   "Рассказ" Фэнтези, Религия

    Дорога сегодня долгая. Надо бы и привал поискать. По камням тяжело так - шарк, шарк, кто это шаркает, я что ли? Развалюха старая. Я, конечно. Никого тут больше и нет, только камни под ногами, горы вокруг да цветы над головой. Покачивают своими роскошными бутонами, смотрят тычинками на меня, пыльцу на лоб сыплют. Сплетничают, небось, между собой: что, мол, это такое забрело? Не к месту я здесь. Старый орк в окрестностях светлого Единограда.
    Палка задела о камень, стукнула. Оступился и чуть не упал, нога опять заныла, чтоб её... обеими руками за клюку ухватился, боль переждать. Воздух клоками из груди рвётся. Отпустило... и я отпустил клюку свою, ослабил судорожную хватку. Сколько уж лет этой палке. Сам строгал, на совесть, так что крепкая она. Ещё меня переживёт.
    Цветы у них тут, конечно, знатные. Что цветы, что травы - в два моих роста, листами, как крыльями, машут, разве что не улетают. Светлый Единорог, говорят, силу этой земле даёт такие махины растить.
    Ковыляют старые кости. Передохнуть бы. Пойду-ка наверх по горам, пещеру какую найду. Сил нет.
    Выше и выше шаркаю... поредели цветы, а там и вовсе пропали. Только камни шуршат да ветер легонько повеивает. Чистый тут воздух, горный, насыщенный, хоть ложкой черпай. Хорошее место, знали Высокие, где поселиться. Не то, что мы, орки...
    Девичий крик. Выше по склону.
    За ним второй, пронзительный.
    Откуда это? Ничего нет, спокойны серые скалы... А, вот оно - справа. Покатились и запрыгали по склону камешки, проползло наверх бурое и чешуйчатое. Зверь какой-то, не вижу сослепу: дракон, мантикора, виверна? Пропал из виду - снова появился. А, ну точно дракон. Хвост волочится, как верёвка, в пыли. Крылья сложены, сам он лезет, как ящерица, чуть не на брюхе, тремя лапами загребает, а в четвёртой крутится, барахтается тоненькая такая с ручками-ножками. И кричит.
    "Спасите!" Ветер полощет, развевает светлые волосы.
    Чтоб тебя... эльфийку тащит, змей летучий! Туда, наверх, в пещеру, где дыра на скале темнеет, по краям мхом изрезана и сухими колючками.
    Я сжал палку и заторопился наверх, как мог. Ещё один крик.
    "Храните мудрую расу, ибо через неё придёт к вам Свет". Это из Кодекса. Давно уже не верю я ни единому слову Кодекса, но такая это штука... за годы как грязь под кожу въедается. Из нутра по костям липнет: не хочешь, а вспомнишь. Мне от него уже никуда не деться.
    Тяжко... я вполз на площадку к пещере задыхаясь, подгребая своей третьей ногой, деревянной. Этакая старая животина, что выискала безлюдное место и пришла издохнуть. А ну не всё ли равно. Отчего не тут помереть?
    Выходи, дракон, тут вот драконоборец пришёл, желает сразиться.
    Он копошился у входа, гора бурой чешуи. На мой оклик повернул треугольную голову. Я, насколько мог, выпрямился и погрозил ему клюкой.
    - Отпусти её или будем драться!
    Глупый ты орк. Без малого три сотни лет тебе, а ума так и не нажил. Ну и умри здесь с первого удара драконьей лапы, изжарься в огненных струях со своей палкой.
    Дракон сморгнул. Растерянно повёл головой. Девчонка вдруг завелась, вылезла из-под тёмных когтей и на четвереньках зашустрила в сторону.
    Зверь догонять не стал. Да что это с ним? Я обтёр лицо - льётся со лба, да что за напасть! - и поморгал. И разглядел наконец. Чешуя тусклая, крылья рваные, будто молью изъеденные, кости чуть не наружу торчат. Ох ты ж, ну и противник мне подобрался, аккурат под мою стать.
    - Ну, - говорит он хрипло, - отпустил. Будем драться?
    Девчонка забилась под куст и смотрит голубыми глазёнками. Из-под листьев и колючек только коленки выглядывают и ручки - белые палочки. Да волосы аж до земли струятся, жёлтые, как полуденный песок.
    Дракон понуро стоит, свесив драные крылья.
    - Ты что, - говорю, - из ума выжил? Она ж из Высокой расы, да за неё с тебя шкуру спустили бы! Из-под земли достали бы, из-за облаков выцапали и чешую твою ржавую с костей - как перчатку, заживо. Слышишь?
    Он вздохнул, устало так. Поник весь, хвост совсем провис. Чешуйки все топорщатся, как на больной рыбе.
    - Да какая разница. И так недолго осталось, не всё ли равно, где помирать? С голоду я тут вот, тащу всё подряд...
    Голос у него хриплый, надтреснутый, чувствуется в нём стариковское дрожание. На мой похож.
    Девочка-эльфийка подскочила, осмелела что ли, и ручонкой своей указывает:
    - Он на меня напал! Этот дракон не чтит Кодекс. Убей его, орк!
    Убить его? Да что-то руки тяжелы, не поднимаются. Приберегу я покамест силы.
    - Зачем, Высокая, его и так приберёт скорёхонько. Иди с миром, дракон. Имя-то твоё как?
    - Кадрак, - ответил.
    Ещё раз вздохнул, развернулся, грузно ставя лапы, и поволок хвост в пещеру. Там залёг в темноте, как ворчливый голем, поворочался и затих.
    Девочка ахнула, подбежала к пещере, вернулась, руками машет, никак не уймётся.
    - Как это?! Его надо...
    - А ты, Высокая, из Единограда будешь?
    Мысли - видно - как ветер переменились, глаза по-иному загорелись.
    - Да, я у дворца живу. Я Эльфина, наследница рода Вейнар, моя мать - Арлайна Светлая, а отец заседает в Высоком Аоре.
    Вся она крутится, вьётся. Стройная, лет двенадцати девчушка, лёгкое розовое платье на ней всколыхивается, летит за руками, за изящным станом. Ножки в атласных туфельках. Волнами идут пшеничные волосы, на шее прыгает серебряный медальон.
    - Пойдём, Эльфина. Домой тебя отведу.
    Солнце жарит из безупречно голубого неба. Тяжело на палку опираюсь. Она будто вросла в руку, пустила корни в морщинистую кожу, в заскорузлую тёмно-зелёную ладонь.
    Тук - стучит по камням, тук - облачко пыли.
    Эльфина то сзади бежит, то впереди припрыгивает. Быстро топочут туфельки, волосы, как невесомые крылья, разлетаются. Такая лёгкая она, такая светлая, глаза как голубые лепестки, личико - жемчужинка.
    Смотрю я на неё, девчонку из Высокой расы, и Кодекс Единорога по жилам прямо в голову стучит. "И придёт народам большим и малым благость через расу Высокую, Мудрую расу". Не мой это завет, не от моего народа пошёл, а поди ж вытрави его теперь из сердца...
    Началось всё лет двести с лишним назад, когда я ещё орчонком был. Молоденький совсем, но не дитё; до посвящения мужей недолго оставалось. Юнец, в общем. Оркастан наш - станица орочья - как встал некогда в пустыне, так и стоял не шелохнувшись вросшей кочевничьей стоянкой. Хижины, как диковинные грибы с жёсткими шкурами, расставились по пустыне на долгие вёрсты и мало-помалу выцветали, ссыхались от солнца. И жили мы там, в песке и на жёлтых камнях, как и предки задолго до нас жили.
    И вот однажды появился под частоколом у ворот один такой, как Эльфина, пшеничноволосый и сказал, что пришёл передать нам свет истины. Мы взяли его, понятно, и убили. Вражда ведь у нас, многовековая. Потом ещё один - тоже пешком, с чистым взглядом и непокрытой головой. Встал у ворот и руки к небу: "Орки, я принёс вам слова мудрости! Отворите!" Его тоже - саблей по горлу.
    Пятого уже выслушали. Перед тем, как примериться острой сталью к белокожей шее, Рогрох кивнул: "Ну говори, откуда лезете и зачем по одному".
    Тот вскинулся и вроде улыбнулся, растерянно так. Совсем незлобиво.
    - Я шёл к вам, орки, неся в своём сердце учение света и мудрости. Старый мир живёт в страхе и ненависти, пришло время открыть себя для великой любви ко всему живому. Я пришёл передать вам слова новой веры...
    На этом Рогрох его оборвал. Потом недоумённо пожал плечами и принялся вытирать лезвие.
    Но посланники не закончились, наоборот, полезли даже чаще. То и дело оказывался под частоколом кто-нибудь с пыльными стёртыми ногами, обгоревшим носом и пустой флягой из-под воды. Их быстро и чётко резали и пристраивали волколакам. Но они всё равно шли.
    Первое, что меня тогда поразило - все они были безоружны. Не то что меча или лука, а вообще ничего, даже завалящего ножика. Я ворочался по ночам, в голове не укладывалось: вот иду я один, в далёкую даль, во вражеский стан, как же я не возьму саблю, а лучше две? Эти эльфы что, безумны все до одного? Да нет же, не лают, не воют, песка в рот не пихают, глаза ясные, говорят складно. Что тогда?
    Я выходил в ночную пустыню, бродил и слушал сухой ветер, что намывал на ноги холодного песка. По чёрному небу пересыпались звёзды, как прозрачные осколки, а из камней щетинились бледные пучки трав.
    Не боится тот, у кого сила. Эти странники отринули меч и копьё, значит, есть у них иная сила, о которой предания моего народа почему-то молчат. И я стал присматриваться к путникам, пару-тройку тщательно обыскал, с некоторыми удалось перекинуться словцом.
    А однажды пришла Айнаэль.
    Я стоял тогда на часах; перекликнулся со старшими и первым открыл ворота. Она стояла на краю пустыни, стояла просто и естественно, будто по-соседски заглянула на чай. За её спиной бушевал степной суховей, бесплодная земля стлалась трещинами до самого горизонта и далеко за ним, а при ней не было даже котомки. Запылённый плащ, трогательно опущенные руки. Сама беззащитность. Она взглянула прямо и искренне глазами нежно-голубого цвета. Лучезарно улыбнулась.
    Я растерялся. Краг и Грох подбежали и тоже замялись, но хмыкнули - приказ есть приказ - и, скрутив её, отвели к вождю.
    У колодца собрался какой-то народ, вождь Раххар бугрился, как огромная буро-зелёная глыба.
    - Кто такая? - рыкнул он, и в пустыне кустарники попригибались. - Зачем ты здесь?
    Она светло взглянула на него.
    - Добрый орк, добрые братья и сёстры, - произнесла она, - моё имя Айнаэль.
    Она не взывала с надрывом, не звенела хрустальным колокольчиком; она звучала нежно и искренне.
    - Я не иду путём одного народа, но иду путём всей земли. И он привёл меня сюда. Орки, я желаю вам добра. Я пришла помочь вам обрести свободу, снять путы злобы, что сковали вас изнутри, отпереть клетки жестокости, которые выстроили вы!
    - Нет у нас никаких клеток, мы свободный народ! - обозлился Раххар.
    Хрогрот лучше понял, о чём она.
    - Поди расскажи это сначала своим, - предложил он. - Хотят перемирия, пусть так и говорят.
    - Эльфы уже приняли новую веру, - безмятежно улыбнулась Айнаэль. - Сияющий Белый Единорог вышел из леса Истин и дал миру своё слово. И велел нести его всем на земле, всем расам разумным, ибо только вместе, сплотившись, сможем изгнать мы раздор из наших земель и зло из наших сердец...
    Народ заскучал, зашумел и разделился. Одни хотели прикончить пленницу на месте, другие предложили обождать - мол, волколаки и так в последнее время разъелись, стали медленно бегать. Я кричал за вторых, но думал совсем не о волколаках.
    Раххар махнул ручищей, рявкнул - посадите её покамест в яму - и Айнаэль отвели к частоколу, где было нарыто под такие случаи. Она покорно спрыгнула и обернулась, наивно выглядывая наверх. Грох осклабился ей и сгорбился, показывая, что лицо лучше опустить, а то песка в глаза нападает. Такая любезность. Вдвоём с Крагом, пыхтя в распаренной пыли, они придавили яму тяжеленной решётчатой крышкой. С глухим стуком вмялось в землю по краям. Тонкую эльфийскую фигуру внизу теперь полосовало на части чугунными прутьями.
    Народ постоял и начал расходиться. Я сидел у решётки, пока мы не остались одни.
    - Айнаэль, - позвал я.
    Она подняла голубые, как небо, глаза.
    - Моё имя Аркх. Скажи, зачем ты пришла сюда, к своим врагам?
    - Вы не враги мне.
    - Да ну. Три сотни лет как режем друг друга. Это что, друзья?
    - Вражда закончится. Новый мир будет создан на согласии и добрососедской любви. Аркх, ты никогда не видел этого, но закрой глаза и представь... вот, смотри, все битвы исчезли. Орки больше не теряют лучших из племени, дороги чрез рощи и густые леса безопасны, дети растут в мире, страх и ненависть не отравляют души... Это ли не Кар-Гоал, прекрасный мир из ваших легенд, куда попадают после смерти?
    Она выглядывала из чугунного квадрата, тонкие пальцы едва обхватывали толстенные прутья. Внизу раскиданы камни и искорёженные железки, эльфийка подтягивалась к решётке, балансируя на ржавой бадье.
    Я возразил:
    - По смерти - да, но при жизни туда не попасть. Потому что закон таков: злом отвечают на зло. Когда эльфы убили старого вождя, мы были в ярости. И когда перекрыли Шаг-Натал и перестреляли тысячу наших - тоже. Всегда так. Вот мы кинули тебя в яму - ты злишься на нас, ведь так, да, злишься?... нет... вижу, что нет... Почему?!
    - А ты сам, Аркх, разве сердишься на маленького ребёнка, который ударил тебя? На безумца, который оскорбил тебя? Разве желаешь им мести?
    Вдалеке визгливо перекрикивались, лаяла собака. Я замялся, молчал и бессмысленно шарил глазами по белым костяшкам пальцев на прутьях.
    - Нет, - продолжала она, - потому что они неразумны. Так я не могу держать на вас зла. Но мне грустно, потому что не могу взять за руку вас, заплутавших, и вывести к свету...
    Она протянула сквозь решётку свою руку и прикоснулась к моей. Я вздрогнул. Нежная, как молодой листочек, чуть прохладная. Трепещет... но скоро замрёт; мы прервём её биение, мы убьём её. Мы жестоки, плутаем во тьме. Прокляты злобой; она права.
    Я не мог не поверить. Передо мной были её дела; и наши. Она открыто пришла - мы схватили её. Она сказала, что желает добра - мы не выслушали её. Не опасна в Оркастане даже ребёнку - но мы бросили её в яму и закрыли железом, как дикого зверя.
    - Мудрость спасёт всех нас, - негромко, светло говорила эльфийка. - Мудрость Белого Единорога...
    Я огляделся - вроде никого - и попытался сдвинуть решётку. Ни на пядь. Упёрся, широко расставив ноги, выгнул спину, как верблюд, и тянул вверх, пока не выдохся. Намертво.
    - Не надо, Аркх, ты надорвёшься, - увещевала снизу Айнаэль. У меня сердце заныло от её слов.
    Из-за хижин показалась ребятня, у частокола прохаживалась стража; слишком опасно. Я вернусь ночью, прихвачу инструмент и сдвину чёртову крышку - так я решил. Этим нежным рукам не след тянуться сквозь прутья.
    Я весь день околачивался рядом, иногда подходил и говорил с ней, и всё яснее видел её правду. Её ответы порой оглушали меня, я застывал, осенённый, и ловил ласковый небесно-голубой взгляд из-под решётки. Вечером уплёлся домой с ворохом путаных мыслей и наверняка знал только одно - я вернусь, когда всё стихнет, и выпущу прекрасную Айнаэль на волю. Расставаясь, я признавался и горячился, а она сказала только:
    - Не волнуйся, Аркх... всё хорошо. Всё правильно. Да хранит тебя Белый Единорог.
    Я не спал всю ночь.
    В самый тёмный час, перед рассветом, я прокрался с ломом к решётке. Руки чуть не лопнули от напряжения, но я выкорчевал её и отбросил на сторону. Глухо упала пудовая крышка, разогнав песок вокруг себя. Немного просыпалось с края в темноту, на замерший свёртком плащ и белёсое скрюченное тело. Вверх, на меня, смотрели застывшие голубые глаза.
    Ночи в пустыне бывают ледяны и нещадны; хрупкая Айнаэль окоченела, сидя в яме.
    Когда я вытаскивал её, то думал о последних её словах и не понимал. Как это может быть правильно? Как? В чём тут правда? Или она просто утешала меня? Она, голодная замёрзшая пленница, утешала меня, сильного и свободного?
    Я несколько раз срывался, ссыпался на дно вместе с песком. Одной рукой прижимая холодный стан в тонком плаще, второй подтягивался к краю; можно было перекинуть тело через плечо, но я не хотел. Пусть шеи касается её ледяная щека, когда голова то прижимается от толчков, то откатывается. И её руки пусть скользят по бокам, будто она хочет обхватить меня, пытается, просто почему-то никак не может. Наконец мы выползли, и Айнаэль легла на грубую оркастанскую землю лицом к блестящим звёздам.
    Даже сейчас она, умершая, утешала меня, живого, смотря в вышину всё так же кротко, чисто, никого не виня. Этот небесный взгляд.
    Взошедшая луна высеребрила её нежную кожу, прозрачные глаза воссияли неземным светом.
    Я гладил волосы Айнаэль и клялся, что пройду путь за неё...
     
    - Скоро, скоро буду дома! - звенит Эльфина и втанцовывает в землю мягкие травинки. - Все подруги меня ждут. И отец - он любит меня безумно! - подарит блестящую брошь или диадему. Он такой великий, светлый, он среди мудрецов Высокого Аора, между прочим. А Высокий Аор всё решает, всё! Вот как!
    - Аор, говоришь... А как же королева? Правит она или так, для вида сидит?
    - Королева Лайтана, да, она тоже мудрейшая, величайшая, прекраснейшая! У неё волосы до пят, а обруч из чистого золота. И мы входим в круг её друзей, самой королевы, вот! Когда она возвращается с ночной прогулки, то заходит к нам, только к нам, к Райтаэлям не заходит, к Веркотам не заходит, а к нам - запросто. Но отец говорит, что нельзя хвалиться, поэтому запрещает рассказывать даже матери. Он такой скромный! Мудрец, он в Высоком Аоре, сама королева посадила его. Она уз-ре-ла в нём дух Единорога!
    Ну-ну. Она в нём не только дух углядела от единорога, а ещё кой-какие части, зуб даю. Последний здоровый.
    Нога поднывает, ковыляю потихоньку, ну и духота. Дорожку притеняют высоченные травы, головки клонят, обдают дурманящей пыльцой.
    - Цветы и деревья - мои друзья! - Эльфина скачет между стеблей, толстенных, как ослиный хвост, и размахивает руками. - Мы созданы едиными! Они дают силу мудрому народу!
    Засмеялась и потянула руки к пахучему чашецветнику. Обломила золотой цветок, пристроила в волосы, потом за ухо - огромная такая получилась заколка - потом вытащила и просто откинула на землю.
    - Слава Светлому Единорогу!
    Я приметил впереди кусты и тёмные, подёрнутые серебристым ягоды. Выглядывают из-под широких листов настороженно, ехидно.
    И она заметила. Вскрикнула весело, хлопнула в ладоши, кинулась вприпрыжку к кустам. Я откинул палку и заспешил, как только мог, наплевав на прострельную боль в колене.
    - Не смей! - кричу. - Отрава!
    Хоть убей не слышит, всё поёт про травы, про вечный союз с цветочками. Сорвала-таки.
    - Не ешь, дурочка!
    Она остановилась и обернулась оскорблённо так, глаза как пуговицы, даже шея вытянулась от возмущения. Тут я подоспел-таки и потянулся к её пальцам, вырвать из них волчью ягоду. Отскочила и зажала в кулак.
    - Как ты смеешь! Что такое, а?
    - Это яд, - объясняю. - Волчьи ягоды, их нельзя есть.
    Она пфыкнула. И взглядом-то каким окатила презрительным, откуда только набралась.
    - Ну да, конечно. Тебе, орк, лучше знать. Мой народ исходит от самой природы, у нас с ней вну-трен-ня-я связь. Ты и представить не можешь.
    Куда уж мне.
    Назло потянула ягоду в рот. Я шлёпнул её по руке, вышиб чёрный шарик. Ненароком задел по щеке.
    Исказилась аж, попунцовела от гнева.
    - Ты как посмел?! Я из Высокой расы, я мудрая эльфийка!
    Сиди уж, мудрая. Захочушка кудрая.
    - Тебя накажут, ты меня ударил! Фу, у тебя руки противные и грубые, как корки! Тебя побьют плетьми!
    Эх, Эльфина... Плетьми... Страсти-то какие. Идём уж, домой тебя отведу.
    Побрёл я дальше, она поутихла и сзади пристроилась, слышу - надулась. Ну ничего, всяко бывает. Пообижайся, раз душа просит.
    Быстро отошла и опять забурчала, как в котле вода закипать начала.
    - Никто меня не смеет бить. У меня отец... я играю на арфе для самой королевы... У меня арфа такая... из красного дерева. А струны - золотые.
    - Позолоченные, наверное, - сказал я. - На золоте не шибко-то поиграешь.
    - Нет, золотые, из чистого золота, самого жёлтого! У нас, у эльфов всё самое лучшее, чистое и светлое. Мой народ велик!
    Велик, говоришь. Ну правильно, твой народ велик. А мой невелик. Оттого и проиграл. Хотя нет, вру, проиграл он из-за таких, как я, молодых и неуёмных...
     
    После смерти Айнаэль я начал проповедовать. Дома за столом, потрясая ложкой, я пламенно и сбивчиво вещал о светлой расе, которая кладёт голову на алтарь истины; о нас, тянущих лямку старых идей; что, зашоренные злом, мы не видим света и мудрости. Добрая мать кивала, соглашаясь с чем угодно, и подливала супа; сестра сказала, что у меня не все дома.
    Потом я пошёл на площадь, взлез на колодезную крышку и оттуда понёс то же самое - мудрые эльфы, новая вера, свет и любовь. Народ изредка проходил; косились, но помалкивали. На площади было несколько собак, они слушали внимательно и повиливали хвостами. Я взывал до заката, потом мы с собаками разошлись.
    На второй день на меня обратили внимание. Сняли с колодца и выпороли. Мой дух укреплялся с каждым ударом, я чувствовал, что делю с Айнаэль её тяжкую ношу, и это неописуемо возвышало.
    Я опять полез проповедовать и был снят, но не унялся. Сменил место, прятался, завидев мускулистых парней в доспехах, выискивал насыпи, где полюднее, и снова вещал. Нёс слово истины, потирая отбитую спину и пониже. Приходила мать и звала, протягивая ко мне сухонькую руку:
    - А-аркх, идём домой! Волколаки не кормлены, дел по горло... Пойдём, сынок, будет тебе.
    Но меня было не унять. Я бился за умы, как дикий вепрь, и сумел-таки обратить нескольких собратьев. Мы ушли из дома, чтобы странствовать. Прибились к эльфийским паломникам и от них впитывали недостающие капли, да что там - целые потоки - веры. К тому времени кто-то уже свёл обрывки учения в книгу, нарёк её Кодексом Единорога, и мы жадно вчитывались в полупонятные, кем-то наскоро переписанные строки, попутно уча эльфийский. Помню, я сидел ночами, в каждом слове видел откровение, я повторял снова и снова, как заклинание, целыми страницами: "...и было посреди ночной темени дивное сияние, что затмевало само солнце в полуденной его славе. И пошли они на свет, и узрели, как из рощи Истин выходит единорог чистой масти, непорочно белый; грива его была из золотых нитей, а копыта серебряны. Пали ниц они, ослеплённые величием его..."
    Я вобрал в себя Кодекс без остатка - и легенду, и заповеди. Я понёс его дальше: скитался, увещевал, призывал, снова скитался, искал и бесконечно верил... И я был не один, нас постепенно прибавлялось. На глухой тропе или в прокуренной таверне, завидев такого же оборванца под недельным слоем грязи и с горящими глазами, можно было загадочно шепнуть "Аор", и на тайное слово отзывались всё чаще. Мы рассуждали о вечном, строгали грубые фигурки единорога и с трепетом вешали их на шею.
    Новая вера расползлась по миру, как корни тамарикса, стремительно и накрепко. Земля взволновалась. Кто за что, нашлись и защитники, и порицатели, вспыхивали стычки, драки, и наконец развязалась война, которую после нарекли Праведной.
    Вот это были побоища, я вам скажу, просто кровавое месиво, ничего не разобрать. Кто за, кто против, орки, эльфы, драконы понамешались, гоблинов каким-то чёртом приплело. Мы дрались за свет, и те, напротив, тоже вроде не за тьму, но думать было некогда: походы, битвы, кровь бурлит, а под конец резали уже кого попало. То побеждали, то отступали, потом опять шли вперёд. Сгинули в этой каше и мать моя, и сестра, но бедовой голове и горя не было - что есть тлен, когда впереди сияет вечное счастье. Протяни руку - достанешь. Ан нет, не так близко оказалось, ещё потянуться надо. Да что такое, опять не поймал, неужто ещё дальше, уже бежишь и бежишь, и всё никак. Да где ж оно?
    Сколько лет прошло, сколько же лет... Пока я не остановился. Пока не вздохнул, глубоко прогоняя воздух по нутру. Огляделся вокруг. Светало. По далёким деревьям пробирались лучи, всё яснее вырисовывая картину. Поле было усыпано трупами, где-то ещё дёргались раненые. Я стоял среди залитых тёмным доспехов, острых железяк, бурых пятен по рукам, ножнам, стрелам... Пшенично раскинулись волосы под ногами, из шеи рядом вязко натекало в тёмно-зелёную лужу. Повсюду остекленевшие глаза.
    Я скинул с плеча чьё-то холодное тело. Поднял взгляд к небу. Занималась заря, и всё было серо, но на востоке уже слегка, едва-едва голубело в нежном утреннем луче.
    Восход солнца. Оно насытит небеса светом. Солнце, а не дурацкий кусок железа в моей руке.
    И лишь в этом - истина.
    Я отбросил меч и пошёл, перешагивая через недругов и соратников, смиривших, наконец, свою злобу. Умолкшая суета.
    Я шёл вперёд. К солнцу...
     
    - Вон там дворец, я его вижу, наконец-то, ура, ура!
    Всё так же скачет, вот неугомонная.
    Впереди расступились травы, что сгибались, как радуги, под собственной тяжестью, и за краем обрыва, в долине, показался Единоград. Вот она, столица. Вся крышами сверкает, а на тонком, взлетающем вверх шпиле серебрится стяг с Белым Единорогом.
    - Здесь не спустимся, - кивнул я. - Пошли в обход.
    Она побежала рядом, вприпрыжку, как юркая змейка рядом с вековой черепахой. И болтает, трещит без устали:
    - Скоро мой День Воплощения, я буду совсем взрослая и смогу пить вино. Знаешь, оно какое вкусное! Я пробовала уже, с моей подружкой, она ничего родителям не скажет. И ты не говори. Мне подарили два шёлковых платья в прошлом году и медальон с Единорогом - вот, смотри, он настоящий серебряный. А сейчас я хочу диадему. У нас будет пир, отец всех пригласил и велел украсить цветами самый большой зал. Нам плетут цветочные ленты, чтобы от самого пола до потолка, их по колоннам накручивают и наверху по аркам. Такая красота!
    От жары плетусь еле-еле, слабость в ногах... Блики перед глазами, память выплёскивает картинки - я стою перед матерью с букетом маленьких фиалок, я бегал далеко к предгорьям и набрал их ночью, этих пахучих пустынных звёздочек. Протягиваю, руки мокрые от росы. Мать счастливо смеётся...
    - Большущий пир, огромадный! У нас знаешь как, такие вкусности каждый год, мы объедаемся ужасно. Однажды у меня болел живот. А у Кристаны тоже, она вообще целую неделю сидела дома. У нас оно знаешь как!
    Нет, не знаю... Я знаю другое, Эльфина. Я был в Оркастане, забрёл недавно в родные края, видел собратьев моих оголодавших. И чахлые, покосившиеся хижины - эх, не такими я их помнил. И аршинную морду наместника эльфийского видел, и дыбящегося единорога на латах его сверкающих.
    - Что ты всё молчишь, скучно с тобой! А знаешь, что говорит Кодекс? "Очисти мысли свои, и всякому живому созданию рядом дари свет и радость". Вот! А ты такой мрачный, ходишь всё, молчишь и не улыбаешься. Бука, злюка, закорюка. Это не по Кодексу!
    - Не по Кодексу, - медленно согласился я.
    - Улыбнись!
    Я шаркал всё медленнее. Нога болит, чтоб её... сегодня что-то сильно. Как разбили коленку в Праведной войне, так эта боль со мной уж до конца... Хоть так залатали, спасибо шаману...
    - Эй, ты что меня не слушаешь?
    Подбежала, в лицо заглядывает. А потом встала передо мной на дорожке и ногой топнула.
    - Орк!
    - Отойди, - сказал я.
    - Я из Высокой расы, меня надо...
    - Отойди, - повторил, - а то отодвину.
    Посмотрела на меня, и в глазах вдруг злые огоньки вспыхнули.
    - Я так и знала, - обличающе заявила она. - Ещё тогда, когда ты оставил в живых нечестивого дракона. Ты мерзкий страшный орк. Ты не веришь в Белого Единорога!
    - Твоя правда, - голос мой прозвучал отдалённо, будто вовсе и не я говорю. - Во что мне осталось верить? Вот в палку свою крепкую верю, которую сам выстругал. Да в две сотни лет, что по миру проскитался. А во что другое - на то сердце нужно другое, горячее; моё уж поостыло...
    Эльфина отскочила, пренебрежительно головкой взмахнула. Выпрямилась, опять топнула ножкой в атласной туфельке.
    - Ты против света и мудрости! Твою судьбу решит Высокий Аор. Пойдём, старый орк!
    Что же ты, милая. Кодекс наизусть знаешь, до буквы. А как же дух его, где он? Испарился, исчез. Двести лет назад угас в Оркастане вместе с кротким небесным взглядом.
    - Не смотри на меня так! Что стоишь?! - кричит уже, личико перекосило.
    "Заблудшим ниспосланы протянуть руку благую..." Видно, благость нынче плетьми вбивают.
    - Еретик! - визжала она. - Мракопоклоннник!
    Вот оно как.
    Мракопоклонник я, значит.
    Я бился за твоих предков, маленькая Эльфина. Зазубривал фамильный меч, втыкал стрелы в живую плоть. Кровь я проливал, Эльфина, алую кровь и изумрудную. Всякую.
    Забыть бы хотел напрочь, да не даёт, не пускает проклятущее колено, день и ночь ноет о былых днях. И память, как застрявшая заноза, всё саднит и гноится где-то в глубине то ли головы, то ли сердца.
    Я сражался за веру в твоё бессмертие, Эльфина. В тот свет, который ты изольёшь на этот старый мир. За мудрую светлую расу.
    За Белого Единорога.
    Но теперь... Я безверен. С меня уже ничего не взять. Еретик я, хромое тёмное отродье с заскорузлыми руками. Что ж...
    Да будет так.
    Я поудобнее перехватил свою верную крепкую палку.
     
    Сумрак уже сгущался, когда я доплёлся до пещеры старого дракона. Тяжко. Остановился. Чуть подкинул на плече лёгкое эльфийское тельце, чтоб посподручнее. Дыхание сбилось, руки подрагивают. Эх, молодость... раньше б я такую ношу и не заметил.
    Изгрызенный проём пещеры темнел в угасающих лучах.
    - Кадрак! - окликнул я.
    Он лежал у дальней стены свернувшись, будто с тех пор так и не двигался.
    - Эй, ты там живой? Клыки с голодухи не перетёр ещё?
    Гора тусклой чешуи дрогнула. Из неё поднялась треугольная голова, и я поймал усталый взгляд.
    - Смотри, что принёс, - я скинул девичье тело на пол. Ох, наконец-то, хоть кости размять. Вот так, с хрустом.
    Дракон медленно поднялся и подошёл, черпая когтями по полу. Задумчиво посмотрел вниз на копну светлых волос и тонкие ручки. Они вдруг дёрнулись, следом зашевелились плечи, раздался вздох - видать, она приходит в себя.
    Кадрак спокойно поднял лапу. Хрясь! Из перебитой шеи потекло тёмным. Прямо на медальон, нехорошо, запачкает же... Я нагнулся и снял с тела серебряный кругляшок.
    Дракон молча отвернулся и пошёл к выходу.
    Снаружи алело закатное солнце. Угасающие лучи косо падали на мшистую площадку перед пещерой. С гор потягивало ветерком, нынче к вечеру вообще зябко становится.
    Мы долго сидели рядом, глядя на закат и далёкие городские шпили.
    Наконец Кадрак шевельнулся.
    - А я ведь... не всегда им хребты ломал. Было время, в Праведной войне крылья свои рвал за них. На Чёрных горах три дня насмерть стояли - каково, а? Там и вашего брата полегло...
    Помолчали. Остро отблёскивают вдали дворцовые крыши, туманятся закатные лучи. Величественные горы тонут в прозрачном воздухе.
    - А мы, помню, в Наргольском ушелье затравили одного из драконов, отступника. Во имя мудрой расы...
    Тихо. Ничто не шелохнётся, только цветы-переростки далеко внизу ковром колышутся.
    Мы вдруг рассмеялись, на пару с драконом. В моих руках неровно содрогалась палка, Кадрак хрипло толкал воздух из лёгких. Потом вместе утихли.
    Я смотрел на покатые крыши вдалеке и сжал руку, в ладонь врезались края круглой бляшки. Медальон, да, я ж сам его снял.
    Кадрак искоса взглянул.
    - Что там, Белый Единорог?
    По серебру искусно выделано.
    - Он самый. Тонкая работа. Не пойму, потемнел что ли...
    - Дай гляну... да, давно не чистила.
    - Почернело...
    Тишина.
    Алый луч по далёкому шпилю.
    Солнце на миг в тонкую полоску - и исчезло.

    24


    Колонок Пестрые птицы   16k   "Рассказ" Фэнтези, Мистика

      Дом, полуразрушенный, походил на корявый пень: словно когда-то высокое стройное дерево росло над обрывом, но ветер сломал его, оставив кусок ствола торчать. На фоне блекнущего неба, в красноватых лучах, он выглядел безобразно.
      Человек понимал, что дом может оказаться ловушкой, но свернуть с тропинки не получалось - справа была осыпь, а слева скальная стена. В доме же можно было укрыться, запутать преследователей.
      К дому вел мост - потемневший от времени, он, казалось, покачивался уже от одного взгляда, грозя рассыпаться. Понадеявшись на удачу и благосклонность судьбы, человек побежал вперед, чувствуя, как мост перестает держать, как с каждым шагом уходит в небытие. Но - добежал, и те, кто был сзади, решили, что опасности нет, или она невелика.
      Гнилые доски не выдержали - двое преследователей с криками провалились, пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться. Одному удалось; товарищи вытянули его, онемевшего от страха; под вторым разинули пасть лохматые волны.
      Человек обернулся - но был слишком слаб, чтобы испытать радость или сострадание. Преследователи не хотели дать ему возможности скрыться, и пуля ударилась о камень рядом с ним; попасть было нетрудно, однако выстрелов больше не раздалось. Беспрепятственно проникнув в дом сквозь тяжелую приоткрытую дверь, он догадался: похоже, преследователи решили - деться ему со скалы некуда.
      "Еще посмотрим", - подумал человек, и силы начали понемногу возвращаться к нему. Оглядевшись, он почувствовал себя неуютно. Дом изнутри выглядел больше, чем казался снаружи, словно тот, кто строил его, решил соорудить для себя маленький замок. Внизу было довольно темно; шагах в десяти от двери широкая лестница вела на второй этаж, сверху из стрельчатых окон падал сероватый свет. Все тут было на редкость запущенным и обветшавшим - когда-то роскошные занавеси, скрывавшие то ли окно, то ли проход справа, из бордовых стали серо-коричневыми, кисти на них висели, будто мертвые стебли травы. Толстый слой пыли покрывал пол, и ни единого следа не отпечаталось в этой пыли.
      
      Здесь мог быть второй выход - и следующие пару часов человек потратил на поиски. Но успехом они не увенчались; поняв, что попал в ловушку, человек ощутил досаду.
      Тогда, глядя, как внизу разбиваются о камни волны, он недобрым словом помянул строителей дома; однако, оглядевшись, порадовался: ткани вокруг было множество, и при достаточном терпении можно было сплести веревку любой толщины. Дернув за первую попавшуюся драпировку, он опешил - истлевшая ткань расползалась в пальцах. Веревка из нее, если бы удалось таковую изготовить, выдержала бы разве что мышь.
      
      Человек вновь принялся обходить дом, медленно, открывая каждую дверь, в поисках тайного хода нажимая на стены и рамки картин, на которых с трудом можно было распознать изображение. Сырой воздух быстро уничтожал то, что одному времени было не успеть самому.
      
      Мимо обитой железом и медью двери, ведущей, по-видимому, в подвал, в первый раз он прошел, почти не останавливаясь - на ней висел тяжелый замок. Сейчас человек принялся бить по этому замку камнем - с одержимостью зверя, который стремится вырваться из-за решетки. Разбив руки быстрее, чем удалось избавиться от замка, человек все-таки одержал победу. Тяжелая дверь поддавалась с трудом; за ней было темно, и пришлось зажигать свечу, огарок которой оставался еще в дорожной сумке попавшего в ловушку человека.
      Лестница, скользкая, поросшая мхом, вела вниз. Оттуда веяло гнилью и сыростью, и человек засомневался, стоит ли туда идти. Однако спустился; вскорости перед ним оказалась еще одна дверь, запертая на засов. Ее тоже было непросто открыть - засов проржавел. Уже понимая, что ничего важного здесь не найдется, человек все-таки отодвинул засов, мечтая о том, чтобы обнаружить в подвале подземный ход, ведущий на волю.
      Шагнув внутрь, пленник дома поднял свечу; огонька ее хватило только, чтобы самую малость осветить темноту - но все же хватило.
      Тогда он понял, что не в подвале оказался, а в склепе. Покрытые слоем пыли темные гробы стояли на постаментах - скорее, не гробы, саркофаги. Металлическими они были, изукрашенными орнаментом. Все казались довольно старыми - да и как бы могли быть новыми, если в доме не истлели разве что камни?
      В мертвом доме живому не место...
      Скорее от страха, нежели от любопытства, он подошел к одному из саркофагов, стер пыль с части крышки, вгляделся в потускневшее золото. Надпись - неведомые письмена - разобрать не сумел; а может, то были не чуждые письмена, а попросту изощренные узоры. Когда положил руку на крышку, показалось - золото под пальцами вздрогнуло, стремительно потеплело. Отдернув руку, человек поспешно покинул склеп, испытывая сильный соблазн оглянуться, и заставляя себя не оглядываться.
      Соседство с мертвыми не радовало; не возникало сомнений, что не пустые стоят саркофаги.
      
      Остаток дня он старался держаться подальше от подвала-склепа, смотрел на море, на деревья внизу под окном, далеко, и страх понемногу покинул сердце, на место его пришло лихорадочное желание вырваться из этой ловушки. Он снова попробовал найти хоть что-то, из чего можно было сделать веревку, вернулся даже в комнаты над самым подвалом, но не нашел ничего - все те же расползающиеся драпировки и занавеси.
      Человек выбрал комнату почище и уселся на подоконнике.
      Время теперь еле двигалось, будто и оно стало немощным от старости.
      Все чаще мысли возвращались к тем, кто внизу. Он почти ощутил родство с ними - только они уже умерли, а ему еще предстоит. Воды во фляге оставалось на пару дней; еще с неделю, если повезет, можно прожить.
      А потом?
      Море шевелилось внизу, серое, в клочьях пены. Оно было водой, но смертельной; и даже до этой воды нельзя было дотянуться. Человек закрыл глаза, пытаясь понять, какой еще путь к спасению он не учел.
      Тогда от двери послышался вздох.
      
      Высокой была женщина, бледной, с узкими губами и скорбным взглядом. Волосы ее, распущенные, темные, покрывала полуистлевшая ткань, худые руки придерживали на груди расстегнувшийся ворот. Она стояла в полутьме дверного проема; смеркалось, и женщина походила на призрак.
      Человек невольно качнулся назад; первая мысль была, что сумасшедшая живет в этом доме, одичавшая от одиночества. Но глаза женщины были разумны, хоть смотрела она, как смотрят потерявшие все.
      - Ты кто? - спросил человек, чувствуя, как голос топорщится посреди тишины дома.
      - Это мой дом... ты недавно был возле нас...
      "Она мертва", - откликнулось в голове, и падение на прибрежные камни показалось хорошим выходом; "она сошла с ума в одиночестве подле умерших родных", - подсказал здравый смысл.
      
      - Я почувствовала живое тепло, оно разбудило меня, - шелестел ее голос. - Но пока я - лишь тень. Верни меня к жизни. Верни моих близких...
      Стояла она, чуть склонив голову, скорбная тень в одежде, поблекшей от времени. Не веяло от нее угрозой.
      - Чего ты хочешь? О чем просишь?
      - Пойдем...
      "Пусть она сумасшедшая, но как-то выжила здесь", - решил человек, но не в силах был пройти мимо гостьи - или, скорее, хозяйки, не в силах был повернуться к ней спиной.
      - Иди вперед, - велел он, и тень послушно скользнула по коридору.
      - Как тебя звать? - спросил для самого себя неожиданно, и понял - именно так узнает, не морок ли эта женщина, ведь только у людей имеется имя; и прилетело из темноты: "Хедвига"...
      
      Они шли, и темнее становилось вокруг.
      - Вся наше семья спит в этом склепе, - говорила Хедвига, и гость все не мог понять, сколько ей: двадцать пять? сорок?
      Тяжелые двери были открыты - сам ли позабыл их закрыть, или она позаботилась?
      - Нам не выйти самим. Открой крышки, - шепнула Хедвига, и тьма поглотила ее. Человек замер, держа в руке догорающую свечу; пытался понять - призрак ли был перед ним, или сумасшедшая ловко укрылась от взгляда.
      "Я сделаю, как она хочет - может быть, тогда она захочет помочь и мне", - решил он, и шагнул к первому саркофагу. Крышка была тяжелой и теплой; знаки, с которых он недавно стер пыль, светились едва различимо.
      Человек с трудом сдвинул крышку на треть, стараясь не смотреть на то, что, прикрытое тканью, лежало внутри. И повернулся к следующей гробнице.
      Шорохи, легкий треск, чуть уловимое постукивание - он уверил себя, что это летучие мыши, и, закончив работу, опрометью бросился прочь из подвала.
      Наверху была ночь. Свеча догорела; яркие, мохнатые звезды были совсем близко, но по ту сторону дома, а он сам оставался по эту. На его стороне была тьма; ожившие лестницы, ступеньки которых поскрипывали, плач дверных петель, шелест и шепот.
      Человек сидел на подоконнике, глядя то на небо, то на дверь, едва различимую на фоне темной стены.
      Светать начинало, когда Хедвига вошла к нему.
      Теперь она меньше походила на тень, и вовсе не выглядела сумасшедшей; поманила рукой, и он, хоть испытывал страх, направился следом за женщиной. Камин горел в полутемной зале, свисала со стен паутина, и лоскуты драпировок тоже походили на паутину, только более плотную. Семеро находились в комнате; Хедвига - восьмая. Сидящие у камина казались восковыми фигурами, не было видно их лиц.
      Один за другим они поднимали головы - люди, молодые и старые; двое совсем юнцов, мужчина преклонных лет, строгая женщина в черном, юная девушка, двое мужчин в расцвете зрелости, похожие друг на друга, как старший и младший братья...
      Гость склонил голову, неловко приветствуя их.
      Девушка улыбнулась и ему, и Хедвиге.
      - Здесь все обветшало... но мы это поправим. Вот только отогреемся у огня.
      "Они все мертвы", - подумал человек, и, пятясь, покинул залу. Он мечтал о одном - добраться до своего окна. Близость моря и неба казалась хоть какой-то защитой. Пятясь, он споткнулся о балку, и успел подосадовать на собственную неловкость.
      
      
      Он проснулся от солнечного луча, упавшего на щеку. Не сразу понял, где находится - комната блестела чистотой, и не на полу он лежал, а на застеленной шелковым бельем кровати.
      Женщина в длинном зеленом платье стояла у окна, спиной к человеку. Она обернулась, и он узнал Хедвигу; с трудом, настолько полная сил женщина отличалась от полубезумного призрака. Она оставалась бледной, и глаза оставались по-прежнему скорбными, но волосок к волоску были уложены волосы, чуть улыбались губы, и блестела на шее золотая цепочка.
      - Добро пожаловать в гости, - сказала Хедвига.
      
      На столе стояли блюда с едой - свежий хлеб лежал там, мясо и фрукты, полупрозрачный сыр, и стояли кувшины с водой и вином. Не веря своим глазам, человек протянул руку к одному из кувшинов - холодным он был, запотевшим; крупные капли собрались на стенках.
      - Пей, - сказала Хедвига, и он принялся жадно глотать ледяную воду, чувствуя, что возвращаются силы и мир обретает четкие очертания. Женщина, стоящая в пяти шагах, вовсе не выглядела волшебницей, тем паче выходцем с того света.
      - Кажется, я начну верить в чудеса, - сказал он неуверенно, и женщина улыбнулась.
      
      Все еще опасаясь, он спустился в каминную залу, и уже по дороге туда был потрясен преображением дома. Шелковые занавеси и драпировки засияли неярким светом, узоры заиграли на солнце, а солнечные пятна высветили искры в мраморных полах. Портреты на стенах больше не казались мрачными провалами в преисподнюю, из которых следят неживые глаза - теперь гостю улыбались мужчины и женщины, исполненные достоинства.
      Семейство, что собралось в зале, тоже изменилось разительно; и, если не все лица представших перед ним людей казались красивыми, то все были внимательны и добры.
      Он же будто их глазами увидел себя - в пыльной, местами рваной одежде, с грязными окровавленными руками, испуганным взглядом.
      - Кто вы такие? - воскликнул он, не боясь показаться невежливым. - Вы призраки? Или ожившие мертвецы?
      Ему ответила женщина в черном платье:
      - Мы - только птицы...
      
      
      - Жители деревенек, тех, что внизу, боялись и ненавидели нас, - говорила Хедвига. - Мы не причиняли им зла. Но дети - особо отчаянные - старались попасть камнем в пеструю птицу, мужчины держали при себе арбалеты, позже - охотничьи ружья. Женщины читали молитвы... Потом они прокляли дом - или другое что сделали с ним, не знаю, но в течение нескольких месяцев вся наша семья погрузилась в тяжкий сон, неотличимый от смерти. Сначала заболел самый младший - он перестал есть, кожа его все бледней, холодней становилась, и через три дня мы отнесли его в склеп. За ним отправилась и сестра... я оставалась последний, не считая мужа. Думаю, в склеп отнес меня он.
      - Но где же твой муж?
      - Я не знаю, - сказала Хедвига. - Может быть, его забрало море... ведь он всех потерял.
      Человек помолчал, отдавая дань тому, кого никогда не видел, и вновь обратился к Хедвиге:
      - Помогите мне выйти отсюда!
      - Это невозможно... снаружи мы - только птицы.
      - Но вы добываете где-то пищу. Летаете. Принесите веревку!
      - Еда существует только здесь, в доме, в его реальности. Как и все мы - такие. Любая веревка, принесенная тебе из деревни, обернется лохмотьями...
      
      Он вспомнил прежние свои попытки - и поверил, внезапно и полностью.
      
      - Ты можешь стать одним из нас, - сказал ему самый старший. - Мы примем тебя в семью.
      Человек замотал головой, невольно схватившись за оберег. Старик посмотрел на него печально и мудро.
      - Если бы мы хотели причинить тебе вред, сделали бы это давно...
      
      Пестрые птицы вылетали из дома, утром и вечером.
      Утром они казались душами, летящими к небу, под вечер, в свете оранжево-рыжем, закатном - кусочками угля, падающими в костер.
      Человек следил за ними и утром, и вечером, то испытывая острую зависть, то примирившись со своей участью.
      
      По вечерам все собирались возле камина и разговаривали. Молодежь была веселой и бойкой, люди постарше - вдумчивыми и учтивыми собеседниками. На столе появлялось вино - гость никак не успевал отследить, откуда оно берется; а остатки пищи исчезали, стоило отвернуться от стола.
      Поначалу гостя заботили чудеса, которых не понимал, но вскоре он перестал искать объяснений тому, что происходило вокруг. И все чаще искал общества Хедвиги. Сколько лет ей, так и не смог понять, но знал, что она потеряла ребенка - давным-давно, и до сих пор по нему тосковала...
      
      - Ты можешь жить тут десятки лет, - говорила Хедвига. - День за днем мы будем говорить с тобой, готовить тебе пищу. Но ты никогда не сможешь покинуть этот клочок земли, если можно назвать землей древнюю скалу... Но, если захочешь стать одним из нас...
      - Тогда я потеряю возможность спасти свою душу, - отвечал человек. Хедвига вздыхала. Но, когда птицы взмывали в небо, он снова и снова вспоминал то об ангелах, то о свободе - пестрым птицам вечно кружить над водой, не попасть в горний мир, но разве они не прекрасны? На их крыльях - поцелуи ветра, капли влаги морской, и что им до вечности, им, от этой вечности освобожденным!
      
      Он не знал, сколько дней прошло. Иногда казалось - от силы пара недель, иногда - что многие месяцы. Однажды он, словно в поисках ответа, рылся в своей запыленной дорожной сумке, и обнаружил жалкий остаток воска на плоском камне, служившем подсвечником. Подивился - думал, что давным-давно его выбросил. С этой свечой он спускался в склеп... а когда поднялся, та уже догорела.
      Размахнувшись, он зашвырнул камень далеко в море. И обратился к Хедвиге:
      - Да, я хочу летать.
      - Спи, - сказала Хедвига. - Ты проснешься уже свободным. Я покажу тебе море - с берега и даже с палубы корабля никогда не понять, какое оно... И я покажу тебе небо...
      
      Его разбудило солнце - луч, упавший на щеку; так было в день, когда гость старого дома познакомился со своей новой семьей.
      Когда он вылетел из окна в облике пестрой птицы, не пожалел ни о чем.

    25


    Инструктор К. Отражение   21k   Оценка:9.28*11   "Рассказ" Фэнтези, Мистика

    Инструктор Кэт

    Отражение



    В этом городе не пользуются масляными лампами. Пламя свечей подрагивает на сквозняке, пляшут на стенах длинные тени. Скользит по бумаге перо: штрихи складываются в контуры, контуры - в фигуры и лица...

    - Скажи, Дитрих, - чем картина отличается от отражения? - полковник Натаниэль Северогорский оторвал взгляд от окна. Несмотря на ранний час, снаружи было темно, почти как ночью. С самого утра лил дождь.
    - Отражение недолговечно. В зеркале видно лишь то, что есть на самом деле, тогда как внутри картины живет другая реальность... - майор Дитрих Нилмерн исподлобья посмотрел на командира и снова углубился в рисунок.
    Полковник Северогорский подошел к столу. Несколько минут он молча наблюдал за работой художника, после вернулся к прежнему занятию. Его высокая, худая фигура смутно читалась в оконном стекле, трещины шрамами разбегались по лицу. Хорошо Дитриху - тому хотя бы есть, куда себя девать...
    - А Вы как думаете, Мастер Натан? В чем отличие?
    Погруженный в свои мысли, полковник не заметил, что скрип пера прекратился уже некоторое время назад.
    - Отражение мы создаем сами, точнее, оно возникает само по себе. Картину же обычно рисует кто-то другой. Если ты закончил, пойдем, выпьем где-нибудь. Дождь стал слабее, - он всегда легко переходил от возвышенных рассуждений к более приземленным вещам.
    - Чернила высохли. Можем идти хоть сейчас, - майор Нилмерн встал из-за стола.

    Они быстро спустились по лестнице. Неосвещенная прихожая, входная дверь...
    - Дядя Дитрих! Ты снова уходишь? - маленькая девочка с белыми, как снег, волосами выскочила им навстречу. Она хотела подбежать к молодому майору, но, увидев его спутника, остановилась.
    - Привет, Джинни, - полковник Северогорский улыбнулся.
    - З-здравствуйте, - девочка попятилась. Понять бы, почему она так боится... На войне не учат обращаться с детьми.
    Джинни. Полное имя - Джин Хоул. Шесть лет. Белые волосы, бесцветная кожа, чуть красноватые глаза... Джинни. Альбинос, "дитя снежных чародеев". Единственный живой Человек в этом доме.
    - Прости, милая. Я ненадолго, - майор Нилмерн опустился перед девочкой на корточки, ласково погладил ее по голове. - Зато у меня для тебя есть небольшой подарок, - он достал из-за пазухи лист бумаги.
    - Спасибо! - Джинни развернула рисунок. - Ой! Мама, папа, посмотрите, как похоже!
    - Я вижу. Хорошая работа.
    Низкий голос заставил обоих военных вздрогнуть. В дверях гостиной стоял Джон Хоул, отец Джинни и хозяин этого дома.
    - Рад, что Вам понравилось, - майор Нилмер резко выпрямился.
    - Конечно, понравилось... Мы здесь как живые, - Сандра Хоул вышла из-за спины своего мужа и теперь рассматривала схематичный семейный портрет. - Беги сюда, Джинни. Не задерживай гьера Охотника.
    - Да, мама! Возвращайся скорее, дядя Дитрих!
    Семья скрылась в гостиной.
    - Пошли, - полковник, не оборачиваясь, покинул дом.

    ***

    Майор Дитрих Нилмерн чувствовал, как холодные капли пробираются за ворот плаща. Дождь и не думал заканчиваться. Да что там дождь, в округе все последние дни бушевал настоящий ураган. Проклятая погода, оставившая их без связи. Здесь нужен опытный маг, владеющий Искусством печатей, но в таких условиях они никак не могут вызывать помощь...
    Письмо пришло в штаб месяц назад. "Простите, что беспокою Вас: не знаю, куда еще можно обратиться. Мне кажется, что я умер... ". Глупая шутка, бред сумасшедшего, к которому никто не отнесся всерьез. Майор вспомнил о письме случайно, когда они возвращались с задания. Предложил проверить адрес, пожурить шутника, полковник Северогорский согласился - почему бы и нет? В захолустном городке мало развлечений, но в штабе их немногим больше, а так хоть какое-то разнообразие... Они оставили отряд и направились сюда.
    Вот только Джон Хоул и его жена действительно были мертвы. С первого взгляда стало понятно: у этих Людей больше нет жизненной Силы. Почему Хоул не написал, что их дочь из "снежных чародеев"? Про способности бледнокожих Людей ходило много слухов, тогда, возможно, к посланию отнеслись бы с большим вниманием... Нет, все равно нет. Чтобы кто-то смог поддерживать только своей Силой чужое существование - такого не предполагала ни одна теория. Это невозможно даже для Охотников, что уж говорить о Человеке. Но Джинни никогда не изучала теории, она просто любила своих родителей. Которые не должны больше жить - но живут. Которые хотят закончить это посмертное существование.
    Джон Хоул не мог точно сказать, когда он умер. Может, во время прошлогодней эпидемии, может, раньше... Он мало что понимал и еще меньше помнил. Его собственной воли едва хватило на то, чтобы обратиться к Охотникам. Теперь они здесь, но совершенно не знают, что им...
    - Плохая погода - еще не повод не смотреть под ноги.
    Майор Нилмерн больно ткнулся лбом в спину командира, остановившегося перед таверной.
    - Простите. Задумался.

    ***

    Джинни возится на полу в гостиной. Что-то строит из деревянных брусков. Должно быть, замок, где она будет принцессой. Дочерью добрых и мудрых правителей - короля и королевы.
    - Ты опять пыталась это сделать? - Джон Хоул заходит на кухню. Его жена сидит за столом, обхватив голову руками. Перед ней пузырек с лекарством. Пять капель - снотворное, двадцать пять...
    - Да. Себя, или, хотя бы, тебя, - Сандра старается не смотреть на мужа.
    - Это бесполезно. Последний раз, когда я пытался броситься под телегу...
    - Я помню. Почему ты не попросишь этих двоих нас загнать?
    - Они не могут. По документам мы - Люди. Живые Люди.
    - Охотникам всегда было плевать на законы. И на Людей, - женщина тянется к пузырьку. Ее рука бессильно падает на середине. - Вот, опять....
    - Не мучай себя понапрасну, - Хоул убирает лекарство в шкаф. - Охотники разные, как и Люди.
    - Нам от этого не легче.

    ***

    В таверне холодно и пусто. Здесь все равно лучше, чем в похожем на склеп доме.
    - Проклятье! Лучше бы мы с тысячей Тварей столкнулись, а не с подобным... - майор Нилмерн пьет вино большими, быстрыми глотками. Он почти не чувствует вкуса.
    - Маги из штаба дорого бы заплатили за шанс оказаться на нашем месте.
    - Плевать. Это их проблемы. Я Охотник, а не...
    - А не - кто?
    Вопрос повисает в воздухе. В самом деле, кто они сейчас? Могильщики? Няньки? Курьеры, чей долг - дождаться связи и передать информацию кому следует?
    - Я и сам не в восторге от того, что бесполезен здесь. Но мы не имеем права их бросить, - полковник пожимает плечами и отворачивается. Майор Нилмерн усмехается про себя: оказывается, хладнокровного Мастера с Северных гор тоже можно пронять...
    - Как Вы думаете, из-за чего Хоул отказывается поехать с нами?
    - Не знаю. Соседи говорят, он никогда не покидал эти места.

    С улицы послышались раскаты грома.
    - Да Тварь все это подери! Даже вино не лезет в глотку. Я не могу так, Нат! Попробую еще раз с ними поговорить... - майор Нилмерн вскочил на ноги, с силой поставил недопитую кружку на стол. Разлетелись во все стороны бордовые брызги.
    - Сиди пока. Так и свихнуться недолго, - тяжелая рука вдавила его обратно в скамейку. - Еще по одной, после делай, что хочешь. Я съезжу на холм, вдруг сработает Передатчик.
    - Хорошо. Как скажете, командир... - майор послушно взялся за кружку. На самом деле этот странный парень, полковник Натаниэль Северогорский - его друг. Просто в этом месте оказалось удобнее прикрываться официальными званиями и рангами...

    ***

    Как только майор Нилмерн возвращается в дом Хоулов, Джинни тут же бросается к нему. Ждала.
    - Дядя Дитрих! Ты можешь научить меня рисовать?
    И что с ней делать? Ребенок...
    - Могу попробовать, но чуть позже.
    - Нет! Сейчас! Ну пожалуйста...
    - Ладно. Раз ты так настаиваешь... Подожди, только принесу бумагу и перья, - майор со вздохом поднимается в свою комнату.

    Потом он долго, чуть прикрыв глаза, наблюдает за девочкой. Джинни сосредоточенно пыхтит над рисунком. У нее неплохо получается - для первого раза...
    - Дядя Дитрих, а чем ты занимаешься там, в армии?
    - Я Охотник. Убиваю Тварей.
    Перо падает на стол, и на бумаге расплывается черная неаккуратная клякса.
    - Значит... значит меня ты тоже убьешь?!
    - Нет. Нет, конечно, - оторопевший майор не знает, как на это лучше ответить. - Почему ты спросила?
    - Другие дети, в парке... Они называли меня Тварью. И их родители тоже. Запрещали со мной играть.
    - Глупости. Не слушай их, Джинни, никакая ты не Тварь.
    Да, Джинни, ты не Тварь, и даже не Охотник. Ты Человек. Маленький талантливый Человек, который не понимает, что и как он натворил...
    - Точно? Ты точно меня не убьешь? А твой друг? - она испуганно оглядывается на дверь. Вошедший полковник снял мокрый насквозь плащ, встретившись взглядом с майором, сокрушенно покачал головой - нет, связь так и не появилась.
    - Точно. Твари совсем не такие. Вот, смотри, - майор Нилмерн забрал у девочки рисунок. - Кто у нас тут, пёс?
    - Да. У соседа живет.
    - Ясно. Если бы этот пёс был Тварью, то выглядел бы так... - он принялся быстро черкать по бумаге. У животного появились вторая голова, огромные клыки, рога, удлинился хвост, покрытый чем-то вроде чешуи. - Разве это чудище на тебя похоже?
    - Не похоже. И на собаку больше тоже не похоже, - девочка, успокоившись, с любопытством разглядывала изображение. - А чем такая Тварь будет отличаться от собаки? Кроме того, что так страшно выглядит?
    - Обычно они сильные и злые. Но иногда - почти ничем... Ты только взрослым об этом не говори. Не поверят, - майор усмехнулся, откладывая в сторону рисунок.
    - А из лошади может получиться Тварь?
    - Может. Давай так: ты попробуешь нарисовать лошадь, а я - ту Тварь, которая из нее получится...

    Полковник Северогорский стоит у камина. В противоположном конце гостиной Дитрих с Джинни о чем-то оживленно переговариваются друг с другом. Иссиня-черные чернильные пятна на молочно-белой коже. Смех. Он выходит на кухню, жестом призывая хозяина дома проследовать за собой.
    - Джон. Вы уверены, что хотите... закончить? Девочке будет плохо без Вас.
    - Вы позаботитесь о ней.
    - В наших силах разве что подобрать хороший сиротский дом. Скорее всего, там ее сделают такой же, как мы.
    - Быть Охотником - тоже работа.
    - Охотники живут намного меньше, чем Люди.
    - А Вы пробовали прожить намного дольше, чем живут Люди? - Джон Хоул зло, отрывисто смеется. - Не стоит, Вам не понравится. Не надо опять начинать этот разговор, гьер Натан.
    - Не буду. Это Ваше право, Джон.
    Полковник, не прощаясь, уходит к себе. Когда майор Нилмерн через час тоже поднимется наверх, он будет уже спать.

    ***

    Утро началось поздно, с лихорадочного стука в дверь. Этот дом - совсем не то место, где хочется просыпаться... Майор Нилмерн с трудом открыл глаза. Кто может так стучать? Только один человек...
    - Доброе утро, Джинни. Что-то случилось?
    Девочка выглядит растерянной.
    - Я... Мне надо кое-что тебе показать, - она утягивает майора за собой.
    Полковник Северогорский, выждав минуту, бесшумно идет следом. Осторожно заглядывает в приоткрытую дверь гостиной. Джинни с Дитрихом стоят перед вчерашней картиной.
    - Вот. Я ночью взяла у папы в кабинете чернила, и...
    - Тебе настолько понравилась моя борода? - майор Нилмерн смеется. - Все равно, брать чужие вещи без разрешения нехорошо. К тому же, твоему папе борода и усы не идут, так что... - он оборачивается к креслу, где сидит Джон Хоул, и осекается на полуслове. Весь подбородок Джона покрыт густой клочковатой растительностью. Которая никак не могла вырасти за ночь.
    - Такого же не может быть, дядя Дитрих...
    - Как видишь, может, Джинни. Иногда может.

    С соседской собакой все в порядке - это полковник проверил сразу. Значит, дело не в картине. Или, все же, в картине?
    - Вы помните, что еще произошло вчера, пока нас не было, или утром?
    - Не помню, - Джон Хоул с отрешенным видом копается в тарелке.
    - Джинни спрашивала, носил ли отец усы... Джон ответил, что когда-то, в юности, не любил бриться, - Сандра Хоул нерешительно теребит скатерть. - Чаю?
    - Нет, спасибо, - полковник отставляет в сторону почти нетронутый завтрак. - Мне нужно съездить за город, узнать, не заработал ли Передатчик.
    Майор Нилмерн догоняет его уже у конюшни.
    - Думаете, Хоулы такие, какими Джинни их представляет? Поэтому у них не получается покончить с собой?
    - Да. Здесь везде полно ее магии... Даже здесь, - полковник прикасается кончиками пальцев к некрашеному столбу. - Интересно, каков этот дом на самом деле.
    - Не уверен, что готов это узнать.
    - У нас нет выбора - Хоул твердо стоит на своем. Буду часа через три. Проследи пока тут за всем.
    - Есть.

    Майор возвращается в дом.
    - Дядя Дитрих... Я сделала что-то плохое?
    Глаза у Джинни краснее, чем обычно. Плакала?
    - Нет. Ничего плохого. Ты ни в чем не виновата...
    Снежные чародеи? Глупость: дети, обычные дети. С необычными способностями. Может быть, он зря ей врёт. Может быть, стоит с ней поговорить. Но - как? "Джинни, твои родители умерли, но ты как-то заставляешь их жить?" Бред.
    - Правда, не виновата?
    - Правда. Пойдем лучше, еще порисуем.
    - Пойдем!

    ***

    Джон Хоул стоит на крыльце и курит трубку. Он делает это каждый день - с тех пор, как построил этот дом. Дождь закончился, но небо по-прежнему затянуто плотными тучами. Полковник возвращается ни с чем.
    - Связи нет.
    - Долго еще ждать?
    - Не знаю. Зависит от погоды.
    - Жаль. Гьер Натан, каково это - разговаривать с мертвецом?
    - Так себе.
    Полковник достает кисет с табаком, встает рядом. Он не может объяснить, почему на них с Дитрихом так давит это место. Точно так же, Джон Хоул не может объяснить, каково это - быть мертвым.

    День тянется серо и размерено, хоть и начался иначе, чем прошлый. Дитрих с Джинни возятся с рисунками. Из парня получился бы отличный отец - угораздило же его пойти в армию...
    - Дядя Дитрих, а другие Охотники, они какие?
    - Разные. Некоторые серьезные и мрачные, как он, - майор невежливо тыкает пальцем в сторону полковника Северогорского. - Другие - совсем не такие. У меня есть с собой несколько портретов, если хочешь, можешь посмотреть. Я часто рисую друзей, хоть им и не показываю...
    - А почему не показываешь?
    - Н-ну...
    - Просто дядя Дитрих очень стеснительный! - насмешливый голос полковника заставляет молодого майора покраснеть.

    ***

    Когда семья садится обедать, офицеры привычно отговариваются делами и идут в уже знакомую таверну. Сандра Хоул неплохо готовит, но... Есть это не хочется. На сей раз они заказывают выпить чего-то крепкого: тупая усталость накапливается, и с ней все сложнее бороться. Майор Нилмер ловит себя на мысли, что начинает немного понимать этих людей: если посторонним приходится тяжело, то им самим, должно быть, куда хуже...
    - В этот раз мы пытались рисовать предметы и растения. Изменений нет.
    - Это немыслимо, - полковник вычищает трубку, забивает снова. - Получается, что Джинни просто придумывает жизнь своих родителей.
    - Скорее, эта жизнь - их отражение в ее разуме, в памяти...
    - В памяти... Постой. Что ты сказал?!
    Майор Нилмерн слово в слово повторяет предыдущие несколько фраз, удивленно смотрит на командира. Тот одним глотком допивает стакан, решительно встает из-за стола.
    - В чем дело?
    - Есть идея. Возвращаемся, - полковник быстрым шагом направляется к выходу.

    - Это может сработать, но... Нат, это бесчеловечно! - майор остановился на середине улицы.
    - Мы не Люди. К тому же... разве оставить все как есть - лучше? - полковник Северогорский внимательно заглянул ему в глаза.
    - Нет, - майор опустил голову. - Ты прав. Я все сделаю... Если не получится, станет еще хуже.
    - Пока ты будешь рисовать, я поговорю с Хоулом. Должно получиться.

    ***

    Приготовления закончены через час после ужина. Еще несколько минут - и дороги назад не будет.
    - Джон и Сандра поняли инструкцию?
    - Они мертвецы, но не слабоумные. Пойдем: незачем тянуть.
    - Да, пора.
    Майор Нилмерн бросил прощальный взгляд на комнату. Чернильные пятна на столе, бережно сложенное снаряжение, потрескавшаяся краска на стенах. Как знать, при каких обстоятельствах они вернутся сюда в следующий раз?
    - Не стой столбом, пошли, - полковник Северогорский слегка подтолкнул замешкавшегося майора.

    Вся семья в сборе. Чета Хоулов пристально смотрит на подошедших Охотников: к обычному равнодушию в глазах теперь примешано ожидание. Джинни беспокойно вертится на стуле. Может, что-то предчувствует, может, ей всего лишь скучно вот так сидеть...
    - Смотри сюда, Джинни, - майор Нилмерн протягивает девочке рисунок. - Что ты здесь видишь?
    - Это... Откуда ты взял эту гадость?! - Джинни возмущенно оттолкнула бумагу. - Мой папа хороший, он никогда бы не стал так делать!
    На скупой черно-белой картинке Джон Хоул тростью избивает свою жену.
    - Смотри внимательно. Я сам это видел, несколько дней назад.
    - Нет! Это не правда, ты всё придумал! Зачем ты врешь, дядя Дитрих?!
    - Я не вру. Скажите ей, Джон.
    Конечно, вру, мы все тебе врём. Это не могло стать правдой, пока ты даже не думала о такой возможности. Но теперь, рисунок и мои слова привнесли сомнения. Не стоит так доверять незнакомым Охотникам, Джинни. Простишь ли ты нас когда-нибудь? Вряд ли. И не надо. Важнее другое: хватит ли этих сомнений, для того, чтобы...
    - Это п-правда. Я часто б-бью Сандру.
    Джон Хоул говорит. Тяжело, запинаясь - но говорит. Получается!
    - Я не верю!! Папа...
    Теперь - последний штрих.
    - Покажите, как Вы это делаете, - полковник Северогорский ободряюще кивает Хоулу.
    Джон Хоул медленно встает, берет трость. Неуверенно, будто неохотно наносит первый удар.
    - Папа, что ты делаешь?!
    Второй дается ему уже проще. Потом третий, четвертый...
    - Да, дочка, все так, как ты видишь, - окровавленные губы Сандры Хоул складываются в удовлетворенную улыбку. - Я уже привыкла.
    - Папа, остановись!! Мама!!!
    Джинни хочет броситься к ним, но не может вырваться из крепкой хватки майора Нилмерна. Измятый рисунок падает на пол.
    - Пусти меня! Папа, остановись, пожалуйста!!
    - Смотри и запоминай, Джинни, - Джон Хоул снова заносит трость.
    - Нет!! Это все неправда!! Ты не мой папа!! Вы не мои родители! НЕПРАВДА!!!
    Воздух вокруг заполняется криком, мелко вибрирует. Рвутся невидимые струны. В какой-то момент становится почти невозможно дышать.

