*запись старательно выведена - аккуратный, нарочито внимательный почерк. Писавший человек старался не делать ошибок и контролировать себя*
Все это снова казалось сном, хотя было скорее отголоском моего прошлого.
Было над чем посмеяться, да и подумать тоже. Вот, к примеру то, что Ганн подрался. Как мужчина, как воин. Из-за его нереальности, ввволшебного голоса, отрешенности от настоящего мира, из-за того, что наполовину он живет в мире мертвецов, я частенько забываю о том, что он такой же варвар, как и прочие в этой стране.
Он не мог бы иначе так легко ходить по этим землям. Не мог бы жить, говорить с народом. Не мог бы даже зайти в таверну и попросить подать ему эля. Если бы не был варваром.
И ведь я забывала, даже не смотря на то, что видела, каков он в этом деле. Знала, что он мастерски владеет копьем, лллуком со стрелами, кинжалами... кулаками тоже, наверное. Все, что он делал, как двигался, как смотрел по сторонам, подмечая детали, как выдерживал тяжелые переходы, голод, тяжесть, холод.
И все равно забыла. Не была готова.
К чему я это?.. Ах, да.
Он же настаивал, чтобы мы отправились к тому острову на озере. Убеждал, что это часть возрождения Лесовика. Говорил, что ему сказали об этом духи.
И приветствовал одного из них, телтора-человека, как давнего приятеля. Будто именно он и надоумил Ганна.
И именно он и напал на Ганна. Нет. Не на него. Ннна меня. Кричал, что я "убила ее". Спрашивал, понравилось ли мне. Нападал, наскакивал, отброшенный Окку и Ганном. Ведьмак сильно злился. Сказал надменно, разъяренно и торжественно, что этот дух говорит с Королем этого края, и Духом самого Рашемена. И как же он смеет...
А берсерк-телтор смеялся в ответ, смеялся над ним, и говорил, что Ганн глупец. Что он отнекивается от всех чувств и от себя самого. Говорил, что быть сосудом так удобно, ведь можно утопить свои собственные эмоции среди сотен тысяч снов и воспоминаний. И спрашивал:
"Но ты... ты рашеми, в конце концов. Не смотря ни на что. Ты мужчина, рашеми, варвар. Ты сам осмелишься хоть на мгновение стать просто живым мужчиной, и забыть, что ты ведьмин сын и Дух? Ты стоишь и закрываешь своей спиной женское тело. В нем нет и следа девушки. Но ттты закрываешь ее. Как и я делал когда-то. Так хватит ли тебе смелости биться за нее, как положено рашеми? Ты попробуешь ответить передо мной?"
Он много чего говорил. Много странного, чего я не могла понять. Много банального и оскорбительного, что едва ли могло тронуть такое существо, как Ганн. И много чего-то такого болезненного, что заставляло Ганна всматриваться в призрачные глаза, а Окку пробормотать:
- Выбирай, язык-без-костей. Сделай это сам, или позволь сделать нам всем. Но мы должны избавить это дитя от мучений.
И Ганн выбрал. Скинув с себя куртку и плащ, стиснув зубы, сорвав с шеи амулеты, скинув их в кучу на плаще вместе с четками и парой колец, со сжатыми кулаками и удобно перехваченным копьем, с зажатым в левой руке кинжалом.
Это был впечатляющий бой. Наверное, я впервые, по-настоящему увидела в нем мужчину и воина. Этакого... живого, без всяких там колдовских нереальных штучек. Такого, который может драться, причем более чем умело, может вспотеть, запыхаться, зарычать.
Он... хотелось бы сказать, что он дрррался за меня. Это было бы приятно для моего тщеславия и вполне понятно для моих снов, где все монстры только для меня и ради меня одной.
Но это было не так. Он бился за что-то свое. Что-то, что задел этот давно погибший телтор. Задел настолько сильно, что разбудил в Ганне варвара, воина, который...вышел на дуэль и победил.
Ганн.
Этот дохлый подонок все же добрался до Ганна. Не смог бы, будь у него другое настроение, но...