    ***

    Застонали старые доски. Полковник Северогорский прикрыл голову руками, но дом не рушился. Он просто исчезал, таял, как снег, как серая предрассветная дымка. Пропали разноцветные занавески, обнажив давно выбитые окна. Скатерть пожелтела, покрылась пылью. Через прорехи в потолке и крыше проглянуло небо.
    - Натан, проверь, теперь точно всё? - майор Нилмерн бережно положил девочку на доски, еще минуту назад казавшиеся диваном. Она была цела, но без сознания. Ты вырастешь хорошим магом, Джинни. Ты никогда не простишь нас. Но когда-нибудь поймешь.
    Полковник наклонился к Джону и Сандре Хоул. В застывших глазах читалось что-то похожее на благодарность. Привиделось?
    - Да. Мертвее некуда, - он сорвал со стола скатерть и укрыл ей оба тела. - Снотворное не забыл?
    - Не забыл, - майор поднес к пухлым детским губам бутыль с сонным снадобьем. Синеватые струйки побежали по бледной коже. - Я не знаю, что ей сказать, когда она очнется.
    Полковник Натаниэль Северогорский подошел к окну, выглянул во двор. Снаружи пахло сыростью.
    - Я тоже.
    - Все прошло по плану: разрушив представления Джинни о своих родителях, мы уничтожили ее магию. Но как ты догадался о такой возможности?
    - Когда ты сказал об "отражении в памяти", - полковник провел ладонью по осколку стекла, стирая пыль. - Картину можно бросить под дождем, разорвать, сжечь. Зеркало можно только разбить.
    Белокурая девочка тихо плакала во сне.


    (c) Инструктор Кэт aka katyarra, сентябрь 2012

    26


    Аруй Т. Не просить у Синеглазой   22k   Оценка:9.82*7   "Рассказ" Фэнтези, Сказки

      
      Осторожно, чтобы не скрипнуло, Арви прикрыла дверь и сошла с крыльца. Оглянулась на дом - лиловые портьеры в окне спальни не дрогнули. Было тихо, только на соседней улице шуршала метла дворника. Арви надеялась не встретить никого по пути, но из-за мусорных ящиков около рынка вынырнула тощая оборванная фигурка.
      - Тетенька, дай на хлебушек! - обиженно, будто заранее ждал отказа, проканючил мальчишка. На чумазом лице нелепо, как нашитые на половую тряпку стеклянные пуговицы, сверкали глаза - синие, точно васильки. Невозможный, нечеловеческий цвет... а впрочем, таких уже полгорода стало. Больше, чем больных ворсянкой.
      - Какая я тебе «тетенька», парень? - Арви возмущенно дернула плечом. Обычно нищие называли ее «девушкой» или «красавицей». - Иди работай. Или воруй, но хоть что-то делай сам.
      Она попыталась припомнить, не встречала ли мальчишку раньше. Какими тогда были его глаза, каким - он сам, и что забрала у него Синеглазая в обмен на жизнь? Упрямство, трудолюбие, гордость, авантюрную жилку? Нет, не вспоминалось... Арви поспешно скрылась от василькового взгляда попрошайки в переулок. И дальше - задворками, грязными улочками, горбатыми мостиками над сточными канавами - вниз, под кручу, где в каменную стену врос полудом-полупещера. Там, на отшибе, жил Делеон, прозванный серым лекарем, а еще - крысиным доктором.
      Арви с детства наслушалась о нем жуткой полуправды. Будто бы, к примеру, Делеон однажды пришил голову крысы на спину ее товарки. Несчастный гибрид около недели метался по клетке, не в силах определиться, какая голова первой сунет нос в кормушку, пока не сдох. Еще одну крысу серый лекарь выпотрошил заживо, избавился от мяса и костей, остальное бросил в стакан. Кишки, сердце и прочие потроха плавали в густом прозрачном растворе, голова висела сверху на веревочке, и все вместе жило, ело и гадило несколько дней... Ужасно? Вот только рассказал эту историю бывший рабочий, которому раздробило руку прессом. Фабричный доктор немедленно схватился за скальпель - резать, и парень удрал от него к Делеону. Тот сумел восстановить пальцы - конечно, не полностью, но рукой можно было держать ложку и застегивать пуговицы. А крысы... Те, кто осуждал Делеона, сами рассыпали отраву по углам и расставляли мышеловки. Серый лекарь их пугал не столько жестокостью, сколько необычностью своих опытов.
      Когда в городе началась эпидемия ворсянки, молва первым делом обвинила крысиного доктора. Будто бы доигрался тот со своими голохвостыми питомцами, взял и превратил одну из их болячек в человеческую. Но когда люди узнали, что Делеон и сам заразился, причем не в числе первых, а недавно - злоба поутихла. В конце концов, по заслугам он уже получил, даже если был виноват. А скоро появилась и новая тема для слухов.
      
      Однажды с утра к воротам города подошла незнакомка. На первый взгляд, ничего в ней особенного не было, только глаза неестественно синие. Но женщина заявила, что может покончить с эпидемией.
      Гостье, конечно, не поверили. Как она могла раздобыть лекарство от ворсянки, если раньше об этой пакости нигде не слышали? Даже Делеону до сих пор не удалось ничего придумать. Но Синеглазая развеяла сомнения легко и просто: подозвала нищего больного мальчишку, дала монетку, выманила за ворота - и что там делала с ним, никто не видел, а попрошайка ничего внятного не смог припомнить. По голове, сказал, погладила, в глаза посмотрела... И все. Но через минуту, когда незнакомка за руку привела оборванца назад, он выглядел абсолютно здоровым. Позже несколько лекарей осмотрели ребенка, и каждый подтвердил - от заразы не осталось и следа. Только глаза мальчишки сделались удивительно синими, но видели не хуже прежних, а странный цвет ни попрошайку, ни докторов не беспокоил. Да что там глаза, даже целиком, от пяток до макушки синим и то лучше было бы сделаться, чем умирать от ворсянки. Наблюдать, как собственная кожа, а потом и мясо разделяется на волокна, расплетается, как недовязанный носок, соскочивший со спиц... Поначалу даже почти не больно.
      Синеглазая всех удивила - за спасение города ничего не попросила для себя лично. Только чтобы ей дали комнату для приема больных и позволяли остаться с каждым наедине на несколько минут. За день она согласна была принять не больше десяти человек, и городские власти составили список.
      Арви долго держалась и начала надеяться, что не заразится, зато ее муж, Ингерт, подхватил ворсянку за неделю до того, как Синеглазая пришла в город. И хотя побежал вписываться в очередь, как только узнал о гостье - пока ждал, болезнь от первой, почти незаметной «штопки» под коленом успела дойти до второй стадии. Еще немного, Ингерта сочли бы безнадежным. Арви думала в те дни только о том, чтобы успеть, и почти не обращала внимания на слухи о тех, кого исцелила Синеглазая.
      Говорили в основном о хорошем. Необычная гостья одаряла каждого, кто просил о помощи, не только здоровьем и яркими васильковыми глазами, но и стойкостью к заразе. Ни один из тех, кого она вылечила, не подцепил ворсянку снова. Кое-кому доставалось и нечто вроде приза - муж одной булочницы, которого трезвым несколько лет не видели, капли в рот не брал с того дня, как побывал у Синеглазой. А беспутный сынок известного банкира остепенился, женился на спокойной, достойной девушке и начал помогать отцу в делах.
      Однако расползались и другие вести, мутные и холодные, как тени на дне реки. Будто бы Синеглазая не за просто так людей спасает, а забирает у каждого главную страсть, его самую яркую черточку. Кому нечего терять, вот как тому пьянчуге-булочнику, тем так даже неплохо... Впрочем, и остальным не приходилось выбирать, иного-то лекарства так и не нашли.
      
      Когда до Ингерта добралась очередь, он уже с трудом ходил - ворсянка серьезно потрепала ноги, особенно правую. Взять костыль или палку Арви мужу не дала:
      - Я сама тебя доведу, - заявила она.
      Спорить Ингерт не стал, зная, что бесполезно, если речь супруги начинается со слов «я сама». Так что перед Синеглазой они предстали вдвоем. Незнакомка ничем не впечатлила Арви с первого взгляда - женщина как женщина, не считая цвета глаз. Они выглядели чужими на простом и, пожалуй, некрасивом лице. Высокий лоб и темные косы, венцом уложенные вокруг головы, придавали Синеглазой немного величия, но не изящества - как и фигура, подтянутая и стройная, но негибкая. Будь Арви ревнивой, как дикая кошка, и то не побоялась бы оставить мужа наедине с этой особой. Марионетка в кукольном театре, изображающая королеву - вот кого напоминала пришелица.
      Испугалась Арви позже, когда ощутила запах, исходящий от Синеглазой. Словно подарочная циновка - из разноцветной соломки, он сплетался из пары десятков ароматов, и только немногие были знакомыми. Мята, гроза, мерзлая рыба, свежий снег... Необычного было больше, и смесь эта рождала впечатление, абсолютно чужое всему обжитому, теплому, привычному и домашнему. Так, наверное, могло бы пахнуть из окна в другой мир.
      - Оставьте нас наедине, - попросила целительница.
      Метаться было поздно. Арви шагнула за дверь, отчетливо понимая, что теряет мужа - такого, каким его знала. И что сама, как бы дальше ни сложилась ее судьба, никогда не попросит о помощи Синеглазую.
      То, чего боялась Арви, случилось - Ингерт изменился. Исчез вместе со светло-карими глазами тот игривый кошачий взгляд, которым он когда-то смотрел на жену. Если Синеглазая действительно забирала у человека в обмен на жизнь основную страсть, Арви могла гордиться: для Ингерта, получается, главной когда-то была любовь к ней... Нет, он и после исцеления не стал относиться к жене пренебрежительно или грубо - просто ушел в себя, говорил только по делу и делал только необходимое. Был повод надеяться, что это временно. Ингерт и после излечения сильно хромал, восстановить изуродованную ногу полностью Синеглазая не смогла. С таким неудобством, наверное, не до шуток и веселья, хотя бы пока не свыкнешься... Вот только молодая жена не обманывала себя - даже в самые тяжелые дни болезни муж относился к ней и вел себя иначе.
      А потом она заметила у себя на руке, чуть выше локтя, первую «штопку», и все, кроме собственного тела, перестало занимать Арви. Она даже порадовалась немного, что муж охладел к ней, иначе не удалось бы скрыть от Ингерта начало болезни.
      О том, чтобы к Синеглазой идти, не могло быть и речи. Но Арви вспомнила, что единственный, кто мог бы найти нормальное средство от ворсянки - серый лекарь Делеон - в общем списке ждущих очереди не упоминался. Вероятно, надеялся сам найти лекарство... если, конечно, еще не умер. Но другого выхода для себя Арви не видела.
      
      Жилище Делеона было не из тех, по которым можно определить снаружи, дома ли хозяин и живет ли тут кто-то вообще. Ни цветов на подоконнике, ни клумбы под окном, ни даже коврика у двери - ничего, что помогло бы определить, как давно ухаживали за домом. Оконные стекла пыльные, мутные, но так было всегда, насколько помнила Арви.
      Дверь оказалась незапертой, и ржавые петли тяжело заскрипели. В нос ударила острая вонь грязного зверинца. «Он умер», - обреченно подумала девушка.
      - Кто там? - послышалось из темноты.
      - Делеон, это вы? - радостно отозвалась Арви. - Можно войти?
      - Если скажу «нельзя», все равно ведь войдете, - хозяин грустно усмехнулся. - Свеча на полке справа, спички рядом. Учтите, вам не понравится то, что увидите...
      - Неважно. Я пришла по делу, - Арви нащупала коробок и чиркнула спичкой. Огонек осветил маленькую прихожую, полки с пустыми запыленными склянками и дверь в жилые комнаты. Там и скрывалось то, что, по мнению Делеона, должно было смутить Арви. Но ничего страшнее пятачка шершавой, будто заштопанной грубыми нитками кожи на собственной руке сейчас она вообразить не могла, и дверь открыла почти спокойно.
      Вонь стала невыносимой - Арви словно соскользнула в яму между гнилыми досками рыночного сортира. Она закрыла нос рукавом и оглядела комнату. С первого взгляда могло показаться, что на пол опрокинули корзину пестрой пряжи красно-коричневых и белесых оттенков, а потом пустили котят, и те затеяли с клубками веселую игру. Волокна курчавились на полу, обвивали ножки мебели, как повилика - деревья и кусты. Арви посмотрела туда, куда тянулись нити. Там, в пестром гнезде, кто-то дышал и шевелился, но не это смутило гостью - рядом белели сухие кости рук и ног, очевидно, еще недавно живых конечностей Делеона. Третья, последняя стадия ворсянки, когда мясо слезает с костей, и даже Синеглазая не берется помочь - вот что это было такое.
      - Ну, понятно, - как можно спокойнее сказала Арви. - Чего-то подобного я и ждала. Вы не смогли найти лекарство, но пытались. Иначе пошли бы к Синеглазой, верно?
      Она прошагала, переступая через клубки нитей. Те слегка шевелились, а кое-где виднелись утолщения и пузырьки, похожие на молодые грибы-пылевики - волокнистая масса жила своей жизнью. Делеон лежал в пестром гнезде, как младенец в колыбели. Его лицо почти не было повреждено, и светло-серые глаза сурово уставились на гостью.
      - Зачем ты пришла?
      Вместо ответа Арви задрала рукав и показала «штопку». Серый лекарь фыркнул:
      - Только-то? Сходи к Синеглазой, и все. Почему ты решила, что я могу что-то сделать с этим? Я похож на человека, который в состоянии помочь кому-нибудь? - голос Делеона прервался, он сглотнул. - И вообще на человека?
      - Больше, чем она, - Арви присела рядом. - Слушай, ты прекрасно понимаешь, почему я не буду ничего просить у Синеглазой. И сам не пошел к ней по той же причине. Она чужая... ты догадался, да? Не успел найти лекарство вот поэтому, - она помахала перед носом у Делеона поднятым с пола скелетом его руки. - Но если скажешь мне, что делать, я справлюсь. Обещаю. Видишь, я сижу тут, а не валяюсь в обмороке, дышу этим воздухом, и меня до сих пор не стошнило. Я...
      - Будешь делать все, что скажу? - Делеон уставился Арви в глаза, глядя как будто сквозь нее. - Ладно, я ничего не теряю, давай попробуем. Помоги мне для начала привести себя в порядок... относительный. Знаешь, что со всей этой дрянью полагается делать?
      Он скосил глаза на волокнистые клубки.
      - Да. У мужа была ворсянка. Где ножницы? - деловито спросила Арви.
      Ножницы пришлось извлекать из путаницы нитей где-то в районе бывшей правой руки серого лекаря. Он потребовал их сперва раскалить - оказывается, так надежнее, новые волокна дольше не отрастают. Остриженную пакость Арви сожгла в печи вместе с безнадежно загаженным ковром, а места срезов по совету Делеона смазала темным сиропом из пузатой бутылки. Доктор называл его соком черного корня, хотя до сего момента Арви считала это растение выдумкой, вроде цветка папоротника - по легенде, черный корень убивал одним прикосновением. Она даже заподозрила, что Делеон пытается обманом заставить ее помочь ему быстро умереть. Но выбора не оставалось - обещала подчиняться во всем, так надо выполнять, иначе в любом случае не видать лекарства.
      Крысиный доктор остался жив, и девушка рискнула обработать соком загадочного корня «штопку» на собственной руке. Едва пропитанная темной жидкостью тряпица коснулась кожи, Арви взвыла от боли, из глаз брызнули слезы. Она немедленно зауважала Делеона, который всего-то морщился и стонал, когда его целиком обмазывали жгучей дрянью.
      - Ты не умеешь терпеть, - недовольно заметил серый лекарь. - Это плохо. Тебе придется проводить опыты на себе, иногда болезненные. Будешь так орать - останешься без голоса, а я без ушей. Не передумала? Синеглазая...
      - Нет! - Арви утерла слезы рукавом и постаралась дышать ровно. - Орать я больше не буду. Говори, что делать дальше.
      
      Дальше делать пришлось такое, что померкли россказни о двухглавых и расчлененных крысах. Арви забыла слова «отвратительно», «мерзко» и тому подобные - отныне ей полагалось, описывая что-то, называть исключительно форму, консистенцию, цвет и запах. Вырезать у крысы печень, мозг или сделать укол и наблюдать, как животное умирает или мучается, стало таким же обыденным делом, как помыть чашку. Приходилось экспериментировать и на себе - правда, Делеон обычно просил половину снадобья ввести ему, чтобы сравнить эффект.
      Арви даже не пыталась понять смысл отдельных опытов - она видела, что если начнет разбираться, только потратит лишнее время. Просто старалась как можно точнее выполнять все, что просил Делеон, и не думать о том, насколько близок он к успеху. Поэтому немало удивилась, когда крысиный доктор объявил:
      - Не хочу зря обнадеживать, но кое-что нам удалось. Настойка, которую ты вчера делала, готова? Прозрачная, без осадка?
      - Да. Это лекарство? - обрадовалась Арви, но Делеон охладил ее пыл:
      - Не вздумай выпить! Имей терпение. Лекарство или яд - еще проверить надо. Ворсянку наверняка прикончит, но может быть, и тебя вместе с ней... Нужен еще один опыт, последний, если повезет.
      - Ну так давай, - Арви наклонилась к лицу Делеона. - Рассказывай, что делать!
      - Сначала нужно раздобыть немного крови человека, исцеленного Синеглазой, - вздохнул серый лекарь. - Не бойся, достаточно пары капель, и мне все равно, как ты сделаешь это.
      - Ясно, - Арви поднялась и пошла искать подходящий ножик, небольшой, но острый. - Я сейчас...
      - Не забудь умыться и причесаться, - ядовито заметил крысиный доктор, - а то в таком виде даже попрошайки возле рынка тебя испугаются.
      Действительно, Арви давно не уделяла себе внимания - некогда было, да и не перед кем прихорашиваться. Кто будет смотреть на нее - Делеон? Человеку, от которого ворсянка оставила меньше половины тела, точно не стоило критиковать внешний вид своей добровольной помощницы.
      - Сдались мне попрошайки, - фыркнула Арви. - Я пойду домой.
      Хотя не такая уж и плохая была идея. Подманить оборвыша, хоть бы и того самого, что попался по пути сюда, слегка царапнуть ножиком, а если поднимет шум - закричать еще громче «держи вора!» Пускай объясняет сам, что приличная горожанка на него напала первой, а не наоборот. Но, подумав, Арви эту мысль отбросила - незачем детей обижать, если можно все сделать мирно и честно. Она решила, что заслужила немного крови своего пока еще законного мужа, хотя бы за то время, пока помогала ему бороться с ворсянкой.
      
      «Вот войду сейчас, а тут новая хозяйка», - поднимаясь на крыльцо, подумала Арви. В доме Делеона она не считала дни. Однако дверь оказалась незапертой, и внутри было тихо. Ингерт сидел у камина и даже не встал, когда жена вошла - только оглянулся. Холодно сверкнули синие глаза.
      - Где ты была?
      - Там, куда вернусь, - Арви прошагала через комнату и встала в свете пламени так, чтобы видеть озаренное бликами огня лицо мужа. - Неважно, тем более, ты меня даже не искал. Не оправдывайся, я знаю, что больше тебе не нужна. Разойдемся без обид? Окажи маленькую услугу на память обо всем хорошем, и мы в расчете.
      - Что за глупости? - попытался перебить ее Ингерт, но Арви настойчиво продолжила:
      - Я подхватила ворсянку. Мне нужно немного крови, твоей или кого-то еще, кого спасла Синеглазая. Делеон сказал, это поможет найти лекарство...
      - Ну хватит, - Ингерт потянулся за тростью, новенькой, резной - купил ее, видимо, после того, как Арви ушла. - У тебя не только ворсянка, но и бред. Кровь, лекарь, ерунда какая-то... Собирайся, к Синеглазой пойдем. Больных осталось немного, запись отменили, к вечеру здорова будешь. И с чего ты взяла, что нам надо расстаться? Лично я тебя бросать не собирался...
      - Бросать? - усмехнулась Арви. - Раньше ты ни за что не сказал бы так обо мне. Как о животном или ребенке... Так вот, запомни. В том, чтобы меня «не бросали», я не нуждаюсь, и смогу позаботиться о себе сама.
      - Иди сюда, - неожиданно мягко, почти как раньше, сказал Ингерт.
      Она недоверчиво приблизилась и села на ручку кресла. Неужели что-то можно поправить, и то чужое, что вселила в ее мужа Синеглазая, со временем выветрится, как запах лекарств из его комнаты? Арви достала ножик и улыбнулась:
      - Я только чуть-чуть оцарапаю, ладно?
      Муж молча перехватил ее запястье - сильно и жестко, не замечая, что делает больно. Притянул к себе и произнес:
      - Успокойся. Дай сюда нож, и пойдем к Синеглазой. Все будет хорошо.
      Арви вскрикнула, но не от боли. Она почуяла тот самый аромат, из-за которого незнакомка с васильковыми глазами впервые показалась опасной. Острая свежесть и гроза, лед и мята, дыхание иного мира - так же пахло теперь и от Ингерта, только слабее. Пока, потому что Арви точно помнила: в первые дни, когда муж избавился от ворсянки, ничего такого не было. Чужое не выветривалось, оно росло, крепло и набирало силы.
      - Не трогай меня! - девушка выдернула руку, бросила нож и отскочила. - Ты теперь, как она! Не человек...
      
      Арви выбежала на улицу. Зная, что со своей тростью Ингерт ее ни за что не догонит, она все равно неслась, как ошпаренная кошка, не разбирая дороги, не желая видеть лица прохожих - особенно глаза. Только в доме Делеона, в уютном пыльном полумраке, перевела дух.
      - Ну, что? - спросил серый лекарь. - Удалось?
      Арви молча помотала головой, прошла вдоль полок и достала склянку с прозрачным, как вода, не то ядом, не то лекарством.
      - Ничего не хочу просить у Синеглазой, - выдергивая пробку, сказала она. - Совсем ничего, даже подсказки. Я сама...
      Опрокинула склянку в рот и проглотила содержимое.
      Качнулась комната, загустел и наполнился стеклянным звоном воздух. Арви попыталась ухватиться за полку, но пальцы сжали вязкую пустоту. Мир лопнул и посыпался цветными кристалликами почему-то вверх, осколки падали бесконечно долго, вспыхивали и гасли, как искры в темноте.
      Стало холодно. И немного мокро... зато снова понятно, где верх, а где низ. Под веки пробился свет, а в ноздри - запах пыли, кислот и лекарств. Арви открыла глаза и увидела, что лежит на полу среди осколков и лужиц. Очевидно, падая, обрушила стеллаж и разбила все, что стояло на полках. Она вспомнила, что случилась, и радостно выдохнула:
      - Я живая!
      - Ты уничтожила мне кучу реактивов, - проворчал Делеон, притворяясь недовольным.
      Арви села на полу, стряхнула осколки с платья и задрала рукав - «штопка» исчезла, осталось пятно розовой кожи, как от зажившей ссадины.
      - Получилось! - она радостно вскочила, но тут же вспомнила еще одно, что стоило проверить. Обошла комнату, но не обнаружила ни одного зеркала.
      - Совок и метла за дверью, в кладовке, - по-своему понял ее поиски серый лекарь. - Да не спеши, потом уберешь. Объясни, какая муха тебя укусила? Каплю крови не смогла раздобыть? Не верю.
      Арви хмыкнула:
      - Я бы ведро набрала, если бы захотела. Но, понимаешь, это неправильно, - она замолчала, думая, как объяснить. - Если мы берем то, что дала кому-то Синеглазая, чтобы найти лекарство - значит, и сами принимаем от нее помощь. А мне от этой твари ничего не нужно! Я подумала, если сама, без нее, выжить не сумею, то и незачем...
      - Дура, - беззлобно заметил Делеон. Арви не обиделась:
      - А сам-то? Тоже к ней не пошел! Хотя лучше меня понимал, что такое помирать от ворсянки. Ты вот что скажи, - она вдохнула, как перед нырком в омут, и присела рядом. - Какие у меня глаза?
      - Ээ... ты чего? Соскучилась по комплиментам? - растерялся крысиный доктор. - Ну, я не...
      - Просто цвет назови, - перебила Арви. - Мне надо знать, не стала ли я такой же, как остальные. Те, кто вылечился у Синеглазой. Зеркал в этом доме нет.
      - Успокойся, - Делеон улыбнулся, - серо-зеленые. И красные, потому что тебе надо выспаться.
      Арви выдохнула и нервно рассмеялась:
      - Ну, тогда все в порядке. Действительно, пойду отдохну, пожалуй... А потом уберу тут и еще порцию лекарства сделаю. Для тебя.

    27


    Третьина Ю.В. Здесь тихо и темно...   30k   "Рассказ" Фэнтези, Мистика

      Вилвир с недоумением и некоторым страхом смотрел на огромный безжизненный цветок. В сгустившейся вокруг молодого воина тьме он должен был выполнять свою самую главную магическую функцию - освещать путь. Но на данный момент он никак не хотел содействовать Вилвиру в решении внезапно образовавшейся проблемы.
      Только несколько секунд назад Вилвир неохотно начинал новый день вместе с надоевшим за 12 часов пути напарником. Золотистое солнце также недовольно просыпалось, заливая своим светом все еще спящий мир, в частности двух воинов, упрямых как в отношении друг к другу, так и во мнениях касательно порученного задания. Вилвир даже начал что-то говорить ему про тяжесть груза, которым Дарвик, тот самый напарник, и являлся, навалившись на нехрупкие плечи "товарища", но внезапно солнце словно подавилось своим же светом, резко утонув в наступившем мраке. День сменился ночью, темнота поглотила свет, и, словно готовящиеся к нападению змеи, на Вилвира со всех сторон начал наступать туман.
      Вилвир, осмотревшись и не узрев ничего, кроме настойчиво давящего как на напряженное до предела тело, так и на покинувшую уже упомянутый сосуд душу, снова воззрился на цветок, который был не менее настойчив, чем туман, застыв в своем мрачном молчании.
      Цветок, невольный слушатель воина, словно вобрал в себя темноту, в которой имел несчастье оказаться вместе с незадачливым молодым человеком, и отказывался давать ответы на любые вопросы. Если бы он хотел подать хоть какой-то знак, то тогда края его лепестков заискрились бы нежно-фиолетовым светом.
      От страха и внезапности сложившейся ситуации Вилвир не заметил даже, что в такой темноте он может хотя бы различать своего друга по несчастью в лице цветка и уже привычный глазу серовато-белый туман. Наконец-то здравый рассудок взял верх, и Вилвир озадачился поиском источника хоть какого-то света, который позволял ему рассмотреть такие скудные детали. Посмотрев еще раз на сгустившийся плотным кольцом туман, он медленно поднял голову вверх и с удивлением и искренней любовью посмотрел на пробивавшиеся сквозь тяжелые тучи звездочки. Они, словно маленькие посланники света, усеивали небо, некоторые слабым светом пробивались сквозь медленно рассеивающиеся тучи, некоторые настолько ярко, насколько могли, светили одинокому путнику. Само же небо нависло зловещим куполом, и казалось, что только невидимые своды сдерживают его от моментального падения.
      Вилвир решил действовать, но по-прежнему боялся сделать шаг, потому просто протянул руку и поводил ей в разные стороны, надеясь, что хоть что-то попадется под руку. Но ничего не попалось. Однако туман, словно недовольный тем, что его потревожили начал медленно рассеиваться, открывая перед Вилвиром мощеную камнем дорогу. Цветок так и не начал подавать каких-либо признаков жизни, хотя путь - вот же он - предстал перед уже отчаявшимся воином во всей своей красе.
      Сделав один неуверенный шаг, Вилвир удостоверился, что полет в неизвестность ему не грозит, потому уже через несколько секунд его шаги стали более уверенными. Спрятав цветок в походной сумке, он с радостью наблюдал, как туман рассеивается на его пути. Звезды все так же печально глядели своими заостренными сияющими глазками на движущуюся фигуру внизу. Внезапно фигура споткнулась, не отпечатавшись всем телом на давно забытой и пыльной дороге только потому, что успела выставить руки вперед. Отряхнувшись, Вилвир с удивлением и опаской посмотрел на огромные узкие ступеньки, повернулся назад и с удовольствием отметил, что такой ненавистный ему туман остался плотной стеной позади, тем не менее, все еще стелясь у его ног. Вилвир снова повернулся лицом к ступенькам и с изумлением уставился на огромные ворота, украшенные довольно резких форм орнаментом. Вглядевшись лучше в неизменный элемент данного мира - темноту - Вилвир смог разглядеть время от времени шевелящуюся сидящую фигуру. Было сложно рассмотреть, что этот человек там делал, и был ли это вообще человек, но другого пути не было, и пришлось попытаться обратить на себя внимание единственного живого существа за пределами не к месту оказавшейся преграды. Попытавшись подергать ворота и убедившись, что они заперты, Вилвир как можно вежливее обратился к еле шевелящемуся очертанию:
      - Уважаемый! - в подтверждение своих намерений попасть на пока запретную территорию Вилвир подергал ворота более настойчиво. - Можно к вам обратиться? Эй! Возможно ли, что вы уделите мне минуточку вашего драгоценного внимания?
      Очертание даже не шелохнулось, что заставило Вилвира стукнуть по негостеприимным холодным железякам. Именно в этот момент силуэт резко повернулся в его сторону, осветившись грозно вспыхнувшими фонарями, установленными на самых вершинах ограды. И в тот же момент где-то в скрытой глубине неба прокатился глухой рокот, пронзая ядовитой стрелой враз потускневшие небесные огоньки и без того тяжелый воздух. Пробравший Вилвира холод и неуверенность в правильности последнего поступка заставили его буквально отпрыгнуть от ворот. Только сейчас он заметил, насколько высокой была ограда, уходя заостренными пиками в саму черноту неба. Недавно вспыхнувшие фонари сияли сейчас ровным светом, неуверенно уточняя до сих пор невидимые или размытые детали и очертания новой местности.
      Происходящее не было бы таким загадочным и устрашающим, если бы злосчастные ворота не начали медленно рассекать темноту, пропуская странника в свою обитель и выпуская наружу, словно стражника, хитрый и уверенный в своих силах ветер. В одно мгновение он волной накинулся на туман, со страшным ревом спускаясь вниз, словно, в отличие от пришедшего гостя, он как раз все это время мечтал вырваться из вынужденного заточения. Туман не посмел противостоять более сильному сопернику, и природа продолжила борьбу сама с собой. Все дальше и дальше вынуждая туман отступать, лихие порывы свежего ветра упоенно разрывали его в клочья.
      Постепенно Вилвиру открывалось безлюдное мертвое пространство, пропитанное темнотой, словно небо еще давно растеклось черной краской, поглощая все живое на своем пути и не оставляя надежды на возрождение. Звезды, также как и воин, замерли, безмолвно взирая на распростертые поля, таинственно искрящиеся в их бледном холодном свете. Вдали гордо стояли деревья-великаны, образуя не столько лес, сколько неприступную преграду. Словно беспристрастный судья, из-за очередного налитого свинцом облака показалась луна, по-королевски печально и нежно проливающая мягкий молочный свет на свои владения. Ставшее более ясным, узкое очертание речки искривленной дугой разделяло неживое поле и мученически взирающий на черную искрящуюся ниточку лес.
      Вилвир поистине восхитился величием открывшегося вида и в то же время растерялся от невозможности дать достойный отпор могущественной силе, управляющей данным миром.
      В тот же момент тихий, безразличный ко всему голос бывшего неясного очертания заставил его обернуться:
      - Кто ты и что тебе здесь надо?
      Вилвир пригляделся к сидящей у мольберта фигуре. К счастью, это был человек, ничем не отличающийся от окружающей темноты, то есть такой же безликий, как и все вокруг, хотя он прежде посмотрел на Вилвира пустыми глазами, полными скорби и тайных внутренних страданий, но когда ворота начали открываться, вернулся к своему безмолвному тягостному действию.
      - Кто ты? - не поворачиваясь, спросил он снова. - Тебя не должно здесь быть.
      Вилвир злорадно усмехнулся:
      - Не могу не согласиться. Сам не испытываю ни малейшей радости от пребывания в этом заунывном рассаднике мертвых душ.
      Удивительно, но юноша, как выяснилось теперь при мрачно и снисходительно горящем свете, даже усмехнулся, резонно заметив:
      - Вот-вот. Что же ты здесь делаешь, живой и пышущий здоровьем?
      - А я все-таки еще числюсь в списке живых в своем грешном преступном мире? - хмыкнул Вилвир, подходя к молодому юноше уже без особой опаски.
      - Наверное, - неуверенно дернул плечами тот. - Этот мир ничем не уступает твоему, грешному и преступному. Здесь только расплачиваются за последствия. К тому же, я всего лишь художник, тщетно пытающийся закончить эту картину.
      Вилвир с любопытством провел глазами по болезненно чахнувшим как в жизни, так и на картине кустам с неким подобием цветов, затерявшихся в колючем мраке здешней действительности.
      - Черновато как-то, - неуверенно охарактеризовал он представший перед ним шедевр темного искусства.
      Художник вполне справедливо и серьезно заметил:
      - Как ты уже мог заметить, здесь нет красок. Здесь только темнота, которая разбавляется тусклым светом.
      - А как же ты до этого творил в темноте, если свет появился только тогда, когда вежливо стучаться не было сил?
      Художник скептически посмотрел на картину, печально вздохнул и неохотно протянул:
      - Это он для тебя появился. Ты все больше и больше погружаешься в этот мир, а это плохо... Ты становишься частью этого мира, хотя и не должен. Ты начинаешь его принимать, хочешь принять его. Так нельзя. Ты должен бороться и пытаться вернуться обратно.
      Вилвир сразу почувствовал всю угнетенность обстановки, неуверенно осмотревшись по сторонам, будто искал поддержки у неведомой силы. Так и не найдя ее, дрожащим голосом спросил у художника, макающего кисть в черную пустоту баночки:
      - Нет, конечно. Но я как раз этим и занимаюсь - ищу выход. Я оказался здесь в сгущающемся тумане, и мне стоило пару тысяч нервных клеток и загубленного цветка света, чтобы сменить удручающую дислокацию на... не менее удручающую...
      - Не действует здесь твой цветок света... Уходи отсюда, ищи путь за пределами этого места. Здесь темнота поглотит тебя, сначала твое чувство реальности, а потом и твой рассудок, мысли...
      Вилвира с ног до головы обдало холодом, отголоски которого можно было найти во всем: и в одинокой луне, и по-прежнему падающем небе-куполе, и в скалящейся ограде, и даже в скрюченных ветках кустов роз, чьи очертания в тусклом свете напоминали извивающиеся в муках человеческие силуэты.
      - Почему же открытое пространство переходит так резко в некую огражденную территорию? И почему здесь нет тумана?
      Художник наконец-то с тоской отложил кисть в сторону, убрав депрессивную картину подальше.
      - Рано или поздно что-то или кто-то встает на нашем пути и заставляет делать выбор. Сюда вы точно попали обманом. Что-то или кто-то хочет, чтобы вы остались здесь навсегда, мучились и страдали.
      - Отослав меня сюда, сложно заставить меня мучиться больше, чем я мучаюсь в своем мире.
      - Это вам так кажется, - уголки губ художника растянулись в сочувствующей улыбке, словно он сам когда-то попался на такую удочку. - Когда от тебя отворачиваются те, за чью протянутую руку ты пытаешься ухватиться, темнота в любом случае окутывает тебя. И из этой ловушки ты сам уже не выберешься никогда.
      - Ты хочешь сказать, что сам я отсюда никогда не выйду? - слова художника не вдохновили Вилвира слепо верить в чудо, которое ниспадет на него в виде полукруга услужливо протянутых рук в ответ на его зов о помощи. - Нет у меня тех, кто протянул бы мне хотя бы палец, чтобы я ухватился за него...
      - Ты уверен? - скептически посмотрела творческая личность на еще больше омрачающего окружающий пейзаж пессимистически настроенного воина.
      - У меня есть только постоянно путающийся под ногами напарник, который сейчас, наверняка, любит весь мир, в котором не осталось места для меня.
      - Так ли уж хорошо ты его знаешь? - загадочно сузил глаза собеседник, внезапно обратив свой грустный лик в сторону недавно позировавшего ему куста роз, который, вероятно, являлся вечной музой несостоявшегося в прошлой жизни художника.
      Вилвир посмотрел мельком в ту же сторону, собираясь перевести взгляд на таинственного юношу, когда заметил сидящую возле самой пышной ветки роз девушку. Она была трогательно беззащитна. Умиротворенно и одновременно с глубокой печалью и болью она глядела на пышный черный бутон, нежно сжатый в маленьких ручках. Она время от времени прикасалась к нему щекой, нашептывая что-то сквозь слезы, струящиеся и серебрящиеся в казавшемся сейчас кристальном свете сопереживающих луны и звезд. Все еще прижимая бутон одной рукой к щеке, она безвольно опустила на колени другую, на которой остались еще свежие раны от шипов.
      - Они никогда не заживают, - подал голос художник, беспомощно глядя на терзающееся беспомощное создание. - И так каждый день. Она все чаще и чаще приходит сюда и часами рассказывает этой розе свою историю. Когда-то, когда она еще могла разделять "до и после", она рассказала, как ее потерял ее воздыхатель. Сначала она металась, а потом это тоскливое потерянное во времени и пространстве место полностью поглотило ее. Сейчас она бродит по всему поместью с одной навязчивой мыслью, что он придет за ней. Она живет только в своих воспоминаниях, которые, словно петля, затягиваются вокруг ее шеи, заставляя ее задыхаться, отдаваясь в каждом вздохе взмахами кинжалов.
      Девушка с еще большим рвением продолжала лобызать розу, обливаясь слезами. Резко подавшись вперед, она зацепила тонкие кривоватые, словно тянущие в мольбе руки, ветки соседних кустов роз, и с ее плеч упал темный плащ, распластавшись рядом оторванным черным крылом. В тот же миг она стала наиболее ярким пятном на фоне всего представшего перед глазами Вилвира пейзажа. Ее грязно-белое платье впитывало весь существующий свет и, как бы парадоксально это не звучало, излучало какой-то необъяснимый божественный свет, омывающий сердце спокойной волной, очищающий мысли от стремящегося поглотить все живое мрака, щедро обволакивающий душу согревающим теплом. Вилвир заворожено смотрел на девушку, застывшую каменным изваянием на фоне грустных поникших цветов, свесивших тяжелые головки с уставших веток.
      Через несколько секунд с Вилвира словно спало оцепенение, и он осмотрелся вокруг. Сейчас он находился в маленьком саду, многочисленные извивающиеся дорожки которого вели к внушительному поместью слева и небольшой, но высокой церквушке справа.
      Невольно Вилвир сделал шаг в сторону последней, обдумывая, где он мог бы искать выход. Интересно, что там делает Дарвик, пытается он его вообще искать или, даже не отчаявшись, поехал дальше. Вилвир боязливо посмотрел на обитель скорби и раскаяния, величественно и грозно возвышающуюся над очередным грешником. Казалось, даже луна начала сиять сильнее, пульсируя и выливая все больше света на умиротворяющую тишину, навечно поселившуюся здесь. Облака заметно поредели, тонким шлейфом растягиваясь по небу и охотнее пропуская уже заметно молочно-голубоватый свет. Наступила именно та мертвая тишина, которая, утомленная ожиданием, вот-вот издаст отчаянный крик.
      Вилвир поскорее вошел внутрь, где его сразу обдало зловещим холодом, но так же быстро отпустило, уступив место опустошенности и невольной печали. Воин устало посмотрел на ряд покосившихся ободранных скамеек, голые стены с изредка торчащими из них ржавыми подсвечниками, тускло переливающиеся на слабом свету запыленные мозаики и полный надежды облик божьей матери, угадывающийся в скульптуре у стены напротив. Она единственная в этом месте пыталась из последних сил защитить каждого, кто нуждался в ее помощи. Поддавшись непреодолимой тоске, Вилвир присел на краешек скамейки, отметив про себя, что он словно соглашается с безысходностью ситуации, но внезапно пробившийся тонкой фиолетовой полосой лучик света прошел полукругом от одной стены к другой, заставив Вилвира обернуться и посмотреть вверх. Сияющая роза смотрела на него искрящимся глазом, подмигивая и ободряя. Но в некоторых местах мозаика отсутствовала, и потому роза выглядела какой-то побитой.
      Вскочив и затаив дыхание, он не сводил глаз с розы, как единственного маяка надежды, когда услышал впервые за все это время отголоски музыки, где-то совсем рядом. Не поверив своим ушам, Вилвир выбежал из церкви и побежал вдоль когда-то бывшей живой изгороди, за которой съежилось грузное поместье. Сразу за первым поворотом Вилвир оказался у входа в просторный зал. Музыка стала более отчетливой и надрывной. Он вошел внутрь тихо, стараясь не беспокоить мрачное и одинокое спокойствие дома, по которому плавно разносились умирающим эхом звуки музыки. Вероятно, в более радостные времена эта комната была бальным залом. Однако единственное, что напоминало об этом факте - это огромный белый рояль, притом он был такой белизны, что некоторое время резал глаза. За роялем сидел молодой человек, немного сгорбившись, но с чувством опуская пальцы на клавиши, которые, вероятно, и составляли весь его мир.
      Спустя мгновение я оказался рядом с ним, став напротив и осторожно облокотившись на крышку рояля. Он играл с закрытыми глазами, улыбаясь каким-то своим мыслям. Музыка, словно бесконечные пушинки, поднималась в воздух, кружила, ворожила, и ты не мог больше думать ни о чем. Вилвир сам закрыл глаза, вспоминая солнечные холмы родного дома, острые белоснежные башни королевства, смеющуюся жену с играющим сыном. Рваными кусочками воспоминания складывали его жизнь, как мозаику, представляя перед ним все, что он, возможно, потерял, но что, тем не менее, осталось с ним в тяжелую минуту. Внезапно наступила тишина. Вилвир сперва не заметил этого, но потом резко открыл глаза и уставился на шокированного музыканта, который неловко замер, так и не опустив пальцы на клавиши.
      - Кто вы? - пролепетал он, с подозрением и явным страхом в глазах рассматривая заслушавшегося гостя.
      Запутавшись в сложившейся ситуации, Вилвир лишь пожал плечами. Музыкант наконец-то положил руки на колени, с грустью посмотрев сначала на клавиши рояля, а потом в окно.
      - Скажите, я ... - Вилвир запнулся, не зная как спросить его, не провоцируя на очевидный ответ, - ... не в своем теле?
      Не отрываясь от окна, музыкант на выдохе прошептал:
      - Твоей души нет в теле.
      Вилвир тоже посмотрел в окно, только не как музыкант, с легкой романтической грустью, а с усталым отсутствующим видом.
      - Знаете, у темноты несколько значений.
       Вот день сменился ночью,
       Вот светом завладела темнота,
       Вот оступился брошенный иль одинокий,
       И почернела враз его душа.
       Кто вы?
      Музыкант пристально смотрел Вилвиру в глаза, но тот, растерявшись, сказал только:
      - Я воин.
      - Нет, вы брошенный или одинокий?
      Лицо Вилвира вытянулось в искреннем удивлении, музыкант же с досадой склонил голову на бок.
      - Вы воин. Но боритесь вы больше с собой, чем с обстоятельствами. Вы не доверяете себе, теряя не только свое "я", но и не видя "я" других. - Музыкант тяжело вздохнул, качая головой. - Вы запутались.
      Вилвир сделал шаг вперед, облокотившись двумя руками на опущенную крышку рояля.
      - А как же вы здесь оказались?
      Музыкант снова обратил свой взор в сторону окна. Вилвир тоже посмотрел туда и увидел уже знакомую девушку, которая безучастно смотрела на звезды, пошатываясь из стороны в сторону, словно опьяненная приглушенным лунным светом. Окна были очень высокие, до самого потолка, и я смог увидеть, как небо снова взяло под свое бесконечное темное крыло огромные пушистые сероватые облака.
      - Я здесь из-за нее, - наконец-то подал голос молодой человек.
      Вилвир непонимающе посмотрел на него, но в тот же момент понял, кем он был для нее.
      - Так это ты? Ты добровольно пришел сюда за ней?
      Музыкант, не отрываясь, смотрел на девушку за окном, улыбаясь то ли ей, хотя она его не видела, то ли самому себе с мыслью о том, что он просто мог ее видеть. Продолжая смотреть на нее, он поднял руки и мягко опустил их на клавиши. Тут же протяжно заплакали струны, надрывно завыли они, пытаясь заглушить боль любого, кто хотел забыться.
      - Я часто играю ей, в надежде, что она услышит... Но она не слышит. Не могу больше достучаться до нее... Слишком поздно...
      Вилвир ничего не сказал, переводя взгляд с девушки на молодого человека.
      - Художник рассказывал мне, как она звала меня, как делилась с ним воспоминаниями... Я хотел бы быть рядом и слышать, как она делиться ими, только со мной, и больше ни с кем. Я искал ее, но когда пришел, она меня даже не увидела. Я словно бестелесный дух для нее...
      Повисло тяжелое молчание. Вилвир не решался что-либо сказать, не зная пока, как реагировать на внезапное откровение.
      - Я был несправедлив к ней в той жизни, отмахиваясь от нее. А сейчас, попытавшись вернуть ее, сам попал в ловушку. Как невыносимо видеть ее страдания, быть рядом и все равно бессильно стоять возле нее, мечтая только об одном - или пусть она увидит меня, или пусть я стану пеплом, и теплый ветер унесет меня, рассыпав на части мои воспоминания и страдания. Пусть бы она лучше забыла меня. Ради этого я согласен умереть не один раз!
       - Что же ты такое сделал? - воин невольно поежился, снова всматриваясь в силуэт девушки за окном.
      - В том то дело, что ничего. Иногда бездействие хуже, чем любой твой глупый поступок... Она не заслужила этого... А я не заслужил ее... - музыкант начал подпевать сам себе, а музыка все нарастала и нарастала, заполняя собой весь мир, такая зловещая, беспощадная, всепоглощающая. Ты тонул в ней, в этом водовороте, не оставляющем и шанса для спасения. Вилвир почувствовал, как начал задыхаться, хотел крикнуть, но неведомая сила словно забрала его голос и, ухмыляясь, тянулась к одиноким остаткам его жизни. Из последних сил он бросился к клавишам и закрыл крышку с таким стуком, что рояль, казалось, вскрикнул, принимая оборвавшуюся ноту, как последнюю секунду жизни.
      Музыкант едва успел убрать пальцы и безумно посмотрел на Вилвира, который тяжело дышал, но не отпускал крышку, словно боялся, что музыкант захочет продолжить игру.
      - Я не хочу здесь оставаться, - прошептал он.
      - Я тоже не хотел. Я не знал, что обратно уже не выберусь. Я был уверен, что вместе мы выберемся. Но я остался один, а одному мне никак отсюда... - музыкант трагически посмотрел на меня, в глазах серебрились слезы.
      Вилвир обреченно посмотрел в пустоту. Внезапно молодой человек схватил его взволнованно за руку и с мольбой посмотрел в глаза, словно хотел взять с него обещание:
      - Ты сам строишь свой мир. Не позволяй как самому, так и другим разрушать его. Но позволь другим помочь его строить, если они искренне хотят этого. Не отталкивай, но будь осторожен.
      Вилвир блуждающим взглядом посмотрел на музыканта, внезапно улыбнувшись, хотя не случилось никаких обстоятельств, располагающих хотя бы к малейшей радости.
      - А ты играй, играй и она услышит... И вы снова найдете друг друга...
      Музыкант посмотрел на него с благодарной улыбкой.
      - Она всегда любила, когда я играл. Хотя сейчас мне кажется, что только я и слышу эту музыку... Когда-то я обещал бросить весь мир к ее ногам. Но сейчас я понимаю, что важно пообещать не все что угодно, а действительно сделать что-то одно, но хорошее и значимое для человека. Цени и не разбрасывайся хорошим, даже если не успел это хорошее еще рассмотреть...
      Внезапно в другом конце зала за окном что-то ярко сверкнуло, разрастаясь и таинственно мигая.
      Вилвир, замешкавшись на минуту, вдруг бросился со всех ног в сад, в котором яркое сияние и не думало гаснуть. Еще подбегая к холлу, он услышал голос, который звал его. В любое другое время он и не подумал бы, что может так обрадоваться именно этому голосу. Обогнув внезапно действительно показавшуюся живой изгородь, он резко остановился. В центре свечения стоял Дарвик, который что-то или кого-то высматривал. Он метался в этом свечении, словно дикое животное в клетке.
      Вилвир, не веря своим глазам, застыл в нескольких шагах от светящегося шара, подавляя желание протянуть руку в этот манящий свет. Он не мог поверить, что именно этот человек, которому он был так ненавистен с первых минут, пришел за ним.
      Внезапно за его спиной раздался голос музыканта:
      - Он пришел за тобой! Он ищет тебя!
      Вилвир молчал, отказываясь верить в это, а в это время Дарвик снова надрывно позвал его, чуть не сжав в руке со всей силы мигающий всеми оттенками фиолетового цветок света. Свет усилился, а к нему подключился дикий ревущий ветер.
      - Чего же ты ждешь? - с недоумением смотрел музыкант на онемевшего воина, который вдруг резко повернулся и посмотрел на него бешеными глазами.
      - Ты понимаешь, не мог он прийти за мной! Не мог! Художник сказал, что обманом я попал сюда. Скорей всего и это просто иллюзия, а я не хочу верить в иллюзию.
      -Ты считаешь, что лучше чахнуть здесь, чем переступить через свое эго и поверить, что иллюзия может оказаться правдой?
      - Я не знаю, сколько прошло времени, пока я был здесь, но там мы были знакомы всего 12 часов. И с самого первого момента, еще в королевстве мы разругались в пух и прах! Он мне не друг!
      - Что ж, у тебя еще есть шанс это выяснить! - и, не дожидаясь очередной реплики Вилвира, он толкнул его в свет. Последнее, что увидел музыкант, было испуганное лицо молодого воина, падающего в бездонное и ослепляющее сияние. Самого же молодого человека отбросило, накрыв холодной черной волной.
      - Ты цел? - спросил участливый голос уже через секунду, и, подняв голову, музыкант увидел склонившегося над ним художника, который протягивал ему руку. Опираясь на нее, он медленно встал и посмотрел на то место, где только что светилась другая жизнь. Теперь же осталась только пустота. Вдруг словно ниоткуда появилась взволнованная девушка. Музыкант с замиранием сердца посмотрел на нее, надеясь, что она увидела его, но она по-прежнему находила собеседника только в одном лице.
      - Ты видел это? Я думала это он... Но я верю, что он придет...
      Она положила свою маленькую ручку на плечо художника, но уже через несколько секунд убрала ее и побрела снова к своей постоянной слушательнице. Музыкант со слезами на глазах смотрел ей вслед, осунувшись и помрачнев. Художник же ободряюще похлопал его по плечу.
      - Прошло всего ничего, а он пришел за ним, - прошептал задумчиво музыкант.
      - Я знаю. Он пытался достучаться до него здесь два раза. Сначала через нее, - художник указал на девушку, которая делилась с розой очередными воспоминаниями, - когда она вся засветилась прямо в нашем присутствии, а потом я увидел яркий фиолетовый луч, который прошел прямо сквозь церковь.
      - Все это время она думала, что это я, - музыкант страдальчески посмотрел на художника, терзая себя и разрывая на части в мыслях. Обессиленный от мук, которые уже успели показаться ему вечными за все те месяцы, которые он провел здесь, он рухнул на колени, закрывая голову руками. Художник же побрел, как побитая собака, к своему мольберту, обреченно качая головой, проходя мимо забывшейся и потерянной девушки.
      Взявшись снова за кисть, он достал чистый лист и тоскливо осмотрелся. Музыкант же поднял голову и только сейчас заметил лежавший рядом цветок света, который мягко светился нежно-фиолетовыми росинками-бусинками на пышных лепестках. Не веря своим глазам, музыкант схватил цветок, подпрыгнул и мигом оказался рядом с художником.
      - Смотри! Он сияет! - сказал он восторженно.
      Художник трепетно взял его в руки, и вдвоем они заворожено смотрели на сияющий цветок света. Боясь помешать цветку даже звуком, музыкант сбивчиво прошептал:
      - Теперь тебе не надо смотреть на эту мертвую красоту. Теперь у тебя есть он.
      Но художник не разделял его радости:
      - Он погаснет через некоторое время. Как гаснет здесь все...
      - А ты верь, - все так же, не отрывая глаз от цветка, уверенно сказал музыкант.
      Художник одновременно с надеждой и изумлением посмотрел на него.
      А небо тем временем скорбело о своей потере, не удержало, не заманило своей пустотой черной, не заставило отказаться от надежды. Луна слабым светом моргала сквозь облака, бесконечно проплывающие мимо. Звезды радостно мигали, освещая путь ушедшего странника уже в другом мире. Стоял лес-заступник, глядя недовольно кронами деревьев на небо, а из глубин его возвращался туман, еще более проворный, еще более мрачный. Окутал затихшую речку, прошелся смертью по засохшим полям, поднялся по ступенькам к воротам, но не смог пойти дальше, обволакивая ограду и один за другим гася фонарики. Снова дал о себе знать хмурый ветер, настойчиво захлопывая ворота, к которым туман тут же подобрался. Постепенно размывалась вдали заброшенная церковь, потерявшая верующих, которые в свою очередь уже перестали верить давно. Заснувшее вечным сном поместье зияло удивленными окнами. Сад, не шелохнувшись, все так же стоял, поникнув и ожидая искупления. Вот уже и образы измученной девушки, очарованного художника и ожидающего чуда музыканта, склонившегося над упрямо сияющей живой красотой, начали таять, уступая место непроглядной тьме и кричащей тишине...
      
      Здесь тихо и темно, и сердце не болит,
      Доносятся лишь тягостные вздохи,
      И жизни ход безумный приостановив,
      Последние ее ты подбираешь крохи.
      
      Мозаикой предстает пред нами наша жизнь,
      Переплетаясь звеньями, но не стирая грани.
      Мы создаем картины и миры,
      И судей выбираем тоже сами.
      
      В разочаровании одних мы потеряем,
      В разочаровании же находим мы других.
      Любви без грусти вовсе не бывает,
      А в грусти познается каждый: я и ты.
      
      Не сыщешь выхода из собственного ада,
      Когда повыше этажом еще один.
      Здесь тихо и темно, и ничего не надо,
      Когда ты в целом мире - одинокий - уязвим.

    28


    Санрин К. Красное вино Хранителя   16k   Оценка:5.62*5   "Рассказ" Фэнтези

      - Что ты хранишь, Хранитель?
      
      Этот вопрос преследовал его. Он сам постоянно задавал его себе, проходя по бесконечным коридорам и анфиладам комнат в своём замке... Своём? Он не помнил, он был очень стар. Замок и всё, что внутри, были старше и почти не менялись. Иногда он поднимался в смотровую башню, чтобы взглянуть на мир. Пространство вокруг замка утомляло своим разнообразием и бесконечными переменами. Чаще всего оно было зелёного цвета, порой белое, как скатерть в трапезной когда-то, иногда вдруг раздражающе вспыхивало золотом - презренным порочным цветом металла, который обладал волшебством и мог изменить всё, но не знал ни голода, ни жажды, ни любви и ни к чему не стремился.
      
      Хранитель поворачивался спиной к весенним цветам и неторопливо спускался по винтовой лестнице, слушая скрип ступеней и вдыхая прохладное равнодушие замковой пыли. Там наверху он видел фигуры людей - мужчин и женщин. И они раздражали ещё больше, чем бесконечные перемены цвета. Они не обладали достоинством золота ни его магией - только голодом, жаждой и любовью владели эти существа... он помнил о них и торопился уйти, пока их страсти не захватили и его тоже.
      
      Голод проникал в его желудок там, наверху, - разбуженный свежим воздухом, начинал покусывать и торопить куда-то... как будто время имело значение. И жажда, о которой он хотел забыть навсегда, жажда свежего алого напитка, который беззаботно перетекал в замысловатых запутанных сосудах, проходивших по дороге мимо крепостных стен. Любовь. Он вспоминал любовь, какой она могла быть: беспомощное нелепое смешное чувство к существам своей породы... это не для него. У него есть Замок. Он Хранитель.
      
      Он не любил свой Замок. Иногда, проходя по подземным коридорам, он вздрагивал от холодной капли, упавшей с потолка. Это было ощущение жизни. Он прикасался к сырому камню, отворяя потайной ход, - и шёл в усыпальню. Темнота не мешала ему, он ориентировался свободно, словно был слепым от рождения. Усыпальня манила его, как сердце этого проклятого замка и пугала. Он входил, зажигал принесённый факел и тупая боль, привычная, как дыхание, просыпалась, вонзаясь раскалённым кинжалом в холодное сердце. Он укреплял факел на стене и подходил к ложу. Так же равнодушна, как всегда, так же холодна, так же жаждет поцелуев. Иногда он не выдерживал этой боли, наклонялся и целовал холодные губы. Она вздыхала глубоко и ресницы начинали трепетать.
      
      Одним движением ресниц она превращала его в другое существо. Внутреннее равновесие, спокойствие и уверенность, вся суть его - всё исчезало. Мудрость и умиротворение, вековые знания, трезвый холод рассудка, которым он дорожил, - исчезали в туманую даль, вышвырнутые одним сонным взглядом из-под густых ресниц. Как больно слепому обрести зрение в слепящий солнечный день - так он любил её. И так же она любила его, пробуждаясь ради этой любви, дышала ею и шептала его имя, как шепчет ива, оживая от капель долгожданного ливня.
      
      Она ласкала его лепестками губ, трепетными ладонями, окружала со всех сторон своим сиянием. И двое становились одним в этом сияньи. И это одно вспыхивало солнцем. Останавливалось время. Пламя факела замирало. Капли воды переставали капать в углу. Дыхание прекращалось. Если бы вопросы о смысле бытия вдруг посмели выползти - они бы сгорели в огне истины. И вопрocы замирали, выжидая, чтобы время вновь стронулось с места, замерцало пламя факела, капли воды снова начали стучать размеренно.
      
      Ещё прежде, чем оживут вопросы, тоска туманом начинала клубиться на краешке его сознания. Тоска ожидания. Тоска знания о неизбежности того, что случится сейчас. Женщина открыла глаза и озарилась улыбкой:
      - Я сумасшедшая. Мне кажется, я только живу ради тебя.
      
      Ему тоже так порой казалось, но поверить означало бы, что он сам сотворил этот мир и замок и холод и тоску, которая скребла коготками в уголках сознания. Он целовал губы женщины, но она не замолкала:
      - Мне кажется, вся моя жизнь без тебя была сном. Знаешь, так одиноко, так страшно и так одиноко... какое счастье, что мы встретились! Ты ведь не оставишь меня? будешь всегда со мной?
      - Я всегда буду рядом, - его голос звучал хрипло, слова с трудом вырывались из горла. Она смеялась и щекотала его чёрным шёлком своих волос.
      - Только ты и я - и эта ночь... ты украл меня от всех, мой господин, как надоели эти вечные балы и обеды... я только хочу, чтобы наша ночь не кончалась...
      
      Её поцелуи вновь становились неудержимо-горячи. Он выше всего ценил ясность своего рассудка и хладнокровную беспристрастность, но забывал о них опять. Отказывался от себя.
      
      Уходил от неё опустошённый, с разбитой душой - она давно была разбита, но прибрана куда-то в кладовку и забыта. Так сохраняетя порядок. Сияние женщины обволакивало его, смеющиеся глаза говорили с разбитыми осколками души - и осколки резали и кололи нещадно. Он спрашивал то, что должен был спросить:
      - Какого вина тебе налить, любовь - белого или красного?
      
      Она всегда сомневалась в выборе, колебалась, - и всегда выбирала белое, в котором снадобье. И засыпала.
      
      2.
      
      Он уходит по бесконечному коридору всё дальше от любви. Темноту наполняют шорох его шагов, бормотание капель воды, стекающей кое-где по стенам и его бормотание: "Ты так и не изменилась... Ты так и не изменилась... Ты так и не изменилась..."
      
      В замке никого нет. Он проходит по всем комнатам и коридорам раз за разом сосредоточенно-неторопливо. Год за годом, миля за милей, он идёт, заменяя собой время в замковом пространстве. В голове копошится клубок змей, они растут и жиреют, распирая череп. Мысли трёхсотлетней давности, которым нет выхода. Выход в другую душу, свежий воздух новых идей - заперт одиночеством. Ему кажется, он никогда не спит. Он не замечает, как не выдерживает давления и проваливается в сон. Опадает тряпичной марионеткой на пол и через несколько часов встаёт, отряхиваясь: опять упал. Он спускается в прачечную переодеться. Прачечная находится рядом с кухней. Хранитель готовит себе обед, отдыхая от ходьбы.
      
      Он накрывает себе в трапезной на стол, убирая на время скатерть, достаёт из шкафа толстую льняную дорожку с вытканной картиной охоты, стелит на стол, сверху кладёт серебрянную подставку для блюд и прочее столовое серебро. Он давно забыл, что его нужно чистить, серебро почернело. Иногда ставит на стол два прибора: вначале раз в год, а потом всё чаще его посещает дьявол, составляя компанию за ужином. Хранитель хорошо готовит. Недостатка в продуктах нет, раз в неделю они регулярно появляются возле парадной двери. Население чтит традиции предков, с молоком матери впитывая предания о том, что бывает, если о них забыть.
      
      Дьяволу нравится представлять себя знатоком вин, и Хранитель, потворствуя этой маленькой слабости, протягивает ему корзинку с пыльной бутылкой в обрывках паутины. Гость протирает горлышко салфеткой, быстрым движением открывает и наливает бокалы. Вино заливисто хихикает, выбегая из своей темницы.
      
      - Я бы сказал, что это лучшее из твоих сокровищ, - он поднимает бокал и смотрит сквозь золотистую жидкость на люстру, прикасается к бокалу губами и замирает, прислушиваясь к своим ощущениям. - Горы делятся своим нравом не только с людьми, но и с виноградом.
      
      Хранитель умеет слушать. За столом гость рассказывает про священника, который всё свободное время отдавал винограднику, заботливо за ним ухаживая и оберегая от окрестных ребятишек, с которыми справиться намного трудней, чем с садовыми улитками. В конце концов он научился с ними справляться, выскакивал всклокоченный из кустов, выпучив глаза и оскалив зубы, рычал "аки зверь полунощный" и вынудил-таки уважать себя.
      
      - Заставить себя уважать не так просто, как порой кажется... Хочу отметить, что тебе это удалось. Знаешь ли, любезный, за годы нашего знакомства я ни разу не слышал, чтобы ты о чём-то сожалел. Признаться, вначале я этого ожидал... но такая стойкость не может не вызывать уважения. Я даже вот сейчас задумался: а не ошибся ли я в тебе с самого начала? В конце концов, я всего лишь дьявол, мне свойственно ошибаться.
      
      Когда ты впервые пришёл ко мне, я ничего о тебе не знал. Не люблю знать ничего заранее - жизнь слишком скучна и предсказуема, чтобы лишать себя маленьких сюрпризов, и без того редких. Ты спросил в бакалейной лавке приворотного снадобья - в шутку, думал вызвать улыбку хозяйки... а она направила тебя ко мне. Помню твой стук в дверь, уверенный, не слишком громкий, не слишком тихий. В голосе у тебя звучало сомнение едва заметной примесью надежды, когда ты спросил, не могу ли я тебе помочь? В твоих глазах я прочёл тоску и заставил тебя рассказать о ней. Мне нравится, как люди украшают себя словами, как будто мало им одежд и домов. Интересно рассказать о себе мало кому дано. Тебе не дано. И ты соврал мне своё имя, "Фыр", ты был осторожен. А я видел вас на площади перед тем - и она окликала тебя по имени. Уже ты знал, что у неё есть замок, но не знал, что тебе суждено стать его хранителем, не господином.
      
      От кого ты хранишь её? Не от меня, - она была моей задолго до встречи с тобой... как и другие женщины. Такова их суть: они отдаются дьяволу, чтобы познать мужчину.
      
      После этого их уже невозможно не любить. Каждый жест, каждое её слово станут отзываться в тебе то жгучей радостью, то болью и тоской. Она научится играть на струнах твоей души, и ты познаешь ад на земле и начнёшь творить непоправимое в поисках рая.
      
      В тот день я подумал, что ты, возможно, пришёл продать мне душу. Я не смотрю в будущее и не читаю судеб, мне и без того скучно... сделка считается свершившейся только, когда карты раскрыты, указаны числа и сроки, перечислены блага и выгоды и названы имена. Поэтому я представился первым, а в ответ услышал "Фыр". Это даже не смешно. Это занятно.
      
      А знаешь, она ведь уже шла к тебе. Ты мог тогда не покупать у меня вино, тебе не хватило веры в себя. Ты купил вино и поклялся исполнить первое, о чём она попросит после того, как станет твоей.
      
      - "Чтобы наша ночь не кончалась... " - Хранитель смотрит в окно. За окном идёт дождь, косыми линиями расчерчивая серое небо. Темнеет. Хранитель встаёт, чтобы зажечь ещё свечей.
      
      3.
      
      Дьявол откидывается на стуле, достаёт и закуривает сигару.
      - За всё время ни слова сожаления, Ни жалобы, ни упрёка, ни молитвы о пощаде...
      
      - Жизнь научила меня терпению.
      
      - Жизнь могла научить тебя решительности. Люди сами выбирают, чему учиться. Надо отдать тебе должное: ты преуспел в избранном предмете. Но столько лет... какой в этом смысл?
      
      - Я служу моей госпоже.
      
      - Да что ты? Лишая её солнца, дождя, парка, в котором она так любила гулять, моря, в котором купалась по ночам, сбегая с балов. Лишая её людей, которым она нужна и которые её любили... не лги себе. Ты служишь мне, отрабатывая красное вино.
      
      Голова Хранителя опущена, руки держатся за чётки. Он разжимает пальцы, убирает со стола посуду, уносит в кухню, приносит взамен вазу с фруктами и сыр.
      
      Дьявол отодвигает приготовленную бутылку:
      - Я принёс своего вина, позволь мне тебя угостить.
      
      За тёмным стеклом переливается чёрная непрозрачная жидкость. Это то самое вино, которое Хранитель покупал когда-то. Дьявол разливает вино:
      - И отворились вены мои. И кровь моя стала вином. И стал я открыт для всех. И спешили ко мне и упивались мною, чтобы после оставить ради себе подобных и сливаться с ними в экстазе тянущем неразрывном, забыв обо мне, и о боге, и обо всём сущем, и о той истине, что обретают в вине. Ибо очнувшись, увидят мир пустым безрадостным и не увидят меня в нём, и бога своего они тоже не увидят.
      
      Вино и впрямь изумительное. Глубокий цвет спелого граната дробится хрустальными гранями бокала искрами волшебства обещая сказочное блаженство. Хранитель протягивает руку к своему бокалу, осторожно отпивает.
      
      - Да, друг... что ж так несмело? Тебе знаком вкус моего вина. Такого прикосновения заслуживает разве что девственница на брачном ложе, но в этом доме девственниц отродясь не водилось.
      
      - Лео Девилль, не забывай, в чьём доме ты сейчас находишься.
      
      - В доме рабыни, которая была госпожой. В доме слуги, который превратил свою госпожу в наложницу, в безвольную куклу, в доме, у которого уже много столетий дурная слава.
      
      Гость улыбается:
      - Ты произнёс моё имя. Это хороший знак. Это значит, ты скоро на что-то решишься. Пусть это будет пожар! Классично. Трагично. Очищение огнём и приобщение к благодати этого гнезда порока.
      
      - Не смей, - тихий давящий голос, начало оползня в горах.
      
      - Ты глупец. К твоим услугам женщины всего мира. Они жаждут твоих объятий. Зачем ты здесь? Что она тебе дала? Эта ненасытная паучиха, укрывшаяся в самом дальнем, самом мрачном закоулке своего замка, просыпающаяся лишь для того, чтобы утолить свою похоть. Да по сравнению с ней последняя блудница из Вавилона - образец добродетели! Вавилонянки берут твоё тело, но не душу. Эта же завладела тобой целиком. Ты не живёшь, куда бы ты ни шёл - душа твоя покоится на её ложе, - Голос срывается на крик.
      
      Дьявол хохочет и произносит нараспев с издёвкой:
      - Что ты хранишь, Хранитель?
      
      Железный кулак Хранителя рассекает пустоту. Дьявол резво несётся от него по коридору. Он бежит всё дальше и дальше, продолжая хохотать, спускается в подземелье и в какой-то момент исчезает из виду. Хранитель долго блуждает по коридорам, прислушиваясь к темноте и идёт проведать Госпожу.
      