Он слишком много себе позволил. Набросился не только на Захару, но и на самого Ганна, без спроса швыряя в него своей... сутью. Вкладывая в голову осколки своих страхов, кошмаров.
Теперь, когда он увидел Захару, он получил тело, которое можно демонстрировать самому себе, и он увлеченно этим и занялся. Рисуя картину Захары, раздирающей призрачную плоть какого-то духа, которого очевидно любил берсерк. Слишком скользко. Страшнее от того, что именно этого дух и боялся. Мерзко.
С полной уверенностью, что Ганн ничего с этим оскорблением делать не станет. Ну, что ж... он ошибся. И вдвойне он ошибся, когда попытался показать Ганну, что такое любовь. Снова вкладывал в него те чувства, пытаясь при этом оскорбить женщину, которой Ганн предложил свою защиту.
Две ошибки. Но пусковым рычагом было именно то, что даже он не признавал в Ганне защитника. Как отказалась от него Захара, как насмешливо фыркал Окку, как с жалостью смотрела Каэлин и терпеливо поджимала губы Сафия.
В конце концов, иногда просто надо выпустить пар.
А теперь можно и поглядеть, наконец, на остров. Но сначала...
Решить проблему воротящей от него нос Захары. Довольно. Слишком много прыжков друг вокруг друга, как мыши в брачный период. Либо он сегодня уйдет, и плевать, что с ним будет потом, либо она примет его. Полностью, без оглядок.
Запись двадцатая
*изменений в манере письма нет*
Окку был на удивление оживлен и взволнован здесь, в этом лесу. Он был почти таким же живым и бодрым, как в колодцах Люююру, где мы встретили его родичей, и где я вытащила из сна осколок маски, который мне дал мальчишка.
Я подумала, что могу говорить с ним, пока шагаю рядом. Ну, после того, как я поколотила Ганна, и он перестал обращать на меня внимание, я шагала рядом с Окку, опираясь на него. Мне, все же, нужна чужая сила.
Смотри книжка, что он мне говорил. Я думаю, это важно, и мы дддолжны это запомнить:
- Окку, ты... здесь будто сильнее?
- Я всегда силен, малыш. Но я настороже. Я понимаю, почему хранительница гарнизона отказала тебе, не хотела пускать сюда.
- Почему?
- Такие как ты уже много раз приходили сюда. Ты должна чувствовать, как много здесь пищи. Это огромный пиршественный стол, где ты можешь кормиться до тех пор, пока окончательно не перестанешь существовать.
- Это не то, чего я хочу. Я не хочу причинять боль. И я не хочу исчезать. Именно поэтому мы делаем это, чтобы избавить меня от пррроклятья. Ты делал это и раньше - все необходимое. Даже не посмотрев на то, чего это будет стоить твоему племени. Это... великая жертва. Ты сильный. Я бы так не смогла. Я бы хотела так поступить, но не смогла бы, потому что слабая.
Окку тогда так странно фыркнул, что я решила, что он смеется, а потом он ответил мне так, что это обязательно надо запомнить:
- Ты не слабая, мммалыш. Ты уважаешь, наши законы и жертвуешь собой каждый день. Ты понимаешь мою жертву. Мне жаль, что проклятие постигло такой нежный дух, как у тебя. Но, не обижайся на эти слова, я думаю, что это большая удача и честь для нашей земли, что именно ты несешь проклятье.
Понимаешь, книжка? Он говорил так, будто уважает меня. Я совершенно не могу прееедставить, почему бы это. Я ничем не заслужила такого. Я сссмутилась тогда, и перевела тему. Глупо было, конечно. Но и любопытно. Я расспросила его о его бооожественности. Оказывается, он был настоящим медведем когда-то, из плоти и крови. А когда я, запинаясь и краснея, спросила, пооочему он такой маленький... для бога, он смеялся. Он фыркал, и чесал нос лапой. Не оскорбился, что уже хорошо. Он сказал, что дело не в размерах, и все духи почитают и видят его, как истинного Короля. Ну да.
А потом меня поймал за руку Ггганн... я едва не взлетела на верхушку дерева. Не смммешно.
Ведьмак, отдышавшийся после драки и задумчиво разглядывающий воду перед нами, улыбался. Это тоже очень важно, книжка. В-н-и-м-а-т-е-л-ь-н-о это запомни.
Он никогггда так раньше ннне улыбался. Легко, даже немного смущенно, похоже на... на Бивила, кккогда тому было лет двенадцать. Как мальчишка. Он тихо сказал:
- Мы слишком много ссоримся и ннне понимаем друг друга. Я решил сделать еще одну попытку. Я хочу что-то показать тебе. Ты пойдешь со мной?
Конечно, пойду. Я пойду куда угодно, если он прикажет. Ты это знаешь. Я это знаю. Я дддумала, что он тоже это зззнает. Я сказала вслух. Тттолько вяло поинтересовалась, куда именно. Ганн легко, светло, волшебно рассмеялся:
- Ко мне домой.
Ганн.
У всех есть дом. Даже если ты не можешь назвать домом место, где ты был рожден, рано или поздно ты создаешь нечто, куда ты возвращаешься. Или нечто, где складываешь то, что не можешь выбросить. Или хранишь что-то, что позже пригодиться ради твоего же выживания. Или нечто, куда хочешь вернуться.
Среди живых просто не найдется ни одного существа достаточно свободного, у которого бы не было хотя бы норы, к которой он возвращался бы постоянно, или хотел бы вернуться в мечтах. Всегда есть место, которое первым делом возникает в голове, когда ты слышишь слово "дом".
У Ганна долгое время таким местом была снежная степь, где он провел ранние годы жизни. Пещеры с перезвоном капели вместо колыбельной. Радость от проблеска призрачной шерсти родителей в траве у входа.
Потом это было неловкое ощущение привыкания к каминам и грубым кроватям таверн.
Потом это были леса и поля Рашемена. Сеновалы. Сменяющиеся вихрем лица девушек и женщин.
Потом это был варварский дом, где женщины, которым он дорос только до груди, умилялись обаятельному, но дикому юноше.
А потом он решил, что избавляться от кусков собственного сердца было бы глупо. И он оставил себе все это. Весь мир - его дом.
Но он всегда моментами. Всегда чем-то ценным, уникальным. Только его собственным. И ничем конкретным. Его дом - это не стены и крепкая кровать. Его дом это что-то большее, что всегда с ним. Сны...
Ганн попросил Захару сесть у дерева, осторожно уточнив:
- Ты готова мне довериться?
Девушка осторожно кивнула, каким-то образом умудрившись не поменять своей замершей позы. Что ж... он готов к тому, что это все будет непросто. Но кто-то же должен сделать первый шаг. К чему бы это не привело. Его достаточно долго уверяли в трусости, бесхребетности и лживости, чтобы он захотел... попытаться... опровергнуть хоть что-то, что понимал весьма отдаленно.
Но на маленькую жертву готов был пойти. Поэтому и попросил Окку охранять их. Все это должно быть прежде, чем они по-настоящему возьмутся за возвращение папаши-Лесовика. А потом заставил их с Захарой уснуть.
Здесь все было по-старому. Один из домов.
Ганн с любопытством и затаенным смущением наблюдал за реакцией девушки. Все же, какой бы ложью это не было - это все равно кусок истинной Ганновой сути. Даже он сам не до конца понимал тех законов, которые здесь царили. Не знал, и не хотел знать.
Лгал ей, как и себе, каждой грезой. Но это был он. И ему было любопытно, как отреагирует другое живое существо. Со смущением любопытно. Это как... первый секс. Когда ты впервые раздеваешься перед кем-то другим, ожидая чужого возбуждения и одобрения, но где-то на краю сознания готовый немедленно сжаться и закрыться, спрятаться и убежать, если тебя поднимут на смех.
Это все же был дом. Что-то очень личное. И пусть ни один прозрачный ублюдок потом не смеет говорить, что Ганн не попытался!