      В его истинном обличии Дьявол неуловим. Но иногда, раз в несколько лет, он выдумывает себе новую личину и идёт стучать в ворота замка. То любопытным воришкой, то студентом, спешащим домой после утомительной учёбы за границей, то заплутавшим странником стучит в ворота, прося о ночлеге. Хранитель отворяет и спрашивает как его зовут. Имя каждый раз звучит по-новому. На ответный вопрос он отвечает:
      - Хранитель.
      
      И рано или поздно, во время трапезы или прогулки по коридору к спальне для гостей, Дьявол опять задаёт свой вопрос:
      - Что ты хранишь, Хранитель?
      
      Хранитель одним прыжком настигает Дьявола, прокусывает вену и пьёт его вино. Дьявол затихает в его руках, позволяя утолить жажду. Хранитель берёт опустевший сосуд на руки и несёт в смотровую башню, чтобы оттуда сбросить вниз.
      
      Как-то Дьявол пришёл в образе маленькой девочки. Она плакала и дрожала и едва могла выговорить своё имя. Хранитель привёл её в библиотеку, усадил в кресло, накинул плед, развёл огонь в камине. Накормил ужином, отвёл в спальню и сам прилёг на ковёр возле ложа. Она не задавала вопросов, а радовалась тому, что есть. Жизнь Хранителя изменилась, подчиняясь маленькой женщине. Они вместе стряпали на кухне, вместе накрывали на стол, стирали в прачечной, ухаживали за цветами и лекарственными растениями во внутреннем дворике замка. Её смех согревал душу. И он начал спать по ночам и вновь, как когда-то давно, взялся за книги.
      
      Однажды он сидел у окна в библиотеке с книгой в руках. Она вошла в комнату, подбежала к креслу и залезла к нему на колени, обхватив руками за шею. Он осторожно сдвинул её к подлокотнику кресла и продолжал читать. И тут она прошептала ему прямо в ухо:
      - Что ты хранишь, Хранитель?
      Откинула головку и с улыбкой скосила глаза. Он замер, похолодев. Отложил книгу. Обнял её, она подставила ушко, он медленно склонился, надкусил вену и выпил вино Дьявола до капли.
       Он расстался со своей лёгкой ношей наверху смотровой башни и отправился блуждать по коридорам.

    29


    Путятин А.Ю. Тот, о ком говорил Апокалипсис   30k   Оценка:6.72*25   "Рассказ" Хоррор

     

    Тот, о ком говорил Апокалипсис

     
     

    "И дано ему было вложить дух в образ зверя,

    чтобы образ зверя и говорил и действовал так,

    чтобы убиваем был всякий, кто не будет

    поклоняться образу зверя."

     

    Откровение Иоана Богослова (13.15)

     
     
     
      Дверь с латунной полированной табличкой "Адвокат П.Г.Рубикс" сегодня открыл седой и лысоватый, словно побитый молью, старикан. Похожий на ливрею халат нелепо топорщился вокруг его нескладного тела. Тусклая подобострастно-надменная улыбка профессионального холуя застыла на одутловатом белом с красными прожилками лице.
      - Могу я видеть Павла Германовича, мы с ним... - начал объяснять Сергей.
      - Хозяин спит! - проскрипел старикан, скользнул взглядом бесцветных поросячьих глаз по одежде утреннего посетителя и захлопнул дверь.
      "Н-да... - подумал гость. - А вид у меня, действительно, не блестящий! Что и говорить? Костюм помят, ворот рубашки засален, а уж забрызганный грязью плащ и чёрная широкополая шляпа в эти утренние часы смотрятся более чем странно..."
      Впрочем, окажись на месте вредного старикашки женщина любого возраста, Сергей прошёл бы фейсконтроль без труда. За яркую красоту и атлетичную фигуру дамы прощают молодым кавалерам ещё и не такую небрежность в одежде. Но о женщинах молодой человек давно уже не мечтал. С этим в его жизни было покончено.
      Не то, чтобы Сергей вообще отказался от контактов с прекрасным полом. Просто, после того, как два года назад его одновременно предали две самые близкие и родные женщины, сестра-погодка и гражданская жена, Сергей общался в основном с дешёвыми проститутками. С этими было проще и понятней, они ничего из себя не корчили.
     
      "Торчать в подъезде бессмысленно, - решил незадачливый посетитель. - А звонить ещё раз - бесполезно..." И скрипнув от досады зубами, Сергей отправился в располагавшийся по соседству парк. "Зря я так рано припёрся! - думал он, пересчитывая ботинками ступени. - Знал же, что Германыч просыпается ближе к обеду! И о том, что слуг как перчатки меняет - тоже..."
      А затем как-то сами собой мысли Сергея соскользнули на выставившего его за дверь старого холуя. Парень вдруг явственно представил, как сжимает в руках эту складчатую, будто у черепахи, шею. Как с приглушёнными хрипами из дергающегося тела вытекает пересидевшая в нём все сроки поганая душонка. Как вываливается из побелевшего от ужаса рта синий распухший язык...
      Нет, стоп! Притормозив у окна на лестничной клетке, парень вытащил из кармана плоскую бутылочку-фляжку. И два коротких, обжигающих горло глотка вернули его разум из манящей, затягивающей в себя бездны. "Как и всегда после дела, - мысленно усмехнулся он. - Трудно вовремя переключиться!"
     
      Дорожка, попетляв между деревьями, вывела Сергея Хромова к берегу небольшого пруда, прямо под палящие лучи летнего солнца. Здесь парень остановился, закрыл глаза и замер, пытаясь поймать мимолётные ускользающие ощущения. И в какой-то миг ему показалось, что зной струится уже не только с неба. Им пышет стена успевшей нагреться беседки, его источает бетонный настил площадки для игр, им напитана истёртая ногами асфальтовая дорожка, и даже грязно-зелёная вода, как кажется Сергею - тоже добавляет свою лепту. Возможно потому, что со стороны пруда сюда доносится удушающий запах влажной плесени с примесью древесно-травяной гнили.
      Неужели есть прогресс? Хорошо бы! А то ведь они с учителем больше года на одном на месте топчутся. И уже начинает казаться, что целую вечность...
     

    ***

     
      - Ты чего в такую рань заявился? - с притворным недовольством и затаённой надеждой в голосе ворчит Павел Германович. - Подождать не мог?
      - Извините, учитель! Мне показалось, что... - Сергей многозначительно замолчал.
      - Ладно, пошли в кабинет! Семён, ты нам больше не нужен.
      Слуга поклонился и отошел в сторону. Сергей занял его место за спиной Рубикса и покатил инвалидное кресло Павла Германовича в "святая святых" этой громадной квартиры, в то место, куда слугам и обычным посетителям входить было категорически запрещено - в рабочий кабинет хозяина.
      Впрочем, кабинетом оно только называлось. Это было огромное, площадью больше ста квадратных метров, помещение, каждый из углов которого словно концентрировал инструменты и атрибутику одного из хозяйских увлечений. В зависимости от направления взгляда посетителя, оно могло показаться и тренажёрным залом спортсмена, и мастерской писателя, и историко-археологической библиотекой, и даже - лабораторией алхимика.
      На стенах и квадратных колоннах в несколько рядов располагались репродукции картин, фотографии глиняных и деревянных табличек, берестяных грамот и папирусов. На свободных местах полосами, а то и целыми простынями, висели скреплённые степлером сканы страниц старинных манускриптов. Кое-где прямо на обоях были чёрным и красным цветом нарисованы сансары и пентаграммы, германские руны и китайские иероглифы.
      Из картин Сергей помнил только "Чёрный квадрат", "Чёрную сотню" и "Чёрный передел", среди табличек узнавал лишь шумерские, а большая часть остальной коллекции сливалась перед его глазами в единое пугающе-неясное целое, категорически отказываясь разделяться на понятные и легко идентифицируемые составляющие. Такими же чужими казались ему и большинство украшавших обои таинственных символов.
      В научном оборудовании парень понимал ещё меньше, а потому уютно чувствовал себя только среди тренажёров спортивного уголка, да рядом с массивным рабочим столом, за которым они с Павлом Германовичем устраивали совещания, а иногда и просто беседовали "за жизнь".
     
      Стол этот устрашающими размерами напоминал вставшего на колени слона. Старинный, в чём-то даже архаичный, дубово-кожаный верх гиганта скрывал вполне современную электронную начинку. Благодаря ей хозяин, не покидая удобного кресла, легкими движениями пальцев мог управлять практически всеми электронными и механическими устройствами.
      Был у стола и ещё один секрет: при нажатии определённой комбинации клавиш из правой ножки выдвигался искусно скрытый пластиковый контейнер, и прямо в руку сидящего в хозяйском кресле человека утыкалась рукоять полностью снаряжённого Глока-19. Причём, патрон уже был в стволе, оставалось лишь снять пистолет с предохранителя.
     
      Пощёлкав клавишами ноутбука, Павел Германович дождался, пока автоматика наглухо закроет шторы, создав в комнате тёмно-серый сумрак.
      - Ну, пробуй! - кивнул он гостю в сторону стоящих у стола весов. - О делах позже расскажешь. Вижу ведь - не терпится...
      Сергей встал на платформу и затаил дыхание. Учитель щёлкнул последним тумблером, повернув до положения "вертикально" планки жалюзи. Во тьме теперь горело только табло на платформе.
      - Девяносто семь кило, двести сорок семь граммов, - прочитал Павел Германович. - И ещё раз при свете.
      Жалюзи уехали вверх. Шторы раздвинулись.
      - А теперь девяносто семь четыреста двадцать четыре, - грустно произнёс Сергей. - Разрыв массы: сто семьдесят семь граммов. Практически то же, что и раньше. Значит, идея лишь казалась хорошей...
      - А что хоть за мысль была?
      - Вы новости ещё не смотрели?
      - Погоди, сейчас! РБК хватит?
      - Да, там уже должны появиться.
      - Так, так... А вот: бандитская разборка на пустыре, двадцать семь трупов. Твои?
      - Больше половины моих... - вздохнул устроившийся на гостевом стуле Сергей. - Четырнадцать или пятнадцать... И всё зря! А я-то считал, вот оно: зло, которое и не зло вовсе! Ведь, если подумать, город родной от бандитов подчистил, где ещё найти такое доброе дело, которое "руками зла"...
      - Ладно, не переживай так! А знаешь - я ночью новый перевод формулы закончил... Хочешь, зачитаю?
      Сергей устало кивнул. Формула. Это значит - в стихах. Опять в стихах, снова в стихах. Может, им стоит хоть раз взять за основу прозаический вариант, а не пытаться его зарифмовать. Впрочем, резоны учителя были ему понятны: замысел по условию Великого Автора должен укладываться в стихотворный размер, к тому же стихи лучше запоминаются...
     
      - Зло возрастает в силе многократно,
      Когда во Зле твоём не видно зла!
      А дальше - вдохновенье скажет внятно,
      Как совершают Чёрные Дела!
     
      Лишь тот из вас через барьер пробьётся,
      Крылами сильными пронзивши Тьмы предел...
      Кто разумом пытливым доберётся
      До наивысшей формы Чёрных Дел!
     
      - Извините, учитель. Но... Это ведь уже седьмой вариант! И как же нам понять: какой - правильный?
      - Ты думаешь, я знаю? Последовательный перевод с четырёх языков, три из которых давно и безнадёжно мертвы - сложнейшая задача! А братков этих ты зря покрошил. Прикинь: кто о них сейчас думает? Жёны, матери, детишки, ничего о папиной работе не знающие, да кореша по бандитской бригаде. А все они уверены, что ты совсем не доброе дело сотворил...
      - Ну, а остальные?
      - Большинству сограждан плевать, кто кого мочит! Лишь бы не их самих! Не забывай об этом...
      - А жертвы беспредела? Их мысли - не в счёт?
      - Да как же эти люди узнать могут, что покрошили именно их обидчиков? Фотографий к репортажу никто не прикладывал...
     

    ***

     
      От квартиры Рубикса к своему дому Сергей шёл через парк. Напрямик тут больше часа - почти вдвое дольше, чем вкруговую на трамвае. Но, как всегда после совещания - хотелось проветриться и спокойно всё обдумать. А здесь было тихо и безлюдно. Утренние бегуны давно сменили костюмы и разбрелись по офисам. Собачники прогуляли и возвратили в душные квартиры любимых питомцев. Для пенсионеров же было ещё рановато.
      Парень довольно быстро прошёл ту часть пути, где вдоль ровных асфальтовых дорожек разноцветными узорами пестрели цветочные клумбы, и углубился в "дикий" лесной массив, в котором сами собой, без участия человека, росли вперемешку сосны и берёзы, клёны и липы, а образованные ветром прогалины быстро заполнял вездесущий осинник. Упавшие сучья и поваленные ветром деревья регулярно убирали здесь только с главных, гравийных, дорожек. А большая часть сушняка лежала уже даже не годами - десятилетиями. Вместе с толстым слоем старой листвы это создавало не только в глубине леса, но и на разбегающихся частой сетью тропинках, пружинистый, потрескивающий под ногами при ходьбе слой.
      За кустарниками тоже давно уже никто не следил. Они росли сами по себе, местами образовывая совершенно непролазные заросли сирени и рябины, орешника и черёмухи, боярышника и шиповника. Кое-где в центре этих чащоб можно было встретить небольшие полянки с кострищами, самодельными столами и сиденьями из деревянных колод, шлакоблоков и ящиков вокруг них. По вечерам эти своеобразные места отдыха до отказа забивала местная молодёжь. В такое время здесь негромко пели гитары, слышался звон стаканов и треск прогорающих углей.
      Когда-то и он коротал тут летние вечера. Совсем недалеко отсюда сестра познакомила старшего брата с одноклассницей Верой. Так началось короткое счастье Сергея, закончившееся через год вечными муками.
      Почему он оказался таким слепцом? Ведь, если подумать, в поведении этой голубоглазой шатенки хватало странного и подозрительного! Она всегда высказывала именно то мнение, которое парень считал правильным (а как же - консультировалась у его сестры Маши). Дважды под благовидным предлогом отказывалась регистрировать их с Сергеем близкие и, как ему казалось - безоблачные, отношения. Сначала заявила, что штамп в наше время совсем не важен, пока детишки по лавкам не запищали. Забеременев, сказала, потупив взгляд, что "с брюхом" под венец не пойдёт, стыдно ей, лучше уж после роддома...
      А оттуда она исчезла вместе с дочкой, и одновременно с ними пропала из квартиры Маша. На следующий день он нашёл в мейле письмо от обеих. Вера с Машей писали ему, что они любят друг друга и всегда любили. Что теперь, когда у них общий ребёнок, девочка, близкая им обеим по крови, они - настоящая семья. Что они будут жить в другой стране, и чтобы он не пытался их найти, это всё равно бесполезно. А отцом ребёнка зарегистрирован другой человек, и он, Сергей, никому ничего не докажет...
     
      Похотливые лесбосские сучки! От внезапно нахлынувшего гнева ему стало так жарко, что пришлось даже снять плащ.
     
      - Ребята, отпустите! Я же вам ничего не сделала! - раздался справа тонкий девичий вопль.
      - Так ведь и мы тебе - тоже, ха-ха. Пока... Вот сделаем, тогда и отпустим, гы-ы-ы...
      - Я кричать буду. Я... Ой-й-й, только не убивайте!
      - Да захлопнись же ты! Мать твою! Будешь послушной, поживёшь ещё... И неоднократно... М-м-мля, а титьки - ничего... Гы-ы-ы...
      "Развлекаются пацаны, - решил Сергей, равнодушно скользнув взглядом по чуть шевелящимся кустам орешника. - Наверное, нож телке показали, чтобы заткнулась..."
      Он сделал ещё пару шагов и остановился.
      В голове вдруг зазвучал торжественный и вдохновенный голос Павла Германовича:
     
      "Зло возрастает в силе многократно,
      Когда во Зле твоём не видно зла!"
     
      - Не видно зла... - пробормотал парень. - Ну, конечно! Как же я раньше не допетрил?! Идиот!
      И Сергей вихрем сорвался с места! Только бы не опоздать! Когда ещё представится такой случай? Только бы...
      Он прибежал вовремя! Троица малолетних бандитов успела лишь порвать на девчонке одежду. Ужас в её глазах был так силён, что Сергей на миг совершенно искренне возмутился тем, что творили подонки. К счастью, до полной победы им было далеко - хрупкая на вид девица сопротивлялась молча, но яростно.
      - Э-э-эй, мальчики! - привлек к себе внимание Сергей. - Оставили бы вы девушку в покое...
      - Вали отсюда, козёл! - ответил ему тот, что держал в руке устрашающего вида примитивную выкидуху. - Пока на перо не посадили...
      Сергей усмехнулся. Теперь ритуал соблюдён. С его силой и уровнем подготовки шансов на выживание у ребят не было. Но для девчонки это должно оставаться тайной. Поэтому он слегка поиграл с мальчишками - не сразу сломал позвонки первому, хотя возможность была просто сказочная, а дождался, пока они навалятся всей толпой, и только тогда "срубил" ребром ладони его цыплячью шею. Второго Сергей убил почти сразу за первым, коротким ударом в грудину остановив сердце. Оставшийся в одиночестве третий продолжал нелепо размахивать выкидухой, даже не подозревая, что его друзья уже никогда не поднимутся. Пятью секундами позже, напоровшись с помощью Сергея на собственный нож, малолетний бандит так и умер в неведении...
      - Ой-й-й. Что это с ним! - Сергей постарался придать голосу и лицу как можно более испуганное выражение. - Меня же теперь посадят!
      Он поднял с земли и бросил закрывающейся руками девушке оброненный в драке плащ.
      - Одевайтесь и бежим быстрее! Вдруг эти здесь не одни!
      Сергей озирался по сторонам и, приложив ладонь к уху, старательно делал вид, что прислушивается.
      - Спасибо... - всхлипнула закутавшаяся в его плащ незнакомка. - Я уже готова.
      - А вы далеко живете, девушка? Понимаете, это мой единственный плащ...
      - Нет, - сквозь слёзы улыбнулась она. - Второй дом от парка. Минут пять, если быстрым шагом.
     

    ***

     
      Четверть часа спустя они пили чай на кухне у Светы, которая успела сменить плащ Сергея на атласный розовый халатик. Девушка, выглядевшая значительно симпатичнее без размазанных по щекам остатков макияжа, настолько успокоилась, что обратила внимание, как сильно у её спасителя "сгорела" на солнце шея, и предложила смазать появившуюся красноту заживляющим ожоги кремом. Парень покорно крутнулся на табурете и склонил голову.
      - Ну, вот. Теперь гораздо лучше... Можешь поворачиваться.
      Сергей так и сделал. Затем, после того, как Света закончила массировать кожу, слегка коснулся шеи ладонью.
      - Ты просто кудесница! - сказал он, пожимая её руку; а потом поднёс пахнущую кремом изящную узкую кисть к губам и поцеловал. - Спасибо!
      Сергей был действительно благодарен этой девочке: ещё бы, когда снаружи тебя жжёт солнце, внутри - растет Тьма. Сколько же искренности в её мыслях, если они обладают такой силой?! Ведь только она считает добром сотворённое им зло...
      А Света уже хотела ответить: "Что ты? Не за что, тебе спасибо!", но не смогла. Потому что в этот момент их взгляды встретились. И девушка увидела в глазах парня что-то непривычное для себя, что-то такое, отчего вдруг явственно почувствовала, как прилипли к телу шёлковые трусики, а лифчик стал страшно тугим и неудобным. Светлане показалось, что Сергей всё это тоже понял. И она поспешно отвернула от парня вспыхнувшее жаром лицо.
      Молодой девушке, всегда считавшей себя не слишком привлекательной, не имеющей опыта в общении с мужчинами, всё это было внове. Того, что сейчас вот-вот могло произойти между ней и этим красивым незнакомым парнем, она одновременно и хотела, и боялась.
      Сергей замер, понимая, что любое движение может всё испортить. Он только продолжал гладить и целовать её руку, оставив за Светой право решать. А она всё медлила - не знала... Пока не почувствовала, как само собой отзывается на ласки её молодое тело.
     
      И всё же вначале она была скованной и зажатой. Подростковые комплексы и девичьи страхи оставались ещё слишком сильны, и к тому же - она никак не могла забыть о собственном неведении; о том, что не только чувствует, но наверняка и ведёт себя неловко... Та смелость, которая понадобилась ей, чтобы намекнуть на эту неискушённость человеку, ещё час назад совершенно незнакомому, намного превзошла по силе отвагу, что позволяла отбиваться в парке от бандитов.
      Но вот первые страхи исчезли, пропала неловкость, а стыд истаял в разгорающемся пламени страсти. Сколько всё это продолжалось? Света не смогла бы ответить... Что ж? Некоторые события бывают настолько важны и так насыщены чувствами, что мозг упорно отказывается воспринимать их в часах и минутах.
      Сергей испытывал очень похожие ощущения. Он уже давно не был счастлив ни с кем из женщин. А их за последние два года в его "коллекции" накопилось немало. И сейчас парень изумлённо и радостно купался в волнах искренних чувств, которые считал навеки для себя потерянными. Эта храбрая и милая девушка так радостно и доверчиво откликалась на его ласки, а в любовном экстазе так искренне шептала милую чепуху, что на какое-то время он забыл, ради чего вступился за неё в парке. А последний миг был настолько сладостным, что Сергею вдруг захотелось раскинуть руки и совершенно по-театральному прокричать: "Остановись, мгновенье!"
      - О-о-о... боже, - пробормотала Света. - Как же всё здорово...
      Внезапно Сергей открыл глаза и резко вскинулся. В голове мелькнула неясная, но - он это чувствовал - очень важная, мысль...
      - Что с тобой, милый! - испуганным зайчиком отозвалась на это странное движение Света.
      - Ничего, родная! Просто - показалось... Ничего, мой... Ангел!
      Он приподнял голову вновь счастливо прикрывшей глаза девушки и принялся осыпать поцелуями её лицо, шею, уши. Его руки поворачивали милую белокурую головку то правой, то левой щекой к себе. А потом, проскочившая недавно мысль вернулась к Сергею. Лицо парня внезапно стало жёстким, глаза сжались в безжалостные щёлочки, и на излёте одного из легких и нежных движений, вслед за последним поцелуем, он резким рывком сломал Светлане шейные позвонки.
      - Убить своего ангела... - задумчиво пробормотал Сергей. - Если это не то самое "Чёрное Дело", все наши поиски были напрасны...
     

    ***

     
      Грозовые тучи на небе налились свинцом, на улице потемнело. Когда Сергей вошёл в свой подъезд, он не стал дожидаться лифта, а взбежал по лестнице на девятый этаж. Делать это было совсем не трудно - тело в густых сумерках почти потеряло вес.
      "Да, так и есть! - крутилась в голове мысль. - Чёрное Дело - не тупое мочилово, а убийство доверившегося тебе человека, человека любящего и преданного... С которым ты уже практически одно целое..."
      Сергей понимал, чувствовал, что до главной разгадки осталось уже совсем чуть-чуть! Ещё немного, и он сможет прорваться за предел, переступить через грань сладостно манящей Тьмы. И воспарить вместе с любимым учителем среди Ближних Слуг их общего Владыки.
     
      Вдохновение озарило его в сладостный миг высшего наслаждения, когда вылетают из головы все мысли. В тот момент он вдруг явственно понял, почувствовал, что не может быть одновременно и с этой девочкой, и с учителем. Из двух страстей нужно выбирать одну и за ней, единственной, идти до конца!
     
      Учитель! Знакомство их началось случайно. Сергей, прочитавший письмо сразу от двух предавших его женщин, выскочил тогда на дорогу под колёса спортивного "мерседеса". Разве он мог знать, что за рулём сидит бывший "король ночных гонок"? Машина чудом пролетела мимо. А затем седовласый широкоплечий водитель сдал назад.
      - Тебе что, жить надоело? - спросил он спокойно.
      - Да! Да! Да-а-а! - заорал Сергей. - Ну, что? Ну, выйди! Убей меня!
      - Не могу, - усмехнулся тот, и уточнил. - Выйти не могу! Ноги парализованы.
      И только тогда Сергей заметил знак под стеклом машины.
      Потом, почти сразу... Буквально через пару недель он застал в квартире Рубикса четверых грабителей. Мерзавцы только что прирезали у входа пытавшегося закричать слугу, и терять им было уже нечего. Что заставило в тот раз Сергея броситься с голыми руками на три ствола, не считая ножей? Жажда смерти? Вряд ли... Она к тому времени успела перегореть. Скорее, парень уже тогда успел полюбить этого упрямого и целеустремлённого человека. Взглянуть на мир его безжалостными глазами. Пропитаться завораживающе-красивыми в своей безупречной логике идеями.
      Выросший в семье без мужчины, в девятнадцать лет потерявший мать, Сергей с первой же минуты знакомства прилепился душой к учителю, как к родному отцу. Два долгих года они вместе шли к этой цели: достичь границы Зла, а затем, переступив её, обрести бессмертие и власть над всеми падшими и заблудшими - жалкими ничтожествами, что будут вечно гореть в Геенне огненной, над которой ближние слуги Владыки Ада смогут летать и наслаждаться...
     
      Сергей ждал этот миг с нетерпением, с жаждой, со страстью! Знать, что он получит высшую и бесконтрольную власть над обманувшими его сучками, до которых на этом свете никак не удаётся добраться - за такое можно отдать многое... А понимать, что власть эта будет длиться целую вечность - от одной мысли о подобном счастье у него начинала кружиться голова.
      Павел Германович, как он успел узнать, пришел к их общей идее тоже не просто так... До Сергея доходили слухи, что история инвалидности учителя связана с подлостью и предательством близких... Предательством настолько страшным, что о нём все знающие говорили лишь намёками, избегая конкретных деталей, дат и имён. Все рассказчики сходились только в одном - из непосредственных участников событий в живых теперь остался лишь сам адвокат Рубикс. И смерть многих была медленной и ужасной. Но Сергей знал, чувствовал, что Павел Германович не собирается на этом успокаиваться! Мечта всей его жизни - вернуть своих врагов к тем последним страданиям, а затем - длить их муки вечно...
     
      Теперь нужно принять душ, переодеть костюм и рубашку. Бросить в ящик запачканный плащ... А вместо него? Вот эта куртка, пожалуй, подойдёт! Что ещё? Да-а-а... Пистолет! Осталась всего одна загадка: если у учителя появится идея, придётся сразу бежать на задание. Сергей надел "сбрую", сунул в кобуру под мышкой Беретту, затем немного помедлил и опустил в потайной карман куртки компактный ПСМ [1] - наступает решающая фаза, и нужно быть готовым ко всему.
     

    ***

     
      - Ну, что ж? Посмотрим... - Павел Германович щёлкнул выключателем и присвистнул. - Грандиозно! Семь кило с копейками...
      - Меня там меньше половины! - голос Сергея в темноте звенел от гордости. - Если одежду и ботинки вычесть...
      - Догадываюсь! - включив свет, произнёс Рубикс. - А так: без трёх граммов центнер. Молодец! Давай-ка опять с той минуты, как от меня вышел, только подробно и обстоятельно!
      Рассказ продлился почти час. На этот раз Сергей старался вспомнить мельчайшие детали: всё, что он делал, говорил, слышал, видел и даже - о чём думал. Потом пошли вопросы: адвокат хорошо умел сопоставлять факты, прояснять детали, устанавливать смысловые связи между событиями. Заполнение пробелов заняло у них ещё два часа. После чего разговор ушёл в эмоциональную плоскость: теперь Павла Германовича интересовали те чувства, что владели Сергеем в каждом из всесторонне разобранных эпизодов...
      Послеобеденная гроза отгремела за окнами, отстучал каплями по крышам и отливам сменивший её дождик, вечер давно уже перетёк в ночь. А два упрямых целеустремлённых человека всё раскладывали и перетасовывали факты, события и детали, выдвигали версии, строили гипотезы. Оба чувствовали, что пройти остаток пути им вполне по силам, а в картине событий недостаёт лишь мелкого штришка...
     
      Учитель и ученик родились в разные эпохи, росли в разных условиях, получили разное воспитание. Но за два года их сроднила общая беда, сблизили похожие чувства, сплотила единая цель. Для Сергея, к двадцати годам растерявшего родных, рассудительный адвокат стал самым близким на земле человеком. Жена и сын Павла Германовича погибли в катастрофе, сделавшей инвалидом его самого. И в первое время Сергей видел на адвокатском столе две фотографии: красивой белокурой женщины и трехлетнего мальчика с грустным взглядом. Парень не спрашивал, кто это. Но когда год назад место карточек занял подаренный им Рубиксу на день рождения антикварный перекидной календарь, Сергей чуть не заплакал от счастья.
     
      Да, они всегда были близки по духу. И оба чувствовали это с первого мига знакомства. Но сейчас - приоткрывшая двери желанная тайна, её разгадка... Почти разгадка - сделали эту духовную связь теснее, а чувства - жарче. Наверное, можно сказать даже, что разумами своими они словно слились воедино, стали как сиамские близнецы, соединённые общей всепоглощающей страстью на самом высшем - духовном - уровне...
     
      Сергей задумчиво брёл к выходу из кабинета, он чувствовал, что все части головоломки налицо, а желанная разгадка уже буквально стучится в мозг, остался только шаг, один лишь маленький незаметный шажочек, и...
      Парень уже опустил руку в карман за ключом, когда у порога его нагнал хриплый от волнения возглас Павла Германовича. В нём, как в коктейле смешались радость и боль, решимость и неуверенность:
      - Постой! Я, кажется, догадался!
      И в этом странно звучащем крике почти потерялись щелчки двух предохранителей.
      Почти... Но не совсем...
      - Я тоже... - пересохшие от волнения губы повиновались плохо, и ответ прозвучал еле слышно.
      Сергей успел обернуться. Один выстрел опередил другой на ничтожную, незаметную для человеческого уха долю секунды. Но вторая пуля отправилась в путь уже после того, как пронзившая сердце жертвы первая сбила ей прицел. А затем в нос убийце ударил хорошо знакомый запах пороха, придавший звучащему в ушах эху выстрелов особый, восторженно-победный и одновременно траурно-грустный оттенок...
     
      Что такое? Оказывается, человек может убить себя, оставаясь при этом в живых! Как странно! Эти ощущения новая, небывалая ещё на Земле сущность будет помнить теперь целую вечность...
     
      Комнату меж тем заполняла Тьма. И вот - с треском разлетелся на неровные куски железобетонный монолитный потолок, потом - следующий за ним. А затем ещё и ещё... Как яичная скорлупа раскрылась и начала заваливаться по обе стороны от дома изящная стальная крыша. Семиэтажная "элитка" в считанные мгновения превратилась в груду пыльных, кое-где искрящих обломков. А привлечённые грохотом её падения прохожие уверяли потом, что отчётливо видели, как, хлопая антрацитовыми крыльями, к бездонному ночному небу взлетает огромная чёрная тень.
     
      "Так вот какая она, эта последняя разгадка! - c ликованием думала так долго создававшая себя Тварь. - Кто мог представить, что всё настолько изящно и высшая форма чувственного доверия связывает по-сыновьи верного ученика с его по-отечески заботливым учителем... И что, предав эту бескорыстную, бесхитростную любовь, можно выжечь последние крупицы души и добиться, наконец, желанной Цели..."
      ________________________________________________________________________________________________________
      [1] ПСМ - пистолет, приспособленный для скрытого карманного ношения, калибр 5,45 мм, восьмизарядный; в отношении расшифровки аббревиатуры это один из самых таинственных советских пистолетов. По одной из версий (А.Жук "Современные пистолеты и револьверы" 1998 года издания, стр. 307) ПСМ - это "пистолет Стечкина модернизированный", по другой (тот же автор, "Справочник по стрелковому оружию" 1993 года издания, стр. 256) ПСМ - пистолет самозарядный малогабаритный, создан коллективом авторов (Лашнев, Симарин, Куликов)...
     

    30


    Дубрава Е. Зима   18k   Оценка:6.84*4   "Рассказ" Фэнтези

      Зима
      Мощный бас колокола пронесся по академии, возвестив начало всеобщего сбора. Высокие стрельчатые своды, никогда не видевшие солнца, на долгий миг наполнились тяжелым гудящим зовом, но бесконечный камень тут же поглотил последние отголоски.
      Движением брови распахнув центральные двери, Джарро шагнул в тишину почти полного зала. Большинство адептов уже на местах. Опаздывать категорически не рекомендуется, но и спешить ему не пристало. Ровный уверенный шаг. Привычной бронзой застывшее лицо. По краям черного плаща - широкая фиолетовая кайма со стальным отливом. Пятый, завершающий цикл, место у самого края. Никто не заступит дорогу.
      В центре зала возник сам Верховный Магистр.
      Что ж там такого важного?
      Договор с сопредельными королевствами. Слыхали. Без этого договора "тхеренн" придет к нижним кланам, большой и черный.
       Королевский посланник. Не успел слинять до зимы? Поздравляю. Разве что его поведут восточными туннелями. Не поведут? Жаль.
       А вот это уже интересно. Дочь посланника, студентка пятого курса Старлингской магической академии. В рамках союзного договора... ла...ла...ла... будет до ледостава месяца учиться в академии дроу. Гарантирована полная безопасность. Запрещено любое воздействие, включая вербальное.
      Дарко, его одногруппник, задумчиво ухмыляясь, крутил в пальцах тонкий продолговатый брелок. В глубине камня извивались темные змейки. Да, зря она сюда собралась.
      - Наказание в зависимости от тяжести проступка. Начальная точка отсчета - первый уровень катакомб.
       С лица Дарко тут же сползла улыбка. Медленным движением тот опустил брелок в карман, крепко придавив магическую застежку.
      - Зачислена на пятый цикл, группа "Дэй", староста Джаррет.
      Тхаррр...
      В черном базальте теряются отзвуки быстрых шагов, глухая ментальная сфера гасит отголоски яростных мыслей. Лишь в своей комнате можно скинуть щиты. Но тут же взорвалось хрупкое затишье. На столе ярко пульсировал кристалл вызова. Едва ли второй раз за все время учебы.
      Мерцающая фигура возникла посреди комнаты. Отец. Один из старейших дроу, заставший еще Полуночную войну. Даже Верховный Магистр, разменявший второе тысячелетие, по сравнению с ним - мальчишка.
      Джарро привычно сжал губы.
      - Да уж, на этот раз меня подставили по крупному.
      - Договор с людьми сейчас важнее всего. Ты бывал у людей, и ты - один из лучших адептов. Если справишься - гарантированы защитные бонусы до конца учебы.
      Защитные бонусы... Брошена крупная кость. Впрочем, выбора у него нет.
      С этого дня в группе "Дэй" восемь адептов.
      Человечка... Внешне немного похожа на дроу - темные волосы, смуглая кожа. Очевидно, при выборе посланников обращали внимание и на внешность. Но круглому личику с неправильными чертами весьма далеко до чеканного совершенства дроу. Тонкую шейку можно свернуть двумя пальцами. Слабая магия, короткая жизнь - человечка.
      Остальные адепты обходят ее по широкой дуге, не желая нарваться даже случайно. Лишь сдавленный бессловесный гул сжимается вокруг тугим коконом.
      Его группе деваться некуда.
      - День добрый. Я - Ирэна, - глупо улыбаясь, здоровается человечка. Полная тишина вокруг. За всех отвечает Джарро. Темные глаза никого не выпускают из поля зрения. Малейшая оплошность станет его концом.
      Кто из них?
      Дарко кривит губы и отводит взгляд.
      Сэрра. В желтых глазах неприкрытое пламя ненависти. Именно ее Дом был уничтожен практически полностью во время войны за южные предгорья. С этой глаз не спускать. Но шансов выжить в катакомбах у Сэрры нет. Она будет молчать.
      Спокойно, словно мимо пустого места, проходит Тарро. Распущенные волосы спадают на спину ровным белым потоком. Непроницаемая ночь в угольно-черных глазах. "Снежная королева", - невольный шепот человечки. Угадала. Северные кланы, по преданию - кровь ледяных демонов, кровь королей зимы. Человечка - лишь пыль под ее ногами.
      ...Всё также здороваясь со всеми, каждый день заходит в класс девчонка. Всё также отвечает за всех один Джарро.
      С трудом хватает сил на занятия. Тонкая прямая спина впереди. Магия запрещена в учебных корпусах, но - глаз не спускать с человечки.
      Она же словно не замечает давящей глухой ненависти вокруг, лишь смуглая рука судорожно сжимает деревянный кулон на тонкой цепочке. Амулет? Скорее всего, очень слабый. Кожа уже бледная до прозрачности, синяя каемка четко выделяется вокруг губ. Слишком холодно для нее, слишком близко они к верхним ярусам.
      Подошел перед занятиями, протянул круглый флакон, выточенный из цельного хрусталя. Густая жидкость мерцала тугими звездами. Взяла доверчиво. Незнакомый предмет из чужих рук.
       В этот миг ясно увидел - не дожить ему с ней до ледостава месяца.
      Пригляделась - и поняла. Не так уж проста девчонка. Вскинула взгляд, в синих глазах - изумление, благодарность.
      - Спасибо.
      - Не за что. - Резко крутнулся на каблуках.
      С утра всмотрелся пристальнее. Бархатистая кожа светилась смуглым румянцем, губы - как темные вишни. Мало кто здесь знает, что такое вишни. "Джарреты фуфла не держат",- как любит говорить отец. Узнать бы еще, что такое "фуфло"...
      А она вновь улыбалась. Крепко сжимала в кармане плаща темный хрустальный пузырек - и улыбалась. Кивала приветливо, словно не замечая гаденькой ухмылочки Дарко. Улыбалась в ответ на ненавидящий взгляд Сэрры, на ледяное презрение Тарро. И только Джаррет, до боли сжав зубы, незаметно, одними глазами улыбался в ответ.
      Наивный пушистый котенок, привыкший мурлыкать, увидев протянутую руку. С каким бы удовольствием тебя бы пнули с разбега, глядя, как корчится истерзанное тело, как захлебывается выбитыми зубами такая ненужная, невозможная здесь улыбка. Дроу не знают, что такое "котенок".
      На алхимии человечка, ни с того ни с сего, вдруг затормозила на простейшем зелье. Обошлось. Хотя и преподаватели, явно повинуясь строгому приказу, на мелкие прегрешения в группе закрывали глаза. Даже у вечно невезучего Фарго зажили следы от кандалов.
       Джарро решился, на перемене подошел к девчонке. Глянул укоризненно. Та заметно обрадовалась, извиняюще пожала плечами.
      - Ой, я жаб просто видеть не могу. Я как-то в Старлинге, на первом курсе, на уроке в молодильное зелье сушеную жабу подсыпала.
      Джарро просчитал реакцию и рефлекторно зажал нос. Ирэна засмеялась.
      - Как же ты выкрутилась?
      - Да никто ведь не признался. Всю группу наказали.
      Дроу даже не изменился в лице, только сжатые губы посерели.
      Он влип как-то по крупному, два цикла назад. Один из немногих в академии, кто выжил на втором уровне катакомб. Но ему повезло, просто сказочно повезло. Он смог призвать силу рода. Последний сын, отец позволил. И вдвойне повезло - он шел один, никого за спиной. Один он смог дойти.
      Но вся группа - против провинившегося... Джарро все же поднял взгляд. Ясные синие глаза смеялись.
      - Мы целую декаду по ночам кухню мыли. Хорошо, Василь котлы чистил, у него лапищи привычные.
      Тонкая рука невольно сжала деревянный кругляшек на шее - и отпустила. Джарро присмотрелся наконец-то. Маленькое вихрастое солнышко, смешная круглая рожица, конопатая улыбка. Так и тянуло невольно улыбаться, глядя на него. Артефакт? Кинул поиск, уже не задумываясь. Самодельный резной оберег, такому в базарный день цена - медяк.
      Отчего-то захотелось завыть, глядя на луну, словно снежному волку в полночь.
      В этот вечер впервые сам сжал кристалл, вызывая отца. Тот был серьезен, как никогда.
      - Всё так. Вас учат выживать, у слабых мало шансов. У людей иное. Все дроу, в той или иной степени владеют магией. Человеческие маги - редкость, их ценят. Да, они изначально слабее дроу. Уровня магистра достигают единицы, еще и более короткая жизнь. Но если один маг попал в переделку, стоит появиться второму - и они встают спина к спине. В академиях подгруппы из пяти человек неразлучны везде - на занятиях, в учебных боях, бродят все вместе по вечерам. Я видел в деле боевые пятерки. Ты, может быть, и сможешь устоять, лет через триста. Я смогу. Но лучший шанс - смываться вовремя. Я видел. Деревенский увалень, не способный поднять меч, удерживает защиту за всех, и будет держать до конца, даже если свалится после боя пустой оболочкой. К кому из дроу ты повернешься спиной?
      Наступил месяц сечень. Дни бежали за днями, а Джарро держался. Человечка стала его непреходящим кошмаром. Тени клубились над самой головой, тьма выползала из дальних углов при ее приближении. Девчонка исхудала, вокруг глаз залегли темные круги, и даже Источник Джарро уже не спасал. Человечку надо было забирать отсюда, и как можно скорее. Но ведь и Магистр тоже видел, не мог не видеть. Что же он? Ждал предлога, боялся потерять лицо? Или затеял очередную интригу?
      Воздух гудел, почти за пределами слышимости, звенел, не умолкая, на одной протяжной ноте, словно струна, готовая порваться в любой момент.
       Кто сорвется первым? Дарко? Сын дальней ветви, выживший практически без помощи источника. Нет. Сэрра? Дитя окраин, где напиться огня гораздо проще, чем удержать его. С нее он глаз не спускает. Нет. Его группа держится. Тогда кто? Когда? Джарро уже был готов на что угодно, даже на клетку с крысами.
      В четкую шеренгу выстроились адепты. Гудящий набат ворвался в голову, отдаваясь ноющей болью в зубах. Сегодня на боевом практикуме всерьез влипла Тарро. Слишком увлеклась, добивая уже поверженного противника, пропустила удар, глупо, в спину. Обычное наказание - пара дней карцера. Но ей фатально не повезло - случайным не прицельным ударом сбили Знак рода. Осталась неприкрытой - этого ей не спустят. Все замерли в предвкушении.
       Джарро окаменел. От слов верховного Магистра мурашки побежали по позвоночнику.
      Ледяной столб.
      Давно умолкнувший набат по-прежнему отдавался в голове. Слишком, это слишком.
      Тарро. Могущественный клан, третья дочь Первого Дома.
      Она - Тарро. В этом все дело. На последнем цикле с таким позором потерять сильнейшую магичку - хороший удар по Дому.
      Что ж, твоя очередь, детка.
      Гудящей болью звенела струна. Вряд ли этим окончится. Кажется, группа "Дэй" завершит учебу в рекордно малом составе.
      
      Нечасто поднимались на внешний уровень среди зимы. Горные вершины обступили двор со всех сторон, заслоняя хмурый небосвод. Пронизывающий рваный ветер, пополам с ледяной крошкой, содранной со снежных склонов, завывал, не умолкая, вонзаясь в лицо бешеным оголодавшим волком.
      Человечка поежилась, пытаясь плотнее закутаться в плащ. Ветер сорвал капюшон, ледяною гребенкой взлохматил темные волосы.
      - Что с ней будет?
      Джарро уверенно закрепил девчонке застежку.
      - Ничего. Не помрет, во всяком случае. В академии полная регенерация.
      Тарро. Точеная обсидиановая статуэтка, нежданно беззащитная. Магистры окружили со всех сторон. Спиной прислонили к колонне прозрачного льда. Наблюдающих адептов невольно передернуло. Приковали раскинутые руки. Белые спутанные волосы, темные складки плаща. Сверкающая голубизна колонны темнеет на глазах. Красиво.
      Распластанная по монолиту фигура притягивает все взгляды. Да, она не умрет и даже не потеряет сознание. Наблюдение отработано четко. Это ее ночь, отныне и на века.
      Из ледяной глубины, сжимаясь в тугую спираль, поднимаются темные вихри. Колдовская сила блокирует источник, гасит последние искры. Сначала немеют пальцы на ногах, затем уже не чувствуешь насквозь заледеневших рук, спина намертво примерзает к застывшей глыбе. Завтра отдерут вместе с кожей, но тебе уже будет все равно. Медленно, пядь за пядью, леденеет позвоночник и, проникая сквозь него в живую плоть, ничем не удерживаемый лед расползается по телу.
      Почуяв добычу, собираются снежные волки. Им не пробраться сквозь стену. Но протяжный нескончаемый вой впивается изначальным кошмаром, выматывает душу, заглушая свист ледяного ветра. Серые камни сторожевых башен неслышно вибрируют в такт, подчиняясь извечному зову.
      Даже увлекшиеся наблюдением адепты уже не выдерживают и расходятся один за другим.
      Лишь человечка не шевелится. Хрупкая фигурка, казалось, заледенела и зазвенит от первого касания. Наконец она оборачивается. В огромных глазах застыла ночь.
      - Ты солгал мне. Там тьма, всюду тьма, и черные тени крадутся из-за спины и вгрызаются в душу, и рвут ее на куски, а всюду тьма и прикованы руки. Тхаррги, какие же вы тхаррги...
      - Пойдем, уже пора.
      - Нет!
      Девушка вдруг рванулась, но Джарро, словно ожидая безумного порыва, успел поймать на ходу и схватил в охапку, удерживая изо всех сил.
      Протянуть всего пару минут, ведь наблюдающие магистры наверняка заметили неладное.
      - Пусти, сволочь!
      - Дура! Сама рядом встанешь!
      - Ну и что, ну и пусть, пускай!
      Человечка вырывалась отчаянно и бестолково, совсем по-девчоночьи.
      - Да стой же! Она никто тебе, она - чужая.
      И девчонка вдруг вывернулась и попыталась заглянуть в глаза.
      - Она - своя, она из нашей группы!
      И вдруг ударила коротко и сильно, выверенным приемом грязных уличных драк. Джарро согнулся и разжал руки.
      Впереди уже стоял сам Верховный магистр. Вот и все. Ей не пройти до столба, да и не сделать ничего. Магистр плел ловчую сеть, не желая применять боевые заклинания. Девчонка отбивалась файерболами. Против магистра! Дроу расслабился лишь на мгновение. И понизу, над самой землей, прямо в основание ледяной колонны она метнула стрелу Перунна. И тут же бессильно свалилась на снег.
      А там, впереди, не в силах разгореться под толщей колдовского льда, но и не угасая, ясно просвечивало сквозь синюю тьму золотистое сияние. Заклинание вне категорий, неподвластное теперь даже магистрам дроу. Да, нескоро, очень нескоро сплетут они новую колоннаду.
      
      Тарро отрешенно накинула плащ. В клочья изорванной душе не страшна боль. Лишь темный лед застыл вечною глыбой внутри. И бесконечный волчий вой - все ближе и ближе, едва закрываешь глаза.
      Полная регенерация. Что ж. Но источник огня еле тлеет, окруженный черною мглой. Еще, самое меньшее декаду, она не сможет противостоять ледяной магии. В корпусах колдовать запрещено, но стоит выйти во двор... Младшие циклы хорошо развлекутся, швыряя вслед острую ледяную изморозь, целясь пониже спины. И найдется кто-то из старших адептов, кто умело обойдет щиты и вонзит ледяную стрелу между ног. К воротам она поползет на руках. А вокруг будут заключать пари, угадывая, сколько раз и куда ей успеют метко засадить ледяным штырем.
      
      - Ты дежуришь в лечебном блоке. Никого не подпускать. Как выпишут - кинешь зов.
      Презрительная улыбка кривит губы Дарко.
      - Зачем? Еще к вечеру она поползет к воротам.
      - Может быть. Но следующим будешь ты. Слово Джарро.
      В нетерпеливом ожидании бродят по двору адепты. Руки спрятаны под полами черных плащей.
      На краткий миг Тарро задержалась на пороге палаты. В тугой кокон собраны все имеющиеся щиты, в охранном плетении сжаты пальцы. Ей не дойти до ворот.
      Чья-то темная тень в конце коридора. Дурной тон ожидать в помещении, да и магия в корпусах запрещена.
      Джарро лениво отлепился от стены.
      - Эй, ты что, фью-фью? На отгул рассчитывала? Пошли, сегодня еще теория магии и сдвоенный практикум.
      
      Грозная фигура отца посреди комнаты. Так, глядишь, скоро здесь и поселится.
      - Я справился с заданием. С человечкой все в порядке. Хотя резерв на нуле, как раз до ледостава проваляется.
      - Ты держишь огненный щит!
      Джарро лишь молча пожал плечами.
      - Она - Тарро!
      - Я принял решение.
      - Ты не продержишься декаду.
      - Продержусь. Меня подменяет Дарко. Он слабоват, но Сэрра дает подпитку.
      - Тил Таррен назначен первым советником. Передел влияния не в наших интересах.
      - Джаррет сильный клан. Справится без меня.
       Голосом отца можно замораживать лед.
      - Объяснись.
      - Хорошо. Мне плевать на Тарро. Самовлюбленная сучка, влипла по собственной глупости. Но она в моей группе. Должны усвоить все - Джарро своих не сдают.
       Что-то странное в жестких глазах отца.
      - Сынок, она - Тарро. Она не встанет спина к спине.
      - Пусть. Человечка бы встала.
      
      Джарро застыл на вершине сторожевой башни.
      Редкий период затишья. Темно-багряное солнце едва освещает изломанные горы, слабые отблески теряются в бездонных провалах ущелий.
      Их кланы - сборище одиночек, готовых вцепиться друг другу в глотку. Каждый щенок, едва отрастив зубы, уже тявкает, как хочет.
      В черные зимы десятки малышей из дальних Домов замерзают, съежившись у слабого очага. Их застывшие тела выбрасывают за стену на поживу снежным волкам, извечной жертвой хозяйке-Зиме.
       А там, за далекими вершинами, благословенные зеленые долины, занятые людьми.
      Отец слишком стар, он теряет хватку. Скоро, очень скоро во главе Первого Дома встанет новый правитель. И следующие Джарро будут расти по иным законам.
      Пройдет не двести лет и, может быть, даже не тысяча. Но на кровавых заледеневших камнях поднимется новая Семья дроу. И Джарро никому не позволит встать на дороге.
       А на Старлинг он призовет подземный огонь, и посмотрим, что смогут поделать легендарные пятерки. Статуи из темного вулканического стекла - неплохое украшение для летних садов дроу.
      Жаль, человечка не доживет.
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    31


    Селезнева М.Л. Последняя песня Регины   28k   "Рассказ" Фэнтези, Мистика

      Казалось бы, две женщины не сотня, гвалта не поднимут, но уже через десять минут отец Ансельм, верховный инквизитор города Аугсбурга, понял, что ошибался. Горожанки - одна дородная, как хорошая корова, с грубыми чертами лица, другая худющая, будто жердь, - как только освоились в мрачном помещении бывшей трапезной монастыря, где располагался инквизиционный трибунал, начали орать наперебой, возмущаясь произошедшим, обвиняя "ведьму и бесстыдницу", о которой отцу инквизитору никогда не светило бы узнать, если бы он не велел:
      
      - Говори сначала ты. - И кивнул толстухе.
      
      Ободренная женщина начала пересказывать, судя по всему, тысячу раз поведанную соседкам историю:
      
      - Я Катерина Миллер, жена Агильберта-скорняка... хотя какое там жена, право. - Толстуха всплакнула, как отметил отец Ансельм, больше наигранно. - Как пришел он домой после выступления этого дьявольского, так больше не разговаривает со мной, все хмурится, не ест ничего, от питья отказывается, а в спальню поднялась - на кровати сидит, понурый весь, словно почерневший, перед сном не помолился, так и лег спать... Я наутро к Анне пошла, спросила, что случилось, ведь она-то видела это выступление безбожное. И она мне рассказала... - На этом месте толстуха затряслась от рыданий. Отец Ансельм брезгливо поморщился. Хоть убей не верилось ему, что слезы искренни, а попыток себя разжалобить инквизитор не любил.
      
      - Если у тебя все, говори ты, - указал на вторую, которая едва не подпрыгивала, дожидаясь своей очереди.
      
      - Своими глазами видела! Вот этими самыми глазами! - Вторая женщина так резко подалась вперед, что отец Ансельм с трудом подавил желание отшатнуться. От нее разило чесноком и плохим пивом. - Сначала выступали два брата, сценку разыгрывали веселую такую, потом девка с лютней вышла... минут тридцать бренчала, все больше про любовь. Ну, хорошие такие песни, заслушаешься, я даже слезу пустила. А потом... та песня...
      
      - Та песня? - насторожился отец Ансельм, поймав ниточку. - Что за песня? О чем?
      
      - Не скажу, о чем... Язык не наш какой-то. Но грустная такая, тяжелая. Нехорошая. Над прошлыми плакали, а над этой нельзя было плакать. Будто застывает внутри все - такое горе в ней. Я уши-то сразу закрыла почти, мужа пробую оттащить, чтобы домой шел, а он на меня внимания не обращает, слушает. И весь день угрюмый такой ходил, мрачный. Думала было, наутро пройдет, ан нет. И храма чурается, и на распятие глядит хмуро, без благоговения. Сам не свой стал, совсем людей забыл, жену забыл, жизнь свою прошлую забыл, все думает о чем-то, а мне не говорит.
      
      - Как актерку звали? Ту, что на лютне играла?
      
      - Ну... тот, кто деньги собирал, называл Региной.
      
      - Как она выглядит?
      
      - Лет на вид так двадцать пять, высокая, худющая, длинноносая, с черными волосами, что твоя ворона.
      
      - А сколько всего актеров было? - поинтересовался отец Ансельм, мельком глянув на писаря.
      
      - Два мужика да она.
      
      Непросто будет разыскать троих бродячих актеров на просторах Германии. Людей без рода и племени, без дома и семьи. Разве что предупредить братьев во всех городах, чтобы следили за проходящими на площадях представлениями и чтобы городская стража задерживала всякую повозку, на которой едут двое мужчин и черноволосая женщина... Непросто будет. Но для Святой Инквизиции не бывает закрытых дверей.
      
      ... Регина-актерка и вправду оказалась такой, какой описывали ее свидетельницы. Высокая, как башня, худая, с длинным острым носом. Возраста от двадцати до тридцати лет, вполне заурядной внешности. Единственное, что было в ней красивого, - длинные и густые черные волосы, спадающие до пояса копной. Только глянув на нее опытным глазом, Ансельм оценил: расколется. Даже пытать не придется. Вон лицо какое затравленное, губы трясутся, дрожит вся, словно в лихорадке.
      
      - Знаешь, зачем ты здесь? - Голос спокойный и властный, чтобы не напугать и одновременно заставить почувствовать его силу.
      
      - Нннет... - пробормотала несчастная женщина, бледнея.
      
      Все они так говорят. Клянутся, что понятия не имеют, почему их притащили в суд, уверяют, что чисты перед людьми и Господом, а не проходит и дня, как сознаются во всех прегрешениях, подписывают собственное признание и тем самым - собственный приговор. Все они.
      
      - На тебя донесли, Регина из Аахена. Ты ведь уроженка Аахена, я прав?
      
      - Кто донес? - едва слышно прошептала обвиняемая.
      
      - Женщины, чьи мужья пострадали от твоих песен. Имена их тебе знать не обязательно, да и не скажут они ничего.
      
      - Мои песни безобидны, отец инквизитор. - Женщина, кажется, попыталась взять себя в руки. Получилось откровенно плохо. - Я пою о любви и только. Если кому-то не понравилась моя игра, я готова вернуть деньги, но ничего преступного в этом не вижу...
      
      - Твои песни, - отец Ансельм сделал ударение на первом слове, - возможно, и безобидны. Но последняя, та, что на неизвестном простым людям языке, - нет. Читать умеешь?
      
      - Немного, - пробормотала женщина, уже, кажется, догадываясь о сути обвинения.
      
      Отец Ансельм протянул ей свиток, перевязанный веревкой.
      
      - Показания свидетелей.
      
      Дрожащими руками, загрубевшими от работы и постоянной игры на лютне, Регина взяла свиток. Пробежала его глазами, щурясь, видимо, с трудом разбирая написанное. Лицо ее, и без того бледное, стало напоминать саван мертвеца.
      
      - Возьмешься утверждать, что не было этого? - Отец Ансельм кивнул на бумагу у нее в руках.
      
      - Я... я не знаю, почему мои песни так действуют на людей, - проговорила после долгого молчания Регина, не осмеливаясь поднять глаза на инквизитора.
      
      - Врешь, - спокойно отозвался тот. - Знаешь.
      
      - Клянусь, не знаю! - Женщина все-таки бросила на него умоляющий взгляд.
      
      - Не клянись, - ответил ей пронизывающим взором отец Ансельм. - Еще Господь наш, Иисус Христос, говорил апостолам: "И да будет слово ваше "да, да" или "нет, нет", а что больше этого - то от лукавого". Иди за мной.
      
      Все так же сжимая в руке свиток с показаниями обвинения, Регина пошла за инквизитором по темным коридорам монастыря, освещаемым только тусклым светом затянутого серыми тучами неба, просачивающимся через маленькие окошки под потолком. Узкая лестница, видимо, была для истощенной переживаниями женщины, препятствием непреодолимым, поэтому по ступеням отец Ансельм буквально нес обвиняемую на руках. В конце концов, дубовая, обитая железом дверь открылась перед ними, и взорам их предстала мрачная камера, использовавшаяся раньше под погреб, а теперь переделанная в пыточную. От отца Ансельма не укрылся взгляд обвиняемой, обежавший грубо сколоченные столы, на которых в идеальном порядке разложены были клещи для дробления пальцев, иглы, загоняемые под ногти, стальные пруты для клеймения и ножи всех возможных форм и размеров. Колы, с которых никто и не пытался счищать кровь испытуемых, усеянные шипами сиденья, покрытые бурыми пятнами, два палача, стоящие в дальнем углу комнаты и деловито проверяющие на прочность толстую веревку, - все это обрушилось на несчастную женщину, придавило к холодному полу, лишило остатков воли... Привалившись к стене, Регина плакала и просила пощадить ее, клялась, что не делала ничего дурного и попала сюда безвинно. Как и все они клялись... Как и все.
      
      - Этого можно избежать, если ты расскажешь, откуда взялась последняя песня, что ты исполняла, - проговорил отец Ансельм, бросив короткий взгляд на Регину. - Как ты узнала ее слова, от кого, почему играешь ее?
      
      Обняв себя руками за плечи то ли от холода, то ли желая защититься от чего-то, обвиняемая проговорила едва слышно:
      
      - Принесите мне лютню. И я расскажу.
      
      - Тебе не кажется, что ты сейчас не в том положении, чтобы ставить условия?
      
      - Я знаю... знаю. Но без нее рассказ не будет полным. Она помогает мне вспомнить... вспомнить...
      
      Раздумья отца Ансельма были недолгими. Если инструмент поможет Регине собраться с мыслями - хорошо. Если же она вздумает играть свою роковую песню, если вообще вздумает хоть что-то играть, ее тут же вздернут на дыбу. Поэтому инквизитор обернулся к писарю и произнес коротко:
      
      - Вели ее инструмент принести. Его вроде брат Бальтазар забрал.
      
      Лютню искали долго. Брат Бальтазар, страдающий расстройством памяти, напрочь забыл, куда запрятал инструмент. Даже хорошо, меланхолично размышлял отец Ансельм, пусть обвиняемая проникнется всем ужасом своего положения, глядишь, разговорчивей будет. Но Регина, кажется, ушла в себя, ожидая. Она смотрела на столы с разложенными на них орудиями пыток, но ни того, ни другого не видела. Душа защищалась от испытываемого ужаса как могла. Или женщина уже начала вспоминать.
      
      Все-таки злосчастный инструмент разыскали, и через пару часов лютня оказалась в руках у Регины. Та, судя по всему, только этого и ждала. Глаза ее засияли, как от встречи со старым другом, руки трепетно прижали лютню к груди, пальцы, грубые, с узловатыми суставами, нежно поглаживали деку из еловой древесины, едва касались струн. Чудилось, обвиняемая забыла, где находится и что ее может ждать в ближайшем будущем, если разбирательство пойдет не так.
      
      - Лютня у тебя, - не выдержав, напомнил отец Ансельм. - Теперь говори.
      
      Регина подняла взгляд от инструмента, словно пробудившись после долгого сна, моргнула пару раз, набрала в грудь воздуха, собираясь с силами...
      
      ***
      
      У них не было дома и семьи. У них не было рода, никто из них не помнил ни отца, ни матери. Была только дорога, вечная дорога, городские площади, на которых они давали представления, ночевки в повозке или под открытым небом, старая, но выносливая лошадка, солнце над головой. Им хватало.
      
      Их всегда было трое, и никто не помнил уже, были ли они братьями и сестрой или встретились на широкой дороге как-то раз, чтобы больше не расстаться. Их прошлое было заволочено черной пеленой, а будущее размыто и неясно. Ярким и понятным представлялось одно только настоящее, и они жили им, этим настоящим, несомые, как бревна по течению реки.
      
      - Вот здесь заночуем! - Мартин остановил лошадь и заглянул в повозку, где сидела Регина. - Хорошая полянка, правда?
      
      Поляна действительно была на диво подходящей для ночлега. Маленькая, уютная, окруженная лесом, с ручейком, протекающим у самых деревьев и теряющимся в зарослях. Пока женщина вылезала из повозки, Мартин и Рем выпрягали лошадь, терпеливо ожидающую, когда ее подведут к ручью. Регине тоже хотелось войти в прохладную воду, ощутить, как мягкие токи ласкают ступни, просто посидеть на берегу, перебирая пальцами ног в прохладных струях, послушать пение птиц. Лес был ее вторым домом, а если вспомнить, что никто из их труппы не помнил, где родился и жил до встречи с остальными, то и первым. Лес не всегда был добр к посетившим его, но никогда не предавал и не прогонял.
      
      Пробравшись через заросли, чтобы не мешать лошади утолять жажду, Регина увидела, что ручей тянется гораздо дальше, чем можно было подумать поначалу. Она не видела его конца, казалось, вода вытекает из самого сердца чащи. Сняв башмаки из дерева, женщина ступила в воду. Пальцы сами собой поджались от холода. Непривычно вот так резко... но приятно. Зачерпнув воды, плеснула на лицо. Где-то невдалеке удовлетворенно зафыркала лошадь. Подумав, что с животным Мартин и Рем справятся и без нее, Регина, держа башмаки в руке, пошла по течению ручья, ощущая, как прохладные струи мягко омывают босые ноги.
      
      Пройдя пару сотен шагов по необыкновенно длинному ручью, остановилась, прислушиваясь к звукам чащи. Шелест ветра в древесных кронах, певучий разговор птиц, едва слышный шепот текущей воды. Это успокаивало, приносило в душу умиротворение, которого не давала ни одна молитва, и Регине казалось, что здесь, именно здесь с ней говорит Господь. В этом ничем не примечательном и безмерно прекрасном месте, а не в храмах, освещаемых сотнями огней.
      
      Богохульной мысли женщина испугаться не успела. Потому что в песню природы вплелась другая. Этот новый напев был сначала тихим, таким, что Регина приняла его за все тот же шум ветра, но с каждой минутой звук становился все увереннее и громче. Напрягши слух, актерка поняла, что пела женщина. Пела на незнакомом языке приятным, почти ангельским голосом. Желая выяснить, кто еще, кроме них с братьями, забрался в эту чащу, Регина пошла на голос по течению ручья, но - вот странно! - с каждым шагом идти становилось все труднее. Казалось, всякое новое слово диковинной песни - это игла, вонзающаяся в сердце. В груди ощущалась боль, настоящая, телесная, словно она и вправду была пронзена тысячами игл.
      
      Ноги Регины подкосились, и женщина рухнула на колени в ручей, хватаясь за грудь, сжимая зубы от боли. Из глаз катились крупные слезы, смешиваясь с водами ручья, а неведомый голос все пел на незнакомом языке, по сравнению с которым родное наречие казалось грубым лаем. Регина не знала слов и по отдельности не могла их понять, но вместе они рождали повесть, понятную всякому живому существу. Повесть о муках, с которыми человеческие страдания и близко не стояли, повесть о небесных дворцах и прекрасных садах, которых не дано увидеть даже в последний день мироздания, повесть о пламени, что горячее любого из инквизиторских костров, о пламени, что пожирает изнутри, да пожрать не может...
      
      Голос умолк, последнее слово улетело к небесам, растворилось в воздухе, а Регина все так же стояла на коленях, держась за грудь и едва дыша от боли. Она боялась пошевелиться, застыв, как застыл лес, сделавшийся вдруг молчаливым и безжизненным.
      
      - Поднимись, дитя, - раздался внезапно голос. - Подойди ко мне.
      
      Регина осторожно приподняла голову. На берегу ручья стояла фигура, закутанная в черный шерстяной плащ с капюшоном. Голос из-под капюшона раздавался женский.
      
      Пошатываясь и все еще боясь, как бы сердце вновь не защемило от неизъяснимой боли, актерка подошла к женщине. Башмаки, выпущенные ослабевшей рукой, остались на дне ручья, но это ее волновало сейчас меньше всего.
      
      - Понравилась песня? - спросила незнакомка дружелюбно.
      
      - Нет, - ответила Регина, приобретя, в конце концов, способность говорить связно. - Она несет страдание. Такая боль, что не вынести человеку... это...
      
      - Загрубевшие сердца людей только так и можно разбудить, - с сожалением вздохнула неизвестная певица. - Если не действует плеть, приходится взять раскаленный прут. Ты ведь хочешь, чтобы люди плакали на твоих выступлениях, Регина?
      
      - Откуда ты меня знаешь?
      
      - Неважно... Вижу, что хочешь. И я помогу тебе этого добиться.
      
      - Кто ты? - Актерка отшатнулась от женщины, отступила к ручью, словно надеясь найти у ласковой воды защиту. - Дьявол, пришедший сгубить мою душу?
      
      - Я не дьявол и души твоей не хочу. Я желаю только, чтобы песня моя звучала над миром, отдавалась в каждом сердце, трогала души этого черствого народа. Вот и все, но это немало.
      
      - А при чем здесь я?
      
      - Если каждое свое выступление ты будешь завершать этой песней, тебе не будет равных во всей Германии, а то и за ее пределами. Люди будут щедро сыпать вам с братьями серебра и золота, твоя лютня станет трогать души, заставлять плакать и смеяться, страдать, испытывать чувства, которых обычный человек не испытает никогда в жизни. И я знаю, что в глубине души ты жаждешь этого больше всего, Регина. Не богатства, нет, - власти над людскими сердцами.
      
      - Но я... я не знаю слов, - пробормотала актерка, уже понимая, что странная женщина права, уже чувствуя опасность, исходящую от ее предложения, но не находя в себе сил отказаться.
      
      - Знаешь. Ты помнишь каждое услышанное тобою слово. Повтори.
      
      И - о, чудо! - что-то необыкновенное произошло с ее памятью. Слова чужого языка складывались в мозгу в стройные фразы и сами собой срывались с губ. Регина не знала, о чем пела, но продолжала петь, будто жуткая повесть нечеловеческих страданий зачаровала ее. Грудь стиснул стальной зажим, по щекам покатились слезы, кажущиеся каплями раскаленного свинца, но Регина не замолчала, пока не окончилась страшная повесть ужаса и боли.
      
      Она не видела лица женщины под капюшоном, но почему-то актерке казалось, что та улыбается. Переведя дух, Регина спросила севшим голосом:
      
      - О ком эта песня?
      
      - Об ангелах. - На миг женщина подняла лицо к небу и тут же опустила, видимо, боясь, что спадет капюшон. - Прощай.
      
      Регина молча смотрела, как фигура в плаще исчезает среди деревьев. Застыв, будто соляной столб, теребила рукав платья. Мыслей в голове не осталось: боль выела последние крохи рассуждений, острая, пронзительная боль.
      
      - Вот ты где! - Голос Рема ворвался в сознание так неожиданно, что Регина едва не подпрыгнула. - Чего глазеешь, как на привидение! Ужин кто готовить будет?
      
      ***
      
      Женщина осторожно выдохнула, опустила лютню и произнесла едва слышно:
      
      - Я услыхала эту песню во сне.
      
      Отец Ансельм приподнял бровь.
      
      - Подробнее.
      
      - Мы с Мартином и Ремом остановились в лесу на ночлег. Они спали на земле, а я - в повозке. И во время сна я услышала эти слова... голос... А потом проснулась, взяла лютню и сыграла песню, которая мне приснилась.
      
      - Запиши, - велел инквизитор писарю. Снова обернулся к Регине. - Пел мужчина или женщина?
      
      - Мне кажется, мужчина, хотя я не разобралась. Мне важнее были слова, а не голос.
      
      - В твоем сне было что-либо еще, кроме этой песни?
      
      - Нет, я проснулась сразу, стоило ей окончиться.
      
      - И тут же сыграла на лютне?
      
      - Да. Я помнила каждое слово, как помню сейчас.
      
      - Ты знаешь язык? Понимаешь, о чем твоя песня?
      
      Регина мотнула головой.
      
      - Нет. Знаю только, что она страшная.
      
      - То есть ты представления не имеешь, о чем поешь?
      
      - Да.
      
      Отец Ансельм подавил желание устало потереть виски ладонями. Разговор заходил в тупик. Или подходил к закономерному завершению - это как посмотреть. История обвиняемой звучала складно, да только чудилось инквизитору, что все не так, все неправильно. Актерка не то чтобы лгала, но будто скрывала какую-то часть истории, а какую, он понять не мог, потому что гладко говорила ведьма - не придерешься.
      
      - А тебе не приходило в голову, что это могло быть дьявольское наущение?
      
      Регина подняла на него большие запавшие глаза.
      
      - Почему?
      
      - Потому что те, кто слышит эту песню, отвращаются от креста и молитв. По крайней мере, так сообщили свидетельницы.
      
      - Я... - жесткие пальцы ее с силой стиснули гриф лютни, - я не знала этого. Видела, что люди плачут на моих выступлениях, - и мне было довольно, я не хотела большего и не думала, что мои песни могут так... так действовать.
      
      Инквизитор некоторое время задумчиво смотрел на нее. Непохоже было, что обвиняемая лжет, да и кто стал бы лгать в ее положении. Но проверить все же не мешало бы. Чтобы удостовериться, что игра ее - дело рук дьявола. Наградив Регину тяжелым взглядом, он снял с груди большой медный крест и протянул ей.
      
      - Целуй.
      
      Опустившись на колени, женщина чуть наклонилась и притронулась к холодному металлу губами. Просто притронулась. Не рассыпалась пеплом, не сожгла губы святым распятием, не закричала от невыносимой боли. Отец Ансельм, все еще не видя разрешения этой загадки, отнял крест и вновь повесил себе на грудь.
      
      И в этот миг мрачные стены каземата многократно отразили крик Регины. Инквизитор, палачи, писарь - все как один уставились на женщину, скорчившуюся на полу и зажимающую здоровой ладонью палец, наполовину отсеченный лопнувшей струной...
      
      ***
      
      Регину, безродную актерку, уроженку Аахена, сожгли ранним утром двадцать четвертого июня на рыночной площади Аугсбурга. В воскресный день площадь была полна народу. Люди толпились у сложенного еще с вечера костра, выглядывали из окон, сидели на крышах, гомонили и переговаривались, так что у отца Ансельма взрывалась голова. Он шел рядом с повозкой, в которой везли обвиненную в колдовстве Регину, пытаясь втолковать ведьме, что перед костром единственное спасение - каяться. Она его будто не слышала. Голова ее была опущена на грудь, искалеченная рука безжизненно висела вдоль туловища, а вторая сжимала гриф лютни, с которой ведьма так и не пожелала расстаться. Судя по всему, Регина была уже далеко от этого мира и людей, его населявших.
      
      Когда ее вывели из телеги и потащили на помост, она споткнулась пару раз и едва не влетела длинным носом в вязанку хвороста, но и после этого ни искорки жизни не промелькнуло в погасших, будто слепых глазах.
      
      - Дайте ей кто-нибудь крест! - крикнул отец Ансельм, оглядываясь на палачей. - Пускай хотя бы умрет раскаянной!
      
      С крестом вышла заминка, так как никто из церковников не хотел подниматься на костер и давать собственное распятие ведьме, зная, что оно сгорит вместе с ней. Но тут какой-то ремесленник из передних рядов напиравшей на помост толпы разломал палку в руках, кое-как связал две половинки и протянул палачу, который и передал самодельный крест осужденной. Руки ее были свободны - цепь шла по шее, груди, животу и ногам - но Регина словно бы не заметила, что ей протягивают. Она держала лютню.
      
      - Кайся, черт тебя побери! - выругался отец Ансельм. - Кайся, если не хочешь, чтобы этот костер показался тебе легким ветерком в сравнении с пламенем Преисподней.
      
      Ведьма нехотя взяла крест, поцеловала, но без особого раскаяния на лице, как отметил инквизитор.
      
      - Поджигайте, ладно! - в сердцах плюнул отец Ансельм, сам не понимая, почему так хочет покаяния этой ведьмы.
      
      Палач бросил зажженный факел в кучу хвороста. С веселым треском занялась сухая древесина, осужденная, видимо, почуяв неладное, переступила с ноги на ногу, но лицо ее оставалось все так же неподвижно, и нельзя было понять, страшно ли ей или просто тело реагирует на опасность, а душа молчит. Народ на площади, кажется, еще более возбужденный, начал переговариваться громче, в задних рядах раздались возмущенные крики, требующие пропустить поближе. Инквизитор невесело усмехнулся.
      
      Невежественная жалкая толпа, беспощадная в своей грубости и пристрастии к жестоким развлечениям. Им все равно, на чьи страдания смотреть. Они даже рады будут, если его, инквизитора аугсбургского, самого потащат на костер. Раньше эти мысли заставляли его морщиться, но после двадцати лет на должности верховного инквизиционного судьи отец Ансельм перестал ужасаться жестокости, с которой толпа встречала каждую новую казнь.
      
      Он настолько погрузился в невеселые мысли, что не сразу услышал, как сквозь гул множества голосов начал пробиваться другой голос, непохожий на них. Да и немудрено было не услышать: вначале его просто заглушал шум площади. Но прошло буквально несколько мгновений - и площадь затихла.
      
      Вся.
      
      Полностью.
      
      И остался только голос. И слова песни на незнакомом языке. И отцу Ансельму сразу все сделалось понятно. Он хотел было крикнуть, чтобы ведьме пустили арбалетный болт в глотку, кто-нибудь, любой из толпы, но не смог и слова сказать. Сердце будто сжимало в тисках, было так больно, что и плакать не получалось, только впиваться ногтями в грудь, стараясь этой болью притушить внутренний пожар. Тщетно стараясь.
      
      Инквизитор согнулся пополам, сжав зубы, чтобы не кричать. Казалось, ему никогда еще не было так страшно, никогда он не испытывал такой безысходности и отчаяния, никогда не хотелось броситься в костер, только бы не слышать, не чувствовать, не знать, что где-то вдалеке от безмятежной земли со всеми ее мелкими дрязгами и бедами, есть подобные страдания. Преисподняя, чисто Преисподняя... Отец Ансельм не удивился бы, окажись он сейчас в Аду. Человеческий мир не может так мучить душу.
      
      С народом на площади происходило то же самое. Сначала люди недоумевали, что происходит и куда в один миг подевался кураж и злая веселость, а потом стало уже не до удивления. Песня сковывала разум и не оставляла в сердце места ни для одного чувства, кроме безграничной муки... А ведьма все пела и пела, и пламя, даже пламя присмирело и притихло, не трогая ее до тех пор, пока не прозвучали последние слова страшной повести, а потом взметнулось и в один миг поглотило прикованную к столбу фигуру.
      
      ... Вот уже час отец Ансельм стоял неподвижно, прижавшись лбом к каменной ограде монастыря. Где-то за спиной заходило солнце, кровавое, словно вырванное из груди сердце, но инквизитору не было до этого дела. С застывшей на губах печальной усмешкой глядел он на распятие у себя на груди, и мысли в его голове никак нельзя было назвать христианскими. Он думал о том, что понимает теперь, почему люди, слышавшие песню Регины, становились равнодушными к кресту. Муки Сына Божьего, распятого иудеями, были игрой по сравнению с теми, о которых рассказывала песня. У Христа впереди было спасение, вознесение на Небеса, а там... там была беспросветность.
      
      С тяжелым вздохом отец Ансельм обернулся к плавающему в крови солнцу. Отчего-то показалось, что это последний закат, который он наблюдает на земле, но эта мысль не опечалила инквизитора. Глядя на медленно погружающийся в алые облака шар, он выдохнул первый звук, родившийся в его памяти...
       А через несколько мгновений над монастырским двором звучала песня, которую инквизитор помнил от первого до последнего слова.

    32


    Фэлсберг В.А. Женская рука   26k   Оценка:3.80*18   "Рассказ" Философия, Хоррор, Любовный роман

      Женская рука
      
      
      Женской руки не хватает в доме твоем, мама частенько поговаривала. Хм...
       У меня был приличный оклад. Независимо от нагрузки. У меня было четкое рабочее время и люкс-пакет социальных гарантий. И продолжительные отпуска. Работа меня никогда не торопила. Мне не приходилось вкалывать и надрываться. Я никогда не оставался сверхурочно, не брал халтуры на дом, не подрабатывал у частников. Знаю, коллеги мне завидовали. Но я не уверен, поменялись ли б они работой. И могли ли б.
       Дом у меня большой, крутой, уютный. С просторным двором. А про эту женскую руку - права, конечно, мама. Они приходили и проходили, нет проблем. Но не задерживались. Слишком много меня являлось работой. О которой не знала даже мама. Даже для нее я был по профессии тем, что по бумагам. Она никогда не знала, да и не узнает правды. Дискретность - часть моего тела. И сейчас я понимаю, что из-за работы у меня не могло быть близкого человека, с кем делить всю жизнь. Ибо мою работу не делят. Хотя никакой я не трудоголик.
       Но в конце концов у меня есть все. И лучше позже, чем хуже. Женился я на пятом уже десятке.
       Всю мою жизнь изменила Жанна. Без нее я, вероятно, вплоть до края могилы только и нес бы ответственность за края могил. Сейчас я ей благодарен, но тогда, когда это случилось, был готов голову ей оторвать. Что уж никак не представлялось возможным.
      
       *
      
       Ее не звали Жанной. Всего лишь ассоциации. Это имя у меня запечатлилось в памяти из книги, посвященной столетию криминалистики. Там была этакая Жанна, промышлявшая тем же, что она. Вот и назову ее так.
       И меня не звали Хароном. Я сам себя называл хароном. Это не имя мое, а работа. Переправщик. По документам и блеску погон я был просто офицером охранной службы высокого ранга. Ни в одной официальной бумаге ни рваного слога о моей должностной специфике. Парадокс. Общество по своему же спросу наделяет меня особо ответственной обязанностью, которую само признает необходимой, но - утаивает. Востребованное неблагодарное ремесло, мало-кому по плечу. И по душе. Может ли такое быть неуважаемым? Не знаю. Бытует мнение... Или не бытует? Никогда не проверял. Лучше не проверять.
       Свою снасть я называл стиксом. Ибо имя гильотины нагоняет на людей мурашки. Нет, не в сочетании со мной: уже намекнул, что о таком речи не бывает. Просто имя именем - как таковое. Это было очередным парадоксом в моих отношениях с потребителем. Гильотина является одним из величайших шагов человечества в восхождении к гуманизму, предвестником анестезии. Мне отнюдь не хотелось бы сейчас погружаться в кровавые подробности античных и средневековых инструментов и процедур. Что были нежно вырублены моим стиксом. Замещены. И гений, который нашел бы способ гильотинировать всех убиваемых на наше благо зверьков, подлежал бы озолочению со стороны всемирного животнозащитничества. В смысле, посмертно, не в наказание.
       Можно взглянуть и иначе: что снастью являлся я. Вместе со стиксом. Ибо мы были едины. Без меня тот не промышлял. А я, в свою очередь, никогда не приводил на нем в исполнение приговоры, вынесенные мною же. Я сам был инструментом. Справлял то, что народ желал справить, не желая справлять. Быть может. Ибо народ - это не едино. По крайней мере на словах общество частенько еще как желает справлять мое дело собственноручно - и уж никак не гильотинной анестезией, нет: антично средневековыми искусами! На деле уж вряд ли так искушались бы. Но, благо, есть харон, дабы уцелели мы от ответа, как было бы, если б не было, как есть.
       Своих клиентов я называл - клиентами. Не так, чтоб любил их больно: мне отнюдь не хотелось бы сейчас погружаться в кровавые подробности судимых судеб моих подопечных, но к любви те редко располагали. Я их уважал. Я оказывал услугу, они ею пользовались. Они на меня полагались, я их не подводил. Выбрали ли они меня? Это вне моего ведома. Я и сам не выбираю ни их, ни оказываемую им услугу. Все задано извне, у каждого из нас своя роль, и в наших руках лишь воплощение. Мои клиенты всегда могли рассчитывать на высочайшее качество исполнения. И все.
       Что является качеством исполнения, тоже не я определял. И это было задано извне. Мерой качества исполнения уже не упомянутых палачей, вероятно, являлось умножение обилия страданий на их продолжительность. Не знаю. Я был не палачом, а снастью точно противоположного назначения: качеством моего исполнения являлся раздел клиента по возможности мгновеннее и безболезненнее. На две неравные половины. Одну, что падает в корзину. Что принимала решения, из-за которых мой клиент прибегает к моей услуге. В притче обо мне и обществе, та была бы обществом. И в другую, которая ничего не решала, лишь претворяла определенное первою. Типа я.
       За что бы ни был наказан клиент, я его получал уже очищенным и выпровождал, фигурально говоря, с богом. Фигурально потому, что я неверующий, как и мои клиенты. Но даже неверующие порой ищут пред лицом смерти утешение капеллана. Мои клиенты святоносцем не пользовались. Даже верующие. У них был я.
       Этим я отличался. Этим был особ. Я проводил вместе с клиентом его последние дни, а не только лишь момент исполнения, как палач. Я был тем, кто клиента в завершающий отрезок его жизни, что заодно и казнь, непременно посетит, перемолвится, выслушает, утешит. Выяснит его последнее желание и обеспечит его выполнение. Клиенты, уходя, часто дарили мне всякое. Ничего особого смертник не имеет за душой. Кто - книжку, что последнюю в камере читал. Кто - обручальное кольцо. Один сумасброд себе золотой зуб выбил о решетку, мол, не возьмешь, другие ведь все равно беспомощную башку оберут, не кинут же золото в печь! Но по этой части я был неуклонен: я не принимал ничего. Уж точно, не знал бы, куда подобное девать. Я пережил последние дни каждого моего клиента напролет, как свои, но падением ножа он был мне отрублен, в моей жизни его не оставалось. У меня нет никаких сувениров хреновых от своих трудовых побед. Кроме одного...
       Ошибок правосудия я не разделяю. Морально. Хотя однажды разделил физически. Как позже узнал. Жутко, конечно. Но я лишь смертонос, слепое оружие исполнения приговора. И в качестве такового был ему счастьем в несчастье. Прости, дружище: судьба бывает несправедлива, но собственно мною тебе повезло уж точно больше, чем столь же невинным жертвам пожара или бешенства.
       Изредка у меня бывали клиентки. Крайне редко. Быть может, из-за этого еще труднее давалось то же вежливое уважение. Без ненависти и упрека. Без сострадания и жалости. Женщин мне все-таки было чуть жаль. Чуть больше. Одну даже очень. И свой долг над ними я всегда старался исполнить тем более тщательно. Нет, так нельзя говорить: я всех обслуживаю с предельной тщательностью. Речь лишь о внутреннем отношении. А эта одна особая: той мне даже не пришлось привести в исполнение. Что считаю даром судьбы.
       Жанна мне слегка претила. Чуть больше. Я ее ненавидел чуть больше других. В пределах тех узких рамок, в которых мое номинальное беспристрастие могло колебнуться вниз да вбок. Меня мало чем удивишь. Мне отнюдь не хотелось бы сейчас погружаться в кровавые подробности спектра вин моих клиентов. Не пойму, почему Жанна в меня попала... свежее. Стало быть, из-за непривычки: преступления моей мужской клиентуры я давно уже мог за них сочинять сам, и никакой новичок уже не раскрывал передо мною новую страницу в книге чертовой этой жизни. А может быть, из-за собственных воспоминаний детства о настоящей Жанне, овеянных тогда непритворным ужасом.
       Так или сяк, но Жанна раскрыла. Новую страницу. В жизни, не в книге, прочтенной в детстве.
       Ей было чуть за сорок. Медсестра, нянька. Больше половины своего века проведшая в системе здравоохранения и ухода за сиротами. Сменившая немало работ. Но и не навязчиво много. Нормально. В любом ее рабочем месте иной раз случалось некому ребенку умереть. И до нее, и при ней, и после. Всегда же кто-нибудь скончается от болезни, которую большинство переносит. Увы. Не всегда же в приюте до корней некой необъяснимой смерти копаются с придирчивостью родных родителей. Ведь и так не поднимешь. Притом это случалось не навязчиво часто. Нормально.
       На раскрытие причинно-следственной связи общество потратило четверть века: трудовой стаж Жанны.
       Она удушала маленьких детей. И младенцев. Сжатием грудной клетки. Не давая вдохнуть. Называется - механическая асфиксия. Никаких следов на шее. Дети эти были нездоровыми, какое-то объяснение их смерти всегда находилось. Хотя бы синдром внезапной детской смерти...
       Не знаю, сколько жертв у нее имелось, и чего ради. Много. И бессмысленно. Без навара. Разумеется, она сперва сваливала на невменяемость. Но медкомиссия ее после краткого обследования - вменила.
       Жанна питала глубокую жалость к себе. Без всякого иного сожаления. Она была сухая, тощая женщинка. Не так, чтоб красива, но моложе своих лет. С овеянным печалью лицом. И у нее были красивые руки. Тонкие, изящные, длиннопалые, с овальными ногтями, бархатной кожей. Прекрасные. Таким определенно следовало бы выманивать душу из какого-нибудь божественного инструмента. Арфы. Или флейты. Но они лишь выдавливали ее из маленьких плотюшек, ничего больше.
       Я так и не смог дойти до нужного уровня безразличия к ней. Особенно к ее красивым рукам. Что глупее всего. Ибо они - лишь невинная гильотина на службе ее головы.
       Нет, не гильотина: в ее красивых руках анестезии не было.
       Последние дни я проводил с Жанной больше, чем обычно. Чем со средним клиентом. Ее присутсвие было мне неприятнее положенного. Я слегка хотел ее задушить. И не мог преодолеть чувство вины за это. А ей мое присутсвие было нужнее, чем среднему клиенту. И мое чувство вины ей таковое усиленно дарило.
       Жанну интересовало, будет ли больно. Произойдет ли мгновенно, или голова еще продолжит чувствовать, мыслить, задыхаться... Особенно последнее: это ее пугало.
       Она узнала все о моем стиксе - наигуманнейшем из всех прощальных снастей. Но без кровавых подробностей. Я знаю, что и сколько рассказывать. И не говорю, чего не знаю. Басни про улыбающиеся отрубленные головы точно не по мне. Как и легенды об обгрызанных изнутри корзинах. Голова ничего не могла бы грызть, даже при желании, по архимедовой причине: отсутствии точки опоры. Ей нечем повернуть себя к цели, и самопроизвольно она никогда ни во что не упирается зубами. А неопределенные гримасы на умирающем лице, выскальзывающий изо рта язык, тупо блуждающий взгляд ничего уже не видящих (как мне все-таки кажется) глаз - не отрицаю. При деле ли там еще сознание? Неужели отрубания туловища недостаточно для полностью вырубающего болевого шока? Нет, это уж точно не темы моих разговоров с клиентами. Большую часть совместного времени мы всегда уделяли по-человечески сердечному философскому общению, не затрагивая грядущий момент, единственно ради которого вообще сблизились. Не мой удел их просвещать. Мое дело, чтоб в последний момент пред страшащим инструментом они воспринимали мое присутствие в качестве дружеского плеча. Даже Жанна.
       При казнях всяк бывает. Клиенты не всегда смиренны. Но у меня редко случались эксцессы.
       К Жанне приходила и ее мать. Похожая на нее тонкая, вредная, седая бабка, яга настоящая, вечно чем-нибудь недовольная. Я никогда не замечал в ней искреннего переживания за судьбу дочери. Она просто-напросто наслаждалась своими непрестанными претензиями - к ее одежде, еде, распорядку дня. И, само собой, негуманному приговору. Ни одного клиента родня доселе не писала жалобы на уровень сервиса в моей мастерской. А из-за Жанниной мамаши нам даже пришлось у прощального ее костюма, и так уже по спецзаказу сшитого на ее мелкий размер, пуговицы перешить - в женскую сторону!
       Последним желанием Жанны было, чтоб ее шею не заковали в колодки стикса. Она хотела, лежа на спине, свободно уложить голову в проем нижней колодки - открытой, без верхней. С таким капризом я столкнулся впервые. Нет, мне понятно, что может не нравиться лежать на брюхе с горлом в чурке. Но никогда прежде никому на ум не приходило своей последней волей управлять именно техническим исполнением обезглавливания. Излишне говорить, что такое являлось бы аж вопиющим нарушением процедуры, чего мне никак нельзя было допускать. Но Жанна твердила, что колодки на шее будут ее душить. Притом столь паническим тоном, что пахло эксцессом. Но самое главное: меня все еще мучала вина перед нею за то, что испытывал к ней отвращение, ненависть и жажду расправы. До такой степени, что попытку заковать ее в колодки я сам теперь мог бы воспринять как свою личную месть.
       И я - согласился. Я знал, что мне, харону, на владение ремеслом которого все полагались, никто не бросится наперекос из-за такого пустяка и потом не упрекнет. От силы, шеф потом взовьет к себе в кабинет и вынесет предупреждение, первое за мою безупречную биографию. Или именно это и является последним желанием Жанны? Так пусть этой суке достанется сладость последней мелкой пакости.
       В день расставания Жанна выглядела хуже, чем я надеялся. Она не могла сама встать, говорить, и у двери эшафотной не сдержала. В таких случаях клиент имеет право вернуться и быть приведенным в порядок. И, хотя, быть может, считанные минуты в жестяной ванне в голобетонной нише на самом берегу Стикса возле уже поданной лодки не самый заманчивый куш, что сорвать у судьбы, клиенты хватались и за эту жалкую соломинку. Чем больше человек мне твердил, мол, скорее бы все кончилось, тем вероятнее у него вырвется неукладка и почти наверняка он вернется продлить свою казнь и прибавить мучений, заново повторяя раз уже пройденные голгофские полпути. Но в Жанне, видимо, сохранились лишь сугубо телесные реакции. Она в полной прострации уже вообще ничего не замечала. Завидная психофизиологическая самозащита! Какой, к сожалению, вряд ли были наделены ее жертвочки. И я дал знак продолжить, боясь, что любые отклонения от прямого курса чреваты непредсказуемыми осложнениями. Тем более потому, что за стеклом мать Жанны следила за каждым нашим движением.
       Я уложил Жанну на спину, как в гробу, и тщательно вправил ее тощую шею в проем, который был велик для нее намного. Ее взор уставился в скошенное острие лезвия, и вдруг все вялое тело напряглось до того, что у меня уже мелькнула мысль нарушить слово и захлопнуть верхнюю колодку, прежде чем она попытается вырваться, если вдруг.
       А она неожиданно заговорила, и я от своего замысла отказался, испытав искреннюю благодарность - ибо такое я себе после бы не простил.
       Я повернусь набок, она сказала. Повернусь и положу себе руку под голову, как бы сладенько дремля. И повернулась. На левый бок. А левую руку под голову подложить никак не удавалось: затиснув предплечье в проем под шеей, ладонь высунулась где-то за затылком и голова в нее не попадала. Тогда я взял ее правую руку, перекрестил через грудь и засунул кисть под левое ухо, к которому она тут же прижала ладонь. Шея и рука - все такое тонкое, что для такой позы в проеме места хватало, аж уютно, прямо ухом в ладонь. Да, я не хочу это слышать, зажми мне и другое ухо, она шепнула, закрыв глаза. Эта мысль мне вдруг показалась крайне разумной, ибо нож падает со скрипом без малого секунду, и незакованный человек... Я уже протянул руку сквозь штатив стикса, едва не заткнув ее ухо с туловищной стороны, - ведь над ее шеей не было колодки, и я на миг потерял ориентацию. Все же до меня вовремя дошло, миг спустя я уже оказался на головной стороне лезвия и прижал ладонь к ее уху - которое тут же и провалилось в корзину вместе с головой. Наказание Жанны было отбыто, и я испытал огромное облегчение.
       Как только иссяк фонтан, я нагнулся привычным движением положить крышку на корзину и... Ну, естественно: наряду с головой, в ней находилась и - рука!
       Так, вот, для Жанны все кончилось. Столь гладко и счастливо, как она пожелала. А Жаннина мамуля... То ли еще было!
       Она разыграла сцену уже прямо на месте, за экраном. Но, ввиду того, что объясняться в экзекуционной не предусмотрено, ее вежливо, но настоятельно выпроводили прочь.
       Первую жалобу она написала сразу, там же - у шефа в кабинете.
       У ее дочери вместе с головой отрубили и руку! Ну, ладно, извините, почтенная, маленькая техническая неувязочка, работнику сделано замечание - таков был официальный ответ шефа. Думали, дело с концом. Не тут-то было!
       Следующее заявление пришло сразу после возврата обезглавленного тела матери. И вот какое: ее дочь перед смертью подвергалась пытке! Ибо, глянь, она лежала на левом боку, а отрублена правая рука. Значит - рука была над головой! Значит, перед смертью - отрубанием головы - приведена в исполнение пытка: отрубили руку у живого человека. Не пойму, осознанно ли лгала мать Жанны или впрямь что-то там не разглядела, пока мы с Жанной совместно примеряли то над, то под ее шеей то одну, то другую ее руку, то еще и мою - так и едва не потерянную. Но, к счастью, все экзекуции снимаются на пленку, так что последовательность пропаж разных частей тела была легко доказуема, однако ж к несчастью... Как уже упоминалось, я заблаговременно готовился нарушить процедуру. И пусть это остается моим маленьким секретом, как, но... В общем, этот раз в порядке исключения не был запечатлен.
       Что делать?
       Судебным экспертам совместно с биологическим институтом и техническим университетом пришлось сложить целый отчет исследования. Они измеряли, вычисляли - и доказали, что прямой спуск с момента первого касания предплечья, прижатого сверху к шее, до полного раздела мозгового кабеля, нож гильотины, не взирая на тормозящее сопротивление пересекаемых тканей, преодолевает быстрее, чем нервный импульс с того же первого касания предплечья совершает длинный объезд через локоть и плечо до шеи, где его уже поджидает тупик еще до места назначения - болевой зоны головного мозга. Другими словами, если даже рука над шеей и отрубается еще живьем, то боль этого голову уже дома не застает. Матери Жанны предложили и следственный эксперимент, опираясь на сходство физических параметров обеих женщин, но от этого она отказалась. В ответ она...
       Писала третью жалобу: что вместо казни одного вида исполнена совершенно другая. Вместо обезглавливания ее дочь - расчленена! И, хотя и одним махом, это совершенно дикий, в современном мире уже немыслимый способ казни.
       Над этим нашим юристам пришлось серьезненько попотеть, и объяснение было таким: казнь Жанны по духу своему полностью достигла поставленной перед таковой телеологической цели, однако относительно исполнения ее выявлены отступления от буквы, ввиду чего процедура подлежит повторению. Этим суматоху и заглушили, ибо туловище Жанны было уже достойно погребено, а среди допустимых обоснований для разрешения на эксгумацию повтора смертной казни не оказалось.
       А головы мы родственникам не отдаем. Дискретно кремируем и высыпаем на ветру. Так исторически повелось: чтоб места погребения казненных авторитетов - раньше политических, нынче криминальных - не скапливали поклонников. Труп без головы никого не скапливает. Так что - вот и ловите голову на ветру!
       Процедурой предусмотрено, что при раскрытии корзины перед кремацией присутсвует и харон: подписывается в протоколе, что это действительно та же самая голова, которую он отрубил и над которой закрыл крышку корзины. Тогда голову взвешивают и сдают на кремацию. По весу. Наверное, чтоб не пропадали золотые зубы. Или ради экономии топлива. Так вот, когда по истечении всего этого бардака, проведенного головой Жанны в морозилке, перед моими глазами поднялась крыша корзины, в ней была... Вот именно.
       У крематора возникла пара обоснованных вопросов.
       Каким ты мне сейчас предложишь вес этой головы? Или куда мне сунуть эту руку? Такая у меня не предусмотрена ни в папке, ни в печке!
       Что мне было делать? Его тон мне уже напоминал мать Жанны - до чего довели! Так вот, я чуть переложил в уме и...
       Какую руку?! Тут нет никакой руки!
       И впрямь - никакой руки там не было.
       Крематора это решение устраивало, и инцидент был исчерпан. Для него. Но все еще - не для меня.
       Я подробно владел проблемами моих клиентов. Куда бы ни упрятать часть человеческого тела, на нее непременно кто-нибудь наткнется. И тогда уже не уймутся. По меньшей мере, зря потратят исследовательский ресурс. В худшем случае - на кого-нибудь еще повесят вину. А ошибок правосудия я не разделяю. Одну уже разделил - хватит.
       Истопить в камине? Ну, знаете, как-то... Притом - сколько этих трупов ни жги, сколько кислотами ни трави, все равно кости остаются, все равно всегда какой-нибудь помойщик раскопает.
       Скормить собакам?
       Во-первых, не съедят же. Современные псы только и знают, как гранулами хрустеть. Положишь такому рядом кус мягкого мяса, не разрежешь на ломтики - с голоду подохнет. Уж кости ну никак не проглотит. Опять эти кости... Чем так, тем эдак.
       Во-вторых, все эти мифы, мол, животное, раз человека отведавшее, становится людоедом. Не знаю, правда ли. Хотя я и закоренелый харон, мне и на ум не приходит брать свой стикс и прохожих зарубать. Однако, пес его знает, как оно там у этих псов. Ошибок благосодержания хищников я не разделяю. Одну уже разделил - вот и вожусь с ней...
      
       *
      
       Немного воды утекло с тех пор. А я уже счастливо женился. И развелся. Нет, наоборот.
       Сперва я развелся. Со стиксом. Им сейчас орудует другой. Моя квалификация, право, была в такой цене, что меня не попросили уйти, лишь такие-сякие дисциплинарные взыскания, и я мог остаться. Но я ушел сам. Достало. Видимо, слишком много во мне было харона и недостаточно - палача. Так, вот, собственно хароном я и остался. В обезпалаченном исполнении. Мой вклад в последний путь клиентов был и остается востребован. Мои титулы и погоны продолжают вскарабкиваться по карьерной лестнице, но смертники меня нынче знают уже капелланом. Я, право, не крещен. И у меня нет религиозного образования, если его так можно назвать. Но клиентам никаких причитаний не надо, им нужен - харон. Который их квалифицированно подготовит и тепло выпроводит в последний путь до самого стикса.
       А разгильотинившись я и женился наконец. У меня страстная молодая супруга. Которая меня понимает и поддерживает. И все обо мне знает. И я - про нее. И ничего лишнего о нас не знает никто другой, даже мама. Дискретность - часть нашего тела.
       Мы познакомились на работе. Давным-давно.
       Она была моей клиенткой. По ревности.
       Преднамеренное двойное убийство при отягчающих обстоятельствах. Прямо на восемнадцатилетие. Едва после полуночи. Ее содом с чужой гоморрой, в парилке охваченной пламенем бани. Точно по библейскому предписанию.
       Нет, не точно. И наказание ее постигло именно за отступления от христианских инструкций. Она не сообразила предать грешников адским огням живьем, как положено, а сперва всадила в них пули спертого у папы легко опознаваемого ствола. А потом еще и безбожно не убила невинную свидетельницу.
       Я, было, уже смирил ее со стиксом. Добился непритворного сожаления о содеянном и благодарности за столь же гуманное отпущение, что ей принесу я. Но ее все-таки помиловали, заменили на пожизненное. И мы оба были рады расстаться.
       Потом в деле раскрылись новые обстоятельства: баня все-таки стлела еще до полуночи. И пожизненное заменили червонцем.
       Она пришла ко мне с цветами. Бывшие клиенты редко заглядывают ко мне поблагодарить за работу: она была первой.
       Теперь у нас семья - просто фантастика. Она даже утверждает, что больше не ревнивица и мне позволяется аж налево махнуть. Дабы старый холостяк не помер от резкой перемены. Но я пас. Сам я лишь приводил в исполнение, а ей бывал по плечу и вынос.
       Мой дом полностью преобразился. Мама в восторге, лелеет запоздалого внучка. И порой повторяет: я же всегда говорила, что женской руки не хватало в доме твоем. Сам чуешь разницу?
       Я чую. Не только дома. Хоть и казенный оклад снизился, благополучие моей семьи растет. Ибо я недавно открыл в нашей казнильне харонову частную практику. По схеме, подсмотренной в родильне: частный платный уход с бесплатным завершением в казенной операционной. И спрос большой, так же, как на платные роды. Клиенты, вот, мне нередко говорят, мол, какая разница, каким способом они прикончили своих жертв. Да и присяжные то и дело трупы считают, но, мол, каждый умирает один раз, так не все ли равно, как... Однако ж самим, оказывается, даже очень не все равно. А супругу я пристроил в социальную службу - по реабилитации освобожденных. У них прекрасное взаимопонимание. И она приглашает меня выездным лектором. Я рекламирую рецидивистам свою услугу. И у нас хорошие успехи: ни один ее клиент пока что ко мне не обращался.
       Нет, нехватки женской руки в моей жизни больше не наблюдается. Наоборот - даже излишек. Так и сохнет до сих пор на сквозняке чердака, как серая воронья нога.
       Сувенир хренов.

    33


    Мудрая Т.А. Чёрная невеста   25k   Оценка:6.25*12   "Рассказ" Проза, Мистика


    ЧЁРНАЯ НЕВЕСТА

       Прикольная церковь: гибрид средневекового замка со свадебным пирогом. Нет, правда. Высокий цоколь, круговая галерея с узкими бойницами, высоченный столп: то ли донжон, то ли барбакан. Лестница, ведущая ко входным вратам, крута и не имеет перил. Нижняя база в плане даёт крест, но не обыкновенный - больше всего он похож на цветок сирени или четырехлопастный клевер. А уж навершие башни! Натуральный венец, царский или свадебный. Из восьми лепестков по числу башенных граней, а сверху имперский крест на яблоке. Воспоминание о том, как на открытии здесь молился сам царь, а потом венчали его сына. Того самого, изменщика и задавленника.
       Но мрачные мысли здесь не лезут в голову даже с мылом. Остаются на периферии сознания. Потому что - статуи и горельефы святых, щиты, гирлянды и цепи, амурчики под кодовым названием "путти" снаружи. Белая лепнина на голубом фоне, резные деревянные хоры и алтарная перегородка внутри. Поставленные дыбом фигуры в ярких хламидах строятся в боевую стену. Потемневшее масло недавно смыли с икон реставраторы, нежность прежних тонов и оттенков ушла в одно время с украденными государством окладами. Сусальное золото рам заменили на краску, ажурный мрамор на гипс... а так всё осталось как было.
       Свет спускается из-под венчанной главы по ярусам, как по расходящимся книзу ступенькам, и широким снопом ложится мне под ноги.
       Чтобы наткнуться на шелковистую, нежно-бархатную тьму.
      
       В детстве я боялась спать одной в комнате: ночник не выручал, потому что едва мама его тушила, как силуэты оказывались на прежних местах и ещё ближе к кроватке с решётками по обеим сторонам. Такие прозрачные: словно вырезаны художником из складчатой папиросной бумаги или наведены мелком на свежем асфальте. Такие красивые: слишком для того, чтобы можно было их не бояться.
       Себя саму я красивой не считала. Тёмно-каштановые волосы, когда у прочих дедсадовских девчонок были русые, голубоватые глаза-бельма, на переносице нечто вроде таких усиков, которые вырастают у брюнеток преклонного возраста. Оттого кажется, что вместо двух бровей перечёркивает лицо одна, большая такая и мохнатая. А вместо носа - тонкий хрящ.
       Всё изменилось, когда маме посоветовали хорошего детского психиатра.
       - Какая ты хорошенькая, Асечка, - сказал он нам обеим с порога. - Мама тебе репродукции икон показывала?
       - Дома у нас список Богоматери старого дела, - ответила мама. - Казимирской.
       - Теперь понятно, - кивнул он, смеясь внутри себя. - Там ведь очи неканонические - сплошная бледная синева. Кажется, вы, голубушка, будучи в тягости, часто Ей молились?
       Это доктор к маме обратился: голубушка. Будто она птица какая-то.
       Такое предание было: если долго смотреть на изображение, ребенок получится его копией. Вот доктор и пошутил.
       Икона не может быть уродливой, даже если она совсем необычная. Значит, я и в самом деле хорошенькая.
       А когда мама поделилась своими бедами, врач посоветовал сначала показать мои глаза окулисту. "Очень быстрая, почти мгновенная аккомодация, - поставил тот диагноз. - Не зрачок, а мимоза. Причём в одну сторону: от света к темноте. Яркий дневной свет может причинить боль, лампы накаливания - неприятную сухость век, современные эргономические светочи - общий дискомфорт. Имеет место своего рода атавизм, но в пределах нормы. Попробуйте пока дольше сидеть рядом с девочкой, не зажигая ночника".
       Вот так и вышло, что к тому времени, как мне идти в первый класс, я почти подружилась со своими призраками: Летучей Голландкой, Хмурым Монахом, Скользящей и Дракокрысом. Мы были одинаково темны и одинаково светлы, в одной и той же степени имели право быть - и оттого могли беседовать на равных. Здесь нет никакой логики, но помогало это тогда мне здорово.
       Вот только ничего нельзя было поделать с первым моим недостатком: излишней чувствительностью к свету, которая всё разрасталась. Мне покупали самые дорогие очки от солнца - стеклянные, тяжёлые, в оправе, напоминающей о сварке электродом. В жару приходилось пудриться или носить шапочку с длиннейшим козырьком. За манеру носить длинные рукава и юбки до щиколоток одноклассники дразнили меня мусульманкой.
       Ночью всё было иначе: я снимала очки, сбрасывала одежду, и тёмная нежность омывала широко раскрытые глаза, тысячью ласковых пальцев касалась кожи, запускала их в плоть и невидимым излучением насыщала кости. В привычное для других время суток я стала спать всё меньше, ложиться в постель - всё раньше. Помимо прочего, к тому времени, когда я окончила колледж и стала совершеннолетней, мне хватало двух-трёх часов, наполненных быстрыми снами. В многоцветных видениях уже никогда не поселялся страх, хотя вдоволь было одиночества. Но одиночество во многом похоже на темноту: сначала смущает, а потом жить без такого не можешь.
       Колледж был продвинутый, в универ оттуда мало кто поступал, но лишь по той причине, что работа по душе и без этого находилась. Я моделировала костюмы: конечно, не от кутюр, но и не прет-а-порте, - и сама шила. Они имели спрос у тех, кто хотел выглядеть по-своему.
       А самый роскошный цвет, по-моему, чёрный. Как ворон и как смоль, как грива дикого жеребца и многослойный лак на китайской шкатулке. Вот нарядами в таком стиле я особенно увлекалась. Другие мои собратья увлеклись тоже.
       Так кончилось моё одиночество индивидуальное и началось совместное.
      
       Я стояла под самым куполом, слегка запрокинув голову: тяжёлый шлейф волочился аспидным хвостом, угольного цвета корсаж плотно держал рёбра и талию, воротник-стойка взрывался у самых ушей тончайшим испанским кружевом, перчатки, доходящие до локтя, придерживались на буфах рукавов широкими браслетами тусклого серебра со вкраплением гагатов. По корсажу вилась цепочка такого же металла с анкхом - египетским крестом, у которого наверху петелька. Неизбывные очки, сдвинутые на макушку, служили обручем для волос, закрывающих плечи и таких же чёрных, как и всё прочее. Кроме лица: поверх него я привыкла рисовать непроницаемо белую маску и заново наводить крутые брови той же оттеночной краской, что шла на волосы. В соответствии с рекомендациями Ивана Егорыча Забелина, который написал многотомную "Жизнь русского народа". Только вот свекольные румяна поверх белил мне класть не хотелось, а так адекватно.
       - Слышь, девушка, - проговорил за моей спиной секьюрити. - Тут служба скоро начнётся, а ты прямо под ногами стала.
       - Значит, и вправду так много народу, что затоптать могут? - я повернула к нему свою маску. Кажется, когда я входила, он её не видел, потому что слегка шарахнулся.
       - Тьфу, и вправду готка.
       - Готесса, - поправила я. - Готки - это в "Слове о Полку Игореве". Прекрасные готские девы. А у вас в самом деле так яростно причащаются плоти и крови Господней? Ну, что по человеку им нехило пройти?
       Я нисколько не повышала голоса, интонация была самая мирная и распевная, однако охранитель покраснел как бурак и взвился с пол-оборота:
       - Иди отсюда, сатанистка, пока добром просят.
       - Я не из таких, - ответила я. - Свою веру внутри ношу, а не напоказ выставляю.
       - Эту?
       И он брезгливо подцепил пальцем анкх. Поднял к моему лицу:
       - По чужому кресту вас и вычисляют. Тоже мне религия!
       - Хвали свою веру, но не оскорбляй другие, - провещала я со значением. Любимый лозунг асасинов - это такие средневековые наркоманы и террористы, - но оттого слова не становятся хуже.
       А поскольку своих хваталок этот дядюшка не отцеплял, я попробовала освободиться: вперед-назад.
       И по нечаянности уронила с маковки окуляры.
       Они хряпнули под его могучей ступнёй.
       - Теперь я не могу уйти, пока друзья не придут, - сказала я тихо. - Они тоже на службу собираются, выведут меня с закрытыми глазами. Чтобы солнце бельма не обожгло.
       Стражник открыл рот и только, наконец, попытался показать мне свой ум, как появился священник. Просёк ситуацию он мигом.
       - Ты, милая, одета вполне пристойно, только макияж бы стёрла с губ - уж очень ярок. И волосы закрыть не помешает. Косыночку себе в нашей лавке купи, если у себя не отыщешь.
       Либерал, однако.
       - Только с чего ты по-вдовьи наряжена? - продолжал он. - Мы на праздник сюда приходим, а не на помин души. Тут цветное и белое куда уместней.
       - Ох, батюшка, - вздохнула я. - Цветное - не для удручённой плоти, а белое - оно и есть самый траур. Как саван.
       Смиренно поползла от центра к одной из барочных колонн и стала там, покрывшись кружевной мантильей, которая как по волшебству вылезла из моего корсажа. Мой любимый цилиндр нипочём не влазил за пазуху.
       Освещение тут было в целом куда более терпимым и приятным, чем на улице. Народ сочился постепенно и неторопливо, закрывая меня от главных действующих лиц. Церковное пение я люблю куда больше евангельского речитатива, Но пока делать было нечего - пришлось вынести на своих хрупких плечах долгую службу.
       Наконец, сверху заголосили певчие. Самый любимый момент!
       Голос у меня мощный и полётный, хотя не очень поставлен. Природное меццо с контральтовым привкусом. Слова я побоялась накладывать на мелодию, чтобы не впасть в очевидное святотатство. И без того всё выглядело так, будто в хор миланских кастратов затесался юнец на самой грани половой зрелости.
       Разумеется, тут меня крепко взяли за локоток и вывели под мои приговоры:
       - Другие бабуси ведь подпевают, разве нет? И с фэйс-контролем у меня в порядке. А друзей, так и быть, на паперти встречу, чтобы сюда не заходили. Вот так и не удалось в очередной раз.
       Полная ерунда. Я сегодня уже раза три добилась чего хотела.
      
       ..И вот я смотрю на Христов Замок со стороны: толстый перст, зажатый в кулаке. Конечно, выглядывать неизвестно кого на обрывистом крыльце - не самая лучшая методика, тем более что под старинными дубами лежит почти непроницаемая тень, а ветерок приятно леденит кожу под моими шелками. А снаружи играют в свою безумную игру пронизанные светом краски: версальская зелень газонов, перекормленные розы и лилеи, выстриженные садовыми ножницами витые миксбордеры. Тоже в духе домашнего барокко.
       Меня видно из прорезей галереи, оттого жду я не очень долго: и вовсе не приятелей по цвету и расе.
       Ага, вот и ловец поспешает. Отделяется от струйки самых торопливых прихожан и течёт в мою сторону. После небольшого скандала на диво толерантные служители божьи почти всегда стараются этот скандал замять.
       Молодой человек в сером кителе прямого покроя и брюках. Светлый шатен, причём, похоже, натуральный: редкость в наши интернациональные времена. Говоря откровенно - рыжий. Огонь и белизна почти без веснушек, золотые глаза. Черты лица и фигура также не без приятности. Хорист или служка?
       - Я вам новые очки принёс, - говорит без каких-либо вступлений и опускается рядом на скамейку, направляя их на меня, точно указку. Brendasport. Марка так себе, но уж и то хорошо, что горнолыжные, почти такие же массивные, как моя недавняя потеря.
       - Пожалуйста, соблюдайте дистанцию, вы вторгаетесь в моё личное пространство, - чеканю я. - В смысле, отодвиньтесь подальше к краю.
       Это явно не совсем то, к чему готовился наш семинарист (ну да, униформу я распознала). Возможно, он ожидал того, что я не куплюсь. Может быть, напротив, полагал, что я инстинктивно потянусь за даром, а потом отдёрну пальчики.
       А теперь слегка сбитый с панталыку студент послушно ёрзает вдоль скамьи крепкими спортивными ягодицами.
       - Простите, мне ведь говорили, что у готов свой этикет. Который позволяет мужчинам и женщинам общаться без трений. Вообще извините нас всех, ладно? Люди в храме упёртые, но в целом ничего себе.
       - Конечно, о чём речь. Извиняю. Очки-то откуда?
       - Мои. Я в них не очень нуждаюсь: для походов что получше раздобыл.
       В непринуждённой беседе выясняются три вещи. Он щедр. Он горный турист со стажем, И, наконец, он куда лучше знает наши обычаи, чем признаётся.
       Окуляры я беру: грех отказываться от благодати. Слово за слово, нога за ногу, и мы уже не торопясь двигаемся к ближайшему постному кафе. Очень и очень неплохому, но цены там - не для рядовых богомольцев.
       Что ещё раз доказывает, что хорошенький мальчик работает приманкой.
       Ну, praemonitus praemunitus. На предупреждение рассудка забьём. И так вооружены неплохо.
       - А вы...можно на ты? - неплохо поёте. Поешь. Слух не абсолютный, но это поправимо.
       - Я не читаю по нотам.
       - Поют же "а капелла", верно?
       Верно. Церковнославянские мелодии крюкового письма.
       Я не читаю в твоих мыслях, говорю тебе. Только поют и "а капелла", союз тебе на язык так и не подвернулся, служитель культа.
       На прощанье мы обмениваемся посулами позвонить и именами. Ярослав и...
       - Леди Асфодель.
       - Что, так и покрестили? Этим анкхом, наверное?
       Проявлено недурное чувство юмора.
       - По паспорту Александра. Сокращенно - Ася Журавлёва.
       Карты на стол. Покрыто.
       - Слава. Ярослав Евгеньевич Гиляров.
       Сюркуп!
       Очень красивая фамилия. Потомственный колокольный дворянин. Сущий соблазн для меня.
       Хождение журавля к цапле и обратно, всякий раз с нехилой рыбкой в клюве, продолжается довольно долго: хватило бы не одного сома на уде выводить.
       Каждый раз я демонстративно расстаюсь с какой-нибудь очередной защитой. Правда, острю:
       - Любой семинарист подбивает бабки с гнусным расчётом: окольцевать дамочку.
       - Без этого прихода не будет, - Слава пожимает плечами. - А он - отцовское наследие, можно сказать. Леса вокруг стоят богатейшие, поля широкие, интернет беспроводной.
       - Кантор из меня, как из козы барабанная шкура.
       - Выучишься. Тут не консерватория, а село. С аутентичным храмом тринадцатого века. Псковский стиль. Псковская школа иконописи.
       - Кроме того, я собираюсь зарабатывать личные деньги: у меня образовался свой круг заказчиков.
       - Асенька, когда семья разрастётся, всё твое умение понадобится там.
       - Только учти, каждый год устраивать кладку, будто саранча, я не собираюсь.
       - Сколько детей Бог даст, стольким и радоваться буду.
      
       На любой пароль готов отзыв. Правильная охота с флажками. Нет только одного вопроса и одного-единственного ответа - и то, и другое из трёх слов, - но лично я не собираюсь его добиваться. Слишком Ярослав хорош собой, чтобы мне хотеть чего-то сверх уже данного.
       - Слав, ну не могу же я вот так насовсем со своими друзьями-заказчиками распрощаться. Нужно девишник соорудить. Заодно с мальчишником. И показать им тебя, чтобы примирились с мыслью о разлуке.
       "Почему разлука, - наверное, хотел сказать он. - Я не буду тебе мешать, если захочешь уделять прежним друзьям часть времени".
       "Потому что на одну приманку, как ни будь она жирна, тащится лишь одна рыбка, - не ответила я. - У готов гаремы не приняты".
       Когда уже и платье, и фата из чистейших бело-кремовых материй были мной придуманы и сшиты, а день свадьбы должен был вот-вот грянуть, мы собрались.
       Я было попробовала намекнуть, Славе, что крипт моей любимой церкви, где не так давно хранились гаванские сигареты в тюках, а теперь собираются устроить дешёвую столовую для нищих, - не самое лучшее место для тусовки. Но он внял не очень, потому что имел свои резоны: за аренду платить не надо, табачный запах легко убрать, воскурив чуточку ладана, а на тот пожарный случай, если нам понадобится что-нибудь вскипятить или вообще приготовить, имеются электроплиты.
       И вот в назначенный день и час мы стали у разверстой подвальной двери, а вереница утончённых аристократов с того света стала спускаться вниз парами. По ходу они учтиво кланялись мне и моему жениху: нижние юбки и подошвы сапог при этом крахмально поскрипывали, полы длинных жакетов и сюртуков слегка колыхались под сквозняком, тянувшим снизу.
       - Красота какая - антикварная. Старинная, - прошептал Слава мне на ухо. - Только нужно было бы тебе посветлее нарядиться. Того и гляди сольёшься с массой.
       - Это у тебя свадебный фрак не испачкается от лишнего раза, - ответила я. - Мои-то кружева и оборки мигом посереют от пыли.
       потом мы повернулись и канули вслед за прочими вниз по крутой винтовой лестнице.
       Электричество подмигивало нам вслед тусклыми глазками, снизу доносился уютный аромат свежеиспеченного хлеба и терпкого вина: кое-кто из моих прежних сестёр постарался.
       Только вот когда мы со Славой одолели последнюю ступеньку, весь свет с громким щёлком вырубился. С долгим, натужным скрипеньем затворилась дверь.
       В густой тьме нас обступили белые маски с провалами на месте ртов и бровей. И ни слова.
       А со всех стен глядели прозрачные, словно кисея, силуэты: Скользящая подняла руки к сводам и распустила по ним свой зыбкий плащ, будто крылья, Дракон приоткрыл мохнатую пасть и завил вокруг колонны тонкий, одетый звездами хвост, Голландка двигалась на всех парусах, будто готовясь унести всё собрание в неведомые дали. А в глубине с легкой иронией наблюдал за испугом моего мужчины Монах в широкой рясе и доходящем до самых бровей куколе.
       Слава покрепче стиснул мне руку.
       - Ничего, они тоже пришли попрощаться, - ответила я в полный голос, и его распевы заметались между полом и потолком словно стаи летучих мышей.
       - Мы тоже пришли помянуть чужую свободу, - нестройным хором вторили маски. - Опеть невесту, нарядить суженую.
       Мой будущий муж кое-как пришёл в себя. Отпустил изрядно помятую перчатку.
       - Надо подняться и сказать, что тут не всё в норме, - сказал он громко.
       - Не ходи никуда, - посоветовала я спокойно, - Изо тьмы да во тьму переходить опасно. Лестница крутая, ступени скользкие. Подожди.
       На этих словах зажглись сотни толстых свечей из чёрного воска. Человеческие силуэты мягко выступили из мрака, феерические - без остатка растворились в нём.
       - Молодец твой парень, - с удовольствием произнёс Грим, мой лучший френд и муж моей доброй френдессы Сириэль. - Не завизжал и не струхнул ни разу. Достойно!
       - Вельми достойно, - снова раздался хор нестройных голосов.
       - А теперь, друзья, настало время есть, пить и веселиться! - крикнул Грим.
       На этих словах скрипнул рычажок реостата, и всё пространство подвала залилось мягким рыжеватым сиянием. С кастрюль и котлов мигом слетели крышки, победным залпом отсалютовали пробки от шампанского... ну и много чего было тут наготовлено и принесено. Даже гитар было две, не говоря о свистковых и ударных. Кроме готов, присутствовал и самый натуральный сакс с виртуозным свингом, так что получилась вполне себе живая музыка.
       Вот так и резвились мы непонятно сколько времени, сотрясая столпы и непробиваемую для звуков крышу. И все, кроме Славика, понимали, что Теневые радуются и ликуют вместе с нами.
       Так быстро улетело время, что наряжать невесту и сдувать пылинки с жениха в самом деле пришлось на этом самом месте.
       Я торжественно поднимаюсь по ступеням, похожим на улитку, придерживая подол. Атласные трубы складок переливаются синим, розоватым и лиловым, как свежий снег на рассвете. Корсаж держится на пластинах китового уса, как в старину. Кружевная косынка лежит поверх декольте, из рукавов видны лишь кончики пальцев, начернённых в цвет волос, а волосы пущены по спине и смутно блестят из-под фаты, как полированный обсидиан. На шее - серебряный крестик с кельтским кругом, лицо и даже губы чуть напудрены, чтобы не бросалась в глаза природная смуглость. Покров и убор нетронутой чистоты.
       На предсвадебной исповеди отец Ксенофонт реально удивился, что я девственница. Даже не сразу поверил.
       - Не разменивать же червонец на пятаки, - ответила я.
      
       И вот мы стоим перед аналоем рука об руку. Я в белом, он, как положено будущему священноотцу, в чёрном. Считается, что тот, кто ступит на молитвенный коврик первым, того и власть в семье: ну, я на своём не настаивала. Сзади дружка жениха и подружка невесты - оба из моего готского круга, который так необходимо соблазнить, - держат над нами уменьшенные копии здешнего купола, дожидаясь, когда смогут их нахлобучить.
       Ловля на крючок прекрасной мужественности. Канторства. Красоты. Вечной любви до гроба.
       Одного не знают ни священник, ни диакон, ни жених.
       Если чёрное - защита от того, что внутри, белое должно пропускать это внутреннее наружу.
       Что с успехом и делает.
       Лучи того и другого света схлёстываются, скрещиваются, как шпаги, вьются, переплетаясь друг с другом, и я - похоже, что вообще одна, - вижу, как плавятся и обтекают от незримого жара украшения на стенах, а иконы начинают обильно мироточить.
       Появляются обручальные кольца, их надевают на лапки редких птиц. Мой муж, который до сих пор не отводил глаз от брачевателя, поворачивает их ко мне, улыбается.
       Зрачки огромны и черны, как смола, и прежнее золото в них тонет.
      
       В номере гостиницы для паломников и туристов, который снят во имя нашего обоюдного священнодействия, мы торопливо раздеваемся из белого и чёрного, чтобы скрепить духовный брак нашей плотью. Смуглянка и Белоликий. Впадаем друг в друга, как река в море. Нам больно и сладко - у обоих это впервые. Новая краска на белом полотне, белых кружевах и шёлке: густо-пурпурная.
       Внезапно Ярослав приподнимается на локте, повертывает взгляд к окну и говорит:
       - Ася, что это там такое?
       Вдалеке упрямый фаллос, который тупо насилует вечернее небо, утончается до благородно-острого клинка, становится чёрной базальтовой скалой, венчающей горные склоны, расширяется понизу широкими складками контрфорсов, открывает высокие порталы... Крылатые горгульи ползут вниз, открыв пасть. Огненные пряди выходят из-за хищных зубов, сплетаясь в безвременную розу.
       - Теперь это наш с тобой дом. Наш с тобой приход. Отныне и навсегда.
      
       Вы, кто охотится на нас и думает, что победил! Никто из вас не знает, что в конце концов дичь торжествует над ловцом, и это благо для самого ловца. Что победа равна поражению. Что жизнь и смерть - одно. Что дьявол нисколько не равен Богу, а вот человек может стать с Ним рядом. Что свет не противоположен тьме, а тьма - свету, и оба они - в руках Господа.
      
    Вот - церковь, а вот - колокольня, откройте двери, где же весь народ?
      
    © Мудрая Татьяна Алексеевна

    34


    Таляка Константин, будь ты проклят...а-а-а   12k   Оценка:7.25*39   "Рассказ" Фэнтези

    Константин, будь ты проклят... а - а - а...

      
      
      
      Библиотекари в чем-то похожи на жителей очень крупных или очень старых городов. И те, и другие обитают среди чудес, но и те, и другие почти совсем не обращают на это ни малейшего внимания. Свыклись с чудесами.
      - Мсье, я не турист. Я не приезжаю в Париж на выходные, я здесь живу. И, да-да, я не хожу на Эйфелеву башню каждый день. Только представьте себе. Я там вообще ни разу не был. У меня дела, мне некогда.
      - Но?.. Как же так?
      - А вот так вот...
      Действительно, вот так вот. Обитателей большого города заедает быт, для библиотекарей окружающее - всего лишь работа.
      ...всю дорогу из библиотеки она прижимала фолиант к груди и не отпускала его ни на секунду. Подумать только, найти такое сокровище и в таких условиях. Заваленный макулатурой, почти истлевший из-за небрежности избалованных компьютером архивных служащих. Хорошо хоть достался он ей из-за этого за сущие гроши. Это как если бы среди битого стекла на свалке она нашла алмаз с кулак размером.
      Есть еще одно сходство. И жители больших городов и обитатели библиотек ходят по лезвию ножа. Многие просто не понимают, остальные стараются не замечать. Для горожан это аварии, терроризм, тяжелый психологический климат мегаполиса; в тиши читальных залов кроются не меньшие опасности. Книга называлась "Necro deus malephicium structures".
      Опасный "алмаз". Обточенный до бритвенной остроты тысяч граней и со всех сторон обработанный сильнейшим ядом. "Necro deus malephicium structures" - книга вызова умерших богов. Но истинные боги не могут умереть. Демонов. Глупец тот, кто доверится названию гримуара и проведет всю процедуру с надеждой обрести поддержку мертвых сверхсущностей. Если ему повезет, то он сам станет просто покойником. Но, это если очень сильно повезет.
      Нет смерти для тех кто имеет душу. Нет забвения в смерти для того кто имеет неупокоенную душу... Она вздрогнула и прибавила шагу.
      С другой стороны, сложность прочтения и вероятная опасность нисколько не снижала ценности находки. Наоборот, ставила ее еще выше, переводила в разряд сверхэлитного инструмента. Доступного не каждому, а лишь избранным. Только тот, кто сумеет обойти все ловушки, которыми напичкан этот текст и доберется до сути, тот обретет... Она закрыла глаза и заставила себя не думать о том что можно получить от заключенных в книге сил. Она знала о ловушках, но не более. Ни сколько их, ни как их обезвредить и дочитать книгу до конца. Впрочем, для того, что она задумала, ей хватало и самых обрывочных, начальных сведений. Должно было хватить.
      ...Обычно ведь хватало?
      До полуночи оставалась еще уйма времени, и она посвятила его, нет, не подготовке, все, что нужно, уже давно было готово... она просто неподвижно просидела все это время у окна, безучастно всматриваясь в серую слякоть непогоды снаружи и редкие фигуры припозднившихся гуляк. С некоторых пор она обречена постоянно пребывать в этой слякоти. Говорят, на это похож лимб. Еще не ад, но и далеко не Лазурный Берег.
      Быть может, родись она парнем, как мечтали родители, ей бы это было безразлично?
      Ох уж эти родители с их навязчивой мечтой о мальчике. Она вздохнула. Бросила быстрый взгляд на фотографию отца и матери. Оба улыбались из того ДАЛЕКО, в котором остались НАВСЕГДА. Улыбались весело и искренне, что делало их очень похожими друг на друга. Это да еще их практически одинаковые джинсовые костюмы. Она снова вздохнула. С родительским преклонением перед унисексом, не все ли им было равно, кто у них родился, мальчик или девочка? Ей вот не все равно, а им... особенно теперь. Нет, ну теперь то им и в самом деле это безразлично. Или нет?
      "Интересно, как они там?" - безо всякого интереса подумала она.
      ...или только постаралась так думать?
      В любом случае, сейчас ее должны больше занимать сиюминутные дела. Она отошла от окна и отправилась в подвальные помещения, где была ее лаборатория. И где сейчас лежал гримуар.
      В последнее время вызвать демона стало невероятно трудно. С тех пор как распространились слухи, что на них устроил охоту (что охоту, настоящую травлю), какой-то одаренный сумасшедший, какой-то Константин, они стали вести себя предельно осторожно. Это затрудняло и без того нелегкий к ним подход. Даже с учетом эманаций ее пола порой приходилось тратить по несколько часов чтобы просто выбиться в астрал. На полноценную же встречу иногда уходила целая ночь. Это притупляло и гасило азарт.
      А меланхолия влияла на ее отношение к ритуалу. Вместо надлежащей собранности на ум постоянно шли грустные стихи с неровным, "рваным" словно мокрая бумага, ритмом.
      
      ...Опять солнце скрылось за тучи уныло.
      Снова погода как будто простыла.
      Льет вечный дождь. В сумраке сером
      поникшие листья, колышутся ветром...
      
      ...Тучи клубятся, как грозные горы.
      Расправили крылья ненастье и горе.
      Под своды зонтов скрылись лица прохожих,
      в моросящем тумане, на тени похожих...
      
      - Черт... - вырвалось у нее, когда мысли были прерваны громким посторонним звуком.
      - Да это я. Я, Архигнаритуниус! - прогремело из середины пентаграммы, где возник из ниоткуда здоровенный самодовольный бес. - Я - владыка Ада, и тебе будет лучше, если ты не зря меня побеспокоила.
      Все-все пора заканчивать пережевывать эти детские розовые сопли. Время пришло. Пора работать.
      Итак, демон появился. Кто тут у нас? Самовосхваления сразу опускаем, это у них у всех обязательная программа, так сказать.
      Архи... Архигна... тьфу ты, ну и пошлость. Имя, разумеется, не настоящее, стал бы демон говорить свое истинное имя кому попало. Да он бы скорее руку на отрез отдал. Или даже голову. Все равно демон сущность эфемерная, что ему эта рука или голова?.. так, слепок с духа. Говоря современным языком, временный адаптер для работы в материальном мире. Но кое-что по этому слепку плоти узнать можно.
      Она осмотрела "гостя". Рогатая фигура выглядела внушительно. Демоны в состоянии изменять форму, однако, в пентаграмме они этого свойства лишены, а значит таково его настоящее обличье. Никакой он не владыка Ада, разумеется, но и не из последних бесят. Этому палец за защитную черту не клади. Она раскрыла "блокнот" и быстро внесла в файл описание чудовища.
      - Говори же, смертная! - так и не дождавшись от нее ответа, поторопил демон. - У меня в распоряжении целая вечность, но я не собираюсь тратить ее на тебя.
      Теперь он уже не выглядел таким самодовольным, а настороженно оглядывался. Может опасался что его здесь подстерегает Константин? Суровый обезумевший святоша?
      - Вечность? - переспросила она в задумчивости. - Ах, да - Вечность.
      Описание сделано, пора заканчивать. Она тронула рычажок на пульте и прутья из которых была сложена пентаграмма вдруг приподнялись над полом и сдвинулись со своих мест. Все одновременно, так чтобы не нарушить целостность и форму пятиугольного портала, но, так чтобы уменьшить его внутреннее пространство.
      - Эй! - встревожился демон. - Эй, ты. Это что такое?
      В ответе не было необходимости и она промолчала. Когда палящее железо надвинулось на духа вплотную, демон сам все понял. Он начал вертеться в сжимающих его, на вид таких тонких, но, непреодолимо прочных оковах.
      - Ты что задумала? - заорал он. - Ну-ка оставь это. Я кому сказал? Немедленно!
      С выражением полной безучастности на лице (привычка) она наблюдала как пентаграмма сжимается все больше и места для маневров бесу остается все меньше. Все меньше и меньше, пока заточенные грани прутьев не впились в подрагивающую плоть.
      - Я слышал о тебе. Я тебя знаю! - снова закричал демон в предсмертном прозрении и голос его сорвался. - Ты!.. Ты и есть эта сука, Константин?..
      "Когда ты должна была родиться, мы как раз посмотрели фильм про эту храбрую девушку... Ха-ха-ха... Как ее звали?.. Ее звали Никита?.. Ха-ха-ха. Мы подумали, что это модно и решили назвать тебя как-то, похоже... Сейчас время когда многие условности не имеют прежнего значения... Унисекс... Ты должна нас понять..."
      Должна понять. Должна понять? А они ее понимали? Понимали что имя человека это не набор знаков для его идентификации в школьном журнале, а часть его души? Понимали, что в своем стремлении выделиться, ставят маленькую девочку в ужасное положение?
      Нехарактерное имя, необычное восприятие... Непредсказуемая судьба!
      - Будь ты проклята, Константин! - Демон теперь уже не кричал, а выл и плакал. Вместо громового рыка, призванного сокрушать волю заклинателя, его голос упал до жалобного визга. - Будь, проклят...а - а - а...
      С металлическим лязгом грани пентаграммы сомкнулись и отправили злого духа в небытие. Без его поддержки мягкая гнилая плоть сразу расползлась в дурно пахнущую субстанцию и сползла по желобам в отстойник. Механизм коварного портала подождал пару минут и стал разъезжаться в исходную позицию. До следующего раза.
      Может за сегодня она успеет вызвать еще троих или четверых. Однажды получилось "дозвониться" до дюжины... хорошая была ночь. Она даже немного рассказала о себе, а демон успел выкрикнуть в астрал ее имя. Именно тогда Константин-святой охотник и "родился" для всего потустороннего мира.
      Что ж, родители не смогли сделать из нее мальчишку, но кое-какие пацанские черты привили. Решительность? Да, она самая. Порой чрезмерная и не всегда во благо... Впрочем сожалеть о чем-то уже поздно. Война давно началась и ее уже не остановить. Не свести к ничьей, словно партию в шашки.
      Ад сам подставился под удар. Сам сделал против нее первый ход. Эмансипация, феминизм, тот же унисекс... Другие, коверкающие человеческую душу, извращения современного мира Константин касались меньше, но и они были для нее весьма болезненны. Мир упорно воспринимал ее мужчиной...
      Потом ад спровоцировал ее покончить с этим ужасом раз и навсегда... да-да, тогда она почти это сделала, но до конца дело не было доведено. Ее спасли. С превеликим трудом, но откачали. Психиатр говорила, что у девчонки развита склонность к суициду, и надо следить, чтобы она не повторила чего-то в этом духе... Повторить? После того, что ей уже было явлено? Ну уж дудки. Для заблудших душ, даже если они сами не виноваты в своем заблуждении, забвения не существовало. Визит на тот свет был краткосрочным, но даже этого хватило, чтобы понять, что ее ждет, когда придет время и реаниматор окажется бессилен. Неважно когда это произойдет, сейчас или через несколько десятилетий от старости.
      Ну-ну.
      - Эка невидаль, проклятье, - пробормотала Константин, всматриваясь в астральный след прощальных слов демона, вливающийся в уже набухшую над нею тучу. - Подумаешь. Придумали бы что-то пооригинальнее, что ли?
      Для проклятого тысячекратно нет особого значения, проклянут ли его еще пару-тройку раз. Ничего это уже не изменит. А она сама прокляла себя, когда в момент отчаяния совершила самоубийство. Ад уже готовился принять отступницу в свои объятья.
      Ну-ну!
      Не все было потеряно. Так же как и Ад существовали и Небеса и они, когда девочка плакала от страха и безысходности, еще тогда в больничной палате, явили ей еще одно откровение. Есть страдание, но есть и прощение для отступников. Для этого надо всего лишь вступить в бой с порождениями зла. Но как это сделать ей, слабой девчонке? Возможно, будь она мальчишкой, как хотели родители, она бы сражалась с демонами, а так...
      Но ведь у нее необычное имя! Она и не собиралась сражаться с демонами, она решила на них охотится.
      Константин отвлеклась от неприятных тягостных воспоминаний и с суровой нежностью погладила обложку гримуара. Тысяча формул для вызова потусторонних сил. Тысячи бесов, обреченных на заклание.
      А когда закончится эта книга, она найдет что-нибудь еще...Небесам не останется ничего другого, как простить оступившуюся, но исправившуюся девочку. Константин. Ну, а если прощения так и не дождется, то тоже ничего страшного. Когда придет время ей самой отправиться в Ад, встречать ее там будет некому.
      

    35


    Львова Л.А. Эпизод из охоты на ведьм   9k   Оценка:8.73*10   "Рассказ" Фэнтези


       Тёплые душистые сумерки до невозможности меня разнежили. Чего ещё надо человеку? Век бы лежала возле реки. Слушала, как шуршат песчинки, как пересвистываются птицы. Лениво вздохнул ветер, шевельнулись листы отброшенной книжки. Плеснула волна. Что-то хрустнуло в зарослях ив. И снова блаженная тишина. В воздухе затанцевали два потока. Первый - ласковый и густой, как парное молоко, которым меня пичкает тётя Женя. Одна я из всей родни у неё осталась, вот и старается. А другой - свежий, почти холодный. С едва ощутимой болотной гнильцой. Я ещё радовалась контрасту, подставляла лоб под воздушные струи, а в голове уже раздавался тревожный вой.
      
       Тело само спружинило в мгновенном подъёме. Плед, книжка, рюкзачок - и скорей под ивовые ветви. Четыре года тренировок превратили меня в вечного дозорного. Каждое движение, каждая мысль - оружие. Оружие?.. Неужели сейчас всё так серьёзно? Обдумывать не пришлось, рядом с моей ивой-сообщницей неслышно прошла молодая женщина. Таких много в деревне, в которую я приехала погостить у тётки. Да, погостить - это прикрытие. Да, прикрываться единственной родной душой подло. Но ведь война продолжается ... Вой в голове стих, зато под сердцем лопнула цепь, на которой вот уже целую неделю бессильно трепыхался мой убийственный дар . Пульс участился, в такт ему рвалось наружу чёрное пламя. Стечёт оно легонько с кончиков пальцев - и нечисть замрёт, теряя силы. Швырну пригоршню - и чёрный столб бездымного огня отправит бьющийся силуэт во всеядное небо. Если грудью броситься на врага, то на земле останется воронка. И десять лет ни травинки не прорастёт на её обугленных краях. Где окажусь я? Говорю же, небо всеядно. Ему всё равно, чей пепел поднимется к липким белым облакам. Нет, так не пойдёт... Сначала дело, отточенный до сотых секунды ритуал убийства, а потом "отходняк". Он уже унёс много наших. Туда, где жизнь и не-жизнь смешались в одно целое. В спрессованный дождями и снегом глинистый песок. В кресты, которые царапают верхушками неподвижную кладбищенскую тишину. Глаза ловили каждое движение тёмной фигуры, а передо мной сквозь серебристо-зелёное плетение ив проступил крест на общей могиле отца и матери. У его подножия - стальная рука, а в ней - сломанный меч. Это память о тех, кто прожил последние минуты в бою. Ярость заклокотала в груди, а кончики пальцев пронзила боль.
      