Захара внимательно, своим медленным и мертвым взглядом обводила пространство. Потом глухо спросила:
- Дом?
- Ну... - Ганн пожал плечами. Не та реакция, которую он ждал. Вообще никакая не реакция. А... а что, есть какое-то четкое понятие дома? Чем она недовольна?
Девушка осторожно шагнула вперед, боясь наступить или даже задеть сапогом цветы, чьи лепестки были такими же полупрозрачными и мерцающими, как тела телторов. Сияющее поле дивной красоты на черной почве задушенных кошмаров. Эти кошмары вязнут и цепляют, если не знать, куда наступать. И ложе из цветов впереди. Если знать, как обойти эти черные ловушки, не запутаться в этой сверкающей красоте, можно удивительно отдохнуть. Вдыхая нежный, не похожий ни на что аромат, который когда-то в детстве родился у него в голове. Позволять ветерку щекотать волосы на затылке, скользить по обнаженному телу, или кутаться в шелковый, серебристый мех. Смотреть на покачивающиеся бусины на ветвях призрачных деревьев. Это дом. Очередная бусина на его четках. Такая же полупрозрачная. Но такая же... другая. Возможно, когда-нибудь кто-то кроме него самого узнает, найдет время и терпение, чтобы вглядеться, изучить и понять, что бусины на его четках разные. Просто подобраны так, что кажутся одинаковыми. Среди них есть даже одна нежно розовая, как жемчуг. И есть чернильно черная, как самый ужасающий кошмар.
И, так как это был дом, Ганн иногда действительно отдыхал в этом кусочке своей лжи. Значит, можно сказать, что в этот раз он не лгал Захаре.
Девушка остановилась, глянув на него через плечо и указав на эту широкую постель пальцем:
- Хочу туда. М-манит. Проведи меня.
И протянула ему открытую ладонь, добровольно позволяя прикоснуться к себе. Ганн предпочел подхватить ее на руки. Здесь она ничего не весила. Девушка вздрогнула, проглотила со стоном испуганный вскрик и уставилась удивленно. Ганн добродушно пояснил:
- Тропа слишком узкая, не для двоих. Здесь... впервые кто-то, кроме меня.
Он отвел взгляд. Было непривычно и очень некомфортно. Ганн не привык смущаться, это... было неуютно.
А Захара покраснела. И он понял, что тоже от смущения, а не от гнева или страха. Здесь он был повелителем, богом, царем. Здесь он все знал и чувствовал. Он знал все. О ней -почти все.
Когда они достигли постели, он осторожно посадил ее на край возвышения. Сел рядом, опершись локтями на колени и изучая игру бусин. Захара молчала, перебирая тонкими пальцами лепестки, что заменили собой простыни.
Ганн откинулся на спину, раскинув руки по постели, и просто впитывая в себя покой своего места. Он давно здесь не был. Ему было хорошо.
Непонятно, сколько времени прошло, прежде чем Захара нарушила молчание:
- Здесь только ты... тут безопасно?
- Да.
- Ты сможешь меня здесь защитить?
Ганн мягко издал смешок. Глупый, такой... по-хорошему глупый вопрос.
- Да.
- Я... смогу отдохнуть?
- Да.
Захара стянула с себя куртку. Принялась за завязки на рубахе. Ведьмак наблюдал за ней снизу вверх. Странно чувствовать хоть крупицу неуверенности там, где ты знаешь все. Он осторожно предупредил:
- Здесь не будет ни одного твоего монстра. И я здесь не чудовище. Ты можешь просто отдыхать, я не трону тебя. Ты понимаешь?
Теперь настала ее очередь мягко и просто сказать:
- Да.
Скидывая последние клочки ткани, и вытягиваясь голышом на призрачных, мягких, ласкающих лепестках. И замерев, будто во сне. Смешно поджимая пальцы на ногах, и сжав в кулаке собственную прядь волос.