       Женщина в белой рубашке (была ведь в тёмном платье!), вытянув пред собой руки, сыпала что-то в воду. Ветерок колыхал и нёс вдоль течения протяжное причитание. Небо стало будто ближе к земле, а цвета чудного речного пейзажа размыл серый заплесневелый налёт. В реку словно чернила вылили, а потом щедро разбавили белилами. Рябые волны кисельно задрожали, и река подобрала подол прибоя, оставив на берегу комок тины. Он зашевелился, женщина подбежала и осторожными гладящими движениями смахнула тину ... с синего личика. Крохотный рот с чёрными губами широко раскрылся, и раздался мяукающий плач. Женщина заквохтала что-то невнятное, быстрым движением спустила рубаху с плеча и сунула грудь с громадным лиловым соском в распахнутый рот.
      
       Я передёрнулась от омерзения. Ива согласно прошуршала листьями. Кончики пальцев словно распирало от пульсации. Сейчас...
      
       На берегу за долю секунды всё изменилось. Река вытянулась недвижным стальным лезвием, покрылся неровной потрескавшейся коркой песок. Женщина съёжилась и уткнула лицо в сладко чмокающий комок тины. Рядом с ней стояла моя тётя Женя и с презрением глядела на вздрагивающие плечи.
       -Вот, значит, как? А я думаю, отчего Ксюха в наши края заявилась? Вроде тихо... Сто лет уж как тихо. Спит наша силушка...- тётя Женя взвыла в голос и долго гасила покашливанием горестную судорогу в горле. - Спит наша силушка средь берёзок. А что осталося, глубоко запрятано!
       Тётя Женя неистово стукнула себя в грудь кулаком. Что-то гулко отозвалось в небе и реке. А может, это во мне откликнулась родная кровь. Последним толчком в пуповине, связывающей меня с этим местечком, с двоюродной сестрой матери, с полушёпотом няни в уютной детской: "Дед да бабка твои, Ксенюшка, страшной силы колдуны были. Вот началася война..." Родители начинали войну против ведовства, а я продолжаю. Пока. Возможно, она сегодня для меня закончится. Так, наверное, кем-то спланировано: столкнуть лбами двух ведьм. При любом исходе - очевидная победа. Тётя Женя сдёрнула с головы платок и сжала его в руке так, что пальцы побелели. Молодайка со своим отродышем повалилась набок. Тина в её руках на глазах превращалась в шевелящуюся гнойно-серую массу, расползалась, чернея, пачкала белую рубаху. Потянуло смрадом, в напрягшемся воздухе взвился и растаял детский плач. Молодайка растерянно зашарила рукой по песку. Встала на колени и недоумённо поднесла выпачканные чёрным руки к глазам. От дикого воя всколыхнулась в реке вода.
       -Поплачь, поплачь, - сурово, без жалостливого участия сказала тётя Женя. - Как всей деревне плакать бы пришлось, головы под огонь подставляя. Чтоб разум и сила его выпарились. Ишь, чего удумала: тайком ведовствовать. Ума не имея. Без разрешения, без защиты. Вычислили тебя, дорогуша, вычислили и Ксюху прислали. Даст Сила, для индивидуальной зачистки. А нет - так пропадать нам всем. Что война не сделала, дурная баба довершит.
      
       Тётя Женя понемногу успокаивалась, судорожные пальцы разжались, обронили платок.
       -Пошли уж, стемнеет скоро. Ксюха домой явится, искать станет. Чует, что порядку ихнего здесь мало, учёная она у меня. И никакое слово её не берёт - наших кровей. Слышишь, что говорю? Пойдём! - последнее слово тётя Женя произнесла севшим до глуховатой хрипоты голосом.
       Женщина подняла голову, ответила долгим печальным взглядом. Не было в нём упрёка и робости. Так смотрят связанные для убоя бараны, я это помнила с самого первого сбора. Тогда нужно было барана прирезать. Для плова на весь отряд. Легко справилась. Странным показалось только то, что кровь из-под ногтей трудно было отмыть. Молодайка поднялась и медленно вошла в воду. Так и шла, пока не плеснула над её головой речная волна. На берегу осталось тёмное платье. " Вот и ладно", - прошептала тётя Женя, поднимая его.
      
       В кустах роз под окнами мигали светлячки. В ночном воздухе кружился нежный и беззащитный аромат крупных бело-розовых бутонов. Я тихо потянула дверь на себя. Рука дрожала. Не от волнения, от готового сорваться огня. Тётя Женя встретила меня своей обычной половинчатой улыбкой. Лицо её было перекошено длинным шрамом, а кожа словно обуглена пламенем. Только я поздно поняла, каким. Не из печки уголёк выстрелил, ох, не из печки. Я села за лавку у окна, чтобы видеть кухню и комнату. Слишком ярко сияет люстра, слишком блестит поверхность зеркала напротив входной двери. В доме топится печь, но холод пробирает до дрожи. Я напрягла плечи, и люстра ответила троекратным миганием. В печке ухнуло, из-под заслонки заструились тоненькие язычки дыма. Тётя Женя поставила на стол кувшин с молоком, присела на стул. Склонив голову к плечу, о чём-то думала. Зеркало затянула синеватая плёнка.
       -Видела, - утвердительно произнесла моя тётка, потомственная ведьма и опаснейший внутренний враг. - Видела и всё понимаешь. Ты моя кровь последняя на земле. Трону тебя - нельзя мне после этого жить. Земля задавит. Ты меня тронешь - то же самое будет. Закон Силы.
      
       Да ну? Закон, говоришь? Знаю я эти сказки. Какому такому закону подчиняется оружие вроде ядерной бомбы? Никакому, кроме воли того, чья ладонь лежит на красной кнопке. Так и твой закон зависит от твоих же далеко идущих планов, тётушка. Ради них ты сегодня молодайку с её отродышем не пожалела. Что придёт тебе в голову завтра? Кого ради сохранения Силы не пожалеешь? Я вижу, что оконное стекло, в котором плавится и слоится свет люстры, начинает мелко дрожать. Зеркальная поверхность вскипает и горючими слезами проливается на идеально чистый пол. Вот как? Протяну-ка я немного времени. Напускаю жалостливой дури в глаза и недовольно спрашиваю:
       -Тётя, а чем молодайка-то провинилась? За что ты её так? Только не говори, что она сама...смешно ведь будет.
       -Да нагуляла она от простого, бессильного. Сама -то наших кровей, ведовских. Я ей и устроила. Срок только большой был. Видать, дитя живое родилось. Ей сжечь велели, чтоб полукровки далее не плодились. А она, дура, в реке его прятала. Приходила да в дочки-матери игралась. Это её вы засекли?
      
       А вот этого тебе, тётушка, не узнать. Что мы засекли. И почему я здесь. И долго ли пробуду. В глазах всё плывёт от непрошенных слёз. Тётя Женя вдруг приподнимается. Почуяла, но не поняла.
      
       -Ксюша, племяшка...- до тётки наконец дошло. - Не делай этого. Хочешь, я сама сейчас в реку прыгну? Ножом горло перережу? Живи, кровиночка, ради своих отца-матери. Не дай Силе исчезнуть!
      
       Я собираю в груди чёрное пламя и почти кричу: "Тётя Женя, дай я обниму тебя! Напоследок!" И бросаюсь к своей последней на земле родной душе.
      
       Тёплый румяный рассвет гладит речную волну. Серебристо-зелёные ивы кланяются лёгкому ветру. Он поднимает запах гари к седым облакам на рдеющем небе. Успешно завершена ещё одна операция по истреблению ведьм.
      

    36


    Жилин С.А. Велено карать   30k   "Рассказ" Фэнтези


       Дорога через лес, по которой еле тащится простецкая карета, является прямой, как рог единорога. Это единственное достоинство этой земляной полосы, огородной гряды, но никак не дороги: колёса режут грязь, камни и кочки сотрясают чёрное тело экипажа, два коня с трудом переставляют ноги - грудь им буквально разрезает хомут. А ведь на животных бугрятся громадные мышцы - натолкнувшись на одного из жеребцов, легко спутать его с драконом.
       Конец лета не радует погодой: тучи не огрызаются ливнями, но и не позволяют лучам солнца пробиваться дольше, чем на минуту; ветер суров, его когти треплют кроны - легко заподозрить буйство лесных духов.
       Возница сорвал горло, подгоняя коней, но продолжает раскрывать рот, пытаясь убедить сам себе, что из-под усов ещё доносится суровый голос. Пальцы перестали обращать внимание на холод, рёбра кучера более не трясутся под натиском ветра. Чего мечтать, что капюшон укроет от сора и листьев, летящих в глаза. Кнутом возница не пользуется, потому как с давних пор кожаный бич внушает ему ужас, стоит всего упомянуть о нём...
       Пассажиров двое - двое сухих мужчин, широкоплечие, высокие. Глядя на них, люди в первую очередь подумали бы о ветеранах войны, людях с железными сердцами, прожившими полжизни в ратном строю... если бы не отсутствие шрамов, что, впрочем, меркнет на фоне второй детали - чёрных балахонов, расшитых багровыми нитями, что складываются в роскошные узоры на плечах и подолах (такие могут позволить себе графы, да и то с исключениями).
       В карете едут два инквизитора.
       Первый из пары - экзекутор со светлыми волосами, скрывающими уши, доходящими до самых бровей. Широкие скулы выдают уверенного в себе, упёртого и боевитого человека, каким он и является. Лицо малоподвижно, рот, кажется, за жизнь не трогали ни улыбки, ни оскалы. Имя брата - Константин.
       Второй куда более интересен. Он выглядит чуть более худым, но любой, кто заподозрит в нём слабака, сильно ошибётся. Смуглое лицо, горбатый узкий нос, подбородок можно сравнить с клином, на голове ни единого волоса. А в большие лютые глаза инквизитора мало кто отваживается взглянуть дважды. Но главное - это крылья, говорящие, что брат Яков - чиньо (или ангел). Оперенье вопиюще отличается от религиозных представлений: не белоснежные лебединые крылья, а серые, как у ястреба. Брат Яков способен летать, хоть и не любит это. Многие чиньо не любят - людская цивилизация убедила крылатый народ, что дарованное Богом предназначение сейчас не что иное, как варварство.
       Дорога скатывается в ложбину, где криволапые деревья машут ветвями почти у самых окон. Константин сузил глаза, приготовившись к чему-то. С каждыми пятью секундами его всё сильнее тянет к окну, светловолосый инквизитор не дождётся очевидного на его взгляд события. Брат Яков скрестил руки на груди и откинулся назад. С хлопком крыльев раздался и его суровый, однако искрящийся благозвучием голос:
       - Ты ожидаешь разбойников?
       - Удобное место, брат - не замедлил ответить Константин. - Единственное на всей дороге.
       - Они не тронут нас.
       - Алчность тварей не знает границ. Ради горсти монет тупые скоты нападут и на эскорт короля.
       - Но не на карету инквизиции же.
       - Не всюду невежды узнают в чёрном экипаже повозку железных отцов, - Константин с переполненным спокойствием лицом оторвался от видов за окном.
       Никто из обоих и бровью не повёл, беседуя о бандитах. А Яков так и не понял, жаждал ли брат засады и последующего наказания. Порой кажется, что светловолосый готов выть от голода экзекуций.
       - К тому же глупцы, не ведающие, где их место, никогда не переведутся - равнодушно бросил Константин.
       - Они не отличают, что есть чёрное, а что - белое.
       - А мы как этому их хотим научить. Почему они не поймут?
       Карета ещё недолго выгрызала мили, как вошла в крутой поворот, за которым показался городок Роусель. Рассказы соврали: никакой это не городок, а самая настоящая глухая деревня. Сырые бревенчатые дома сливаются с пестротами леса, так что Роусель попадается на глаза внезапно, словно по недоразумению вырисовывается в мутном месиве.
       Чиньо сощурил брови, силясь разглядеть посёлок как следует:
       - Гляди, брат Константин, мы уже почти доехали.
       - Где? А, вот и он... маленький же городок. Прячется, как козодой в траве.
       - Козодой - это птица?
       - Да, - и тут светловолосый инквизитор стыдливо отвёл глаза от брата. - Ты прости, я ничего не имел в виду.
       В глазах Якова заплясали молнии - взгляд, который выдержат только железные братья. Перья на крыльях мелко задрожали и встали дыбом.
       - Брат, - сурово начал ангел, - меня не оскорбляет, когда говорят о птицах, но меня злит, когда слова о птицах пытаются привязать ко мне, хотя они меня вовсе не касаются. Я говорил уже, чтобы ты не извинялся всякий раз, как помянешь петуха или ворону.
       - Прости, брат, впредь я буду лучше следить за языком.
       И, желая поскорее захоронить начатый ни с чего конфликт, Константин протянул товарищу кулак. Яков обхватил его и потряс - совершилось ритуальное рукопожатие. В отличие от обыкновенного, в нём обхватывающий кулак обладает явным превосходством (Поскольку виноват инквизитор-человек, превосходством обладал чиньо).
       Оба не смотрели в окна, поэтому первые дома появились в боковом зрении достаточно внезапно. Вблизи Роусель не оставляет шансов оценивать его как городок. Все эти избы, куры и поросята, огороды за тощими изгородями, что не исчезают по приближению к центру. Впрочем, представители церкви почувствовали неладно, узнав, что в "городке" даже нет стражи.
       Вдоль улицы стали замирать жители, деревенщина застыла, словно карета обращает их в камень, подобно василиску. Они прекрасно знают, кто приехал в чёрном экипаже, но они понятия не имеют, что делать при его появлении. С одной стороны, ужасная слава инквизиции гонит их подальше, а с другой, им жутко бежать, жутко оборачиваться спиной - это как провоцировать бешеную собаку.
       - Мне интересен вон тот мужчина, - внезапно кивнул Яков на бородача, мелкими шажками бредущего вслед за каретой.
       - Идёт по пятам - надо полагать, ему что-то от нас нужно.
       - Его дочь оказалась среди жертв.
       - Это вероятнее всего, - кивнул Константин, всё больше выкручивая шею, чтобы не потерять отстающего мужика из виду.
       Яков продолжил быстротечную перетасовку фраз:
       - Думает упасть на колени и взмолиться о справедливости.
       - Побоится.
       - Я том смысле, что он не верит в нашу заинтересованность в поимке убийцы.
       - То есть, без его мольбы мы не приложим должных усилий? - встрепенулся с кровоточащей гордостью Константин.
       - Да, эти деревенщины вечно думают, что их беды понятны только им.
       - Мы души отдаём ради своего дела, а они сомневаются? Меня это возмущает!
       - Успокойся, брат, я только предположил, - примирительно выставил ладонь Яков.
       И блондин нехотя отпрянул от окна. Зубы его ещё скрипят, а желание карать наглых невежд полыхает с ярой силой.
       Карета остановилась в самом центре Роуселя - здесь тесно сжались единственные кирпичные постройки в том числе и церквушка, усеянная пилястрами, стрельчатыми окнами и аркой главного входа. Тёмная постройка с тонкой колокольной башней. Провинциальные строители гнались за ажурностью и изысканностью городских соборов, но неказистая церквушка так и осталась категорически деревенской.
       Возница неуверенно подал голос:
       - Приехали, святые отцы.
       Это и неудивительно: брат Карл как-то избил до смерти кучера за подобные слова, выкрикивая: "Я без тебя вижу, что приехал!". Будь воля людей - они бы никогда не связывались с Инквизицией.
       Яков с Константином покинули карету. Беспощадный ветер встретил гостей Роуселя плотными порывами, ринулся рвать их багрово-чёрные одежды в клочья. Чиньо прикрылся крылом, человек же вовсе не обратил внимания на новорожденную бурю. С неизменным, как гранитная маска, лицом, он поправил молоток, привязанный к поясу - чуть больше фута длиной, серебряное оружие с оплетённой бычьей кожей рукояткой.
       Прямо перед каретой уже успели столпиться местные: группа из дюжины деревенщин отпрянула от двух человекоподобных гор, выросших на площади перед церковью. Здесь и оборванные зеваки, уже торопящиеся убраться подальше, и староста со священником, которым деваться некуда.
       Яков ошпарил присутствующих взглядом - люди съёжились, словно обугливаясь в драконьем дыхании. Теперь крылатому созданию ясно, что вот тот коротышка - первый, кто прибежал на крик убиваемой девушки, лощённый усач - староста, попусту отправлявший в леса отряды добровольцев, а лохматый тощий в рясе, само собой, священник, который понятия не имеет, как обращаться к железным отцам... Зато считает, что его инквизиторы, как своего, не тронут.
       Именно на пороге церкви нашли последнюю жертву убийцы и насильника, что промышляет в Роуселе более двух месяцев. Дикий зверь, по недоразумению наделённый людским лицом, успел изнасиловать шесть молодых девушек, жестоко убил их и спрятал в лесу. После седьмого убийства староста додумался отправить письмо в город. Но в ответ ему было сказано, что прибудет не отряд стражи... а инквизиторы. Не исключено, что именно из-за ответного письма у усача появилась седина в волосах.
       Яков громко взмахнул крыльями, и селяне поняли, что слишком долго молчат.
       - Приветствуем вас, святые отцы, - затараторил одеревенелый староста. Ему невнятно вторил священник, а затем и все остальные.
       - Вы вытерли кровь? - интеллигентность Константина резко пропадает, если его собеседники не имеют отношения к церкви.
       Им с Яковом вообще не нравится тратить время на лишние приветствия и подобную болтовню. Практически всегда это сбивает с толку - сейчас люд тоже застыл, не понимая, о чём их спросили.
       - Кровь! - рявкнул Константин. - В письме сказано, что тело нашли на ступенях церкви! Вы уже вытерли кровь?
       Понимая, что совершили ошибку, они не решаются признаться в этом. Храбрости набрался только староста:
       - Девушку нашли девять дней назад, мы узнали, что прибудут инквизиторы, только позавчера...
       - Вы вытерли кровь? - чуть спокойнее товарища гаркнул Яков. - Ответьте: да или нет?
       - Да.
       - Покажите, где нашли тело!
       Похожие уже на запуганных коршуном цыплят деревенщины оглянулись на коротышку со священником, возлагая приказ на них. С трудом, но взял себя в руки служитель господа и жестом предложил пройти за ним. Инквизиторы тяжёлой поступью двинули сквозь ряды селян, что тем только и осталось в ужасе разбегаться с пути.
       Широкие ступени, полукругами ведущими ко входу. Священник поднялся на середину короткой лестницы и указал на ничем не отличающийся участок. Камень быстро забывает кровь.
       Экзекуторы обступили место, где была найдена девушка. Яков опустился на колени.
       - Это храм божий, мы же не...
       - Как ты смеешь мешать нам? - выкрикнул разгневанный Константин. - Если нам потребуется что-то от тебя, мы спросим! А до тех пор никто не смеет докучать святым отцам! Или тут кто-то пытается запутать расследование и выгородить убийцу, еретики? Идите все прочь!
       Никто не пошёл - все побежали. Быстрее шквального ветра, быстрее грязных туч на небе. Им не понадобилось много времени, чтобы затеряться на просторных улицах.
       Константин с трудом унял охвативший его гнев - рука застыла у рукоятки молотка. Пальцы с хрустом сжались в кулак, светловолосый рывком оправил полу балахона.
       - Они никогда не научатся уважать инквизицию, её работу...
       - Тебя злит это, брат? - безэмоционально отозвался Яков, не отрываясь от ступеней, принявших смерть.
       - Меня возмущает это! Словно намеренно, словно желают быть нашими врагами! Словно не сознают нашей важности!
       - А ведь мы не требуем многого.
       - Ты прав, брат, - окончательно присмирел Константин.
       Яков, покончив с яростью блондина-инквизитора, сосредоточился на месте происшествия. Крылатый инквизитор является ведуном - он способен видеть прошлое людей и вещей. Ведуны рождаются редко, зачастую они не знают о своём даре. Но ещё чаще ведунов хорошо прячут и выгораживают целыми деревнями.
       Всё потому, что Инквизиция практически не делает различий между ведунами, ведьмами и ведьмаками, поэтому языки пламени ждут их с угрожающей непреложностью. Разве что Ведунам даётся шанс вступить в ряды железных отцов, и отказываются тут только кретины или потомственные чтецы прошлого, чьих предков пожрал святой огонь. Яков в своё время не нашёл смысла не пойти навстречу церкви.
       Именно чиньо доверили изучить письмо из Роуселя - следы эмоций старосты показались инквизитору достойными внимания. Поэтому он и здесь, считывает кровавые крохи. Как же прекрасна кровь, как много она может рассказать... а её вечно стирают.
       Пошли образы. Яков не раз видел, как ведуны напускают важности: морщатся, водят руками и трясут головой, якобы чтение отбирает много сил и требует дюжей концентрации. Серокрылый может и с людьми разговаривать не отрываясь.
       С первой конкретикой начался безостановочный обмен фразами:
       - Ощущения меня не обманули, брат Константин.
       - Он, в самом деле, творил те изуверства? - светловолосый гигант встал спиной к церкви, отгоняя суровым ликом подкрадывающихся зевак.
       - Хватал девушек прямо на улицах, связывал.
       - По ночам?
       - По ночам.
       - Что за родитель пустит дитё ночью из дома, когда во тьме бродит дьявольское порождение?
       - Согласен с твоим возмущением, брат, - кивнул задумчиво Яков и потёр подбородок, - Мне не видны причины... Он оттаскивал их в лес.
       - Как и сказано в письме, - Константин поправил молоток, переключив интерес на тёмные стены лесов.
       Ретивости верному сыну божьему хватит, чтобы тотчас в одиночку броситься прочёсывать каждую пядь меж соснами. И горе будет случайному грибнику.
       - В лесу он насиловал девушек, - чиньо не дрогнул, разглядывая в красках безумные картины, - затем мучил их. Он нетороплив, растягивает процесс, упивается безнаказанностью...
       - Его не могут найти?
       - Да, не могут, брат Константин.
       - Но он же разводит костры, и девушки кричат!
       - Верно. Разводит большой костёр, раскаляет лезвия и вставляет в суставы несчастных. Заготавливает на ночь лезвий пять-шесть... Сперва вставляет в колено, прямо между костей - некоторые не переживали и этого. Затем снова насиловал.
       - Делал так между всеми лезвиями?
       - Да, брат.
       - У подобного изверга не могло быть матери-христианки, - абсолютно беззлобно выпалил Константин.
       Яков поднял глаза на товарища и мелко закивал, соглашаясь с точным замечанием. Ветер вырвал из его крыла старое перо.
       - Всего одна девушка выдержала четыре лезвия. Дважды он вонзал его меж позвонками. Это убивало болью наверняка. Убийца заходит далеко в лес, использует толстый, надёжный кляп, но даже так крики долетали до окраин Роуселя.
       - Под клыками демона должно кричать, что услышат на краю света.
       - Он вовсе не демон, но душа его черна, как агат!
       - Чёрная душа, - задумчиво посмаковал фразу Константин. - Душегуб бросает тела в лесу?
       - Верно. Ты хочешь спросить, почему последнюю девушку он бросил на ступенях церкви?
       - Именно это и вводит меня в недоумение.
       - Судя по всему, у него не вышло. Он набросился на девушку прямо здесь, но не смог скрутить её. Поднялся шум - ему пришлось убить жертву на месте. И бежать. Здесь больше ничего сказать не могу.
       Брат Яков поднялся и принялся жёсткими шлепками стряхивать пыль с балахона. Неторопливо спустившись лестницы, он в какой-то момент обернулся, надолго задержав взгляд на острых углах церквушки. Чуть слышно рядом с ним встал Константин. Скрестив руки на груди, он решил заняться тем же, чем и товарищ.
       Вывод его был прост:
       - Омерзительно.
       - Эта постройка убога, не спорю.
       Инквизиторы двинули прочь от явно бездарного здания (если сравнивать с шедеврами архитектуры столицы). Яков сделал несколько шагов в сторону узкой улицы, где больше всего кирпичных домов, но передумал, завернув дугу.
       Экзекутор-человек чуть нахмурил брови: сомнения брата Якова ему сильно не нравятся:
       - Есть след? Ведь так, брат?
       - Хуже, - провёл чиньо рукой по лысине, - сразу два следа. Оба мутные и слабые, поэтому не могу выбрать.
       - Тогда предлагаю по порядку оба.
       - Как и всегда в таких случаях, брат.
      
       Яков добрался охотничьим псом до первого дома, простого, неказистого. Темноволосый кудрявый парень примёрз к земле, как только увидел приближающихся железных отцов.
       Собираясь изначально пройти мимо, чиньо остановил товарища жестом и указал на хозяина дома. Патлатого чуть удар не хватил, занятый починкой пугала, он еле заметными шажками потащился вглубь огорода. Хват Константина чуть не оторвал тому воротник - немаленький парень повис крохотным щеночком.
       Яков распустил крылья, закрывшие парню небо. В правой руке светловолосого появился молоток.
       - Я ломаю ему руки? - спокойно вопросил Константин, потрясая сходящим с ума подозреваемым.
       - Не торопись. Я читаю...
       - Если не выйдет, брат Яков, боль заставит его признаться!
       Тут парня окончательно согнуло ужасом, он заёрзал ногами. Сиплый голосок похож на мышиное верещанье:
       - Я ничего не сделал... нет!
       - Не сделал? - приблизил Константин щенка к своему лицу. - Ты смеешь заявлять о своей невинности? Червь, который даже не ведает, что есть грех, а что - нет!
       - На нём след... но не пятна смерти, - загнусавил чиньо, перетаптываясь с ноги на ногу. - Ты же спал с ними?
       Глаза малыша раздулись до размеров серебряных монет, блестят так же неистово, практически звучит звон. Раскаянье застряло в горле несчастного - демоны грызут его нутро, он не владеет собой... и это дико злит святых отцов:
       - Отвечай! Или я должен соскрёбывать правду с твоего языка? - завибрировало серебряное оружие Константина.
       - Признаю, я делал это! Но я не убивал! Я не виноват!
       - Он не виноват, - подтвердил Яков и разочаровано отвернулся. - Простой бабник, к нему ходили многие девицы в Роуселе.
       - Растлитель! Он портит невинных, а мы ещё тратим на него время!
       - Оставь его.
       Яков спешным шагами заскользил по грязи прочь. Экзекутор-человек собрался было двинуться вслед, бросив кудрявого, но тот совершил роковую ошибку - зарыдал. Плач парня так тонко взыграл на нервах блондина, что тот со злости хлестнул молотком. Но то, что считается у Константина шлепком, свалило крепкого паренька.
       Он оставил бездыханное тело, занятый лишь чистотой своего оружия и мелькающими лицами вновь собравшихся зевак.
      
       В ушах чиньо появился шум: что-то невнятное, оборванные фразы или дребезжащий грохот. Но сквозь свист ветра и деревенскую возню начинают высовывать свои голосистые черты истошные вопли, плач и плеск крови! С каждым футом Яков всё чётче и чётче видит очертания дьявольской пентаграммы, её щупальца извиваются перед самым лицом!
       Инквизитор видит чёрные пятна, грязные полосы... такое встречалось и раньше - перепачканные ужасом пыток души мечутся вокруг дома убийцы, сеют направо и налево эфир своего ярости. Стоит моргнуть - фантомы растворяются, ещё моргнуть - последствия ада окропляют Роусель.
       Яков переходит на бег. Константин бросается за ним, оглядываясь на неотступно бредущих за спиной селян. Они осмелели и сбились в алчущую развязки стаю.
       Ведун не заметил лужу и замочил ноги до середины голени. Он несётся, как сумасшедший, для него приобретает смысл только цель, но заметна она оказывается только тогда, когда вырастает перед самым носом. Яков, чуть не спотыкаясь, останавливается перед приземистой избой.
       Затаилась среди яблонь, не исключено, надеется, что её там попросту не заметят. А инквизиторы не найдут хозяина...
       - Как бы ни так. Да, брат?
       - О чём ты? - подоспел Константин.
       - Он здесь! - оскалился в предчувствии праведного наказания чиньо. - След чёткий, ясный. Вкусный след, брат.
       - В этом доме... Зеваки собрались, могут предупредить.
       - Спасти своего, пусть он и убийца?
       - Они могут.
       - Всё равно никуда не денется. Верь, я не ошибся - хватай его, как только заметишь.
       Инквизиторы двинули к дому - так бескрайние армии снимаются с места. Поступь железных отцов впитывает праведный гнев, начинает шататься земля. Кровь до боли накаляет сосуды на лице, они обжигают, как намотанная вокруг лица раскалённая проволока.
       Яков только у этой избы понял, насколько же ужасен нимб этого адского выкормыша. Грязный, чёрный, ржавый... был бы чиньо поэтом, выбрал бы точный эпитет.
       Константин сделал вид, что понял эти эфемерные истины по лицу мужчины, выглянувшего из окна. Высказав, что увидел за занавесками лик настоящего изверга, он снял с пояса молоток. Нет, он ошибается... он много не видит.
       Очевидно, самонадеянный убийца не подозревает, что вычислен, потому как вместо побега решил встретить гостей. Трясётся, глаза пучеглазого разучились стоять на месте, а толстые губы шлёпают, как у брошенного на берег сома. Но страха не больше, чем у других людей, встретивших инквизиторов.
       У порога Константин предпринял решительный рывок, ловко ухватив душегуба за шиворот. Тому не хватило реакции хоть что-то противопоставить. Здоровенный человек вытянул безвольного убийцу из избы.
       - Это он, брат.
       - Это не оставляет сомне... Что это ещё?
       Светловолосый не ожидал сопротивления, тем более он не ждал, что у убийцы окажется нож в рукаве! Стремительным ударом тот порезал руку экзекутору, тем самым высвободившись. Стоило коснуться земли, нескладный мужик шмыгнул обратно в дом с шокирующей скоростью.
       Константин привык к боли - глубокий порез он воспринял, как укус блохи. Но сам факт сопротивления ударил в гонг его ярости! Сперва он попытался ударом свалить убегающего, а затем метнул серебряное оружие следом - промахнулся, вогнав снаряд глубоко в хлипкий косяк.
       Убийца понёсся вглубь дома, через удар сердца за ним бросились инквизиторы. Константин на ходу вырвал молоток и первым ринулся сметать всё с пути в погоне за извергом. Его спина бесконечно скрывается за многочисленными поворотами, комнат оказывается просто тьма для захолустной избы. Наконец беглец оказался зажат в углу, но быстро сообразил и прыгнул в окно. Выбив стекло плечом, он вывалился на улицу - Константин бесстрашно полез на торчащие осколки, не без труда протиснувшись в мелкое окошко.
       Якову в эту дырочку не пролезть с его-то крыльями - он выбывает из погони.
       Его товарищ же стискивает зубы - боится загрызть жертву. Обречённый успел набрать фору, но расстояние тает, так что у душегуба нет надежд. Константин думает схватить погань на границе с лесом.
       Лезвие палача подшпорило изверга - он перескочил забор с ловкостью восточного шпиона. Экзекутор не уступил в прыткости преследуемому. Высокая трава мешает бежать, не говоря уже о массивном балахоне. Бойцы вроде Константина не раз роптали, что хотели бы другие одежды.
       А беглец ещё, как назло, несётся ровно, не спотыкаясь и не теряя скорости. Вот он уже оббежал ободранную ветром берёзу, ещё поддал и нырнул в густые кусты. Светловолосый взял заросли на таран, пробился к плотно растущим соснам. Пятерня их образует самый настоящий колодец... Убийца скрылся из виду.
       Темно, что вглядываться без толку - инквизитор бросился вперёд, понимания что деться-то беглецу некуда, не успел бы. А вот и он! Кретин притаился точно среди пяти сосен, надеясь потягаться в боевых навыках с гороподобным, пропитанным сражениями железным отцом. Нож летел в спину, но с рефлексами Константина этот выпад не опаснее укола косоглазого.
       Воитель схватил запястье, вывернул руку, обезоруживая опрометчивого драчуна. Удар в живот должен размазать нутро твари и сломать рёбра! Затем Константин схватил противника за голову и приложил затылком об ствол! Упавшему он раздробил правое колено молотком и тотчас придушил, чтобы тот не брызгался воплями!
       На этом хватит. Вот уже и Яков поспевает.
      
       - Они схватили его! Убийца пойман!
       Весь Роусель сбежался посмотреть на полумёртвого урода, которого два инквизитора тащат по грязи. Меньше часа понадобилось им, чтобы вырвать этот сорняк. В жуткого зверя тычут пальцами, на его голову сыплют проклятия! А в душах пляшут в обнимку многие чувства: страх... чудовище даже в таком жалком состоянии холодит сердца своим видом; ярость... весь городок един в желании растерзать убийцу его дочерей; сострадание... да, несведущие агнцы готовы прощать не думая.
       Людей много, они заполняют широкие улицы, но покорно расступаются перед слугами господа. Яков замечает в мельтешении лиц старосту и священника, но они ему уже не интересны. Всё уже сделано.
       Так весь городок проводил инквизиторов с жертвой до кареты. Возле церквушки столпилось и стариков, и детей. Все затихли в ожидании развязки, ожидании эпилога судьбы безбожника, но когда его просто затолкали в карету, толпа недоумённо охнула. Яков только поставил ногу на подножку, как в спину ударилось неуважительное роптание:
       - Но как же наказание, святые отцы? - прохрипел кто-то через слёзы. - Он же достоин смерти!
       Чиньо отступил от кареты и развернулся к толпе. И тут же городок накрыл, как вой колокола, грозный рёв Константина:
       - Этот убийца будет сожжён на костре в столице! Такова воля Святой Церкви! Там его смерть увидит больше людей, больших она чему-то научит!
       - Но как же мы? На наши жизни свалилось это горе - мы и заслуживаем справедливости! Почему справедливость должны отнимать у нас жители столицы?
       - Как твой язык посмел выдать такую мерзость? Ты смеешь ставить своё мнение выше мнения Церкви, выше мнения Бога? В этой карете есть ещё место!
       Яков молча стоял, выслушивая речи товарища. Бесполезно: истина неважна этим людям, их глаза застила пелена. Крови не избежать, как бы ни были убедительны железные отцы.
       - Всех вы не закуёте в кандалы! - неожиданно вылупился из куриного яйца орёл. - Мы требуем правосудия! Все мы!
       - Мы вырвем его из ваших рук! - вторил ему очередной смельчак. - Господь не поступил бы так! Мы должны видеть смерть убийцы!
       - Наши страдания должны быть вознаграждены!
       - Сейчас я награжу ваши страдания! - взревел Константин, взмахивая молотом.
       Неведомая проказа напала на жителей Роуселя, лишая их рассудка. Из толпы сразу несколько десятков бросилось на инквизиторов. Светловолосому не составило труда в одночасье проломить головы троим, Яков же без труда разбросал пятёрку, сметая людей кулаками и крыльями!
       Вокруг Константина заплясали человек семь, но экзекутор медведем бросился на окружение, убив меткими ударами ещё двоих. Яков за его спиной носится тенью, ломая челюсти и сворачивая шеи. Экзекуторы калечат и убивают мужчин одного за другим, расшвыривают их, как тюки сена! В одночасье на площади оказывается больше мёртвых тел, чем их осталось за спиной изверга, которого так отчаянно отстаивают служители Господа.
       Осознав тщетность своих атак, драчуны разбегаются. Разбегаются все жители Роуселя.
       Константин высоко поднимает окровавленный молот и изрекает:
       - Измена! Измена своей вере! Измена Господу! Кто смеет кидаться на Бога с кулаки - зверь, дикарь, варвар, еретик! Целое поселение антихристов, вы вздумали идти против Бога, против справедливости! Вы все будете гореть на кострах! Весь городок будет гореть! Его сотрут с лица земли, о нём забудут, его вымарают из истории, чтобы не позориться перед Господом! Вы все будете гореть!
      
       Инквизиторы отбыли из Роуселя. Уже час тащатся подальше от гадкого места, рассадника гадов и безбожников. Взгляд Константина не отрывается от окна, создаётся впечатление, что он сквозь сосны и дубы смотрит точно на ублюдочный городок, где скоро растечётся жидкое пламя.
       После случившегося Яков не думает даже его усмирять. И не к чему: обвинить Инквизицию в неправоте - верх безумия, верх неповиновения! Разумеется, здесь будет вся рать Папы, всё его воинство, которое будет сдирать кожу с наглецов!
       Стоит только вернуться с донесением.
       - Почему вы уберегли меня от них?
       Это было неожиданно. Яков с Константином взъерошились громадными хищными кошками, словно изувер плеснул на них не слова, а ледяную воду. Оба с трудом скрутили желание уничтожить подонка на месте! Из каких грязных карманов он наскрёб эту наглость?
       Цыплёнок! Он сидит в позе тщедушного цыплёнка, подгибая побитые и сломанные конечности, он дрожит, как цыплёнок, на его лице и теле кровь с грязью во всех возможных сочетаниях.
       Мерзок и жалок! Уже не тот острозубый демон, что убивал девушек.
       Но внезапно для всех троих, Константин решил ему ответить:
       - Ты нужен. Не подумай, что ты слышал правду - сжечь тебя в столице будет без разницы, что сжечь здесь.
       - Я не понимаю...
       - Потому ты и режешь девиц, а мы ездим на каретах. Во всём есть смысл, который таким, как ты, не уразуметь, - Константин заглянул прямо в трусливые глаза душегуба. - Ты нужен лишь своими умениями. В Инквизиции нужны твои навыки, ты научишь нас так умело вонзать лезвия. Стали бы мы приезжать по иной причине...

    37


    Листай Я. Краса русалья   16k   "Рассказ" Фэнтези, Хоррор

       Тринадцатая страница Видели обезьяну? Воистину, во всей Мирабилетании не встретишь более уродливого существа! И я скажу вам, в чем причина этого уродства: ее никто не любит. Кому, как не мне, знать, что когда обезьяне грозит опасность, то она берет на руки и прижимает к груди любимого детеныша, в то время как второй, нелюбимый, сам взбирается к ней на спину. Если преследователь проявляет настойчивость, то усталая обезьяна, для того чтобы спастись самой, бывает вынуждена бросить того, что держит на руках, а другой продолжает крепко держаться за ее плечи и тем самым избегает опасности вместе со своей матерью. При взгляде на нашего короля, Гонория Уродливого (да продлят его годы святые Аббан и Аббон!), невольно приходишь к мысли о том, что, возможно, не так уж и был неправ неистовый д'Арвин, бунтарь и еретик, окончивший свою жизнь на костре, когда утверждал, что человек произошел от обезьяны. Королева-мать терпеть не могла ни своего старшего сына, ни его скончавшегося от цирроза cocu de pere, и прочила в престолонаследники сына младшего, Иоанна, подозрительно похожего на нашего красавца-сенешаля, но как раз во время коронации и мать, и дофин, ровно как и еще полторы сотни достойных во всех отношениях граждан были отравлены злодеем-поваром, которого Гонорий тут же и покарал, заколов его на глазах у тех счастливчиков, которые не ели julienne a la royal. Да, ходили темные слухи, но болтунам быстро заткнули рот, и Гонорий Уродливый вступил на престол.

    Итак, короля никто не любил, но он все равно хотел жениться. Это было непросто. Как известно, ни физические недостатки, ни скверные манеры, ни рыбья кровь, перекачиваемая заячьим сердцем, ни дурной запах изо рта (помойная яма до завтрака и выгребная после), который сам Гонорий иногда с удивлением замечал, и тогда в попытках заглушить его сосал чеснок - все это никогда не было серьезным препятствием для предприимчивой девушки, желающей выйти замуж. Наш бедный уродец столкнулся с проблемой иного рода. Дело в том, что, согласно тысячелетней традиции, освященной авторитетом нашей святой матери церкви, королевская особа мужского пола имеет право связать себя узами брака лишь с той, чья безусловная девственность является порукой ее целомудрию. А вот с этим у нас дела обстоят не лучшим образом. "Сoncubitant", - так ответил на вопрос об основном роде деятельности аборигенов один известный путешественник, в начале века посетивший страну, чье название отзывается во рту вкусом мирабели и миндаля. Боюсь, что с тех пор мало что изменилось. Не случайно бытует поговорка, что господь создал людей, а мирабилетанец - бастардов. Ситуация усугублялась тем, что среди всех сословий нашего государства с некоторых пор распространилось поверье (по моим сведениям совершенно необоснованное), что соитие с девственницей излечивает от дурной болезни, завезенной моряками из-за Воды, и уже скоро то, что мы аллегорически называем гименеем, стало большой редкостью в наших широтах. Теперь осторожные родители держат дочерей под замком, а некоторые даже приставляют к ним охрану из тяжеловооруженных и спереди и сзади тартарских дев, славящихся своими усами и суровым нравом.

    Но пару лет назад у короля появилась надежда: прекрасная Гвинерва, баронесса де Гуй, как будто ответила ему взаимностью. Очарованный ее огненным темпераментом и рыжими кудрями, влюбленный Гонорий весь год напропалую ухаживал за ней, и дело уже катилось к свадьбе, но однажды умирающий от нежности жених неожиданно нагрянул в летний замок своей невесты и обнаружил будущую королеву, сидящую за столом в компании трех мужей, в эмблематическом смысле представляющих собой наш государственный герб (золотая лисица в окружении трех собак на червленом поле): сэр Альфонс, блондин, бывший любовник, держался под столом за левую августейшую коленку, благородный рыцарь Фальстаф, брюнет, командир королевских барабанщиков, любовник будущий, - за правую, а шатен, широко известный в узких кругах менестрель Гарет Недоучка, представляющий настоящее, сидел напротив баронессы и держал ее руки в своих. Чем эти четыре существа, сплетенные меж собой на манер геральдической монограммы, так разгневали короля, осталось неизвестным, но только он приказал немедля их четвертовать, а останки бросить крокодилам в замковый ров.

    На следующее утро Гонорий раскаялся в содеянном, но, как писал в "Физиологе" Фома Аквинский: "Нет ничего изворотливей человеческой совести, способной раскорячиться в самых причудливых положениях над пропастью собственных угрызений". Папская булла, стоящая королю одного тучного города и пяти зажиточных деревень, официально провозгласила, что Гонорий Уродливый чист перед господом и законом, а кто в этом сомневается, пусть лучше пеняет на себя.

    Прошел год, и король вознамерился жениться снова, но невеста, белокурая, исполненная очей Брунгильда, среди простого народа слывшая за святую, сбежала прямо из-под венца и пару месяцев спустя обнаружилась по ту сторону Воды, в стране самоедов. Недоумевающий Гонорий засыпал ее письмами и умолял вернуться на родину, но Брунгильда, почему-то предпочитающая супружескому соитию сношения через океан, отвечала уклончиво и кормила его небылицами навроде тех, что на самом деле самоеды себя не едят, что вместо ни пуха ни пера они желают друг другу ни коки ни колы, а окна замка, принадлежавшего гостеприимно приютившей ее соложнице, выходят на утопающий в зелени фасад церкви св. Супермена Оскароносца. Вскоре она вознеслась. Старый слуга как раз опорожнял в саду королевский ночной горшок, после чего клялся и божился, что собственными глазами видел летящего по темному небу святого в синим трико, уносящего в объятиях ее младую душу.

    Гонорий был безутешен. Подвергнув себя добровольному затворничеству в королевском винном погребе, он читал "Ars amandi" и с мрачным воодушевлением, порожденным скорее смесью браги и пива, чем реальным положением дел, продолжал строить матримониальные планы, в глубине души понимая, что, скорее всего, так и умрет холостым. В конце концов неутоленное желание близости иного сердца, в унисон бьющегося по соседству, свело бы его с ума, если бы не братья-иезуиты, как всегда вовремя оказавшиеся под рукой (уж не знаю, как это им удается).

    Наш король, как всякий самодур и дурак, с каким-то угрюмым энтузиазмом привечал и коллекционировал себе подобных. Его двор был полон шарлатанов-алхимиков, уверяющих, что способны извлекать золото даже из куриного помета, сиамских уродцев, фокусников, шутов и бродячих монахов, но даже в такой разношерстной компании появление этих двоих не осталось незамеченным. Оба были длинные, красно-загорелые блондины с белыми коровьими ресницами, неразлучные как Каин и Авель, Розенкранц и Гильденстерн, секанс и косеканс. Они даже пахли одинаково, поскольку видели в водных процедурах лишь опасный источник простуд, и стоило им где-нибудь появиться, как воздух вокруг немедленно наполнялся запахом старой рясы, полежалого камамбера и скунсовой струи - и все это помноженное на два. Каждый по отдельности был самым обыкновенным человеком, но в сумме из них получился зловещий гомункул, чей совет и привел к гибели этого мира. "Прикажите отловить единорога, ваше величество", - вот какой совет дали иезуиты королю. И то верно: в наши смутные времена, когда повылезавшие на белый свет, как поганки после дождя, маги и чародеи за малую толику гарантируют restitutio in integrum всего что угодно, ни одна девственность не может не подвергаться сомнению, и только единорог способен надежно ее удостоверить. См. "Бестиарий" Евстахия Антиохийского (не путать с однофамильцем-критянином), стр. 12: "Белый единорог дик и свиреп. Единственный способ поймать его - привести в лес девицу. Привлеченный ее чистотой и непорочностью, единорог приближается к юной деве и засыпает у нее на груди, после чего схватить животное для опытного охотника не составляет труда".

    Если перевернуть лист пергамента, то на странице 14 можно обнаружить очаровательную статью про двухголовую амфисбену, остроту зубов которой мне как-то довелось испытать на собственной шкуре, к счастью, оказавшейся достаточно прочной. Тринадцатая страница отсутствовала. Мой отец, словно предчувствуя неладное, накануне своей смерти переслал с надежным человеком мне письмо касательно местонахождения оной и инструкции на тот случай, если... Впрочем, об этом позже.

    Короче говоря, королю потребовалась моя помощь. Лет десять назад мой отец, главный королевский лесничий и хранитель "Райского сада", сгорел заживо, вступив в неравную схватку с бонаконом, и я был вынужден принять эту должность, уже пару столетий переходящую в нашей семье от отца к сыну. Откровенно говоря, мне совсем не нравилось ловить и убивать животных на потеху нашему обезьяноподобному королю: я учился в Виттенбергском университете и мечтал стать великим философом, но увы, как говорил один датский принц, посещавший те же штудии, что и я: "Великие в желаниях не властны".

    Paradisus. Так называется обширный лесопарк, разбитый у стен дворца прадедом нашего короля, упокой, Господи, его душу. Умнейший был человек, не то что эти: говорил на латыни и древнегреческом, переписывался с Мерлином, и со всех краев нашей плоской как стол Земли ему везли простых и волшебных животных, являющихся предметом его неизменного интереса. О да, этот человек отлично разбирался в магической зоологии! Он лично принимал роды у мантикоры и ухаживал за захворавшим драконом, а когда харадр отвернулся от него, что, как известно, означает приближение смертного часа, то, перед тем как исповедаться, старый король приказал открыть клетки и выпустить всех животных на волю. Со временем парк одичал, зарос и слился с окружающей его чащей, и теперь представлял собой пародию на парадиз, в зеленых кущах которого скорее встретишь саркастически ухмыляющегося сатира, чем евангелического ангела.

    ***

    Если без остановки двигаться все время на север и быть достаточно осторожным для того, чтобы избежать встречи с аспидом, сциталисом или василиском, то рано или поздно можно выйти к подножию Лысой горы. Сверху белая, сверкающая на солнце снежная голова, пониже ее - еловый бор, похожий на пушистый, зеленый воротник, а еще ниже - тоже зеленый, но пожиже тоном лиственный лес, поросший по земле жимолостью и багряником, и простирающийся до самого горизонта. Под горою есть водоем, красоту которого мой язык не в состоянии описать, и поэтому я воспользуюсь словами одного поэта, волею судьбы оказавшегося в этих местах: "Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды. Посередине отражалось полностью большое облако. На той стороне, на холме, густо облепленной древесной зеленью (которая тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня". Черт возьми, хорошо сказано! Вот это озеро и было целью нашего путешествия: именно на его берегах полвека назад мой отец поймал единорога, чей оправленный в золото, когда-то белый, но почерневший от прикосновений грешников рог теперь украшает алтарь коронационного собора в Реймсе.

    На другой день с раннего утра мы вышли из города. Пыльная дорога, не торопясь, перетекала с холма на холм, и уже через час мы углубились под сомкнувшиеся над нашими головами своды густого бора. Кукушки, дятлы, удоды и даже пересмешники, известные тем, что совершенно лишены чувства юмора, должно быть, умирали со смеху, глядя на нас из кустов. Впереди шел я, за мной на громыхающей на весь лес телеге катила толстая деревенская девка, а за нею следом, отпуская в ее адрес соленые шуточки, на которые она отвечала добродушно-беспомощным взглядом, толпой валили королевские гвардейцы, и чем дальше мы углублялись в чащу, тем больше я сомневался в успехе нашего предприятия. Краснорубашечники - прекрасные рубаки, но в охотничьем деле понимают столько же, сколько мой духовник в латыни ("Penis coronat opus, сын мой!"): увы, взять с собой профессиональных охотников мне не позволили по причине, недоступной моему пониманию.

    Мы шли уже около трех часов. Краснорубашечники за моей спиной от нечего делать состязались в том, кто громче испортит воздух. Турнир сопровождался гиканьем и взрывами хохота, но все равно мои опытные глаза и уши примечали что нужно. На высоте человеческого роста, промеж черных еловых стволов на порванной паутине висит сухая иголка: должно быть, левкрота или парандр; в сырой глубине оврага, где никогда не рассеиваются сумерки и пахнет прелой травой, цикады, только что игравшие свою металлическую музыку, вдруг замолчали, и из кустов жимолости заполошенно вспорхнула куропатка.

    О, вот этот-то определенно одержал победу! Краснорубашечники ржали и одобрительно хлопали победителя по плечу.

    Иногда я сомневаюсь в духовном превосходстве человека над неразумными тварями, но держу свои мысли при себе. "Поставил Господь человека владыкой над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле", - так, кажется, говорится в Писании, а головы тех, кто в этом сомневается, я время от времени вижу насаженными на колья вдоль проезжей дороги, что ведет через всю страну от западных гор до границы с баснословной Тартарией. Но, говоря между нами, назвать человека скотом - это значит оскорбить скота сравнением с человеком. Зверь никогда не станет мучить другого зверя, никогда не будет убивать просто так; мы же едим их мясо, одеваемся в их шкуры, держим в неволе, стравливаем друг с другом или просто убиваем себе на потеху и при этом еще сочиняем о них небылицы в назидание следующему поколению мучителей и убийц. Как трогательно: раненый лев обращается за помощью к св. Иерониму, св. Франциск проповедует птицам, а чудесные волы помогают строить собор в Лане! Особенно показательно в этом смысле поведение бобра. Чувствуя приближение егерей, охотящихся за его шулятными яйцами, служащими для врачевания мужских недугов, животное оскопляет само себя и приносит их в зубах своему преследователю, являя тем самым истинно христианское смирение. Честное слово, иногда хочется, чтобы люди и звери поменялись друг с другом местами!

    Где-то в кронах деревьев посвистывала и перелетала какая-то птица. Я прищурился (э, да это же алкион!) и грустно усмехнулся: "Думай осторожно, человек, а то твои желания могут исполниться".

    Когда солнце стало клониться к закату, а в лесу уже синели сумерки, деревья неожиданно расступились, пахнуло свежестью и наш отряд вышел на берег озера... И я, и отец всегда остро ощущали волшебное очарование этого места, словно устанавливающего связь между всем сущим и человеком, когда ты понимаешь, что все, что тебя окружает (лес, озеро, отражающееся в озере небо, весь мир), является бесценным подарком, данным нам Господом просто так, не за что, подарком, который люди никогда не смогут оценить по достоинству... Башня была на месте, облако тоже, но я чувствовал: что-то изменилось, как будто мир на один миг распахнулся, с отвращением взглянул на нас и поспешил захлопнуться снова. Я приказал оставить телегу в лесу и расставил ловцов по позициям. Краснорубашечники привели девку, усадили ее на пень, задом к озеру, и дали в руки кусок гороховой колбасы, чтобы она вела себя тихо. Впрочем, наша приманка и без того относилась к происходящему вокруг нее с совершеннейшим безразличием: то ли она была непроходимо тупа, то ли придворный медик, гарантировавший мне ее девственность, на всякий случай покопался у нее в мозгах.

    Скоро совсем стемнело. Бледно-зеленый диск луны то быстро мелькал в невидимых в темноте тучах, то подолгу замирал на месте, рассматривая озеро, которое в свою очередь смотрело на него во весь свой широко распахнутый глаз, краснорубашечников, расположившихся полукругом шагах в пятидесяти от клевавшей носом девственницы и, кажется, тоже спящих, и меня, занявшего позицию несколько в стороне. Время тянулось, как резиновое, и лишь текучее движение песка в моих походных часах, указывало на то, что оно не стоит на месте.

    В конце концов луне надоело смотреть на нас, и она скрылась за тучи, а когда через мгновенье вдруг появилась снова, то в течение пары ударов сердца я не мог поверить собственным глазам, а когда поверил, волосы мои встали дыбом: рядом с девкой, похожей в полумраке на безжизненный манекен, стоял единорог! Но не это заставило меня похолодеть от ужаса. Дело в том, что единорог был черный. Это был черный единорог!

    Краснорубашечники, которые, оказалось, только притворялись спящими, с радостным ревом вскочили на ноги и наперегонки бросились его ловить. Один из них, ранее подвизающийся в королевской службе скороходов, опередил остальных. Впрочем, единорог, даже на фоне ночи темнеющий будто провал мрака, и не пытался бежать. Он стоял и спокойно смотрел, как к нему, растопырив руки, приближается человек с искаженным от охотничьего азарта лицом. Краснорубашечник был уже рядом, когда единорог вдруг встал на дыбы, и раздался звук, похожий на тот, когда о камень разбивают костяную шкатулку: трах - и бывший скороход полетел вверх тормашками: борода в одну сторону, сапоги - в другую. Что происходило дальше - я не видел, поскольку уже ломился сквозь кусты в сторону нашей стоянки. Я успел выпрячь лошадь из телеги и запрыгнуть ей на спину, когда на меня из-за дерева кинулся краснорубашечник. Я ударил его ногою в лицо и погнал лошадь сквозь ночной лес. Выл ветер, в колючей слепой темноте ветки хлестали меня по лицу, но удивительно: мы не врезались в дерево на всем скаку, не свалились в овраг и не угодили в трясину. Вероятно, существует знание такого рода, что ты не можешь умереть до тех пор, пока не встретишься с ним лицом к лицу, пусть даже весь мир ополчится против тебя.

    Не знаю, сколько времени длилась эта безумная гонка. Моя бедная лошадь пала в лиге от города, так что, когда я добрался до городской заставы, уже рассвело. Сонный стражник вздрогнул и перекрестился, когда мимо него, сломя голову, промчался человек в изодранной в клочья охотничьей куртке. Вот наконец и мой дом. Не собираясь дожидаться, пока сторожа отопрут ворота, я полез через забор, зацепился и с проклятиями полетел головой вниз в куст черемухи. "Отопри дверь!" - бешено крикнул я испуганно выглядывающей из окна экономке. Я кубарем скатился в подвал, я сорвал заговоренные самыми страшными заклятиями печати с окованного железными скрепами сундука, внутри которого находился еще один, поменьше. Этот я открыл ключом, который носил на шее с самого детства. На самом дне сундука лежала уже дымящаяся, уже тлеющая по краям тринадцатая страница. Я потянулся к ней, но вдруг она вспыхнула, словно порох, и рассыпалась в воздухе искрящимся прахом, и это все, что я успел прочитать:

    "...и лютый зверь лесной, и всякий скот, и агнец, и волк, и вол, и пардус рыкающий выйдут из лесов, чтобы пожрать человеков, и во главе их пойдет черный единорог".

    Уже никуда не торопясь, я поднялся наверх. Я умылся. Распорядившись насчет завтрака, я с удовольствием хлопнул по увертливому заду свою прекрасную, с уклоном в вегетарианство, кухарку, полукровку Кэт, чьи прелести цвета кофе со сливками, судя по всему, я делил с главным королевским конюхом, жившим по соседству. Впрочем, это уже не имело значения. Прихватив с собой самую большую бутылку самой лучшей ганзейской мадеры, которую все откладывал до лучших времен, я вышел на улицу. Вокруг стояла какая-то оцепенелая тишина: не мычал скот, не лаяли собаки, только из дома напротив доносился испуганный детский плач, да где-то хлопал на ветру не подвязанный ставень. Мимо меня пробежал босой, с белыми от ужаса глазами стражник, тот самый, с северной заставы. Вдруг в верхней части города торопливо заговорил колокол. Я узнал этот голос несмотря на то, что за всю свою жизнь слышал его всего пару раз: накануне войны с Тартарией, и тремя годами позже во время эпидемии моровой язвы. Хм, кажется, они начинают что-то подозревать. Сильный порыв ветра прошелся по улице, гоня перед собой мелкий мусор и стайку бледных бабочек-однодневок. Где-то очень далеко глухо перекатился гром. Несмотря на то что солнце светило не переставая, день стремительно гаснул, темнели окрестности. Я знал, что всем нам предстоит умереть еще до заката, но мысль об этом свелась лишь к мысленному пожатию плечами, не более того. Пророчество сбылось: власть человека подходила к концу, и я хотел это видеть.


    Словарь:

    "Ars amandi - (лат.) "Искусство любви", Овидий.
    Cocu de pere - (фр.) отец-рогоносец (французское правописание некорректно: скрипт не поддерживает аксанты).
    Сoncubitant - (лат.) совокупляются.
    Julienne a la royal - (фр.) жульен по-королевски.
    Paradisus - (лат.) райский сад.
    Penis coronat opus - (лат. искаж. Finis coronat opus) конец - делу венец.
    Restitutio in integrum - (лат.) восстановление в целости.
    Алкион - (лат. Halcyon) зимородок, птица предсказывающая погоду и исполняющая желания (аналог Синей птицы).
    0x01 graphic
    Амфисбена - (лат. Amphisbaena) змея о двух головах - одна спереди, другая сзади. Способна двигаться в темноте, освещая себе дорогу светом собственных глаз.
    0x01 graphic
    Аспид - (лат. Aspis) крупная ядовитая змея. Прижав одно ухо к земле, аспид закрывает другое собственным хвостом, чтобы не слышать пения заклинателя, вызывающего его из норы.
    0x01 graphic
    Бобр - (лат. Castor) см. текст.
    0x01 graphic
    Бонакон - (лат. Bonacon) мощное парнокопытное, покрытое зеленой шерстью. Спасаясь от преследователей, бонакон с силой выпускает из себя содержимое своего кишечника, покрывая им землю на расстоянии трех акров, воспламеняя кусты и деревья, тем самым вынуждая охотников прекратить преследование.
    0x01 graphic
    Василиск - (лат. Basiliscus) крылатый змей с головой петуха. Способен убивать при помощи взгляда.
    0x01 graphic
    "Великие в желаниях не властны" - Шекспир В. "Гамлет, Принц датский", акт I, сцена 3.
    Гименей - (лат. Hymen) девственная плева, а также древнегреческий бог брачных отношений.
    Единорог - (лат. Unicornis) см. текст.
    0x01 graphic
    Левкрота - (лат. Leucrota) крупное парнокопытное с головой лошади, львиной гривой и большим ртом, в котором вместо зубов - одна сплошная кость. Левкрота издает звуки, напоминающие человеческий голос.
    0x01 graphic
    Мантикора - (лат. Manticora) существо с лицом человека, тройным рядом зубов, телом льва и хвостом скорпиона. Людоед.
    0x01 graphic
    Обезьяна - (лат. Simia) см. текст.
    0x01 graphic
    Парандр - (лат. Parandrus) крупное парнокопытное. Способен менять окраску, как хамелеон.
    0x01 graphic
    Сциталис - (лат. Scitalis) бескрылый дракон. Чрезвычайно ядовит: яд сциталиса действует так быстро, что лицо укушенного им человека не выражает страданий.
    0x01 graphic
    Харадр - (лат. Caladrius) птица, предсказывающая больным смерть или выздоровление.
    0x01 graphic
    "Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды и т.д." - Набоков В. Быль и убыль. - СПб.: "Амфора", 2001. - С. 158.

    42


    Лукашевич Д.Н. Последние псы   20k   "Рассказ" История, Фэнтези


    Последние псы

       - Ай, ромалэ! Ай, что же это делается?! Убивают! Кровиночку родную-ю-ю!!! - Ночь полнилась криками.
       Баба не унималась. Тянулась следом, руки заламывала, размазывала слезы по смуглому морщинистому лицу. Седые космы распустились, высыпали из цветастого платка. И глаза... Гнев пополам с мольбой.
       Ну и холера с ней - не за тем пришли, чтоб бабу голосистую успокаивать. Нет, не за тем. Они шагают дальше.
       Легко; пружинит шаг, а в каждом движении хищная сила - знают, что здесь, среди ярких костров, угрюмых шатров, повозок и бендеров, полных детского плача, и не менее угрюмых лиц для них чужая территория. Вражья, если не сказать больше.
       Люди вокруг чуют их, сторонятся, зыркают исподлобья, но не трогают. Кони на коновязи при их приближении вскидываются, хрипят, выкатив испуганные глаза. Верещат дети.
       - Ромалэ! Или нет вокруг мужчин?! Нет храбрых?! Ай, горе мое! За что?!!
       Мужчины молчат, толпятся в сторонке, тиснут кулаки, но пока не решаются. Пока.
       Они чувствуют волны опасности и страха, расходящиеся перед ними, будто морские воды под форштевнем корабля. И чувствуют острую вонь ненависти, шибающую со всех сторон. Но что им люди?! Стадо, которое надо оберегать. Сгонять в кучку да защищать от злых и зубастых волков. Одно слово -- волкодавы. Псы.
       - Бейте чужаков, если вы мужчины! Бейте!!!
       Бить? Им даже не смешно -- все равно. Овцы против псов!
       Бабский вой позади, плач чумазых детишек, брехливых лай собак. Испуганное ржанье. Даже здесь, среди изгоев, они - неприкасаемые. Ну что ж - только легче будет.
       Женщина продолжает надрываться, швыряет в спину слова старинного проклятья. Не понимает, дура, что они и так... прокляты. Младший усмехается.
       Навстречу поднялись парни - высокие, гибкие, ловкие.
       Руки одного так и играют с кнутом из сыромятной кожи. Свищет-смеется гибкий плетеный хвост, так и норовит сорвать лоскут кожи с плеча. Второй застыл напряженно, узкие смуглые ладони на поясе, а за поясом, ярким алым кушаком, - нож.
       Дураки, или братья? Второе, вернее. Среди местных дурней нет - знают, что по чем. А эти же... Семейная честь, мужская гордость - они слишком молоды и потому озабочены всякой ерундой. Вот подрастут - опомнятся. Если подрастут...
       Звонкий стон кнута, свист вспоротого воздуха - и плетеная кожа наматывается на крепкий кулак Старшего. Второй брат подрывается, рвет из-за пояса нож. Слишком поздно.
       Младший вскидывает револьвер, щелчок - оглушительно громкий, сухой, будто строчки смертного приговора.
       - Хватит! - Тихо, едва слышно, но достаточно, чтобы до каждого дошло. - Разгулялись, дураки?!
       Старый цыган выходит из большого разукрашенного шатра навстречу.
       - Прости, баро, чужаки...
       - Я знаю! - У барона хриплый мягкий голос, но за этой мягкостью легко различима сталь.
       - Баро, они убийцы! Баро, защити ее!..
       Баба кидается в ноги барону; целует, обнимает сапоги.
       - Прошу, баро!
       Когда-то барон был красив: лицо - смуглый силуэт хищной птицы, глаза - стрелы, что разят наповал женские сердца, волосы - грива у вороного коня. Только нынче лицо оплыло морщинами, взгляд потускнел, а волосы густо оплела паутина седины.
       Барон толкнул бабу сапогом - та полетела в пыль, завыла раненой волчицей.
       - Уйди, дура, и без тебя тошно.
       Он развернулся, замер на мгновение и вернулся в шатер - пригласил без слов.
       Они прошли вслед за ним.
       Внутри душно и дымно, пахнет чабрецом и полынью - степью пахнет.
       - Я не знаю, где она, - говорит барон и отводит взгляд. Никогда никого не боялся, и надо же - испугался каких-то приблуд.
       Нет, не приблуд. Такие просто так не приходят.
       - Не обманывай нас, барон! - Слова старшего медленны и протяжны, словно и говорить ему приходится с трудом, выдавливая их по слогам из непослушной глотки.
       Он похож на пса. Старого, заматеревшего, с поседевшей шерстью и мордой в шрамах. Только силы в широких, будто лопата ладонях, и в плечах с разворотом циркового атлета - еще хоть отбавляй. И не только сила у него - опыт, драгоценные знания, чутье старого волкодава.
       Клыки пока упрятаны в ножны, таятся, но стоит чему-любо случиться - берегись, враг!
       Младший тоже - пес. Только молодой, злой, горячий. Не такой могучий, как старший, но гибкий и проворный - руки не сходят с рукоятей двух револьверов у пояса. Куснет, и не задумается, у таких вечно руки раньше головы действуют. Без Старшего - не жить никому сегодня ночью в таборе. С этого сталось бы.
       - Не обманывай! - эхом повторяет Младший и щерится голодным волком. Неприятная у него улыбка, плотоядная.
       - Я не могу! - Мольба в голосе, но только барон знает, что все зря - пропадет она втуне, утонет в холодном безразличии. - Табор не простит.
       - Табор не простит, если ты его не спасешь. Не скажешь, - Старший делает красноречивое движение пальцем по шее: чирк! - завтра придут люди. Тварь не уложат, но бед натворят много. А после и тварь доделает то, что смертным не удалось.
       Ой, трудно барону согласиться: табор ведь своих не бросает! Ведь так? Думай, вожак, думай...
       - Хорошо! - Барон отворачивается, старательно прячет глаза. - Она на заимке в пяти верстах от нас. Там еще дерево такое приметное: яблоня с одной стороны полностью высохла, а с другой цветет. Увидите - не ошибетесь. И над дверью череп коровий приколочен.
       - Правильный выбор. - Старший выпрямился, касаясь затылком притолоки. - Она - чудовище. Надо защищать живых, а не мстящих мертвецов.
       Высокий, страшный, сам похожий на мертвеца, Старший развернулся и шагнул наружу. Вслед за ним - Младший, довольно оскалившись.
       "Сволочи!" - подумал с внезапным спокойствием барон. - "Ну что ж, посмотрим - хватит ли всей вашей хваленой силушки против нее. Хватит ли серебра в пулях и храбрости в сердцах"...

    * * *

       Яблоня была огромной и старой. Вся северная ее сторона, та, что обернута к хатке, пожухла и почернела, листья висели на перекрученных ветвях черными струпьями.
       Южной тоже не долго осталось - гниль стремительно пробиралась к недозрелым еще плодам, лезла белесой плесенью по зелени. Еще немного такого соседства, и от бедного дерева не останется и трухлявой колоды.
       - Гадина! - прошипел Младший. Передернул плечом. - Ненавижу.
       Старший молчал.
       Да, Младшему когда-то не повезло, давным-давно, когда он еще не получил свою кличку; малому сопляку. Схожая тварь задрала семью и ушла. Больше ее никто и никогда не видел. С тех пор Младший ищет... В каждом зубастом оскале, в каждой когтистой лапе, в глазах, наполненных нечеловеческой злобой и жестокостью -- ее. Только с тех пор безумная ненависть выгорела дотла, а на пепле ее взошло дерево решимости и безразличия. Из таких получаются хорошие псы. Старший ведь тоже ищет... Только уже не помнит что -- рожи, морды, пасти -- все слилось в жутком хороводе.
       А хатка-то -- хоромы. Видимо, бывший фальварок, да и не из бедных. Двухэтажный сруб, крепкий, из вековых стволов, обросший мхом и вьюном. Оконца заколочены потемневшими от времени и влаги досками, крыша выгнулась довольной кошкой - так и норовит обрушиться вниз трухой и гнилью. Только стены мертво стоят. За ним -- заросшие лесом огороды. Да и то -- лишь полусгнивший плетень да развалившийся сарай остались.
       Здесь давным-давно не было людей -- Старший чует это. Не тянет человеческим духом. Мертвечина.
       На Старшем старенькое серое пальтецо, а под ним кольчуга -- настоящая, рыцарская. На груди грубо схваченный проволокой шов -- рвали ее когда-то, будто гнилую сеть.
       В руках обрез тульской двустволки. Вместо дроби в стволы забита серебряная обрезь: расколотые монеты, ложки, кресты. Цевье выбелилось, срез на месте приклада блестит полированным множеством касаний деревом.
       На поясе -- кинжал в потертых кожаных ножнах. И все. А больше Старшему и не надо. Ведь, кто умеет, -- справится и малым, а лишние арсеналы только мешают, делают медленным и уязвимым. Побегай-ка за упырем по ночному кладбищу, гремя карабинами и пулеметами!
       Младший с револьверами. Могучие штуковины, американские и жутко дорогие. Пули -- освященное серебро да осиновая щепа в мягкой оболочке. Уже вытащил, взвел курки -- ждет. Вместо кольчуги -- плотный кожаный жилет с оплечьем поверх черной водолазки.
       Роли распределены уже давно: основная работа за Старшим, Младший подсобит, если что. Прикроет быстрым огнем из двух стволов.
       Они действуют слаженно, будто единый организм. Старший вышибает ногой дверь, только успевает заметить старый коровий череп с огромными рогами над чернотой дверного проема.
       Трещат, лопаются доски, влетают внутрь длинными острыми щепками, а вслед за ними вкатывается Младший -- отгонит тварь, пока вслед за ним не проникнет его компаньон.
       Темно. Пусто. Таращатся в немом напряжении в черноту револьверные стволы. Ждут. Ничего.
       Они могут видеть даже в полной тьме -- блестящие диски отсветов лунного света в глазах у каждого. Тьма наполняется силуэтами: вот старый стол и валяющиеся на полу поломанные стулья, перекособоченный шкаф в дальнем углу, какие-то банки и бутылки, мусор и поленница у давно остывшей печи. На второй этаж ведет широкая лестница. Старший делает шаг, всего лишь один.
       Завертелось-заплясало. С жутким полувоем-полуревом нечто обрушивается на них - невидимое, жуткое, словно сама тьма вдруг обрела материальность и злую волю. Только горят во тьме огоньки мертвых глаз. Вспышка, язык пламени вырывается из обоих стволов обреза, огненный отсвет на стене, и на мгновение мулло проявляется во всей красе.
       Силуэт, тень с горящими угольками вместо глаз обретает видимые формы. При жизни она была красавицей -- что-то осталось и от того времени. Теперь же кожа бледная, что молоко, челюсти разрослись, выпятились частоколом зубов, на удлинившихся пальцах -- прозрачные когти. Такими достанет -- ни одна кольчуга не спасет. И волосы -- будто змеи, хлещут белыми прядями, норовят вырвать оружие из рук, захлестнуть шею и потянуть наверх, в логово.
       Серебро с глухим стуком вгрызается в дерево, в неподатливую плоть мертвеца, что ничем не мягче бревен в стенах.
       Тьме не дают опомниться. Бах! Бах! - вступают в дело револьверы Младшего. Пока видит. Ни одного выстрела мимо, ни одного -- за зря. Пули рвут плоть твари, но крови нет, только бледно-розовое мясо и белые кости.
       С оглушительным воплем тварь взмывает под потолок, с грохотом врезается в перекрытия -- она ослеплена и растеряна. Ей больно, если только можно так сказать по отношению к ожившему трупу. Она пытается вновь растворится в невидимости.
       Щелк! Барабаны опустели, стрельба стихла. Цепляясь когтями за стропила, тварь шустро -- не углядеть! - отползла к лестничному проему и скрылась на втором этаже. Только слышно затихающее поскуливание.
       - Черт! - Младший быстро перезарядил револьверы и вслед за своим компаньоном устремился наверх.
       Старший давно отбросил обрез -- быстро его никак не перезарядишь, да и так он скорее был нужен просто, чтобы обескуражить дичь. Заставить ошибиться. Крепкая, однако, тварюка: волколака такой заряд серебра разорвал бы на шматки. А эта же... Только шкурку немного подпортила.
       С кинжалом наперевес, Старший вознесся по лестнице -- сейчас важна скорость, медлить нельзя ни в коем случае. Да и ножичек у него не простой, заговоренный на жертвенной крови -- стоило еще поискать такую дичь, чтоб против ножичка-то выстояла.
       Вверху еще темнее, чем внизу. Пахнет могилой.
       Пес оскалился -- сверкает в темноте острое, что бритва цирюльника, лезвие. Старший припал к полу, словно стелется над ним, низко-низко. Младший по едва заметному кивку стреляет в темноту.
       Снова вспышка. Грохот выстрела. Тварь скрючилась в углу, обняв костлявые колени руками -- слишком больно, чтобы скрыться от людского глаза. Рваные, грязные лохмотья едва прикрывают срам -- и кто может спокуситься на подобную ей! Ан нет, находятся же. Не появился тогда на свет Старший, если б не нашлись.
       Мулло мгновенно выпрямляется пружиной, вой рвет уши. Младший только успевает заметить в прорехе рваного платья аккуратную девичью грудь.
       Все происходит слишком быстро: навстречу твари швыряет свое тело Старший, слившись со своим клинком в единое целое.
       Остается лишь скрипеть зубами в отчаянной беспомощности.
       Вой захлебывается горловым хрипом, когда Старший вцепляется зубами в горло твари, а нож -- заветный ножик -- вонзает под выпирающие ребра. Мулло наваливается на него, клацает зубами; когти впиваются в кольчугу, рвут стальные звенья, будто нитки.
       Клубок тел катается по полу, взбивая облака пыли, шипит, хрипит и ревет раненым зверем. Младшему остается лишь наблюдать, чертыхаясь и плюясь: попробуй выцелить из этого бедлама нужную цель.
       Подумать только -- несколько секунд, ерунда! - и вот Старший уже сверху; проворачивает кинжал в широкой, на глазах темнеющей ране, а второй рукой держит тварь за горло.
       В глаза его лучше не смотреть, чтоб ночью спать спокойнее. Младший заглянул. Ему-то уже все равно: после того, что он успел увидеть за свои восемь "песьих" лет, спокойный сон -- мечта. Мечта с револьвером под подушкой.
       - Младший! - Не слова, а клокочущий рев из глубины глотки. - Быстро!
       Дважды повторять не надо. И у Младшего есть заветный ножичек. Только оружье сие многим топорам на зависть -- увесистый тесак из редкого titanium с посеребрением. Новые технологии, чтоб их.
       Матовый клинок шириной с ладонь взлетает и опадает, раз и еще раз. Плоть у мулло, что дерево, твердая и неподатливая. Да и тварь постоянно норовит вырваться. Успокаивается только тогда, когда металл вонзается в доски пола, а голова с застывшим оскалом откатывается в угол. Все.
       Старший устало откидывается, равнодушно вытирает кинжал о тряпки, что накинуты на обезглавленное тело. Он весь в крови, плечи разодраны до мяса, глаза лихорадочно блестят. Вскоре его начинает бить дрожь -- послесловие боевого безумия. Сейчас он абсолютно беспомощен -- схватка отобрала все силы. Да, мулло -- это не одичавший леший, нахрапом не возьмешь. А еще Младший замечает, что в волосах у Старшего прибавилось седины. Знатно прибавилось. Стар он уже, очень стар. За короткой схваткой скрывается невероятное напряжение сил -- смертельное для обычного человека. Порой и задашься вопросом: а не пора ли?
       Нашли голову и вытащили тварь наружу. Младший взвесил в кулаке жмень сушеных трав - молодец, сам догадался припасти немного гербария -- цыгане помогли. Только другие -- из "петрушек", которых тварь так хорошо успела прошерстить.
       Боярышник и дикая роза. Травы напихали в раскрытую пасть, обложили скрюченное тело сухим валежником, присыпали сверху чабрецом и полынью. Подожгли.
       Занялось легко, сразу вспыхнуло ярким пахучим пламенем.
       Острый аромат шибал в нос -- пахло, как в шатре у барона. Знал, гаденыш, как защититься от своей соплеменницы. Наверное, стоило вернуться, поговорить с ним по душам. Ведь не все так просто: мулло не приходят по собственному желанию. Но желания -- нет, да и ушел хитрый баро, наверное, уже давно вместе со своими людьми. Здесь ему больше нечего ловить. Наверное, куда-то к Могилеву подался -- подальше от псов и войн, тайных и явных.
       И Старший, и Младший прекрасно помнили растерзанные, обескровленные тела, разоренные дома. Люди говорили -- война, мародеры и дезертиры. Говорят же, что в Петрограде солдатики бунтуют, власть свергают по три раза на дню. На войне творится разное...
       И никаких мулло не надо. А, значит, не нужны и гончие псы.
       - Надо сворачиваться! - Младший смотрел в костер, ноздри его трепетали, с жадностью втягивая терпкие ароматы, а в глазах плясал рыжий отсвет. - И тебе советую, Старший. Ломишься, корячишься, а отдачи -- в лучшем случае, пару рублей подкинут. Да и от начальства нынче ни словечка. А раз...
       Старая песня. Раз нет пастухов, значит, значит не нужны и псы.
       - Война же. - Старший пытается оправдаться, но как-то неумело -- отвык от нормального человеческого общения.
       - Война войной, но нам тоже есть что-то надо. Тебе вот особенно. А случится че -- о нас даже и не вспомнят! Были такие, не были -- поди разбери. Ни памяти, ни семей. Вроде нас и не было никогда, как этих вот. - Кивок в сторону догорающего трупа. - Мы ведь сродни тварям -- такие же незаметные. И память про нас короткая.
       Старший только вздыхает: понимает -- компаньон прав. Правее некуда, чтоб его.
       Тело еще сотрясает крупная дрожь, и Старший дышит дымом -- успокаивает. Стар уже -- не отпускает долго. А цыгане, молодцы, знают толк в травах. Только от них и пользы, да и то, что цыганская нечисть гажё редко трогает, только когда припрет. Приперло -- бедная семья Прашкевичей тому в свидетели.

    * * *

       Светает.
       Хатку тоже подожгли -- нечисть ведь как, гадит, где обитает, выедает жизнь из всего. Потому и заметна, и ищет, где поглуше. Вот потому и нужны гончие псы. Но им надо возвращаться в свою конуру.
       Когда они возвращались по заброшенному полю, пахло лугом и утренней влагой -- родным пахло, знакомым. Хорошо, и на душе благостно.
       Табор ушел. Пусто, только черные проплешины кострищ видны в вытоптанной траве. Мусор всякий валяется.
       - Бежали. Хорошо -- никаких горластых баб нету. Слышь, Старший, может, и нам того?
       - Что того?
       - Ну, бежать отсюда. Говорят, немцы уже под Минском, а я в войне участвовать не подписывался.
       - Ты забыл?..
       - Да знаю я! - И плечом так раздраженно повел. Будто дернулся -- там у него шрам остался, зарос диким мясом и по плохой погоде ноет. - Только вперед ногами. Знаешь, никого больше над нами нету - всем плевать. Может, и нам плюнуть? Да и рвануть куда-нибудь. Пока золотишко еще водится -- примут везде. И работенка для нас найдется какая-никакая.
       - Не могу я, Младший, не могу.
       - Старый пес предан своему хозяину? - Ни капли издевки в голосе. Младший все понимает.
       Да, старый пес. Гончая, которая не в силах остановится, когда видит добычу. И остановится нельзя, потому что он больше ничего не умеет. Кому он станет нужен? И сейчас мало кто озаботиться, кроме, пожалуй, Младшего. Да и тот, во как заговорил!
       Пустота внутри, пустота -- вокруг. Только вокруг все пахнет травами, а внутри -- памятью и старьем. Не его это время, чужое. Вражье.
       Пора уходить? Нет! Старший еще пободается с неумолимым временем, побарахтается. И пусть все идет в ад.
       - Я остаюсь, Младший. А ты... Поступай, как знаешь.
       - Тогда держи.
       Металлический диск летит в висок, но рука успевает раньше. Побарахтаемся? Младший улыбается, разворачивается на каблуках и уходит по пыльной дороге, ведущей к Минску. Старший разжимает кулак.
       На ладони латунный, грубой чеканки медальон. С одной стороны -- волчья морда, а с другой латинское VII. Седьмое отделение, значит. Еще долгое время старый человек смотрит в спину уходящего. Двойки больше не будет -- это точно. Если и припишут к Старшему еще кого, то уже не скоро. Если, конечно, припишут.
       Пахнет клевером, свежим сеном. Пахнет утром, но старый пес чувствует: над страной заходит солнце, и впереди долгая, долгая ночь. Штормовая, "воробьиная".
      

    43


    Соловьева К. Красная Нить   26k   Оценка:9.63*16   "Рассказ" Фэнтези, Мистика, Сказки

      Кристина Соловьева
      Красная нить
      
      Есть на свете много худого. И люди порой встречаются недобрые, завистливые, подлые. Так и норовят гадость сделать. И боги гневаются, мор на род людской насылают. Всяко бывает.
      Но не сыщешь вовек ничего страшнее и опаснее женщины обманутой.
      
      - Думай обо мне, все время думай, - приговаривала Велимья, повязывая на руку возлюбленному Далибору шнурок, свитый из невесомых льняных нитей. - Обещаешь?
      - Обещаю, - кивнул тот нехотя.
      А сам глаза прячет, не глядит на нее, хмурится, руку отнять торопится.
      Почуяло сердце велимьино недоброе, кольнуло его больно, будто иголкою. Отбросила девица мысли худые, черной кошкою в сердце крадущиеся, улыбнулась через силу, клубок льняной в рукав широкий спрятала, ни слова не сказала.
      Сызмальства были Велимья с Далибором знакомы. Когда девице пятнадцать годков стукнуло, поняла, что влюблена не на шутку. А весною цветущею того же года признался Далибор, что тоже к ней неровно дышит. С тех пор они неразлучны сделались. Месяцы проносились один за другим в сладком любовном томленьи: Далибор в любви клялся, подарки незатейливые таскал - то колечко медное, то ожерелье из монеток. Только вот замуж не звал. Велимья ждала, надеялась, не подпускала к себе никого, женихов хороших тыквой одаривала, на порог не пускала. Да только все напрасно. Уже и слушок недобрый по селу пошел, что, мол, пустая девка, да бесчувственная, что твое корыто, потому от нее мужики за версту и держатся.
      А Далибор с каждым днем холоднее да неразговорчивее становился. Подарки тоже как-то неожиданно закончились. Опечалилась Велимья, но спросить ни о чем не смела - вдруг рассердится муж будущий, и найдет себе другую, что мудрее окажется, да смолчит.
      Все бы ничего, да только однажды конец пришел вольной жизни сельской вместе с врагом окаянным. Мужи, один за одним, воевать отправлялись. Настал вскоре и далиборов черед. Не хотела его Велимья отпускать, тревожно на сердце было, да только разве ж его удержишь, коли все без нее решил?
      - Пойми ты, Велька, я же жить не смогу, зная, что пока в погребах с бабами, да стариками отсиживаюсь, братья мои на войне погибают!
      Подумала Велимья, поплакала, богам себя вверила, о судьбе возлюбленного каждый день молиться обещала, да и отпустила.
      Когда прощаться пора пришла, вздохнула Велимья, к груди возлюбленного прижалась. Но тот ее не обнял, отстранил, лба губами холодными коснулся, да был таков.
       Долго Велимья глядела ему вослед против солнца восходящего. Глаза от света яркого резало, по щекам слезы текли, а она будто и не замечала ничего вовсе. Только губами побелевшими шевелила, шептала, словно заклинание:
      
      Пускай тебе помогут боги,
      Куда б не повели дороги,
      Пусть будет твердою рука,
      И тень от вражьего клинка
      
      Тебя не тронет. Не забудь,
      Что ждет тебя обратный путь,
      Что ждет любимая домой...
      Вернись назад... Вернись живой...
      
      * * *
      
      Рваные серые тучи плыли над полем брани, затягивая небо тяжелым саваном. Черными призраками кружили вороны в предвкушении трапезы. На стягах вражьих кровавым пятном багровело мертвое солнце.
      Сердце замерло, стучать вовсе перестало. Далибор крепче рукоять меча стиснул: тот того и гляди выскочил бы из взмокшей от страха ладони. Во рту пересохло, горло резануло, будто лезвием, дышать враз стало нечем. Далибор не успел и подумать о том, что бежать надо, а тело уже само двигалось, да глаза в поисках лазейки рыскали. Да как тут незаметно из строя-то выйдешь? Оглянулся, а на него в упор воин суровый, в летах, с проседью в бороде, да в шрамах весь, глядит. Неодобрительно глядит, сощурившись, будто заподозрил что неладное. Далибор моргнул и на место вернулся, сам себя за трусость проклиная.
      Выглянул из-за плеча товарища и вновь ужаснулся: враг стеной стоял от берега одной реки до берега другой. Ни прорваться, ни обойти.
      Закрыл Далибор глаза и сделал шаг вперед...
      
      * * *
      
      Ночь.
      Тишина стояла вокруг, только сверчки, да кузнечики стрекотали в высокой траве. Велимья шла по полю босая, пропуская через пальцы мягкие пшеничные колосья. Ей снова не спалось. Пять лун минуло с тех пор, как началась война. Ни весточки, ни полсловечка не получила Велимья от возлюбленного. От других мужей, впрочем, тоже вестей и не было. В селе, казалось, жизнь и не поменялась вовсе, а все одно каждое утро с петухами поднимаясь, готовили себя жители к тому, что в любой момент недруг в двери постучится. То и дело по ночам можно было услышать, как бабы за закрытыми дверьми плачем заливаются, да нестройных хором псы дворовые подвывают. Велимью тогда совсем тоска брала, сон не шел, и она, в чем была, в поле уходила, от села подальше. Но верила, чувствовала, что Далиборушка ее живой, что помогло заклинание. Нет сильнее оберега, чем любовь.
      Шла она, шла, глядь - навстречу толпа. Пригляделась и в одном мужа красавицы Любавы признала. Слухи в селе хаживали, что, дескать, ведьма она. Не может баба такой красивой быть, все это происки темных сил, и мужа ейного, Пересвета, не иначе как мракобесы охмурить помогли. Следом за Пересветом другие выходили, и каждого девица узнавала, в пояс кланялась, словом добрым приветствовала. То мужи с войны возвращались. Да только Далибора среди них не было. Велимья расспрашивать пыталась, что да как, да воины в ответ молчали, хмурились, глаза отводили.
      "Неужели помер голубчик?" - не могла поверить девица.
      Глаза защипало, все вокруг расплываться стало.
      Пересвет по плечу ее погладил:
      - Не реви, Велька, жив твой Далибор.
      - Так почему же он с вами не пришел, Пересветушка? - всхлипнула Велимья. - Ни весточки, ни полсловечка от него не пришло. Знака не подал, что жив - здоров. Аль забыл меня совсем?
      Пересвет, знай себе, молчит, с ноги на ногу переминается. Решила Велимья, что, быть может, Далибора война искалечила, и он потому себя показать стыдится.
      - Да коли изувечен он, все одно, я его безногого и безрукого любить буду!
      - Да лучше бы на куски его порубили, Далибора твоего! - не выдержал кто-то из мужей.
      Велимья опешила: на нее глядел дядька Святослав, сосед ее по двору. Для него война не в новинку была. Еще в Великую мальчишкой едва богам душу не отдал, когда разве что с ног не валившийся, без еды, воды и сна раны перевязывать помогал. Отца его на той войне порешили, так он его место в строю занял. Двенадцать лет ребятенку было...
      Не успела Велимья и рта раскрыть, как Святослава другой муж поддержал. Имени его Велимья не знала, на окраине он жил, нелюдим был, не женат, только и встречала его девица, что по утрам у колодца. Лицо у него было суровое, морщинами испещренное. Да только видно было, что морщины те не от старости вовсе...
      - Грош цена жениху твоему, - сказал он хрипло. - Встретил бы, сам зарубил за милую душу...
      - Да что же вы говорите-то такое люди добрые?! - всплеснула руками Велимья, не веря, что все с нею происходит. - Что нашло на вас? Аль собаки вас покусали бешеные? Аль дыхание врага ядовитое помыслы ваши отравило?
      - Предатель он, Далибор этот! - выкрикнул кто-то из толпы. - Паршивый пес к врагу сбежал, хвост поджавши, за девку нас с потрохами продал!
      Велимья почувствовала, как земля у нее из-под ног уходит.
      - Это как же понимать, люди добрые? Как же так?.. - разом ослабевши, проговорила Велимья. - Неужто правда?..
      - Мужайся, Велька, - погладил ее по плечу Пересвет и поспешил к селу. В избах уже огни зажигались - будто чуяли бабы, что мужья их воротились.
      Велимья осталась одна- одинешенька посреди поля. Стояла, покуда не рассвело. Потом солнце золотое взошло неторопливо, царственно. Велимья слезы вытерла, да к дому Любавы-ведьмы направилась.
      
      * * *
      
      Далибор, согнувшись, на краю роскошной кровати сидел, что, пожалуй, только царственным особам полагалась, да на жену свою глядел, через плечо обернувшись. Та на шелковых простынях распласталась, в чем родилась, совсем на односельчанок далиборовых непохожая. Волосы ее чернющие густые по подушкам вышитым разметались, кожа белее заморского мрамора в свете восходящего солнца переливалась. Красавица, что ни говори. Это тебе не Велька конопатая с тонкими косичками, серыми, будто хвостики мышиные.
      Вспомнилась Далибору любовь прежняя, нахмурился он, попытался образ отогнать, а она перед ним так и стоит, с косичками своими. На запястье глянул, где шнурок льняной белел, дернул, сорвать попытался, да не тут-то было - накрепко завязала Велимья. Потянулся было за ножом, да жена тут проснулась, неуловимым движением под руку к нему нырнула, да ластиться принялась, и так и эдак. Тут уж ему не до шнурка стало...
      
      * * *
      
      - Смотри, Велимья, назад пути не будет, - приговаривала Любава, в салфетку что-то заворачивая.- Сделанного потом не исправишь. Трижды подумай...
      А та и не слушает, слезами горькими заливается, горюшком горьким упивается. Любава головой покачала, да голос повысила:
      - А ежели слукавили мужики, утаили чего? Аль в заблуждение тебя ввели по незнанию? Может и не было предательства, может, головушку буйну сложил Далиборушка за земли родные, а на него теперь наговаривают, окаянные?
      - Да как же так, Любавушка? - всхлипнула Велимья. - Сам Пересвет о том сказывал, якобы Далиборушка на змею заморскую меня выменял, за злато, серебро, да перину мягкую любовь нашу и землю родную продал. Неужто мужу твоему верить нельзя?
      Повздыхала Любава, да сверток в руке безутешной девицы сунула.
      - На вот, держи. Сделаешь все, как я сказала. Ошибешься хоть в одном шаге, в одном слове - не будет тебе спасу от лиха. Тьма тебя утащит, косточек потом не соберем. Сверток до полуночи не разворачивай, из дому до заката не выходи. Лапти не надевай. Косы на ночь не заплетай.
      Кивнула Велимья, сверток руками дрожащими приняла, к себе прижала, на Любаву с благодарностью смотрит, аки щенок дворовый, коего хозяева только пинками кормили, а тут вдруг приласкали ни с того ни с сего. Любава, знай, головой качает, да вздыхает тяжко.
      - А теперь повторяй за мной...
      
      * * *
      
      Ночка темная, даже звезды, и те попрятались. Вышла Велимья из дому в одной сорочке до пят. Платок на землю упал, и волосы ручейком серебристым вдоль спины заструились, заиграли на ветру. Сверкала речка в свете луны полной, омывала волнами ледяными белые ноги девичьи, да дальше по своим делам торопилась.
      Развернула девица сверток, а там клубок лежит, тот самый, из которого она для возлюбленного шнурок вязала. Ветер любавину расшитую салфетку из рук вырвал, да в реку бросил. Воды быстрые подхватили, с собой унесли, а Велимья, глядя ей вслед, прошептала:
      - Как солнцу с луною не суждено встретиться, как льду и пламени невыносимо рядом находиться, так и нам отныне не быть вместе.
      Слезы подступили, полились по щекам, ком в горле не давал ни слова вымолвить. Да только ничто уже Велимью остановить не могло, решила все, не отступится. Предатель должен наказание понести. Не от рук друзей бывших, коих на поле брани оставил, так от женщины, коей в верности клялся, да сдержать данное слово не сумел.
      Протянула девица руки к луне, клубок на ладонях держа, да молвила, едва на рыдания не срываясь:
      
      Нитку тонкую, нитку белую
      Завяжу рукою несмелою.
      Завяжу на удачу милому,
      Станет пусть любовь нерушимою.
      
      Буду верной тебе подругою,
      И беречь для тебя себя буду я,
      Но коль слово нарушишь данное,
      Не стерплю, не прощу обмана я.
      
      Нитка белая, нитка тонкая
      Пусть ужалит тебя иголкою,
      Пусть твоею напьется кровушки
      На рассвете под пенье соловушки.
      
      Смерть накроет тяжелым саваном,
      По тебе ронять слезы не стану я.
      Не взойдет для тебя солнце ясное.
      Нитка тонкая, нитка красная...
      
      Потемнели враз воды, забурлили, вспенились. Заиграл клубок в серебристых лучах лунных, заискрился. Потом вдруг тяжелый стал, липкий, мокрый, будто кровью обагрился. Вскрикнула Велимья, клубок выронила, он в реку и ухнул. А та в воды свои его безропотно приняла, укрыла, спрятала. Пошарила Велимья рукой по дну, да так клубок и не отыскала. Погоревала, поплакала, но делать нечего, да и пора пришла домой возвращаться.
      Не иначе как боги все подстроили. Ну и пусть. Лишь бы заклинание помогло...
      
      * * *
      
      Звезды мерцали на черном бархате небосвода, словно россыпь каменьев драгоценных. Сквозь настежь распахнутые окна дивное пение соловья слышалось. Ветерок с моря чуть занавески невесомые трогал, чарующий аромат жасмина с собою приносил.
      Молодая жена далиборова к боку мужнему прижалась, да песню на языке незнакомом мурлыкала. Потом веки смежила, уснула, ласками, да разговорами утомленная.
      Занимался рассвет. Солнце над горизонтом поднялось, возвещая начало дня нового. Прозвенел колокол, зазвучал голос сильный, поплыла над домами, будто марево, молитва утренняя.
      Проснулась красавица волоокая, потянулась, аки кошка дикая, мужа обняла, да в испуге отпрянула тут же. Вскочила, ложе супружеское оглядела, да закричала истошно, так что весь дом разом на ноги подняла. Сбежались слуги, отец с матерью в неглиже в комнату к дочери вбежали, да так на пороге и замерли. Силился хозяин дома сказать что-то, да только язык его к небу так и присох от ужаса.
      На ложе, руки раскинув, лежал зять его новоиспеченный, и лицо его таким одухотворенным, таким спокойным было, что казалось всем, будто спит он сном младенческим. Да только не дышал голубчик давно.
      Залилась жена далиборова плачем, к груди отцовской приникла, аки волчица раненая завыла, так, что и молитву утреннюю не слыхать стало. Да и дела никому уж не было до молитвы той.
      Долго боялись слуги к мертвецу подходить, и так, поди, и не решились бы, коли хозяин им плетьми у столба позорного не пригрозил.
      Ведь лежит, аки живой, а на руке побелевшей шнурок ярко- красный, будто рана, выделяется.
      
      * * *
      
      Не ждала Любава гостей в час поздний, да собственное мягкосердечие ее и подвело. Не привыкла она людям в помощи отказывать, и коли уж кто в двери ее постучался - не важно, ночь ли, день ли на дворе - всем откроет, всем ежели не делом, так словом добрым подсобит.
      Скользнула Любава к двери, на мужа спящего мельком глянув, сняла засов, за ручку потянула...
      - Кто там? - прошептала ведьма, силясь в узкую щелку разглядеть того, кто по ту сторону был.
      В ответ ей - тишина, да травы шелест. И шаги. Почудилось Любаве, будто глядит на нее кто-то, вокруг дома ходит, да на крыльцо подняться не решается. Испугалась Любава не на шутку, хотела было дверь запереть, да тут ветер поднялся, настежь ее распахнул. Огляделась ведьма опасливо да дух перевела: только ветер один и гулял во дворе, завывал, в траве резвился.
      Тут Пересвет всхрапнул, Любава обернулась на него да за засовом потянулась. Глянула вновь на улицу и обомлела. Кровь от лица отхлынула, засов со стуком на пол упал.
      - Чур меня... чур меня! - принялась причитать Любава, знаком охранным себя осеняя.
      - Здравствуй, Любавушка, - хриплый голос ей в ответ.
      Зажмурилась ведьма, в надежде, что едва она вновь глаза-то откроет, видение и исчезнет. А может ей вовсе все это снится? Спрятала Любава лицо в ладонях, да зарыдала горько.
      - Поздно, девка, слезы лить! Знала на что идешь. Да ладно бы сама, так и дитя невинное на то же науськала, на погибель обрекла!
      Подняла Любава лицо заплаканное, на гостя незваного глянула.
      - Прости меня, Далиборушка, - шепчет. - Да только заслужил ты судьбинушку свою, ежели землю родную предал, на красавицу-жену заморскую выменял, да ту, что любила тебя больше себя самой, обманул. Очерствело, почернело сердце девичье невинное, злобой, да ненавистью наполнилось. Твоя в том вина!
      Потемнел бестелесный призрак далиборов.
      - Кто посмел такое сказать? Кто такое выдумал?
      Онемела Любава, за сердце схватилась, на порог осела.
      - Неужто и вправду самые страшные опасения мои сбываются?.. Неужто солгали?..
      - Хорош тебе, Любава, знала все с начала самого, признаваться самой себе в том было страшно.
      - Ты что говоришь такое? - подскочила та. - Да ежели б я знала, стала ль я Велимье что советовать?
      - Да кто вас, баб разберет...Не виноват я, слышишь? Не виноват! Как сейчас вижу: вражина на нас ястребом налетел, косил без разбору. Никому спасу б не было, ежели дочери царя Пересвет твой не приглянулся. Вот и пообещал правитель ихний, что отпустит нас с миром, коль в зятья к нему пойдет. А тот и рад был под крылышко-то чужое спрятаться...
      Побледнела Любава, губами помертвевшими прошептала:
      - Молчи... Молчи, не ведаешь, что говоришь! Не мог Пересвет того желать, у него здесь семья! Дети отца домой ждали! Молчи!
      - Да ты же сама, Любавушка, платок надушенный из-за пазухи у него достала, едва он порог переступил. Чужой запах на раз отличила. Не вздумай отпираться, в мыслях твоих вижу!
      Зарыдала Любава пуще прежнего.
      И правда, принес Пересвет с собой платок диковинный, из шелка тончайшего, золотыми да серебряными нитями расшитый, ароматами трав, да цветов незнакомых пропитанный. Сказал, мол, трофей. И запах сладкий, тяжелый был. Запах женщины чужой. Сердцем то почуяла, да вслух сказать не посмела.
      - Благодарна мне должна быть за то, что семью твою сохранил. За то, что вместо Пересвета, брата своего, пошел. Мне-то терять было нечего, коли дочка царская подмену распознала бы, да мне голову с плеч снесли, так ни перед Велькой, ни перед честным народом не было бы стыдно. Эх, Любава, Любава... Что ж вы, бабы народ-то такой легковерный...
      - Почему же Пересвет солгал? Почему на брата родного наговаривал?
      - Какой ответ услышать хочешь, дурная? Сама ведь все знаешь наперед. Не знал Пересвет, что я вместо него к врагу пошел. А я... уберечь его думал от ошибок глупых. Он как узнал все, так злость его взяла лютая, да только поздно было, меня царская дочка за него приняла уж. Тогда он, видать, отомстить решил за то, что я место его занял. Сам хотел с тамошней царской дочкой на простыни шелковые возлечь.
      Каждое слово в сердце врезалось острым лезвием, на куски резало безжалостно. Закрыла Любава уши ладонями, не желала слушать больше, да голос далиборов будто в голове у нее звучал:
      - Не прячь глаза, Любавушка, не отворачивайся от правды. Давно признаться должна была, что понимаешь все, да только обманывать себя тебе отчего-то больше по нраву. Аль не знаешь ты, что у сына Зарины - травницы глаза пересветовы? Аль не знаешь, что дочь родную в соседнее село навещать бегал? Аль не знаешь...
      - Перестань! Не мучай меня! - выкрикнула Любава.
      Тут же шорох из дома послышался, муж любавин проснулся. Поворочался, поворочался, да снова захрапел.
      Выпрямилась Любава, сорочку поправила, слезы вытерла, молвила ровно:
      - Знаю, не просто так пришел, Далиборушка. Должок за мной, то мне ведомо. Коли по мою душеньку, так забирай...
      - Нет, Любава, не по твою. Ты здесь еще нужна, Вельке правду расскажешь, как есть, душу ее спасать от черноты - тоже твоя теперь забота.
      - Да как же я скажу, Далиборушка? Как я ей вообще в глаза-то теперь смотреть буду? Не знаю, смогу ли...
      - А как судьбы чужие решать - то ты знала, не задумывалась, смогла. Вот и здесь дело для тебя нехитрое, разберешься. А теперь отойди. Пришло время долги отдавать.
      Приблизился призрак к Любаве, в избу туманом просочился.
      - Детей только не трогай. Ради всех богов прошу... - прошептала ведьма, а у самой слезы по щекам катятся.
      Пересвет вдруг храпеть перестал, захрипел, закашлялся. Глаза выпучил, руки к жене, в дверях стоявшей, протянул. Посмотрела на него Любава горестно, да за дверь тихонько вышла.
      
      За чужую жизнь мне держать ответ.
      Да в грехах чужих снова каяться.
      Я нести хотела лишь только свет,
      Но во тьму толкнула красавицу.
      
      Не ходи в ночи стылым призраком,
      Не гляди глазами бездонными.
      Не стенай, не вой ты под потолком,
      Не стучи ставнями оконными.
      
      Отдаю свое - то, что дорого.
      Отдаю свое за чужую жизнь.
      Не убогого и не хворого.
      Уходи скорей и не воротись.
      
      Пусть взлетит душа сизым облаком,
      И растает вмиг, как ночной туман.
      Утечет сквозь пальцы пусть молоком,
      Плата щедрая будет за обман.
      
      * * *
      
      Темнота милосердная. Темнота добрая. Темнота теплая. Укроет, приютит, обогреет. Все ей одно, кто ты - купец богатый, аль побирушка на ярмарке сельской.
      Так и Велимья пряталась. От людей, от себя самой. Убежит из дому по темноте, сядет на бережку реки, стопы в воду опустит, погрустит, поплачет о своем.
      А в ту ночь отчего-то за порог ее уже не тянуло. То ли горевать по Далибору устала, то ли сама себя за злодеяние, наконец, простить смогла, да только успокоилась душа да метаться перестала. Уснула Велимья в своей постели, аки младенец, впервые за много дней, и снилось ей, будто вошел бывший возлюбленный в двери дома ее, прощения попросил, а напоследок молвил тихо: "Прощай".
      - Прощай, Далиборушка,- улыбнулась во сне Велимья. - Прощаю тебя и отпускаю, где бы ты ни был. И ты меня прости...
      
      * * *
      
      - Постой, Любава!
      Ведьма шла к реке со связкой белья, отрешенно перед собой глядя, да черт дернул ее все ж остановиться. Обернулась, да лицом к лицу с Зариной- травницей встретилась. У той глаза красные, опухшие, на руках дитя малое плачем заливается. Глянула Любава на него, да слова далиборовы вспомнила. Пригляделась, и правда сын заринин - Пересвет вылитый. И как она до сих пор того не приметила? Сама ведь повитухой у травницы была, помогала с дитем нянчиться по первости, советы давала... Ох, ни стыда у людей, ни совести...
      - Любава, говорят, Пересвет во сне помер. Неужто правда?
      Ведьма со вздохом глаза на нее подняла и говорит бесстрастно:
      - Правда.
      Зарина не сдержалась, заревела.
      - А тебе-то что? - также бесстрастно спросила Любава. - Брат он тебе, али отец родный?
      - Да я... да как же...
      - Али мужем тебе приходится?
      - Да ты что, Любка, я же это... по доброте душевной... Пересвет, он же... Да что же ты за человек-то такой?
      - Какой?
      -Холодная, как скала! - шмыгнула носом Зарина. - Как Пересвет только терпел тебя, оглоблю такую!
      Почувствовала Любава, как кровь ей в голову бросилась. Губы поджала, да оплеухой щедрой Зарину наградила.
      - У меня хотя бы совести достает, с чужими мужьями не гулять, плеха* ты бесстыжая!
      Зарина глаза на ведьму выставила, за щеку покрасневшую держится, да рот только раскрывает, аки рыба. А Любава, знай себе, не унимается:
      - Ладно бы, нагуляла, да в село другое ушла, али в лесу схоронилась. Так ведь нет, брюхатая ко мне таскалась. Ко мне! Вся округа знала, кто сыну твоему отец, а ты мне все это время в глаза глядеть не стеснялась. Пшла прочь, гульня! Чтоб не видела ни тебя, ни выродка твоего назавтра в селе, а не то...
      Договорить она уже не успела, Зарина во всю прыть к дому своему неслась, слезами обливаясь. Вздохнула Любава, тюк с бельем поправила, дальше к реке пошла.
      Вошла по колено в воду ледяную, глядь, а там на самом дне клубок льняной белеет. Тогда-то Любава и дала, наконец, черноте накопившейся слезами вылиться.
      Не отмоешь ледяной водою душу черную. Не вернешь заклятьями человека мертвого. Не зашьешь льняными нитками рваное полотно чужой судьбы.
      ___________________________________________________________________________________
      * Плеха - женщина легкого поведения

    44


    Макарка, Гыррр Левый берег Неплюйки   16k   Оценка:6.46*4   "Рассказ" Фэнтези, Мистика

      
      
      - А я сказал, есть! - Бер грохнул о стол глиняной кружкой. Черепки и остатки пива брызнули в разные стороны.
      - Ты сам видел? - насмешливо встопорщил усы иностранец, брезгливо стряхивая капли и осколки с цветастого камзола. - Ещё раз говорю: я объездил весь известный мир и нигде не встречал ни вампиров, ни оборотней, ни ваших единорогов. Ни белых, ни чёрных. Мало ли чего в книжках напишут...
      Бер, изрядно подогретый выпивкой и разгорячённый спором, с ненавистью посмотрел на надменного заезжего хлыща. Презрительно оттопыренная нижняя губа иноземца окончательно вывела его из себя.
      - Не знаю как у вас в Фаллондрии, а у нас далеко ходить не надо. Желаешь, хоть сегодня покажу такое, что ты свои размалёванные подштанники неделю в речке полоскать будешь, и то запашок останется.
      Я тяжело вздохнул. Нет. Всё понятно. Бер, как всегда, влез на свою любимую кобылу, - вот же любит поспорить! - но... Сегодня у меня назначена встреча с такой сдобной и пышной красоткой из квартала пекарей... Жаль будет упустить её из-за глупого спора. Да куда деваться, не бросать же их одних посреди ночи. К тому же занятно, что хочет показать Бер, не верящий ни в Бога, ни в чёрта, а только в увесистую скалку своей Милеши. Смотришь на него и диву даёшься - бывалый воин, на приступ не раз ходил, медведя рогатиной завалить может, а боится собственной бабы. Жизнь полна глупых страхов и предрассудков. Хорошо, что я в своё время не женился.
      
      *****
      
      На улице промозгло, не то, что в натопленном и прокуренном кабаке. Мелкий дождик моросит, стараясь по капле затечь за шиворот. Кони фыркают и плетутся еле-еле. А ведь на дорогах неспокойно. Но Бер вроде далеко и не собирался.
       Балки и овраги. Огромные звёзды над головой. Впереди обрывистый берег. Вспугнутая нами птица исчезает в ночи.
      - Коней придётся оставить здесь, - спорщик, уже проветрившийся на холодном ночном ветерке и слегка протрезвевший, спешивается. - Может передумаешь? А, нехристь?
      - Я христианин , - долговязый Де'Буйи уже спрыгнул, стреножил коня и отпустил пастись. - Когда-то давно я отправился в этот поход, чтоб убить дракона ради прекрасной дамы. Теперь я в эту чепуху не верю - слишком много крови позади. Но утереть нос двум сиволапым неучам с края света всегда приятно. И чтоб без шуток! Знаю я вас. Заведёте и бросите.
      - Ну как хочешь. Моё дело остеречь, а уж дальше, как судьба сложится, - Бер перевалил через край обрыва и затопал по размокшей тропинке к реке.
      Я знаю, там, где тропинка почти упирается в песчаную отмель, есть пещера. Поговаривают, что в стародавние времена жил в ней зверь, отпущенный в наш мир, чтоб пожирать души тех, кто усомнился в Создателе. Ещё говорят, что знаменитый разбойник Кудеяр спрятал там клад и, погибая, просил владычицу реки сберечь его для своих сыновей. Теперь каждый, в ком не течёт кудеярова кровь, провалится прямо в лапы нечистому. Но всё это выдумки. Увы, мир рационален, скучен и сер. Пещеру вырыли пришлые монахи. Никто не ходит туда из-за разливов - подтапливает пещеру. А уж в половодье и вообще под самый потолок заливает. Одно непонятно, как в гранитной скале монахи могли выдолбить такой высокий и широкий вход.
      
      У пещеры Де'Буйи поёжился, передёрнул плечами. Всё правильно. Оттуда веет сыростью и холодом. Где-то там, внутри, есть родник. Серая вода ручейка, бегущая от зева пещеры, несёт чувство даже не опасности, а безнадёги.
      - Нет. Не пойду сейчас, - иноземец ищет оправдания то ли страху, то ли брезгливости. - Факел не захватили, сыро, грязно, холодно. Дождёмся утра.
      - Что, струсил? - подначивает Бер. - Так бы сразу и сказал...
      Собственно, а зачем мне слушать перебранку? Понятно же, что щёголь в пещеру не полезет. И не из страха - протрезвел, одумался. Зачем рвать почти новые сапоги по острым осколкам гранита? Ради глупого спора? Себе дороже. Сейчас они посидят у костра, расскажут друг другу байки одну другой страшнее, а утром пойдут в таверну - и всё повторится. Зря я упустил свидание с поварихой. Попробую теперь развеять скуку. Когда промёрзнешь как следует, вино и объятия потаскух кажутся куда горячее и слаще.
      - Посидите тут, за Денницей моей присмотрите, - я кивнул в сторону лошадей, подобрал сухой топляк на берегу, сунул его в костерок, который Бер уже успел развести под утёсом, и с этой горящей головнёй шагнул в холодную сырость пещеры.
      - Не замёрзни там! - крикнул мне вдогонку Де'Буйи и подвинулся ближе к огню.
      
      *****
      
      Промозгло, затхло. Оглядываюсь на пляшущие снаружи отблески костра - эта тень вполне сойдёт за выпирающую из-под кофты грудь, да - прям стряпуха с ухватом. Отворачиваюсь, повожу самодельным факелом, шагаю вперёд. Воздух настолько спёрт, что начинает звенеть в ушах, словно я ныряю в Неплюйку - глубокую мутноватую реку из моего детства.
      "Вылезай! Посинел весь... весь... весь... ссссь" - слабо доносится сквозь плеск воды.
      Деревяшка трещит и почти ничего не освещает. Видно только, что пещера прямая, без обманчивых поворотов и развилок. Заблудиться не боюсь - не первая пещера, не последняя. Под ногой что-то хрустит. Опускаю факел - вдруг что ценное подвернулось. Лысый череп с проломленным виском. Не первый я здесь, да только кто будет столько лет черепушку караулить? Убили беднягу скорее всего где-нибудь в лесу или кабаке, здесь только останки прятали. С другой стороны, кому надо тащить труп так далеко? Факел шипит, но не гаснет. Что же с тобой случилось, мил человек? Ссора с другом? Ревность соперника? Банальный грабёж? Тебе теперь без разницы. Да и мне тоже. Одна странность, ниже рёбер скелета - ничего. Ни таза, ни разбросанных костей, ни полусгнившей обуви - только всё та же гранитная крошка с потолка.
      Пламя качается, словно задетое порывом ветра, и в колебании света и тени мерещится, будто нижняя челюсть скелета приоткрывается, а вытянутая в сторону выхода костлявая кисть сжимается, оставив указательный палец направленным на чуть светлое пятно с яркими звёздами... Наклоняюсь, чтоб рассмотреть поближе, и получаю удар в висок, лишь в последнюю секунду замечая смазанную тень...
      
      Темнота не хочет отпускать. Если совсем честно, то мне самому не хочется из неё уходить. Здесь спокойно и тихо. Ноющая боль никуда не желает деваться, и я приоткрываю левый глаз - тот, который могу. Правую сторону всё сильнее жжёт. Хорошо, вовремя заметил движение - успел чуть увернуться... Вспомнился скелет с проломленным виском.
      Силуэт в рваном тряпье на фоне костра ставит рогатины. Звёзды на тёмном небе. Я всё же вскрикнул? Бер вытащил из пещеры? Но силуэт на него мало похож - скособоченный, сутулый. И обноски эти, развевающиеся на холодном ветерке... Пытаюсь привстать и чуть не кричу - бока ободраны, рубаха задралась до подмышек. Видать, меня тащили за ноги по острым гранитным обломкам. Осторожно, чтоб не заметил копошащийся у костра, нащупываю засапожник. Цел. Неторопливо, рассчитывая каждое движение, как делал уже сотни раз, поднимаюсь и крадусь к силуэту. Но гранит - не степной ковыль, на расстоянии броска нога подворачивается и проклятая крошка предательски скрипит. Он резко оборачивается. Кровь стынет в жилах, и я бью ножом в горящий зелёным светом глаз. Отскакиваю, сдирая с плеча серую лапу с длинными когтями. Силуэт заваливается набок и падает в костёр, я оседаю рядом. Предметы расплываются в тумане смутными пятнами и уходят куда-то внутрь меня.
      "Вылез-зз-зай, замёрзнешшшшь..."
      
      Прохладный запах лаванды. Высокий сводчатый потолок, мягкая удобная постель, сумеречный свет двух свечей у очага. И тишина. Только в ушах продолжает тихонько звенеть то ли от слабости, то ли от голода. Есть хочется зверски, словно мы вновь неделю ехали по палу - ни травы, ни зверья, ни птицы. Неужели я столько провалялся из-за пустяковой раны? Да нет... Она даже не перевязана и саднит. В комнате - чисто, аккуратно, незнакомо. Странные, стрельчатые окна со стеклами, ткани на стенах, под потолком, огромный очаг. "Камин", "гобелен", "витраж" - всплывают забытые слова. Однако хозяева, приютившие меня, несметно богаты, раз могут позволить себе столько стекла. И уж мало кому придёт в голову завешивать стены дорогой тканью.
      Бесшумно открывается дверь. Женщина в чёрном, подпоясанном кожаным поясом платье. Тонкая, гибкая фигура, волосы воронова крыла, бледные обнажённые руки, без напряжения удерживают тяжёлое блюдо. Широкие скулы... всплывает из памяти давно спрятанный в самые дальние углы образ. Смех, венок из ромашек, большие звёзды, запах сена. Чёрная вода у старой кузницы. Не хочу вспоминать.
      - Вы уже проснулись, мой рыцарь? - голос низкий и чуть насмешливый, как тот, из далёкого и забытого прошлого.
      - Да, госпожа, - странно, никогда не признавал над собой никаких господ, а уж женщин...
      - Сейчас ты поешь, и я отведу тебя умыться, - лукавый взгляд, чуть приподнятые уголки приоткрытых губ.
      Да что со мной такое? Робость при виде женщины осталась в босоногом детстве. Злостью стараюсь прогнать забытое чувство. Запах еды помогает - напоминает о зверском голоде. Оставив поднос на низеньком столике, она уходит, забыв затворить дверь. Очаг погашен - и пламя свечей слегка колеблется от сквозняка.
      
      Привожу себя в порядок, проверяю, что осталось из вещей и оружия после того злополучного похода в пещеру. Засапожник пропал. Наверное, так и торчит в глазнице того... Вспомнилось зелёное пламя - как в ледяную воду шагнул. Нужно поблагодарить хозяев дома за спасение и приют.
      За дверью длинный коридор с распахнутыми дверями. "Анфилада" - название появляется, чтобы унестись со сквозняком. Откуда они берутся, эти слова? Я много где бывал, не только к поланам наведывался, но никогда не замечал за собой способности к языкам.
      Откуда-то из-за боковой двери раздаётся приглушённый стон и звон кандалов. Такие звуки ни с чем не спутаешь, хоть раз побывав в казематах поланских князьков. По спине предательски ползут мурашки.
      
      В дальнем конце коридора появляется знакомая фигура. Манит тонким, почти прозрачным пальчиком. Подхожу.
      - Тебе туда рано, мой рыцарь, - берёт за косой ворот сорочки и притягивает к себе. - Пойдём, вода горячая, не замёрзнешь.
      Губы влажные, полуопущенные ресницы слегка подрагивают. На левой щеке едва заметная родинка. Грудь, совсем небольшая, обжигает через две сорочки - её и мою.
      "...не замёрзнешь, не замёрзнешь..."
      Почему я должен сопротивляться? Зачем что-то должно меня удерживать? Разве я когда-нибудь задумывался о таких вещах? Кому я нужен там, откуда пришёл? Какое кому дело...
      
      Мраморный пол купальни. Свинцовая вода кажется стылой, несмотря на курящийся над ней дымок... дымок над водой? Это пар, пар... отогреюсь...
      Опускаю в воду пальцы здоровой руки - горячая.
      Её ладонь касается моего плеча.
      - Тебе помочь?
       Стаскиваю одежду, ныряю - боль обжигает плечо и висок. Пройдёт.
      
      Лежу на гладком дне большой купальни. Холодно. Госпожа сидит на бортике и гладит рану. Что-то мягкое - но не ткань. Больно... Больно? Скорее, приятно. Ощущаю себя живым. Оттаиваю, словно отпускает старая рана. Её чёрная сорочка промокла и прилипла к тонкому телу, позволяя видеть почти всё. Закрываю глаза. Протягиваю руку, нащупываю её локоть.
      - Госпожа...
      Госпожа? Да чёрта с два!
      Кажется, по пеплу воды бежит изморозь, когда моя добыча падает на дно. Брызги разлетаются осколками льда. Ничего, сейчас отогреемся.
      
      Чёрная сорочка плывёт по волнам купальни, медленно погружаясь на дно. Волосы воронова крыла застывают между пальцами. Льдинки тают, снова превращаясь в дым и золу... она стелется над степью, скрывая следы лошадей в пепле... Это пар, горячий, как её дыхание.
      ... остаться здесь навсегда. Забыть всё. Гарь и кровь, пухленькие щёки поварих, маленькие груди поланок, пышные зады жниц... Пусть будет горячая чёрная вода, тусклый свет, полумрак, ямочка на её бледной шее...
      
      - Да, - шепчет кто-то рядом, - останься, успокойся, забудь, всё забудь... забвение прекрасно, как эта чёрная горячая вода, как пар над ней... здесь никогда не замёрзнешь... никогда... посмотри на меня, взгляни в глаза забвению... остановись на краю... нет тебе не страшно... спокойно... забвение и небытиё... хорошо... пусть страшно, но страх так приятен, а ужас так пьянит... это край обрыва в вечность... ты же уже бывал здесь... помнишь... помнишь... здесь никогда не замёрзнешь... сердце... забудь про него, его стук мешает покою... вот так, тише, тише... познай первозданную красоту небытия...
      
      Чёрная вода пахнет лавандой...
      ... а должна сеном или тёплым хлебом. Или пеплом.
      
      "Вылезай! Посинел уж!"
      
      Это не вода - шёлковая простынь. Остынь... - звучит в голове. Чёрная, как осенняя вода у кузницы. Поднимаюсь рывком. Простынь не отпускает, цепляясь за ноги и плечи и возвращая в своё ледяное лоно. Где-то недалеко, кажется, что рукой подать, звучит заунывное пение. Расслабляюсь и вновь напрягаюсь. Рывок. Нет, не так, сильнее... Упираюсь ладонями в блестящую угольную поверхность, выдираю ноги из стылых свинцовых объятий. Шёлк осыпается чёрными льдинками, острыми, как гранитная крошка в пещере...
       На пепельном льду посреди купальни горит свеча, её зеленоватое пламя струится по замысловатому сплетению линий, разбегающихся от центра к углам узора. Обнажённая хозяйка ходит по кругу около огня, её тени пляшут на стенах в такт заунывному пению. Разве бывает столько теней от одной свечи? Мороз пробирает до костей. Ищу одежду. Она лежит на полу - узкие, неудобные штаны и белая широкая рубаха с пышным воротником и длинными рукавами. Но сапоги мои. Расхлябанные сапоги с протёртыми голенищами. Заледеневшие штаны и рубаха обдирают саднящую от ласк хозяйки спину, надетые на босу ногу сапоги обжигают ступни...
      
      Безысходность придавливает к полу. Госпожа вскидывает голову и обнажает в оскале белоснежные зубы... Из-под упавших на лицо агатовых волос, пробивается мертвенный зелёный свет глаз, грудь нацеливается на меня острыми кинжалами, извивающийся стан тает в отблеске свечи. Бросаюсь прочь, оскальзываясь на мокром полу. Тени сплетаются вокруг, задевая лицо острыми кожистыми крыльями нетопырей. Целят в глаза. Тело само отзывается на угрозу - старательно выработанная привычка. Думать не надо. Действовать. То ли свист, то ли крик сбивает с ног. Перекатываюсь, пряча глаза, и вслепую бросаюсь туда, где должен быть выход. Ярость вспыхивает в глубине, растапливая лёд под ногами и камни передо мной. Ветер бьёт в лицо, под сапогами скрипит гранитная крошка, светлеющее пятно выхода с бледными звёздами на небе уже рядом. Мчусь, срывая с себя липкие остатки паутины. Создатель, что со мной? Полумрак, покой, забвение... Это для тех, кто не видел ничего в жизни. Кто не жил. Или для нежити. Вываливаюсь из пещеры, жадно хватая прохладный воздух ртом. У костра сидят Бер и Де'Буйи. Настороженно оборачиваются на мой хрип, хватаются за палаши. Узнав меня, успокаиваются, медленно встают и подходят.
       - Нагулялся? - Бер как всегда щербато скалится. Де'Буйи протягивает руку, помогая подняться.
      Держусь за его кисть, ощущая, как липкая плоть медленно сползает с пальцев. Берег Неплюйки из далёкого детства зашуршал сгоревшим камышом.
      
      

    45


    Пелиас З.Т. Кровь в ночи   14k   "Статья" Хоррор


    Контактная информация:

    Змушко Александр Александрович, Республика Беларусь, г. Минск, пр. Партизанский, д. 128, кв. 22, почтовый индекс 220021, домашний телефон (017) 242-80-65, рабочий телефон (017) 506-60-09, e-mail: SupermazMozaic@yandex.ru

      
      

    Кровь в ночи

      
       Двери распахнулись. С улицы доносился лязг топоров и звон мечей, стоны умирающих. Во мраке ночного города распускались багряные цветы пламени. Вошедший выглядел точно демон - тёмная фигура, озарённая огнём пожаров.
       Офелия испуганно подтянула ноги к груди. Двери захлопнулись, отрезая её от чудовищной какофонии. Толстое дерево заглушило крики умирающих, стоны насилуемых женщин и потрескивание огня.
       -- Собирайся, -- грубо бросил ей вошедший, отбрасывая в сторону плащ. От упавшей ткани ей почудился запах крови. Боязливо подобрав под себя ноги, она потянулась к светильнику, намереваясь зажечь его. Но мужчина грубо дёрнул её за руку, едва не вывернув из сустава.
       -- Нет времени, -- резко бросил он. -- Собирайся скорее, шлюха! Город пылает.
       От прикосновения его пальцев гречанку бросило в дрожь. Слишком много воспоминаний было, когда... Она усилием воли заставила себя не думать. Через закрытые ставни пробивались отблески костров. У неё не было сожаления. Её привезли сюда ещё совсем юной. Похитили из родного городишки, продали за три серебряные монетки... Картины прошлого пронеслись перед ней, и она вздрогнула. Поспешно схватила со стула повязку, завязала её на бёдрах - таких юных, но уже носящих следы побоев и плётки. Конечно, рабства не существовало в Византийской империи - но она была практически рабыней...
       Помимо повязки, никакой одежды у неё не было. Хозяин считал её излишней роскошью. В соседней комнате можно было захватить дорожный плащ, но тревожить господина она не осмелилась - слишком напряжённым, по-волчьи заостренным выглядело его лицо. Крепкие пальцы так впились в её запястье, что наверняка оставили синяки. Он отпустил её для того, чтобы девушка смогла облачится (если это можно было так назвать) и тут же ухватил снова. Его губы непрестанно кривились, а по лицу блуждало полубезумное выражение.
       -- Наймиты из Сицилии взбунтовались, -- вполголоса бормотал южанин, обращаясь не к ней, а к самому себе. -- Это удачно, раздери меня дьяволы из Преисподней... Возможно, нам удастся уйти.
       Он коснулся пальцами двери и отдёрнул их, словно обжёгшись. На бледном лбу выступили капельки пота.
       -- Что-то случилось, хозяин? -- осмелилась спросить невольница.
       Безумец дико посмотрел на неё. И внезапно расхохотался.
       -- Что-то случилось? -- он выпустил её руку и тяжело опёрся на косяк, и она увидела тёмные пятна, украсившие его одежду на боку. -- О да, клянусь всеми демонами ада! Хотя такой шлюхе, как ты, этого знать не положено. Но так и быть....
       Он торопливо нашарил что-то под одеждой. Лихорадочно облизал губы. Казалось, тайна жгла его, приводя в состояние лихорадочного возбуждения и одновременно доводя до безумия.
       Наконец, его ладонь показалась из-за пазухи, и в ней что-то сверкнуло. Красный свет, просачивающийся из-за ставен, заставил сверкнуть кристалл у него в руке - алой вспышкой. Кровавой, зловещей.
       -- Камень Бальтазара, -- хриплым, каркающим смехом рассмеялся француз. -- Мы похитили его сегодня ночью! Клянусь богами тьмы, мы его похитили! Старый чернокнижник мёртв, мёртв, его прикончили на пороге дома! О, как своевременно взбунтовались наёмники! Мы с северянином пробрались в дом старого шакала. Там было много всего интересного! Золото и камни, шелка и серебро! Мерзавец набрал себе золота и изумрудов, а я взял себе это!
       Он поднял камень повыше и тот снова сверкнул пугающим цветом, словно сгусток крови оказался у вора в руке.
       -- Этот камень один стоит всех сокровищ мерзавца, -- как заворожённый, прошептал он, вглядываясь в мерцание багровых граней. -- Я даже не знаю, рубин ли это, или гранат, или сердолик.... клянусь костями Сатаны....
       Офелия смотрела на камень в каком-то странном, гипнотическом дурмане. Он производил на неё непонятное, пугающее впечатление, словно тяжесть легла на сердце и барабаны застучали в ушах. Усилием воли она отвела взгляд.
       -- Но, -- внезапно пролепетала она, проклиная себя за свой длинный язык. -- Разве колдуны не защищают свои сокровища от простых смертных? Должно быть, оно смертельно опасно....
       Едва сказав это, она побледнела. Побоев не избежать... Но гасконец лишь молча посмотрел на неё, его лицо было серым.
       -- О да, ты права, маленькая шлюшка, -- хохотнул он. -- Да... когда мы вошли туда...
       Его глаза были странно пустыми, а губы кривились, словно черви. Офелия отшатнулась от этого зрелища, словно от удара. Никогда, никогда она не видела Аспарзио таким. Голос его стал странно тихим, почти угасающим.
       -- А там.....
       Треск и рёв раздался снаружи. Громадный особняк одного из вельмож рухнул, подточенный огнём. Ломались громадные поперечные балки, оседала крыша, рушили стены. Раздирающий треск словно вернул Аспарзио в чувство. Но глаза его остались такими же пустыми.
       Некоторое время южанин молча смотрел на камень в руке, слегка раскачиваясь.
       -- Плохо, что кровь пролилась на него, плохо.... -- пробормотал он, подобрал плащ и протёр им кристалл.
       Кровь с плаща ещё больше измазала его, густой запах снова ударил Офелии в нос. Гасконец спрятал камень за пазуху. Он кусал губы. Офелия поняла, что усилием воли он вернул себе самообладание. Пот струился по его лицу. Одной рукой он вытащил длинный, блеснувший в темноте нож, второй - снова взял гречанку за руку. Пальцы его были холодными, словно лёд.
      

    ***

      
       Он медленно приоткрыл дверь.
       -- Нет, пока никого нет.... -- его губы шептали словно против воли. -- Но ведь кувшин разбился, да.... Они придут, придут, я чую это.... Шакалья отрыжка!
       Резня перед домом уже утихла. Особняк напротив превратился в ярящийся, гудящий костёр, выбрасывающий к небу клубы пламени и снопы золотых искр. На мостовой валялись трупы. Аспарзио потащил невольницу вниз по улице, куда-то прочь от золотого пламени, во тьму. На миг он показался ей чудовищем, выходцем из преисподней, порождением дурного сна, волокущим её во мрак и тьму внешнюю. Видение было настолько ярким, что против воли она споткнулась и с внезапной яростью вырвала запястье у обезумевшего владельца. Боль и безумие кругом помогли ей ясно мыслить. Резня, восстание, поджоги, грабежи.... или сейчас она сможет сбежать от ненавистного гасконца, или никогда!
       Едва только его цепкие пальцы соскользнули с её тонкого запястья, как она побежала вниз по улице, прочь от багряных костров, во мрак. Только бы успеть проскользнуть вон в те угольно-чёрные, будто залитые смолой улочки, и ему никогда уже её не найти, никогда.... О том, что будет дальше, бритунка не задумывалась. Слишком ярко перед её глазами стояли сцены боли и унижений....
       Но нет - внезапный удар в спину заставил её покатится по мостовой, из прокушенной губы потекла кровь. Солёная...
       Аспарзио стоял над ней, как настоящий демон из Преисподней. Весь его бок промок и был залит чём-то тёмным. В ладони зажат нож. Он со звериным выражением ярости и ненависти смотрел на неё. Его руки тряслись.
       -- Хочешь, чтобы меня прикончили одного, сука?! -- взревел он.
       Пинком ноги гасконец перевернул её на мостовой. Она охнула от острой боли в боку.
       -- Хочешь, чтобы демон сожрал меня, а ты сбежала, продажная стерва?!
       Он поднял её за волосы, заставляя скулить от страха. Его холодные пальцы впились в её шею, сжав её так сильно, что Офелия содрогнулась. Он отпустил её и одновременно ударил кулаком по лицу, задев лишь вскользь - у девушки подкосились ноги. Но даже так удар заставил вспыхнуть огнём скулу и звёзды вылететь из глаз. С разбитой губы потекла кровь.
       -- Хочешь, чтобы я подох, мерзкая тварь?!
       Он резко обернулся. Лицо его было безумным.
       -- О, я знаю, он идёт, идёт за мной.... Не нужно было разбивать тот кувшин. Демоны всегда охраняют сокровища.... ха-ха-хаа....
       Смех его был клекочущим, а лицо перекосилось, словно лик одного из языческих божков.
       -- Но я обману его, обману... -- шептал он куда-то во тьму. -- Искупаю камень в твоей крови! Демоны любят девичью кровь... А потом убегу... заберу коня у Тартареса...
       Пугающая ухмылка исказила его лицо. Он шагнул к валяющейся на мостовой рабыне. И в этот момент что-то огромное, чёрное упало на него из тьмы.
       Оно рухнуло прямо с небес, смутно похожее на человека - но его несли громадные крылья. Ледяной мороз прошёл по коже девушки, словно дыхание с заснеженных гор. Вспыхнуло два багровых рубина - пылающие глаза. Аспарзио покачнулся. Сверкнувшие клыки вонзились в шею грабителя. Хлынула кровь. Она текла и текла, заливаясь ему за шиворот, струями, чёрными в ночи... Его ноги подкосились, и он рухнул на колени. Нож выпал из его руки и зазвенел по мостовой.
       Неожиданно ночь породила ещё одну фигуру. Плечистый великан с мясницким топором материализовался из тьмы. Он тяжело дышал, волосы слиплись у него на лбу, лезвие топора был окрашено красным. На боку болтались пустые ножны - видимо, клинок переломился или был утерян в бою.
       -- Аспарзио! -- громыхнул гигант, с удивлением вглядываясь в покачивающуюся на коленях фигуру. -- Клянусь грудями святой Бригитты, вот уж не ожидал....
       Голова грабителя повернулась вокруг своей оси. Демон, растворяющийся во мраке, с противным хрустом и нечеловеческой лёгкостью отвернул голову бывшего хозяина Офелии. И с заливистым хохотом, подобным хохоту гиены, швырнул её в незнакомца. А затем его приплюснутая, чёрная голова с пылающими алыми глазами обратилась в сторону Офелии. Кровь клокотнула в её горле, дыхание перехватило. Касалась ли она камня? Не попала ли её кровь на камень, когда избивал Аспарзио? Её сердце пропустило удары. Она помнила движения демона - нечеловечески быстрые, неуловимые. Ни один человек не успеет....
       И в этот миг упал топор. Он рухнул с небес, угрюмо сверкая в свете пожаров. И пробил спину демона. Тварь из Преисподней развернулась, яростно ощерившись. Могучая рука незнакомца сомкнулась на её шее, удерживая кошмарную пасть на расстоянии от себя. Громадные крылья вспороли воздух. Человек и монстр покатились по мостовой - и что было дальше, Офелия не разглядела. Она лишь увидела, как великан, сплюнув кровь, подымается, а топор в его руках стал ещё краснее.
       Руководствуясь непонятным порывом, она на коленях, не вставая, подползла к сразившему демона великану. Его лицо в кровавых отблесках костров показалось ей знакомым.
       -- Кормак?! -- изумлённо воскликнула она, когда он хмуро отбросил слипшиеся от пота волосы с лица.
       Лицо северянина просветлело.
       -- Офелия? -- рокотнул он. -- Эта тварь прикончила Аспарзио. Мы сегодня обчистили одного чародея, а, как известно, колдуны крепко держатся за свои сокровища. Клянусь святым Георгом, порой они могут дотянуться до ограбившего их негодяя даже после смерти!
       Сказав эти слова, он запрокинул голову и захохотал своей собственной шутке.
       -- Во имя кареты Сатаны, -- пренебрежительно пихнул он труп Аспарзио ногой. -- Говорил же я этому шакалу - не стоит брать ничего, что лежит рядом с жертвенником! Но эта жадная свинья таки позарилась на камень.
       Хмыкнув, Кормак взвесил топор в руке. Его взгляд обратился на притихшую Офелию.
       -- Что будешь делать? -- весело поинтересовался он. -- Чёртовы наймиты могут добраться и сюда. Лучше бы тебе спрятаться в одном из домов. Жаль, конечно, что Аспарзио сдох....
       -- Он хотел отдать меня демону! -- внезапно прорвало девушку.
       -- Да, он всегда был скотиной, -- охотно согласился ирландец. -- Славная свинья Аспарзио. Небось хотел убраться из города пораньше, пока демон до него не добрался? Паршивый дурак. Эти твари могут преследовать добычу не хуже волков в Шотландии, много лиг.
       И тут в Офелии что-то лопнуло. Она опёрлась ладонями о перемазанную в крови людей и демонов мостовую и зарыдала. Всхлипы вырывались у неё из груди вперемешку со словами.
       -- Возьми меня с собой, -- умоляла она. -- Я знаю, ты не такой подонок, как Аспарзио... Куда мне идти.... я не знаю... завтра меня опять продадут, и новая тварь будет днями измываться надо мной...
       Кормак хмыкнул. По его мнению, мир вообще был достаточно паршив, чтобы давно не удивляться этому. Но вид хорошенькой полунагой девушки, взирающей на него умоляющими глазами, что-то затронул в его сердце.
       Дикарь нахмурился.
       -- Я еду на запад, занимаюсь то воровством, то наймом, то грабежами, -- сумрачно пояснил он. -- Боюсь, такая жизнь не для беспомощных девушек вроде тебя.
       -- Хуже мне не будет! -- в отчаянной мольбе простёрла она к нему руки. Отвези меня на запад, куда угодно из этого проклятого города. Я пойду с тобой на край света, и даже когда ты доберёшься до огненных океанов ада, буду ублажать тебя по ночам!
       Кормак хмыкнул.
       -- Так или иначе, я собирался убираться отсюда. Может, подамся в Сирию, а может, в Египет. Так и быть, заберу свою лошадь из трактира, если его ещё не подпалили чёртовы ублюдки. Черныш вполне увезёт нас двоих.
       Офелия уронила голову в ладони и разрыдалась.
      

    46


    Тихонова Т.В. Ингальф и Крысиная Голова   18k   Оценка:8.23*4   "Рассказ" Фэнтези

       Он всё время облизывал сухие губы. Отпивал глоток из высокого медного бокала и доливал в опустевший бокал из графина. Графин стоял в шкафу за спиной. Этот шкаф красного дерева с затейливыми инкрустациями в виде драконов, птиц с девичьими прелестными головами, с павлиньими хвостами и хищно сжатыми когтями принадлежал ещё его отцу. Отцу его отца. Отцу того отца. Брр... Тьма веков окутывала имя того, кто его сделал. Но как бы хотелось знать, кто автор этого создания...
       Ингальф Мёрдок покосился на него. Обычный шкаф. Скруглённые углы, толстое желтоватое стекло овальных дверок, метра полтора в высоту, в ширину плеч обычного взрослого оникейца. Ножек нет, и сам шкаф точно вырезан из одного куска дерева вместе с полками, стёкла будто растут из пазов. И Ингальф никогда не слышал, чтобы они дребезжали... вот, пожалуй, и все необычности. Да... И то ли оттого, что ножек нет, и шкаф врос от древности в пол, то ли по причине хитрости его создателя, сдвинуть с места его никто не мог...
      