Ганн перевернулся на бок, опершись на локоть и подперев голову кулаком. Рассматривал ее, изучая новый кусочек внутри своего мира. Если приглядеться, то можно узнать, что бледная до синевы кожа полукровки напоминает статуи, которые он когда-то видел в одном из ледяных курганов. Как очень старые кости мертвецов. Ну или, если использовать поэтичные описания, склонные к красоте, то это жемчужный пепел и покров первого снега.
Его пальцы казались на удивление смуглыми, светло-серыми, а не синеватыми. По контрасту. Красиво. Он так и водил подушечками пальцем вдоль ее позвоночника и мышц, осторожно спускаясь в ямки на пояснице и возвращаясь назад. Он мог бы накрыть всей ладонью аккуратные ягодицы, мог скользнуть рукой между ног, раздвигая их, готовя ее для себя, мягко уговаривая и позволяя отдаваться ему. Но не стал. Это не та сделка и не та ложь.
Он неожиданно фыркнул, подумав, что это, наверное, единственная в его жизни девушка, с которой он проявил столько сдержанности.
Только она снова не готова была играть по его правилам и отказывать ему. Она не желала даже в безопасности проявить неуместное кокетство и оттолкнуть его. И она понимала, о ком именно идет речь.
Сама поднялась на локтях, позволяя мягкой груди обозначиться округлыми холмиками от нажатия рук, глянула на него из под черных волос просто невозможно синими глазами, и хрипло пробормотала:
- И все равно ты из сумерек. Как мой монстр. Ты - это и есть он.
- Здесь я, не он. Здесь не будет ничего твоего. Даже воображения.
- Я знаю.
Это был не самый приятный опыт. Ганн снова улегся на спину, закрыв локтем глаза, вдыхая привычный запах "дома" и пытаясь успокоиться. Слишком он близко ее подпустил. Очень неуютно, беззащитно. Беспомощно. А смотреть на нее почти неприятно, такая она реальная здесь.
Она знала, что здесь он тоже более реальный, чем даже наяву. Настоящий Ганн. Это ему она задрала рубаху, это его ребра оглаживала хрупкими пальцами, его целовала, его живот лизнула широким, влажным, горячим мазком языка. Понимала, с кем это делает.
И хорошо, что он уже лежал, когда она развязала шнуровку штанов, стянула, скользнула этим горячим ртом ниже, впилась ногтями в его бедро, и грудь. Слишком слабело тело, звенели бусины на ветвях и сильнее источали аромат цветы. Но именно он тут правил. И не в своем доме позволять девице сводить его с ума.
Ганн перевернул их обоих, заставив ее белое тело утонуть в лепестках, в жаре его собственного тела, в запахе, слишком тихих стонах и звонком крике, силе той безопасности, которую он давно предлагал, а она, наконец, согласилась взять.
А потом позволил ей отдохнуть, замерев, расслабившись, наблюдая за ветвями и прижимаясь к нему голой спиной. Она чувствовала так много, что он никак не мог поймать основную ее эмоцию. Кроме двух. Вполне объяснимого, звенящего удовлетворения и... тихой, радостной благодарности. Ну, вот и славно. Значит, не зря соврал. Еще бы с собственной реакцией что-то сделать. Чувствовал себя, как в первый раз. Только... не так.
Окку укоризненно покачал головой, когда Ганн проснулся:
- Дети в вашем возрасте, как я помню, уже благоразумны.
Ганн отмахнулся, дрожащими руками развязывая тесемки своего вещмешка. Хорошо, что он увел их от лагеря. Здесь слишком сильно... ну, пару дней немытые тела попахивают. А если эти тела только что пережили один из самых ярких оргазмов в жизни, то пахнут еще... острее. И у мужчин, кончающих во сне, есть определенная проблема.
Захватив запасные подштанники, Ганн на ватных ногах ускакал к реке, под насмешливое фырканье... твою мать, короля. Ублюдок шерстяной.
Но надо вернуться прежде, чем проснется Захара. Девушка смутится, если поймет, что кто-то еще наблюдал за их... реакциями.
А по пути надо не забыть стереть дурацкую, широкую ухмылку с собственного лица.