       Ингальф подошёл к окну. Короткий осенний день подходил к концу. Моросил дождь. В горах, которыми со всех сторон окружена Оникея, наверное, теперь ляжет снег. Перевал, единственный ведущий во внешний мир, скоро перекроет многометровыми заносами до весны. Город, и так не густо населённый, опустеет совсем. Вон... от богатых кованых ворот оружейника Кикколаса отъезжает последняя телега. Сытая двойка толстозадых мохноногих тяжеловесов еле трогает с места. Кикколас-старший едва взглядывает на городскую ратушу, возвышающуюся на один этаж над другими домами, и тут же отворачивается, заметив в окне молодого Мёрдока, младшего сына головы города. Сам голова прошлой осенью сгинул в горах, отправившись на охоту. Старший его сын с семьёй уехал из этих мест ещё раньше. Оставались младший, горбун и пьяница Ингальф и молодая Рулейда, мачеха. Городской Совет взял на себя управление городом, не решившись выгнать этих двоих на улицу. Дело было к зиме, да и тело отца не было найдено...
       Ингальф толкнул раму высокого стрельчатого окна и, щурясь от секущего ледяного дождя, крикнул:
      - Не ходи, Кикколас. Видишь, заволокло перевал?! Метель в горах!
      - К ночи перейду, успею ещё! - коротко ответил старик и поднял ладонь в знак прощания. - До весны, парень...
       Последние слова долетели слабо из-за налетевшего ветра. А Кикколас дёрнул нетерпеливо вожжи:
      - Нно! Пошшёл!
       Голос его раскатился эхом по пустынной улице. Старик в добротном плаще на рысьем меху, в кожаных ботах на толстой подошве размашисто шагал за телегой, повязав чёрный платок вокруг головы узлом назад на манер местных угольщиков. Лисья шапка его была зажата подмышкой. Жаль под дождь её. Хорошая лиса, чёрная, с огненным палом по брюху. Редкая. Такую можно только в этих местах сыскать. "Вот выйдем за город, ближе к горам... а там уже и снег, холодает-то как быстро, ветер с северных отрогов студёный... там шапку и надену...", - думалось Кикколасу.
      
       Ингальф тоскливо усмехнулся, зябко поёжился в своей волчьей, мехом вовнутрь, куртке, и отвернулся, мутными глазами уставившись на шкаф. Светло-карие, почти жёлтые, они зло сузились - графин был опять полон.
       Горбун покачнулся в раздумье на красивых длинных ногах, обтянутых толстыми шерстяными гетрами, такие вязали обычно здешние женщины из тёплой козьей шерсти. Кожаные домашние боты, меховые внутри, тёплая куртка, шерстяной домашней вязки свитер... едва согревали. Угли еле тлели в камине. Огонь лениво облизывал огромные поленья, почти не давая тепла. А рука сама тянулась к графину. И в который раз насмешливый голос, давно поселившийся внутри него от одиночества и обиды на своё уродство, ему говорил: "Смотри-ка, опять полон!".
      
      В первый раз попробовал его содержимое Ингальф, когда пропал отец. Прошлой осенью. Уже стоял сентябрь. Рыжие от густо разросшегося охрянника горы в те дни отливали золотом под лучами словно обезумевшего солнца. Небо пронзительно синее, такое редко бывает в здешних местах. В детстве Ингальф очень любил такие дни - можно гулять в саду с матушкой и братом.
      Но мама умерла давно от сухотки. Старший брат, Ойдо, уехал из Оникеи на равнинные земли сразу после этого. А ещё через три месяца отец привёл в дом мачеху. Рулейда была красива и умна. Вследствие этого почтительна к отцу и снисходительна к горбуну-сыну. Жили они поэтому вполне сносно, то есть, почти не замечая друг друга в большом опустевшем доме...
      
      К вечеру того памятного дня, когда пропал отец, ветер неожиданно сменился. Пошёл дождь. К ночи дождь сменился снегом. Как сейчас. А к утру охотники вернулись замёрзшие и злые. Проплутав по западному склону несколько часов подряд, они так и не нашли отца. Только следующим летом на обрыве был найден обрывок его куртки. Его, потому что только у него была такая - из шкуры красной рыси...
      
       Ингальф решительно откинул маленький кованый крючок дверцы и взялся за прохладное горло графина. Ему всегда чудилось в такие мгновения, что кто-то удовлетворенно хмыкает, глядя на него. Его внутренний голос огрызался с кем-то: "Не твоё дело, Крысиная Голова... Заткнись, Крысиная Голова... ". И тогда Ингальфу казалось, что он сходит с ума. Кто этот Крысиная Голова? Почему его собственный внутренний голос называет неизвестные ему самому имена? Ледяной холод тёк промеж лопаток в такие минуты.
       Это были редкие случаи, когда рука его ставила графин на место. Закрывала шкаф. И в скрипе закрываемой двери слышался язвительный чей-то голос:
      - О-о-о, и-и-ишь ты.
       Это "ты" звучало коротко, как выстрел, совпадало с щелчком замка, и Ингальф, мотнув раздражённо головой, быстро выходил из комнаты. Шкаф стоял в столовой у входа, возле "тёмной" стены - туда никогда не падали солнечные лучи.
      
       Сунув ногу в стремя, легко подбросив укороченное, но сильное тело, Мёрдок-младший взлетел в седло. Конь, его любимец Слай, нетерпеливо переступал тонкими ногами, всхрапывал и дёргал узду, просясь из полутёмной конюшни на волю.
      - Сейчас, сейчас, - потрепал его по гладкому боку Ингальф, улыбнувшись.
       "В такую погоду не стоит тебе отправляться в горы, - надоедал между тем внутренний голос, - да и к графину ты сегодня не один раз прикладывался".
       Но Ингальф лишь мрачно кривил губы. "Кому будет печаль с того, что я сдохну?" Матушка, может, всплакнула бы, отец долго искал бы, брат... брат всегда был добр к нему. Ему грех жаловаться... Но теперь лишь равнодушный взгляд Рулейды за пустым обеденным столом на другом его конце да Слай остались у него. Но, может, оно и к лучшему, если вдруг вот так - враз, на скаку..."
       Пустив лошадь галопом по пустой улице, навстречу ветру с дождем, с пролетающим уже снегом, Ингальф, припав к скакуну, чувствовал, как леденеют пальцы в перчатках, лицо обжигало крупой.
      Но думая о смерти, он кривил душой. Смерти он желал быстрой и внезапной, но страшился остаться один на один с ожиданием её. "Сверзиться в ущелье, остаться живым и подыхать, как собака... это ли не самое страшное?! Нет... - потом отвечал сам себе, - самое страшное - видеть, как умирает матушка, единственный человек на свете, который любит тебя больше себя самого, и знать, что ты ничем не можешь ей помочь...".
      "Чаще всего случается именно то, чего боишься больше всего..." , - внутренний голос монотонно отвечал ему.
      Но внутренний голос - "он на то и внутренний, чтобы озвучить бродившие в тебе сомнения, мы часто называем его вторым я, совестью...", - так говорила ему всегда матушка, когда он ей жаловался на него.
      "Молчи, ты надоел мне!", - и Ингальф, подставив лицо ветру, гнал Слая вперёд.
      "Неужели ты оставишь город, ты помнишь, что говорил тебе Крысиная Голова?", - вкрадчиво продолжал голос.
      Опять! Опять он говорит, что кто-то по имени Крысиная Голова когда-то что-то ему говорил! Он ничего не помнил! Ингальф замотал головой и процедил сквозь зубы:
      - Отец был прав, я схожу с ума! - и горько усмехнулся, гримаса отвращения ко всему, что с ним происходило, исказила лицо, и хохот дикий, страшный вырвался вдруг.
       Он хохотал, как безумный, вцепившись в повод, то припадая к шее лошади, то поднимая взмыленную её на дыбы. Слай принялся кружить на месте и, наконец, остановился, как вкопанный. Снег летел стеной, косой ветер срывал последнюю листву с деревьев и гнал её по дороге к городу.
      Город лежал чёрный и притихший. Попавший сюда ночью путник не увидит приветных огней, отблеска очага в окнах. Свечи и лучины горели в Оникее плохо, чадили и быстро гасли. Дрова и уголь дымили и давали слабый, едва согревающий огонь. И с последними лучами солнца оникейцы ложились спать.
       Этих долгих зимних ночей город боялся больше всего. В воющей голодными волчьими глотками безлунной темноте, за стеной снега и ветра навсегда пропадали люди. Угольщики и оружейники, золотых дел мастера и кожевники, ткачи и портные... Они пропадали, и больше их никто не видел.
       Родственники пропавших пытались их искать, уходили в горы. Многие из них так и не вернулись.
      Поэтому с наступлением осени через перевал тянулся поток телег и людей. Поэтому с наступлением вечера закрывались ставни и запирались засовы. Зачарованный город будто вымирал до рассвета. Жизнь останавливалась здесь в ожидании весны.
      
       Его словно жевали, не дожевали и выплюнули. Вымокший и продрогший, злой на самого себя и на всех сразу, Ингальф плелся по тёмной улице рядом с взмыленным жеребцом.
      Копыта цокали в тишине. В кронах облетевших яблонь, груш, свистел ветер. Ветки деревьев мотались потерянно на фоне снежного неба. Лёгкие снежинки вертелись, кружились, взмывали, повинуясь неведомой небесной свирели. Чернеющие уступы гор высились громадой над городом, и казалось Ингальфу, что они наступают на город, на него.
      Вон ущелье на западном склоне уже видно... И отвесная скала, нависшая над ним...
      "Я брежу. И ты, голос, молчишь... Отчего ты теперь молчишь?"
      Но в ответ лишь шум ветра и снега. Метель заволокла всё вокруг. Клубы снежной крошки и пыли то сворачивались вдруг сугробом под ноги, то стелились позёмкой... И странные тени стали мерещиться Ингальфу. В один миг вдруг снежная кошка, выгнув спину, бросалась на него. Но на излёте рассыпалась мелким крошевом. То в двух шагах дракон взвился на дыбы, и стало видно его чешуйчатое брюхо. Морда рептилии оказалась на уровне глаз Ингальфа. А он лишь стоял, страшно испугавшись. Но и дракон завертелся волчком и потерял свои очертания.
       Конь шарахался от каждой подворотни и жался к хозяину. И тот, забыв о своём намерении дать остыть коню перед стойлом, сам не свой от ужаса, взлетел в закуржавившееся инеем седло и погнал к дому...
      - Быстрей, Слай. Быстрее, хороший мой, - шептали его замерзающие губы...
      
      Заведя всхрапывающего Слая в стойло, еле справившись застывшими руками с засовом конюшни, Ингальф вбежал в дом и затворил за собой дверь. Дверь дёрнулась, выгнулась вовнутрь от порыва ветра, но старинные засовы выдержали...
      Сбросив у порога мокрую куртку, Мёрдок-младший поднялся в столовую. Стянул с себя свитер, промокший ещё под дождём. Штаны. С улицы ему казалось, что в вечно холодном доме тепло. Оставшись в полотняных подштаниках, босыми ногами прошлёпал к окну. Метель бесновалась и кружилась по улице. Снег летел и летел остервенело ему в лицо, и, казалось, свирепел ещё больше оттого, что не может обрушиться на его, Ингальфа голову.
      Ингальф видел своё отражение в тёмном окне. Растерянное, встрёпанное лицо... Говорят, лицом он похож на матушку. "Если сын похож на мать, значит, будет счастлив... Глупые болтливые клуши...", и Ингальф закрыл лицо руками. Ему показалось вдруг, что всё это уже было. Было... Он медленно отнял руки от лица. И от ужаса похолодело внутри.
      Вот так же он стоял у окна. Мела метель. Только лицо его в том отражении было моложе. И сзади, как сейчас, торчала крысиная голова.
      
      Закричать он не мог. И пошевелиться не мог. Мог смотреть, чувствуя, как немеют от напряжения пальцы, вцепившиеся в подоконник. Голова, похожая на крысиную, была видна за его плечами смутно, как и положено отражению того, что происходило в освещённой лишь угасающим уже камином комнате.
       Но видел он в стекле вовсе не столовую. В стекле плыло зарево над Оникеей. Закат разлился над невысокой горушкой Маяковой. Светился тревожно глаз маяка. Там раньше был маяк. Да-да, маяк! Оникейцы, зажигая его, предупреждали об опасности жителей равнины. О какой опасности?..
       Ингальф никак не мог вспомнить. А люди перед его глазами отчего-то радовались. Они бежали по улицам, кричали:
      - Едут! Едут! Везут!
       Ингальф многого не мог понять, но видел, как на площадь перед ратушей оникейский тяжеловоз вытянул телегу с клеткой. Поднялась суета, люди подбрасывали шапки вверх, что-то кричали. Что-то около сотни вооруженных всадников двигались вслед за телегой.
       Толпа хлынула к клетке. Множество рук вцепилось в прутья и принялось её раскачивать. Вот клетка скрылась под кучей копошащихся тел.
       Ингальф, широко раскрыв глаза, смотрел в плавящееся нездешним закатом стекло. Крысиная голова жутким двойником виднелась сзади.
       Вот толпа отхлынула. В том, что осталось лежать на обломках клетки, едва угадывалось женское тело.
      - Кто она? - прошептал Ингальф.
      - Повелительница драконов, Ээлия Рыжеволосая. Вас всех, горбун, не хватит, чтобы ответить за её смерть, - прозвучало за спиной.
       И Ингальф вспомнил. Оникейцы предупреждали жителей равнины, когда драконы появлялись в небе.
       Отражение в окне исчезло. Метель с утроенной силой хлестнула в стекло и выбила его. Осколки полетели в лицо Ингальфу. Что-то больно хлестнуло по ногам, оплело и дёрнуло его вниз. Больно ударившись, он упал. Видел, как его тянет за собой странное существо. Не то крыса, не то дракон тащил его и говорил, говорил:
      - Тебя заждались, Мёрдок. Мёрдок Аддагалф виновен в смерти царевны, и Одейр, и Мойр, все пришли в свое время поклониться ей, а Аддагалф Подлый вероломно пленил её и единственного сына Драконидов...
       Аддагалф Подлый... Аддагальф Смелый... Аддагальф Мёрдок... Ингальф шептал разбитыми губами имя героя Оникеи, своего предка, о котором ходили легенды. Ээлия прокляла Оникею, когда умирала. С ней тогда был сын, и она умоляла пощадить его. Толпа разорвала их обоих...
       Ингальф пытался ухватиться за косяки, двери, поднимался и вновь падал, пока, наконец, от страшного удара не потемнело в глазах...
      
       ...Солнце садится за горой Маяковой.
      Узкие злые глаза упорно смотрят в небо через колья клетки. "Распахнуть бы крылья, чтобы треснула эта людская скорлупа, взлететь... ещё раз... но сын... он не сможет, он слишком мал...".
       Женщина с копной медно-рыжих волос, босая, в рубахе, брошенной ей конником, чтобы прикрыть наготу, сидит, покачиваясь в такт ходу тяжеловоза. Мальчишка с характерным узким зрачком Драконидов сидит у её ног. Его клонит в сон, но он вздрагивает, мотает остервенело головой, и вновь немигающий взгляд сверлит спину впереди едущего всадника.
       Ингальф, покачиваясь в седле, наблюдает за пленниками. Но, услышав шум, отворачивается. Оникея уже показалась впереди.
      - Почему не зажжён маяк? - спрашивает он. - Война ещё не окончена.
      - Зажечь маяк... Приказ головы Оникеи Аддагальфа Мёрдока!
      - Зажечь маяк... Приказ головы Оникеи...
       Приказ бежит впереди сотни, достигает города, пересекает его, и факел вспыхивает на горе Маяковой.
       Толпа у ратуши волнуется, кричат приветствия. Вот первая волна людских рук подхватывает идущих впереди всадников, заставляет их спешиться, тормошит радостно.
       Но взгляд Ингальфа вновь падает на пленников. Женщина что-то ему кричит. Показывает на сына и опять что-то кричит. Ингальф знает, что она просит, но молчит.
      - Да здравствует, Аддагальф Мёрдок! Да здравствует, Аддагальф Смелый! Смерть злобным Драконидам! Смерть! Смерть!
       Ингальф наклоняет голову и поднимает ладони в знак приветствия. Он чувствует, как на него устремляются взгляды сотен людей. Его прямая, гордая фигура на прекрасном олзойском скакуне видна далеко. Но он опять встречает дикий взгляд пленницы. Народ требует выдать пленников, но что-то мешает ему, и он медлит...
      - Да здравствует, Аддагальф Смелый! Смерть оборотням!
       Мальчишка стоит, вцепившись в колья клетки, дикие глаза растерянно мечутся по толпе...
       Камни летят в него.
      - Окружить клетку, - короткие слова Аддагальфа вызывают недоумение. - Окружить клетку! - и опять короткое: - в яму - пленников... мальчишку обменяем на наших людей.
       Толпа беснуется и давит на окруживших клетку всадников. Руки цепляются за стремена, за повод, пытаясь оттянуть лошадь, добраться до телеги. Но ликование победы, радость видеть друзей и близких живыми скоро заставляет их забыть о пленниках. Слышится смех...
      
       Ингальф вздрогнул. Странная тишина в доме. За окном шёл снег. Легкие крупные его хлопья кружили и ложились на землю. На улице горели фонари...
       И он вдруг распрямился. С удивлением долго смотрел на своё отражение. Словно стал на голову выше. Горба за плечами не было...
      - Так не бывает, - проговорил он вслух, покачав головой.
       И ему никто не ответил.
       Подойдя к шкафу, Ингальф рассмеялся. Впервые за всё то время, что прошло со дня смерти отца. Потому что графин был пуст...




    47


    Быстров В.С. Нечисть   9k   "Рассказ" Эротика

    Дурной тон писать пол страницы пояснений к маленькому рассказу, ибо всё, что хотел сказать автор, должно быть в самом тексте, а не перед или постфактум в комментариях. Но данный случай особенный. В сочинении присутствуют элементы эротики, насилия, касается детской порнографии и педофилии. Разумеется, всё в рамках литературного слова. Любители кровищи рекой и извращенцы будут разочарованы, это не очередное сочинение для утехи озабоченного плотью разума. Автор точно не определился с категорий опуса, навскидку она детям до 14-ти. Посему настоятельно не рекомендую читать это если вам меньше указанного возраста или вы натура особо впечатлительная. Но кто же вам помешает...


    Нечисть


    Мама, мамочка, мама моя! Почему ты ушла? Почему оставила меня? Обрекла на одиночество... вечное одиночество.
    Тяжело терять близких, а в одиннадцать лет просто невыносимо. Александра, именно так называла её мама, и никогда Саша, забравшись с ногами на постель, сидела с отрешенным видом свернувшись, словно в клубочек, пытаясь переварить события последних недель. Мама, всегда такая внимательная и заботливая, вдруг собралась и ушла. Сначала Александра ничего плохого не заподозрила, так бывало и раньше. Она уходила поздно вечером, пропадала на пару суток, но всегда возвращалась. А тут какая-то затаённая тревога не давала покоя, не то чтобы изводила, но мучила неопределённой ускользающей мыслью. Нечто необычное было в нынешнем уходе мамы. Добавляла тревоги к беспокойству нервозность отца. Раньше он всегда относился спокойно к таким отлучкам жены. Он и сам поступал аналогично. Правда, они и часто ссорились с мамой в последнее время. Отец считал, что мама слишком мягко воспитывает дочь, слишком оберегает её от внешнего мира, заключив в 'розовый' кокон девичьих грёз о благородных принцах и справедливой доле. Но более чем до словесных перепалок не доходило. Мама никогда не показывала недовольства, она мягко ласками и уговорами успокаивала его. Это она умела. Лишь раз мама после очередной ссоры обронила фразу, что она очень устала от этого...
    А потом, как прямое попадание молнии, Александру поразила догадка, смутное воспоминание резко обрело ясность - мама ушла утром, перед самым рассветом и по истечении стольких дней девочка уже была уверена, что мама не вернётся. Отец осатанел от злости, его спонтанные приступы безграничной нежности всё чаще сменялись припадками неконтролируемой ярости. Под конец он отказал ей в пище. Да она и не могла сейчас есть, но организм требовал всё настойчивей и настойчивей.
    - Всё сидишь? - прервал мысли голос отца, - так совсем с ума сойдёшь с голодухи.
    В ответ лишь молчание и безразличный взгляд в пустоту.
    - Поверь, я тебе не враг. Мне не жалко. Но тебе пора самой добывать себе пропитание. И чем раньше ты начнёшь, тем проще, быстрее освоишься. Ты слышишь меня? ... Ты слышишь меня?! Я с тобой разговариваю!
    Он снова озверел. Бледное лицо вздулось узлами мышц. Глаза загорелись страшным безумным блеском.
    - Я тебя спросил! Отвечай отцу! Ты слышишь меня?!!
    Он больно схватил Александру за запястье и выволок из постели. Девочка вскрикнула, но крик прервала затрещина. Страх. По лицу её никогда не били, тем более родной отец. Панический страх погнал её прочь из дома в холодную городскую полуночную тьму. Всё равно куда бежать, бежать вслед за мамой, бежать навстречу рассвету.

    * * *

    В ночную зябь лёгкое летнее платьице на подростке смотрелось неуместно, в такое время впору бы одеть хотя бы колготы и плотную кофточку. Мужчина уже пару минут украдкой посматривал в сторону парковой скамейки, на которой сидя дремала девчушка на вид лет десяти-двенадцати, точнее определить сложно, ангельское личико слишком бледное и ещё детское, но миниатюрное тело уже выдавало в ней женские черты. Мужчина глянул на часы. Ого! Половина первого, и так пустынно в эту ночь. Он решительно затушил сигарету и направился к скамье.
    - Девочка. Не бойся, я не страшный. Ты что тут делаешь так поздно?
    - Я... я потерялась.
    - В таком возрасте? Ты не помнишь свой адрес?
    - Я... меня... меня из дома выгнали, - она заплакала.
    - Ну, что же ты, ну, успокойся... бывает... наверное повздорила с родителями, а те погорячились. Тебе в милицию надо бы. Но сейчас так поздно, да и участок далеко. Я бы тебя проводил, но... Слушай, давай сейчас ко мне пойдём, я тут недалеко живу. Успокоишься, чаем угощу, а утром я тебя обязательно отведу... к тебе домой. Ведь сунься в милицию с таким делом, так там дело и откроют, а чего доброго ещё и прав родительских лишат. Стоит тебе из-за одной ссоры в детдом отправляться? А родителям каково будет? Бледная какая, совсем озябла, - мужчина снял с себя плащ и накинул на плечи девочки. Он присел на корточки, пытаясь заглянуть ей в лицо. Девочка успокоилась и перестала плакать, она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
    - Давай, решай. Ко мне или в милицию? Я не настаиваю. Ну, пойдём?
    - Пойдём.
    - Куда?
    - К вам.
    - Значит ко мне. Точно?
    - Да.
    Ну, пошли. Только выкать прекращай. Меня Гена зовут. А тебя?
    - Александра.
    - Ах, Александра, Александра... что ж ты слёзы то развела? Даже Москва им не верит. Вон мой дом. Сейчас согреемся чайком горячим и баиньки. Устала, небось. Да и я что-то сегодня притомился.

    * * *

    За чаем особо не разговаривали, каждый молчал о своём, да и Александра откровенно клевала носом от усталости. Она еле добрела до дивана и заснула в чём была, не дождавшись пока Гена достанет из шкафа постельные принадлежности. Радушный хозяин заботливо укрыл её пледом.
    Сна не было, мозг просто отключился, но через несколько часов он забил тревогу от непонятных ощущений. Александра проснулась, тихо, не шевелясь, открыла глаза. Пледа на ней не было, что-то тёплое и шершавое гладило ногу выше колена с внутренней стороны. Оно скользнуло выше, под подол платья, едва коснувшись трусиков, и только тогда Александра испуганно вздрогнула.
    - Тише, девочка моя, тише, - зашептал Гена, - я тебя не обижу.
    Его руки вновь нахально полезли под платье, одна снизу, лаская бёдра и настойчиво приближаясь к тому, что всё не решалась потрогать, а вторая, растянув шнуровку ворота на груди, зашарила в поисках едва наметившихся округлостей. Александра молчала.
    - Вот и славно, хорошая девочка. Мой ангелочек. Чёрт! - шнуровка оказалась слишком тугой и сильно мешала ему, а бантик подло затянулся в тугой неподдающийся узел. Он оставил без внимания бёдра и попытался справиться с узелком двумя руками. Но и эта попытка оказалась тщетной. Маленькая отвратная случайность портила всё удовольствие. Разозлившись, Гена рванул платье за ворот. Но ткань не поддалась. Тогда Гена вонзился зубами в ненавистный узел и... замер в блаженном оцепенении сладостно постанывая время от времени.
    Через пару минут Александра спихнула с себя обмякшее тело, которое рухнуло как мешок на пол. Она поднялась, подошла к окну и задёрнула поплотнее шторы. Потом направилась в ванную, по пути легонько коснулась узелка на груди и сбросила с себя платье, чтобы не запачкать кровью. Голод и муки совести её больше не мучили.
    После приятного омовения Александра вышла из ванной не обременяя себя одеждой, а в одиночестве это не возбраняется, да и единственное платье, пусть и слегка порванное мочить не хотелось. Но в найденное в шкафу большое махровое полотенце она завернулась с удовольствием, вспоминая дом и маму, которая всегда заботливо закутывала её после купания в почти такое же. Эх, мама, мама, видимо вот от этого ты меня и оберегала. Но зачем же было обманывать, что все люди честные и порядочные? Я ведь чуть не умерла с голоду. Александра села за компьютер. Логины оказались не проблемой, с выпитой жизнью к вампиру приходят и знания жертвы. Так, почта, сотни ссылок на порносайты, десяток авторизаций на закрытых их частях, а там... скопище педофилов. Контакты тянут за собой адреса - есть ссылка, будет человек. У юной вампиршы нет сил, чтобы увидеть реальных людей, прикрывающихся масками, пока нет, но есть что положить в капкан. Александра включила веб камеру и сбросила с себя полотенце. Ну, кто жаждет? Налетай! Пиши в личку, получишь адрес. Сколько же тут нечисти! Голодать я не буду.



    48


    Андрощук И.К. Дон Хуан мертв   11k   "Рассказ" Мистика

      ДОН ХУАН МЁРТВ
      
      На окраине Рауды, небольшого селения, расположенного к югу от Севильи, рыцари тайного Ордена Рогоносцев наконец настигли повесу. К закату солнца его изуродованный труп был повешен на ветвях раскидистого платана, который рос в лощине неподалёку от селения.
      Там он провисел три дня и три ночи: к четвёртой полуночи лощину заполнили волны плача. Женщины из ближних и дальних земель, влюблённые в Дон Хуана или только в мечту о Дон Хуане, пришли проститься с ним. Хуана сняли с дерева, омыли, облачили и понесли к монастырю Святой Амалии, расположенному в горах неподалёку от места расправы. Здесь, в стенах, часто служивших ему убежищем при жизни, Дон Хуан был предан земле. Хоронили ночью, вопреки христианскому обычаю.
      Мать Терезия, аббатисса монастыря, при виде скорбной процессии лишилась чувств: была она женщиной молодой и сердце её принадлежало не только Богу. Она пришла в себя только вечером - однако не встала с постели и не пошевелилась, лишь тёмные глаза её, подернутые глубокой печалью, отражали колышущееся, точно живое, пламя свечи.
      Прошёл день, ночь и ещё день. Мать Терезия стремительно угасала. Нельзя было смотреть без слёз на то, как эта властная, красивая женщина превращается в желтолицую, остроскулую девочку-подростка. Ещё не верили, но уже было ясно: мать Терезия отходит к Господу. В стенах обители то тут, то там прорастали глухие рыдания.
      В третью ночь веки аббатиссы задрожали, и она наконец смежила глаза. Огонь свечи затрепетал и погас. Сестра Летисия, дежурившая в ту ночь у одра умирающей, не заметила этого: она спала.
      Едва Терезия закрыла глаза, ей привиделся он. Дон Хуан стоял у порога, лицо его было бледным и серьёзным, а в глазах пылала властная, уже нездешняя страсть. Терезия вскочила и порхнула к нему - легко, как бабочка. Они ушли в монастырский сад и любили друг друга всю ночь на бархате трав под пологом цветущей сирени....
      Терезия проснулась. Было серо, у изголовья, опустив голову на грудь, спала сестра Летисия. "Это сон... это был только сон...", - по виску аббатиссы на подушку скатилась слеза. "Но как в нём всё необычно... Это был не простой сон. Это знак от него".
      Свершив омовение и облачившись, мать аббатисса вышла прогуляться, как это она обычно делала после сна. Было раннее утро, оглушительно щебетали птицы. Проходя по саду, аббатисса помимо воли взглянула на т о место. И застыла в изумлении: трава была смята, в ней что-то чернело. Терезия подошла и подняла с земли чёрную с алой лентой шляпу Дон Хуана.
      Днём позже точно такую же шляпу нашёл в своём саду ещё один человек. Этого человека звали дон Педро Малагана. Он был из тех, чей клинок одним из первых вонзился в тело Дон Хуана.
      Накануне дон Педро крепко выпил и рано уснул. Ночью ему, однако, померещилось искажённое ужасом лицо донны Лусии. Супруга трясла его и кричала: "Вставай! Здесь Дон Хуан!" -"Дон Хуан мёртв", - возразил дон Педро и захрапел на другом боку. Утром вышел в сад...
      Бред, пытался успокоить себя дон Педро. Негодяй мертв. А шляпа... Ещё раз бред. Подбросил какой-нибудь шутник. Идальго скорее голову потеряет, чем шляпу.
      Вернулся в дом. Лусия спала, как ни в чём не бывало: должно быть, ей снились приятные сны. Дон Педро внимательно осмотрел ее лицо и не обнаружил в нём малейшего намека на бессонную ночь. Вот разве эта царапинка на шее... Но ведь она могла быть и вчера, и позавчера. Дон Педро успокоился окончательно - но всё же вечером тщательно проверил засовы на дверях и окнах.
      За полночь вдруг проснулся - как будто какая-то неведомая сила вытолкала из сна. Лусии в постели не было. Дон Педро схватил шпагу и в одном белье выбежал из дома. Полная луна разбросала по двору ажурные тени. Из сада донёсся леденяще знакомый женский смех. Дон Педро бросился в сад: там, где он утром нашёл шляпу, кто-то в чёрном обнимал Лусию.
      - Эй, дон мерзавец! - голос дона Педро сорвался от гнева. - Защищайтесь!
      Лусия вскрикнула и бросилась прочь. Её любовник медленно обернулся. Это был Дон Хуан.
      - Но что я должен защищать, дон Педро? - насмешливо спросил он. - Жизнь? Так у меня больше её нет. Защищаться следует вам, сеньор рогоносец!
      В лунном свете сверкнула и зазвенела сталь. Две тени - чёрная и светлая - метались по саду, и тонкие молнии шпаг полыхали между ними. Белая тень яростно нападала, чёрная лениво отражала атаки. Но вот дон Педро сделал стремительный выпад - и шпага его глубоко вонзилась в грудь неприятеля. Дон Хуан на миг замер, потом отступил на шаг и рассмеялся:
      - Браво, дон Педро. Вы дважды попали в одно и то же место.
      Дона Педро прошиб холодный пот: задрожали колени, рука с оружием сделалась тяжёлой и непослушной. Дон Хуан упёр острие в грудь хозяина и заколол его.
      Донна Лусия проснулась от странного шума. В щели ставен вместе с утренними лучами проникали возбуждённые мужские голоса, обрамлённые плачем и причитаниями женщин. Сеньора подошла к окну и выглянула в сад: на залитой солнцем лужайке толпилась прислуга. На земле, раскинув руки, лежал дон Педро - трава вокруг него мерцала красной росой. "Хуан... это был не сон...", - прошептала донна Лусия и лишилась чувств.
      Скорбная весть выплеснулась из ворот дона Педро и растеклась по городу. Скоро к ней присоединились и другие столь же жуткие вести: в несколько последующих ночей были убиты дон Игнасио Ланчеро, сеньор де Миранда, сеньор де Марсолета и ещё несколько почитаемых граждан. Все они участвовали в расправе, и по городу поползли слухи: Дон Хуан жив. Ад воскресил негодяя. Тот, кто видел лица убитых, никогда не забудет их выражений - да, такие лица могут быть только у тех, кто воочию узрел Ад. Ужас мёртвых передался живым: зловещая тень Дон Хуана воцарилась над городом.
      Если кот скребётся в чулан - значит, там завелись мыши; если в доме появились деньги - вор лёгок на помине. И, конечно же, если в городе завелось чудовище - следует ждать странствующего рыцаря. Дон Алонсо Эспада де Плата спрыгнул с коня и снял шляпу: навстречу ему двигалась похоронная процессия. Дон Алонсо сразу заметил в лицах тех, кто провожал покойника в последний путь, не только скорбь, но и страх. "В городе неладно", - решил кабальеро. "Что случилось, почтенный?" - спросил он пожилого горожанина, и тот поведал ему о бесчинствах Дон Хуана. Эспада де Плата прыгнул в седло и поехал искать дом алкальда.
      Полчаса спустя дон Алваро Гарсия уже принимал гостя: им прислуживала сама донна Росарио, супруга алкальда. Хозяйка была по меньшей мере вдвое моложе мужа. Быстрый глаз дона Алонсо сразу заметил крохотную царапину у неё на шее - о том, что она не случайна, можно было судить по тому, что донна Росарио постоянно пыталась прикрыть это место краем платка.
      - Не знаю, что и думать, - говорил между тем алкальд. - При жизни что вытворял - и мёртвый... Не иначе, сам Ад послал его в наказание за грехи наши.
      - Вы думаете, Дон Хуан попал в свиту Дьявола? Нет, дон Алваро. У меня есть основания полагать, что Дон Хуан стал вампиром.
      - Но разве вампиры - не исчадия Ада? - удивился алкальд. Эспада покачал головой.
       - Обитатели загробного мира столь же разнообразны, как и существа, населяющие этот мир. Для нас тот, кто не служит королю - враг; тот, кто не служит королю и Богу - слуга дьявола. Но что знаем мы о них, обитающих по ту сторону? Как бы то ни было, я освобожу ваш город от чудовища.
      - Но как?! Ведь его нельзя убить! Дон Хуана не берёт оружие!
      - Вампира не берут ни клинок, ни пуля - но его можно убить серебряным оружием. Меня называют "Эспада де Плата" - Серебряная Шпага. Моя шпага, дон Алваро, действительно из серебра. А моё прозвище значит, что я умею с ней обращаться.
      Дону Алонсо постелили внизу, в комнате для гостей. Не раздеваясь, он прилёг поверх одеяла и лежал так, с открытыми глазами, пока в доме не затих последний шорох. Затем встал и открыл окно, выходящее во двор. В домах быстро гасли огни, город погружался в тревожные сны. Огромная луна цвета крови медленно взлетала над окном. Поднимаясь, она бледнела, и свет её создавал неверный чёрно-белый мир. Пробило полночь: сонно закричал петух, за ним второй, третий... Едва растаяло эхо петушиного крика, в доме послышались лёгкие торопливые шаги.
      Чуть слышно звякнул засов: во двор вышла донна Росарио. От росшего у ворот раскидистого дерева отделилась чёрная тень: любовники обнялись и слились в долгом поцелуе. Минуту спустя донна Росарио отпрянула:
      - Милый, тебе надо бежать, - заговорила она высоким и невнятным, как бы сквозь сон, голосом. - Приехал страшный колдун. Он хочет убить тебя!
      - Поздно, сеньора, - Эспада де Плата уже стоял во дворе. - Ему уже ничто не поможет.
      - Да как вы смеете, наглец?! - возмущённо воскликнул Дон Хуан, отстраняя Росарио. В его руке сверкнула шпага.- Защищайтесь!
       Дон Хуан ринулся в бой. Дон Алонсо отступил в сторону и выхватил шпагу: в лунном свете бледной молнией полыхнуло серебро. Дон Хуан отшатнулся, схватился рукой за глаза и замер:
      - Не вижу... Я ничего не вижу! Ты ослепил меня, мерзавец!
      - Не я, но воля Господня, - откликнулся дон Алонсо. Ослеплённый вампир изготовил шпагу и метнулся на голос: Эспада де Плата отпрыгнул в сторону. Вампир замер, прислушиваясь. Дон Алонсо поднял клинок и позвал:
      - Я здесь, Хуан.
      Дон Хуан прыгнул вперёд - и серебряная шпага глубоко вошла ему в грудь. Дон Алонсо выдернул оружие. Вампир рухнул навзничь: больше он не шелохнулся. Мгновенье спустя на его теле начали проступать раны, нанесённые убийцами. Бледнолицый красавец медленно превращался в жуткий, изуродованный до неузнаваемости труп. Когда пропели третьи петухи, труп бесследно исчез.
      Утром во дворе нашли шпагу: в её эфесе пылал чёрный актерикс.
      Это было всё, что осталось от Дон Хуана. В то же утро дон Алонсо Эспада де Плата торопливо простился с хозяевами и спешно покинул город.
      Дон Хуан больше не появлялся. Скорбь, однако, не ушла из города: внезапно занемогла и через два дня скончалась донна Росарио Гарсия, супруга алкальда. Ещё через день умерла донна Эсмеральда Ланчеро; вскоре похоронили сеньору Лусию Малагану, сеньориту Мерседес Ботон, сеньору де Миранда, сеньору де Марсолета и ещё нескольких женщин. Обитель Святой Амалии оплакала матерь Терезию.
      Ещё совсем недавно в Андалусии, среди старых монастырских руин, показывали могилу Дон Хуана. Вросшая в землю замшелая каменная плита не называла ни имени погребённого, ни дат его жизни и смерти - на ней можно было только различить изображение ангела и с трудом разобрать полустёршуюся надпись:
      
      "ЕГО ЛЮБОВЬ БЫЛА ТАК ВЕЛИКА, ЧТО ОН ВОССТАЛ ИЗ ГРОБА. ДА ПОЧИЕТ В МИРЕ."

    49


    Минасян Т.С. До первого луча   20k   "Рассказ" Фэнтези


    Татьяна Минасян

      

    До первого луча

      
       Ночью опять шел дождь. Стекла запотели, и сквозь туман множества застывших на них крошечных капель можно было разглядеть лишь расплывчатые контуры деревьев и невысоких соседних домов. В детстве Лиза любила рисовать на таких окнах или писать на них что-нибудь. Потом, конечно, перестала заниматься такими глупостями и надолго забыла об этой забаве. А теперь, глядя на запотевшее окно, вдруг снова о ней вспомнила... Протянула руку и аккуратным почерком вывела на стекле: "Руслан". Грустно вздохнула и стерла надпись ладонью.
       Руслан уехал в Москву два года назад. И уже почти полтора года от него не было никаких вестей. Лиза долго ждала, что он вернется или хотя бы снова даст о себе знать, но, в конце концов, поняла, что Руслан исчез из ее жизни навсегда. Были у нее мысли о том, чтобы попробовать его разыскать, были планы поехать в Москву и обратиться там в милицию и паспортные столы, но здравый смысл говорил о том, что делать этого не стоит. У Руслана наверняка наладилась там своя жизнь, может быть, девушка появилась, а может, он и семью успел завести, а ей, Лизе, он, в общем-то, ничего никогда не обещал. Им было очень хорошо вместе, но, как говорится, "случайная связь - не повод для знакомства". И уж точно не повод гоняться по всей стране за парнем, который явно не хочет продолжать общение...
       Лиза накинула халат и, вздрагивая от одной мысли об умывании ледяной водой - горячую снова отключили! - направилась в ванную. Через час она, все так же дрожа, вышла из дома и зашагала по улице к расположенному в соседнем квартале магазину. Было холодно и сыро, в воздухе висели крошечные капли дождя. Обычная поздняя осень, которая скоро сменится еще одной бесконечно долгой зимой. Девушка шла, опустив голову и не глядя по сторонам - смотреть было не на что, она ходила по этой улице всю свою жизнь. Сначала в детский сад, потом в школу, потом - в другую сторону, в техникум и, наконец, снова в изначальном направлении, в канцелярский магазин на работу. Ходила одним и тем же маршрутом почти каждый день, и знала, что на этой улице никогда ничего не менялось и уже не изменится.
       В магазине тоже все было как всегда. Редкие покупатели - большинство затарились тетрадями, ручками и карандашами в конце лета, перед началом учебного года, пара звонков от начальства, одна вялая попытка посетительницы сорвать злость на продавщицах... Перерыв на обед, во время которого главная сплетница поселка Валя в очередной раз попыталась выведать у Лизы, ответила ли она на ухаживания Семена и в очередной же раз была разочарована прямым ответом, что с Семеном у Лизы ничего нет и не будет. Два перекура, когда Лиза сама перемывала косточки кассиршам и жене директора магазина. Утомительный последний час рабочего дня, который, казалось, никогда не закончится. Дорога домой все по той же улице, под мелким противным дождем, разогретый безвкусный ужин, глупый сериал по телевизору, корзинка с вязанием на коленях...
       Под телевизор и вязание время пролетело незаметно. Обнаружив, что уже совсем поздно, Лиза выключила телевизор и отправилась в душ, из которого по-прежнему лилась только холодная вода.
       Выйдя из ванной, замерзшая Лиза подошла к полке с книгами, некоторое время постояла перед ней в задумчивости, разглядывая знакомые потертые корешки, но так ничего и не выбрала - читать ей не хотелось. Покосилась на старенький магнитофон с наушниками и на стопку запылившихся кассет, но не соблазнилась и музыкой. Погасила свет и легла в постель, с тоской думая о том, что завтра опять надо будет вставать в семь утра и тащиться под дождем в надоевший магазин и что следующий день будет в точности таким же, как сегодняшний и как множество оставшихся в прошлом дней. Вроде и жаловаться ей не на что, зарплаты на жизнь хватает, родители отдельно живут, квартира от бабушки осталась неплохая, вот только почему-то ничего делать не хочется и чем дальше, тем все скучнее... А может, права болтушка Валя, и ей стоит быть поблагосклоннее к Семену? Ведь он правда хорошо к ней относится, и интересно с ним, да и нравится он ей, если уж на то пошло... Наверное, у них могла бы получиться хорошая семья, мог бы быть ребенок... Нет, не стоит. Ей этого не хочется, ей это тоже скучно, а значит, и по отношению к Семену это будет не честно.
       И вообще, ей не так уж плохо одной. Пусть телевизор, книги и музыка надоели, зато она может вот так вот лежать вечерами в кровати, смотреть на пробивающийся в комнату сквозь щель между занавесками луч фонаря и думать о Руслане. Представлять, как он, окончательно обустроившись в Москве, вспоминает про нее и едет за ней в поселок. Как она слышит звонок, распахивает дверь и видит его на пороге, как он берет ее за руку и ведет за собой в новую жизнь... Лиза прекрасно отдавала себе отчет в том, что этого никогда не случится, но продолжала мечтать - это было единственное занятие, которое по-настоящему доставляло ей удовольствие.
       Она плавно проваливалась из своих фантазий наяву в такой же приятный неглубокий сон, когда резкий дверной звонок выдернул ее обратно в реальность. Девушка вздрогнула, вскочила с кровати и только после этого поняла, в чем дело. "Кто так поздно? - удивилась она. - Может, дверью ошиблись, может, лучше не открывать?" Однако мысль о том, что это могут быть ее родители, у которых что-то случилось, заставила Лизу все-таки выбежать босиком в прихожую и включить свет.
       - Кто там? - спросила она, выглядывая в дверной глазок. И не смогла сдержать испуганный крик - на лестничной площадке стоял Руслан. Все было в точности так, как она только что нарисовала в своем воображении.
       Звонок прозвенел еще раз, и Лизины руки сами потянулись к цепочке и замку. Дверь распахнулась, и молодой человек шагнул в квартиру. Несколько мгновений они с Лизой смотрели друг другу в глаза, а потом нежно, но крепко обнялись.
       - Ты... - прошептала Лиза, дрожа не то от холода, не то от волнения.
       - Здравствуй, - тихо сказал Руслан хриплым голосом. - Я так по тебе скучал...
       - Ты совсем замерз, - ледяные руки ночного гостя заставляли Лизу трястись все сильнее, и она осторожно высвободилась из его сильных объятий. Посмотрела в бледное лицо Руслана, вроде и знакомое, и в то же время как-то странно изменившееся за те два года, что они не виделись.
       - Да, замерз, - согласился он все так же хрипло. - Там холодно очень...
       - Сейчас согреешься! - Лиза метнулась было в кухню, потом вернулась, чтобы запереть дверь, потом бросилась в комнату, надела тапки и снова выскочила в прихожую. Руслан продолжал стоять на том же месте и смотрел на нее внимательным, но каким-то потухшим взглядом.
       - Ты голодный? - уже немного испуганно спросила девушка. - Чувствуешь себя хорошо? Я сейчас чай горячий сделаю, могу еще суп разогреть...
       - Не надо, - Руслан поморщился и помотал головой. - Я не голодный, я просто устал. Не надо ничего делать, я приехал, чтобы прямо сейчас тебя отсюда увезти. Поедешь со мной?
       На его лице промелькнула едва уловимая улыбка, и оно словно бы слегка расслабилось и вновь стало похожим на лицо того Руслана, к которому Лиза бегала на свидания два года назад.
       - Да, - ответила девушка, не раздумывая. - Поеду.
       - Тогда одевайся, а то тоже замерзнешь, - сказал Руслан.
       - Сейчас... - эйфория, охватившая Лизу, когда она увидела своего любимого, неожиданно прошла, уступив место сомнениям. - Мне собраться надо, вещи сложить... И... куда мы поедем?
       - Ко мне домой, - ответил молодой человек. - А вещи тебе брать не нужно, тебе там ничего не понадобится. Я очень хорошо устроился, у меня все есть.
       - Но зачем сейчас, ночью ехать? - с удивлением продолжила расспрашивать девушка. - Ты же сам говоришь, что устал, давай лучше выспимся, отдохнем оба, а утром уедем! И вообще, мне с работы надо будет уволиться, трудовую забрать...
       - Лизка, нам надо ехать сейчас, - мягко, но настойчиво возразил Руслан. - Я тебе по дороге все объясню, хорошо? А сейчас - одевайся и поехали. Ты ведь не боишься со мной ехать?
       - Что ты, я с тобой ничего не боюсь! - робко улыбнулась Лиза и бросилась в комнату. - Подожди секундочку!
       Она распахнула шкаф и принялась яростно рыться среди вешалок с одеждой. Руслан сказал, что на улице холодно, надо одеться потеплее... А так хочется нарядиться во что-нибудь красивое! Но как назло, все приличные платья и костюмы слишком легкие, а самый теплый свитер уже старый и поношенный...
       Все же Лиза решила, что надеть свитер и джинсы будет практичнее: ехать им, судя по всему, далеко, и трястись от холода всю дорогу, а потом еще и слечь с простудой вместо того, чтобы радоваться началу новой жизни, будет полной глупостью. Быстро одевшись и завязав растрепавшиеся волосы в хвост, она схватила сумочку и вернулась в прихожую:
       - Я готова! Едем?
       - Едем! - Руслан взял ее за руку своей так и не согревшейся ладонью и повел к входной двери. Лиза еле успела захватить с собой плащ.
       У подъезда стоял автомобиль - дорогая серебристая иномарка, красоту которой портила только пересекающая наискосок лобовое стекло трещина. Руслан распахнул перед Лизой правую переднюю дверцу:
       - Садись! И можешь не пристегиваться.
       Девушка уселась на уютное мягкое сиденье и все-таки потянула на себя ремень. Руслан, тем временем, занял водительское место.
       - Я быстро поеду, но ты не бойся, - сказал он Лизе и завел машину.
       - С тобой я ничего не боюсь, - смогла лишь повторить еще раз ошарашенная девушка.
       Автомобиль резко сорвался с места и помчался по пустынной неровной дороге. Руслан действительно сильно разогнался, но ехал аккуратно, не нарушая правил, и, казалось, был полностью сосредоточен на дороге. Лиза, боявшаяся быстрой езды, не хотела мешать ему и поэтому первый час их путешествия сидела молча, несмотря на множество вертевшихся у нее в голове вопросов.
       Они выехали из поселка и понеслись серебристой тенью по мокрому от недавнего дождя шоссе. Мимо пролетали столбы и дорожные указатели, по обеим сторонам дороги все выше поднимались темные стены леса. Фары почему-то светили совсем тускло, и Лиза боялась, как бы машина не налетела на какое-нибудь незамеченное Русланом препятствие. Но Руслан управлял ею уверенно и, казалось, совершенно не волновался из-за большой скорости и скользкого от недавних дождей асфальта. Его застывшие глаза сосредоточенно смотрели вперед, за треснувшее окно, на уходящую в темноту серую ленту дороги. Так, в молчании, они с Лизой проехали около часа.
       - Ты здорово научился машину водить, - заговорила, наконец, Лиза, устав от гнетущей тишины.
       - Спасибо, - не отрываясь от дороги, отозвался молодой человек.
       - Она дорогая очень, наверное? - поинтересовалась девушка.
       - Да, прилично стоила, - кивнул Руслан и снова замолчал.
       - Значит, у тебя и работа теперь хорошая? - сделала Лиза еще одну попытку поддержать разговор.
       - Неплохая, - по-прежнему кратко подтвердил Руслан. - Хотя пахать много приходится, но зато и деньги нормальные, жить можно. Я потом тебе все подробно расскажу, ладно?
       - Хорошо, конечно, - растерянно пробормотала Лиза и опять замолчала. Эта поездка в новую жизнь начинала беспокоить ее все сильнее. Девушка не узнавала ни Руслана, ставшего таким замкнутым и холодным, ни саму себя - раньше она никогда бы не сорвалась вот так с места среди ночи, чтобы ехать неизвестно куда без вещей и почти без денег! Даже за любимым человеком, даже за Русланом!..
       - Послушай, все-таки, куда мы едем? - вновь нарушила она молчание. - В Москву?
       - Нет, поближе, - недовольно ответил ее спутник. - У меня дом недалеко от Москвы, за городом. Не очень большой, правда, но тебе там понравится.
       Лиза поежилась. Собственный дом, машина - как простой рабочий сумел настолько высоко взлететь за два года? В какой криминал Руслан вляпался, и что теперь делать ей, как помочь ему и не впутаться во что-нибудь страшное самой?!
       Девушка снова повернулась к Руслану и стала украдкой разглядывать его. Все-таки он очень изменился, похудел и побледнел, стал каким-то болезненным на вид, осунувшимся. Но больше всего пугало не это, самым неприятным было выражение его лица, сосредоточенное и как будто окаменевшее...
       - Руслан... - осторожно попросила Лиза. - Давай остановимся ненадолго, поговорим. Я так по тебе соскучилась!..
       - Не сейчас, - не глядя на нее, ответил молодой человек. - У нас слишком мало времени.
       - Тогда можешь хотя бы ехать помедленнее? - уже более настойчиво продолжила Лиза. - Разобьемся же!
       - Не разобьемся, здесь хорошая дорога, ровная, - равнодушным тоном возразил Руслан. - Я бы сбавил скорость, но ты очень уж долго собиралась, а нам надо успеть до утра... В общем, не бойся и не отвлекай меня, хорошо? Хочешь - пересядь назад и поспи!
       - Нет, я лучше тут посижу, - вздохнула Лиза и, вжавшись в мягкую спинку кресла, прикрыла глаза.
       Сколько они ехали после этого, девушка не знала. Машина летела вперед ровно, и лишь изредка ее слегка потряхивало на небольших ухабах загородной дороги. Постепенно усталость взяла свое, и Лиза начала проваливаться в тревожный сон, из которого ее время от времени вырывали эти толчки. Тогда она незаметно приоткрывала глаза и поглядывала на Руслана. И каждый раз видела одну и ту же картину: молодой человек сжимал в руках руль и, не отрываясь, смотрел вперед, на дорогу.
       Очнувшись в очередной раз, Лиза увидела, что небо за окном машины стало немного светлее, а лицо Руслана сделалось еще более нервным. Она зашевелилась, устраиваясь поудобнее, и молодой человек скосил на нее глаза:
       - Мы почти приехали. Придется еще поднажать, а то скоро уже рассвет!
       Он все так же невозмутимо держал руль, все так же гнал по шоссе с огромной скоростью. Его лицо по-прежнему было очень бледным, но, кроме этого, на нем не было заметно никаких признаков усталости. Его мертвые глаза не отрывались от дороги и неба над ней, восточный край которого уже сделался намного светлее. Несколько минут Лиза тоже неотрывно смотрела на него, чувствуя, что ее снова пробирает ледяной холод.
       А потом Руслан стал плавно сбавлять скорость, и девушка увидела, что они подъезжают к небольшой группе деревянных домов. Выглядели эти дома вполне прилично, но все-таки по каким-то неуловимым признакам Лиза поняла, что в них уже давно никто не живет. А чуть дальше, за домами, виднелась невысокая потемневшая от времени бревенчатая ограда.
       - Все, приехали! - Руслан затормозил возле этой ограды, вышел из автомобиля и, подойдя к его правой дверце, взялся за ее ручку. Лиза все это время сидела неподвижно, глядя то на идущего к ней молодого человека, то на забор, то на торчащие из-за него кресты.
       - Вылезай! - Руслан распахнул дверцу и протянул Лизе руку. Девушка вздрогнула и вцепилась обеими руками в края сиденья.
       - Давай скорее, солнце же сейчас встанет! - Руслан требовательно тряхнул ее за плечо холодными пальцами.
       "Солнце, - мысленно повторила Лиза. - Вот-вот встанет, уже совсем скоро, пара минут осталась..."
       - Сейчас, - ответила она Руслану и не узнала свой мгновенно осипший голос. - Сейчас вылезу, подожди...
       К счастью, магнитная застежка сумочки расстегнулась легко. Лизе почти не пришлось ничего делать специально: руки у нее так дрожали, что сумка сама перевернулась и полетела на пол, разбросав по всей машине свое содержимое.
       - Ой, Руслан, сейчас! - девушка всплеснула руками и принялась шарить по полу, подбирая вещи. - Сейчас, вот, держи... - она с виноватым видом вручила молодому человеку пустую сумочку и снова нагнулась, подхватила носовой платок и губную помаду и тоже протянула их Руслану.
       - Да быстрее же! - ее друг машинально схватил помаду и платок и сунул их в раскрытую сумку.
       - Иду! - Лиза подняла с пола пудреницу и маленькую связку ключей с брелком-сердечком, которые тоже перекочевали в руки к Руслану. Затем за ними последовали расческа и ручка, записная книжка и пилочка для ногтей, фонарик и резинка для волос... Молодой человек недовольно хмыкал, хватая их, бормотал что-то неразборчивое и пару раз порывался взять девушку за руку и вытащить из машины, но так и не решился на это. А Лиза продолжала шарить по полу, подбирая все новые и новые вещи - какие-то мятые бумажки, пластырь, губку для обуви... Небо за треснувшим стеклом с каждой минутой становилось светлее, но как же медленно тянулись эти минуты!
       - Все! - не выдержав, Руслан все-таки схватил Лизу за локоть и потянул на себя. Девушка дернулась, но его ледяные пальцы оказались невероятно сильными и вцепились в нее как клещи. Она вскрикнула от боли и схватилась другой рукой за рычаг ручного тормоза.
       - Минуту! Секундочку!!! Я кошелек не могу найти! - закричала она во весь голос. - Отпусти или я никуда не пойду!!!
       Как ни странно, но Руслан выпустил ее руку. Девушка сползла с сиденья на пол, сжалась в комок в тесном пространстве под бардачком и снова вцепилась в ручник. Руслан выругался и дернул ее за воротник плаща, но Лиза лишь еще сильнее сжала пальцы на рычаге и зажмурила глаза - в тот момент на свете не было такой силы, которая заставила бы ее выбраться из автомобиля.
       А потом Руслан вдруг выпустил ее плащ, и за спиной у девушки стало тихо. Она не шевельнулась и еще какое-то время сидела неподвижно, боясь не то что открыть глаза, но даже просто глубоко вздохнуть. А минуты все шли. Мертвую тишину внезапно нарушило далекое пение птиц, и Лиза, решившись, наконец, посмотреть, что происходит вокруг, приоткрыла глаза и подняла голову.
       Спинки передних сидений машины освещали теплые рыжие лучи только что взошедшего солнца, удивительно яркого для поздней осени. А вот сиденья были какими-то странными - грязными, потертыми, местами даже порванными... Не лучше выглядел и ручник, за который Лиза все еще держалась - металлический рычаг был ржавым, а пластмассовый наконечник пересекала узкая трещина.
       Лизу била крупная дрожь, когда она выбиралась из-под бардачка и выглядывала в распахнутую дверь автомобиля, но ее страхи не подтвердились: Руслана нигде не было. Не было и деревенских домов, возле которых они остановились - на месте осталось только большое и, судя по всему, давно заброшенное кладбище с покосившимися крестами и заросшими травой могилами.
       Девушка сунула руку под сиденье и достала задвинутые туда во время сбора остальных вещей кошелек и мобильник. Потом она выбралась из машины и еще раз вздрогнула: красивую иномарку, на которой Руслан привез ее к кладбищу, было не узнать - проржавевшая чуть ли не насквозь, с облупившейся краской, разбитыми стеклами и фарами и смятым в гармошку капотом. О том, чтобы ехать на ней, не могло быть и речи, даже если бы Лиза умела водить машину. Девушка поискала глазами свою сумочку, но та исчезла вместе с Русланом. На экранчике мобильного телефона виднелась надпись "Поиск сети". К счастью, он хотя бы был хорошо заряжен.
       - Я к тебе еще приеду, Руслан, - тихо сказала Лиза, глядя на ограду кладбища. - Но не сейчас. Позже.
       Оглянувшись в последний раз на машину и на деревянные кресты, она вышла на шоссе и быстро зашагала вперед. До Москвы было не так уж далеко, она должна была дойти туда за пару часов. Там сотовый будет работать, и она сможет позвонить Семену.

    СПб, 2011


    50


    Ултарика М.С. Невеста-гуль   20k   Оценка:8.00*3   "Рассказ" Фэнтези, Хоррор

      Карин умерла на рассвете.
      
      Моровая язва поражает незаметно, но заболевший сгорает быстро, как свеча, в течение нескольких часов.
      
      
      Когда на закате дня на бедрах и запястьях Карин появились стигматы - багровые пятна, расположенные в форме лепестков златоцвета, она попыталась скрыть это от меня, а заодно и от себя.
      
      Обмотав запястья цветными лоскутьями, она возилась у плиты на кухне, оживленно болтая и хохоча. "Я никогда еще не чувствовала себя так хорошо, как сейчас, - сказала она мне. - Мы переживем это поветрие, Ситра, любимый мой. Со дня на день придет воздушный корабль, и мы будем спасены".
      
      Карин казалось, что если делать вид, будто ничего не случилось, болезнь отступит сама собой.
      
      За ужином она не притронулась к пище. Ее лицо было бледно, и в глазах ее был странный блеск. Вскоре после ужина ее начало рвать черной желчью. Ее тело покрылось липкой испариной. Карин пожаловалась на слабость и головокружение. Ноги ее подкосились, и она рухнула бы на пол, если б я не подхватил ее на руки.
      
      Я отнес ее в постель и снял с нее платье, чулки и туфли, оставив на ней лишь тонкую нижнюю рубаху. В комнате было холодно. Я хотел было укрыть Карин одеялом, но она отбросила его в сторону, сказав, что в доме слишком натоплено, и она не может вздохнуть.
      
      Ее лихорадило. Пятна-стигматы на ее теле стали ярче и, казалось, пульсировали в такт биению ее сердца.
      
      Ближе к полуночи на месте стигмат вздулись и раскрылись кровавые язвы, подобно бутонам ядовитых цветов.
      
      Карин впала в беспамятство. Она лежала, откинувшись на подушки, тяжело и часто дыша, глаза ее были закрыты, а на щеках играл багровый румянец.
      
      Я сидел у постели Карин, держа ее руку в своей, и время от времени подносил чашку с водой к ее растрескавшимся губам. Я ничего не мог сделать, чтобы спасти ее.
      
      
      Мы все, жители зачумленного города, ничего не могли сделать, чтобы спасти себя. Нам оставалось только ждать. Ждать, пока из столицы не прибудет воздушный корабль с грузом драгоценной сыворотки, которая остановит эпидемию. Но дни шли, а корабля все не было.
      
      Каждый день мы поднимались на крепостную стену и в тщетной надежде смотрели в холодное зимнее небо. Но небо оставалось пустынным.
      
      Внизу у подножия городской стены были пропаханы узкие траншеи, наполненные горящей смолой - так, чтобы ни одна крыса не могла улизнуть из зачумленного Лемара.
      Чуть дальше по периметру всего города была натянута колючая сеть, по которой бежал смертоносный синий огонь. Вдоль заграждения прохаживались гвардейцы в зимних одеждах.
      Сеть спешно натянули вокруг города, едва только началась эпидемия. Свободно входить в город и выходить из него могли только Чистильщики и гвардейцы санитарного отряда. Кроме них, ни одна живая душа не могла покинуть Лемар. Нам оставалось только ждать.
      
      
      Сознание вернулось к Карин один лишь раз. Глаза ее расширились от ужаса, когда она дрожащей рукой указала на окно.
      
      "Кутруб, - прошептала она. - Там, за окном, кутруб. Он смотрит на меня и ухмыляется".
      
      Я обернулся. За окном не было ничего, кроме кромешного мрака.
      
      Желая успокоить Карин, я подошел к окну и распахнул его в зимнюю ночь. В лицо мне дохнуло леденящим холодом. В воздухе носилось мелкое снежное крошево.
      
      "Здесь никого нет, Карин, - сказал я нежно. - Тебе привиделось..."
      Но она уже не слышала меня, снова впав в забытье. На рассвете она умерла.
      
      
      Всех умерших от моровой язвы полагалось отдавать Чистильщикам.
      Они появились в городе в первый же день эпидемии. Чистильщики расхаживали в длинных пурпурных балахонах с капюшонами. На них были высокие сапоги и перчатки до локтя, а их лица скрывали медные чумные маски, похожие на птичьи клювы. Внутри "клювов" размещались губки, пропитанные обеззараживающими маслами. Их глаз не было видно за круглыми блестящими стеклами.
      
      В своих одеяниях и масках Чистильщики напоминали чудовищ-стервятников из страшной сказки.
      
      Чистильщики зацепляли тела умерших специальными крючьями с длинными рукоятками и укладывали их на похоронные дроги, запряженные парой черных яков. Когда дроги были заполнены доверху, яки оттаскивали их к длинному рву, вырытому у крепостной стены. Тела сбрасывали в ров и засыпали их известью и едким обеззараживающим порошком.
      
      Я не хотел, чтобы Карин лежала там, в общей могиле под открытым небом. Я решил похоронить ее в саду возле нашего дома, где мы когда-то были так счастливы.
      
      Я отыскал под крыльцом заступ и принялся за работу. Стояла зима, и смерзшаяся земля была твердой, как камень. Через несколько часов могила была готова. Я опустил в нее тело Карин, завернутое в простыню, и забросал могилу землей.
      
      Я уже не чувствовал ни горя, ни скорби. Меня мутило от усталости. В тупом оцепенении стоял я над свежей могилой, вспоминая нашу былую жизнь.
      
      
      Этим летом Карин стала моей женой. Ее родители не сразу согласились на этот брак (жених из меня был незавидный), но видя нашу любовь друг к другу, уступили. Лишних денег у меня не водилось, но, во всяком случае, у меня был старый дом с небольшим садом, доставшийся мне от покойного отца.
      
      Этот дом стал и домом Карин.
      
      Я был поэтом - не слишком удачливым. Я сочинял песни, которые плохо продавались, ибо заказчики считали их чересчур мрачными и непригодными для пения под лютню в светских салонах.
      
      Иные поэты нажили целое состояние, сочиняя песни о любви соловья и розы, о скорбящем сердце покинутой девы и о витязе, уснувшем в саду колдуньи.
      
      Мои стихи были совсем другими. Я писал о шепоте ветра в верхушках кладбищенских кипарисов, о блуждающих огоньках, что с наступлением сумерек загораются под сводами заброшенных склепов, и о Моровой Деве с юным лицом и седыми волосьями, которая темными ночами блуждает по опустевшим улицам, неслышно входит в жилища и прикасается костлявой рукой к лицам спящих, поражая их смертельной болезнью.
      
      
      По странной иронии, мои самые темные фантазии теперь воплотились в жизнь.
      
      
      Считалось, что поветрие принесла в город заезжая монахиня, остановившаяся в местной гостинице. Она была первой, кого унесла моровая язва.
      Некоторые, впрочем, поговаривали, что монахиня вовсе не была больна, когда приехала в Лемар. В городе ее встретил Энгис, Повелитель Зла. Явившись ей в образе красивого мужчины, Энгис наградил ее моровой язвой, запечатлев свой змеиный поцелуй на ее челе.
      
      
      Весть об эпидемии распространилась со скоростью молнии. Из города в страшной спешке бежали все, кто только мог бежать.
      Я всегда воздерживался от критики властей, но вынужден признать: первыми сбежали члены Городского Совета со своими семьями. За ними последовало тюремное начальство и местный Клир почти в полном составе - при Храме Вышнего остались лишь дьячок да алтарный служка.
      
      Впрочем, безвластие длилось недолго. Вскоре в город пришли Чистильщики и специально обученные гвардейцы санитарного отряда.
      
      Весть о поветрии дошла до нас с Карин слишком поздно, и мы не успели сбежать.
      
      
      В первый день карантина город был охвачен паникой. Обезумевшая толпа штурмовала закрытые ворота, пытаясь вырваться из зачумленного города. Гвардейцы стреляли в воздух из винтовок и разгоняли толпу электрическими хлыстами. Я всегда презирал гвардейцев, но сейчас их присутствие было совершенно необходимо. Отчаявшиеся, обезумевшие люди попросту истоптали бы друг друга насмерть.
      
      Нам было обещано, что со дня на день из столицы прибудет воздушный корабль с грузом сыворотки против моровой язвы. Карин так и не дождалась его. Многие не дождались.
      
      
      Не знаю, как долго простоял я над могилой Карин. Снова пошел снег. Снежинки тихо опускались на свежую могилу, укрывая ее белым саваном, висли на моих ресницах, превращаясь в слезы.
      
      Я отвернулся и пошел прочь - без цели, не разбирая дороги.
      
      
      Улицы города были пустынны. Люди прятались в домах, будто в надежде, что родные стены защитят их от поветрия.
      На улицах вдоль домов лежали тела, завернутые в тряпье. Чистильщики трудились денно и нощно, но все равно не всегда успевали вовремя унести трупы.
      
      
      Проходя мимо Храма Вышнего, я услышал пение. Звонкий, чистый голос поднимался к небу, затянутому снеговыми тучами.
      
      У паперти храма толпился народ. Удивленный, я подошел к храму, желая посмотреть, кому это вздумалось петь в зачумленном городе.
      
      
      Когда-то это был храм Митры-Вседержителя, но с установлением нового Закона его переделали в храм Вышнего. С алтарей сняли изображения солярных символов, замазали рунические надписи на стенах, а игольчатые шпили заменили на округлые купола.
      Над центральным алтарем золотой смальтой был выложен Знак Всевидящего Ока - других изображений Вышнего в храме не было. Ни в Саммерии, ни в ее провинциях не отыщешь ни одного зримого образа Единого Вышнего. Никто не знает, как Он выглядит на самом деле, за исключением нескольких Пророков, коим Он являлся дважды - зимой и по весне.
      
      
      Было когда-то мне счастье дано
      С тем, кого сердце желает мое.
      Нынче ж любовь, что была так сильна,
      Прочь утекла, как сквозь пальцы вода...
      
      
      Признаться, эта песня никогда мне не нравилась. Она была в моде года полтора тому назад, и ее часто пели в зажиточных домах под музыку лютни.
      
      Протиснувшись сквозь толпу, я увидел на паперти храма девочку-бродяжку в серо-коричневой клетчатой пелерине, какие носят обычно воспитанницы приютов. С нею рядом был слепец в изодранной меховой куртке. Я увидел впадины пустых глазниц. Он сидел на камнях паперти, привалившись спиной к стене храма и положив свой посох слепца себе на колени. Его неподвижное лицо было запрокинуто к небу, как у всех незрячих.
      Девочка стояла и пела.
      
      
      Сердце верило в обман,
      А теперь скорбит от ран.
      В прах рассыпались мечты,
      Сердце, как страдаешь ты!...
      
      
      Глупая, наивная песенка, которая никогда не вызывала у меня ничего, кроме смеха. Но как ни странно, я был рад слышать ее сейчас, среди мрака и отчаяния.
      
      
      Сердце, прошу, ты его отпусти,
      Сердце, не плачь -
      Но забудь и прости...
      
      
      Девочка и слепец на камнях паперти. Люди слушали и улыбались, бросая им под ноги монетки. Пошарив в карманах, я вытащил пару талеров и протянул их девочке.
      
      Потом я вернулся домой.
      
      К вечеру на моих запястьях появились багровые стигматы.
      
      Я знал, что часы мои сочтены.
      
      Вскоре я почувствовал тошноту и слабость во всем теле. На меня волнами накатывала лихорадка. Я лег на постель, в которой накануне умерла Карин, и стал дожидаться смерти.
      
      В комнате стало жарко, так жарко, что невозможно было вздохнуть. Я знал, что это всего лишь иллюзия - в доме было не топлено со вчерашнего дня.
      
      Собрав остатки сил, я встал с постели, подошел к окну и толкнул раму, желая глотнуть холодного воздуха.
      
      Передо мною был выбеленный снегопадом сад, темные стволы деревьев и могила Карин, засыпанная снегом.
      
      Над могилой я отчетливо различил чью-то скорчившуюся тень.
      
      Мерзостная тварь, черная на фоне снега, сидела над могилой Карин. Увидев меня в окне, тварь зарычала, и в темноте сверкнули ее фосфорические глаза.
      
      
      Я едва верил в россказни о кутрубах. Я никогда не видел их во плоти - только на гравюрах и цветных миниатюрах из книг. Они якобы обитали в зираинских мертвых городах, далеко за полуденными пустынями. Но если верить легендам, иногда они появлялись и в наших краях - на полях сражений, на заброшенных кладбищах и в городах, где свирепствует эпидемия. Моровая язва была им не страшна. Не случайно в некоторых сказках Морова Дева, сеющая поветрие, и Аллил, повелительница кутрубов, дева-чудовище с изъеденным червями лицом, являются родными сестрами и идут рука об руку.
      
      Легенды не лгали. Чудовища-кутрубы явились и в наш зачумленный город.
      
      Я с проклятиями отшатнулся от окна. Схватив подвернувшиеся под руку каминные щипцы, я бросился на улицу. Ярость придавала мне сил.
      
      Кутруб все еще был здесь. Я замахнулся на него щипцами, желая отогнать от могилы Карин. Чудовище припало к земле, глухо рыча.
      
      
      Внезапно глаза мне заволокло красным туманом. Земля будто качнулась у меня под ногами, и щипцы выскользнули из моих ослабевших пальцев. Я понял, что теряю сознание.
      
      Сквозь пелену забыться я чувствовал, что меня куда-то тащат.
      Потом я почувствовал край оловянной чаши у своих губ.
      - Пей, - услышал я резкий, хрипловатый голос. - Пей, если хочешь жить.
      
      
      Очнувшись, я обнаружил себя лежащим на кровати, в комнате, где накануне умирала Карин. Не горела ни одна свеча. Окно было распахнуто. Морозный воздух наполнял комнату. Холодно и темно было, как в склепе.
      
      Я различил черный силуэт на фоне окна. Дрожь охватила меня, когда я понял, что это кутруб - здесь, в моей комнате.
      
      - Проснулся, Ситра? - сказало чудовище.
      
      Одним прыжком оно оказалось у моей постели. Я различил в полутьме его продолговатые глаза, плоский нос и ощеренную ухмылку. Мне почудилось даже, что я вижу ошметки мертвой плоти, налипшие на его клыки. С ужасом подумал я о Карин...
      
      Чудовище издало смешок, будто прочтя мои мысли.
      
      - Не беспокойся, цела твоя Карин. Кутрубы не прикоснутся к ее могиле. Так распорядилась Аллил.
      
      Чудовище склонилось надо мной, и тут я увидел, что это не кутруб, а гуль. Так называют их женщин. Ее телосложение было более изящным, чем у кутрубов - ровно настолько, насколько применимо слово "изящество" к этим существам. Черты ее лица имели мерзостное сходство с человеческими. Длинная грива волос, больше похожих на звериную шерсть, была заплетена во множество мелких косичек, в которые вплетены были бусины из гладко отшлифованных позвонков.
      
      - Я дала тебе зелье, излечивающее от моровой язвы. Теперь ты будешь жить. Так распорядилась Аллил, - сказала гуль.
      
      - Аллил... - медленно повторил я.
      
      - Аллил - твоя поклонница. Смертные не ценят твои песни, но они по нраву кутрубам. Их поют при дворе Аллил под музыку кутрубских цитр, сделанных из человеческих костей и высушенных жил. Да, Аллил - твоя поклонница. И она желает, чтобы ты жил в мире смертных, пока не напишешь все свои песни.
      
      
      Я поднес руку к глазам. Даже в полутьме было отчетливо видно, что стигматы исчезли. Возможно ли такое? Сыворотка, которую изготовляли в столице, могла лишь предотвратить болезнь. Но человек, на теле которого появились стигматы в форме лепестков златоцвета, считается обреченным.
      
      - Аллил велела мне принести тебе зелье, Ситра, - сказала гуль. - Я исполнила ее просьбу, но теперь ты кое-что мне должен.
      
      - Что же? - спросил я.
      
      Гуль ухмыльнулась и протянула ко мне руку. Я невольно содрогнулся, когда ее длинные пальцы с заостренными ногтями коснулись моей щеки.
      
      - Ты должен жениться на мне, Ситра. Не прямо сейчас, а позже. Я подожду. Времени у меня - целая вечность.
      
      Несмотря на всю отчаянность положения, я расхохотался, расхохотался так, что слезы навернулись мне на глаза.
      
      - Возможно ли такое, чтобы простой смертный соединился с дочерью кутруба?! - проговорил я между приступами смеха.
      
      Чудовище покачало головой.
      
      - Я не дочь кутруба. Мой отец такой же смертный, как и ты. Он - могущественный некромант, продавший душу Энгису в обмен на колдовское искусство. За всю свою жизнь он не посмотрел с вожделением ни на одну женщину, но моя мать, гуль Рас-Шаха, покорила его сердце. Я, Скилла, плод их любви.
      Многие кутрубы хотели, чтобы я стала их подругой, но они мне не по нраву. Я желала стать подругой смертного. Аллил обещала мне в этом посодействовать.
      Сейчас я покину тебя, Ситра. До поры до времени. Живи и пиши свои песни. Пиши, пока не иссякнет твое вдохновение. Ну а потом я приду и заберу тебя в подземные лабиринты кутрубов. Ты станешь одним из нас и обретешь бессмертие.
      
      
      Я молча смотрел на ту, которая называла себя Скиллой. Какая странная судьба, думал я, пережить мор и поветрие, чтобы в итоге стать придворным поэтом Аллил, повелительницы кутрубов.
      
      - А впрочем, - сказал я вслух, - не все ли равно, где жить и как умирать, если Карин больше нет?
      
      Гуль снова ощерилась в ухмылке.
      
      - Излечиться от моровой язвы куда проще, чем исцелиться от любви. Но и это пройдет. Вот увидишь, - сказала она.
      
      Чудовище отступило и скрылось во мраке. В темной комнате воцарилась тишина.
      
      
      Сейчас, когда я пишу эти строки, за окном уже рассвело, и в Лемаре начался день. Новый день ожидания, отчаянной надежды и борьбы за жизнь. Но мне безразлично, что будет с Лемаром. Безразлично, прибудет ли воздушный корабль до того, как последний житель города в корчах упадет на землю, и на его запястьях расцветут кровавые язвы. Мне безразлична даже моя собственная судьба, ибо Карин больше нет, и жизнь моя утратила смысл.
      
       Но довольно обо мне. Пора заканчивать с этим рассказом и начинать новую песню. Строки складываются сами собой, и я уже слышу новый напев. Это будет песня о девочке с лютней, которая поет о тоскующем сердце обманутой красавицы. И Аллил, королева кутрубов, дева-чудовище с лицом, изъеденным червями, восседает на троне из человеческих костей и с благосклонной улыбкой осыпает девочку золотыми монетами.

    51


    Ругалова А.Р. Изморозь чувств   5k   Оценка:6.92*6   "Рассказ" Фэнтези

      У широкого окна стояла до хрупкости изящная фигурка и зябко куталась в шикарную меховую накидку. Пышный мех белого ворота сливался с гривой волнистых волос, спадающих крупными кольцами до самой талии. Тонкие пальчики с острыми коготками судорожно стягивали накидку на шейке, в тщетной попытке сохранить те крупицы тепла, которые еще остались в маленьком тельце.
      Но жизнь уже не держалась в тонкой фигурке.
      Серые глаза безучастно смотрели вдаль, ни за что не цепляясь, скользя от одного предмета к другому...
      - Миледи, - тихий голос возвестил о том, что в комнату неслышно вошел посетитель. Золотистые волосы небрежно собраны в высокий хвост, парадный китель наспех наброшен на походную, пропитанную потом рубаху.
      - Да, Микэль, - тихий голос был таким же мелодичным, как его помнил юноша, но жизни в нем было не больше, чем во всей фигурке. - Есть новости?
      - Разумеется, Госпожа.
      - Тогда можешь привести себя в порядок. Я сомневаюсь, что принесенные тобой вести могут что-то изменить. Буду ждать тебя в саду у фонтана.
      Все время разговора изящная девушка продолжала безучастно смотреть в окно, не оборачиваясь к собеседнику. Может это и хорошо. В последнее время слуги начали бояться взгляда госпожи. Говорили, что серебряными глазами на них смотрела сама смерть.
      Фигурка пошевелилась, и плавно поплыла к выходу. Полы накидки, переплетаясь с подолом длинного белого платья, могли бы мешать идти любому, но Хозяйка, словно не замечала досадной помехи, как не замечала ничего вокруг, и так же изящно продолжала следовать заранее намеченному пути.
      Вот и фонтан...так быстро. Когда на время не обращаешь внимание, оно течет быстрее, растягиваясь бесконечными кольцами в моменты, когда необходимо быстрее покончить с неприятным эпизодом.
      Сейчас оно не имело значения...
      Сейчас ничего не имело значения...
      - Госпожа, - вот подошел уже переодетый Микэль.
      Кончики острых ушей нервно подергивались, а острые клыки почти прокусывали кожу нижней губы, но молодой демон не спешил начинать доклад, даже боясь наказания, и просто с болью смотрел на хрупкую фигурку Хозяйки.
      Еще недавно сильная и волевая, сейчас она потеряла все, даже цвет. Она сливалась со снегом, укутывающим её когда-то любимый парк. Выглядела такой же мертвой и заброшенной, как укутанные в снег черные сучья, изредка шевелилась, как и они под мягкими или резкими порывами ветра...
      - Я знаю, что ты так боишься сказать, Микэль, - голос снежинками лег на промерзшую землю. - Знала еще тогда, когда отправляла тебя его искать.
      Маленькая ручка заскользила по фонтану-статуе химеры, острым коготком прорезая раны в железном корпусе чудовища и словами разрывая в клочья душу маленького еще вампира.
      - Это будет моим последним тебе уроком, Микэль, - теперь она говорила полуобернувшись с нему изящным личиком. На белых губах играла легкая, безумна улыбка. - Запомни, Демоненок, как святую истину запомни, что нельзя отпускать тех, кого сердце выбрало в спутники. Ты удивлен малыш, я слышу твое удивление. Но даже Высшие не могут спорить с тремя вещами: судьбой, любовью и смертью. Я попыталась сражаться с судьбой, и вместо счастливой жены воина с оравой маленьких детишек, я стала сильнейшей вампирессой Ареи, известным учителем. Меня боятся и уважают, ко мне приходят такие как ты за мудростью, знаниями, умениями, а советники правителей за советом... Но сделав тот один шаг против судьбы, я поспорила еще и с любовью, и смертью, проиграв в неравной битве.
      - Смотри на меня, малыш, и запоминай, как будет выглядеть жизнь, твоя жизнь, когда, сделав всего один неверный шаг, ты проиграешь свою судьбу, потеряешь возможность любить и быть любимым, и погубишь себя и свою половинку.
      Смотри малыш...
      И яркие синие глаза с красными бликами смотрели...
      Он знал, что говорила Госпожа, ведь сейчас именно он принес ей весть о гибели воина человеческих кровей на границе земель дроу.
      - Смотри малыш, и помни, - легкой изморозью прошелестели последние слова когда-то великой вампирессы, сейчас растворяющейся в потоках мироздания.
      - Будь ты проклята!!! - серебряный, безумный смех хрусталиками льда стал последним желанием вампирессы, вплетая проклятие неизвестной юноше женщине в паутину мироздания, вместе с последним воспоминанием о его Госпоже и Наставнице.
      На земле осталась лежать белоснежная меховая накидка...
      Молодой вампир преклонил колено в честь погибшей великой вампирессы, навсегда запечатлев в своем сердце её последний, возможно самый ценный, урок...
      В неизвестной, неслышимой простым смертным дали, раздался дикий визг отчаянья женщины, услышавшей последнее проклятие её, оставшейся непобежденной и не замененной, соперницы.

    52


    Баев А. Кошкинд   24k   "Рассказ" Проза, Фэнтези, Мистика

       Его нашли на Варшавском зимой 1923-го.
       На вид мальчонке было лет восемь-девять, не больше.
       Он сидел, забившись в угол -- грязный, жалкий, дрожащий от холода и страха, судорожно кутающийся в засаленную, пропитанную всей грязью войны обрезанную солдатскую шинель, с размазанными по лицу соплями и обломком черствой баранки в крохотной ручонке, покрытой страшными гниющими язвами. Мимо сновали взрослые, все как один тупо-безразличные и равнодушные, похожие на ожившие статуи. Изредка, подволакивая ослабшие от голода лапы, трусили туда-сюда тощие шавки, очень нехорошо, по-звериному недобро, как на корм, на без пяти минут падаль, поглядывая в его сторону.
       Потом перед детскими глазами чёрными столбами выросли валенки в блестящих галошах, а откуда-то сверху, словно с благословенных Господом небес, прогремел тяжёлым гулом катящихся паровозных колёс густой, как хохлацкий борщ, и такой же аппетиный бас:
       -- Что ж ты, парнище?! Неуж помирать здесь собрался? Ну, этого я тебе не позволю!
       Ещё через секунду к мальчику опустились две огромные, грубые и теплые, терпко пахнущие луком ладони, подхватили его с пола и крепко прижали к дорогому и мягкому вороному сукну роскошного барского пальто.
       -- Ты не бойся, милай, -- пропел всё тот же голос, только сейчас он звучал тихо и ласково, в самое ухо, -- не бойся. Всё будет хорошо. Просто замечательно теперь всё будет...
      
       Самуил Кошкинд, статный высокий блондин среднего на глаз возраста, не лишённый той грубоватой мужественной привлекательности, которая невероятно нравится прекрасной половине человечества, вышел на балкон третьего этажа босиком, в домашних трениках, растянутых на коленях, в белой майке, с крохотной чашечкой ароматного, только что заваренного в медной турочке кофе и длинной тонкой сигаретой шоколадного цвета.
       Он крайне внимательно, по-хозяйски, оглядел привычный глазу пейзаж -- недавно отремонтированную автодорогу набережной, коричнево-маслянистую гладь Обводного, жутковатую кирпичную громаду медленно издыхающего "Красного Треугольника" на том берегу. После рекогносцировки сделал маленький глоток из чашки и глубокую затяжку, сократившую длину сигареты на треть, а жизнь на миллисекунды.
       Из комнаты сквозь колышущуюся тюлевую занавеску донесся томный, до конца ещё не проснувшийся женский голос приятного консерваторского тембра:
       -- Муля-а-а... Прикрой дверь, хо-о-олодно!
       -- Хорошо, родная, -- тихо, никому кроме себя не слышно ответил Самуил, но не сделал ни единого движения, чтобы исполнить просьбу.
       Самуил Кошкинд сосредоточился на задаче. Ему сейчас не было никакакого дела ни до кого стороннего. Даже до той, что горячо и самозабвенно любила его последние два месяца...
      
       Перерезавший жизненный путь тогда, неприятной сырой зимой двадцать третьего года, мужчина, подобравший ребёнка на вокзале, оказался ни кем иным, как Виктором Стрельниковым, известным в очень узких кругах специалистом по решению деликатных вопросов. Дядечка на первый взгляд добрый и весёлый, душа компаний, на реальную поверку для знающих его человеков значился настоящим чудовищем, монстром, для которого не существовало в мире ничего святого. И мальчонка-то ему понадобился только для грязной своей проклятой работы. На раз.
       Стрельников жонглировал человеческим жизнями словно разноцветными шарами -- травил, стрелял, резал, устраивал катастрофы, устраняя неугодных и провинившихся. Фигурой он был неприкосновенной, с искренней самоотдачей "трудился" на новое правительство. Посему в выборе гнусных средств не стеснялся и особо не прятался, заметая следы порой слишком небрежно.
       Сейчас же, вынашивая план расправы над знаменитым французским журналистом, пребывающем в молодой Советской республике по заданию французских же коммунистов, Виктор озадачился не на шутку. Жюль, так звали иностранца, человеком был не просто авторитетным и в широких европейских кругах известным, но прямым и открытым, поэтому и русские репортажи его читали по всему миру. В статьях лихого борзописца наряду с положительными отзывами о послереволюционном строительстве общества звучало много жёсткой и нелицеприятной критики, с которой нынешние правители открыто согласиться не могли, да и напоказ всему белу свету переборы свои, жестокости и глупости выставлять, естественно, не стремились.
       Самое ужасное, что Жюль не давал абсолютно никаких поводов к собственному выдворению за пределы молодой соцреспублики. Более того, в столицу, коей вновь стала Москва, за правительством, где был бы под неусыпным чекистским оком, иностранец наш не последовал. Остался в Петрограде-городе, бунтарскими своими настроениями известном. Недобитые эсеры и монархисты, те, что не покинули Россию с первыми волнами эмиграции и чудом выжившие, потихоньку выползали из затхлых нор своих, и, будучи людьми бесспорно грамотными, настроение вокруг себя создавали нервическое. Француз хоть и был честным коммунистом, в стороне от стихийных, увы, не всегда бескровных, дискуссий в компании с большевиками кучковался не постоянно. Этим и заслужил тайное недовольство власть ныне имущих.
       Стрельников, изначально получив задание, хотел сперва изобразить пьяную драку со смертельным исходом, но Жюль совсем не потреблял алкогольных напитков, а посему разгульной шантрапы остерегался и в позднее время в одиночку не шлялся. Можно было устроить вооружённый налёт на квартиру, да только жил француз в гостинице "Европа", плотно и неусыпно охраняемой чекистами да военными. Своих подставлять ну уж никак нельзя. Отравить гада тоже не представлялось возможным. Ресторанная кухня при отеле славилась свежестью продуктов и мастерством поваров старой школы. Гастрономическое лицо города! В других же местах осторожный журналист не откушивал.
       Целый месяц изучал Виктор привычки и склонности неподатливого иностранца. Голова его, отвыкшая за тупые жёсткие месяцы решения лёгких задач от комбинаций сложных, требующих неординарного подхода, прямо скажем, соображала медленно. Однако опыт, как говорится, не пропьёшь. Изрядно помучившись, отыскал-таки Стрельников уязвимое место своей жертвы. А как нашёл, решил не тянуть.
       Дело в том, что среди желаний журналиста обнаружился интересный пунктик. Тот был буквально повёрнут на детях и непременно хотел усыновить в России мальчонку-беспризорника. Вопросик-то вроде не сложный, вона их сколько после войны по переулкам шастает -- любого бери, не ошибёшься! Да только Жюль, хоть и француз по паспорту, роду племени был еврейского, и ребёнка из русских или прочих нацфиннов ни в коем разе не желал. Еврейские ж родители, если только остались живы в мясорубке последних лет, чад своих берегли не чета прочим. Всех же бродяжек одиноких, вследствие слабой тех приспособленности к жизни на улицах относительно, конечно же, местных, славян и прочих чудо-вепсов чекисты давным-давно повылавливали и определили в спецкоммуны воспитательного типа.
       Больше недели рыскал Стрельников в поисках подходящей натуры, пока, наконец, не наткнулся на Варшавском на нужный типаж. Чумазый мальчонка, забившийся в угол, внешне подходил как нельзя лучше. Ничего, что волосы светлые, такое встречается. Зато профиль какой! Ей-ей, римский! Носяра что надо, с горбинкой. Да и серые глазищи по форме что твои оливки из "Елисеева". Главное, пацана научить правильному имени -- Мойша какой-нибудь или Абрашка, да в нужное место в нужное время на глаза проклятому иностранцу выставить. Купится, сволочь забугорная, никуда не денется.
       Но мальчуган оказался не так прост, как того хотелось бы Виктору. Ласку подлого убийцы за натуральную не принял, почуял, мерзавец, неискренность. Хоть и сел на руки, но говорить со Стрельниковым решительно отказывался, молчал себе. Может, проще всё? Глухонемой? Да и чёрт с ним, без слов справимся.
       Пока ехали в пролётке к "Европе", Стрельников проделал несколько непонятных непосвященному манипуляций. Сперва обвязал по поясу мальчонкину шинель своим шарфом, предварительно извозяканным о колесо. Потом, улыбнувшись чёрным своим мыслям, заткнул за него сбоку оборванную обложку от какой-то детской книжки-брошюрки, должно быть забытой рассеянным пассажиром и найденной теперь хитрым убийцей. Оторванную не целиком, а лоскутом, с шуткой и намёком. И с двумя лишь жирными строчками -- одна над другой:
       "Самуил
       КОШКИН Д".
       Третьим действием, предварительно натянув перчатки, заколол несколько необычного изгибу английской булавкой отворот шинели под горлом. Мол, добро свершил, чтоб не просквозило бедняжку на февральском ветру. На самом же деле, булавка была зело хитрая, отстегнуть её, не зная секрета, не уколов палец, никак не получится. Острие же пропитано ужасающей силы ядом, действующим не сразу, через недельку-полторы, но безотказно. Вызывая сильнейший сердечный приступ.
      
       Жюль обычно выходил из отеля около полудня. Привычки менял редко, если только что-то экстраординарное. Вот и сейчас, оказавшись на улице, он первым делом огляделся, ища глазами свободный экипаж. Таковой отыскался чуть поодаль, на противоположной стороне. Француз, сунув два пальца в рот, оглушительно свистнул и махнул заметившему его кучеру рукой. Мол, давай сюда!
       Тот, стеганув бойкую каурую лошадку, ловко развернул пролётку и через минуту остановился у входа в гостиницу.
       -- Куда едем, товарищ-барин? -- громко вопросил возница.
       -- По Английской, к верфям, -- ответил пассажир, поставил ногу на подножку и, увидев в уголке на диванчике грязного сопливого ребёнка в шинели, выругался: -- Мерде! Что за чёрт?!
       Кучер, оглянувшись, смачно сплюнул на земь и поднял хлыст:
       -- Ах ты гадёныш! Морда жидовская! Я тя щас...
       -- Стоп, стоп, стоп, -- перехватил журналист занесенную для экзекуции руку. -- Не надо! Кто это?
       -- Это? -- ещё раз сплюнул кучер. -- Да никто, Мулька Кошкин, беспризорник! Ух, я ему...
       -- Муля? Самуил? -- в голосе иностранца почувствовалась заинтересованность. -- Он еврей?
       -- Мулька-то? В тютельку! Жидяра, -- кивнул кучер, -- банкирское отродье. Папашу егойного, кровососа, наши на фонарном столбе в семнадцатом вздёрнули, мамка ж раньше ещё, до революции издохла. Чтоб их всех...
       Но француз уже не слушал. Он, подхватив мальчика на руки и крепко прижав к себе, почти бегом направлялся обратно в гостиницу. Кучер же, глянув исподлобья в сторону импозантного господина-товарища в чёрном пальто, стоящего неподалёку с папиросой, кивнул ему и, распустив хлыст, стеганул кобылку.
       Стрельников, бросив на мокрую мостовую окурок, отпихнул его от себя носком галоши и улыбнулся. Наверное, впервые за последний месяц. Но нехорошо улыбнулся, недобро.
      
       Как и полагал специалист по тёмным делам, француз умер через неделю. От молниеносного сердечного приступа.
       Проблема была устранена.
       Мальчик же, которого журналист так и не успел усыновить, остался вновь один. Правда, на этот раз с выправленной метрикой на имя Самуила Кошкинда, 1914-го года рождения. И, если быть до конца откровенным, то не один всё-таки, а в компании себе подобных воспитанников детской учебно-трудовой коммуны на Старопетергофском, более известной как Шкида.
       За ту неделю, что была прожита с добрым Жюлем в роскошном номере "Европы", Самуил, будем называть его так, оттаял. Был отмыт, накормлен и обласкан поистине отцовским к себе отношением. Даже говорить начал, рассказывать. Жюль, узнав от приёмыша, что тот ни судьбы своей, ни настоящего имени, данного при рождении, не помнит, как, впрочем, и самих родителей, вопреки собственным ожиданиям не расстроился. Наоборот, должно быть в пареньке было что-то особенное, привязывался к нему всё сильнее и сильнее. С каждым часом. С каждой минутой.
       Эх, если б не проклятая булавка...
      
       Кошкинд в школе при коммуне учился отлично, лишь изредка получая четвёрки. Но после окончания интерната в институт не пошёл, а, закончив годичные курсы красных командиров, был распределён в один из особых полков, где продолжил осваивать премудрости военной разведки.
       Репрессии, начавшиеся в середине тридцатых, их полк не коснулись. Партийные руководители словно чувствовали, что своих шпионов и диверсантов, во чьё образование были вложены немалые средства, трогать не стоит.
       Самуил же был лучшим из лучших. Ещё до войны, имея невероятную способность к усвоению иностранных языков, он успел поработать и в Североамериканских Штатах, и в Германии, и даже в Японии, откуда неизменно поставлял на родину важнейшие сведения.
       Никто не понимал того рвения, с которым Кошкинд осваивал все известные миру способы противоборств, сложнейшие приёмы силовой борьбы и рукопашного боя, работу с холодным и стрелковым оружием. Коллегам, владеющим хотя бы десятой частью его навыков, едва ли мог один на один противостоять самый изощрённый и опасный враг. Однако Самуил для себя вполне представлял, для чего ему это всё нужно, и представлял довольно чётко.
       Удивительно, но после всех долгих лет, прошедших со времени достопамятного зимнего утра на Варшавском вокзале, когда Кошкинда подобрал страшный человек в богатом чёрном пальто, лицо этого чудовища ничуть не забылось. Жуткие тёмно-карие глаза, словно пропитанные засохшей кровью, ласково-тёплые, но грубые, пахнущие луком, ладони, массивный тяжёлый подбородок, крючковатый длинный нос.
       Это лицо мелькало то тут, то там. Вот он на фото в разведшколе. Стоит, недобро глядя в объектив, за спиной наркома Ежова. Вот в "Правде" промелькнул. Опять же на фото и снова за спиной. Только теперь в тени личности самого Хозяина...
       Потом была война.
       Кошкинд в составе отдельной разведроты, перебрасываемой с одного фронта на другой, для победы сделал немало. Но, что удивительно, дошёл до Берлина не только ни единожды не раненый, но и никого не убив. Да, искалечил он врагов не одну сотню. Порой раны наносил страшнейшие, но не смертельные. Человек после них навсегда мог остаться инвалидом, но жить оставался при любом раскладе.
       Самуил знал, то есть, скорее -- чувствовал, что лиши он кого-то жизни, жизнь его собственная превратится во что-то страшное, поэтому обещание, данное себе же, не нарушил и в тот момент, когда с одним ножом "играл" в кустарниковых зарослях в прятки-салочки с дюжиной немецких автоматчиков. Ничего, выкрутился, не нарушив табу, хоть тогда и засомневался на миг в своих силах. Выручил опыт. Ну и удача, конечно. Куда ж без неё?!
       После войны Виктор Стрельников тоже изредка бросался в глаза. Да, да! Теперь Кошкинд знал его имя, что намного упрощало негласное наблюдение за давним врагом. Появившись однажды, в конце сороковых, в "Красной Звезде", на последней её полосе в заметке-поздравлении с юбилеем под собственной нечёткой фотографией, убийца позволил себя идентифицировать. Генерал-майор Стрельников, бывший СМЕРШевец, начальник одного из управлений генштаба. Это ж надо, коллега! Что ж, тем интереснее будет встреча. А она будет, не сомневайтесь, товарищ генерал. Пусть не сейчас, через годы, может, десятилетия, но состоится обязательно. Лишь бы с Вами ничего не случилось! Дай Бог долгие лета...
       Между тем, творилось что-то странное. Месяц бежал за месяцем, год за годом, проползали десятилетия. Немногочисленные друзья Кошкинда, его боевые товарищи, неуклонно старели, уходили на пенсию, умирали. Сам же Самуил, достигнув однажды пика своей формы или, как говорят, окончательно возмужав, внешне меняться перестал. Словно само время остановилось для Кошкинда, не давая дряхлеть его телу.
       Как выглядел он в пятидесятом, таким и остался к шестидесятому, семидесятому, восьмидесятому... Вот уж двадцатый век кончился, первое десятилетие двадцать первого прогремело на всю страну новой индустриализацией, теперь -- капиталистической, а военный консультант Кошкинд в свои девяносто с гаком дал бы фору любому своему внуку, если б они у него только были. Свои-то.
       Многоопытные врачи военных спецклиник все как один от такого феномена лишь руки в стороны разводили -- чудо! Его б его на опыты, глядишь, эликсир бессмертия появился б на прилавках. Ан нет, нельзя. Секретность наивысшего государственного уровня. Государство ж своих тайн кому попало не открывает. Хорошо, само активно не пользуется, а то б замучили отставного полковника Кошкинда в лабораториях за семью заборами.
       Но и отрицательных сторон в такой жизни немало. Ни жениться нормально нельзя, с любимой женщиной состарившись вместе, ни потомство за собой оставить -- чёртово бесплодие. А уж с заменой документов вообще беда. Хорошо -- связи. Но каждые пять лет паспорт менять, с места на место переезжать, из города в город, чтоб у дотошных соседей подозрений не вызывать своей вечной молодостью. Ужасно...
       Впрочем, и со Стрельниковым происходило нечто похожее. Самуил несколько раз терял его из виду, но спустя десятилетия неизменно отыскивал. Такого же молодого и крепкого, как и он сам. Вот только встретиться по-прежнему не получалось. Самуил в Корее, Стрельников в то же самое время на Кубе, при посольстве. Кошкинда в Индокитай бросают, Виктор в Анголе. Один в Афганистане, другой в Венесуэле какой-нибудь...И так постоянно.
      
       Три месяца назад, отработав контракт в Сербии, Самуил Кошкинд решил взять годичный отпуск, пожить на родине. В Петербурге на набережной Обводного ждала его пыльная двухкомнатная квартирка -- холостяцкое пристанище. Скромненькое, но удобное. В малозаметном старинном доме с посеревшим от времени оштукатуренным фасадом. Не так далеко Екатерингофский парк с приятными для утренних пробежек дорожками. За углом уютная кофеенка, где можно выпить чашечку ароматного эспрессо и не спеша пролистать свежую газету...
       В этой самой кофейне и промелькнул однажды знакомый чёрный силуэт. На входе. Или на выходе, тут уж кому как.
       Самуил узнал Стрельникова сразу. Поэтому и не обернулся. Дождался, пока тот скроется за углом, а потом, натянув на глаза неброскую серую бейсболку, осторожно пошёл следом. На расстоянии, чтоб не спугнуть.
       Виктор, видимо забыв об осторожности, шел быстро, не оглядывался. Перебрался по мостику на другую сторону Обводного, перебежал дорогу на красный сигнал светофора и, свернув налево, двинул к монстру "Красного Треугольника". Кошкинд уверенно следовал за ним шагах в пятидесяти, вполне удачно изображая торопящегося по своим делам горожанина. Наконец, Стрельников, с силой рванув тяжёлую дверь заводской проходной, скрылся в чреве жуткого здания.
       Вот оно где, твоё логово.
       Самуил чувствовал, что не ошибся. Интуиция за последние годы его не подвела ни разу. Когда ж вечером в одном из верхних окон мрачного зиккурата над заводской проходной, тех, в которых ещё остались стёкла, блеснул лучик света, неосторожно кинутый электрическим фонариком, молниеносный, но явный и отчётливый, Кошкинд осознал со всей ясностью -- развязка случится уже завтра. Что ж, тем лучше...
      
       Господи, неужели в мире может быть столько грязи, разрухи и запустения?!
       Лестница, ведущая на башню, всем своим видом не внушала ничего кроме отвращения. Погнутые сварные перила, обвалившаяся штукатурка, битые бутылки, обрывки старых газет, шлепки засохших фекалий, дохлые крысы, кошки, мусор, мусор, мусор... И жуткий смрад. Выбитые двери на разных этажах открывали пейзажи подобные лестничным. Мерзость!
       Но на самом верху, на площадке не только выметенной, но, похоже, и регулярно влажно-убираемой, пахло свежей масляной краской. Посреди глянцевой зелёной стены высилась солидная металлическая дверь порошковой покраски, ручка горела полированной медью.
       Самуил, на минуту растерявшись и не зная, как поступить дальше, остановился за пару шагов до двери. Рукоять наградного "ТТ", взведённого, но на предохранителе, покрылась от ладони испариной. Там, внутри помещения, кто-то был. Чувствовались елеуловимые признаки присутствия. Он?
       -- Ну, чего застыл, входи уже! -- раздался из-за двери хорошо знакомый, но слышанный почти век назад голос.
       Кошкинд насторожился.
       -- Муля! Тебе говорю, -- снова раздалось из-за двери.
       Чёрт, прокололся! Но где? Когда? А-а, какая теперь разница?!
       Самуил спрятал пистолет в наплечную кобуру, запахнул ветровку и, решительно надавив ручку, открыл дверь.
       Стрельников сидел посреди небольшой, со следами недавнего ремонта полупустой комнаты в одном из глубоких кожаных кресел, установленных по бокам элегантного журнального столика, заставленного чашками на блюдцах, фарфоровыми чайничками, вазочками с печеньем и конфетами. Второе кресло пустовало.
       -- Не стесняйся, Самуил, присаживайся. Я со вчерашнего вечера тебя жду, -- улыбнулся Виктор.
       Кошкинд снял бейсболку, повесил её на стойку-вешалку хромированной стали, прошёл к креслу и, вздохнув -- шумно выдохнув, уселся. Словно провалился в облако.
       -- Убивать меня пришёл, -- скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс Стрельников. -- Что ж, понимаю, понимаю... И препятствовать не стану. Только выслушай меня сперва, хорошо?
       У Самуила от волнения пересохло во рту. Но силы кивнуть он в себе нашёл.
       -- Вот и славно, -- вновь улыбнулся Виктор. -- Я за тобой, парень, давно наблюдаю. С тех самых времён, когда подобрал на Варшавском. Помнишь? Помнишь, знаю, что не забыл. Дело в том, Муля, что ты не человек вовсе. Совсем не человек. Или, вообще. Абсолютно. Как угодно. Ты эльф, Самуил. Натуральный эльф. Рождённый в этом мире всем на зависть. Неподдельный и правильный. Бессмертный, если того захочешь, или условно смертный, если откажешься... чего я тебе делать не советую. Ты думаешь, что я злодей, каких свет не видывал? Увы, братишка, ошибаешься. Мне не нужны бессмысленные жертвы. Мой бог -- кураж. Ты, боясь отнять жизнь у врага, думал, что мир станет совершенней и чище? Нет, парень. Не срастается. Мир не изменить. Им правят люди. Люди! Слышишь?! И не нам с тобой, не важно -- чёрным, как я, гоблинам или белым, как ты, эльфам диктовать этим злобным и вечно воюющим тварям правила их поведения... Ты, Самуил, очень хорош. Ты сделал всё, чтоб тупым и жалким человекам жилось лучше. А о себе ты позаботился? Помнишь Жюля? Ту булавку, которой я скрепил твой воротник?
       -- Да. Не просто помню, -- сквозь зубы процедил Кошкинд. -- Эту?
       Самуил, напрягши отяжелевшую руку, полез во внутренний карман ветровки и достал оттуда крохотный свёрток, запакованное в потрепанный и выцветший батистовый носовой платок нечто.
       -- Можете идентифицировать?
       Стрельников, развернув тряпицу, с искренним удивлением присвистнул:
       -- Да-да! Да-а... Она самая...
       После слов этих пальцы убийцы потянулись к булавочке, нажали на неё осторожно, соблюдая старые тайны так, чтоб не пораниться и... Новый секрет сработал, ужалив врага в указательный палец.
       -- Сидите спокойно, Стрельников. Яд тоже другой, моего рецепта. Шевельнётесь, и вы -- мертвец. Пусть я эльф, а вы -- гоблин. Незаметный, одинокий и чёрный герой этого мира. Герой с куражом, беспринципный и разящий наповал. Но... Но мне вас всё равно искренне жаль. А ещё... Ещё я очень устал...
       Стрельников схватился за подлокотники и, мертвенно побледнев, сверзился с кресла на пол. С минуту он судорожно хлопал ртом, пытаясь вдохнуть глоток воздуха. Потом затих, выпучив глаза и пустив по телу жуткую судорогу, испустил дух...
      
       Вечером того же дня потерявший бдительность Кошкинд, выйдя из дома за продуктами, по диагонали пересекал улицу. И попал в глупейшее ДТП. Какая-то девица, за пару недель до происшествия сдавшая экзамены на права, выскочила на всех парах из подворотни и резко затормозила перед вздрогнувшим Самуилом.
       -- Дед, ты с ума сошёл?! Жить надоело? -- заорала перепуганная водительница.
       -- Кто дед? Я? -- удивился Кошкинд, пожал плечами и, обернувшись, загляделся в зеркало витринного стекла нового универсама...
       Господи, помилуй... И ведь правда, дед... В яблочко, милая... Ну и слава Богу, пора уже...

    53


    Лобода А. Увидеть Крит и умереть   22k   Оценка:7.89*12   "Рассказ" История, Фэнтези, Мистика


    Я долго шёл по коридорам,

    Кругом, как враг, таилась тишь.

    На пришлеца враждебным взором

    Смотрели статуи из ниш.

    Николай Гумилёв.

      
       Непривычно тусклое освещение и вовсе исчезало в те моменты, когда на световой колодец падала тень от проносящихся по небу туч из вулканического пепла. Большая часть пепла уже осела на землю, и из мира будто исчезли все цвета, кроме оттенков серого. Впрочем, краски еще жили на росписях во дворце. На одну из них смотрела Эсме. Фреска изображала ритуальные игры в день Быка. Художнику вполне удалось передать динамику действия. Эсме вспомнила азарт того момента, когда бык мчался на неё, каждая мышца тела её была напряжена, а заклинание левитации готово сорваться с губ. От неё требовалось прыгнуть, используя рога быка как опору, сделать сальто, и приземлится сзади быка. Проделать такое даже в безупречной физической форме без применения левитации невозможно, так же как и само по себе заклинание не могло поднять человека в воздух, лишь незначительно влияя на силу притяжения. То есть концентрация требовалась как физическая, так и ментальная.
       Земля вздрогнула, и по фреске пробежала трещина, вернув принцессу в окружающий её кошмар. Девушка сидела в окружении трех покойниц, одетых в пышные юбки и туники, оставлявшие обнаженной грудь, белая кожа на которой была расцарапана в агонии. Еще одна была при смерти, подергиваясь в этой самой агонии. Между ними по мозаичному полу бесшумно скользили змеи, укус которых вызывал быструю, но мучительную смерть. И покойниц и змей Эсме, в соответствии с дворцовым этикетом, когда-то называла своими сёстрами. Змеи были питомицами принцесс-жриц, а также их партнёрами в ритуальных танцах. Впрочем, змеи родственных чувств, похоже, не испытывали, стоило хозяйкам отказаться от ментального контроля, и их питомицы впрыснули яд в протянутые руки. Умирающая, Лилим, старшая жрица, оказалась самой живучей из четырёх. Лишь самой Эсме надлежало закрыть им глаза согласно обряду, облить смолой и поджечь. А затем последовать за ними. Содрогнувшись от этой мысли, Эсме подползла к Лилим, встретившись взглядом с расширившимися от боли зрачками умирающей. Впрочем, Лилим единственная, к кому она не испытывала сочувствия. Когда-то они были подругами - соперницами, но потом стали заклятыми врагами.
       - Я не останусь здесь, - неожиданно для самой себя сказала Эсме, - думаю, мне удастся выбраться с этого проклятого богами острова.
       К её изумлению, Лилим скривила полные губы в подобии насмешливой улыбки.
       - Я всегда знала, что ты ничего не стоишь, маленькая выскочка, - голос, обычно вкрадчивый и одновременно властный, прозвучал со странным бульканьем, у Лилим начала идти ртом пена.
       Эсме почувствовала, как румянец вспыхнул на щеках, от чего холодное бешенство овладело ей еще сильнее. Умирающая соперница дала ей урок выдержки, так разве добилась бы она успеха в дворцовых интригах? Уверенность Эсме в себе пошатнулась.
       - А знаешь... Не люблю запах жареного мяса. Оставлю я тебя здесь гнить, - проворковала она, и, с кошачьей грацией изогнувшись, провела языком по груди Лилим. Прикосновение к груди жрицы считалось оскорблением, приравниваемым к кощунству. Разумеется, кроме тех случаев, когда они были любовницами и находились наедине. Эсме с легкостью уклонилась от нелепой попытки пощёчины.
       - Может, этот остров и проклят. Так будь ты тоже проклята... Да, я умру тут, но ты умрешь много раз, снова и снова ты будешь умирать на этом острове, - голос Лилим напомнил шипение змеи. Глаза её остекленели, главная жрица испустила дух.
       Земля снова вздрогнула... Эсме понимала, что теперь её жизнь делится на то, что было до момента, когда она услышала роковые слова, и то, что будет, неизбежно будет после него. Предсмертное проклятие жрицы не могло не сбыться. Не совсем понятно, что значило умирать снова и снова, но явно ничего хорошего... и с острова ей не выбраться. Внешне она сохранила невозмутимость, но когда ритуальным движением закрывала покойницам глаза, с досадой заметила что пальцы чуть дрожат. Наверно поэтому она снова открыла глаза Лилим, показала ей язык, и лишь потом, не оглядываясь, направилась прочь, оставив главную жрицу бессмысленно глядеть в пустоту.

    ***

       Только в матриархальном по духу обществе могло быть создано сооружение, подобное Лабиринту, величайшему из дворцов Крита. Это был огромный многоуровневый комплекс, включавщий как многоэтажные наземные постройки, так и подземные катакомбы, связанные сложной системой коридоров, лестниц и тайных ходов. Дворец разрастался стихийно, достраиваясь по мере потребности без оглядок на какой либо изначальный план, впрочем, безусловно талантливо, и зачастую с блестящей импровизацией; недостатка в хороших архитекторах, как и художниках, тут не было. Это не значило, что архитектор женщина; можно сказать, что Крит был прогрессивным обществом с декларируемым равенством полов. Просто система ценностей в этом обществе женская. К примеру, такой исконной мужской забаве, как война, уделялось мало внимания. Не из-за гуманистических соображений. Понятиям гуманизма и справедливости внимания уделялось еще меньше. Главная же ценность тут - красота, в любых её проявлениях. Поистине это было общество победившего эстетизма. Само существование матриархата делалось возможным благодаря Хранительницам - касте принцесс и жриц, владевших Знанием, то есть магией. Мужчины к Знанию не допускались.
      Так было испокон веков, но как любое табу, запрет со временем стал казаться бессмысленным. Эсме сама обучила своего любовника, Туната, некоторым магическим приемам. Тогда она еще не знала, чем это для него обернётся.

    ***

       Дворцы не нуждались в укреплениях. Их обитатели пугали врагов гораздо больше. Даже когда под слоем выпавшего пепла погиб последний урожай, чернь предпочла умирать от голода в своих лачугах, нежели перейти запретную черту, настолько силён был страх многих поколений. Вот и сейчас мародёры из черни ограничились тем, что подожгли дворец. Это даже к лучшему, решила Эсме, пусть её дом погибнет в очистительном пламени, но не станет пристанищем черни или чужеземцев.
       Дым ухудшал и без того плохую видимость, пламя уже охватило западное крыло. Сначала Эсме вышла к дворцовому театру, и обнаружила что несколько смельчаков, скорее всего не из черни, а из вторгнувшихся на остров варваров с севера, всё-таки проникли внутрь дворца. Сейчас они расположились на местах для зрителей, притащив сюда большой, в человеческий рост, пифос с вином, каким-то чудом уцелевший во время подземных толчков, а один, уже пьяный, плясал на сцене в ритуальной маске быка, размахивая священным двухсторонним топором лабрисом.
      В другое время Эсме наказала бы святотатца. Сейчас же она бесшумно повернула назад, оставшись незамеченной. Дым уже разъедал глаза, идти мешали разбросанные всюду вещи, оставленные в спешке бежавшими владельцами. Вдобавок ко всему, Эсме чуть не наступила на свернувшуюся клубком змею. Стараясь не паниковать, она пыталась вспомнить потайные выходы, которые не были еще перекрыты пожаром или обвалами. Пробравшись через зал с обрушившимися опорными колоннами, где ей пришлось передвигаться едва ли не ползком, девушка обнаружила магическую ловушку замкнутого пространства. Попавшийся в неё обрекал себя на блуждание по коридорам в поисках выхода... такие ловушки весьма способствовали созданию легенды о Лабиринте. Придётся потратить время на её прохождение.
       В ловушке кто-то был. Девчонка, самое большее лет четырнадцати, из черни, видимо из дворцовой прислуги, хныкала, сидя в углу. Увидев принцессу-жрицу, девочка потрясенно охнула, и поспешно встала на колени. Эсме прошла мимо, не обратив на неё внимания. Та, то судорожно всхлипывая, то кашляя от дыма, увязалась за девушкой, панически боясь отставать.
       Когда они, наконец, выбрались из горящего полуразрушенного дворца, Эсме словно впервые заметила девочку, и бросила:
       - Иди своей дорогой.

    ***

       Солнце играло в листве смыкавшихся крон деревьев. В их ветвях, перекликаясь с пением птиц, звенели на весеннем ветерке колокольчики, которые должны были привлекать добрых духов. Эсме стоило немалого труда найти Туната в этой части сада. Он дремал, лежа на траве, весна уже заканчивалась, и лепестки цветущей вишни медленно падали на землю, пара из них лежала в его волосах. Присев рядом, Эсме улыбнулась, и, прошептав заклинание, поменяла направление полёта лепестка, так что тот сел Тунату прямо на нос, он громко чихнул и проснулся.
       - Когда ты научишься сам так делать? - не удержавшись, Эсме расхохоталась.
       ...Колокольчики продолжали звенеть, в нос что-то попало, и Эсме чихнула.
       - Тунат?!
       Она окончательно проснулась. Девчонка сидела рядом и таращилась на неё. Хорошенькая мордашка испачкана в саже, испуганные глаза. Маленький напуганный зверёк. Место было похоже на то, где она нашла Туната; хотя до осени еще далеко, деревья сбросили листву, вероятно из-за нехватки солнечного света. Пепел всё еще падал на землю, он-то и попал ей в нос. Эсме забралась сюда, в самую чащу, чтоб дождаться темноты и двинуться в путь, и, похоже, не заметила, как заснула. Она планировала идти к одной из гаваней южного берега острова, северный берег ближе, но там уже хозяйничали варвары с континента.
       Эсме глянула на девочку. В пути надо будет чем-то питаться. А у неё только кусок козьего сыра и немного вина.
       - Встань, - сказала она. Та повиновалась. Худенькая, но на бёдрах, уже принимающих женственную форму, мясо есть. Эсме никогда не доводилось пробовать человечину. Если это надо, чтобы выжить...
       - Как тебя зовут? - спросила Эсме.
       - Тинтур, - испуганно ответила та.
       - Ладно, пойдешь со мной, - сказала Эсме. Девочка с облегчением улыбнулась и кивнула.
       Когда окончательно стемнело, Эсме с девочкой покинули свое убежище. Они шли по довольно удобной тропе, но пришлось обойти две маленькие горные деревушки черни, похоже, обе вымершие, рисковать Эсме не стала. Ближе к утру наткнулись на костёр с обожженными человеческими костями. Из-за массового голода каннибализм среди черни стал обычным явлением.
       Девушку позабавил испуг на лице её новоприобретенной подружки, и она решила сделать привал здесь. Девочка, с вздохом облегчения, упала на землю. Полная луна изредка выглядывала из-за туч, освещая зловещий пейзаж.
       - Госпожа, а правду ли рассказывали про чудовищ, обитавших в подземельях дворца, которые сейчас выбрались на свободу? - спросила девочка шепотом, вглядываясь во тьму.
       - Помолчи, - ответила Эсме, доставая сыр. Девочка буквально пожирала его глазами. Эсме какое-то время колебалась, и, наконец, с внезапным раздражением швырнула сыр на землю.
       - Жри, - а сама обессилено откинулась на спину. Вот и взяла с собой мясо... осталась еще и без сыра. Если бы Лилим не умерла от яда, она бы сейчас умерла со смеху. Тинтур тем временем схватила сыр и жадно впилась в него белыми зубами, не обращая внимания на прилипший к нему пепел.
       Сама Эсме не ела уже третий день, а жажду утоляла вином, которого оставалось на пару глотков. После короткого сна они двинулись дальше, и рассвет встретили уже на южном склоне горного хребта. Далеко внизу лежала гавань, через которую шла большая часть торговли со страной Сфинкса, главным союзником Крита. Еще дальше расстилалось море, окрашенное восходящим солнцем в тысячу оттенков, и напоминавшее сейчас расплавленное золото. Восход поражал своей красотой; объяснялось это выбросами пепла, но Эсме восхищалась этим зрелищем.
       Несмотря на усталость, девушка почувствовала, как ей хочется жить и увидеть восход следующего дня. В этот момент она поняла, что за ними следят.

    ***

       Извержение вулкана на островке рядом с Критом было лишь началом конца. Землетрясения разрушили значительную часть дворцов, такое бывало и раньше. Но вулкан извергался снова и снова, пепел, покрыв землю, вызвал голод, сначала среди черни, позже, по мере истощения запасов, угроза голода нависла и над дворцами. До последнего момента их обитатели держались за старый образ жизни. Доходило до того, что на последнем празднике весны многих больше волновал дефицит цветов для церемониального обмена венками, чем опустевшие зернохранилища. Тогда стали модными искусственные цветы, что совершенно искажало замысел праздника. Когда первые беженцы из дворцов потянулись на берег, только для того, чтоб погибнуть в гигантских приливных волнах, опустошивших побережье и уничтоживших практически весь могучий критский флот, лишь тогда считавшаяся ранее чем-то вроде дурного тона, сродни суевериям черни, версия о гневе богов стала звучать всё чаще. Причиной объявили нарушение табу о допуске мужчин к магии. На посвященных мужчин началась охота, многих принесли в жертву, сопротивлявшихся просто убивали, единицам удалось бежать в горы. Среди последних оказался и Тунат.
      На них с Эсме донесла Лилим.

    ***

       Врагов было трое. Уже не таясь, они вышли из кедрового леса, росшего вдоль тропы. Двое с мечами, один держал в руках пращу. Сверху послышался звук покатившегося камешка, враг уже ждал и там. Остановились на приличном расстоянии, что-то тихо обсуждая между собой. Учитывая магию, особенно преувеличенные представления черни о возможностях владеющих ей, трем вооруженным мужчинам было вполне разумно опасаться одинокой путницы. Эсме решила бороться до конца, как боролся Тунат, но чувствовала себя совершенно обессилевшей. Девушка попыталась применить заклинание, вызывающее у врага панику, и с удивлением почувствовала, как заклинание блокировали. Сделать это мог только другой маг. Один из трёх, видимо старший, что-то сказал, и пращник, не торопясь, начал раскручивать своё оружие. Эсме смотрела на него, понимая, что это конец. Ну что же, она умрёт достойно и рассмеётся Лилим в лицо.
       - Девочка, ты иди сюда, - крикнул пращник. Тинтур не пошевелилась, оставшись стоять рядом. Даже немного жаль её, если подумать, что с ней сделают.
       Неожиданно командир остановил пращника, и сделал несколько шагов к ним.
       -Эсме! - Тунат бросился к ней.

    ***

       "Если он выживет, остров будет принадлежать ему. И таким, как он". В Тунате было сложно узнать прежнего дворцового щеголя, он зарос и отпустил бороду. Эсме сидела рядом с ним у тлеющего костра, на котором поджаривались мидии. Со стороны моря доносился шум прибоя.
       - Здесь, на берегу, голода нет. Нас не так много, хотя постоянно присоединяются новые выжившие. Мы уже наладили связи с варварами на северном берегу. Поверь, и чернь и варвары такие же люди, как и мы... - Тунат говорил, заметно волнуясь, рассеянно шевеля палкой тлеющие угли.
       Эсме чувствовала, как внутри всё закипает от гнева. В голосе её, напротив, прозвенели льдинки.
       - Ты думаешь, я стану смотреть, как двуногие свиньи из черни и чужеземцы войдут в мой дворец, склеят черепки битой посуды, и будут хлебать из неё?
       Тунат долго молча смотрел на неё, и вспыхнувшая в его взгляде злость сменилась отчаянием.
       - Я знал, что ты не останешься, - только и сказал он.
       - А я знала, что ты остаёшься, - прошептала она. Эти двое сейчас чувствовали себя так, словно он еще мальчишка, а она девчонка. Такое часто бывало, когда они были вместе. Может, это чувство и притягивало их друг к другу.
       Первый корабль пришёл месяц спустя, угаритское купеческое судно, с вырезанной головой льва на носу.
       Капитан, толстяк с бегающими, всё замечающими глазками, согласился доставить Эсме в Египет, вместе с вестью о гибели Крита. Тунат в день отплытия ушел в горы. Оба понимали, что всё уже сказано. Тинтур, которая всё время держалась рядом с Эсме, хотя девочке уже ничто не угрожало, неожиданно заявила, что отправится с ней.
       Эсме смотрела, как удаляется остров, и понимала, что Тунат в этот момент глядит на уходящий в море корабль. Тоска поначалу заглушалась невероятностью происходящего, Эсме не могла понять, как ей удалось обмануть проклятие. Лишь когда горы стало трудно отличить от облаков, а сопровождавшие корабль дельфины неожиданно повернули назад, лишь тогда тоска зверем вцепилась ей в сердце, так что потемнело в глазах. Там, то ли в горах, то ли в облаках, осталось всё, что было ей дорого.

    ***

       Принцессу погибшей страны Кефтиу столичный Уасит встречал торжественно. Среди вельмож слухи о чужеземке ползли самые разные, вплоть до того, что страна её ушла на дно Зелёных вод.
       Впрочем, больший интерес вызвали слухи о роли заморской принцессы в замыслах фараона. Хоть чужеземка не была царевной Египта по крови, но говорили, что ей суждено стать царевной по предначертанию небес.
       Когда Эсме услышала об этом, её губы искривились в горькой улыбке. Предначертаниям девушка не особо доверяла с некоторых пор. Но, если кто-то и читал её Книгу жизни, то он действительно развернул новый свиток. Тысячи людей взирали на путь чужеземки к дворцу фараона по улицам великого города. В покоях, куда её провели, девушку окружили евнухи и служанки. При первой возможности Эсме отослала всех, оставив при себе лишь Тинтур.
       Так какая же её роль в замыслах фараона? Чужая страна, чужие боги... впрочем, отныне это её страна. И кто знает, кому эта страна будет поклоняться завтра... хозяйке своей судьбы лучше спросить себя, какова роль фараона в её замыслах?
       Начиналась церемония встречи. Пройдя по коридору, выложенному алебастровыми плитами, Эсме оказалась в просторном зале, вдоль стен которого возвышались изваяния богов и царей. Здесь собрался весь цвет двора правителя Египта. Вельможи и придворные дамы, советники, военачальники при оружии, белого и чёрного цветов кожи. Присутствовал и сын фараона Аменхотеп, её будущий муж. Эсме чувствовала на себе его взгляд.
       Когда она вошла, то услышала возгласы:
       - Нефертити!
       Эсме, убедившись, что сын фараона отвёл взгляд, позволила себе чуть нахмурить брови, спросив переводчика:
       - Что значит это слово?
       - Это значит 'красавица пришла'. Таково новое имя невесты наследника трона, - ответил тот, поклонившись.
      
      Нефертити было суждено запечатлеть своё имя в истории. Под этим именем она прожила долгую, по мнению окружающих счастливую жизнь, и умерла в Египте.

    Эпилог

       Свободное падение продолжалось, казалось, бесконечно, хотя на самом деле исчислялось секундами. Парашют раскрылся, резким рывком проверив сухожилия на прочность и переведя тело в вертикальное положение. Эрих Ланге, сержант первого десантного штурмового батальона вермахта, разглядывал место высадки. Им еще повезло, противника непосредственно под ними нет, другим десантируемым на Крит сходу приходилось вступать в контактный бой, вплоть до рукопашной. Внизу был склон холма, на котором предстояло закрепится до окончания высадки. На фоне выцветшей травы видны красно-белые контейнеры с оружием. Эрих, спружинив ногами, упал на бок, перекатился и замер, определяя направление стрельбы. Освободившись от лямок, он вытащил парабеллум и бросился выше по склону, к ближайшему контейнеру. Он почти добежал, когда бившая непрямой наводкой артиллерия англичан накрыла холм. Взрывной волной его отбросило назад. Эрих лежал на спине, глядя вверх, и как ему казалось, падал назад в небо. Все звуки из мира исчезли. Потом и сам мир исчез.
       Та часть души, которую египтяне называют Ка, и которую обычно изображали в виде птицы с человеческим лицом, еще оставалась около тела, мечась между ним и контейнером с оружием, а сама душа уже находилась на распутье измерений, вспоминая цепочку своих прошлых перерождений.
       До того как стать Эрихом Ланге, она прошла через рождение в теле венецианца, прожигателя жизни и искателя приключений. Будучи в глубине души романтиком, тот всю свою недолгую жизнь пытался найти девушку, туманный образ которой посещал его в причудливых сновидениях. Девушку в венке великой жрицы. Познав многих, но так и не найдя никого похожего на неё, венецианец погиб в пьяной поножовщине у портовой таверны в Кандии, на острове Крит.
       Предыдущим её воплощением был араб, уроженец города Кордова. Истовый до фанатизма мусульманин, свои странные сновидения, еще более яркие, чем у венецианца, он приписывал шайтану. Кордовец приплыл на Крит с флотом основателей Критского эмирата. Вскоре после этого, в морском бою с византийцами он почти весь обгорел от греческого огня, и умер от ожогов на берегу. В предсмертном бреду, араб твердил о птице с прекрасным женским лицом, в волнении бившей крыльями у его изголовья.
       До этого она родилась в теле той, которая носила имена Эсме, Нефертити и Нефер-атон. Той, которой удалось покинуть этот остров. Проклятие все-таки настигло её. В каком бы теле она не родилась, судьба приведёт её на Крит, и оборвёт её жизнь там. Снова и снова она будет возвращаться сюда, и погибать насильственной смертью.
       Ну что же, подумала душа, увлекаемая в воронку нового рождения, разве это худший из жребиев? В конце концов, та, которой удалось покинуть этот остров, всегда хотела на него вернуться.

    54


    Эстерис Э. Успеть до костра   12k   Оценка:10.00*4   "Рассказ" Фэнтези

       Метели пронеслись над городом слишком быстро и оставили мало снега. Всего на две недели хватило зимы, и под неторопливым южным ветром и мелким нудным дождем белое стало серым, а вскоре и вовсе исчезло, оставив грязь, лужи, наполненные водой канавы. Ржавый флюгер поскрипывал на крыше ратуши, ему вторили хриплые голоса досрочно вернувшихся из теплых краев черных птиц. Часовых дел мастер Онто не без труда пробирался по улице. Сапоги протекали, в бороде блестели дождинки, и только старая, но все еще прочная и аккуратно залатанная кожаная куртка спасала от промозглой сырости. Обернувшись на непривычный и оттого показавшийся подозрительным звук, он увидел, как пара черных коней вытягивает из проулка тяжеловесный черный же экипаж. Чтобы уберечься от брызг и грязи, часовщик свернул в следующий переулок, но не мог преодолеть любопытства и остановился посмотреть. А посмотреть было на что. Хотя бы на эмблемы на дверцах экипажа. Три блестящие языка пламени струились, переливались, как настоящие. Жутко, но и глаз не оторвать, хоть понятно, что это не настоящий огонь, а не то иллюзия хитрая, не то художник великого таланта изобразил. А за экипажем... В несколько рядов по трое двигались существа в тусклых одеяниях. Именно что существа, у людей не бывает таких бесстрастных, неподвижных лиц. Живые мертвецы, коими бабки детишек пугают.
       - Да... каждый раз, как увижу их, не могу просто так идти своей дорогой. Добро бы, только страх внушали. Да нет, лица словно у мраморных статуй в заброшенном храме Cправедливости. Куда это сегодня наладилиcь? Неужели в притон старого Лине? А ведь пора, давно пора... - думал часовщик. Ему, почтенному отцу семейства, не внушало радости существование такого рода мест. Там молодые люди обоих полов курили заморские травы, от которых их посещали сперва сладкие видения, а после беспамятство. Будто описываемые в книгах живые мертвецы, они могли совершить любое преступление, лишь бы хватило сил и сообразительности. Этого последнего у травяников обычно недоставало, оттого чаще они вели себя мирно, зарабатывая на кусок хлеба и порцию дурной радости мелким воровством и продажей своих тел. Притоны, подобные этому, что находился на близлежащей улице, расплодились в столице за мутное время междуцарствия, как поганки дождливой осенью. К слову сказать, многие полагали, что поганки и служат основой пользуемых там зелий, а разговоры о заморских травах только для того, чтобы набить цену.
       Ох уж это мутное время... Чего только не навидались... Неурожай, разбойники. Когда заказы поредели, приходилось, забросив часовую мастерскую, полагаться на невеликий огород за городской стеной. Но витал над растрепанным королевством призрак свободы, когда никому не было дела до того, о чем болтает народ в тавернах, какие книги читает юношество, сколько раз на дню и кому возносят молитву обыватели.
       Когда пророк Иггларий, явившийся неизвестно откуда и силою священного огня выжигавший скверну, стал возле трона молодого короля, когда тело нетленного Гуго вынули из хрустальной пирамиды и торжественно сожгли на площади, истинные сторонники Грозного и Справедливого воспряли духом:
       - Мы восстановим дедовские обычаи! Вернем наши старые добрые нравы! Королевство станет сильным, и слово нашего короля соседи будут cнова слушать, преклонив колени, как при великом государе Комму! А заморского нам не надобно!
       Хорошо сказать, не надобно. Столько уж переняли и хорошего, и дурного! Ладно бы платье, прически, экипажи, усовершенствованные способы обработки металлов, так еще книги, а хуже всего, вольные нравы и длинные языки.
       Онто, невзирая на свое почтенное занятие и спокойный нрав, не терял почти детского любопытства ко всему новому и необычному. Он слыл книгочеем, дружил с молодыми педагогами столичного университета, не без удовольствия помогая им в изготовлении хитроумных приспособлений для опытов с электрическими разрядами и особых увеличительных стекол, сквозь которые в обычной капле из лужи можно было созерцать особых зверьков, невидимых простому глазу. Сколь ни вспоминай пословиц о карах судьбы за излишнее любопытство, а вслед процессии так и тянуло.
       "А ведь действительно, к притону...Ох.." - содрогнулся про себя Онто, но отказаться от того, чтобы посмотреть своими глазами, не смог. Устрашающая махина остановилась возле двери, на которой виднелся прикрепленный пучок тонких прутьев. Считалось, что прутья предназначены для тех, кто не вовремя приносит плату за взятые в долг радости. Дверца экипажа резко распахнулась. Не обращая внимания на грязь, решительно ступил на землю высокий господин. Голый череп, похожий на дыню, темные мешки под глазами, горевшими, как и положено у пророка, как две плошки, заправленные свежим маслом, широкий шаг, развевающийся плащ с трехлепестковым цветком. Иггларий собственной персоной. Ему не нужно было произносить пламенных речей на площадях, грозить небесными карами, довольно было нескольких резких, как дробь дятла, фраз и взгляда, который словно острый разряд молнии пробивал насквозь. И толпа замирала, и слушала, и передавала потом из уст в уста:
       - Дровами в печи будущего станут те, кто не верит в Cправедливого!
       - Мусор, скопившийся за темные годы, - в огонь очищающий!
       - Волки зла да убоятся пламени!
       "И в чем причина его силы? В том ли, что он не был связан с королевской семьей, и никто не мог сказать, что он привержен корыстолюбию или какому-либо обычному из человеческих пороков? В том ли, что люди устали от смены властителей, усобиц, неурожаев, поразивших страну в последние двадцать лет, а пророк обещал справедливость? В том ли, что по его, Игглария, наущению король казнил нескольких министров, особо отличившихся ни ниве казнокрадства?"
       Часовщик не отличался склонностью к восторженной вере. На заре юности, когда был в силе культ нетленного, посещал молитвенные собрания по обязанности, стараясь не заснуть во время нудного действа. Потом пошли годы разброда и шатаний, храмы бога Справедливости, порушенные еще при живом Гуго, кое-где восстанавливали, но вера в них еле теплилась молитвами старух и немногих искателей из молодых. Теперь же сам король, предки которого хоть и соблюдали обряды, но не слыли особенно набожными, полагая себе если уж не равными богу, то, по крайней мере, лишь на ступеньку ниже, первым протягивал руку в священный огонь, первым кланялся пророку.
       Мастер Онто смотрел, как вокруг крыльца плотно встают пророковы спутники, с блаженными лицами, взявшись за руки, молча, как стена. Взгляд каждого словно зеркало повторяет взгляд вождя. А тот рывком отворяет дверь, она, гулко хлопнув, еще вздрагивает после того, как он переступил порог. Тянется время ниточкой паутинной. Тянется... Что же будет? И вот по одному, выходят из распахнутой двери, в лохмотьях, и в нарядной одежде, простолюдины и важные господа. Сами идут, надо же... Только лица как у мертвых. Спутники пророка расступаются, образуют круг, в нем оказываются заключены те, кто вышли из притона. Последним -сам Иггларий. Взмах руки - и огонь охватывает двухэтажный деревянный особняк.
       "А Лине!? В огне оставлен?" - тут уже Онто захотелось поскорее уйти, не видеть, не думать, хоть никогда не знался он со стариком, и не считал его ремесло подходящим. Дома хмуро сидел за столом, не очень слушая, что пытаются рассказать дети, ночью ворочался возле своей пухленькой супруги так, что она забеспокоилась, пошла в погреб за брусничным питьем. Только хлебнув кисленького, часовщик как-то утих, и заснул.
       Притоны продолжали гореть и назавтра и в следующие дни, потом дело дошло до некоторых питейных домов, где промышляли распутные девки, а свита пророка все росла. И все бы ничего, страх, говорят, лучший лекарь, если заболела душа, а не тело. И заблудшие душа не всегда попадали в огонь, большей частью пополняли черную свиту. Вот уже и отдельные отряды встали на борьбу со скверной, водительствуемые теми, что прежде прочих прибились к пророку. Мужчины ли, женщины, все становились в этом воинстве на одно лицо, в каждом можно узнать пророка. Никто из них не вернулся к семье, к обычному ремеслу. Но и в прежнюю грязь не упал никто. Росло черное воинство. И стали поговаривать, что пророк обратил свой взор на образованное сословие, где неверие в Справедливого свило змеиное гнездо, где нужно навести порядок, и не допускать...
      
       - Эх, Онто, знаешь ли ты, что завтра в университет пожалует пророк со свитою и потребует ото всех профессоров и студиозусов принятия клятвы огнем и предания огню же книг вольнодумных! - жаловался Маар, не достигший пока звания профессора, более не от недостатка усердия, а от постоянных споров и свар со старшими коллегами, - Приказано самим королем более не читать лекций о происхождении живых сущностей от движения мелких частиц неживого, но только повествовать о том, как волею Справедливого ожила земля. Что за дела? Что за дело королю до изысканий естественных? Мой же кабинет опытов приказывают закрыть, ибо я там, изучая мышц и жил движение, лягушек, кои тварями божьими почитаться должны, мучения подвергаю. А скажи, друг мой, каково можно познавать устройство живых тел без опыта? Этак можно бы и часы чинить, не разумея, как колесики вращаться должны.
       - Что ты говоришь? Неужто? Да такого даже при нетленном Гуго не было?
       - Не было, не было. Гуго, он при всех причудах своих, изыскания лекарские и о животных организмах поощрял даже, чая, что бессмертие для него откроется.
       - Что же делать теперь? И ты клятву огнем примешь?
       - Ни за что! Этим не покорюсь. Что с того, что черный из притонов и кабаков их спас? Они как были беспамятные и бесчувственные, такими и остались. А не размышляющий не есть человек, а есть зомбя... живой мертвец по-старинному, какового для любого дела использовать можно, ибо не ведает, что творит, но лишь воле хозяина подчиняется.
       - А как же быть-то?
       - Да что мне, я птица вольная. Сейчас пивко допьем, коня седлаю, да и уеду, имущества особого нет, мое богатство тут, - похлопал приятель Онто себя по затылку.
       В тревоге разошлись друзья, даже соленые блинчики, испеченные супругой часовщика, не порадовали. А через два дня на площади при большом стечении народа сожгли Маара в костре справедливом за неподобающие речи, нечестивые опыты и злостное нежелание принять раскаяние и огневую клятву. Часовщик не был в толпе, не видел, не мог... Ночью же, когда двое дочерей и сынишка уснули, подозвал супругу свою и, глядя в грустные глаза ее, говорил:
       - Знаешь ли, мать, что ныне всем приказано клятву огня принести? И храм Справедливого в положенные дни посещать?
       -Как не знать, слышала, на всех рынках только про то и говорят.
       - Так вот, завтра же мы с тобой и с детьми идем в храм, и клятву примем.
       - Я ладно, мне, женщине, покорность к лицу. То Гуго нетленный, то Справедливый бог. Да и то сказать, Справедливый был еще у наших прадедов... А вот ты как? А дети? Как им понять? Весь день плакали, мол, дядя Маар добрый был, каждую травку привечал, нас учил разным наукам, а его... А дальше что будет? Только-только после голодных и раздорных лет отдышались, так теперь костры, казни, мертвецы живые...
       - Что ж, дети не так уже малы. Я им сказку расскажу, про зайчика, что к зиме белую шкурку надевает, чтобы от лисицы спастись. Нам из страны не убежать. Надо жить здесь, вырастить детей, а справедливости не видели мы никогда, лишь попущение слабостям и порокам человеческим. Завтра же клятву примем. Надо успеть до костра.
       Они успели, и удача не отвернулась от семейства. Жили тихо, часовщик работал, по тавернам и питейным домам не ходил, болтать о высоких материях стало не с кем, доносами на соседей не промышлял. Уцелел, умер в своей постели, окруженный детьми и внуками. И огонь бестрепетно вспыхнул в каменной чаше, когда шел похоронный обряд. Разве важно огню, верят ли в его справедливость или нет? Он просто горит.
      

     Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.

    Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
    О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

    Как попасть в этoт список

    Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"